«Там, среди шумного моря, вьется Андреевский стяг…» Хрестоматия военного моряка. Глава 3. Кампании в архипелаге ( Сборник, 2015)

Чесменское сражение

Первая экспедиция (1768–1774) в архипелаг Ионических островов или, как тогда говорили, в Греческий архипелаг, обогатила нашу военную историю Днем воинской славы. Эскадра под командованием адмирала Григория Андреевича Спиридова и графа Алексея Григорьевича Орлова полностью уничтожила турецкий флот в Чесменской бухте (24–26 июня 1770 г.).

Чтобы поправить дела наши в Архипелаге было одно средство: сразиться с турецким флотом, который тогда пробирался уже в Дарданеллы. Орлов пошел за ним в погоню и настиг его 23-го июня у пролива, отделяющего о. Хиос от материка Азии. Флот неприятельский состоял из 16 линейных кораблей, из которых 3 имели по 90 пушек, 3 по 80, а остальные по 60, из 6 фрегатов и 60 мелких судов: шебек, галер, транспортов и галиотов. Флотом этим командовал капудан-паша Джафар Гассан-эддин – человек недалекий и без энергии; он имел флаг свой на 90-пушечном корабле; всем распоряжался прославленный у турок Гассан Гази-бей.

Превосходство сил оттоманского флота не остановило намерения русского предводителя, который приказал всему флоту спуститься в пролив. Для этого надо было обогнуть остров, но прежде чем успели подойти к входу, стемнело, и ночь отсрочила битву. Положено было на общем совете флагманов разделить флот на три части. Авангард поручен был адмиралу Спиридову, имевшему свой флаг на корабле «Евстафий». Кордебаталией на корабле «Три иерарха» предводительствовал сам главнокомандующий. Адмиралу Эльфинстону на «Святославе» поручен был арьергард. Бригадиру артиллерии Ганнибалу[99], который был вместе с тем и генерал-фельдцейхмейстером[100] флота, вверен был бомбардирский корабль «Гром».

Утром 24-го июня в 4 часа при тихом ветре по сигналу с корабля «Три иерарха» «гнаться за неприятелем» весь флот вошел в Хиосский пролив. Завидев русские корабли, Джафар бежал со страху на берег. Команду принял Гассан-бей; он примкнул левое крыло своего флота к небольшому каменному островку, а правое к отмели недалеко от Чесменского залива. В 11 часов наша линия была выстроена, корабли стали спускаться на неприятеля.

Г.И. Спиридов

В половине 12 часа передовой корабль наш «Европа» привел к ветру на левый галс и открыл огонь, но близость мели и камней заставила его отойти и занять место в линии за «Ростиславом». «Евстафий» встал против корабля капудан-паши; за «Евстафием» шел корабль «Три святителя» и вступил в бой почти в одно с ним время. Через полчаса на «Трех святителях» перебило фока-брасы, корабль поворотил против ветра на другой галс и упал за линию, так близко к турецкому флоту, что корабль «Три иерарха» принял его по густоте дыма за неприятельский и палил по нему, но он успел выбраться на ветер и стал в линию. Бой сделался всеобщим. Авангард и кордебаталия действовали метко и проворно своими орудиями; один арьергард приблизился к боевой линии уже под конец сражения и палил издали безвредно.

Ужасный огонь поддерживался в течение нескольких часов с равной силой. Корабль «Евстафий» бился против трех линейных кораблей и шебеки, но главные выстрелы свои направлял на 90-пушечный корабль капудана-паши, на котором был Гассан-бей; «Евстафий» сблизился с ним на ружейный выстрел: поврежденный в рангоуте, он не мог более управляться и навалил на своего противника: оба сцепились, и тогда завязался жестокий рукопашный бой; палубы были покрыты убитыми и ранеными.

Вскоре на корабле капудана-паши показалось пламя и быстро разлилось по снастям. Турки толпами бросались в воду. «Евстафию» угрожала такая же участь, ибо отделиться от противника не было возможности. Тогда с нашего флота посланы были гребные суда спасать экипаж с «Евстафия». Русские успели сорвать флаг с корабля капудана-паши и в силе 10 офицеров, 51 нижних чинов вместе со Спиридовым и Орловым спаслись на шлюпках, прежде чем обгоревшая грот-мачта турецкого корабля упала на «Евстафий», который вслед за сим и взлетел на воздух вместе с кораблем капудана-паши. При этом погибло 628 наших, в том числе 30 офицеров[101]. Этот взрыв поразил оба флота. Канонада вдруг прекратилась и наступила минутная тишина.

На месте взрыва появились гребные суда: одни спасали русских, другие – турок; завязалась драка между спасавшимися, с берега посыпались ружейные выстрелы.

Это ожесточило наших, особенно греков – они не давали никому пощады. Капитан турецкого корабля, раненый, был взят на нашу шлюпку, но один грек столкнул его в воду, другой пустил в него пулю. Между тем турки рубили якорные канаты и, пользуясь попутным ветром, бросились в Чесменский залив под защиту цитадели. Флот наш не мог тотчас преследовать неприятеля; надлежало прежде исправить повреждения, хоть они были и неважны. Всего [было] 7 убитых, 36 раненых. Если бы не взрыв корабля «Евстафий», потеря наша была бы незначительна.

Вечером на военном совете решено было атаковать в Чесменском заливе турецкий флот и, если можно, сжечь его. Для этого приказано артиллерии бригадиру Ганнибалу обратить четыре греческих судна в брандеры. Лейтенанты Дмитрий Ильин, Дугдаль, Мекензи и мичман князь Василий Гагарин вызвались вести их на неприятельский флот.

Пока артиллеристы изготовляли брандер, флот наш 25 июня выстроился полукружием перед входом в Чесменский залив, корабль от корабля в 100 саженях[102]. В центре стал корабль «Три иерарха», по флангам «Европа» и «Саратов». Таким образом, выход из залива турецкому флоту был прегражден. Турки стали укрепляться на своей позиции и усилили батареи на берегу, чтобы ими действовать во фланги нашего флота. Четыре их корабля стали против нашего фронта, а за ними в глубине залива расположились и прочие турецкие суда.

Настал вечер; лунная ночь и тихий ветер благоприятствовали началу дела. Бригадиру Грейгу приказано было атаковать неприятеля кораблями: «Европа», «Ростислав», «Не тронь меня» и «Саратов», фрегатами: «Надежда» и «Африка», бомбардирским кораблем «Гром» и брандерами.

Грейг поднял брейд-вымпел на корабле «Ростислав». В полночь 25 июня на кормовом флагштоке «Ростислава» показались три фонаря – тогда все суда, в атаку назначенные, двинулись вперед. Первым шел фрегат «Надежда», но он отстал; тогда адмирал Спиридов закричал с корабля «Три иерарха» в рупор, чтобы корабль «Европа», не дожидаясь других, спешил в атаку. Командир его Клокачев в половине первого часа стал на шпринг и открыл пальбу; ему отвечали выстрелы со всех передовых турецких кораблей. Полчаса Клокачев бился один, пока не подошли другие суда Грейгова отряда. Обе стороны усердно мерялись бомбами и калеными ядрами. На турецком корабле загорелся грот-марсель; турки не успели еще потушить пожара, как загорелся и другой их корабль. «Ура!» – раздалось на нашем флоте. Настал момент решительный – по сигналу Грейга взвились три ракеты, и брандеры пустились на турецкий флот. Брандер Мекензи сел на мель и сгорел даром. Дундаль по приближении к неприятелю был покинут командой, которая бросилась в шлюпки[103]; однако он зажег свой брандер, опалил себе лицо, кинулся в воду и доплыл до шлюпки. Его брандер и Гагарина, пущенные неудачно, не принесли пользы. Один Ильин пристал к 84-пушечному кораблю, сцепился с ним и на глазах неприятельского экипажа сам зажег роковой фитиль; потом без всякой торопливости пересел в шлюпку и возвратился на свой корабль. Следствием этого подвига был взрыв 84-пушечного корабля, от которого загорались и взлетали на воздух турецкие суда одно за другим. Неприятель пришел в совершенное расстройство. Чтобы усилить его, русские усилили пальбу. Пламя охватило весь мусульманский флот. Пожар продолжался с 3-х часов ночи до 9-ти утра. Пятнадцать линейных кораблей, шесть фрегатов, шесть шебек, восемь бригантин и галер, тридцать два галиота и фелуки – словом, 67 разного рода судов сделались жертвой пламени. Турок погибло более 20 тысяч. Вода залива, отражая пожарище, представляла ночью одну огненную бездну; а наутро кровавую поверхность с обгоревшими обломками и всплывающими обезображенными трупами[104].

Столь решительная победа стоила русскому флоту невероятно малой потери. Убитых было всего трое, ранено шестеро – все с корабля «Европа», который один более всех пострадал: в нем было 14 пробоин, наполовину подводных.

(Морской сборник, 1855, № 6, с. 328–333)

У. Уэсли. Гибель «Евстафия»

Рассказ участника сражения лейтенанта Уильяма Уэсли, служившего на линейном корабле «Не тронь меня» посвящен обстоятельствам героической гибели флагмана русской эскадры, которая, тем не менее, много способствовала блокированию турецкого флота в бухте Чесмы и облегчила его уничтожение.

Адмирал Спиридов, ведя авангард, спускался прямо на головной неприятельский 100-пушечный корабль Capitana-Ali-Bey. При этом он попал под перекрестный огонь пяти турецких кораблей, и у него сразу же было убито около ста человек; но сам он молчал и берег свои снаряды, пока не подошел на расстояние мушкетного выстрела. Тогда он выпустил [по] туркам губительный залп, повторив его сейчас же другим бортом. Но турки отвечали ему тем же; почти весь его такелаж был перебит. Потеряв способность управляться, он пытался выйти из линии, чтобы спешно исправить свои повреждения, но в это время ядром перебило у него правый грота-брас. Следующее ядро перебило левый грот-марса-шкот, и корабль, не слушаясь руля, всем своим бортом навалился на турка; отдать якорь опоздали.

На палубе началась ожесточенная рукопашная схватка. Наконец, русским удалось оттеснить противника с их палубы; флаг с полумесяцем был сорван. Громадный корабль был уже почти взят и послужил бы завидным трофеем адмиралу, но в это время на нем вспыхнул пожар.

