Омон Хатамов. Литературные наброски к сценарию без названия
Ее вынесло на берег уже на равнине, там, где Терек из горного ручья превращался в раздольную реку. Девушка была совершенно растерзана. Новое платье, в которое ее облачили накануне, изодралось в клочья. На теле ее не осталось ни одного живого места. От макушки до пят сплошь в ссадинах и кровоподтеках. Каждый мускул ее ныл от нестерпимой боли. А в животе выла голодная волчица и рвала внутренности на части. Если не считать одной виноградной ягоды, она не ела уже четыре дня.
Что ее спасло? Всевышний, каким бы именем его не называли? Случай, который служит мячом в состязании бога и дьявола? Или ее ловкость вкупе с ее физической силой?
Ее носило по перекатам, било в бурлящем потоке, бросало на скалы. А берег, до которого было рукой подать, оставался недосягаемым. Стремительное течение несло ее, как щепку. И когда казалось ни сил, ни воли цепляться за жизнь не осталось, взбесившаяся река вдруг угомонилась – вышла на равнину.
Первое, что Васико поразило, это открывшийся простор. Взгляд, не находя преград, уносился в самую даль туда, где земля смыкалась с небом. Доплыв по-лягушачьи до берега, потому что для размашистых саженок не осталось сил, она огляделась. Теснина, горы остались позади, и кругом растелилась раздольная степь: плоская, как тарелка и голая, как колено. «Здесь негде укрыться», – пронеслось у нее в голове. И негде ставить засаду, как учили ее братья, чтобы добыть себе пищу. А пища требовалась: кусок сочного мяса, насекомое, съедобный корень, что угодно. Ее выворачивало наизнанку от голода.
Она доползла до чахлого куста ракиты и там забылась.
Проснулась оттого, что под ней загудела и затряслась земля. Еще во сне она услышала, как все вокруг наполняется грохотом. Потом грохот усилился и стал напоминать обвал в горах, или то, как весной вспухшая река, сокрушая скалы на своем пути, шумно несет в тесном русле мутные бурливые воды. Еще не открыв глаза, она различила в накрывшем равнину грохоте удары тысяч и тысяч копыт, скрип тысяч колес, ржание многотысячных табунов и окрики великого множества табунщиков. И над всем этим многоголосым хором, слышалось ритмичное дыхание. Вдох и выдох, как удары в бубен, отстукивающие такт. Вдох и выдох из пасти тысяч животных и человеческих глоток, слившихся в единое дыхание. Она услышала работу легких многотысячной орды!
Васико открыла глаза и увидела перед собой гигантское облако пыли. Оно накрывало все пространство степи от края и до края. И в его мглистой толще кое-как, но проглядывалось движение многотысячного войска. Вот проступил в облаке силуэт двуколки. Она увидела, как край скрученного войлочного шатра трется об вращающийся обод. Дуновением ветра развеяло на минуту мглу, и показались очертания воинов и их лошадей: суконные кафтаны в один цвет, хвосты и гривы одной масти, трепещущие кисти башлыков, подскоки стрел в колчанах; вверху – колыхание бунчуков, а у земли – перебор копыт.
А в другом месте увиделось лицо сотника, выкрикивающего команду, и хмурые, черные от загара и грязи лица конных лучников, и морды их коней, фыркающих, стряхивающих пену.
Временами на стальных доспехах и щитах вспыхивали блики от лучей случайно пробившегося солнца.
И всюду в серой пелене трепетали хоругви, удерживающие под собой хазары6 всадников.
Это бурливое, шумное море заполнялось потоками, стекающими с гор.
Васико хорошо видела, как по склонам стройными колоннами спускаются верховые воины и съезжают одна за другой обозные двуколки. Она хорошо различала цвета их кафтанов и масти их коней. Видела, как вооружены воины и жмурилась от блеска их стальных доспехов, когда в них отражалось солнце. И по этому самому слепящему блеску Васико вдруг поняла, что за войско спускается с гор – это Блистательное войско. По неисчислимому множеству хоругвей поняла, что это за море наполнило степь – это стальное воинство хромого Тимура. Это те, кто покарал ее сестер и братьев. Это бесчисленные отряды его беспощадных нукеров.
Отряды шли десятками и сотнями, не перемешиваясь – под своими бунчуками и хоругвями. Десятки и сотни одного цвета, собранные в тысячи. Тысяча черных кафтанов, тысяча красных, тысяча цвета неба. И в каждой тысяче лошади в масть: белые, саврасые, рыжие. И все это разноцветье в едином блеске стальных шлемов, щитов и панцирей.
Из ближнего потока на самом спуске вырвался воин. Он был в красном кафтане и на белой кобыле. Лихо перемахивая через валуны и расщелины, он направил лошадь к реке, к тому месту, где затаилась Васико.
Поздно было прятаться и некуда бежать. Васико допустила оплошность, досадную, непростительную ошибку. Беспечно позволила себе забыться сном и пренебрегла главной заповедью, которую ей внушали с детства – оставаться невидимой! Оставаясь невидимой всегда и везде, не спускать глаз с врага! Враг вездесущ и неумолим, он изо дня в день, из года в год, всю жизнь ведет на нее охоту.
Враг мчался во весь опор. Он был уже близко. Она могла различить его лицо: круглое, скуластое, с колючими глазами и глумливым, щербатым ртом. Он скакал, спустив поводья – кожаный ремешок уздечки бился о шею его коня. Держался в седле тем, что крепко сжимал ногами бока кобылы. Шагов за сто он начал скидывать одежду. Сперва отстегнул перевязь меча и повесил на высокую луку седла. Потом стянул кафтан и затолкал в переметную сумку. И уже, спрыгивая на полном скаку с лошади, снял шлем и бросил на землю.
Васико поступила так, как научилась в шатре у хромого Тимура – встретила врага на спине. Задрала подол платья и раскинула ноги. Глаза оставила открытыми.
И увидела, что враг опешил.
Этот воин привык быть прытким и резвым. Он привык быть первым там, где делят добычу. Ему очень нравилось брать то, что ему никогда бы не досталось, не поступи он в Блистательное Воинство Тимура. Брать и не бояться, что ему, как вору отрубят руку, ибо нет воров в войске у Сокрушителя Вселенной. Есть воины ислама, которым дозволенно все! Он привык грабить и насиловать. Он научился делать это искусно. Но за три года походов бесстрашный воин ислама не научился брать то, что дается в руки само. Такого не было.
Лошадь без всадника промчалась мимо, а воин, неуклюже перебирая кривыми ногами, наскочил на Васико. Навалился сверху и затрясся над ней всем телом. Трясся и рычал по-звериному. И пока зверь в нем утолял звериную похоть, он агнцем кротким глядел в ее распахнутые глаза. А, закончив, задрал по-волчьи голову и завыл в небо. И изрыгнув в крике из себя зверя, агнцем припал к ее лону. И захотелось ему остаться подле нее навечно и вымаливать у нее прощение до скончания времен. Забыть, что он воин и искать ласки и утешения в ее материнском лоне день изо дня, пока не повзрослеет. Но он этого не сделал. Вскочил на ноги, быстро натянул штаны, устыдившись наготы чресл, и засеменил косолапо прочь от нее, без оглядки, только забурчал, ворчливо под нос: «Что она лопочет на своем подлом таджикском? Сейчас, как хвачу ее мечом, так вмиг замолкнет… шлюха… потаскуха… дрянь…»
Запрыгнув на лошадь, он увидел, что девка тычет пальцем в разинутый рот, и догадался: «Так она есть просит». Он натянул кафтан, вынув его из переметной сумы, пристегнул меч и потом достал из хурджуна узелок с куртом7 и кулек толокна. Воин пятками врезал в бока лошади. Та, хрипнув, встала на дыбы, но уступая настойчивости одной пяты, развернулась и скакнула на куст ракиты. В шаге от Васико, всадник вжал другую пятку в бок лошади, и та вильнула перед самым носом у Васико, а воин увернулся от ее жалобного взгляда. Куль толокна и узелок с куртом упали к ее ногам. Лошадь, хвостом обмахнула Васико и с места взяла в карьер. На скаку, перегнувшись в седле, воин подобрал с земли оброненный шлем и через минуту скрылся в сером облаке.
Васико посмотрела ему вслед. А потом на склон. Тысяча, от которой оторвался воин, уже сошла с горы и растворилась на равнине. И теперь следом за ней спускались обозные бригады: повозки, вьючные лошади и огромные верблюды нар.
Доедая добытый обед, Васико уже знала, как заработать на ужин. Она нашла способ, как выжить в мире людей без помощи сестер и братьев, без поддержки родных, которых она потеряла. Она смогла найти укрытие, где ее не обнаружат: за разверзшимся чревом не будет видно ее лица, не будет видно ее глаз, страха, навечно поселившегося в них. А когда враг видит чрево, а в ее щель не видит страха, тогда рука секущая становится рукой подающей. И голод уже не страшен.
Васико поднялась и уверенно пошла наперерез каравану, который, сойдя с горы на равнину, начал головой входить в непроглядное облако. Когда и она вошла в эту удушливую пелену, то подумала: «Вот я уже в войске. Теперь я снова не одна. Я буду идти за людьми, и кто-нибудь меня всегда накормит».
Было плохо видно, глаза еще не приучились смотреть сквозь толщу пыли. Поэтому она не увидела хлыста, который просвистел над ней. Но почувствовала, как он обжигающей змейкой лег на ее спину.
– Прочь с дороги, оборванка! – раздался окрик.
