Такие разные… Судьбы английских интеллектуалок Нового времени. На пороге новой эпохи (А. К. Костина, 2018)

Обстоятельства времени

Начало раннего Нового времени ознаменовалось для Англии заметными (а в перспективе – судьбоносными) переменами в жизни государства и общества. В последние десятилетия XV века в королевстве произошла централизация власти под скипетром династии Тюдоров. В стране установился абсолютистский режим.[8]

В первой трети XVI века король Генрих VIII инициировал введение в стране протестантизма, что позволило ему еще больше укрепить собственную власть, выйти из-под контроля папского Рима и развестись с надоевшей женой. Как обычно бывает, это привело ко многим непредвиденным последствиям. В частности, ликвидация католических монастырей и экспроприация монастырской собственности в пользу Короны сначала обогатили центральную власть, но достаточно быстро путем дарений и продаж присвоенные монастырские земли оказались в распоряжении новых хозяев, которые нередко желали использовать их с большей для себя выгодой.

Начался печально известный процесс огораживаний, экспроприации крестьян. Процветание и обогащение одних оборачивалось разорением и безысходностью для других, но для общества в целом это означало начало перехода к принципиально новой системе хозяйствования, поворот в сторону того, что именуется «новационным развитием».[9] В связи с этим усилились подвижки в социально-экономической жизни.

Что касается бытовой сферы, то перемены в ней на том этапе были не слишком заметны. Уклад повседневной жизни оставался в рамках традиций. Жизненный график и сфера самореализации мужчин и женщин раннего Нового времени разительно отличались. В одном из памфлетов начала 30-х годов XVII века о женщинах писалось следующее: «Они не создают законов, они ничего не разрешают и не запрещают. Все их возможности проявляются в зависимости от того, замужем они или нет, и их устремления определяются их мужем».[10]

Жизнь женщины была ограничена в основном домом[11] и делилась на три четко разделенных этапа: девичество, замужество и вдовство. Девичество было самым приятным и легким временем, которое, однако, не должно было затягиваться. Девушка, не вышедшая замуж (старая дева), рассматривалась как обуза для семьи и бесполезное для общества существо. В протестантской стране у нее даже не было возможности уйти в монахини, чтобы придать своему существованию некий смысл.

Замужество было связано с выполнением многочисленных и разнообразных обязанностей жены, матери, хозяйки дома. В отношениях с мужем от женщины требовалась безусловная покорность, снисходительность и терпение. Приводимые ниже строки точно передают позицию общества:

Вдовство, в зависимости от материального положения вдовы, могло быть временем и более тяжелым, и более легким, чем период замужества. В особом положении оказывались те, кто не выходил замуж. С одной стороны, положение этих женщин было менее почтенным, с другой – они, в отличие от своих замужних современниц, имели определенные права по распоряжению своим имуществом (если такое имелось, они жили достаточно комфортно) и своей личностью.

В условиях складывания централизованных государств укреплялись связи между отдельными частями страны, между отдельными людьми. Усложнялись социальные структуры, увеличивалась потребность в обмене информацией. Женщин это коснулось в меньшей степени, но тоже коснулось.

Появилась потребность и сложилась традиция переписки по разным поводам. Раньше всего это коснулось аристократической среды, представительницы которой должны были решать хозяйственные вопросы в отсутствие мужа, налаживать «женские социальные сети» среди родственниц, соседок своего круга и вышестоящих дам. В письмах решались семейные дела, затрагивались проблемы придворной жизни, демонстрировалось уважительное отношение. Письмами сопровождался обмен подарками – совершенно обязательный элемент налаживания отношений. В этом виделось и проявление христианской щедрости, и желание подчеркнуть некую общность между тем, кто преподносит, и тем, кто принимает дар.

Подарки были разнообразными: от золотых колец и коралловых бус до бочек с вином и «прелестных маленьких собачек».[13] Примечательно, что в XVI веке большинство благородных дам были неграмотны и диктовали свои письма управляющим поместьем, семейным юристам, учителям, приглашенным к детям.

Образованность таких женщин, как леди Джейн Грей или королева Елизавета Тюдор, современниками отмечалась как нечто из ряда вон выходящее, и, опять же, не следует забывать: это были представительницы самых верхов общества, дамы королевской крови.

Распространению грамотности среди англичанок постепенно способствовало, в частности, то обстоятельство, что протестантизм требовал, чтобы каждый верующий вне зависимости от пола и социального положения мог читать Священное Писание. Фактически дела веры были той единственной сферой общественной жизни, куда женщины допускались в качестве субъекта, где их активность не вызывала осуждения. Признавалось, что «женщины – создания Господа и могут получить спасение через веру, в религиозной духовности они равны мужчинам».[14] Набожность поднимала статус женщины в глазах окружающих, давала ей больше возможностей для самореализации. Неудивительно поэтому что в период Нового времени «религиозность стала частью женской культуры и в значительной степени ушла из жизни мужчин».[15]

Девочек учили читать; учить их письму считалось своего рода излишеством, допустимым, но необязательным. Однако умение писать могло пригодиться в повседневной жизни женщинам из среды джентри или аристократии для того, чтобы успешнее исполнять обязанности помощницы мужа и хозяйки поместья.

Стоит отметить еще одно обстоятельство: в протестантских странах верующие были лишены такой психологической отдушины, как исповедь. Понять себя, определиться в своих отношениях с Богом и людьми можно было только в беседе с самим собой. Людьми овладела потребность высказаться, поделиться своими мыслями, поучить и просветить, разобраться в собственных чувствах, поступках, настроениях, обменяться информацией, зафиксировать некие полезные и интересные сведения.

Некоторые из женщин не только овладевали навыками письма, но и стремились запечатлеть свои переживания и впечатления на бумаге. В женских дневниках отражался «женский мир» (домашние дела, воспитание детей, религиозные искания, медицинские и косметические рецепты, описание семейных торжеств[16]), но определенное место также занимали впечатления от того, что происходило в «большом мире» (отголоски военных действий, политических конфликтов, обычно в масштабе своего графства). Среди авторов таких дневников изредка появлялись и представительницы «низов» общества.[17]

Середина XVII века считается самым беспокойным периодом в английской истории Нового времени. В 1640 году давно назревавший конфликт между центральной властью, претендовавшей на сохранение абсолютистских полномочий, и парламентской оппозицией, выражавшей потребности формирующихся предпринимательских кругов, вылился в открытое противостояние. К осени 1642 года началась Гражданская война.[18]

Период гражданских войн 1640-х годов стал своеобразным рубежом, который ознаменовал резкое увеличение числа женских сочинений. Факт этот как-то затерялся в общей суматохе «памфлетной войны», охватившей английское общество в это время. Обстоятельства времени (военная разруха, безработица, потеря близких) вынуждали выйти из состояния «женского безмолвия», увеличивали число и расширяли круг пишущих женщин.

Самыми известными примерами публичного обращения женщин к властям и обществу с печатным словом стали прокламации, представленные в парламент в разгар Гражданской войны депутациями горожанок Лондона. Женщины были обеспокоены политическими проблемами в связи с ростом экономических трудностей. Беседовал с женской делегацией, возглавляемой женой пивовара Анной Стэгг, самый авторитетный на тот момент лидер палаты Общин, Джон Пим – «король Пим», довольно резко посоветовавший петиционеркам больше заботиться о чистоте их чугунков и плошек.

Спустя несколько лет, весной 1649 года, когда Англия пережила бурный подъем выступлений, проходивших под лозунгами политических левеллеров (уравнителей), группа женщин представила в парламент петицию в защиту незаконно арестованного властями лидера левеллеров Д. Лильбёрна. Авторы издания «История женщин на Западе» полагают, что в этой петиции присутствует требование политических прав: «Обосновывая свою петицию, эти женщины удивительным образом сочетали традиционную аргументацию “слабого пола”, нуждающегося в помощи, с новыми требованиями о предоставлении им политических прав».[19]

Ко времени завершения этого беспокойного периода, включавшего в себя гражданские войны, кратковременное существование республики и режим военной диктатуры-протектората (1640–1660), а также реставрацию королевской власти, очевидным становится наличие новой ситуации – «пишущая» женщина стала фактом культурной жизни английского общества.