Во время этой лихой абордажной схватки и команда, и офицеры дрались, как львы, и явили бесчисленное количество примеров отменной храбрости и мужества. Так, например, французский дворянин М. Fort, первый лейтенант адмирала Спиридова, лишился части щеки, оторванной ядром, но его не смогли убедить спуститься вниз; прикрывая рану платком, он оставался на своем посту и продолжал ободрять людей. Вскоре затем другое ядро оторвало ему правую ногу, и он упал, но вскоре очнулся и пытался подняться, но в это время третье ядро разорвало его пополам.

Схватка флагманского корабля адмирала Спиридова с турецким адмиральским кораблем привлекла особое внимание обоих флотов; свалившись на абордаж, они дрались еще около четверти часа, когда вдруг из правого кормового балкона на турецком корабле вырвался столб дыма и пламени. В одну минуту все смешалось; самые мужественные сердца дрогнули. Пожар разрастался с каждым мгновением и с неодолимой яростью охватывал уже такелаж и мачты на корабле Спиридова. Команды обоих судов, видя смерть перед своими глазами, забыли вражду, прекратили огонь и думали только о спасении. Одни кидались в море, но лишь немногие из них были подобраны с других кораблей; другие, как бы оцепенев от ужаса, пассивно ожидали решения своей участи.

Наконец грот-мачта турецкого корабля, вся объятая пламенем, рухнула на палубу «Евстафия», и он взлетел на воздух со всеми находившимися на нем людьми. Зрелище было поистине ужасное.

Между тем, пылающий турецкий корабль представлял для своих подветренных мателотов серьезную опасность, которую страх разделить участь «Евстафия» преувеличивал, по крайней мере, раз в десять. Весь неприятельский флот охватывала паника, и под ее влиянием турки пришли к роковому для себя решению: они один за другим рубили свои канаты и спускались в бухту Чесма. Здесь турки надеялись хоть на несколько дней укрыться от русского флота.

Немедленно после катастрофы с «Евстафием» на место его гибели посланы были шлюпки; им приказано было подойти возможно ближе к обломкам двух несчастных кораблей и пытаться спасти всех, кого возможно.

Мужественный командир «Евстафия» капитан 1 ранга Круз оставался на своем корабле до конца. Тяжело раненый, он был подобран с воды подошедшей шлюпкой. Но храбрые матросы и их офицеры были не так счастливы; все они погибли в волнах или были прирезаны турками, которые, видя свое поражение, были взбешены до последней степени и, чтобы отомстить за свой позор, все время поддерживали с берега огонь по шлюпкам, пытавшимся спасти тех немногих, которые чудесно избегли смерти в огне. Эта жестокость так возмутила русских офицеров, бывших в шлюпках, что они решили не только не принимать с воды ни одного турка, но или стрелять по ним, или добивать по голове веслами. Не разбирая ни звания, ни состояния, они не давали пощады никому.

(Морской сборник, 1914, № 5, с. 23–25)

Рапорт Ф.Ф. Ушакова Павлу I

Следующий средиземноморский поход (1798–1800) проходил под флагом адмирала Федора Федоровича Ушакова, возглавлявшего соединенные эскадры России и Турции. Как показывает рапорт Ф.Ф. Ушакова императору Павлу I, гуманизм, честность и верность слову являются вполне осязаемыми средствами достижения победы. «Не меньше оружия поражать противника человеколюбием», – рекомендовал А.В. Суворов. Этот принцип свято соблюдался русскими моряками во время всех кампаний в Архипелаге. Оттого флаг и имя России уважались и приобретали друзей и союзников.

Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше доношу: бывшие Венецианские острова, большие и малые, все нами соединенными эскадрами от французов освобождены, кроме острова Корфу, который содержится эскадрами нашими в блокаде; обыватели всех тех мест столь привержены и преданы Вашему Императорскому Величеству, я не в состоянии описать столь великой приверженности, какая действительно от душевного рвения их явственна, а особо когда пришли мы с эскадрами к острову Занте… редкое гребное судно и лодка показывались, на которых не было бы российского белого флага с Андреевским крестом; когда по надобности сходил я на берег и был в монастырях и церквях, от стеснившегося народа по улицам нельзя было пройти от чрезвычайного крика: «Виват, Павел Петрович! Виват государь наш Павел Петрович!» Почти во всех домах и из окошек выставлены были флаги первого адмирала[105], несколько тысяч таковых было видно по всем улицам на белых платках и на холстине нарисованные Андреевским крестом, также из окошек развешено было множество одеял, платков и разных бумажных и шелковых материй. Женщины из окошек, а особо старые, простирая руки, многие крестятся, плачут, показывая видимость душевных действий, какие в них от удовольствия происходят; малолетних детей выносят, заставляют целовать руку у офицеров, даже у служителей наших. Словом, во всех островах замечено мной в отношении обывателей чрезвычайная приверженность Вашему Императорскому Величеству; такой вид наносит огорчение товарищам моим[106], но я всеми способами учтивостью и лаской стараюсь их успокоить, всех знатных первейших жителей, приходящих ко мне, всегда посылаю к Кадыр-бею, командующему турецкой эскадрой, для оказания такого же ему почтения, и все дела решим вместе нашим согласием.

Одно только сомнение мне встретилось, когда Али-паша[107], командующий на берегу турецкими войсками, разбил в Превезе французов и попытавшихся быть вместе с французами нескольких [местных] жителей, то после победы в Превезе перерезаны все, кто только ни попал в руки – старые и малые и многие женщины, а остальные взятые женщины и ребята продаются торгом, подобно скотине… Все прочих мест береговые жители, видя чрезвычайные жестокости, пришли в отчаяние и озлобление, а особо обыватели города Парги, хотя неоднократно пашой принуждаемы были подписать договоры, какие он им приказал сделать, но все общество не принимает и слушать не хочет, в город и в крепость войска его не пускают, подняли сами собой российский флаг и из рук его не выпускают, неотступно просят от эскадр наших покровительства.

Откровенно осмеливаюсь всеподданнейше донести Вашему Императорскому Величеству, поголовно все жители здешнего края бесподобную приверженность имеют к России, этими только средствами мы малым числом десантных наших войск побеждаем и берем крепости, которое великими турецкими войсками без наших, по мнению моему, никак бы взять было невозможно, ибо жители островные все бы против них вооружились и были бы преданы французам и с ними вместе дрались бы до последней крайности. Словом, по это время действия наши простираются по учтивому и благоприятному обращению нашему с островными жителями, которых стараюсь я привлечь и уговорить с нами действовать сообща против французов.

Жестокие поступки Али-паши на берегу поколебали было сомнением и всех островных жителей, но как беспрерывно стараюсь их успокоить, то они с великим доверием ко мне идут, вооружаются и действуют со мной теперь. Прибыл я с эскадрой на Корфу, и жители с восхищением и распростертыми руками нас принимают. Всемилостивейший Государь, если бы я имел только один полк российского сухопутного войска для десанта, непременно надеялся бы я Корфу взять, соединяясь с жителями, которые одной только милости просят, чтобы ничьих других войск, кроме наших, к тому не употреблять. Жители будут служить нам по всей возможности и всеми силами…

Я сего числа с эскадрой подхожу к острову Видо, намерен его атаковать и стараться десантом соединенных эскадр овладеть, а после действовать по обстоятельствам.

10 ноября 1798 г.

(Адмирал Ушаков: материалы для истории русского флота, т.2, с. 191–195)

Письмо турецкого визиря Ф.Ф. Ушакову

Знаменитому между князьями Мессийского народа, высокопочтенному между вельможами нации христианской, господину адмиралу, командующему Российским флотом на Средиземном море, искреннему и любезному приятелю нашему, коего конец да будет благ.

… Деятельность и храбрость Ваша обнадеживают блистательную Порту к дальнейшим подвигам, она нелицемерно поставляет Вас в число славнейших адмиралов в Европе и знаменитых ревнителей к службе Вашего государя Императора.

Его Султанское Величество посылает Вашему Высокопревосходительству на самомалейшие расходы Ваши тысячу червонных, а я со своей стороны нетерпеливо желаю слышать всегда о Вашем здоровье и о Ваших победах и что Ваше высокопревосходительство употребите все Ваши старания о завладении крепостей Корфу. Вот предмет, который подлинно усовершенствует навеки славу Вашу. Блистательная Порта должна это ожидать от храбрости, деятельности и достоинства Вашего Превосходительства.

Мир да будет на следующих пути прямому!

(Морской сборник, 1915, № 5, с. 230–231)

Обращение Ф.Ф. Ушакова к жителям деревни Горицы

Русский адмирал был не только искусным дипломатом. Когда было надо, его голос мог звучать грозно. Сила и умеренность, умение расположить к себе сердца и строго потребовать исполнения приказа сочетались в нем в идеальной пропорции.

Я узнал, что некоторые из жителей этой деревни совершенно от страха, чтобы не быть французами разоренными, соединились с ними и начинают войну против своих друзей и родственников. Если точно делают это они от страха французов, то я на этот раз их прощаю и приказываю всем жителям деревни Горицы соединиться с нами и жителями островными и действовать общими силами против французов. Я весьма сожалею, что они близко от крепости [занятой французами] и могут терпеть от нее [ущерб], но такого несчастья избежать нельзя иначе как, соединяясь с нами, отбивать французов. Я пошлю на этот берег десант и пушки и будем вместе общими силами их защищать и атаковать крепость, как и все места мы будем атаковать; эскадра целая моих кораблей на днях соединится со мной, и силы наши будут велики и весьма превосходны, сверх того имеем мы на матером берегу Али-пашу с сорока тысячами албанцев. Если жители здешние не соединятся со мной, все эти войска с Али-пашой [при]будут сюда. Деревню Горицу тотчас обращу я в пепел и жителей ее, если не последуют моему приказанию, накажу бесподобно, ибо почтутся совершенными нашими неприятелями, но закон наш[108] уверяет меня, что жители деревни Горицы, защищая его от безбожных и беззаконных французов, соединятся с нами непременно…

15 ноября 1798 г.

(Адмирал Ушаков: материалы для истории русского флота, т.2, с. 207)

Е.П. Метакса. Взятие Корфу

Отрывок из записок офицера русского флота Егора Павловича Метаксы относится к моменту подготовки к штурму и взятию сильнейших укреплений острова Видо, являвшихся ключом к главной крепости острова Корфу. После капитуляции Корфу адмирал Ф.Ф. Ушаков основал на освобожденных от французов островах Ионического архипелага Республику семи соединенных островов, сделавшуюся фактически русской колонией на Средиземном море до 1807 года, когда «обидный Тильзит» (по выражению А.С. Пушкина) разорвал связь с Россией всецело преданного ей греческого народа.

