2
Таких совпадений не бывает
Раздался требовательный звонок в дверь.
Я резко открыл глаза, морщась от внезапного непрекращающегося звука, и потряс головой, судорожно пытаясь понять, кто мог прийти так рано утром первого января. У меня не нашлось рационального ответа на этот вопрос, поэтому я вдруг отчетливо представил Натаниэля, держащего руку на дребезжащем звонке. Мое воображение мгновенно нарисовало эту картину, и я, абсолютно не представляя, что мне делать и как реагировать, беспомощно посмотрел на Фаллена. То, о чем я подумал, было настолько невероятно, что мне, конечно, стоило лишь снисходительно улыбнуться собственным мыслям. Но в первое мгновение я отнесся к ним крайне серьезно.
Из секундного замешательства меня вывел привычный звук поворачиваемого в замке ключа. Раздался незнакомый женский смех, а потом голос отца. В коридоре проговорили что-то громко, но неразборчиво, и я вздохнул не то облегченно, не то разочарованно: да, чудес не бывает, и друзья не приходят из ниоткуда, позвонив однажды с утра в дверной звонок.
Просидев несколько минут в относительной тишине, я прислушался к разговору внутри квартиры. Из-за слегка приоткрытой двери все еще доносился диалог, иногда прерываемый взрывами женского смеха. Мне показалось, что он наполняет квартиру какой-то тяжелой суетой, от которой мне с каждой минутой становилось все труднее дышать. В ушах зазвенело, а голоса в голове вдруг зазвучали громче, чем обычно. Я приложил руки к вискам, чувствуя, как пульсируют голубоватые вены под кончиками холодных пальцев. Так было немного легче сосредоточиться на реальности.
Во мне боролись противоположные чувства. Конечно, мне стоило как можно меньше соприкасаться с ранящими звуками острого смеха, но, вопреки почти физической боли, я все-таки хотел посмотреть на гостью. Мне редко удавалось взглянуть на людей, которые были небезразличны моему отцу, и я почти с радостью подумал о том, что, возможно, в его жизни произошло нечто необыкновенное в эту новогоднюю ночь. Ведь на этот раз он вернулся домой так скоро, а не спустя несколько суток после праздника – голодный и сердитый.
Обычно отец не срывал на мне злобу, а только смотрел разочарованно, словно именно в такие моменты я становился совершенно бесполезным и не достойным даже грубости или крика. Конечно, он редко общался со мной даже в хорошие дни, а самые искренние слова, произнесенные им для меня, остались где-то в далеком детстве. Не то чтобы он когда-то любил меня больше, чем сейчас, просто раньше все было гораздо проще.
Тогда была мама. Тогда я был немного другим.
Первые годы своей жизни я производил впечатление необыкновенного существа: голубоглазый и светловолосый ребенок, не умеющий ни плакать, ни улыбаться. Я заслуживал восхищение, как хрупкая фарфоровая игрушка, спрятанная от реальности за воображаемым стеклом, отделяющий мой собственный космос от остальной Вселенной. И тогда весь мир любил меня за то, что я был прекрасным и совершенно невероятным. Но красота всегда относительна, а мне с самого начала было предрешено разбиться на кусочки, упав с высоты собственной необыкновенности.
Это случилось через три с половиной года после моего появления на свет. Почему-то я очень плохо запомнил, что именно со мной произошло. Но мне до сих пор снятся обрывки того дня: как захлопнулись железные двери вагона метро, как мы впервые остались наедине втроем: я, бесконечная темнота и сверкающие звуки. Это было хуже страха. Я не боялся. Я ломался на части изнутри. В моих снах голубоглазый мальчик беспомощно закрывал уши руками и рыдал, а я не мог ему помочь. Нет, это был даже не я, а кто-то другой, кто заставлял его кричать, разрушая весь привычный мир вокруг. Именно тогда исчезли все границы между мной и ним, тем Вторым Я, который умел ненавидеть. Как первый вдох, только вместо кислорода реальность.