Написанное женщинами в этот период следует разделить на две неравные части: то, что писалось для себя и близких, и то, что предназначено было для публикации. К первой части можно отнести письма, дневники, воспоминания, разного рода памятные заметки по ведению хозяйства, ко второй – весьма немногочисленные памфлеты, трактаты, стихотворные произведения, романы, пьесы. Литературные опыты англичанок, пришедшиеся на период революционных потрясений, связаны были с теми сферами, которые были им наиболее близки: духовно-религиозная жизнь и то, что условно можно назвать «семейным кругом», – судьба их близких, в первую очередь детей и мужей. Примером первого рода может служить появление в 1622 году поучений детям, написанных графиней Линкольн.

Попытки женщин выразить себя в творчестве воспринимались обществом снисходительно. Если сочинение было слабым, то это рассматривалось как доказательство женской ущербности, в противном случае – если сочинение было хорошим – под сомнение ставилось авторство. Одна из современниц так высказалась о женском творчестве: «Увы! Женщина, взявшаяся за перо, / Посягает на права мужчин».[20] Неудивительно, что женщины предпочитали писать «в стол», не стремясь публиковать свои работы. Примечателен здесь сам факт литературного труда как формы самовыражения. Что касается опубликованных женских сочинений, то их появление объясняется чаще всего ситуацией, когда мужчина, супруг и повелитель, поощрял творческие поиски своей жены. Был и другой вариант: житейская необходимость содержать себя вынуждала женщин писать и публиковать свои сочинения, становиться профессиональными писательницами.

Особое место среди сочинений, написанных дамами, взявшимися в те годы за перо, стоит отвести двум биографиям участников революционных событий, представлявших два противоборствующих лагеря. Авторами этих биографий были жёны, точнее, на момент написания – вдовы этих людей. В начале XIX века, рассуждая о литературном труде и природе гениальности, об этом явлении упомянул Д’Израэли: «Жёны военных людей… делались даже повествовательницами подвигов своих мужей».[21] Судьбы двух «повествовательниц», Л. Хатчинсон и М. Кавендиш, заслуживают отдельного внимания – так хорошо они высвечивают духовную жизнь времени, так колоритны и так контрастны две эти личности. Примечательно, что в первом случае повествование было предназначено для домашнего круга, а во втором было опубликовано.

Открывает галерею портретов интеллектуалок Нового времени история Д. Пайел, жившей в XIV веке, то есть в хронологических рамках другой исторической эпохи. В биографии этой женщины было одно обстоятельство, некоторым образом роднившее ее с теми, кто отдавал свои силы, время и средства интеллектуальной деятельности. Эта типичная богатая горожанка уделила много внимания тому, чтобы открыть учебное заведение. Да, она выполняла волю покойного мужа, но делала это добросовестно и усердно, проявляя бескорыстие, редко свойственное людям ее сословия. Знакомство с ее судьбой (о том, что представлял собой ее характер, можно только догадываться) позволяет лучше прочувствовать различие между женщинами разных эпох в их отношении к знаниям и творческой деятельности.

Джоан Пайел: судьба лондонской горожанки XIV века

Представления о том, что такое мужчина и что такое женщина, каковы должны быть отношения между ними, являются продуктом культурно-исторического развития социума. Следовательно, гендерные модели «конструируются» обществом, предписываются институтами социального контроля и культурными традициями.[22] Общество Средневековья представляло собой социум, в котором господствовал деятельный мужчина и не допускалась активность женщин в какой бы то ни было сфере. Однако такое неприятие женской активности не означало, что они действительно были к этим делам непричастны.[23]

Реалии жизни далеко не всегда укладывались в прокрустово ложе общественных установок и нормативов. Это наглядно доказывает судьба одной из горожанок Лондона, женщины хотя и не знаменитой, но выдающейся в своем роде, – Джоан Пайел (Joan Pyel, ок. 1335–1412), супруги, а затем вдовы торговца предметами роскоши Джона Пайела, столичного мэра, шерифа, олдермена на протяжении конца 60-х – начала 80-х годов XIV века.

О жизни Джоан до замужества сохранились лишь самые отрывочные сведения. И это неудивительно. Даже много позднее, в начале XVII века, Д. Ишем, лондонский купец, оставивший свое жизнеописание, упоминает пять своих сестер исключительно в матримониальном контексте. Он написал, что они «прожили достаточно долго, чтобы вступить в брак».[24] Сообщив о том, за кого они вышли замуж – за джентльмена, юриста, эсквайра, йомена или купца, повествователь завершил свой краткий рассказ весьма примечательной фразой, в принципе характеризующей отношение тогдашнего социума к женщинам: «И хватит о них».[25] Европейская Реформация, порвав со многими традиционными взглядами, сохранила, однако, устойчивые предубеждения относительно того, что подобает мужчинам, а что – женщинам.[26]

Известно лишь, что Джоан родилась в Лондоне в период между 1330 и 1335 годом, скорее всего, в семье торговца готовым платьем. Данное предположение основано на ее завещании, по которому она оставила 20 шиллингов «братству торговцев готовым платьем». С. О’Коннор полагает, что сама Джоан входила в эту компанию.[27]

К февралю 1349 года, достигнув возраста 19–24 лет, она была выдана замуж за купца Джона Пайела. Этот уроженец местечка Итлинборо в Нортгемптоншире[28] к своим 30–35 годам сумел многого добиться, надежно закрепившись в деловом мире Лондона и обретя столь необходимые атрибуты мужественности, такие как одобрение и уважение равных ему столичных английских купцов. Показателем его социального престижа был дом на Брод-стрит, в котором Пайел провел значительную часть своей жизни. По соседству находились внушительных размеров дома других богатейших купцов, таких как Томас Легги, меховщик и мэр, и Бартоломью Босано, купец из Лукки, тесно связанный с работами по металлу.[29]

Джон входил в самую респектабельную и влиятельную компанию торговцев предметами роскоши (мерсеров), возглавлявших список так называемых «Двенадцати Больших ливрейных компаний». Ее представители торговали в Брабанте, Куртрэ, Камбрэ, Париже, Кёльне, Милане, Неаполе, доставляя на тамошние рынки шерстяные, льняные, шелковые и хлопчатобумажные ткани, шелковые и льняные нити, предметы текстильного производства, а также ювелирные изделия, вина, рыболовные сети и прочее.

Торговые агенты Джона Пайела действовали в Хантингдоне, Честере, Нортгемптоне. В частности, в Нортгемптоншире Джон Пайел совместно со своим деловым партнером и другом Адамом Фрэнси закупал шерсть в аббатстве Салби.[30] Известно также, что он занимался поставками в Лондон продуктов питания и товаров повседневного спроса, главным образом, из Восточного Мидленда и Сассекса. Являясь владельцем нескольких кораблей, Джон экспортировал сукно, одежду и другие товары в Бордо, Лиссабон и Испанию. Кроме того, он активно субсидировал корону: за период своей деловой карьеры (прим. 1345–1382) Пайел привлек на эти цели 22 тыс. фунтов.

Таким образом, Джон вполне мог обеспечить своей супруге надежную защиту, доброе имя и положение в обществе. Заключенный между Джоан и Джоном союз в полной мере укладывается в так называемую «северо-западную брачную модель», которая предполагала, что молодоженам следует до вступления в брак стать экономически самостоятельными, и, следовательно, оба супруга должны были долгое время накапливать необходимые средства и откладывать замужество и женитьбу.[31]

Замуж Джоан вышла уже вполне зрелым человеком, с устоявшимися взглядами и отношением к действительности, что должно было стать основой для определенной самостоятельности. При всей скудости сохранившихся документальных свидетельств о ней совершенно очевидно, что Джоан была компетентной, рассудительной женщиной, способной полностью взять на себя инициативу в деле управления домом, домашним хозяйством, и, возможно, присматривала за «бизнесом» мужа в Лондоне во время его довольно частых деловых поездок.