Едва дошло до Корфу известие о выходе из Дарданелл соединенных эскадр, как главнокомандующий Ионическими островами генерал Жентили в качестве комиссара французской Директории отправился сам в Церковную область для домогательства при новоучрежденной римской республике войск и провианта с просьбой доставить оные на судах в Корфу, угрожаемую осадой союзных флотов.

Главное начальство было в отсутствие Жентиля препоручено генералу Дюбуа. Между тем деятельный капитан Лажуаль, не теряя ни малейшего времени, собрал все французские гарнизоны, раскиданные по албанскому берегу. Он дал первый предложение на военном совете укрепить остров Видо батареями. Остров сей был усеян масличными деревьями и виноградником, имел каменную церковь, несколько домов и других заведений; но французы деревья употребили на засеки, а материал церкви и домов на построение батарей вокруг острова и печей для каления ядер.

…Между тем жители разных деревень, собравшись толпами, неотступно просили помощи, умоляли адмирала Ушакова дать им на первый случай хотя две пушки с малым числом канониров, одного офицера с 12 солдатами, доказывая необходимость построить батареи на южной стороне Корфу. Это было самое удобное место, прямо против старой крепости на высоком холме. Они столько жаловались на грабежи французов и так настоятельно уверяли, что при помощи означенных людей наших составят сами двухтысячный корпус для охранения сего места, что отказать им в просьбе их казалось противным общей пользе. Батарею поручено было устроить волонтеру с острова Занта греку графу Маркати, весьма искусному инженеру, и с ним посланы поручик Кантарино с 12 фузилерами, одним унтер-офицером и 6-ю канонирами.

Маркати укрепил сию батарею в одни сутки, поставил на ней из наших призовых орудий одну гаубицу и две полевые пушки и, не дождавшись обещанного подкрепления с кораблей, открыл огонь с помянутыми служителями и обывателями деревень. Внезапное появление батареи сей удивило французов, и, по удобству места, она причинила во внутренности крепости великое повреждение.

20-го числа [ноября 1798 года] посланы [были] на судах в подкрепление обещанные служители, но едва стали приближаться к сборному месту, как были со всех сторон окружены и схвачены французами. Сии сделали сильную вылазку [на батарею] в числе 600 человек и островские жители, коих там было тысячи до полуторы, оробели и предались бегству. Адмирал, видя их рвение и добрую волю, полагался и на неустрашимость их, а паче еще на великое их число, но мирные сии неопытные поселяне, видевшие, может быть, в первый раз ужасные действия пушечных выстрелов, не смогли устоять даже против горсти регулярных войск. Как бы то ни было, менее нежели в четверть часа русские остались одни на батарее; сколь храбро они не оборонялись, но должны были уступить страшному превосходству сил врага. Все пали, кроме 17 человек, взятых в плен.

Французы, возгордившись успехом своим, вздумали было сделать покушение против нашей батареи и в первом часу пополудни послали новую вылазку. В оной было уже до 1 000 человек под командой генералов Шабо и Пиврона и прочих батальонных начальников. Они стремительно ударили на холм Кефало, где было наше укрепление. Здесь находился отставной волонтер нашей службы капитан Кирико с 30 албанцами и несколькими островными жителями. Все они состояли под начальством капитана Евграфа Андреевича Кикина.

Как скоро французы приблизились к батарее, то островные жители и здесь смялись и предались бегству. Неожиданный побег жителей и сильное стремление французов не ослабили нимало действия нашей батареи. Русские встретили неприятеля с обыкновенным своим мужеством: схватка была прежаркая и упорная. Севастопольцы видели тут в первый раз французов, наполнявших уже всю Европу страхом, и французов, одним только Суворовым в Италии поражаемых. Республиканцы наступали на батарею с трех сторон с великой неустрашимостью, но были отовсюду отражаемы как пушками, так и штыками русскими. Воспаленные мужеством гренадеры наши не хотели долее оставаться за окопом, не принимая участия в общем сражении. Они единогласно просили капитана своего, чтоб он позволил им решить дело, сделав вылазку. Храбрый Кикин горел одним желанием с солдатами; он взял с собой отборных офицеров, 200 человек гренадеров и других охотников и пустился с ними на неприятеля. Выступив из батареи, отряд сей сделал один залп их ружей и в тот же миг быстро ударил в штыки. Французы, будучи поражены сим нечаянным[109] нападением, отступили, и иные едва могли укрыться под самым гласисом[110] крепостей, оставляя победителям поле сражения, убитых и раненых.

Урон со стороны французов был немаловажный: убит один батальонный начальник, несколько офицеров и до 100 рядовых, раненых было более 200 человек. С нашей стороны между ранеными находился храбрый Кикин, получивший две тяжелые раны: одну пулей в верхнюю часть груди, а другую штыком в правый бок.

Адмирал Ушаков крайне был доволен успехом сим и отдал полную справедливость отличившимся в сем деле. Сыны России! Если случится которому из вас быть в Корфиотском проливе и ехать мимо холма Кефало, взгляните на развалины русских укреплений, некогда тут бывших. Они омочены кровью собратий ваших, положивших живот свой за единоверцев, вспомяните с признательностью имена их! Да будут павшие за веру заступниками нашими у Престола Божия, да восторжествует всюду крест и истребятся козни мятежников и последователей буйных галлов!

Раны капитана Кикина дали повод к следующему странному анекдоту. Четыре дня спустя после поражения французов некто Эким-Мехмед, бывший на адмиральском турецком корабле, одевшись в праздничное свое платье, вошел неожиданно в мою каюту; подойдя ко мне и сделав низкий поклон, [он] произнес чистым русским языком следующие слова: «Ваше благородие! Бога ради поведите меня к капитану Кикину, ведь он мой господин! Я хочу видеть его и просить у него прощения. Я был коновалом у покойного его батюшки; меня отдали тогда в солдаты: под Мачиным попался я к туркам в плен, по глупости своей отуречился и женился в Царьграде[111], имею пять человек детей. Благодаря Бога, нажил я себе хорошее состояние, получая большое жалованье за лечение турецких матросов от ран и прочих болезней; я долго крепился… никому из русских не открывался, но как узнал, что барин мой находится здесь на кораблях и тяжело ранен неверными французами, мне стало так грустно, что я не знаю куда деваться. Заставьте за себя вечно Бога молить, поведите меня скорее к барину моему – я хочу пасть к ногам его и просить у него прощения! У меня, батюшка, русское сердце, ко мне турецкого ничего не пристало. Я не Мехмед, меня зовут Кондрашкой!»

Читатель может себе представить сколь велико было удивление мое, открыв в штаб-докторе турецкого флота беглого русского солдата! Я не мог не удовольствовать неотступной его просьбе и отвез его тотчас на корабль «Св. Павел». Он от радости был долго безмолвен и кинулся потом к ногам своего господина. Кикин, невзирая на ужасную боль, не мог удержаться от смеха, видя у ног своих в богатой восточной одежде с превеликой чалмой на голове слугу своего Кондрашку, переименованного Экимом-Мехмедом и возведенного из русских коновалов в турецкого главного штаб-доктора.

Сцена сия насмешила и тронула в одно время всех предстоявших. Примерная привязанность русских к своей родине и любовь к соотчичам отличает их от всех народов Европы. Всем известно, что [например] швейцарцы непринужденно оставляют отечество свое, чтобы из платы служить во Франции, Испании, Неаполе и других землях; они составляют полки и умирают на поле чести за распри, совершенно им чуждые. Какой же русский (за исключением разве гонимого судьбой Кондратия) оставил охотно Россию, чтобы избрать себе другое, лучшее отечество? Какой русский проливал кровь свою за другого, как Царя своего или его союзников? Тщетно мы будем искать тому примеров.

… Сколь недостаточны были способы адмирала Ушакова, он чувствовал необходимость не отлагать покорение Корфу до наступления зимней ненастной погоды. Надобно было брать великие предосторожности для сбережения здоровья людей, сражавшихся беспрестанно в сырости, стуже, грязи и дожде; первым попечением адмирала было сменять их как можно чаще. При сем случае нельзя не заметить рвения корабельных наших служителей, которые, будучи раз высажены на берег и радуясь случаю находиться в деле, просили как милость оставаться бессменно на батареях. Желая отличиться при вылазках неприятеля, они несли службу сухопутных войск и были особенно поощряемы надеждой удостоиться награды, вновь Государем Императором установленной: она состояла в знаке ордена св. Анны[112], который прежде солдатам не жаловался: дабы получить отличие сие матросы сносили жестокость стихий, презирали все трудности и подвергались самой смерти. Адмирал, гордясь усердием своих моряков, доставлял им все возможные случаи отличиться. Сам он действовал неусыпно, показывая всегда одинаковое расположение духа: он был всегда весел – в трудах, как в отдыхе, между христианами и среди магометан, на батареях и в каюте своей; везде был виден откровенный, прямой и великодушный воин, хотя и имел дело с искусным неприятелем, с непросвещенными союзниками и с коварными народами того края. Все подвиги его носили печать деятельности, усердия, твердости и правоты. Ушаков видел с восхищением, что поведение его и все действия были одобряемы Государем Императором, который по представлению его награждал милостиво и щедро всех его подчиненных. Ушаков, поощряемый милостями Государя, старался всеми силами показать себя достойным оных: день и ночь пребывал он на корабле своем в трудах, обучая матросов к высадке, к стрельбе и всем действиям сухопутного воина. Он хотел доказать свету, что можно одними кораблями принудить крепость к сдаче.

Недостаток в людях для строения новых батарей и высадок на берег заставлял его с большим нетерпением ожидать прибытия вспомогательной эскадры контр-адмирала Пустошкина. Между тем с нашей батареи по крепости и обратно происходила день и ночь сильная пушечная стрельба. Лавировавшие суда наши также были беспокоимы с острова Видо, когда при тихом ветре или в темноте ночной приближались они слишком к острову.

Наконец 30-го числа [декабря 1798 года] прибыла столь нетерпеливо ожидаемая эскадра контр-адмирала Пустошкина[113]. Занятие генералом Шампионетом[114] Неапольского королевства давало французам удобность, посадив войска на малые суда и выйдя в море при попутном ветре, сделать высадку на западном побережье острова и тем принудить союзные эскадры снять осаду крепости. Опасение сего заставило адмирала принять деятельнейшие меры к скорейшему овладению Корфу, к чему после прибытия эскадры Пустошкина не оставалось уже иных средств, кроме как увеличить число наемных албанцев, стеснить со всех сторон гарнизон и сделать сильное нападение на остров Видо.