Голос был дребезжащий, сварливый, как у рыночных торговцев. Васико обернулась, пригляделась и увидела, как из-за горба верблюда, вышагивающего прямо перед ней, смотрит на нее чумазый мужчина. Верблюд прошествовал и ее взору предстал всадник на долговязой кляче. Он был не то воин, не то маркитант. Вместо шлема на его голове красовался мятый колпак, схваченный жидкими витками грязной чалмы. Маркитант ли, воин ли взирал на нее со своей облезлой клячи с таким заносчивым и чванливым видом, будто под ним был породистый рысак. Еще один верблюд прошествовал мимо и заслонил своим горбом лицо чванливого всадника. Снова просвистел хлыст, но на этот раз лег на верблюда. И Васико догадалась, что всадник этот не маркитант и не воин, а погонщик.
Погонщик взмахнул хлыстом в третий раз и тем подбодрил следующего верблюда.
Потянулись другие животные, и за ними их погонщики. Снова просвистел кнут. Но в этот раз не коснулся Васико, только напугал.
– Бесстыдница! – услышала она. – Если тебе нечем прикрыть срамоту, исчезни, чтобы не смущать взор правоверных!
На этот раз ее обругали не на ордынском, а на родном ее фарси. Васико обрадовалась.
– Мы же не ангелы, мы все-таки мужчины! – прокричал ей безусый, безбородый мальчишка.
Как и у первого погонщика, его голова также не знала шлема. Висел меч на поясе, но ни щит, ни кольчуга не обременяли его тщедушное тело. Он был верхом, как все в этом войске, и подгонял трех навьюченных верблюдов.
Васико побежала за ним.
– Чего тебе? – удивился мальчишка.
Васико замычала, будто утратила дар речи.
Он скинул с плеч халат и бросил ей.
– Получи, несчастная!
Васико подобрала оброненную одежду и побежала дальше, продолжая мычать.
– Чего еще? – спросил мальчишка. И повторил вопрос на ордынском.
Васико догнала лошадь и вцепилась в стремя.
– Ты хочешь в седло? Со мной?
Васико закивала головой.
Мальчишка ободрился. Протянул руку, схватил ее за запястье и попытался закинуть на коня. Но не сумел – он был слишком слаб, чтобы выполнить такое. Более того, он сам чуть не слетел с седла. Его товарищи, идущие следом засмеялись.
Мальчишка выпустил Васико. Она споткнулась, сделала неверный шаг и рухнула на землю.
– Распутница! – крикнул мальчишка, уносясь вперед, и хлестнул ее кнутом напоследок.
Удар пришелся по лицу. Васико рассекло скулу и щеку. Хлынула кровь. Ей стало больно и снова страшно.
Она раздвинула ноги и заревела:
– Эй вы! Не оставляйте меня! Кто-нибудь заберите меня с собой!
Караван проходил мимо, и погонщики один за другим глядели на ее раздвинутые ноги, а она глядела на них и высматривала тех, кто покрепче и помужественней.
Один из погонщиков глянул на нее с большим любопытством, чем другие. Она поймала его похотливый взгляд. Мужчина был в годах, но еще в силе.
– Не оставляй меня! – крикнула Васико. Поднялась и побежала за ним – Я хочу с тобой!
– Кто ты? – поинтересовался мужчина.
– Меня зовут Васико! – ответила она на бегу.
– Откуда ты?
– Я из Мазандерана!
Погонщик усмехнулся.
– А я-то думаю, где девка выучилась фарси! Ты правоверная?
– Да!
– Или последовательница Али8?
Васико различила в голосе предубеждение и поспешила отречься от неведомого ей Али.
– Нет, – воскликнула она. – Вовеки веков будь проклят Али!
– Зачем же так, – пожурил ее мужчина. – Все-таки хазрет Али четвертый халиф и заслуживает почтение.
– Я не последовательница его, – со всей искренностью пролепетала Васико.
– А вот это похвально.
Она бежала у стремени погонщика до разлома там, где войско, наводя мосты, остановилось. И он не гнал ее.
– Мы из славного города Самарканда, – сообщил погонщик на привале. – Ты, конечно, слышала про столицу Вселенной?
Васико ничего не знала ни про Самарканд, ни о вселенной, которая несколькими днями раньше вмещалась в тесноту пещеры. Но догадалась, что от нее не требуется правдивость. Надо только во всем выражать согласие.
Она кивнула головой.
– О, Самарканд, – пропел погонщик, – это жемчужина мироздания! Это город прекраснее, которого не было и нет. И не будет до скончания дней!
Его взор затуманился, а голос заструился сладчайшими перекатами.
– В нашем прекрасном городе люди живут так, как праведники живут в раю после смерти. Жители нашего города все до единого настолько богаты, что по сравнению с ними даже купцы, шейхи и беки в других столицах просто голодранцы, отрепье и нищий сброд! У нас все горожане живут во дворцах, и даже рабы имеют свое жилище. А в каждом саду Самарканда поют райские птички, и гуляют павлины, услаждая взор своим великолепием. Ты видела павлинов, девочка?
Васико мотнула головой.
– Бедное дитя, – выразил сочувствие погонщик. – Где тебе было видеть? А у нас павлины гуляют даже на площадях, в каждом переулке, как в других городах гуляют куры или утки. Представляешь?
Величие выдуманной им картины поразило его самого.
– Наши жители не знают другой одежды кроме, как из парчи и шелка. А самые знатные из горожан одеваются в атлас. А еще у нас ткут сорт шелковой ткани, называемый «Хан». Это хан среди атласов! Это лучшее, что могли придумать люди в ткацком деле, чтобы ублажить и украсить тело. Вот так вот! – заявил хвастливый погонщик. – А что касается яств и напитков, то есть всего того, что призвано не только насыщать, но и ублажать утробу, то я тебе скажу, что нигде в мире я не встречал такого разнообразия всяческих блюд, фруктов, сластей и напитков, подобных божественному нектару. Даже обычные рыночные харчевни у нас по богатству достархана9 и изысканности блюд могут спорить с пиршественными столами правителей иных городов. А наши рынки и торжища просто утопают в изобилии всяческой снеди. А вечером, когда торговцы спешат домой, то отдают непроданный товар не то что за бесценок, а даром.
– Если в вашем городе так хорошо, – удивилась Васико, – зачем же вы его покинули?
Погонщик глянул на нее со снисходительной улыбкой.
– Ты, в сущности, еще ребенок, – сказал он ей. – Кроме наслаждений праведный муж должен помнить еще о долге. Я пришел сюда не по собственной прихоти, а по приказу моего предводителя – блистательного принца Мухаммада Джахангира! Он повел нас в поход, чтобы в этих глухих горах мы прочистили уши невежественным язычникам, и чтобы слово Всевышнего, наконец, проникло в их мрачный разум! Оттого я и покинул на время наш славный Самарканд – столицу всех столиц, жемчужину Вселенной!
Мужчина отвернулся от нее и показал на вершину кургана, туда, где стоял строй всадников в красных кафтанах на вороных жеребцах.
– Вон там стоянка нашего предводителя. Но отсюда ты не сможешь его разглядеть – он в окружении своих «тигров Аллаха». Это его личная хазара. Все они, как и я самаркандцы и преданы нашему предводителю беззаветно. Все мы самаркандцы обожаем гургана10 Мухаммада Джахангира. Он так прекрасен и великолепен, что одного взгляда, брошенного в его сторону, достаточно, чтобы глаза не привычные к блеску его величия тут же ослепли.
Нарушая благолепие момента, когда погонщик без надежды быть услышанным своим предводителем, выражал свои верноподданнические чувства, Васико снова встряла с неуместным вопросом:
– А разве ваш предводитель не хромой Тимур? Почему вы говорите про какого-то гургана?
Невинное выражение лица и искреннее недоумение в голосе не могли служить девчонке оправданием.
– Дура! – проревел погонщик. – Да как у тебя язык не отсох! Как ты сама не провалилась сквозь землю! У Великого Тимура нет увечий! Своеобразие его поступи – отметина Аллаха! Всевышнему угодно было, чтобы непобедимый Сахибкиран в дни молодости получил ранение в колено, а сделал он это для того, чтобы поступь Сахибкирана была неторопливой. Чтобы мир, который при иных обстоятельствах покорился бы ему в срок невыразимо краткий, подпадал под его власть частями, и не спеша. Разве разумно за один раз вырезать все стадо? Правильно ли объестся единожды и в последующие дни не видеть мяса? Своеобразие поступи Сахибкирана – это залог продолжительности войн и залог благоденствия Блистательного Воинства. Понятно?
Васико часто закивала головой.
– Ничего тебе не понятно! – попрекнул ее погонщик. – Да будет тебе известно, что по священному закону Яссы11 всё, что добыто в походе делится на три равные части. Одна часть идет Верховному Повелителю, вторая часть – предводителям туменов12, а третья – войску! Таков закон Яссы, доставшийся нам от Чингизхана.
Васико изобразила на лице изумление и снова затрясла головой. Ей очень хотелось успокоить возмущенного ее глупостью погонщика. А тот, глянув на ее старание, скривил лицо и продолжил:
– Если бы наш Повелитель завоевал всю Вселенную за короткий срок, это было бы подобно тому, когда в один день вырезается все стадо. Войско его насытилось бы на время, но в последующем познало бы голод. А это недопустимо! Блистательное Воинство должно кормиться из года в год. И потомки нынешних воинов тоже должны кормиться сытно. Оттого Всевышним было устроено так, чтобы Сахибкиран имел только одну здоровую ногу, чтобы здоровой пятой мог попрать только одну половину мира, а другую оставил для своих потомков, чтобы и им было, что покорять. Ведь для истинно правоверных и для тех, кто чтит священные законы Яссы война первейшая кормилица. Теперь-то понятно?
– Теперь понятно, – заверила Васико.
– Что тебе понятно?
Васико ответила:
– Нельзя резать все стадо целиком, надо кое-что оставить на завтра.
Мужчина досадливо покачал головой.
– До чего же невежественный народ эти горцы, – он посмотрел на Васико с укором. – Ты хоть из Мазандерана, а видно, в этих диких краях совсем растеряла разум.