Документально засвидетельствовано участие Джоан Пайел в делах мужа, связанных с приобретением недвижимости в Лондоне: в 1373–1377 годах ее имя упоминается вместе с именем супруга в нескольких сделках (10 из 255) по приобретению земли в городе. Джоан и Джон Пайелы являлись совладельцами земель и рент в Итлинборо и Нортгемптоншире в целом.

Скорее всего, Джоан вела достаточно скромный и размеренный образ жизни, соответствовавший ее внутренним, глубоко религиозным убеждениям. Сохранились лишь отрывочные упоминания об этой женщине в период с 1349 по 1382 год. В частности, известно, что в феврале 1349 года, вскоре после заключения брака, они с Джоном получили полное отпущение грехов, а в 1355 году Джоан добилась особого разрешения папы, предоставившего ей право по своему усмотрению выбрать духовника для предсмертной исповеди.[32]

В силу своей профессии Джон проводил много времени вне дома. И это не могло не сказаться на его семейной жизни и на взаимоотношениях супругов. С течением времени они отдалялись друг от друга, их отношения становились всё более официальными. Показательно, что Джоан с большим нежеланием согласилась последовать за мужем в Итлинборо в конце 1370-х годов, когда он решил вернуться на свою малую родину.

Безусловно, здесь сказалась привязанность Джоан к Лондону, который она никогда не хотела покидать. Очевидно, что ее совершенно не прельщала перспектива сельской жизни. Но была еще одна причина, объясняющая такое поведение Джоан. Видимо, в Итлинборо у Джона появилась дама сердца – некая Маргарет Джой, возможно, местная вдова. Во всяком случае, эта женщина получила по завещанию Пайела не только 10 фунтов наличными, все земли, строения и ренты в Файндоне, графство Нортгемптоншир, но и личные вещи, в том числе кровать, скатерть, салфетки, кубок и плоскую чашу. Весьма показательно, что упоминание о Маргарет и ее наследстве следует сразу же за перечислением доли Джоан.

Супруга, скорее всего, получила личные вещи на основании устного распоряжения Джона Пайела. Любопытно сравнить наследство «личностно окрашенное», предназначенное Маргарет, и официальный, «обезличенный» характер имущества, отписанного жене. В целом бросается в глаза исключительно скупой тон завещательных распоряжений в отношении Джоан, который резко контрастирует с великодушием и щедростью, проявленным к друзьям и их женам в графстве и нескольким религиозным домам.

У Джоан и Джона родились два сына: Джон (умер в 1385 году) и Николас, ставший главным наследником (прожил до 1406 года). В браке Николаса с некой Элизабет родились тоже двое детей: сын Джон, скончавшийся примерно в 1406 году, и дочь Элизабет, дважды выходившая замуж и умершая после 1445 года.

Однако отношения Джоан Пайел с сыновьями и внуками не отличались теплотой и пониманием. При жизни Джона она не принимала участия в их воспитании и обучении. Это была его прерогатива. Здесь уместно сказать о том, что сам Джон получил элементарное, но весьма приличное образование. Немаловажный штрих: грамоты и акты его картулярия[33] написаны на латинском и французском языках. На всю жизнь Джон сохранил большую тягу к чтению, которое стало его излюбленным способом проведения досуга. В завещании Джона упомянуто немало книг, это преимущественно литургические тексты – бревиарии (католические требники), молитвенники, псалтыри, Библия, а также работы по каноническому и гражданскому праву.

После смерти Пайела обязанности по воспитанию и обучению его сыновей взял на себя друг и деловой партнер Джона Николас Брембр.[34] Именно он был назначен опекуном обоих мальчиков, которые поселились в Нортгемптоншире. Джоан редко виделась со своими сыновьями, а потом и внуками.

Таким образом, с точки зрения человеческих отношений брак Джоан Пайел нельзя назвать счастливым. Не был он и союзом единомышленников. Хотя, казалось бы, относительно узкий возрастной интервал между супругами создавал изначально благоприятные условия для их взаимного сближения и установления партнерских отношений. Тем не менее, несмотря на все сложности, Джон ценил свою супругу, что наглядно проявилось в его завещаниях. Ведь он назначил Джоан душеприказчицей обоих своих завещаний – первого, составленного 25 июня 1377 года, которое касалось недвижимости в Лондоне и его предместьях, и второго, от конца февраля 1379 года, содержавшего детальные распоряжения относительно имущества в Нортгемптоншире.

По первому завещанию всю свою недвижимость в Лондоне и предместьях Джон оставил жене, а после ее смерти – колледжу в Итлинборо.[35] Во втором завещании Джоан упоминается только единожды в качестве совладелицы наследства, очищенного от долгов и прочих завещательных отказов, в виде движимого имущества сыновей. Правда, по дополнительному распоряжению к завещанию, сделанному 25 июня 1379 года, она получала в пожизненное пользование 50 марок ежегодного дохода от земель мужа в Нортгемптоншире с оговоркой, что это распоряжение вступает в силу через семь лет после его смерти.

Джон Пайел умер в мае 1382 года в возрасте 63–68 лет. Это событие, несмотря на весь свой трагизм, внесло новые краски в жизнь Джоан. Как известно, основной составляющей статуса женщины было ее положение по отношению к мужчине (дочь, жена, вдова), и поэтому именно для женщин вдовство означало определенную правоспособность, самостоятельность в решении имущественных вопросов, отчасти – в распоряжении своей личностью.[36]

Как и подобает вдове, Джоан получила полную самостоятельность в распоряжении своим имуществом, домашним хозяйством и даже в какой-то степени самой собой, – конечно, с учетом строгих правил приличия. В материальном отношении годы вдовства Джоан были благополучными и даже комфортными. В 1411 году ее годовой доход только от лондонского имущества составлял 23 фунта 9 шиллингов 4 пенса,[37] что позволяет говорить о ней как о состоятельной женщине. Именно теперь в полной мере проявился ее, как оказалось, сильный характер, понимание долга и смысла земного бытия.

Джоан овдовела в возрасте 47–52 лет, после чего осталась жить в доме мужа на Брод-стрит, в приходе св. Варфоломея, и замуж, видимо, в силу возраста, больше не выходила. Хотя, по подсчетам Б. Хэнуолт, в 1309–1458 годах две трети вдов олдерменов вновь вступали в брак, причем очень быстро, в период между смертью супруга и регистрацией осиротевших детей и их имущества у мэра.

Джоан Пайел нашла себя в другом. После смерти мужа она, не останавливаясь ни перед какими трудностями, занялась основанием колледжа в Итлинборо, что было мечтой последних лет жизни Джона, который хотел не только дать хорошее образование собственным детям, но и создать учебное заведение в своем родном селении, где могли бы обучаться местные дети. Он начал эту процедуру в 1373 году, когда папа Григорий XI в ответ на его просьбу направил епископу Линкольнскому Джону Бакингему распоряжение предпринять конкретные шаги, необходимые для возведения приходской церкви св. Петра в Итлинборо и создания колледжа.

Соответствующий королевский патент был получен в феврале 1375 года, а в ноябре аббат и конвент[38] Питерборо, являвшиеся патронами церкви св. Петра, написали епископу Бакингему, попросив созвать специальную комиссию, что полагалось в подобных случаях. Однако епископ всячески затягивал процесс, ссылаясь преимущественно на технические сложности. К моменту составления второго завещания в 1379 году Джону Пайелу стало ясно, что он может и не увидеть зримого результата своих усилий. И он не ошибся. Однако Джоан посчитала своим долгом завершить начатое мужем богоугодное дело и с невероятной энергией и упорством принялась за осуществление его проекта. Ей пришлось преодолеть серьезные препятствия, чинимые главным образом епископом Линкольнским, проявив всю свою мудрость и даже хитрость. Джоан добилась того, что 10 июня 1386 года папа Урбан VI не только подтвердил первоначальное распоряжение Григория XI, но и направил новое, адресованное уже не Джону Бакингему, а Томасу Бэйктону, архидиакону Лондона.