17-го февраля [1799 года] адмирал Ушаков занимался в течение целого дня разными распоряжениями против крепостей и острова Видо. Сочинены были на все случаи особенные сигналы; заготовлены начальникам всех отдаленных постов особенные повеления, как в каком случае поступать; послана во все селения с верными и исправными греками повестка, коей адмирал приглашал обывателей всего острова содействовать общими силами приступу и быть уже 18-го числа рано поутру в полном вооружении на обеих наших батареях, куда предписывалось албанским военачальникам также явиться с вверенными им войсками.

По желанию адмирала был собран общий военный совет, состоявший из гг. капитанов и трех турецких флагманов. Мнение адмирала было атаковать флотом остров Видо, сей важный пункт, подававший все удобства к стеснению старой крепости, но дабы принудить неприятеля оставить на оном только малое количество гарнизона, адмирал считал необходимым атаковать в то же время с сухого пути наружные укрепления, куда неприятель принужденным бы нашелся обратить все свои силы. Мнение, столь основательное, не могло не быть одобрено всеми капитанами единогласно, одним туркам таковое предприятие казалось несбыточным, и они, не имея достаточных доказательств, коими могли бы оспорить большинство голосов в совете, повторяли только турецкую свою пословицу, что камень деревом не прошибешь. Когда же узнали, что нападение на крепость будет совершено русскими кораблями и фрегатами, то камень стал им казаться уже не столь твердым. Они тотчас смекнули, что слава будет им с русскими пополам, а опасности только последним, а потому и одобрили тотчас мнение главнокомандующего.

Адмирал Ушаков не беспокоился о том, что французы по данным им повесткам во все места будут знать о намерениях наших; он того и желал, чтобы они для оборонительных действий развлечены[115] были на все укрепления, чем ослаблялась бы защита острова Видо. Все приготовления наши заставляли их полагать, что нападение произведено будет гребными судами, им и на мысль не приходило, чтобы линейные корабли или фрегаты могли приблизиться к столь ужасным батареям.

Между тем военные действия (особенно в последние двое суток) продолжались с неослабной деятельностью: батареи наши, усиленные двумя большими мортирами, не умолкали и наносили величайший вред крепости.

С 16-го числа февраля начат был уже адмиралом Ушаковым осмотр наружных укреплений с сухого пути. Все ожидали с нетерпением решительного приступа, долженствовавшего увенчать русское воинство новыми лаврами и положить конец ежедневным частым вылазкам и стычкам, изнурявшим людей без всякого видимого успеха. Никому не приходило на мысль, что может быть на другой день будет он оплакивать товарища, коего разделяет труды, друга, коему нынче жмет руку; никто не помышлял об опасностях, всякий думал только о славе: все готовились нанести решительный удар республиканцам в последнем их укреплении.

Наконец настал желанный, решительный день: это было 18-е февраля. Ветер был западный и дул прямо от наших кораблей на остров Видо. К счастью нашему, незадолго перед сим крепким ветром разорвало страшный тот бон, который французы заготовили было для воспрепятствования высадке нашей. Цепи и болты его переломало, а деревья прибило к берегу; ничто не препятствовало высадке.

На рассвете… на корабле адмиральском учинен посредством пушечного выстрела сигнал обеим батареям нашим открыть огонь против крепостей и всех укреплений Корфу, а войскам, находившимся при них и на отдельной эскадре, идти приступом на наружные пристройки; другой сигнал последовал за оным – всем кораблям и фрегатам быть готовым сняться с якорей для нападения на остров Видо.

Ушаков прилежно[116] смотрел на действия неприятельские в крепостях и, заметя, что французы устремились на защиту наружных укреплений, тотчас сигналом велел сниматься с якорей: первые два фрегата «Казанская икона Божьей Матери» и турецкий «Кирим-бей», распустив паруса, полетели в атаку к острову Видо. Им приказано идти на первую батарею и, приблизившись к ней на картечный выстрел, стать на якорях шпрингом и, обратившись бортами, сбить с нее пушки и людей. Всему соединенному флоту повторено было приказание идти поспешно в назначенные по расписанию места, лечь шпрингами против укреплений и, оборотившись бортами, действовать против батарей.

Застигнутые в их неприступном убежище французы, видя начатое против них неожидаемое смелое действие большим флотом, сначала оробели и пришли в замешательство; они кинулись к своим каленым ядрам и выстрелили по нашим передовым кораблям, но неудачно. Неприятель был мгновенно засыпан пальбой нашей, картечью и ядрами и не успел в другой раз зарядить пушки своими калеными ядрами; известно, что приготовление таких зарядов весьма медлительно, и люди совершенно открытыми сверх вала стоять не могли, те же, которые осмеливались показаться, в ту же минуту были перебиты действием нашей картечи.

При скором ходу наших кораблей остров Видо был тотчас окружен с трех сторон. Сие сильное ополчение против батарей неприятельских, беспрерывная страшная пальба и гром больших орудий приводили в трепет все окрестности; несчастный островок Видо был, можно сказать, весь взорван картечью, и не только окопы, прекрасные сады и аллеи не уцелели, не осталось дерева, которое не было бы повреждено сим ужасным железным градом; островитяне в трепете воображали, что невинные вместе с виновными, жители вместе с воинами, греки с галлами будут погребены под развалинами падающей Корфу, которая от действия более четырехсот орудий в три четверти часа преобразована была в обитель ужаса и смерти.

В одиннадцать часов пушки с батарей французских были сбиты; почти все люди, их защищавшие погибли, прочие же, приведенные в страх, кидались из куста в куст, не зная куда укрыться. Защищавшие Видо уподобились стаду, настигаемому в поле внезапной грозой и ищущему своего спасения в пещерах, ямах, между кустарниками и под большими деревьями.

Главнокомандующий, наблюдавший во время сих действий все движения неприятеля, заметив слабую оборону батарей, учиненным сигналом тотчас приказал вести высадку на остров. В минуту все было готово: вооруженные с целого флота войска наши поспешно бросились в баркасы, лодки и катера, и пошли тотчас в дело. Как только гребные суда наши пристали к берегу, войска бросились, где только нашли способные[117] места, и с невероятной скоростью вышли на берег.

Турки, со свойственной им азиатской запальчивостью, не дождавшись полевых пушек и не доплыв до берега, прыгнули в воду по пояс и, держа кинжалы во рту, а сабли в руках, с бешенством бросились на батарею. Застав французские войска залегшими в лощину, они вступили с ними в бой и всех попадавшихся им в руки резали без пощады. Тотчас за ними подоспели и наши войска, и после малого сопротивления французы были разбиты и взяты в плен. Ожесточение турок не имело пределов: они хватали французов живьем и несмотря на жалостные крики пардон влекли их к берегу и отсекали им головы.

Не было возможности остановить жестокость раздраженных турок; русские принуждены были оборонять своих неприятелей, обращая примкнутые штыки не к французам, а к союзникам своим. Сия решительная мера спасла жизнь всех, может быть, французов – турки не пощадили бы, конечно, ни одного. Русские и здесь доказали, что истинная храбрость сопряжена всегда с человеколюбием, что победа венчается великодушием, а не жестокостью, и что звание воина и христианина должны быть неразлучны.

Тут приметили кончик трехцветного султана, выходивший из-под дна большой бочки, стоявшей между пушками; опрокинули бочку, и каково же было удивление, найдя под оною… главного начальника острова Видо генерала Пиврона, сидевшего в полном мундире на шкатулке. Этот французского покроя диоген бросился в объятия [русских] и просил избавить его от лютости турок, предлагая за выкуп шкатулку свою. Офицеры наши взяли отряд солдат, окружили ими Пиврона и доставили в целости как его самого, так и богатство его к адмиралу на корабль.

Обратимся теперь к действию сухопутных наших войск. Прежде всего надобно сказать, что никто из приглашенных не помог нам в сем приступе, ибо ни один из островных жителей не явился по данной повестке в назначенное время и место. Албанцы, объятые страхом, отозвались, что они не только не отважатся брать приступом такого вооруженного острова как Видо, где приготовлены в печах каленые ядра, но что они и свидетелями быть не хотят таких действий и драться умеют на суше, а не на воде, на кораблях и лодках. Для убеждения их адмирал ездил сам на берег и обнадеживал их в успехе, видя же, что ничто не помогло албанцев убедить соединиться с нашими войсками, он хотел было понудить их строгостью к повиновению, но тогда они почти все разбежались, оставив начальников своих одних. Адмирал, услышав от сих последних, что он предпринимает дело невозможное, усмехнулся и сказал им: «Ступайте же и соберитесь все на гору при северной наше батарее и оттуда, сложа руки, смотрите, как я на глазах ваших возьму остров Видо и все его грозные батареи».

Несмотря на недостаток в помощи от жителей и легкого войска (албанцев. – сост.), наши сухопутные войска не оробели и пошли одни на приступ; они получили помощь со своих судов: корабля «Троица», фрегата «Сошествие», аката[118] «Ирина», шебеки[119] «Макарий» и турецкого корабля «Патрон-бей» вместе с турками и частью албанских охотников[120]и производили со слабыми силами сими долговременный и жестокий бой с неприятелем. Русские отряды бросились с величайшим стремлением; французы открыли по ним сильный ружейный огонь, кидали гранаты и картечь, но матросы наши успели спуститься в ров и, добежав до самых стен, ставили неустрашимо лестницы; турки и часть албанцев, удивленные мужеством русских, особенно храбрых наших офицеров, шедших везде впереди войск на приступ, сами последовали за ними.

Неприятель, видя тщетными все усилия свои остановить решительное стремление русских, заклепав пушки и подорвав пороховые магази-ны[121], отступил поспешно; русские охотники на плечах его дошли до другого укрепления, которое французы решились защищать отчаянно, но и тут не могли более получаса держаться – твердость, хладнокровная решимость и мужество осаждающих превозмогли отчаяние и пылкость неприятеля; он и с сей позиции должен был отступить с такой поспешностью, что не успел даже заклепать пушки. Таким образом, в полтора часа времени французы лишились всех наружных укреплений.

Корфиотские укрепления, неприятельские военные суда, батареи союзников, десять линейных кораблей и семь фрегатов пылали огнем. Казалось, что гром пушек заставил умолкнуть самый ветер, обратив ярость его в совершенный штиль; отдаленное эхо, повторяя горами албанского берега русскую пальбу, возвещало скорое падение неприступного Корфу.