– Мне не у кого было набраться его, – сказала Васико в свое оправдание. – Но теперь рядом с вами я обязательно исправлюсь.
– Исправится она, – проворчал погонщик. – Даже в этих диких горах можно было уберечься от невежества, если ежедневно обращаться к Аллаху. Ты, верно, недостаточно часто читала молитвы?
Васико пообещала:
– Я буду часто читать молитвы. Раньше я была маленькой. Я и сейчас не вполне созрела. Но я исправлюсь.
– Не вполне созрела она, – повторил за ней погонщик и оглядел ее с ног до головы. – Ты больно хитрая. Да только меня не проведешь. И вот, что я тебе скажу. Перво-наперво заруби на своем горбатом носу: никогда, ни при каких обстоятельствах, не произноси имя нашего Повелителя всуе. Лучше молчи! Ты женщина, твое дело слушать.
– Я буду слушать.
– Вот и слушай! Слушай и запоминай, чтобы знать, что к чему. Наш верховный повелитель – Сахибкиран Амир Тимур Тарагай. Он повелевает всем войском и всем народом. А туменами его войска и городами в его державе повелевают его найоны. Самаркандом – столицей его империи – повелевает сын Повелителя, его наследник – принц Мухаммад Джахангир. Он носит титул «гурган», что означает, что в его гареме произрастает цветок от семени Великого Чингизхана! Мы жители Самарканда вассалы гургана Мухаммада Джахангира. По его приказу мы уходим в поход туда, куда он укажет, а ему – его отец. Войско Самарканда первое по величию и блеску после личного тумена Сахибкирана. В нашем войске воюют самые сильные батыры Мавераннахра, самые меткие стрелки из лука, самые ловкие и быстрые наездники. А я хоть и служу в обозе Его Высочества, и в должности невеликой – погонщик – но лучше быть простым погонщиком у Мухаммада Джахангира, чем первым джигитом в отряде какого-нибудь тахаристанского13 бека или вашего неотесанного мазендеранского эмира. Мы цвет и соль воинства Сокрушителя Вселенной! Мы его мощь и опора! Так что ты должна понимать, куда ты попала. И ценить это! Ведь даже шлюха в обозе Мухаммада Джахангира это больше, чем первая хотун14 в гареме у вашего мазендеранского эмира. Верно я говорю?
Васико кивнула головой.
– То-то… И знай, если будешь ценить меня, как следует, – посулил погонщик, – я, может быть, сделаю тебя своей женой. У пророка их было пятнадцать, а у меня пока только две. Вернемся в Самарканд после похода с полными хурджунами добычи, и кто знает, как все повернется. Очень даже возможно, что Аллаху будет угодно, чтобы ты вошла в мой гарем законной супругой.
На этом их разговор оборвался. Саперы навели мосты. Войско перешло рубеж и за разломом развернулось широким фронтом, растянув его во всю ширь степи. Оно двинулось на север. И шло весь остаток дня до глубоких сумерек и остановилось там, где река в плоской низменности разлилась вширь и обмелела. Там у разлива войско встало на ночлег. И вся степь от реки и до края зажглась огнями костров.
– Нет величественней зрелища, – проговорил пожилой погонщик, помешивая в котле болтушку из толокна, – чем панорама ночной стоянки войска Сокрушителя Вселенной, – он окинул восторженным взглядом равнину и продолжил. – Когда я вижу эти бесчисленные огни, озарившие черное небо Дешти Кипчака15, мое сердце наполняется восторгом и трепетом. Когда-нибудь в преклонных годах, если я доживу до седых бровей, я соберу вокруг себя внуков, которые у меня к тому времени народятся, и поведаю им историю о войнах Великого Тимура. Я расскажу им о том, как в ночь перед великой битвой на Тереке во тьме под черным небом вспыхнули разом тьмы и тьмы костров и затмили своим светом сияние звезд! О том, что от ржания боевых коней и храпа уставших воинов сотрясались земля и небо, и совы, охотящиеся в ночи на сусликов и тушканов, и летучие мыши, пожиратели мотыльков и бабочек, теряли рассудок и падали замертво на землю, а суслики и сурки выскакивали из нор и убегали прочь. Я расскажу это, и никто мне не поверит. Сочтут, что я старый брехливый пес, на склоне лет выживший из ума. А боевых товарищей, которые смогли бы подтвердить правдивость моих слов, рядом не будет. А ты смотри, смотри кругом, девочка, – посоветовал старый болтун. – Смотри и запоминай. Потому что это особая ночь. Это ночь перед Великой Битвой, в которой Властитель Счастливых Созвездий сокрушит трусливые полчища кипчаков16 и примкнувших к ним подлых черкесских разбойников!
Васико, огляделась вокруг. Прошлась внимательным взглядом от реки до горизонта и с удивлением заметила, что костры почему-то начали гаснуть, а вместо них степь засверкала сигнальными огнями. И по всему войску помчались верховые.
– Что за дьявол? – удивился погонщик, тоже заметивший перемену. – Почему костры гаснут? – он ткнул пальцем в сторону от реки. – Смотри! К Его Высочеству скачет гонец! От Сахибкирана! Видишь, всадник в черном кафтане, и конь под ним рыжий. Так одеваются и на таких конях ездят джигиты из личной хазары Повелителя!
Он вскочил и засуетился. Начал тушить костер.
– Беда! Видно, не удастся нам сегодня поужинать, – запричитал старик. – А болтушка только начала доходить. Ну, чего сидишь? – набросился он на Васико. – Собирай вещи! – и снова заныл. – Так и язву очень просто заработать. Воину во всякий день необходима горячая пища, и после этого непременно сон. О, Господи, когда же закончится этот проклятый поход? Как мне это надоело…
Погонщик угадал. Толокняной болтушке не суждено было дозреть этой ночью. Войско снялось со стоянки и спешно двинулось дальше на север. Основная его часть продолжила движение по правому берегу. А тумен Мухаммада Джахангира – отряд в десять тысяч отборных воинов, краса и гордость Самарканда, конные лучники, копейщики и ратиборцы, пересев с седельных на заводных, вплавь, держась за хвосты и гривы лошадей, пересекли реку и далее вниз по течению двинулись левым берегом.
С отрядом Мухаммада Джахангира в ночной рейд ушел и обоз с запасом стрел и дротиков.
Причина внезапного выдвижения и небывалого маневра – ночной переправы через реку – открылась воинам только в пути. Лазутчики, которых у Сокрушителя Вселенной было с малое войско, которые, как псы-следопыты рыскали повсюду, опережая его армию, накануне, в сумерках на взмыленных лошадях ряженными камскими купцами примчались с низовий к костру своего повелителя и донесли, что в половине дневного перехода вниз по реке кипчакский хан наводит переправу. К утру все войско врага должно перебраться на левый берег и оттуда двинуться на юг и на заход солнца на соединение с крымчаками. Там за стенами франкских торговых городов хан Каганбек надеется укрыться в случае поражения. Франкские купцы готовы переправить его на своих кораблях хоть к мамлюкскому султану, хоть к Баязету Молниеносному – властителю Блистательной Порты.
Отряду Мухаммада Джахангира было наказано к утру выйти по левому берегу к месту переправы и дать неприятелю бой. Если же кипчаки к его подходу успеют оставить берег и удалиться в степь, преследовать врага и не дать возможности рассеяться в бескрайних просторах. А в том случае, если же враг будет обнаружен на правом берегу, запереть переправу и стеречь до подхода основных сил.
Сам же Сахибкиран повел свое войско правым берегом. Во главе своего личного тумена он бросился вперед, чтобы успеть захватить мосты и на хвосте у удирающего врага преодолеть реку.
Скакали всю ночь. В кромешной тьме. Направление определяли по шуму реки.
Вьючные лошади, груженные и не столь резвые, как скакуны боевых сотен двигались медленно. Их обходили.
– Не жалеть коней! – крикнул сотник лучников на обгоне. – Вам на ваших одрах в бой не врубаться! Всыпьте им, как следует горячих!
Сотник с отрядом ушел вперед, и из темноты донесся его окрик:
– Моим джигитам потребуются стрелы! Поторапливайтесь, болваны!
Но обоз отстал. Безнадежно отстал. Вначале обозные еще слышали стук копыт удаляющихся боевых отрядов. Но потом только шум реки и сонные окрики погонщиков и сап неторопливых обозных кляч нарушали тишину ночи.
Когда боевые сотни уходили на обгоне, Васико почувствовала в животе щекотание. Не от голода – они успели перекусить на скаку куртом и сухим толокном. Защекотало от предвкушения охоты. Это было знакомое чувство – азарт. Васико раз уже испытывала такое, когда дядья и братья взяли ее в засаду. Она была девушкой, и в засаде ей было не место, но она так долго и нудно просилась, что старый Бану не выдержал и закричал: «Да, возьмите ее! Она все равно не женщина, недоразумение одно. Нормальной жены из нее, как ни крути не выйдет!» И это было правдой. Васико не умела готовить, не любила выскребывать кожу, плохо стирала. Но она бегала по скалам, как козочка, лазила по деревьям, как рысь, плавала, как рыба. Могла продержаться под водой дольше, чем кто-либо из мужчин в семье. Она метко кидала камни и ловко набрасывала аркан. И еще она знала несколько секретных ударов, которым ее обучил брат Вахтанг. А Вахтанг хоть и был годами моложе других, но в семье не было поединщика сильнее и коварней его.
Накануне, когда пожилой погонщик позволил ей занять место в седле его заводного коня, Васико сразу уловила, как надо управляться с этим животным. Еще бегая у стремени и оглядываясь на всадников, проносящихся мимо, она поняла, что ногу в стремени надо держать цепко, но грузить полувесом. На седло не наседать, порхать над ним легким перышком. Держать лошадь бедрами, а если закобенится – взнуздать, чтобы ремешками оттянулись губы, чтобы лошадь почувствовала боль.