Основанием для этого послужил тот факт, что Джон Пайел был горожанином Лондона. 12 марта 1388 года Джоан купила за 20 марок новый королевский патент. После длительных препирательств и ожесточенных споров сопротивление епископа Линкольнского было сломлено. В феврале 1393 года, спустя 11 лет после смерти Джона Пайела, было принято окончательное решение об учреждении колледжа в Итлинборо. Основная заслуга в том, что замысел Джона получил-таки свое воплощение, принадлежит его вдове Джоан – она с честью справилась с тяжелой обязанностью, которую фактически сама на себя возложила.

Как оказалось, окончание этой миссии ознаменовало начало нового этапа в жизни Джоан. Она фактически отошла от семьи, возможно, поселилась в монастыре. Известно, что в 1392 году Джоан сделала щедрые дарения в пользу приорства св. Варфоломея в Лондоне и женского монастыря в Хартфордшире. Больше о ней ничего не было слышно вплоть до 1412 года: достигнув 80-летнего (или более) возраста, она умерла, предварительно составив завещание.

Интересно, что в нем Джоан называет себя «бывшей женой Джона Пайела, умершего горожанина Лондона». И это единственный случай, когда она упоминает о своем муже. Джоан оставила подробные инструкции относительно своих похорон – «напротив южного входа в монастырскую церковь св. Елены на Бишопсгейт». Данной приходской церкви она завещала две свечи, чтобы «горели в день ее похорон». Основную часть своего имущества, в том числе деньги, Джоан оставила монахиням монастыря св. Елены и других религиозных домов Лондона. Исключение составляют ее служанка Джоан Лукас – возможно, родственница одной из монахинь, персонально упомянутая в завещании, и бывший слуга Джон Шарп. Предусмотрены также «посмертные дарения» на помин души.[39]

Джоан Пайел умерла 1 февраля 1412 года, пережив мужа (на 30 лет), сыновей, Джона и Николаса, и внука Джона. Ее пережила только внучка Элизабет. Похоронена Джоан, как и завещала, в монастыре св. Елены на Бишопсгейт, рядом со своим мужем.

Большую часть своей жизни Джоан Пайел жила в тени супруга, одного из самых успешных лондонцев своего времени. Всё, что мы знаем о ней, так или иначе связано с церковью. Очевидно, Джоан была женщиной исключительно набожной. Получение полной индульгенции, разрешение самостоятельно выбрать духовника, рвение, проявленное в деле основания колледжа в Итлинборо, личные пожертвования, поддержка монахинь и, наконец, ее завещание (своеобразный каталог религиозных домов Лондона) – всё это позволяет говорить о ней как о женщине горячо верующей. И эта внутренняя сила, внутренняя убежденность позволили Джоан достойно прожить весьма долгую жизнь и даже оставить зримый след в истории.

В биографии Джоан Пайел самым примечательным для нас фактом является ее упорство в деле основания учебного заведения. Остается только догадываться, было ли это упорство продиктовано желанием добросовестно выполнить волю покойного супруга, или в ее действиях проявилось почтение к знаниям, намерение способствовать их распространению? В любом случае ее усилия предвосхищали постоянный интерес последующих поколений интеллектуалок Нового времени к проблемам воспитания и образования.

«Пишущие леди» миссис Хатчинсон и леди Кавендиш

Афра Бен – «несравненная Астрея»

Период Нового времени для западной культуры – время распространения грамотности и формирование того, что можно назвать «книжной цивилизацией». Печатное слово, а также печатное изображение позволили приобщить к открытию мира максимальное число людей за сравнительно небольшое время.

Происходившие тогда же Великие географические открытия (XVI–XVIII века́) привели к «освоению» европейцами земных и водных пространств нашей планеты. Изначальная экстравертность (устремленность вовне, стремление к распространению) христианского Запада была дополнена в Новое время экспансионизмом, вытекающим из внутренней природы капитализма. Колониальная экспансия наглядно реализовала установку на активное отношение к окружающему миру. В ходе колонизации происходил процесс узнавания и взаимопроникновения народов.

На фоне развернувшегося в Западной Европе процесса так называемого «первоначального накопления капитала», прогрессивного по сути, но чрезвычайно жестокого по форме, особенно заметны были те стороны жизни узнаваемых и подчиняемых «диких» народов, которые делали их в глазах европейцев счастливыми и безмятежными обитателями земного Рая. Тем самым создавалась почва для возникновения нескольких исторических мифов, в том числе легенд о «добром дикаре» и «благородном дикаре».

Всё это имеет самое непосредственное отношение к личности Афры Бен (Aphra Behn, 1640–1689). Она стала первой в Англии профессиональной писательницей, жившей за счет продажи своих литературных произведений. Сведения биографического характера зафиксированы в жизнеописании, включенном в ее сочинения, вышедшие в 1696 году, а также в «Воспоминаниях» Т. Коулпипера,[74] написанных на основании ее собственных рассказов. Отдельные детали биографического характера рассеяны по страницам ее комедий и романов.

Что о ней известно наверняка? Родилась Афра Бен в 1640 году, согласно записям в церковных книгах местечка Вью графства Кент. Отец ее носил фамилию Джонсон, был парикмахером, мать – нянькой в дворянской семье. Впрочем, возможно, супруги Джонсон были приемными родителями Афры, взявшими на воспитание незаконнорожденную дочку некой леди. Во времена республики графство Кент было перевалочным пунктом, где было много тайных и явных приверженцев дела короля. Дочка цирюльника могла наблюдать благородных дам и кавалеров, усваивать что-то из их бесед, манер, отношений. Среди роялистов были люди, симпатизировавшие католицизму. Для девочки всё это обладало неотразимой притягательностью. В основании восторженного преклонения Афры перед монархией вообще и представителями династии Стюартов в частности может в равной мере лежать как вассальная преданность дворянки, так и восхищение простолюдинки. С точки зрения обыденного сознания той поры прославившейся женщине подходило смутно-благородное происхождение: незаконное дитя благородных родителей.

Следующий эпизод биографии, вызывающий сомнения и разночтения – жизнь А. Бен (тогда еще Джонсон) в Суринаме. Была ли она там в действительности или свое пребывание она выдумала для большей убедительности истории, рассказанной в романе «Оруноко»? Современные «беноведы» считают это фактом установленным. Семья отправилась в Суринам примерно между 1658 и 1663 годом. После Реставрации начался дележ доходных мест. Знатный покровитель Джонсона купил патент на управление частью Карибских островов у побережья Суринама. Мистер Джонсон отправился туда с семьей (женой, сыном и двумя дочерьми), получив значительный пост, возможно, в качестве вознаграждения за преданность, проявленную по отношению к роялистам во времена республики и диктатуры. Случилось так, что мистер Джонсон умер по пути к месту назначения.

Семья вынуждена была прожить в колонии года полтора-два, пока не представилась возможность вернуться. За это время Афра приобрела некоторое знание местных диалектов, написала пьесу (нечто в духе драмы Кальдерона «Жизнь есть сон»). В период пребывания в Суринаме Афра познакомилась с Уильямом Скоттом, молодым человеком из семьи английских республиканцев, вынужденных покинуть страну после реставрации монархии. Знакомство приняло форму ухаживания в стиле модных прециозных романов. Предмет своего обожания Уильям Скотт называл Астреей, а себя – Селадоном. Двое молодых англичан в далеком Суринаме воображали себя идеальными возлюбленными, описанными в романе Оноре д’Юфре «Астрея».

Такая игра вполне отвечала вкусам времени, но была совершенно бесперспективной с точки зрения развития отношений влюбленной пары. Астрея должна была вернуться в Англию, поскольку пребывание в колонии осиротевшей семьи не имело смысла. Что касается Селадона, для него возвращение в Англию было невозможным по политическим причинам: он был сыном республиканца и «цареубийцы» Т. Скотта, казненного в 1660 году, и должен был искать убежища вне английских владений. Афра с семьей вернулась в Англию, а Уильям Смит уехал в Голландию.

Вскоре Афра стала миссис Бен, выйдя замуж за голландского моряка Иехана Бена, возможно, работорговца. На память о муже у нее осталось имя, под которым она получила известность. Бен умер в «чумной год».[75] Супруг не оставил Афре состояния, ей надо было самой решать вопрос о том, как и на что жить.