Из находившихся на острове Видо 800 рядовых и 21 штаб- и обер-офицеров взято в плен только 422 человека с 15 офицерами и генералом Пивроном, остальные были побиты или потоплены. Потеря с нашей стороны в сей достопамятный день состояла: на эскадрах в 26 человек убитых и 24 раненых; на сухом пути убито русских 19, ранено 56; турок убито 28, ранено 50; албанцев убито 33, ранено 82 человека. Генерал Пиврон был объят таким ужасом, что за обедом у адмирала не мог держать ложки от дрожания руки и признался, что во всю свою жизнь не видал ужаснейшего дела.

В 10 часов пополуночи (19-го февраля) на всех наружных укреплениях и на батареях Видо подняты были знамена союзников при громогласных «ура». В самое то время и французы, прекратив совершенно огонь, подняли на цитадели белый флаг.

На другой день французские комиссары явились на корабль адмирала для утверждения и обмена условиями; туда приехал также и турецкий адмирал Кадыр-бей. Во время сей капитуляции они заседали вместе с адмиралом Ушаковым, и тут решилась участь Корфу.

День 21-го февраля был для всей эскадры самым радостным. Едва было совершено дело капитуляции, как прибыл из Санкт-Петербурга фельдъегерь, привезший от Государя Императора знаки монаршего его благоволения к адмиралу Ушакову. Сей уважаемый и любимый всеми начальник удостоился получить бриллиантовые знаки ордена св. Александра Невского и командорский крест ордена св. Иоанна Иерусалимского. Все представления его об отличившихся были утверждены, и эскадра украсилась множеством знаков отличия св. Анны 2-го и 3-го классов. Для служителей, особенную храбрость оказавших, было прислано 300 знаков ордена св. Анны. Все были в восхищении, но все сожалели, что с покорением Корфу лишатся новых случаев проливать кровь свою за Государя столь щедрого и милостивого.

Адмирал Ушаков с генералитетом отправился в Корфу для принесения благодарственного молебствия Подателю всех благ. По выходе на берег он был встречен знатнейшим духовенством с крестами, почетнейшим гражданством и всеми жителями с величайшим уважением и почестями. Победители, окруженные народом, при колокольном звоне дошли до соборной церкви св. Спиридония [Тримифунтского], где и происходило богослужение.

Радость греков была неописана и непритворна. Русские зашли, как будто на свою родину. Все казались братьями; многие дети, влекомые матерями, целовали руки солдат наших, как бы отцовские. Они, не зная греческого языка, довольствовались кланяться во все стороны и повторяли: «Здравствуйте, православные!», но что греки отвечали громкими «ура!».

Личное внимание адмирала было обращено на госпитали. Адмирал почти ежедневно посещал госпитали, входил во все подробности продовольствия и ухода и, расспрашивая больных о нуждах их, часто с чувствами нежного отца говорил раненым: «Вы сделали, ребята, свое дело, теперь я исполню долг свой; кто служит отечеству верой и правдой, того Государь наш никогда не оставляет».

Уважение неприятелей к адмиралу было столь же нелицемерно, сколь любовь к нему русских. 24-го числа французские генералы были приняты с особенной вежливостью и угощены обеденным столом. Французские генералы, восхваляя благоразумные распоряжения адмирала и храбрость русских войск, признавались, что никогда не воображали себе, чтобы мы с одними кораблями могли приступить к страшным батареям Корфу и острова Видо. Отдавая победителю полную справедливость, французские генералы прибавили, что храбрость есть свойство, довольно обыкновенное в солдате, но что они еще были более поражены великодушием и человеколюбием русских воинов и что первым для них долгом, возвратившись в отечество, будет всегда и при всяком случае воздавать Российскому воинству должную честь и благодарность.

Всякий, кто имел возвышенный образ мыслей и знал преисполненную христианскими добродетелями душу Ушакова, легко поймет, сколь много его утешать должны были подобные нельстивые отзывы самого неприятеля. Вскоре и Император Павел I и султан Селим воздали заслугам его должную справедливость: Ушаков был пожалован в полные адмиралы. Селим в знак благоволения своего пожаловал Ушакову табакерку, украшенную алмазами, и 1000 червонных. Не удовольствовавшись этими знаками, султан через нарочного курьера прислал адмиралу Ушакову богатый челенг – это перо, осыпанное алмазами, которое у турок почитается самым большим знаком отличия, также дорогую соболью шубу и 3 500 червонных на служителей российской эскадры.

История сохранит память славного этого похода и передаст потомству блистательное мужество и непоколебимую твердость войск, участвовавших в покорении Ионических островов. Они доказали всему свету, что повиновение и доверие союзников, что любовь покоренных народов и уважение самого неприятеля не приобретаются одними победами, но человеколюбием, бескорыстием, великодушием и твердостью; эти добродетели, особенно русских воинов украшающие, сделали в 1799 году память их незабвенной между греками, французами, итальянцами, турками, далматами и албанцами.

(Записки флота капитан-лейтенанта Егора Метаксы, с. 168–216)

Речь депутации острова Корфу к адмиралу Ф.Ф. Ушакову

Высокопревосходительный господин адмирал!

За благодеяние, оказанное сильной благотворительною десницею Августейших Государей, избавителей и покровителей наших, отечество провозглашает Вас освободителем и отцом своим.

Определенные Промыслом Божиим для соделания благоденствия нашего, Вы устремились к здешним краям, предводительствуя Императорскими морскими ополчениями под победоносными знаменами, чтобы воскресить эти острова, отягощенные под злодейским игом безначалия и разврата.

Эта земля, эти горы, укрепленные и никогда непреодоленные, это передовое укрепление Видо стали славным позорищем[122] исступления[123] и знаменитых услуг, оказанных Вами великому делу человечества.

Победитель человеколюбивый встречен был благоговейным восторгом веры христианской среди всеобщей радости внутри этих стен, разрушенных от защищающегося неприятеля, но спасенных и безвредными оставшихся вместе с животами нашими десницею Вашею, хотя вооруженною на поражение врага.

Памятником неизгладимого правосудия, верности, великодушия бессмертных престолов и храбрости Вашей есть вольное соединенное правительство наше, кое временно было руководствуемо по днесь отеческими благосклонными попечениями Вашими.

Снисходительствуйте, Высокопревосходительный Господин, принять приношение добровольное благодарения от чад Ваших, этот приличествующий Вам меч, на коем изображено драгоценное имя Ваше и который навсегда хранить соблаговолите в память признательности, изъявляемой Вам от освобожденных им городов.

Корфу, июня 29-го 1800 года.

(Морской сборник, 1915, № 5, с. 233–234)

П.П. Свиньин. С адмиралом Сенявиным в Архипелаге

Павел Петрович Свиньин проделал с Дмитрием Николаевичем Сенявиным большую часть второй экспедиции (1805–1807) в Ионическом архипелаге в качестве чиновника дипломатического ведомства. Изданные им воспоминания сделали его фактически первым историографом подвигов русской эскадры и талантливого флотоводца Дмитрия Николаевича Сенявина, тонким и внимательным бытописателем жизни и службы русских моряков.

Историческая справка. Вице-адмирал Д.Н. Сенявин 10 сентября 1805 г. возглавил русскую эскадру из пяти кораблей и одного фрегата, посланную из Кронштадта в Средиземное море для борьбы с французами. По прибытии на Корфу 18 января 1806 г. вступил в командование всеми русскими морскими и сухопутными силами в Средиземноморье. Стремясь предотвратить захват французами Греции и сохранить Ионические острова в качестве главной базы русского флота, осуществил ряд успешных наступательных операций на Адриатике.

13 мая [1806 года] [фрегат] «Венус» привел в Боко[124] богатые призы и донес адмиралу, что вследствие вытребованного французами у австрийского двора постановления, чтоб военные российские суда не были впускаемы в адриатические порты, в Триесте задержано 40 судов купеческих, находящихся под российским флагом и бывших в готовности выйти с первым конвоем. Сенявин в тот же день отправился к Триесту, взяв с собой три корабля и фрегат. Русские корабли внезапно стали на якорь под городскими батареями. В городе произошла страшная тревога; вскорости явился адъютант от военного губернатора с требованием, чтоб эскадра отошла на пушечный выстрел. Адмирал отвечал: «Стреляйте! Я увижу, где лягут ваши ядра и где мне должно стать». Такой неожиданный ответ сделал величайшее влияние и на переговоры, кои тотчас же начались и продолжались всю ночь, в течение коих все корабли освещены были фонарями, люди стояли у пушек, фитили курились. Напрасно австрийские политики вооружали батареи хитрой дипломатии и коварства: Сенявин отразил их благоразумием, правотой и твердостью… Сенявин наконец решительно объявил, что если через час после рассвета не возвращены будут все российские суда и не уничтожено будет запрещение входа, то ровно в 6 часов поутру не только он возьмет свои суда, но и все австрийские, стоящие в гавани. Между тем адмирал распределил корабли свои на пистолетный выстрел по всем батареям, а сам остался у главной. Уже все было готово к ужасной битве, как вдруг арестованные корабли с восклицанием «ура!» украсились российскими флагами, и городская цитадель приветствовала адмирала 21 выстрелами. «Венус» получил приказание принять освобожденные суда и проводить их в Катаро, а сам адмирал с эскадрой своей снялся с якоря и пустился в обратный путь с первым попутным ветром.

По приходу в Боко-ди-Катаро Сенявин узнал, что 22-го французские войска заняли Рагузинскую республику[125]; донесено ему было также, что на другой день черногорцы с приморцами, подкрепляемые некоторым числом российских войск, не только отразили французов, стремившихся напасть на Боко-ди-Катарскую область, но принудили их ретироваться в неприступные горы. Когда они принуждены были оставить город, то унесли с собой все, что только могли захватить, а остальное старались истребить; но за всем тем черногорцы сделали величайшую добычу и совершенно опустошили город.

Народ этот не может отвыкнуть, несмотря на увещания и запрещения митрополита от ужасной азиатской привычки грабить и резать головы у побежденных ими неприятелей, которые хранят они как главные драгоценности в домах своих. Невозможно было равнодушно смотреть на черногорцев и бокезцев, в восторге возвращавшихся домой с трофеями. Один из них одет был в женское платье, найденное в Рагузе, на другом был капуцинский[126] капюшон, на третьем – сенаторская мантия и парик, а на плечах с одной стороны навешаны на крючках живые гуси и куры, а с другой человеческие головы, книги, подушки и все, что только могли найти и унести с собой.

