Казарменная жизнь
Под конец июля месяца 1943 года всех бывших унтер-офицеров и аспирантов французской армии вызвали к майору, командиру батальона. Что с нами будет? Он весьма вежливо обрисовал общую ситуацию: больше нет ни немцев, ни французов – есть только защитники западной цивилизации от варварства, от большевистского нигилизма. Германия нуждается в кадрах для этого крестового похода. Германия великодушно предоставляет нам возможность стать офицерами. Достаточно записаться на курсы КОВ – Kriegs-Offizier-Bewerber (аспирантов-офицеров военного времени), которые очень скоро откроются около Ниццы, на Лазурном Берегу! Какое искушение и какая дилемма! Либо отказаться от своих убеждений, хотя бы формально, в надежде дезертировать по приезде во Францию. Либо остаться верными своим обязательствам и делать, что должно, здесь, на месте. Четверо наших товарищей поддались соблазну и уехали во Францию. Я точно знаю, что двоим из них удалось дезертировать и скрываться во французских семьях до освобождения. Мы с моим другом Андельфингером вместе с ещё несколькими нашими товарищами, среди которых был Эрвин Швитцер (столяр из Лотарингии, который потом ремонтировал дом нашего друга Конрада в Хёрдте) выбрали второй путь. Странно, но командир на нас не рассердился – он понял, что происходило с нашей совестью, и не пытался изменить наше мнение.
И трудная жизнь в казарме продолжается: вставать каждое утро в половине пятого. Упражнения, учения, стрельба, марши – мы заняты до самого вечера. И всё это на фоне скудного питания, да ещё и плохого качества. Dorrgemuse – сушёные овощи, которые мы называем Drahtverhau (колючая проволока), и редкие маленькие кусочки мяса под видом Eintopfgericht[26].
Целыми неделями мы не видели ни единой картофелины! Макарон и свежих овощей тоже никогда не было.
Вечер после службы посвящён написанию писем, если этому не мешали какие-нибудь крикуны. Это самая лучшая часть дня. Прежде всего ежедневное письмо Марте и иногда несколько слов моим родителям в Гюнсбах, родителям жены и свояченице в Кольмар. Пока мы пишем письма, до нас издалека доносится меланхоличное звучание протяжных славянских напевов. Голоса звягельских девушек время от времени заглушаются резкими звуками перестрелки, свидетельствующей
о непрекращающейся активности партизан, наводнивших местность.
В окрестностях Звягеля действуют три вида партизан. Не будем забывать, что мы находимся на Украине, совсем рядом с бывшей польской границей, поэтому тут и украинские, и польские, и русские партизаны. В обычное время они объединяются в борьбе против немцев. А в периоды затишья сражаются между собой: поляки – за освобождение их территории, украинцы – за свою независимость, русские – за всемогущество России.
Они действуют очень эффективно, буквально свирепствуют. Не было дня, когда они не спустили бы с рельсов или не взорвали немецкий поезд, или не уничтожили бы военный эшелон, или не убили бы несколько одиночных солдат, оставляя на дороге изуродованные трупы – глаза выколоты, язык вырван, носы и уши отрезаны! Странная вещь – с тех пор как мы, эльзасцы, лотарингцы и люксембуржцы, находимся здесь, нападения на военных в городе практически прекратились. Не потому ли это, что мы достаточно часто и душевно общаемся с гражданским населением? И как это соотносится с сопротивлением?
Мы время от времени выходим по вечерам и возвращаемся всегда глубоко за полночь безо всякого риска. Немцы всеми способами борются с этими по большей части неуловимыми, скрывающимися в лесах и болотах врагами.
После 20 июля я наконец получил первое письмо от Марты! Какая радость и какое счастье! Радость, к несчастью, омрачённая печальной новостью. В день моего отъезда из Кольмара на мамашу Гассер[27], которая каждый день трудилась в саду в Шпеке, наехал грузовик на Базельской дороге. Её должны были положить в больницу Диаконата[28] с переломом левой ключицы, но, что хуже всего, у неё был шок, который весьма серьёзно на ней отразился – потеря памяти, бессвязная речь. Ей, воплощению доброты, которая долгие годы страдала от всё усиливающейся глухоты, это было совсем некстати! Она так до конца никогда и не оправилась от этого до самой своей смерти в 1948 году.
Туда-обратно письмо и ответ шли минимум три недели! Как долго! Двадцати дневное ожидание ответа на вопрос делало диалог практически невозможным. Но странное совпадение: мы поняли, что часто в один и тот же день, иногда в одно и то же время, говорим в письмах друг другу об одном и том же: хороших книгах, хороших стихах, музыке, любимых людях. Передача мыслей на расстоянии?