Васико быстро догадалась, что лошадь тварь брыкливая и с норовом, и наездника не любит. Скалит зубы и сверлит глазами. И к тому же лошадь во стократ сильнее наездника. Без труда скинет его с седла и затопчет копытами. Только есть у нее слабое место – душа у лошади нежная, тонкая, и она до жути боится боли.
Уже несколько позже, когда Васико перестала быть девкой и стала воином, она узнала, как она была права. Лошадь угадывает желания наездника, предвосхищает его команды, только по одной, но очень веской причине: чтобы избежать боли. Она поворачивает, куда надо до того, как узда оттянет губы, трогается с места прежде, чем пятки врежутся в пах. И не приведи боже, чтобы нетерпеливый наездник ошпарил ее хлыстом по крупу.
Так что, как только ей было дозволено занять место в седле, она, вскочив на спину лошади, тут же крепко бедрами сдавила ее бока. Чтобы показать животному свою решимость и силу, одной рукой взяла уздечку, а второй вцепилась в гриву и резко потянула на себя. Конь хрипнул, вскинул голову и сверкнул глазом. Васико встретила его взгляд с дерзкой ухмылкой.
– Ты чего? Ошалела? – удивился погонщик.
Васико спросила с невинным видом:
– А что не так?
– Сразу видно, что вы горцы лошадей не знаете. Что женщины, что мужчины в седле точно полоумные дурни. Ни навыка у вас, ни понятия. Не мучь лошадь! – крикнул погонщик. – Она поумнее тебя будет!
Васико отпустила гриву.
Погонщик, конечно, был дурак, но конь-то понял, с кем теперь имеет дело.
И вот в ночи, когда вьючные лошади, как бы их ни хлестали, еле переставляли копыта, а весь отряд мчался уже далеко впереди, азарт, который таился в животе под печенкой, вдруг закипел и взошел паром, сначала к легким, а из них вырвался глоткой на волю – отчаянным, жарким воплем.
– Точно не в себе! – воскликнул погонщик. – Что с тобой, дурында?
Он с трудом удержал лошадь под собой, когда та шарахнулась от крика Васико и заюлила задом.
– Ты прекращай дурить! Я такого не потерплю! Слышишь меня, дикарка?
Васико ударила пятками в бока своего коня, и тот рванул с места. Но одр был обозный, тяжелый, взял мелкой рысью. И Васико ожгла его кнутом. Конь хрипнул и помчался пущенной стрелой. За спиной Васико услышала недоумевающий окрик погонщика:
– Ты куда? Вернись!
Обоз остался позади. Но боевые сотни она, как ни старалась, не догнала.
Уже на заре, когда сумерки только-только отступили, она вышла к переправе. Челны, связанные в ряд, перерезали реку. На их борта были настелены деревянные щиты. По ним спешившиеся конники переводили лошадей с берега на берег, и большая часть орды была уже на левом.
Васико издали легко отличила одно войско от другого. Если отряды гургана были форменными: на одномастных конях и в одинаковых кафтанах, то конники Каганбека были, кто на чем и в чем попало. Лошади у них были разномастные, а сами они облачены, кто в кожаный панцирь, кто в кольчугу, а кто просто в волчий или овчинный тулуп мехом наружу (позже поняла, чтобы удар меча соскальзывал по густой и гладкой шерсти и стрелы вязли в ней на излете).
Еще издалека на подскоке Васико увидела, как «тигры Аллаха» изготовились и, ощетинившись копьями, тесным строем двинулись на разрозненные отряды кипчаков, рассыпавшиеся по берегу. Копейщики гургана спускались под гору и быстро набирали скорость.
Скатившись, они вихрем понеслись по равнине. На берегу взяли на копья столпившихся кипчаков. Взрыхлили их тесную гурьбу, пронзили насквозь. А когда вышли, проскакали по берегу еще с десятую долю фарсанга17 и развернулись.
Перестраиваясь на скаку, помчались обратно и врезались в толпу вторично.
Второго удара кипчаки не выдержали. Рассыпалась.
Тысяча гургана вышла из стычки, не потеряв ни одного копейщика. Все было проделано стремительно, на порыве, и было подобно охоте сокола на уток.
«Тигры Аллаха» по косой пошли от берега в гору. Промчались по склону широким полукругом и, вновь съехав с горы, зашли на марь – болотистую гладь, поросшую осокой.
В это время с верховий реки подошли первые сотни лучников. На скаку, сменив лошадей, они скатились к берегу и оттуда пустили стрелы в самую гущу врага, с тем, чтобы или рассеять его, не давая выстроиться, или наоборот теснее сбить в кучу, чтобы из толпы не образовалась лава.
Конные лучники ручьями пронеслись вдоль линии противника, не соприкасаясь с ним, и на скаку без остановки пускали стрелы. Каждый лучник за один вдох и выдох делал выстрел. В левой руке он держал лук, правой из колчана за спиной вытягивал стрелу, оперенным ее концом хватал тетиву, ронял наконечник на большой палец в захвате и, удерживая тетиву и оперенный конец у уха, выбрасывал лук от груди на длину локтя и в последний миг отпускал тетиву. Такие стрелы, пущенные от уха, пробивали и кожаный панцирь, и кольчугу, и стальные латы.
Лучники отстрелялись, опустошив колчаны, повернули назад. Новые подоспевшие сотни двинулись им навстречу. Разминулись. Новые сотни вышли на берег, и их стрелы посыпались на врага. Причем одни стрелы пускались настильно, метясь в передние ряды, а другие, навесом, чтобы поразить тех, кто прятался в гуще. Вновь отстрелявшиеся сотни пошли обратно в гору. А им навстречу уже спускались сотни с полными колчанами.
Из потрепанной толпы кипчаки пустили по уходящим конникам свои стрелы. И они были мастерами стрельбы, и они били от уха, и их стрелы поражали без промаха.
В это время «тигры Аллаха» на мари перестроились в ущерб глубине строя в широкий фронт и понеслись к берегу в лобовую атаку.
В гуще врага заметались. Раздались ураны – родовые боевые кличи. Затрепетали конскими хвостами бунчуки, собирая под себя сотни. Но не успели кипчаки выстроиться. «Тигры Аллаха» ударили в самый решающий момент.
Кипчакские отряды, застигнутые врасплох, дрогнули и, не оказав сопротивления, разбежались. Первыми удрали предводители. Рванули из толпы и вскач от берега на марь, чтобы там, на просторе уранами и колыханием бунчуков собрать своих подчиненных.
Тут с пригорка слетела новая тысяча копейщиков. На свежих лошадях она ударила вдоль берега и оттеснила разрозненные толпы конных кипчаков подальше от переправы. Враг бежал уже без оглядки, к мари, туда, где сзывали их командиры.
Копейщики преследовать не стали. Они отстали и уступили поле боя лучникам и мечникам. Те частью погнались за удирающим врагом, а частью ринулись к мостам и заперли переправу.
Теперь, когда поручение Повелителя было на половину выполнено, и с верховий подошли последние сотни, Мухаммада Джахангира стал собираться свои хазары в горловине между двумя холмами.
С последними командами лучников подоспела и Васико. Конники торопились вниз к войску. И Васико пристроилась им хвост.
– Ты кто такая? – накинулся на нее сотник, пересаживаясь с взмыленной лошади на свежую, заводную.
Она его сразу узнала: тот самый, кто ночью во тьме обозвал обозных «болванами».
– Я с погонщиками, – напомнила Васико.
– А где они? Где стрелы? – крикнул он.
Васико показала вдаль.
– Прочь отсюда, девка!
Сотник с отрядом сбежал с пригорка, а Васико осталась на вершине.
Между тем отряд Мухаммада Джахангира завершил построение. «Тигры Аллаха» заняли расширение горловины там, где холмы расходились, и начиналась ложбина. Рядом встали шеренги второй тысячи копейщиков. Впереди сотенными колоннами выстроились сабельщики. А на самом острие образовавшегося клина и по флангам – конные лучники.
Выстраиваясь в боевые порядки, войско Мухаммада Джахангира обходилось без его команд. Голоса гургана не было слышно, от него к тысячникам не мчались вестовые. Казалось, что воины делают все по собственной прихоти, по своим представлениям. Но на самом деле каждое движение каждого бойца соразмерялось с действиями их командиров, а воля командиров питалась волей гургана.
Над строем взвились расчесанные бунчуки и затрепетали освобожденные от чехлов хоругви. Протрубили горнисты. Это означало, что войско готово к бою.
Васико наблюдала за этим зрелищем с вершины пригорка. Обозный конь под ней тяжело сопел и едва держался на ногах. Даже если бы ее пустили в строй, воевать на полудохлой кляче, означало бы самоубийство. А между тем по берегу бродили прекрасные боевые кони, в недавней схватке потерявшие наездников.
Она спустилась с пригорка и огляделась. Присмотрела себе широкогрудого саврасого жеребца, тонконогого, длинношеего, с огненными глазами навыкате.
У Васико не было ни копья, ни меча, ни лука, но у нее имелся аркан – орудие всякого погонщика. С ним она и подобралась к жеребцу, который, пощипывая траву, часто вскидывал голову и тревожно озирался.
Брошенный ею аркан просвистел в воздухе, разматываясь витками, и петлей завис над головой коня. Остальное было делом техники и состязанием в силе и воле – ее и животного.
Конь, шарахнувшись, крепко затянул петлю на шее. Веревка, скользнув в ладонях Васико, ожгла ей кожу.
Конь, конечно, был несоразмерно сильнее Васико, но зато воли у нее оказалось больше. Состязание длилось с четверть часа, и лошадь сдалась.
