Глава 7
Я проснулся голодный, с опухшим лицом, один глаз совершенно закрылся. Губа вздулась и казалась огромной. Пронизывающая боль в грудной клетке намекала на то, что у меня либо сломано ребро, либо очень сильный ушиб.
Я вскипятил воду, чтобы сварить лапшу, и услышал стук в дверь. Я натянул джинсы поверх семейных трусов и пошел открывать.
На пороге стояла она.
Я замер, точно загнанный олень.
Эбби огляделась, а потом, не дожидаясь приглашения, шагнула мимо меня в студию. На ней были джинсы, свитер и бейсбольная кепка. Она выглядела как голливудская звезда, которая делает покупки в супермаркете, надеясь остаться неузнанной. Я высунул голову за порог, оглядел улицу, потом посмотрел на девушку. Она жестом приказала закрыть дверь и отодвинулась к стене, чтобы выйти из круга света.
Сунув руки в карманы, она оглядывалась, рассматривая то немногое, что достойно внимания. Когда она посмотрела на меня, в глазах у нее стояли слезы.
– Я даже не успела вас поблагодарить. Просто убежала и… – Эбби вытерла лицо рукавом.
– Хотите чаю?
Она улыбнулась.
– Да.
Что-что, а чая у меня много. Я полез в ящик, набитый чайными пакетиками, и гостья рассмеялась:
– Вы так любите чай?
Я пожал плечами:
– Э-э… просто ворую на работе. Пару пакетиков в день. Иногда три. Это проще, чем воровать кофе.
Она снова засмеялась. Я заварил две чашки чаю и указал ей на стул в углу. Поскольку стола у меня не было, я обычно ел, разложив припасы на коленях. Она села, а я прислонился к стене, намотав ниточку от пакетика на палец. Девушка пила чай и рассматривала мои рисунки, которые стояли и висели по всей студии.
– А вы времени даром не теряете.
Я поднял с пола грязную футболку, вывернул ее и надел, а потом осознал свою ошибку. На прошлой неделе у меня закончился дезодорант, и с тех пор я носил эту самую футболку. Я сказал: «Сейчас вернусь», после чего заковылял наверх, переоделся, вымыл подмышки, побрызгался дешевым одеколоном, вернулся вниз и снова принялся полоскать чайный пакетик в кипятке. Она сказала:
– Вы кое-что забыли.
Я опустил глаза и обнаружил, что у меня расстегнута ширинка. Пока я возился с молнией, Эбби поставила кружку и начала разглядывать картины. Она медленно рассматривала каждую из них. Я сидел молча. Перед третьим или четвертым портретом она остановилась.
– А где портрет негритянки?
– Что?
Она указала в глубь помещения:
– Там всегда висел портрет негритянки. Той самой, что сидит на старом рынке и плетет корзинки.
Однажды, в самом начале первого курса, я брел по рынку и увидел эту женщину. Ей было за семьдесят. Она сидела, прислонившись к кирпичной стене, и у ее ног стояли сотни корзиночек. Беззубая, с узловатыми руками, в грязном платье, старой шляпе, с соломинкой во рту… и все-таки в ее глазах что-то было. Я спросил разрешения и провел на рынке неделю – каждый вечер в течение часа, когда солнце скрывалось за деревьями.
Эбби сказала:
– Буквально все рисуют афроамериканцев. – Она пожала плечами. – Это легкая добыча. Но вы сделали то, чего не удавалось другим. Даже в Нью-Йорке. Вы передали взгляд. У мисс Рейчел, – она коснулась рамы одной из моих работ, повернутых лицом к стене, – самые добрые и красивые глаза на свете.
– Вы ее знаете?
Она посмотрела на меня:
– Я ведь здесь выросла.
Я смутился и почесал в затылке. Эта картина никогда не стояла на витрине.
– Но где вы видели этот портрет?
Она скрестила руки на груди и кивнула в сторону окна.
– Мы не знакомы, но время от времени я подглядывала. Смотрела, что у вас новенького. Над чем вы работаете. – Девушка сняла солнцезащитные очки, и я впервые увидел ее лицо.
– Так это вы торчали за стеклом?
Эбби кивнула.
– Почему же вы ни разу не зашли? Я не кусаюсь.
Она пожала плечами:
– Иногда приятно остаться неузнанной.
Еще минут двадцать Эбби рассматривала мои картины. Она смотрела, а я чувствовал себя так, будто меня голым выставили на всеобщее обозрение.
Наконец она обернулась ко мне:
– Когда вы заканчиваете учебу?
– Теоретически летом.
– У вас проблемы?
– Ну… в общем, нет.
Она разгадала причины моего колебания и подошла ближе.
– У нас рождественская вечеринка. Мы их каждый год устраиваем. Я буду рада, если… если вы придете.
– Что? То есть… – Я старался говорить так, будто подобные вещи мне не в новинку. – Ну да. Конечно.
– В субботу. В семь. Я пришлю водителя.
Водителя?!
– Ладно. Конечно. – Я ткнул в сторону улицы: – Машину я оставляю там, за углом. Чтоб не загораживала вид.
Она в последний раз окинула взглядом студию и задержалась на единственной фотографии.