Я также часто переписывался со своим близким другом Жаном Лангом, который в то время всё ещё работал в Ашкаррене (его призовут в свою очередь в 1944 году, вместе с эльзасцами 1908–1913 годов рождения). Перед моим отъездом мы договорились о секретном коде. Каждый раз, как он будет узнавать хорошие новости по лондонскому радио: большое поражение немцев, важное наступление русских, – он будет сообщать мне о том, что у его сына Фредерика, родившегося несколько недель назад, прорезался новый зуб. Бедный малыш – за первые шесть месяцев жизни у него должно было прорезаться двадцать зубов!
Однажды мне пришла в голову идея написать письмо Фредди, брату моей жены, который всё ещё был в эвакуации около Роанна. Переписка между эльзасцами, которые отказались вернуться домой в 1940 году, и их семьями, остававшимися в Эльзасе, была не только долгой и трудной, но и опасной для этих последних. Шансы на успех были, по моему мнению, минимальными, но попробовать стоило.
Итак, я послал первое письмо, естественно, указав номер полевой почты F.P.N. 10 310. Чудо! Двадцатью четырьмя днями позже пришёл ответ! Моё письмо шло четырнадцать дней, письмо моего свояка – десять.
Обмениваться письмами между Роанном и Кольмаром через Звягель – около 4500 километров – оказалось гораздо быстрее, чем напрямую, и не представляло никакой опасности для кольмарцев.
В это время русский фронт приближается медленно, но неумолимо. Немецкие солдаты, возвращающиеся из Житомира, города, расположенного в восьмидесяти километрах по прямой от Звягеля, рассказывают нам, что Киев находится под серьёзной угрозой и не исключено, что он в ближайшие дни будет взят русскими. Ночью мы слышим звуки канонады и бомбардировок, приглушённые расстоянием.
Что касается нас, учения, манёвры и марши продолжаются. Теперь это в основном стрельбы. Прежде всего надо выучить немецкую манеру стрельбы, которая сильно отличается от французской. С deutsche Griindlichkeit (чисто немецкой тщательностью) надо сначала разложить на составные части акт стрельбы, выучить каждое движение, затем сделать всё подряд: Eins, zwo, drei, vier, Feuer! (Раз, два, три, четыре, огонь!) Для эльзасцев-лотаргингцев это новая возможность вывести из себя начальство, поскольку они упорно продолжали делать по-своему, как их учили раньше. Посыпались санкции. В нашем взводе унтера особенно озлобились на моего друга Хуссельштайна, лесника из Ла Хуб, около Пети-Пьер в департаменте Нижний Рейн, парня ниже меня ростом, но весившего больше ста килограммов. Бывший унтер-офицер французской армии, он упорно выполнял движения по-своему.
И вот у нас настоящие стрельбы! Мы лежим бок о бок, офицер командует: Eins, zwo, drei, vier… Feuer! Следуют выстрелы, но лишь немногие попадают в мишень. Инструкторы в ужасе! Тут Хуссельштайн собирается с духом и говорит офицеру: «Herr Leutenant, lassen Sie uns bitte schiessen, wie wir es gelernt haben!» («Господин лейтенант, я вас прошу, разрешите нам стрелять по-нашему»). Младший лейтенант, человек открытый и понимающий, уступает и разрешает нам стрелять без команды. Результаты отличные! У Хуссельштайна лучший результат в роте, включая унтеров, по кучности стрельбы. Его награждают большой сигарой. Если бы это было в Германии, ему бы дали внеочередной отпуск на трое суток. Но мы, к несчастью, в России, в стране, которую Хусселынтайн больше не покинет: через год он умрёт от истощения в тамбовском лагере.
После десятка марш-бросков на десять, пятнадцать, двадцать километров, по одному маршу в неделю, мы идём нанести визит в украинскую деревню в тридцати километрах от нас, где жители, немецкие иммигранты, ещё говорят на своём родном языке. В самом начале нашего пребывания в Звягеле нам поменяли наши прекрасные сапоги, предназначенные для солдат на фронте, на обычную обувь, к счастью, в хорошем состоянии. Хотя у меня в Tornister (рюкзаке) ещё остаются две пары отличных шерстяных носков, связанных моей мамой, я уже некоторое время больше не ношу ничего, кроме Fusslappen (русские носки), особенно на марше. Это квадратные куски толстой фланели, в которые мы заворачиваем ноги, точь-в-точь как когда-то пеленали младенцев. В этих Fusslappen я чувствую себя так хорошо, особенно во время маршей, что даже клянусь себе, что когда вернусь, больше никогда не надену обычные носки[29]! Отправляемся рано утром, ещё до рассвета. Тридцать километров пути туда мы проходим без проблем, под безоблачным небом, через леса, поля и луга. Но когда после нескольких часов отдыха надо отправляться обратно, это настоящее мучение. Из-за натруженных ног мы ужасно страдаем. Дорога обратно кажется нам вдвое, втрое длиннее, чем путь туда. Захромавшим разрешают сесть на телегу, им завидуют все остальные, которые еще могут плестись с горем пополам. Вечером, после возвращения в казарму, многие направятся в Revier (лазарет), чтобы подлечить ноги.