Забавно, но именно после этого я перестал смотреть на мир бесконечно доверчивыми глазами и наконец начал становиться самим собой. Но история настоящего меня началась, когда умерла мама. Тогда в одно мгновение закончилось мое странное детство.
Я никогда не видел, как плачет мама. То, что она скрывала от меня свои слезы, я понял значительно позже, когда сам научился плакать лишь тогда, когда никто этого не видит. Странно, но горько плакал я отнюдь не тогда, в первые месяцы после смерти мамы, а позже, значительно позже. В восьмилетнем же возрасте я не чувствовал себя потерянным или странным – ведь, в отличие от других детей, я не нуждался в постоянном внимании. Кроме того, я привык к тому, что, когда заболела мама, все приходящие взрослые, в том числе и отец, перестали замечать меня, словно на долгое время я полностью исчез из обыкновенной жизни. И тогда мне казалось это совершенно нормальным.
В течение своей болезни мама угасала, словно свеча: медленно и неотвратимо. Я не знал, как правильно, и не понимал, что должен чувствовать. У меня было очень мало представлений о реальном мире, и никто не учил меня, как должно быть. Сам я почти ничего не знал о смерти, а то, что слышал от мамы, не было пугающим или плохим, скорее абстрактным и не очень мне понятным: мама словно собиралась куда-то далеко без меня, но одновременно хотела остаться рядом.
В один из дождливых дней я рассказал ей о Фаллене. И, кажется, именно тогда она научилась видеть его вместе со мной. Они были похожи своим бледным сиянием, как будто оба существовали уже совершенно в другом мире. И я тогда подумал, что мама, возможно, станет такой же, как он.
Однажды я поделился этой мыслью с отцом. Честно говоря, я думал, что ему станет легче, если он будет знать, что мама не исчезнет окончательно, а будет существовать где-то, просто уже не с нами. Мне даже захотелось показать ему Фаллена. Но почему-то мои слова разозлили отца. Он долго кричал на меня в тот день, убеждая, что таких, как Фаллен, не существует, а потом несколько раз возвращался к этому разговору, но уже после маминой смерти. Его словно раздражало, что я или молчу, или озвучиваю вещи, идущие вразрез с его пониманием жизни. Отец вообще пытался общаться со мной «по-взрослому», но одновременно ему было бы проще пережить те отвратительные месяцы, если бы я мог разделить его трагедию детскими слезами, так, чтобы он имел возможность утешить меня. Но мне не хотелось плакать, и я молчал.
Помню, как однажды отец схватил меня за воротник рубашки, подняв над землей, и отчаянно затряс, умоляя стать обыкновенным ребенком. Он хотел, чтобы я тоже кричал, плакал и говорил хоть что-нибудь, что угодно, но не молчал, равнодушно делая вид, что в моей жизни ничего не произошло. Вместо того, чтобы что-то ответить вслух, я заглянул в яростные и полные боли глаза отца. Он выдержал мой взгляд всего одно мгновение, а потом выпустил меня из ослабевших рук, и я упал на пол.
Не знаю, что именно отец увидел в моих холодных детских глазах, но после того дня его отношение ко мне изменилось навсегда. Из удивительной фарфоровой игрушки я внезапно превратился в неприхотливый цветочек, который нужно было лишь поливать пару раз в день и иногда интересоваться у безмолвных лепестков: «Как дела?». Предоставленный самому себе, я впервые оказал за высокой стеной равнодушия, и долгие годы она скрывала нас с Фалленом от холодных ветров реальности. Нет, я не прятался за ней специально, а наоборот, пытался жить, взрослея и обучаясь обыкновенной жизни. Но, видимо, у меня не оказалось в нужный момент подходящих слов, чтобы меня услышали, поэтому очень скоро мир вынудил меня замолчать.