13 июня 1948 года Ната Фейна послали на стадион «Янки». Штатный фотограф заболел. Нат, тридцатитрехлетний уроженец Манхэттена, обычно поставлял интересные жанровые снимки для «Нью-Йорк геральд трибюн» – так, однажды он сфотографировал кладбище с указателем одностороннего движения на переднем плане. Но 13 июня все было по-другому. Это была 25-я годовщина знаменитого стадиона в Бронксе, и зрители собрались, чтобы проводить на покой знаменитого «третьего номера». Малыша Рута. Стадион был его домом, и все пришли на него посмотреть. Малышу стукнуло пятьдесят три года, он был величайшим бейсболистом в истории, но последние два года преимущественно провел в больницах. Спортивные комментаторы по взаимному уговору не произносили слово «рак», но когда Нат увидел Малыша в раздевалке, тот был так слаб, что не мог сам завязать шнурки. Ему помогал санитар. Нат с грустью наблюдал за ним. Малыш, исхудавший, в висящей мешком форме, накинул на плечи пальто и отправился на скамью. Когда назвали его имя, стадион взорвался. Малыш сбросил пальто, взял биту и, опираясь на нее, зашагал на свое место. Там он левой рукой снял кепку и постоял так, окидывая взглядом стадион. Фотографы снимали его спереди, расположившись между первой и третьей линиями. Они фотографировали одно из самых популярных лиц в истории бейсбола. Все, кроме Ната.
Нат видел это лицо и хорошо его помнил. Оттуда, где он стоял, видно было только место «третьего номера» на поле. Тогда как другие фотографы снимали со вспышкой, Нат использовал естественное освещение. Он снимал почти с самой земли, так что центром фотографии стали плечи Малыша и кусочек трибуны.
В итоге получилось одно из самых знаменитых фото в истории спорта.
На следующий день оно появилось на первой странице «Геральд трибюн», потом его перехватило «Ассошиэйтед Пресс», и оно замелькало в газетах по всей стране. Через два месяца Малыш Рут умер. А в 1949 году Нат Фейн получил за этот снимок Пулитцеровскую премию.
Эбби указала на фотографию:
– Она здесь как будто не к месту…
Я покачал головой:
– Нет.
Она явно была заинтригована.
– Почему?
– Посмотрите на нее хорошенько. Теперь закройте глаза.
Эбби взглянула на меня.
– Закройте глаза.
Она подчинилась.
– Скажите, что вы видите.
– Его лицо.
– Вот именно. Хотя на фотографии его нет.
Я подошел к стене и выдвинул большой холст. Портрет Малыша.
– Ого. – Она с минуту разглядывала его. – А вы показывали это своим преподавателям?
Я покачал головой.
– Ну так покажите.
Я вернул картину на место.
– Я… короче говоря, я рисую портреты. По крайней мере пытаюсь.
Она уставилась на меня. Ей явно не хотелось уходить.
– Почему?
Я пожал плечами:
– Потому что они говорят без слов.
Эбби кивнула.
– Мне, к сожалению, пора. Наверное, он беспокоится. Проделал такой путь, а меня нет дома.
– Кто такой «он»?
– Папа. – Она взглянула на часы. – Значит, в семь?
Я посмотрел на свое пустое запястье.
– Конечно.
Она засмеялась.
– Спасибо за чай.
– Чая у меня хватает. А если закончится, я всегда могу наворовать еще.
Эбби натянула козырек кепки на глаза и заговорила тише:
– И… спасибо за вчерашнее.
Я поставил кружку.
– Всякий бы сделал то же самое.
– Да? – Она покачала головой. – Один тип с биноклем наблюдал за нами через окно. А второй шел мимо и притворялся, будто ничего не видит.
– Откуда вы знаете?
– Было трудно не заметить. Я лежала на спине.
Я сунул руки в карманы, изображая Джеймса Дина.
– В следующий раз выберите кого-нибудь покрупнее. Вы ведь трудностей не боитесь?
– Вы всегда шутите, когда с вами пытаются говорить серьезно?
Долгая пауза.
– Я снял эту студию почти год назад в надежде на то, что смогу продать свои работы. – Я обвел комнату жестом. – И пока еще не продал ни одной. Юмор помогает мне… Это занавес, за которым я прячусь, чтобы люди вроде вас не догадались, что король-то голый.
Эбби прикусила губу.
– Судя по тому, что болтают в городе, вы действительно любите щеголять нагишом.
– Это новая рекламная кампания, чтобы привлечь клиентов.
– Жаль, что никто к вам так и не зашел.
– Запрещенный удар.
Она пересекла комнату, взяла портрет мисс Рейчел и водрузила его на витрину.
– У каждой картины должно быть название. Это поможет людям сориентироваться. Точнее, покупателям. – Эбби ненадолго задумалась и указала на мисс Рейчел: – «Довольная жизнью». Потому что так оно и есть.
Девушка сняла с одной из картин пыльный ярлычок с надписью «$300» и повесила его на портрет мисс Рейчел. Потом осторожно подставила впереди единичку и отступила на шаг, покусывая ноготь. Она наклонила голову набок, задумалась, а потом исправила 3 на 8.
– Люди в наших краях хотят видеть, что приобретают нечто ценное. Если вы не цените свои работы, разве они будут это делать? В Нью-Йорке с вами бы поторговались, но здесь… – Эбби широким жестом указала на пешеходов за окном. – Здесь люди просто покупают – если, конечно, не торчат у витрины.
Она опустила козырек кепки и исчезла за углом, так и не сказав мне своего имени.