Вскоре за первыми письмами последовали первые посылки. Если я правильно помню, у нас было право на одну посылку весом один или два килограмма в месяц. Но у наших семей было право посылать маленькие стограммовые пакеты в неограниченном количестве! В магазинах были картонные коробки размером в одну маленькую книгу специально для этой цели.
С самого начала нашего пребывания в Звягеле мы обнаружили, что соль была большим дефицитом среди гражданского населения. Мы стали получать неимоверное количество маленьких пакетов с солью, которые мы по вечерам выменивали на съестные припасы, особенно на яйца (большую часть населения Звягеля составляли крестьяне, в основном крестьянки, так как мужчины были или в Красной армии, или высланы в Сибирь, или ушли в партизаны). Но рынок соли скоро насытился. Настала очередь сахарина – продукта, неизвестного до прихода немцев. Другие вещи, которые ценили украинки, были швейные иголки и нитки, мулине для вышивания, шерсть. Благодаря этому обмену мы смогли улучшить свой весьма скверный дневной рацион. Однажды я нашёл в посылке пару чулок из искусственного шёлка (вискоза, которую потом заменил нейлон). Вот повезло! В этот же вечер я предложил своё сокровище одной из наших крестьянок, которая до того обрадовалась, что предложила мне взамен целую сотню яиц и большой кусок масла! Я, естественно, разделил свою добычу с моим другом Андельфингером, что не помешало мне съесть за неделю как минимум пять дюжин яиц! Это мне вышло боком – я получил фурункулёз, от которого потом долгое время не мог избавиться.
В ротах ходили всё более упорные слухи, что батальон скоро покинет Звягель и будет переведён во Францию. В это было трудно поверить. Это было бы слишком хорошо! Что, немцы больше не испытывают к нам недоверия? Однако однажды утром Major (командир) объявил перед всеми ротами, что батальон покидает Россию и будет располагаться во Франции… Прекрасно!..
Но эта мера относится только к Reichdeutschen или Altdeutschen (немцы из рейха или немцы по происхождению). На нас как будто ушат холодной воды вылили! Все те, кто получил немецкое гражданство по призыву в вермахт, но происходит из западных стран, находящихся под управлением немецкой администрации, то есть эльзасцы, лотарингцы и люксембуржцы, остаются на месте, так же как и младшие чины, которые ими командуют. Это был конец прекрасной мечты, слишком прекрасной, чтобы быть правдой!
Наши отношения с некоторыми из унтеров улучшались день ото дня, рискуя стать дружескими. Я особенно вспоминаю одного молодого фельдфебеля из Швабии, женатого, отца семейства, человека вежливого, приветливого, понимающего и любезного. Он испытывал отвращение ко всему, что имело отношение к наци и гитлеровцам. Для него самым большим несчастьем, которое могло постигнуть Германию, был приход к власти Гитлера и национал-социалистов. Он так доверял нам (то есть бывшим эльзасским и лотарингским унтерам французской армии), что поверял нам свои самые сокровенные мысли. Он был убеждён (а это было абсолютно немыслимо для немца), что только разгром, поражение в войне избавит Германию от гитлеровского гнёта. Он уехал в отпуск с твёрдым намерением больше не возвращаться, спрятаться до конца войны, при случае уехать в Швейцарию. К сожалению, он вернулся и был убит несколькими месяцами позже в сражении под Шепетовкой.
Некоторые другие Unteroffiziere тоже были симпатичными, они не прятали своих антинацистских чувств, но демонстрировали глубинный немецкий патриотизм. Тут был один маленький тиролец, которому, поскольку он заикался, поручили пост кладовщика. Он талантливо играл на Konzertzither (цитре) и целыми вечерами потчевал нас полными меланхолии протяжными напевами своей Heimat (родины), аккомпанируя себе на своём любимом инструменте. Когда он пел, он не заикался.