Вначале, правда, показала характер, скакнула, да так, что вырвала Васино из седла (в сущности, наездницей она была никакой). Потом поносилась по берегу и на аркане таскала за собой Васико. В конце, дико хрипнула – петля глубоко впилась в горло – и встала на дыбы. Васико, чтобы удержать аркан, пришлось крепко упереться ногами в землю. Она прорыла пятками две борозды, но заставила лошадь встать обратно на четыре копыта.
Лошадь захрипела, тряхнула головой и зло засверлила Васико одним глазом. В два перебора аркана Васико подобралась к лошади и хлестнула ей мотком веревки между глаз. Захватила узду и потянула в бок. Губы лошади оттянулись ремешками, и несчастное животное жалобно фыркнуло. Тогда Васико подула в морду лошади. Ее дыхание легкой струей прошлось по ошпаренному месту. Рукой Васико осторожно коснулась шеи и погладила. Конь, почувствовав ласку и заботу, перестал выкатывать глаза, забыл хрипеть и, наконец, смирился.
И только после этого Васико скинула петлю и запрыгнула в седло. Она пустила лошадь по берегу, примеряясь к шагу.
О, это была не обозная кляча. Это был скакун. Резвый, игривый, стремительный. С коротким хвостом и подстриженной гривой. Двухлетка, стригун – как называют таких ордынцы!
Объездив, Васико остановила саврасого, спрыгнула на землю и среди тел, павших и раненных, принялась подыскивать себе снаряжение. Когда она вошла в густую траву, кто-то вцепился ей в ногу и прохрипел что-то на ордынском. Васико не поняла его. Вырвала ногу и пошла от раненного прочь. Сняла меч с убитого – кривой, с рукоятью, обмотанной кожаным ремешком. Заодно добыла круглый щит и изогнутый роговой лук. Щит нацепила на левый локоть, а лук, испытав, выбросила – тугая черевная тетива содрала ей кожу на подушечках пальцев. После этого огляделась и заметила, что часть воинов, оставленных стеречь переправу, рыщет, как она по берегу и опустошает колчаны павших. «Мой сотник спрашивал про стрелы, – припомнила Васико. – Добуду-ка я ему немного, раз уж обоз отстал».
Васико набила стрелами обе сумки, нагрузила на обозного и поспешила к горловине, к сотнику.
– Вот! – со счастливой улыбкой заявила она, предъявляя переметные сумки со стрелами. И покрасовалась заодно в добытом снаряжении.
Воины глянули на нее и все разом загоготали. В дранном платье, подпоясанном широким кожаным ремнем она, должно быть, выглядела потешно, поэтому Васико не обиделась на смех. Ее больше огорчила реакция сотника. Он не смеялся и, вообще, оставил ее позерство без внимания.
– Обоз пришел? – только и спросил.
– Нет. Я там собрала, – Васико указала на берег.
– А что так мало? – сотник нахмурился и рявкнул. – Скачи обратно, пока другие все не собрали! До чего же безмозглые эти обозные шлюхи, – добавил он, когда Васико повернулась и с косогора затрусила назад, к берегу.
Воины в сотне снова загоготали. От этого лицо Васико залилось краской, но она сказала себе: «Это ничего, что мой сотник грубый. Главное, что он дал мне задание. А значит я уже в деле. Значит я для них своя».
Когда она набивала четвертый хурджун, раздались первые призывы горнов. Васико вскинула голову и посмотрела туда, откуда доносились звуки. Ордынское войско плотными рядами двинулось от мари к горловине. В начале сражения, когда кипчаки метались по берегу, численность их войска сложно было определить. Но сейчас, когда оно собралось под бунчуками, стало отчетливо видно, что оно значительно превосходит отряд гургана. Даже без хазар брошенных на другом берегу ордынским конников было раза в три больше, чем воинов Мухаммада Джахангира.
Васико наблюдала за выдвижением ордынцев с берега, а с другого конца равнины за выступлением своих подданных наблюдал хан Каганбек. С высокого места на пригорке по среди мари, где он стоял в окружении своих есаулов, численное превосходство его войска виделось еще отчетливей, но это его почему-то не радовало. Он хранил печальный вид.
«Да, людей у меня немало, но это мало что решает. Молодой гурган очень удачно расположил свои незначительные силы. Чтобы достать его, надо войти в узкую горловину меж двух холмов, туда, где я буду лишен маневра. Бесспорно, юноша смышлен. Видно, что-то перепало сыну от отцовых талантов».
Он направил свое войско в горловину и теперь с печальным видом наблюдал за его движением. Да, ловок, смышлен сынок у хромого Тимура. Сколько его воинов погибнут, пока пробьются сквозь ряды мечников, выставленных спереди. Сколько удальцов насадятся на копья копейщиков, поставленных сзади. Кроме того, гурган посадил на склонах двух холмов отряды лучников. Сколько всадников их стрелы снимут с седел, прежде, чем удастся достигнуть цели. И удастся ли? Да, молодой гурган, совсем еще мальчишка, принудил старого, опытного хана к действиям, не сулившим выгод. Он оставил его без выбора.
Правда, оставался один выход, и вполне надежный. Хан Каганбек мог уклониться от боя. Уйти по мари, выйти в степь и раствориться в его бескрайних просторах. Что было бы плачевно для гургана – он бы не выполнил отцовский наказ.
Но, слишком уж велик был соблазн разбить наследника хромого Тимура. Пока тот стоит малым числом, вмять его отряды, захватить мальчишку в плен и вытребовать у Тимура выкуп за жизнь возлюбленного сына: вернуть отторгнутый от его улуса Хорезм; вытребовать отказ в протекции Тохтамышу, которого хромоногий злодей настойчиво продвигал на трон Белой Орды в обход его, Каганбека, законных наследных прав; и добиться прощения за дерзкий набег на Азербайджан, где находились любимые пастбища Асака Темира, из-за которого, в сущности, и разразилась эта война.
Каганбек начал атаку всей своей мощью, оставив в резерве только пол тумена. Большего и не требовалось. Скрыть резервы он не мог: он строился на виду у противника, на плоской равнине, и был весь, как на ладони. Держать большой резерв, чтобы поддержать основное направление удара, тоже не имело смысла, так как направление было только одно – через горловину, а атаки по склонам, которые он предпринял, всего лишь дефиле, призванные отвлечь на себя силы врага.
Да, спору нет, двинувшись широким фронтом по склонам и спустившись с перевала, можно было разом охватить всю ложбину. Тогда бы молодому гургану не оставалось бы ничего другого, как вскинуть руки и молить о пощаде. Но мальчишка посадил на вершинах лучников. И каких лучников!
Если бы он воевал, скажем, с Баязетом или с урусами или с франками, закованными в броню, он бы именно так и поступил. Его отчаянные барсы на резвых скакунах взлетели бы на вершины без особых помех и очень скоро сокрушили бы врага. Пусть тысяча его воинов полегла бы при этом, но это была бы недорогая плата. Однако, сегодня, против него стояли лучники Мавераннахра – степняки, такие же, как он. Это были воины, которые с малолетства учились держать лук. Они целились с руки и били без промаха. Они использовали роговые луки, обладающие несравнимой ни с чем упругостью, и тетиву из овечьих черев, не боящуюся влаги и небывалой прочности. Стрела, выпущенная из такого лука, пробивает кожаный панцирь с пятисот шагов и стальную броню – с трехсот. Это были несравненные конные лучники, такие же, как лучники его войска – воины степей.
Все они были наследниками боевых традиций Чингизхана. Того, кто оставил им в наследство закон Яссы и огромную империю, включающую в себя бесчисленное количество завоеванных стран. Двести лет его наследники сохраняют империю и расширяют ее пределы. Но воюют воины степей все больше между собой. Почему? Да, потому что нет на поле брани ратников могущественнее, чем наследники Чингизхана, нет врага достойнее, чем они – воины степей!
Так что всерьез атаковать по склонам, по меньшей мере, глупо. Такие лучники с удобных позиций на вершине положат половину войска, пока оно будет карабкаться вверх, а половину изранят. И что он будет делать с этим увечным бойцами? Как ему потом воевать гургана с ополовиненным войском? У того в ложбине верховые ратиборцы, все батыры, как на подбор, которые рубят с плеча и в седле сидят так прочно, словно проросли в него корнями. Это степные наездники равных, которым нет в мире. Их лошади управляются без команд, улавливая самое малейшее движение всадника. Они в бою топчут врага копытами, кусают за гривы чужих коней, сшибают грудью. А о копьеносной коннице гургана лучше не вспоминать. В атаке она подобна тарану, в обороне, если ее строй встанет неподвижно, ощетинившись копьями – стене, не опрокинуть ее израненным, ополовиненным войском, нечего и мечтать.
Так что единственно верный путь: пока войско цело и полно сил, навалиться всей мощью в центре и постараться пробиться через горловину. В конце концов, и они, и мы сделаны из одного теста, и чья возьмет только Аллаху известно. Но за нами численный перевес.
Как задумал хан Каганбек, так и поступил. Двумя туменами ударил в центре, по три тысячи пустил по склонам с двух сторон от горловины, и пол тумена оставил в резерве.
Лобовые кавалерийские сшибки – это небывалая редкость на войне. Ее допускают только неумелые полководцы по невежеству или из малодушия – бросают своих воинов в рубку, чтобы в их крови утопить свою растерянность и неверие в победу. Или в тех случаях, когда нет иных тактических решений. Так что это сражение в самом своем зародыше стало особенным и редкостным.