Как и все обыкновенные дети, я ходил в школу, но даже там взрослые почему-то постоянно возвращались к теме маминой смерти. Они, словно пытаясь объяснить что-то самим себе, невольно внушали мне, что я делаю все неправильно. Все считали, что я должен плакать, скучать и каким-то образом протестовать против случившегося. И постепенно я терялся, переставая ощущать грань между самим собой и остальным миром. Едва справляясь с незнакомыми мне чувствами ревности, тоски и одиночества, я все хуже видел сияние других людей и моего Фаллена, зато голоса в голове стали звучать громче, все сильнее мешая мне думать. Но, кажется, я не мог стать обыкновенным. Только несчастным и очень потерянным, особенно без Фаллена.
Иногда мы что-то делали вместе с отцом, но это всегда напоминало наши с ним игры в детстве. Он как будто снова учил меня закручивать игрушечные гаечки на игрушечные болтики, а я делал вид, что не понимаю, как это работает, чтобы иметь возможность немного пообщаться. На самом деле мне никогда не была безразлична его жизнь. Просто я не знал правильных вопросов, чтобы поинтересоваться чем-то важным для него, а отец много лет назад разучился мне отвечать. Поэтому и сегодня мне тоже было значительно проще увидеть все своими глазами.
Я осторожно вышел из комнаты и, выглянув из-за двери кухни так, чтобы меня не заметили, внимательно посмотрел на отца и гостью. Его спутница оказалась немолодой безвкусно одетой брюнеткой. Она сияла довольно бледным и совершенно некрасивым светом, но, попадая в обжигающие волны красного сияния отца, гостья начинала светиться ярче, а ее желтоватый оттенок становился чище, превращаясь почти в оранжевый. Я редко видел такое и несмотря на то, что давно привык к алому сиянию отца, несколько мгновений невольно наблюдал за сверкающими эмоциями вокруг него и брюнетки.
Отец говорил своей спутнице какие-то совершенно бессмысленные слова, крепко обнимая ее за плечи и грудь, а она отвечала ему, смешно рассыпая вокруг себя гласные, похожие на мелкий разноцветный бисер. Навязчивые объятия отца были какими-то противоестественными и даже немного жестокими – он никогда не обнимал так маму. Ее отец прижимал к себе сильными и теплыми руками, словно защищая от всего плохого, и их легкие прикосновения были всегда наполнены взаимной нежностью. Я принимал только такой вид объятий, потому что в них было больше тепла, чем во всем остальном холодном мире.
Отец и брюнетка пили шампанское из чайных чашек, и хотя их явно не первая бутылка была пуста больше чем наполовину, отец не выглядел пьяным. Он был скорее просто веселым, а вот его спутница, наоборот, казалась сильно перевыпившей. Я вдруг с отвращением представил, что будет, если кто-то из них нечаянно заметит меня: к разговору я был однозначно не готов. Сделав осторожный шаг назад, я окончательно исчез из их поля зрения.
Из-за плотно закрытой двери комнаты все еще доносился негромкий диалог, сливающийся с шумом голосов в моей собственной голове. Я открыл ноутбук и зашел в мою довольно одинокую почту. Мне казалось, что Натаниэль обязательно должен был написать хотя бы несколько слов, заранее зная, что они останутся без ответа.
Его сообщение мне показалось удивительно родным, словно передо мной были не печатные строчки, а настоящее письмо в теплом белоснежном конверте. Письмо, которое ждешь много дней подряд, а потом с трепетом держишь в руках, боясь открыть.
С самых первых слов я почувствовал, как мое равнодушное сердце забилось чаще. Мне стало сначала холодно, а потом жарко, и я невольно прикоснулся кончиками пальцем к пересохших губам, словно пытаясь сдержать беззвучный вздох удивления.
Чудо все-таки произошло. И это было именно чудо, потому что таких совпадений не бывает.