Адмирал немедленно отправился с кораблем своим в Рагузу, осмотрел позицию и возвратился в Боко, где посадил остальные войска на корабли и, сделав нужные распоряжения, пошел опять к Рагузе. Сражение 5-го числа июня, увенчавшее полным успехом планы адмирала и происходившее под его собственным руководством, показало, что преграды, положенные природой и искусством, не могли противостоять храбрости российских войск. От 2 до 8 часов пополудни продолжалось беспрестанное сражение. Русские должны были беспрестанно взбираться на утесы при несносном жаре и преодолевать смерть на каждом шагу. Каждая минута являла зрелище неслыханного мужества и деятельности: одни, поражаемые, падали с гор в пропасти, другие заступали места их; матросы втаскивали пушки туда, куда и дикий черногорец не дерзал взбираться, преследуя серну; французы были атакованы там, где природа и искусство ручались им за их безопасность – самые хитрые маневры их были отгадываемы, предупреждаемы и обращаемы им самим во вред. Наконец, потеряв 15 пушек и 400 человек убитыми (в том числе генерала Дельгога) и около 150 пленными, и преследуемы с лишком на 10 верст до самых стен Новой Рагузы, при помощи темноты успели они ускользнуть от черногорцев, отправленных их отрезать, и запереться в городе. Надобно заметить, что русские, кроме преодоления природы, должны были бороться с превосходным числом неприятеля. Одного регулярного войска у французов было до 4 000 и несколько тысяч рагузинцев, а у нас всего 1200 регулярного и до 2 000 черногорцев и бокезцев. Должно также отдать справедливость неприятелю: французы сражались отчаянно.

Митрополит Петр Петрович[127] и генерал-майор князь Вяземский[128], командовавшие войсками, отличили себя не только неустрашимостью, но также деятельностью и необыкновенным хладнокровием.

…Не имея достаточного числа войск, чтоб отважиться на приступ Рагузы, защищаемой сильным гарнизоном и множеством вооруженных жителей, Сенявин обложил крепость со всех сторон, устроив на высотах батареи, кои беспрестанно действовали по городу и наносили ему важный вред. Нет сомнения, что нужда в свежей воде и продовольствии в непродолжительном времени заставили бы неприятеля склонится к сдаче, если бы не неимоверная измена со стороны турок, несмотря на их уверения в сохранении нейтралитета, не заставила снять блокаду. 24-го числа Мармон показался в трех сильных колоннах на высотах близ турецкой крепости и стремился зайти к нам в тыл и поставить нас между двух огней. После этого должно было отступить, и отступление произведено было в глазах сильнейшего втрое неприятеля с чрезвычайным искусством и сопровождаемо чудесами храбрости, благоразумия и терпения. Войска наши посажены были благополучно на гребные суда в двух верстах от крепости и перевезены на флот. На другой день для предупреждения беспокойств от разглашения слухов об отступлении войск наших Сенявин с кораблем своим отправился в Боко-ди-Катаро.

28-го войска свезены были на берег и расположены в крепостях Кастельново и Эспальоле так, что могли в случае надобности выйти навстречу неприятелю и подкрепить передовые посты, поставленные на удобном расстоянии от крепостей; далее же дороги и проходы, ведущие в здешнюю провинцию, стереглись отборными отрядами черногорцев и приморцев. Попечения эти крайне обрадовали народ и черногорцев: они начали было приходить в уныние, что провинции эти сдадутся австрийцам.

Скоро слухи о сдаче Катаро оказались справедливыми. Сенявин не мог их более терпеть и приказал приготовить народ к исполнению этой воли Государя Императора. Австрийский двор исходатайствовал ее, представив великодушию российского монарха, что Бонапарт, удержав крепость Браунау, не хотел ее отдать им не иначе как по очищении русскими Катарской области, и грозясь занять своими войсками Триест и прочие адриатические порты. Положение адмирала было чрезвычайно щекотливое. С одной стороны, благоразумие и дальновидность убеждали его сколь важно для пользы России удержание этой области, с другой стороны, он мог опасаться неприятных последствий в политике от дальнейшего промедления. К счастью, насильственное занятие французами Рагузинской республики дало ему законный повод отражать требования австрийских комиссаров и уверять, что он готов сдать им занимаемые российскими войсками области, если французы очистят немедленно Рагузу. Другой благовидной причиной служило Сенявину явное волнение жителей Боко-ди-Катаро и черногорцев, кои втайне вооружали суда и поклялись на концах мечей своих, что не хотят никакого другого покровительства и власти кроме российского Императора. Сенявин представлял австрийским комиссарам сколь мудрено при этих обстоятельствах согласить и успокоить умы этого необузданного народа и опасно предпринимать что-либо, противное ему. В то же время [тайными] пружинами Сенявина пламя народного вооружения против общего врага готово было вспыхнуть в Далмации, где ожидали только содействия флота, но вдруг получил адмирал от статского советника Убри[129] из Парижа письмо, в коем сообщал он ему выписки статей, касающихся сдачи Катаро, из мирного договора, подписанного им 8 июля между Россией и Францией, и приглашал немедленно приступить к исполнению их, присовокупив, что спокойствие Европы может быть нарушено малейшим отлагательством этих мер остановкой с нашей стороны.

После этого нельзя было сомневаться в истине этих известий, и если дальновидность и осторожность Сенявина позволяла ему благовидным манером под различными отговорками, как то: приведением в порядок счетов, собранием рассеянных судов и проч. продлить несколько исполнение статей договора в надежде скорого получения сведений об отмене его, то должен был он по крайней мере прекратить военные действия, а потому тотчас же [были] возвращены корабли с занимаемых ими военных станций. Напротив того, бедные жители пришли в отчаяние и, почитая себя совершенно погибшими, готовы были скорее оставить отечество свое, столь драгоценное вообще всем славянам, чем подпасть под жестокое иго поработителя Европы. Мог ли Сенявин равнодушен быть к судьбе этого преданного народа?..

Вслед за настояниями французов и австрийцев о скорейшей сдаче Боко-ди-Катарской области, Сенявин получил из Вены с депешей, в коей содержалась воля Государя Императора относительно занимаемых нами крепостей, которую подтверждал и посол наш граф Разумовский[130]. Можно представить сколь затруднительно и скользко было положение Сенявина. Как осмелиться не исполнить Высочайшего повеления? Как не выполнить мирного трактата, заключенного полномочным [послом]? Как согласить обязанность вождя, подданного, политика с долгом патриота? Исполнить первое – значило ослушаться воли Государя! И мог ли Сенявин с той пламенной любовью к славе и чести Отечества, с той уверенностью в справедливости монарха долго колебаться, долго выбирать? Он положил не сдавать Боко-ди-Катаро, доколе не узнает о сей воле Государя через депутатов, отправленных от здешнего народа в Санкт-Петербург или до решительной перемены обстоятельств на севере. Этим подвигом он вышел из среды обыкновенных людей и стал наряду с теми бессмертными мужами, кои, жертвуя своей личностью для пользы отечества, не страшатся говорить правду царям.

Между тем, угощая и увеселяя французских и австрийских комиссаров, адмирал умел посеять между теми недоверчивость и неудовольствие, так что последние формально протестовали против первых, и тем выигрывал время. Наконец Лористон[131], видя что русский военачальник проник в политику его властелина, которому нужно было захватить Катарскую землю для властолюбивых видов своих на Морею и Албанию и для изгнания русских с Ионических островов, отправился обратно в Рагузу, прислав с отчаяния громоносную ноту.

Французы начали подвигаться к нам и строить на северном мысу, называемом La pointe dOstro, лежащем у самого входа в Катарский залив, сильные батареи, конечно, в намерении запереть наш флот в гавани. Все с неудовольствием смотрели на равнодушие адмирала, с каким позволял он им продолжать свою работу, но Сенявин готовил показать свету, что он умеет с французами обращаться и знает, что с ними гораздо страшнее быть в союзе, чем в войне, ибо, пренебрегая святостью законов и договоров, Наполеон и его генералы чаще торжествуют на трофеях коварства, чем победы. Сенявин первый поставил преграды этой революционной дерзости и буйству, уничтожив их вероломные, коварные замыслы не переговорами, не жалобами, для них невнятными, но оружием!

26-го августа с фельдъегерем получена была Сенявиным депеша от товарища[132] министра морских сил, в коей между прочим было сказано, что «воля Его Императорского Величества есть на всемерное продолжение воинских действий». Торжествуя в душе, как истинный патриот, счастливому успеху своей осторожности, Сенявин немедленно дал знать об этом митрополиту Петру и принял с ним столь благоразумные меры к собранию распущенных [по домам] черногорцев и приморцев, что в несколько дней был в совершенной готовности отразить сильного неприятеля, между тем как тот нисколько об этом не помышлял.

30-го августа праздновал адмирал самым блистательным образом тезоименитство августейшего именинника Императора Александра, и когда еще на флоте раздавались громкие крики торжества, или как многие успокоились после дневных веселий и радостей – вдруг на рассвете раздался выстрел с адмиральского корабля. Воспрянули ото сна и торжества, и через час кроме «Ярославля» все корабли снялись с якоря и рассеялись по Адриатике. Это было сигналом деятельнейшей войны и ответом французским бюллетеням, объявлявшим о совершенном уничтожении сил Сенявина в Адриатике.

Напротив того, старание, которое наполеоновские агенты приложили, разгласив о заключении мира между Россией и Францией, имело в других краях весьма удачные для них действия. Англичане, едва узнали о подписании трактата, как немедленно отступили из Калабрии и возвратились в Мессину, оставив несчастные эти провинции без заступления и предав жителей их отчаянью и мщению французов.

…Нельзя изобразить радости, изъявленной всеми, особенно жителями, при обнародовании известия о возобновлении войны.

Корабль «Св. Петр» в несколько минут очутился перед французскими батареями и приветствовал незваных гостей залпом целого борта ядрами с картечью. Ему даны были еще три канонерские лодки в подкрепление. Через несколько дней не стало основания неприятельских батарей, хотя всякий раз ночью они поправляли, что было днем разрушено. 13-го сентября мыс Остро очищен был от неприятеля, который принужденным нашелся оставить на месте 15 орудий разного калибра, достаточное количество снарядов, потеряв при этом случае много убитыми. Ниспровергая таким образом силою силу, и коварству неприятеля Сенявин не позволял торжествовать: 12-го является на фрегат «Венус» под парламентерским флагом французский офицер и подает капитану бумагу, коею главнокомандующий генерал Молитор[133] извещает, что приказал прекратить военные действия, возникшие от некоторых недоразумений, и с согласия адмирала Сенявина послал на двух судах несколько бочек воды и провианта для войск, находящихся на мысе Остре, почему и просит российские крейсера не задерживать их и пропустить. Капитан решился послать к адмиралу удостовериться в справедливости такого приказания и получил в ответ следующие достопамятные слова, написанные рукой Сенявина на рапорте капитанском: «Неприятелю верить не должно, тем паче французам. Вы, г. капитан, отвечаете, если суда не будут взяты». Разумеется, что приказание адмирала было выполнено.