Отряды Каганбека в центре атаковали лавой. При таком строе бойцы двигаются на значительном расстоянии друг от друга. В сравнении с атакой сплоченным строем, такая теряет в жесткости, и не рассчитана на то, чтобы опрокинуть ряды противника. При атаке «лавой» главная ставка делается на единоборцев. При столкновении целостность строя атакующих войск распадается, и бойцы каждый сам по себе просачиваются в гущу противника. Казаган выбрал этот прием с тем, чтобы в полной мере использовать свой численный перевес. Если бы он согласился на жесткую атаку, то против его бойцов в передней линии было бы ровно столько же бойцов в передней линии противника. А в случае с проникающим нападением, когда рубка происходит в свалке, на одного гургановского воина придется три его жигита. Именно в таких боях богатыри добывают славу. О них потом слагают песни, на них потом равняется молодежь. И в сече вокруг богатырей собираются ратники попроще. Они служат им тылом, они защищают их с флангов. А богатыри прорубаются все дальше в гущу.
Впереди Каганбек пустил черкесов, отчаянных головорезов, не знающих, однако, стойкости – их Каганбеку было не жалко. Его жигиты двинулись за ними. Пока сближались, пускали стрелы. А стрелы врага принимали черкесы.
Черкесам же некуда было деваться, только идти вперед. Отступить они не могли – на них давили сзади. Ускользнуть в сторону тоже не имелось возможности – фланги стерегли мечники Каганбека. И чтобы спастись от стрел гургана они должны были мчаться вперед с тем, чтобы как можно быстрее сократить расстояние до длинны вытянутой руки и меча в захвате.
И вот, наконец-то, сшибка. Войско Каганбека с отчаянным воплем врезалось в строй сабельщиков гургана. Началась рубка. Самые прославленные батыры продвинулись вперед. Они должны были проткнуть тело врага и вцепиться в мясо.
Пока сближались, выкрикивали ураны. Когда столкнулись, завопили «Ур!». А как только сеча завязалась, призывы смолкли. Заговорили сабли. Поле боя заполнилось лязгом и звоном стали.
Его богатыри вгрызлись в плотный строй противника. Сначала ручьями просочились в него, а потом распались на горстки и стали расширять вокруг себя пространство. Вот уже почти половина войска протолкнулась в гущу врага. Другая пока не вступила в дело. Но не давила на передних, чтобы не теснить их. Проявляя терпение. А терпение, как известно, суть мужества.
Но все-таки медленно. Медленно продвигалось войско. Невыразимо медленно.
В верховой рубке наступает момент, когда все теряет смысл. Когда сеча разом превращается в бессмысленное побоище. Когда рубят, давят, топчут без разбора и своих, и чужих. Подобное наступает в тот момент, когда иссякает терпение. Нет, не у воинов. В своих жигитах он был уверен. И не у воинов гургана. Человек, под каким бы знаменем он ни бился, в какую бы кровавую сечу не ввязался, пока он в рассудке, всегда различит своих от чужих. Он держится за своих, чтобы с ними одолеть врага, и тем защитить свою жизнь. Свою и своих товарищей. Потому что и товарищи, сокрушая врага, защищают не только себя, но и его. Это первая заповедь войны: убивай, чтобы тебя не убили. И вторая: выручай товарища, чтобы он выручил тебя. У человека даже в самой страшной сече достает терпения и мужества не терять рассудок и блюсти два этих основных закона. Но у лошадей такой меры терпения нет.
Лошадь прекраснейшее из творений Аллаха. Ее отличает благородство и утонченность натуры. Но благородство и утонченность, по сути, есть опровержение терпения. В тесноте боя, надышавшись запахом крови и человеческого пота, ошалев от лязга металла, лошадь вдруг разом выходит из повиновения. Ни страх перед болью, ни азарт схватки, уже не могут удержать ее в строю. Ей нестерпимо хочется одного: как можно быстрее вырваться на волю, из тесноты на простор, из толчеи в свободное пространство. И вот тут она начинает давить, кусать, топтать всех без разбора. И такую лошадь не в силах усмирить даже самый искусный наездник. Есть правило боя: рубить лошадь первой утратившую терпение, под седлом ли она товарища или врага – без различия. Но после первой лошади сходит с ума вторая, третья и так далее. Тогда-то сеча и превращается в свалку.
Исходя именно из этого недостойного лошадиного свойства, разумные полководцы всегда избегают кавалерийской сшибки. Конные отряды могут только касаться друг друга и расходиться по сторонам. Этот маневр за время боя можно повторять сколько угодно раз. Зайти с фланга, потрепать и отойти. Обогнуть врага, ударить в тыл и ошеломить. Но для этих маневров нужен простор, широкое поле. А они сейчас в теснине, в узкой горловине между двух холмов.
Главное достоинство кавалерии во внезапном и стремительном маневре. В способности совершать молниеносные переходы. Появляться там, где тебя не ждут. Обнаруживать врага, когда он пребывает в беспечности. А лобовые атаки с вязким противостоянием – это удел пехоты.
У уйгуров, как пишут в древних книгах, был обычай добираться до поля боя верхами, а в сражение вступать, спешившись, оставляя ненадежных животных коноводам. Может быть, и ему следовало спешить своих бойцов, как это делали древние уйгуры? Но кто такие были уйгуры? Они, если разобраться толком, и не могли считаться степняками, хоть и пасли свои стада в степи. Они скорее, что-то среднее между его предками и китайцами, которых степняки побивали всякий раз, как придет охота. А он Каганбек и его жигиты истинные дети степей. Они прирожденные наездники. Покинув седло, они теряют кураж. Они родились в седле. Их нянчили, кормили грудью матери, которые и сами не слезали с коней. Нет, таким воинам воевать в пешем строю не с руки. Они родились и умрут в седле. Таково их предназначение.
Но только слишком медленно все продвигалось. Томительно, бесконечно, мучительно долго. В любой момент лошадиному терпению мог прийти конец, уступив лошадиной трусости.
Не было сил смотреть на это, невыносимо было видеть, как в рубке, которая возможно в сию минуту превратится в свалку, погибают его лучшие батыры. Нестерпимо хотелось выкрикнуть уран и ринуться в драку. Но он должен терпеть. И ждать, когда его войско завязнет полностью, когда в дело вступят копейщики гургана. Вот тогда в решающий миг он бросится в прорыв, во главе своего резерва, опрокинет врага и принудит пуститься в бегство. И тогда дело останется за малым: преследовать трусов и рубить, рубить, пока не онемеют мышцы. А пока, как бы ни чесались руки, надо терпеливо ждать. Терпение самое достойное качество воина. Оно суть мужества. А мужество, как известно, залог победы.
Когда только Васико услышала призывы горнов и увидела то, как ордынцы, набирая скорость, движутся от мари к горловине, она оставила порученное дело, закинула на спину одра то, что успела собрать и помчалась к своим. Саврасый жеребец под ней был резвый, его подгонять не требовалось. А вот на одра она не пожалела кнута. Только под ношей четырех хурджунов тот все равно двигался до обидного медленно, во всяком случае, не так резво, как хотелось бы ей. Она боялась, что дело, которое началось без нее, так и закончится тоже без ее участия. Если этот тихоход так и будет плестись, то она никогда не попадет в это большое дело, похожее на охоту, которое люди называют – войной. Тот, кто побывал на такой охоте, уже не охотник, а – воин!
Когда Васико, наконец, пригнала замученного одра к горловине, там ее постигло новое разочарование. Сотня стояла на фланге, не вступая в дело, чего-то выжидала. Напрасно Васико так торопилась.
– Эй, обозная! Чего стоишь? – крикнул сотник, когда воины расхватали доставленные ею стрелы. – Дожидаешься, когда я всыплю тебе горячих? Живо возвращайся назад!
«Все-таки мой сотник слишком строгий. Мог бы хоть слово сказать в благодарность. Но ничего, ничего, – успокоила себя Васико, – строгость – это не страшно. Главное настоящая охота еще не началась. У меня еще осталось время». С этими мыслями она снова затрусила с косогора вниз, за стрелами.
Во вторую ходку Васико пришлось собирать оброненные стрелы, так как колчаны уже разграбили. Это заняло больше времени и потребовало больше труда. Прежде чем терпение иссякло, ей все-таки удалось набить стрелами четыре хурджуна. «Хватит!» – сказала она и, оставив обозного коня, нагрузила добычу на своего саврасого. Он донес ее от берега до подножия холма, как ветер.
Место на фланге, где она оставила своих, пустовало. Его только-только начала другая сотня, спустившаяся к подножью с вершины.
– А где мои? – спросила Васико, растерявшись. Осмотрелась по сторонам, глянула вверх и увидела, как ее сотня на рысях поднимается по склону.
– Эй, горбоносая! – окликнул ее воин из чужой сотни. – Чего глаза вылупила? Сгружайся!
Воин был потный, разгоряченный, только из схватки. Колчан за его спиной был пуст, так же как у всех его товарищей.
– Я не вам собирала, – сказала Васико. – Это для моих. Вон моя сотня! – Васико указала на склон холма.
Потный воин подвел к ней коня, без слов отвесил ей затрещину и, когда она полетела с седла, скинул на землю ее хурджуны. А потом от души огрел саврасого по заду. Тот выпущенной стрелой пустился прочь.
– Догоняй, – посоветовал забияка, – конь хороший.
Васико не оставалось ничего другого, как помчатся за своим саврасым.
«Дело уже началось, а я вынуждена, как полоумная гоняться за лошадью. И, видимо, мне опять придется собирать стрелы. Если это так, то мне следует поторопиться».
В третий заход ей пришлось извлекать стрелы из тел убитых. Потрошить трупы было делом привычным, но больно хлопотным. Наконечник стрелы цепляется за плоть, и поэтому надо кромсать и резать. Чтобы унять нетерпение, она старалась не думать. Не думать о том, что «свои» давно уже в деле, а она по-бабьи потрошит трупы. Вот и потрошила. Просто потрошила и добывала стрелы. Набрала два хурджуна. И когда нетерпеливая и воодушевленная вернулась к подножию холма, то оказалось, что колчаны у воинов опять пусты. Все лучники, что были в отряде гургана, отстрелялись до последней стрелы. А погонщики так и не подошли.