Традиционный вариант женской судьбы предполагал поиски нового повелителя в лице мужа или покровителя. Знакомство с семьей Коулпиперов позволило ей обосноваться в Лондоне. Вопрос о том, на что она жила и чем занималась, остается без ответа. Существует ничем не обоснованное мнение, что Афра снискала мимолетное внимание «веселого короля» Карла II. Такой эпизод мог иметь место, учитывая нравы времени и характер монарха. Но это не более чем устоявшаяся версия. Во всяком случае, Афра Бен всю жизнь была восторженной обожательницей Стюартов.

Что касается Карла II, то его поведение в этой истории вполне характерно: его внимание было нетрудно завоевать, но этот факт сам по себе ничего не значил. Вряд ли можно считать проявлением королевской щедрости то обстоятельство, что лорд Арлингтон отправил молодую женщину с тайной миссией в Голландию, для того чтобы присматривать за английскими политическими эмигрантами накануне очередной англо-голландской войны. Выбор был достаточно обоснованным: она носила голландскую фамилию, знала голландский язык, имела знакомого среди республиканцев-изгнанников.

Кодовое имя агента А. Бен было Астрея. Прибыв в Голландию, она отправилась к своему Селадону Уильяму Скотту с расчетом выяснить настроения республиканцев и узнать о планах голландцев. Своему начальнику в Лондоне полковнику Хэлсэллу Астрея писала пространные отчеты, в которых больше было остроумия, чем точности. Видимо, служебный долг не всегда торжествовал над чувствами в действиях агента Астреи, а может быть, просто женская суетность мешала выполнению миссии. Кроме того, из-за необязательности королевской службы безопасности у нее возникли денежные затруднения. Информация агента Астреи о том, что голландцы планируют войти в устье Темзы, была оставлена лондонскими клерками без внимания. Завербованный Астреей У. Скотт оказался в долговой тюрьме. Сама она то ли побывала в тюрьме, то ли чуть туда не угодила.

Возвращение Астреи в Лондон в 1666 году было бесславным, а денежные затруднения (на ней висел огромный по тем временам долг в 150 фунтов стерлингов), в которых она оказалась, не оставляли ее всю оставшуюся жизнь. Вновь Афра Бен оказалась на распутье, вновь перед ней стояла проблема выживания.

Своеобразной визитной карточкой культуры Реставрации стал театр. В 1660 году в Лондоне открылись сразу два театра: один находился под покровительством короля Карла II, а другой – его брата Якова, герцога Йоркского. Среди людей, писавших для театра, можно выделить две категории авторов: писатели-профессионалы и джентльмены-дилетанты, пишущие для собственного удовольствия. Спрос был большим на пьесы самых разных жанров. Наиболее почитаемыми считались трагедии, написанные согласно требованиям классицизма. Однако дух времени требовал постановок, отвечающим вкусам «щеголей-остроумцев», составлявших основную массу зрителей. Спрос рождал предложение. Откликом на вкусы либертенов стала комедия, остроумная и бессердечная, полная скептического неприятия того, что принято именовать «положительным идеалом», высмеивающая в первую очередь такие пуританские ценности, как трудолюбие и прочность семьи.

События культурной жизни конца 1660-х годов могли подтолкнуть А. Бен на выбор нетрадиционного пути. В начале 1668 года придворное общество восхищалось постановкой трагедии «Гораций» Корнеля[76] в переводе поэтессы Кэтрин Филипс. Для Афры Бен это был достойный подражания пример, но, в отличие от миссис Филипс, писавшей стихи и переводившей пьесы в комфортной обстановке зажиточного дома, ей некогда было ждать вдохновения. Ей нужно было выживать. Сначала А. Бен попробовала себя в жанре сентиментальной пьесы, вспомнив своего «Юного короля», начатого в Суринаме. В 1670 году была поставлена ее пьеса «Брак по принуждению». На этот раз начинающая писательница позаимствовала у Шекспира сюжетную линию и некоторые характеры. В 1673 году была поставлена пьеса «Голландский любовник». Большого успеха эти пьесы не имели по разным причинам. Очевидно, при написании первых двух сказывалась неопытность автора, а вот с «Голландским любовником» дело обстояло сложнее. Успех или неудача постановки зачастую зависели от такого фактора, как политика. Появление «Голландского любовника» состоялось в обстановке обострения англо-голландских отношений, поэтому голландец не мог восприниматься в качестве положительного персонажа. В творчестве А. Бен наступила пауза, длившаяся около трех лет.

Причина заключалась не в пьесах самих по себе, а в том, что их автором была женщина. Одно дело – женщина-актриса на сцене, и совсем другое – женщина-драматург, посягающая на мужское верховенство в умственной и творческой деятельности. Миссис Бен постоянно приходилось оправдываться и объясняться в прологах и эпилогах пьес, утверждая свое право на интеллектуальную деятельность. Более верным способом самоутверждения стали не ее пылкие уверения в стихах и прозе, что женщина способна сочинять пьесы, не получив классического университетского образования (тут она без ложной скромности сравнивала себя с Шекспиром), а то обстоятельство, что она сумела войти в состав Королевского общества, члены которого имели право писать для сцены. Среди ее друзей были Т. Каллигру, Д. Драйден, У. Уичерли, Рочестер[77] и другие «остроумцы», считавшиеся законодателями вкусов в театральном мире.

На рубеже десятилетий важным для дальнейшего творчества А. Бен стало появление в 1671 году на сцене Королевского театра комедии герцога Бэкингема «Репетиция», в которой пародировались темы и приемы популярных в 1660-е годы сентиментальных трагикомедий. Миссис Бен быстро уловила грядущую перемену вкусов и обратилась к комедии интриги. В последующее десятилетие большинство ее пьес было создано именно в этом жанре. Самые известные среди них – «Городской щеголь» (1676) и «Женщина-бретер» (1675). Названия пьес достаточно красноречивые, а сюжет выдержан в духе требований «либертинажа». Героини комедий демонстрировали дерзость и независимость поведения и совершенно не стремились связывать себя брачными узами. Возможно, на образе героини комедии «Женщина-бретер» Бэтти Гудфилд автор хотела продемонстрировать собственный идеал характера и судьбы.

Непреодолимые денежные трудности заставляли Афру Бен писать много и быстро, учитывая в первую очередь вкусы и запросы зрителей. Поэтому часто она использовала сюжеты других авторов, наделяя персонажей иными характерами.

В начале 1670-х годов вокруг Афры сложился кружок друзей, объединенных интересом к литературе и стремлением приятно проводить время. Дружеские беседы, переписка, флирт составляли смысл общения и были оформлены в духе прециозности. Участники кружка называли друг друга именами героев и героинь пасторальных романов: Астрея, Аминтос, Лусидас, Сильвия, и были связаны между собой отношениями, которые принято называть лирическими. Судя по сохранившимся письмам, Лусидас (он же Mr. Je. B., он же Джефри Бойс) был новым Селадоном Астреи.[78]

Эти леди и джентльмены происходили из небогатых и незнатных дворянских фамилий – «младшие сыновья младшей ветви». Во всяком случае, молодые люди, подлинные имена которых удалось расшифровать, были младшими сыновьями в своих семьях и обучались в лондонских иннах.[79] Образ жизни, неопределенность имущественного положения, круг интересов членов этого кружка предвосхищали то, что позднее получит наименование «богема». Для большинства членов этого объединения «по интересам» время пребывания в нем ограничивалось периодом учебы и завершалось женитьбой или замужеством. Своим друзьям А. Бен посвятила поэму «Наш Кабал», где шутливо сравнивала маленькое сообщество с всесильным королевским правительством.