Другой, по фамилии Бургер, открытый и очень приветливый, был нашим соседом – он приехал из Бадена. Он был футболистом профессионального уровня, с которым мы – Андельфингер и я – имели удовольствие играть вместе в матчах между ротами, организованных нашим славным лейтенантом, чтобы хоть чуть-чуть нарушить монотонное течение нашей военной жизни.
Еще один, имя которого я забыл, напротив, пытался доказать нам свою симпатию, но его неискренний взгляд никого обмануть не мог. Я ему не доверял с первого же дня, его выдавала притворная доброжелательность и слащавость. К несчастью, я был прав, в чём с грустью и убедился через несколько недель.
Я уже говорил ранее, что наши отношения с самыми симпатичными из унтеров «рисковали» стать дружескими. Трудно объяснить, особенно тем, кто не пережил войну, через сорок пять лет после неё, когда франко-немецкие отношения стали добросердечными и ими остаются, наше состояние духа в тот момент. Все соображения человечности и личных чувств должны были отступить перед этим абсолютным императивом: война! Эта война, которую союзникам надо было выиграть, чего бы это ни стоило, если мы рассчитывали когда-нибудь вернуться в нашу родную страну и освободиться от гитлеровской тирании. Мы оказались здесь в силу обстоятельств, из-за чудовищного нарушения прав народов, в рядах вражеской армии, лицом к лицу с народом-союзником, которому мы в значительной степени будем обязаны нашим освобождением. В нашем частном случае великий день, когда должна будет решиться наша судьба, приближался, это был вопрос нескольких недель. И не нужно было, чтобы соображения сентиментального порядка помешали нам в этот день выполнить то, что мы считали своим долгом. Я бы, конечно, никогда не стал подло стрелять в кого-то из этих немецких товарищей, и не нужно было также, чтобы факт нашего дезертирства рассматривался ими как «отрицание любого чувства товарищества», как однажды напишет Марте один молодой австриец, добавив «однако, если бы я лучше знал его убеждения, я мог бы многое понять».
В немецкой армии слово Unteroffizier означало «сержант» в узком смысле этого слова, но также и младших офицеров в более широком смысле. Между сержантами и офицерами были другие младшие офицеры: Feldwebel, Oberfeldwebel, Stabsfeldwebel, Hauptfeldwebel – фельдфебель, старший фельдфебель, штаб-фельдфебель, старшина роты. В нашей роте был один особенно неприятный молодой фельдфебель родом из Северной Германии. Ужасно гордый собой, высоко задрав голову, заложив руку за борт кителя между двумя пуговицами, как Наполеон, он прогуливался по двору казармы, как генерал, всегда начеку, чтобы застать врасплох какого-нибудь Landser (рядового), уличив его в какой-либо ошибке. Он внушал нам ужас, заставляя делать Nachexerzieren (дополнительные упражнения) из-за малейшего пустяка. У него в комнате была маленькая скрипка «три четверти», которую он, скорее всего, украл где-то в России. Я не знаю, каким образом он узнал, что я немного играл на этом инструменте. С этого момента неделями, вместо того чтобы дать мне возможность написать письма, он заставлял меня приходить к нему в комнату и играть на этой скрипке, которая была мне слишком мала, популярные сентиментальные песенки того времени: «Stern von Rio… Hörst du mein heimliches Flehen?..» («Звезда Рио… Слышишь ли ты мою тайную грусть?..»).
Stabsfeldwebel, военные, прослужившие от шести до восьми лет, имели устойчивую репутацию алкоголиков.
Среди них был один весьма оригинальный субъект, встречи с которым в городе надо было тщательно избегать, особенно один на один. В моменты этиловой эйфории он имел несносную привычку: встретив на дороге одиночного рядового пехотинца, скомандовать Stillgestanden! подойти к нему, расстегнуть ширинку и обильно оросить штаны бедного Landser. Поскольку это всегда происходило без свидетелей, ему не о чем было волноваться.
Среди офицеров был один странный тип, настоящий феномен. Это был Unterarzt, фельдшер, который ничему не научился, несмотря на пять лет службы, и которому ничего нельзя было поручить. Он весь день прогуливался вокруг Звягеля в компании своей собаки, которую звали Itissouda, что значило «иди сюда». Я потом часто вспоминал его, в плену, когда русские окликали нас: «Itissouda, bistré!» («Иди сюда, быстро!») У этого медика была ещё одна особенность, не менее эксцентричная, чем у фельдфебеля: когда он встречал одиночного солдата на дорогое, он также кричал ему: «Stillgestanden!», спускал ему штаны, вынимал шприц и делал ему укол, к счастью, безопасный!