«У гургана закончились стрелы! Милостивый Аллах! – воскликнул хан Каганбек. – Есть луки, есть воины, умеющие стрелять из луков, но нет стрел! Нет предела твоему милосердию, всемилостивый боже! Поистине, все в воле твоей, на тебя и уповаем! Как отблагодарить за проявленную милость, за этот бесценный дар? Целое стадо забить, оросить землю жертвенной кровью. Но позже! А сейчас вперед, – решил хан Каганбек. – В атаку!» И пожалел, что оставил в резерве только полтумена. Надо было оставить целый, а еще лучше два тумена! С двумя он сокрушил бы нерадивого гургана, как пить дать. Бросил бы по одному тумену на каждый холм, скинул бы лучников с вершин, по обратным склонам спустился бы в низину и ударил по тылам. Но ничего не поделаешь, придется действовать с тем, что есть – с полутуменом. Но бог милостив!
– Урус-огландар, олга18! – выкрикнул хан Каганбек, наследник Чингизхана. – Аллаху агбар19! – и с обнаженным мечом ринулся вперед.
Конница, застоявшаяся в ожидании атаки, в радостном порыве бросилась за своим предводителем. Вопль пяти тысяч глоток пронесся над равниной. Победоносное «ур» должно было вдохновить тех, кто рубился в горловине.
Гурган отреагировал немедленно. Две ошибки подряд не допустимы. Отец не простит, а он будет опозорен. Его мечники пока еще удерживали проход между холмами, лучникам по вершинам, израсходовав весь запас стрел, схватились за мечи и из последних сил отбивали настойчивые атаки кипчаков. Положение было отчаянным и там, и здесь. Мухаммад Джахангир не знал, на что решиться.
Решение подсказал неприятель. Когда гурган увидел, как хан Каганбек впереди своего резерва мчится к подножью левого холма, он оставил сомнения и вывел из горловины своих тигров Аллаха. Обе хазары развернул к холму и направил вверх по склону.
Конные копейщики были главной ударной силой гургана. Став во главе их, он намеревался встретить атаку хана Каганбека встречным ударом. Скатиться лавиной с вершины, когда тот подойдет к подножью, и взять его на копья. Если ему удастся осуществить намеченное, он опрокинет резерв Каганбека, и после этого у него появится возможность ударить в тыл неприятельских войск, теснивших его мечников в горловине. Тем самым он исправит допущенную ошибку, избежит позора и выполнит поставленную отцом задачу.
Однако планам гургана не суждено было осуществится. Подвели лучники. Мухаммад Джахангир со своими копейщиками успел одолеть только половину подъема, когда лучники, не выдержав усилий жестокой схватки, отступили и сдали вершину врагу. Пришлось гургану направить свои копья против них.
На пересеченной местности, а тем более на подъеме копьеносная конница, чтобы не потерять строй, всегда держится мелкой рыси. Так и гурган шел в гору на рысях. Медленное движение его тысяч не могло обеспечить необходимый натиск. Его копейщики не опрокинули, как им положено, не продырявили строй кипчаков, они завязли в нем, и сабельщики врага пробились внутрь его рядов. Пришлось бросить копья и обнажить мечи.
Рубка длилась недолго, но, когда Мухаммад Джахангир освободил вершину, Каганбек со своим полутуменом уже поднимался по склону. Дистанция была недостаточной, чтобы копейщики гургана могли взять необходимый разгон и нанести сокрушающий удар. И копья подбирать было поздно. Гурган пошел под склон на мечах. Произошла вторая сшибка. Воистину это сражение было укором всем уложениям и боевым уставам. Оно было опровержением всяческих истин. И чем это должно закончиться известно одному Аллаху. Да, помогут потерявшим терпение его небесные ангелы!
Васико нашла «своих» на вершине холма. Побросав луки, они бились на мечах.
– Я принесла стрелы! – крикнула Васико. – Это последние, больше не осталось!
На нее никто не обратил внимание. Ее просто не услышали.
Васико спрыгнула с коня, подобрала брошенный лук и попробовала выстрелить сама. Стрела, не пролетев и двух локтей, ткнулась в землю. И опять ей резануло пальцы.
Тогда Васико бросила лук, запрыгнула обратно в седло и схватилась за меч. Звон, с которым клинок вышел из ножен, укрепил ее решимость. Она метнулась в гущу своих и стала выискивать врага. С ее стороны это была грубейшая ошибка. Всякий опытный воин твердо знает, что прежде, чем ринуться в атаку, надо отыскать противника. Нацелиться на него глазами прежде, чем нацелиться мечом. Найти его слабое место, самый короткий путь клинка до незащищенной плоти. И тогда уже разить.
Ее меч вознесся над головой. Она крепче сжала рукоять, чтобы удар получился сильнее. Но подлый саврасый шарахнулся. И тут откуда-то сбоку вынырнул чужой клинок и острием ужалил в ляжку. Конь отпрянул, и Васико, не удержавшись, вывалилась из седла.
Грохнулась об землю и почувствовала, как ножны врезались в печенку. Кувыркнулась в траве и покатилась кубарем под склон. Десять раз, наверно, кувыркнулась прежде, чем остановилась. А как остановилась, села, задрала подол платья и увидела на ляжке огромную резаную рану.
Ни боли, ни страха она не ощущала. Просто хлопала глазами и смотрела не то, как кровь, лопаясь пузырями на срезе, выходит из раны и лужей собирается по траве. И вдруг внезапным озарением, что с каждой каплей крови из нее вытекает жизнь, ее повергло в ужас.
И тогда она заскулила. Она хотела закричать, но не хватило воздуха. Попробовала вдохнуть полной грудью, но грудь сдавило в невидимых тисках. Вот и заскулила, что не хватило воздуха.
На вершине свои бились с врагами, а она скулила на спуске. Сверху доносился лязг клинков, гул бьющихся щитов, скрежет затупившихся лезвий. Было слышно, как фыркают и огрызаются кони, как хрипят и стонут люди, как земля гулким эхом отбивает удары копыт. А она в эту мешанину звуков подпустила еще немного писка.
Скулила и пищала до тех пор, пока не ощутила мягким местом, как затряслась земля. Испуганно, тревожно. Вскочила, обернулась и увидела, как снизу стенкой, тесными рядами поднимается многотысячный отряд. Всадники в красных кафтанах, кони вороной масти, и длинные копья наперевес. И вся эта грозная масса движется прямо на нее. Укрыться или увильнуть в сторону было невозможно – шел широким фронтом. Чтобы спастись, оставался один путь – вверх, туда, откуда она скатилась.
Васико припустила в гору. Бежала во всю прыть, едва не задохнулась. А как добралась до вершины, глядь, а своих-то уже почти и нет. Недавно вроде бы здесь было тесно от густоты людей, а теперь раздолье. Бродят кони, потерявшие всадников, мечутся ордынцы, добивая раненных бойцов, и кое-где, сбившись в кучи, отбиваются последние бойцы. Все, кто бились, полегли. Вся вершина устлана телами. Вон отсеченная голова смотрит в небо. А вон безглавое туловище плечами уткнулось в песок. А вон ее сотник. Лежит в потоптанной траве и, выпучив глаза, сучил ногами. А над ним скалой навис огромный ордынец. На ордынце лисий малахай и овчинная шуба мехом наружу. Длинными ручищами он сдавливает горло сотника и сопит от нешуточных усилий. Ордынец настолько огромный, что сотник под ним смотрится цыпленком. И нет у него шанса на спасение. Как бы он ни тужился, ни выворачивался, как бы ни сучил ногами, ни брыкался, силясь спихнуть врага, все напрасно. Яснее ясного, что еще немного, еще несколько чуть-чуть и шейные хрящи хрустнут, и тогда бедняга испустит дух.
Так бы и случилось, если бы Васико не сделала то, чему ее учили брат Вахтанг. Она запрыгнула ордынцу на спину, обхватила руками его огромную голову и, собрав всю свою силу в кончики пальцев, вогнала их в глазницы. Ордынец взвыл. А Васико закончила: согнула первые две фаланги и рванула яблочки на себя.
Глаза ордынца повисли шарами на двух соплях, крик его, только вырвавшись из его легких, застрял хрипом в разинутой пасти, а сам он рухнул замертво.
В этот момент наскочила конница гургана. Пронеслась над ними и навалилась на врага. Затем копейщики побросали копья, схватились за мечи и ушли под гору, по обратному склону.
Просто удивительно, что их там не потоптали, неведомым образом удалось уцелеть. Возможно, Ахура Мазда спас.
– Как тебя зовут? – спросил ее сотник.
Она ответила:
– Васико.
– Вставай, – он поднялся и протянул ей руку. – Я у тебя в долгу. Как-нибудь сочтемся.
Он пошел туда, где были свалены копья, подобрал одно и, выставив наперевес, заковылял в гущу схватки. Васико последовала за ним.
В этом бою Васико и ее сотник доказали, что и приверженцы законов Яссы могут сражаться в пеших порядках. Что пеший воин с длинным копьем это серьезная сила против сабельной конницы. Если кто не спесив, и не находит зазорным смотреть снизу-вверх на всадников, если у кого есть мужество не отступить перед брыкливым конем и терпение без устали колоть копьем, то он добудет славу на поле брани.
Кое-кто из, потерявших седло, последовал примеру Васико и ее командира. Подобрали копья и встали рядом с зачинателями нового боя.
Им дано было обнаружить еще одно преимущество пешего строя: стоя на ногах, на твердой земле, не надо бороться со строптивым конем, с его непредсказуемой волей; внимание свободно, и его целиком можно направить на противника, в то время как тот будет разбираться с лошадью.