После многих удачных для нас сшибок неприятель начал ретироваться к Старой Рагузе. Генерал-майору Попондополо[134], командующему нашими войсками, было приказано от адмирала осторожно его преследовать, не теряя своих коммуникаций, дабы не попасть в засаду и не быть отрезанным, что весьма легко могло случиться в сих неприступных горах и пропастях. Предположения Сенявина не замедлили выполниться… 19-го на рассвете неприятель атаковал наши передовые посты одновременно во всех пунктах. Скоро сражение открылось по всей линии и бой сделался рукопашным, кровопролитным; скоро превосходные силы неприятеля должны были уступить единодушию и храбрости русских. Он был опрокинут; но заметив, что французы получили две новые колонны и в состоянии окружить малочисленные наши войска, Попондополо перешел на другую позицию, им предназначенную. После чего с удивительным искусством поддерживал он отступление линии, то останавливая неприятеля искусными маневрами, то опрокидывая его жаркой атакой и заставляя каждый шаг в продолжение 8 верст и 7 часов боя покупать кровью.

20-го сентября два сильных отряда французов двинулись к крепостям нашим и, пройдя некоторое расстояние, разделились: один приближался со стороны моря и делал вид приступа, а другой, обходя крепости, показывал, будто хочет прорваться во внутренность провинции. Но маневры эти были фальшивые, ибо неприятель сам был уверен, что не мог иметь успеха без сильной артиллерии против крепостей, защищаемых гарнизоном, который с таким упорством противостал и в поле всем его силам. Цель его состояла единственно в том, чтоб осмотреть окружные места, ограбить и предать огню дома обывательские. Однако этя дерзость стоила им самим немалой жертвы от пушечных выстрелов, коими поражаемы они были с обеих крепостей и с корабля «Ярославль». Черногорцы, ободренные благословением и личным присутствием предводительствующего ими митрополита Петра Петровича, удачно поражали их метким ружейным огнем, а раздраженные приморцы, видя дома свои, объятые пламенем, стекались со всех мест и умножали число сражающихся для спасения отечества. Кровь лилась рекой более 6 часов с обеих сторон. После чего французы начали уступать и ретироваться к своему главному лагерю. В этот день неприятель потерял более 300 убитых на месте, в том числе 8 офицеров; с нашей стороны урон состоял в 35 убитых и раненых.

Так кончилось грозное наступление французов, кои, полагаясь на искусство знаменитых своих генералов Мармона[135], Лористона и Молитора и несоразмерное превосходство сил своих, 15 тысяч против 3-х, почитали разбитие русских, предводительствуемых адмиралом, а потом и занятие крепостей и области, легким для себя делом.

После этого Сенявин употребил все свое внимание на деятельнейшее нанесение вреда неприятелю помощью флота недопущением никаких пособий к нему через море и истреблением его торговли. Наши корабли ежедневно приводили призы: к концу октября осуждено было их трибуналом более чем на 2 000 000 рублей. В плену у нас находились 1 генерал, 2 полковника, 150 штаб- и обер-офицеров и до 3 000 солдат.

Кровопролитная война эта произвела на свет много прекрасных анекдотов, кои с удовольствием рассказываются моряками и кои, по моему мнению, сильнее реляций показывают характер этой брани и дух русского начальника и подвизавшихся с ним. Заметим некоторые из них.

Бриг «Александр» под началом капитана Скаловского, оставленный у острова Браццо для обсервования[136] неприятеля, стоял 16 декабря на якоре у местечка Милина, как узнал, что в 11 часов пополудни вышли из Спалатры 4 французские канонерские лодки, на коих посажено было 500 солдат. Тотчас же снялся он с якоря, но при маловетрии не мог переменить места, и вдруг теми 4 лодками был атакован со всех сторон. Скаловский, неся только на борте брига по 6-ти 4-х фунтовых пушек, не прежде открыл огонь, как по приближении неприятеля на ружейный выстрел. Два раза французы стремились на веслах абордировать бриг, крича, чтоб сдался, но оба раза были отбиты с величайшим для них уроном. Наконец, направив все выстрелы свои на самую большую лодку, Скаловский имел счастье потопить ее; после чего прочие, будучи в страхе, начали ретироваться в Спалатро; но храбрый капитан, несмотря на то, что корпус брига был чрезвычайно поврежден, и такелаж почти весь был сбит картечью и пулями, преследовал их до самого места, сильно поражая своей артиллерией, так что у входа потопил другую лодку, а остальные едва укрылись и спаслись в порту. По верным сведениям известно стало, что французы при этом случае потеряли ранеными и убитыми 217 человек; а с нашей стороны было убитых только 4, да раненых 7 человек.

15-го сентября во время ретирады[137] к Кастельнову в узких дефилеях[138] поручик Арбенев отстал от изнеможения и взят был в плен французским полковником, наехавшим на него верхом. На дороге находят они раненого русского гренадера с ружьем. По приказанию полковника Арбенев велит ему положить его, но солдат вместо ответа прицеливается и убивает неприятеля. Арбенев кидается к своему избавителю, чтобы взять его с собой на лошадь, но русский герой никак не соглашается, упрашивает его, чтоб он спасался поскорее, а о нем не заботился: «Пуля, – говорит он, – далеко в моей груди, и смерть мне неизбежна». Арбенев с величайшей опасностью доскакивает к передовым войскам наших, просьбами, заклинаниями набирает охотников[139], под тучей пуль и картечи добирается с ними до места, где оставил он своего избавителя и, несмотря на то, что находит его лишившимся чувств от истечения крови и другой раны, полученной уже после того, как расстался с ним, на плаще выносит его в сторону, преодолевая при этом еще большие опасности, и помощью стараний и попечений возвращает ему жизнь, а потом, взяв на свою квартиру, и само здоровье. Адмирал нередко посещал этих героев храбрости и великодушия.

Четырнадцать человек солдат, коими должно было пожертвовать в цепи, дабы скрыть ретираду нашу, заклавшись[140] в толстую башню, двое суток отчаянно защищались в ней, и решились скорее умереть с голода, чем сдаться. Генерал Мармон не мог не отдать справедливости и не удивиться этой жертве честолюбия – он их отпустил к своим в полном вооружении и принял с уважением в своем доме. Солдаты наши присланы были к князю Вяземскому с таким письмом от Мармона: «Генерал! Поздравляю вас со счастьем командовать лучшими солдатами на свете; щадя кровь храбрых, я дал им капитуляцию[141]».

Егерь 13-го полка просьбами, увещаниями, угрозами на проклятие митрополита и наконец пожертвованием всех своих денег выкупает из рук неистовых, кровожадных черногорцев французского солдата и отводит его пленным в главную квартиру. Спустя долгое время после того, егерь приезжает в гости к землякам своим на корабль «Св. Петр», на котором содержался спасенный француз. Этот последний узнает своего избавителя, кидается к нему на шею и в чувствах немой, но сильной признательности предлагает ему два талера, составляющие все его сокровище, кои выработал он на корабле. Разумеется, что русский воин не принял их. Прошло несколько месяцев, как Сенявин получает письмо от Мармона, в коем уведомляет он его о благородном поступке нашего егеря и просит отдать ему в поощрение прочим 100 луидоров и сообщить имя великодушного, чтобы он мог испросить для него от своего императора орден Почетного Легиона. Это было следствием благодарности упомянутого французского солдата, который, быв перед тем разменен и видя, сколь худо содержат земляки его русских пленных, с мужеством героя явился пред своим начальником и представил ему сколь противно поведение их с поступками русских в рассуждении пленных… причем рассказал генералу, как и сам он был спасен русским солдатом. По приказанию Сенявина объявлено было по всей армии и флоту, чтоб явился солдат, спасший французского стрелка. Прошло два месяца, и никто не является; между тем возвратился корабль «Св. Петр» из крейсерства, и как на нем было несколько свидетелей тому, как француз узнал своего избавителя, по опросу земляков скоро отыскали скромного благодетеля и представили пред адмиралом. Когда Дмитрий Николаевич отдавал ему 100 наполеондоров, то егерь отсчитал 12 червонных, а остальные положил на стол, сказав: «Эти, ваше превосходительство, мои кровные деньги, а чужих мне не надо». Нужна была власть начальника, чтоб заставить его взять остальные, к коим Сенявин прибавил еще собственных горсть червонных и произвел его в унтер-офицеры.

Лейтенант Титов послан был с Спалатро на корвете под мирным флагом для размена пленных. Кинув якорь на рейде, поехал сам на шлюпке с бумагами к французскому коменданту, который принял его учтиво и даже пригласил к обеду. Но нельзя представить себе удивления Титова, когда после обеда генерал приказал ему повелительным образом ввести корвет в гавань. Титов представляет генералу, что и с рейда весьма удобно перевозить пленных. Дерзкий бонапартист заставляет Титова писать приказание оставленному за него командиру на судне, чтоб ввести его в пристань. Он повинуется, но пишет, что повелевает честь, совесть и служба. Комендант вырывает у него шпагу, велит заключить в тюрьму и грозит, что расстреляет немедленно. Между тем приверженные нам жители дали знать о том на корвет. Мичман Н. в негодовании на подлость бонапартова генерала тотчас же пишет к нему, что «если капитан его не будет через полчаса возвращен, то он сожжет все суда в гавани и будет все жечь и истреблять, а если он лишится жизни, то повесит на глазах всего города на реях 10 французских офицеров, находящихся на корвете». С этой запиской отправляет он одного из французских офицеров, который через несколько минут возвратился с Титовым.

(Воспоминания на флоте Павла Свиньина, т.1, с. 210–220)

Историческая справка. Кампания русской эскадры под командованием Д.Н. Сенявина в Ионическом архипелаге испытывала сильную зависимость от политической конъюнктуры того бурного времени. 1

После разрыва отношений между Россией и Османской империей (Русско-турецкая война (1806–1812) и началом военных действий, оставив часть сил для защиты Корфу, в феврале 1807 г. адмирал повел эскадру в Эгейское море и в марте блокировал Дарданеллы… 10 марта захватил остров Тенедос. 10–11 мая нанес поражение турецкому флоту в Дарданелльском, а 19 июня в Афонском сражениях, несмотря на численный перевес противника; успешно применил сосредоточение двойного превосходства сил против турецких флагманов. Попытки турок прорвать блокаду Стамбула были сорваны, и русский флот установил контроль над Эгейским морем.