Современные нам исследователи особо отмечают среди литературного наследия нашей героини великолепные стихи «Я тысячу сердец заставила страдать…» или «Любовь царицей восседала…»[80]

Любовная тема доминирует в поэтическом творчестве Афры Бен. В одном стихотворении любовь описывается, как нечто (искусство, мастерство) более сильное, чем вино, дарующее больше радости, чем богатство и здоровье:

Самое известное ее стихотворение Love Armed («Амур во всеоружии» или «Любовь-воительница») начинается такими словами:

Вот какой перевод первых строк этого стихотворения дает Артём Серебренников:

Разные исторические эпохи по-разному представляют себе любовь. Английское общество эпохи Реставрации Стюартов (конечно, речь идет о придворных кругах) было просто одержимо любовной тематикой. Причем любовь понималась, как своего рода поединок, не признающий правил, не допускающий нежности и глубоких чувств. Поэтесса А. Бен в своих лирических стихах, говоря о любви, употребляет местоимения «он», «его», но представить тот мир любовных отношений, который ее окружал, о котором она писала, в образе шалунишки Амура, пускающего свои стрелы в случайные жертвы, затруднительно. Сложно вообразить Амура, воплотившегося в одного из манерных джентльменов, демонстративно расчесывающих букли своих огромных париков.

Невольно вспоминается менее точная, но более выразительная трактовка этих строк: «Любовь царицей восседала». Визуально такая любовь ассоциируется с портретами красавиц из галереи, созданной для короля Карла II. Они одеты в шелка, готовые соскользнуть с плеч, на которые ниспадают пышные локоны, на губах играет полуулыбка, взгляд кажется несколько сонным. Воплощенная томность, скрывающая напряжение готовой к охоте хищницы. Так выглядят дамы на портретах Питера Лели.[83] Любовь, которая царственно восседает, сокрушая тянущиеся к ней сердца.

Такой не только выглядела, но и была Барбара Палмер, герцогиня Кливлендская, неотразимо-соблазнительная красавица, долгое время ухитрявшаяся удерживать привязанность любвеобильного Карла II. С. Пипс, адмиралтейский чиновник, имевший обыкновение каждый вечер фиксировать свои впечатления от дел служебных и семейных, от увиденных спектаклей и прочитанных книг, от встреч и разговоров, оставил в своем «Дневнике» запись, где поделился оглушительным впечатлением, произведенным на него созерцанием вывешенных для просушки нижних юбок леди Барбары, и эротическими фантазиями, вызванными этим зрелищем.

Эпизод, описанный в «Дневнике» С. Пипса, передает общую атмосферу, царившую при дворе Карла II. Главный лейтмотив этих настроений сводился к поиску удовольствий, самыми желанными из которых считались любовные удовольствия.

Любовная тематика пронизывает поэтические и прозаические произведения А. Бен. Ее интересуют истории идеальной любви, такие как описанная в пасторальной новелле «Любовь Филандера и Сильвии». В большинстве прозаических произведений любовные сюжеты разворачиваются на авантюрном фоне. Любовно-авантюрные сюжеты выстраивались в обстановке разных времен, дополнялись описанием экзотических стран и обычаев. Писательница обращалась к разным литературным формам, в частности, к жанру любовного романа в письмах, очень популярному в XVII–XVIII веках. Литературное творчество стало для А. Бен не только способом зарабатывать деньги, но насущной потребностью. О своей театральной деятельности она совершенно искренне писала: «Я не довольствуюсь сочинительством ради третьего дня».[84]

На рубеже 1670-х и 1680-х годов в стране вновь усилилась политическая напряженность, началось возрождение оппозиции. Афра Бен сразу и безоговорочно встала на сторону тех, кто отстаивал незыблемость власти Короны. В ее творчестве политическая ангажированность очень заметна. Написанные ею сатирические стихотворения «по случаю» должны были обличать тех, кто выступал против неограниченной власти дома Стюартов. Той же цели служила пьеса «Круглоголовые[85] или Доброе старое дело».

Эта комедия была написана в конце 1681 года и увидела свет рампы в начале следующего года. Политическая позиция автора и ее пристрастие к любовной тематике явственно присутствуют в содержании этого произведения. Сюжет пьесы построен на описании борьбы за власть, происходившей после смерти лорда-протектора (фактического диктатора) О. Кромвеля в парламентском комитете, считавшимся высшей властью в послекромвелевской Второй республике, – борьбы между генералами Ламбертом и Флитвудом. Оба генерала были ближайшими сподвижниками О. Кромвеля, а Флитвуд – еще и его зятем.

При этом реальные исторические события сдвинуты во времени, перемешаны. Комедия А. Бен «Круглоголовые» является своего рода ремейком пьесы Джона Тэтэма «Рамп или Зеркало прошедшего времени», поставленной еще в 1660 году. Свои задачи автор перечислила в довольно пространном посвящении, предваряющем текст пьесы. Она открыто выразила свое отношение к той теме, которую представила на сцене. В театре того времени именно пролог и эпилог играли важную роль в процессе непосредственного общения между сценой и залом. Пролог и эпилог декларировали, провозглашали, расшифровывали то, что хотели донести до зрителя автор и актеры.

В прологе «Круглоголовых» на сцену выходит актер, изображающий призрак одного из парламентариев. Он говорит, что его покой в аду потревожен неслыханными склоками, затеянными в парламенте. В этом очевиден намек на проявившуюся в конце 1670-х годов парламентскую оппозицию неограниченной королевской власти. Пролог проводит параллель между пуританами времен гражданских войн и оппозиционерами периода Реставрации. Следует учитывать специфику жанра: формально говорит тень пуританина, но излагаются мысли, точка зрения убежденной сторонницы Стюартов.

Действие комедии начинается и завершается на лондонской улице, где солдаты обсуждают между собой политические события. В первом эпизоде разговор идет о том, кто из кромвелевских генералов – Ламберт или Флитвуд – больше годится на роль короля.

Вторая уличная сцена, в ходе которой становится известно, что пуританский парламентский комитет в полном составе препровожден в тюрьму, а присутствующие отмечают это песнями и плясками, завершает комедию.

А. Бен вывела на передний план в своей пьесе «любовную линию», два лирических дуэта между кавалерами (Лавлайсом и Фрименом) и дамами из пуританского лагеря (леди Ламберт и леди Десборо). Причем леди Ламберт заняла место ключевой фигуры. Она действует одновременно в нескольких направлениях: будучи озабочена перспективой достижения с помощью мужа высшего положения в стране, она участвует в совещании парламентского комитета по поводу того, кому стоит претендовать на корону, и одновременно с этим затевает любовную интригу с кавалером Лавлайсом.

Диалоги, посвященные политической проблематике, сцена, где изображена любующаяся королевскими регалиями и мысленно примеряющая их на себя леди Ламберт, перемежаются лирическими признаниями влюбленных пар. Пуританские лидеры (круглоголовые) в пьесе выглядят подчеркнуто карикатурно. Показано несоответствие между их словами и поступками, праведность их речей оттеняется грубостью поведения, упоение близким торжеством – позорным страхом в момент крушения их чаяний. Причем это последнее происходит как-то необъяснимо, но (по замыслу автора) неотвратимо.

В представленном А. Бен объяснении хода событий ситуация последних дней перед Реставрацией свелась к «мистерии флирта» (по определению леди Ламберт). Эта дама в интерпретации Афры Бен стала воплощением лукавства, хитрости, неискренности. Автор не одобряет женское вмешательство в политику. Но судьбу своих героинь она завершает вполне благополучно: смутьянка леди Ламберт и ее скромная приятельница леди Десборо получают новых супругов взамен прежних, отправляемых в тюрьму.

При этом неизбежно возникает вопрос: а как же сама автор и ее политизированные комедии? На это А. Бен предлагает свой, как ей представляется, убедительный вариант ответа: «Слова – женщинам, поступки – мужчинам».[86]

Текст Эпилога произносит доселе молчаливая леди Десборо, главный положительный персонаж комедии. Она призывает сбросить маски, и озвучивает свои симпатии истинному Делу – делу защиты короля. Основной пафос ее выступления направлен против попытки вигов[87] «снова играть в старые игры». Под «старыми играми», совершенно очевидно, подразумевались гражданские войны середины XVII века.

Пьеса была хорошо принята зрителями, чему, надо полагать, способствовало то, что в постановке участвовали самые известные актеры и актрисы того времени. Не затрагивая политических споров, оставаясь в сфере частной жизни, она обличала сторонников вигов, изображая их существами, склонными к коварству и интригам (леди Ламберт), лишенными моральных устоев и так далее.