«Вот, если бы все слезли с коней, – думала Васико. – Отпустили бы их на волю и взялись за копья». Но все, кроме малой горстки, увлеченно бились верхами. Били врага и погибали сами. До тех пор, пока у лошадей не вышло терпение. Пока не началась свалка.
Когда хан Каганбек, используя численный перевес, обогнул фланги, вышел в тыл, когда он взял войско гургана в кольцо и стянул его, вот тогда в образовавшейся тесноте у лошадей закончилось их лошадиное терпение. И началась свалка. Кровавая рубка, нет, побоище своих своими, чужих чужими, без разбору.
А Васико в этом бою испытала невыразимый восторг. В кровавой толкотне, в смертельном месиве она испытала такое возвышенное чувство, что ей показалось, будто душа ее воспарила ввысь. Вырвалась из оков страдающего тела, поднялась над жутью безостановочного смертоубийства, и ее свободную, невесомую вознесло за облака, туда, где обитают Бог и его ангелы, и откуда Всевышний управляет своим небесным воинством.
Тело ее страдало, нанося и получая раны, а душа ликовала, пребывая рядом с богом. Ее тело отчаянно хваталось за жизнь, обрывая чужие жизни, а душа трудилась в воинстве Ахура Мазды, пела гимны, вдохновляя тело на подвиг. Она испытала то, что должен испытать каждый охотник, чтобы потом его назвали воином. Она испытала восторг трудной работы – спасать свою жизнь. Спасать и убивать, когда твоя душа пребывает вблизи Бога!
Сокрушитель Вселенной появился тогда, когда душа Васико ликовала в заоблачных высях.
Тумен кипчаков на правом берегу, только завидев его бунчуки, бросился бежать. Сахибкиран даже не подумал отвлечься погоней. Он оставил две хазары для охраны переправы, а сам во главе «львов Аллаха» спешно двинулся по хлипкому мосту на выручку сыну.
Он увидел два пульсирующих людских сгустка: один в теснине между подножий двух холмов, а второй на вершине. По столпотворению, которое творилось там, по жуткой, невозможной мешанине, он догадался: дело плохо.
– Где мой сын? – крикнул он лучникам, охраняющим левый берег. – Где гурган Мухаммад Джахангир?
Ему указали на вершину холма, и Сахибкиран приказал:
– Стройся в три колонны! Копейщики вперед!
Три тысячи всадников встали в атакующих порядках. Взяли копья наперевес.
– Зорю! – скомандовал Повелитель.
Горнисты в задних шеренгах тысячных колонн расчехлили боевые двухметровые трубы. Уронили широкими раструбами на плечи впередистоящих. И выдули первый зловещий рык: «Уу-ааа». Лошади встрепенулись, воины взбодрились.
– Аллаху агбар! – крикнул Сахибкиран и вскинул меч. – Олга-а!
Войско отозвалось:
– У-ур!
Карнаи20 взвыли:
– У-ааа!
Конница ринулась в атаку. И по степи пронесся победный клич Сахибкирана – вопли воинов, слившиеся с ревом карнаев:
– Уур-уаа! Уур-ааа! Ура-а-а!
Сахибкиран хотел воплями и ревом оповестить врага о своем появлении. Внести смятение в его ряды, посеять страх и обратить в бегство. Его не смущало, сможет ли он потом настигнуть ненавистного Каганбека. Сможет ли отмстить за поруганный Азербайджан, сможет ли смыть кровью врага позор нанесенного ему оскорбления. В эту минуту ему было важно одно: развеять туман угрозы, сгустившийся над головой его сына.
Он эту угрозу почувствовал сердцем. Под утро, когда во главе своих отрядов он на рысях продвигался по правому берегу, пронзительно, как стрелой кольнуло в сердце, и в тот же миг он увидел лицо сына. Прекрасный лик его наследника, солнцеподобного Мухаммада Джахангира! И черную тучу, нависшую над ним. Он погнал лошадей. Загубил седельных, пересел на заводных. И вот он здесь. А его сын, его наследник в немыслимой мешанине, которую невозможно назвать сражением. Где-то в толчие бессмысленно рубящихся людей, в толкотне обезумевших животных, в скрежете, грохоте, лязге металла! Где он? Ни бунчуков, ни хоругвей, развевающихся над схваткой, ни одного знака, чтобы указать его место. Уже можно различить лица, кровь на них, струи пота, прорезающие борозды на грязных щеках. Но лица сына не видно. Где оно? Где его блистательный венец? Пусть сверкнут в толпе серебряные зубцы его короны!
У подножия холма он отпустил часть сабельщиков на помощь бьющимся в горловине, а сам помчался в гору. Он не испытал и тени сомнения, врезаясь в толпу. Было неважно, кто насаживается на его копья: свои или враги. Важно было распороть этот человеческий, беснующийся клубок, разорвать его в клочья, разметать и высвободить из удушливых, смертельных объятий толпы сына, бесподобного Мухаммада Джахангира. Только бы не зацепить его – этим было поглощено все внимание – только бы сына не затоптали кони!
Он пропорол этот сгусток дважды – вдоль и поперек – но не нашел принца Джахангира.
Толпа рассыпалась, враги пустились бежать, его нукеры бросились в погоню. И вот тогда, когда вершину освободили живые, под грудой мертвецов он обнаружил сына. Сначала блеснули серебряные зубцы короны, а потом он увидел его бездыханное, окровавленное, обезображенное конскими копытами тело.
Его гвардейцы бились насмерть, подумалось ему. Они защищали своего предводителя, пока не пали. Их тела вокруг гургана верное тому доказательство. Подумалось, и объяло ужасом. Сковало сердце.
Ему только сорок лет. Он могуч. Он в зените славы. Но как жить дальше? Изо дня в день, из ночи в ночь, пересиливая ночь наступающим утром. Как прожить каждый день и каждую ночь в отдельности, как прожить хотя бы один день и одну ночь, зная, что бесконечность подстерегает за порогом суток? Как прожить не день, а хоть одну минуту, когда в голове гремят барабаны, ревут карнаи! И все о том, что его сын мертв! Солнцеподобный, блистательный гурган Мухаммад Джахангир – мертв! Как жить теперь? И на кого возложить корону, кому оставить трон?
Пленных в этот день не брали. Сахибкиран унимал грохот барабанов и вой карнаев в больной голове видом проливаемой крови. Пленные – воины, их жены и дети, и всякое отрепье из обоза, все взошли на плаху. Труп Каганбека бросили к ногам Повелителя. Его казну доставили, и счетоводы пересчитали сокровища.
Сахибкирана не интересовало, какой будет его доля. Он раздаст паи войску и предводителям туменов. А на свой остаток построит усыпальницу в Самарканде, которым правил его сын. Мухаммад Джахангир был гурганом – его вдова принцесса из дома Чингизхана – а значит носить усыпальнице, в которой упокоится тело принца, название Гур-Эмир!
Когда был казнен последний из орды Каганбека, подошел на свою беду обоз с запасом стрел. Палачи к тому времени уже изрядно притомились, но пришлось им потрудиться еще. Погонщики все до единого поплатились жизнью за медлительность своих лошадей.
При дележе добычи досталась доля и Васико. Она получила золотые и серебряные монеты, медную лохань, ткани и платья из сундуков гарема кипчакских беков.
– Что ты еще хочешь? – спросил ее сотник.
– Я хочу, чтобы ты принял меня в свой отряд, – попросилась Васико.
– Зачем? – сотник не на шутку удивился. – Забудь, что ты была обозной шлюхой. В бою ты показала себя молодцом и спасла мне жизнь, а значит я тебе обязан. В благодарность я возьму тебя в жены. У меня их две, но третья мне не помешает. Когда вернемся в Самарканд, на долю с добычи построю тебе предел. Будешь рожать, растить моих детей, следить за хозяйством.
Васико мотнула головой.
– Мне не нужен предел. И я не хочу в гарем. Я хочу стать воином в твоем отряде.
– Ты что? – возмутился сотник. – Растеряла последние крупицы разума в бою? Или хочешь сделать из меня посмешище? Посмотри на себя – ты носишь юбку!
Васико отшвырнула от себя ворох платьев. Поднялась и ушла. Вернулась уже в штанах, которые стянула с убитого ордынца.
– Все, я больше не в юбке! – заявила она.
Сотник оторопел. Воины тоже.
– Ты женщина по естеству. Пойми! – взмолился сотник. – Дело женщины рожать и воспитывать детей. И еще ублажать мужа. А война – это удел мужчин, причем не всех. Ратный труд выбирает только самых достойных.
– Я спасла тебе жизнь, – напомнила Васико. – В бою не подвела. Значит, я достойна. И еще: забудь, что я женщина. Я мужчина. А то, что у меня дырка между ног, так это ничего не значит. Можешь входить в нее, когда захочется, но только ночью. А днем я буду воином, мужчиной. И ты оставайся им – верни должок, как обещал. Обещал ведь.
Воины загоготали. Васико задрала ногу и ударила ближнего из них пяткой в висок. Она проделала это молниеносно так, как учил брат Вахтанг. Насмешник рухнул. Гогот оборвался. А командир ее только сокрушенно покачал головой.
Войско тронулось утром. Пошло на восток.
За Итилем21 оно свернет на юг. По Сырдарье поднимется к Ташкенту. И там в два дневных перехода доберется до сердца империи – до славного Самарканда! Надо будет выбрать нового правителя столицы, заложить усыпальницу, вынести траур, а потом устроить курултай и обсудить планы будущих войн.
О своем пребывании на берегах Терека Сахибкиран оставил памятник. Рядом с двумя холмами, где погибло войско гургана, вырос третий холм. Его собрали из черепов казненных кипчаков. Место то стало запретным. Страшный курган обходили стороной. А имя хромого Тимура с тех пор, если произносилось в тех местах, то только шепотом.