Согласно тяжелым для русских интересов условиям Тильзитского мира 25 июня 1807 г. Д.Н. Сенявин передал Франции бухту Каттаро на Адриатическом море, Ионические острова и в сентябре отплыл на родину.

14 [апреля 1807 года]

Празднование сегодняшнего великого дня – Светлого Воскресения – на корабле имеет необыкновенную привлекательность и величие; кажется, сам восторг чувствительнее, умиление трогательнее. Ночь была тихая, но чрезвычайно темная, а от того освещение флота, который в полночь вдруг украсился разноцветными блестящими фонарями, представило очаровательную картину: огни отражались метеорами на дне морском или рассыпались в бесчисленных искрах по мелким струям волн. Пушка с адмиральского корабля возвестила начало ночного бдения на флоте. Средняя палуба очищена для молящихся, что составило обширную залу; семьсот человек с зажженными свечами в руках в молчании ожидали чего-то радостного, необыкновенного; слышится гармония, носящаяся поверху, сердце трепещет, звуки приближаются, становятся явственнее; наконец священник, окруженный поющим синклитом, и с крестом в руках нисходит с лестницы[142], как вестник Неба, и одним словом: «Христос воскресе!» вливает райское веселие в душу каждого – тысячи голосов повторяют небесную истину; гром пушек возвещает ликование православных! Лобызания искренние, братские не переставали весь день; друзья и неприятели обнимались, радовались вместе; шлюпки, катера разъезжали беспрестанно от одного корабля к другому; прекрасная погода содействовала, кажется, общему веселью.

22 [апреля]

Между тем на палубе составляются различные хоры русских певцов – солдаты спорят с матросами в искусстве и превосходстве голосов. Я всегда любил русские песни, но нигде, может быть, они не поются так хорошо, как на флоте и нигде не производят такого впечатления… Когда в полночь все успокоится на корабле, когда покажется из-за облаков уголок бледной луны, я люблю выйти на ют и, прислонясь к бизань-мачте, слушать тихую гармонию русских песен – напев их поселяет в мою душу какую-то тихую меланхолию, родит мечты об Отчизне, производит в сердце некий приятный трепет, робость одиночества. В тихие ночи нередко очаровательная гармония прилетает по дуновению ветра с ближайших кораблей и оттого бывает еще трогательнее.

5 [мая]

[Корабль] «Мощный», стоявший у пролива на карауле, дал знать на рассвете сигналом, что турецкий флот выходит из Дарданелл. В 7 % часов ясно показались 8 кораблей, в том числе трехпалубный под флагом капитан-паши, два 80-пушечных под флагами капитан-бея и патрон-бея, шесть фрегатов, три корвета, два брига и до 30 лансонов[143] и канонерских лодок. «Мощный» тотчас снялся с якоря и, лавируя отменно искусно, старался выманить неприятеля. Сенявин, будучи уверен, что турки не в состоянии овладеть легко крепостью на острове Тенедос[144], если он удалится на несколько дней от нее; здесь же оставаться с эскадрой было неудобно, ибо неприятель, атаковав нас с помощью гребной флотилии и пустив брандеры, мог бы повредить чувствительно вооружение кораблей наших.

Обойдя Тенедос по Z сторону, мы направили путь на остр. Имбро. Сенявин имел в предмет и то, чтоб дать неприятелю более способа устремиться на Тенедос и тем самым отвести его далее от пролива. Притом, если северный ветер подует сутки постоянно, чего ожидать должно по настоящему времени, то выйдем мы на ветер у неприятеля, отрежем его от Дарданелл и атакуем.

10 [мая]

В отсутствие наше турки 8 числа делали высадку на Тенедос более чем на 50 лодках, но были встречены нашим гарнизоном столь мужественно и заблаговременно, что должны были отступить, потеряв на месте более 300 человек убитыми.

(3 часа пополудни) Слава Богу! Сделался легонький ветерок от Z, который, казалось, будет раздуваться. Адмирал приказал всему флоту сняться. По мере приближения нашего к неприятелю радость на корабле увеличивалась: надежды, лестные надежды волновали душу и сердце каждого – никто и не думал о смерти, взоры всех были устремлены на колдуна[145] и перемены его мы страшились более всех предстоящих опасностей битвы. Но турки едва завидели нас под парусами, как поспешно снялись с якоря и кинулись бежать в Дарданеллы. К большому несчастью, ветер стихал, и в утешение наше оставалось одно упование, что при таком слабом ветре течение не допустит их войти в пролив, и мы поколотим их и зададим страх. Адмирал приказал, несмотря на расстройство линии, гнаться за ним; «Селафаилу» идти передовым, а всем другим стараться войти в кильватер «Твердого». Мы летели на всех парусах, палили с обоих бортов, но Сенявин искал гордого противника – мощного капитан-пашу, который бежал пуще всех. Наконец, в тумане показался кровавый флаг Али – с быстротой орла Сенявин направил на него свой полет и, поравнявшись, дал целым бортом залп. Онемение на несколько минут неприятеля показало, сколь разрушителен был удар этот. Но, увидев близ себя крепости (дарданелльские. – сост.), «Твердый» должен был обернуться и дать место «Селафаилу». Теснота места не позволила эскадре нашей, как хотелось адмиралу, поставить неприятеля в два огня, а могли только провожать ее вплоть до крепостей. Возвращаясь, мимоходом дали мы еще жестокий залп в корму 100-пушечного корабля и занимали долго сильным огнем другой 80-пушечный. Дарданеллы были в пламени. С одной стороны «Ретвизан» и «Мощный» преграждали путь турецкому вице-адмиралу, который, спеша к своей крепости, едва отпаливался[146]; с другой, «Сильный», как лев, терзал патрон-бея. В 10 часов умолк последний гул, четыре часа потрясавший воздух – настала совершенная, мертвая тишина.

13 [мая]

Еще по эту пору во множестве всплывают тела турецкие; должно полагать, что они потерпели в сем сражении большой урон в людях; у нас же на эскадре оказалось убитыми 26 человек и 50 раненых. Повреждения наши столь незначущи, что исправлены были на другой же день.

20 [мая]

Ужасы морского сражения ни с чем не сравнимы: кроме неприятеля смерть грозит отовсюду и малейшее приключение может остановить самое блистательное действие корабля. Так, например, на «Ретвизане» в самом пылу сражения разорвало на верхнем деке пушку и ранило 12 человек; сверх того произвело такое смущение на корабле, что храбрый адмирал Грейг должен был переменить некоторые счастливые движения[147].

23 [мая]

Капитан-паша повесил за неудачу сражения вице-адмирала, пашу дарданелльской крепости и двух капитанов.

29 [мая]

Как мы начали ощущать недостаток в свежей провизии, то адмирал отправил Грейга с тремя кораблями для взятия о. Лемноса, изобилующего скотом и разными овощами.

6 [июня]

В 8 часов утра пришла обратно дивизия адмирала Грейга. Она привела с собой много призов и судов, взятых под стенами Лемносской крепости.

9 [июня]

Уже два дня турецкий флот делает различные движения, похожие на намерение выйти из Дарданелл. Давай Бог дорогих гостей! Давно мы вас ожидаем.

10 [июня]

Турки в 7 часов утра вышли из Дарданелл в числе 8 линейных кораблей и 5 фрегатов и остановились у северной оконечности острова Ибро.

11 [июня]

В полдень к туркам прибавилось еще два боевых корабля, фрегат и несколько бригов и корвет. Ветер дует по-прежнему противный. Жестокое положение! Вот что называется: глаз видит, да зуб неймет!

12 [июня]

На рассвете с салинга увидели Тенедос в дыму и вскоре оттоле послышались отголоски пушечной пальбы. Открытие это произвело всеобщую радость. Заключив из того, что турецкий флот бомбардирует крепость нашу, со всей поспешностью пустились мы к нему.

Теперь предстоит для адмирала самый критический выбор: гнаться ли за неприятельским флотом и оставить на жертву тысячу человек гарнизона крепости, которая не могла долее десяти дней держаться против превосходящих сил турецких, коих высажено уже до 6 000; морские же силы наши были слишком ничтожны, чтобы можно было отделить от них несколько кораблей, не ослабив себя совершенно; с другой стороны жестоко было отказаться от победы над многочисленным неприятельским флотом, победы, которую вперед обещало мужество, искусство российских моряков и уверенность каждого матроса в превосходстве своем перед неприятелем.

18 [июня]

Рано поутру барабан возвестил открытие турецкого флота. На рассвете усмотрели их под ветром у Афонской горы. В шесть часов сделан сигнал приготовиться к сражению. Сигнал сей оживил всех. Немедленно всяк занял свое место и забыл о томительной усталости, ибо с самого 9-го числа спали мы, не раздеваясь, у пушек, комнаты наши были разобраны, постели унесены на марс и самые необходимые вещи спрятаны в кубрик, даже кухня стала скупее обыкновенного. Радость блистала на лице каждого. Офицеры умильно пожимали друг другу руки, как бы готовясь на какое пиршество, канониры и матросы с засученными рукавами, с расстегнутой богатырской грудью бодрственно дожидались смерти или бессмертия! Эскадра наша летела на всех парусах на неприятельскую, которая весьма искусно построилась в линию баталии.

Уже давно со всех турецких кораблей был открыт огонь; уже все страдали от нетерпения и гнева, но адмирал не отдавал приказания начинать битву; он сберегал первый удар и не прежде приказал палить, как подойдя на картечный выстрел. Велено было двум передовым кораблям нашим «Рафаилу» и «Сильному» напасть на капитан-пашу, а «Селафаилу» с «Уриилом» и «Мощному» с «Ярославом» занять двух других флагманов. Прекрасный план этот был выполнен как нельзя лучше и имел совершенный успех: по поражении главы неприятеля, боевая линия его скоро разрушилась, сражение сделалось всеобщим; разверзлись жерла адские и более тысячи орудий без умолку около 4 часов изрыгали смерть и гром, колебавший не только воздух, но и самые бездны морские. Адмирал во все время находился на юте, управлял движениями каждого корабля, являлся со своим кораблем («Твердым») на помощь тому, кому угрожала опасность, и расстраивал неприятельские замыслы.

Конец ознакомительного фрагмента.