Самая известная среди пьес А. Бен этого времени, да и, возможно, из всего, написанного ею для сцены, – это «Странник» (в двух частях), представленная с огромным успехом и надолго утвердившаяся на английской сцене. Прототипом главного героя «Странника» послужил Д. Уилмот, граф Рочестер, – талантливый поэт, театральный деятель и, пожалуй, самый скандально известный остроумец-либертен.[88]

В те же годы А. Бен было создано несколько сочинений, прославляющих Корону. Она опубликовала несколько стихотворных посланий в адрес представителей правящей династии: в память умершего Карла II, в честь воцарения Якова II, по случаю разгрома восстания герцога Монмаута и другие.

В последние годы жизни Афра Бен увлеклась философией, обратилась к переводам Овидия и Лукреция, внимательно изучала Ф. Бэкона, Т. Гоббса, Р. Декарта, французских моралистов. В предисловии к переведенному ею трактату Фонтенеля «О множественности миров», известном под названием «Эссе о переводной прозе», А. Бен касается не столько трудностей перевода, сколько собственного отношения к теории Н. Коперника.[89] Результатом осмысления философских учений в духе либертинажа стало появление в 1681 году поэмы «О желании». Накопившиеся с годами болезни и усталость, о которых А. Бен упоминала, в частности, в письмах к своему издателю Д. Тонсону, не мешали ей работать.

Для литературы рассматриваемого времени характерно было стремление сочетать увлекательность, поучительность и информативность. В английском обществе, испытавшем огромное воздействие пуританского прагматизма, это было особенно заметно. Ведь пуританизм с одобрением воспринимал в произведениях литературы и искусства только то, что могло иметь воспитательный характер или сообщать некие полезные сведения. Критерий «полезности» принимал порой довольно причудливые формы, проявляясь даже в творчестве таких авторов, как Афра Бен, которые были совершенно чужды пуританской религиозности. В 1688 году ею было создано несколько прозаических сочинений, таких как «Пламенная кокетка», «Агнес де Кастро» (перевод новеллы анонимного французского автора), «Счастливая ошибка» и роман «Оруноко».[90]

Главное, что их объединяет, – необычность описываемых ситуаций и нетривиальность изображаемых личностей, несущих на себе ярко выраженный отпечаток своей эпохи: барочная вычурность сюжетов, неординарность характеров и причудливость судеб героев сочетается с метким изображением реалий быта. Необычные ситуации, люди, вещи неизменно привлекают внимание автора. Ясность манеры изложения позволяет современному читателю без труда и с удовольствием погружаться в красочный мир ее произведений.

В полной мере эти качества проявляются в романе «Оруноко, или Царственный раб». Повествование ведется от лица автора – немолодой, уважаемой дамы, писательницы. Это сообщается в самом начале повествования, а ближе к концу упоминается о том, что она оказалась в Суринаме после того, как ее отец умер во время плавания по пути месту службы, когда она была еще молодой девушкой. Если рассматривать эти слова как данные биографического характера, получается неувязка: то ли речь идет о двух разных путешествиях, то ли просто Афра Бен позволила себе не заметить неточности. Последнее предположение представляется наиболее вероятным.

Портрет Афры Бен кисти М. Билл

С первых строк автор обещает читателям рассказать подлинную историю. Она подчеркивает, что была очевидицей большей части того, о чем рассказала, а остальные сведения получила от главного героя повествования – «доблестного раба». По ее мнению, только подлинные события, происходившие с реально жившими людьми, представляют истинный интерес и содержат действительную пользу.

Прежде чем перейти к изложению событий и познакомить читателя с действующими лицами, А. Бен дает краткую характеристику места действия с точки зрения его интереса и полезности для Англии. Писательница набросала список того, что англичане могли вывозить из тех мест, и что было утрачено ими, после того как в 1667 году Суринам перешел к Голландии. С присущей женщинам эмоциональностью начала она не с того, что было экономически наиболее значимо (сахарный тростник), а с того, что представляется наиболее интересным для любознательной читательницы. Перечисление таких продуктов, как рыба, оленина, выделанная кожа, соседствует с восторженным описанием «удивительных» обезьянок-мартышек с «лицами и руками, подобными человеческим», бабочек и птиц «разной формы, обличья и цвета», а также «неподражаемых» туземных нарядов из птичьего оперенья. Писательница не забыла вскользь указать, что наряд индейской королевы, подаренный ей, она в свою очередь подарила театру в Лондоне.[91]

Жизнь колонии показана сквозь призму восприятия просвещенной, творчески одаренной европейской женщины. Охота, войны, скальпы, трудная борьба за выживание в условиях тропиков, столкновения с соседними племенами и белыми пришельцами остаются вне ее внимания. Она видит Суринам как страну «вечной весны» и населяет ее искренними и простодушными людьми. Описывая блестящие безделушки, которыми они украшают себя, вставляя их в уши, нос, губы, странную на европейский вкус манеру одеваться и причесываться, автор явно старается подчеркнуть их непохожесть. Она отмечает их физическую привлекательность и душевную чистоту, их неспособность принять сознательное искажение фактов, к которому столь охотно прибегают европейцы.

Она рассказывает, как индейский юноша вздыхает и безмолвно провожает нежными взглядами девушку, в которую он влюблен. Любовь «дикарей» приближается в изложении А. Бен к чувству, оформленному в духе прециозной галантности. Автор умиляется Невинности и Естественности отношений, заповеданных Природой. Она восклицает: «Эти люди предстали передо мной как воплощение Государства Невинности, существовавшего до того, как люди познали грех».[92]

Несколько раз в ходе повествования отмечаются добрые отношения англичан с индейцами, «братская и дружеская привязанность» между ними и вытекающая отсюда «невозможность использовать их в качестве рабов». Индейцы-америнды, весь уклад их жизни, даже их верования описываются с явной долей идеализации. Условные детали прециозной эстетики соседствуют с жизненными бытовыми зарисовками, явно опирающимися на личные наблюдения.

В романе А. Бен природа и обстановка тех мест рисуется восторженными словами, именуется «землей вечной весны». Ей нужен образ «земного рая» в качестве фона для драматического действа – так любили обыграть контраст прекрасного и ужасного художники барокко.

Институт рабства принимается А. Бен как необходимая данность. Ее позиция в этом вопросе может быть выражена словами: рабы полезны, поэтому рабство существует. Ведь даже в идиллическом мире суринамских индейцев побежденные в вооруженных столкновениях воины превращались в невольников. Англичанам, поселившимся в Суринаме, нужны были работники на плантациях. Последнее обстоятельство, по логике автора, привело к необходимости «использовать на наших сахарных плантациях негров, черных рабов».[93] По-деловому обстоятельно А. Бен повествует, кто, для чего, на каких условиях, за какую цену привозил из Африки рабов для суринамских плантаций.

Продажа в рабство военнопленных представлялась делом вполне допустимым и самой писательнице и ее герою Оруноко, который в свою бытность влиятельным воином своего племени полагал естественным дарить «даме сердца» или продавать европейским работорговцам захваченных в плен врагов. А потом самого Оруноко обманом заманили на невольничий корабль и продали в рабство. Автор-рассказчица наделяет персонажа своим собственным отношением к проблеме, вкладывает в его уста собственные мысли.

Герой романа не принадлежит ни к идиллическому миру «добрых дикарей», ни к миру белых. Он представляет собой третью культуру, культуру черной Африки. Одновременно он – идеальный Герой, и автор всячески обыгрывает его необычность, исключительность. Он исключителен не как черный в мире белых, а как черный, непохожий на своих соплеменников.

Внешность героя описывается весьма подробно. Учитывая небольшой объем произведения, остается признать, что этот аспект очень важен для автора. Вот как изображен Оруноко в момент появления перед автором, когда он зашел в комнату и учтиво приветствовал присутствующих дам: «Его лицо было цвета великолепного эбенового дерева или полированного черного янтаря».[94] Черное, блестящее, сверкающее трактуется как уникальное, доведенное до предела совершенства в своей черноте. Та же сияющая чернота отмечается при описании возлюбленной Оруноко Имоинды, «прекрасной королевы Ночи», «прелестной черной Венеры для юного Марса». А вот черты лица Оруноко и Имоинды вполне европейские. При описании внешности Оруноко подчеркивается: «Прекрасная форма его рта не имела ничего общего с большими, вывороченными, толстыми губами, свойственными неграм…»[95]

В разговоре с дамой-англичанкой Оруноко продемонстрировал знание французского и испанского языков, римской истории и реалий английской жизни. «Он слышал о последних гражданских войнах в Англии и скорбел о смерти нашего великого монарха».[96] Очевидно, что автор, будучи сама убежденной роялисткой, превратила положительного героя в своего единомышленника.

Желая показать красоту представителя другой цивилизации, А. Бен старается, с одной стороны, подчеркнуть его «инакость», экзотичность, а с другой – наделить героя теми чертами, которые ценились в пределах привычной для нее шкалы ценностей. Английский философ Ф. Бэкон оставил такое рассуждение о красоте: «В деле красоты отдают предпочтение красивым формам перед красивым цветом».[97]

Из беседы автора с «доблестным рабом» читатели узнают историю его жизни. Мир, в котором он вырос, разительно отличается от «Государства невинности» индейцев, увиденного А. Бен в Суринаме. Не должен он походить и на ее родное европейское общество. Для того чтобы описать Карамантьен, важный центр работорговли на западном побережье экваториальной Африки, А. Бен создает «фантазию на тему» Востока, более близкую к тому, что ассоциируется с образами османской Турции: неограниченная власть правителя, пышность двора, гаремные интриги. Оруноко, молодой и удачливый военачальник, невольно оказался соперником своего деда, старого и деспотичного правителя. Предметом соперничества оказалась красавица Имоинда, дочь погибшего наставника Оруноко. Ненависть и коварство разлучают Оруноко и Имоинду они порознь оказываются захваченными и проданными в рабство в Суринам.

Существовала практика давать рабам на плантациях новые имена. Горделивость облика и поведения Оруноко натолкнули плантатора Трефи на мысль назвать его Цезарем, чье имя связывалось в европейской культурной традиции с представлением о человеке, выдающемся своими душевными качествами. В то же время получение такого имени оказалось пророческим предзнаменованием: Оруноко-Цезарь погиб столь же драматично, как и его прототип.

Рабское состояние, а не тяготы жизни раба, – вот, что угнетает Оруноко, оказавшегося на плантации мистера Трефи, по характеристике автора романа, человека просвещенного и доброго. Когда Оруноко встречается с Имоиндой, которую он считал потерянной для себя, радость встречи омрачена перспективой, что и их дети будут рабами. Именно то обстоятельство, что Имоинда ждет ребенка, толкает его на организацию поспешного бегства группы рабов с плантаций.

Достоверно известно, что в период, когда Суринам был английской колонией, было несколько случаев массовых побегов рабов с плантаций. В романе Оруноко-Цезарь убеждает рабов бежать на побережье океана, с тем чтобы создать там свое поселение и ждать возможности переправиться на корабле в Африку. Однако трудности, с которыми столкнулись беглецы, и организованная на них облава привели к тому, что спутники покинули своего вождя, отдав предпочтение жизни в рабстве. В романе получили отражение реалии жизни колонии, которые могла наблюдать, о которых могла слышать А. Бен во время своего пребывания в Суринаме.

Вопрос о том, существовал ли в действительности черный «принц», прототип Оруноко, до сих пор вызывает споры. Принимая во внимание то, как была организована практика работорговли, возможность попадания в число рабов представителей родоплеменной знати вполне реальна. Во всяком случае, в последний год XVII века упоминается о пребывании на плантациях Суринама черного «принца» в качестве раба.[98]

В романе после долгих поисков Оруноко был обнаружен солдатами губернатора возле тела убитой им Имоинды. Он объяснил своим преследователям, что не хотел, чтобы его возлюбленная и ребенок, которым она была беременна, были рабами.[99] Оплакивая смерть любимой, себя он убить не успел, но стойко перенес мучительную казнь, к которой был приговорен. Известно, что африканские рабы иногда прибегали к самоубийству, веря, что после этого возродятся у себя на родине свободными, а женщины-невольницы старались прервать беременность или убить новорожденных детей, чтобы спасти их от участи рабов.

В «Оруноко» прослеживаются несколько популярных в ту пору литературных приемов. Прежде всего, это рассказ о далеких землях, столь ценившийся в эпоху открытия мира европейцами. Далее, там присутствуют элементы социальной утопии, отражающей мечты об идеальном обществе. А сюжетная линия романа выстроена как «галантно-приключенческий боевик» в духе прециозных романов. В этих рамках создается картина встречи трех цивилизаций: европейской, индейской и африканской.

У современников «Оруноко» имел успех, о чем свидетельствовало появление уже в следующем десятилетии двух переделок романа для сцены. В 1696 году была поставлена пьеса Т. Саутерна «Оруноко», а двумя годами позднее пьеса У. Уокера «Победоносная любовь». Самой писательнице уже не довелось использовать столь выигрышный сюжет. Для нее последний год Реставрации Стюартов стал последним годом жизни. События Славной революции, пришедшиеся на осень 1688 – зиму 1689 года, означали крушение идеалов Афры Бен. Она еще успела обратиться со стихотворным приветствием к новой королеве Марии. Показательно, что приветствовала она дочь Якова II Стюарта, а не ее супруга Уильяма Оранского. 16 апреля 1689 года, через пять дней после торжественной коронации Уильяма и Марии, Афра Бен умерла.

В посмертном «Жизнеописании и мемуарах миссис Бен» ее характер определен следующим образом: «У нее были Ум, Честь, чувство Юмора и собственное Мнение… Она была женщиной Чувства и, следовательно, любительницей наслаждений, каковыми, разумеется, являются все мужчины и женщины, правда, некоторые ставят себя выше человечества и упиваются гордым лицемерием».[100] Несколько более минорно звучат строки эпитафии: «Здесь лежит доказательство того, что остроумие / Не может быть достаточной защитой от смерти».[101]

Жизнь Афры Бен служит примером становления личности на перекрестке разных течений и явлений. Началась она в кентской глубинке, где нравы английской провинции были разбавлены влиянием французских гугенотов, – это уже своего рода перекресток. Затем она попала в Центральную Америку, в Суринам, могла наблюдать сосуществование разных культурно-цивилизационных проявлений. По возвращении в Европу Афра Бен жила то в Англии, то на континенте, растревоженном десятилетиями непрерывных, больших и малых, межгосударственных и междоусобных войн, вынуждавших вольно или невольно перемещаться тысячи людей. Таким образом, вся ее жизнь протекала на больших и малых этнокультурных перекрестках.

По словам В. Вулф, перелистывая страницы произведений А. Бен, «мы входим в город и толкаемся в обычной уличной толпе. Миссис Бен была женщиной среднего класса и обладала всеми его плебейскими достоинствами – чувством юмора, цепкостью и решительностью. Из-за смерти мужа и собственных неудачных авантюр ей пришлось сильно изворачиваться. Она трудилась наравне с мужчинами. И зарабатывала достаточно, чтобы не нищенствовать. Факт этот по значению перевешивает любую ее вещь… даже великолепные стихи “Я тысячу сердец заставила страдать…” или “Любовь царицей восседала…”, ибо отсюда начинается свобода мысли для женщин или, вернее, надежда, что с течением времени ее сознание разговорится…»[102]

Судьба творческого наследия Афры Бен интересна и показательна. Отношение к личности автора и тому, что было ею создано, менялось вместе с изменением отношения общества к женской независимости. В эпоху Просвещения ее пьесы (особенно фарс «Император Луны») ставились часто, прозаические произведения переводились на разные языки. Роман «Оруноко» издавался в XVIII веке неоднократно как в собрании сочинений А. Бен, так и отдельными изданиями, включался в антологии, был переведен на разные языки. Причем французский и русский варианты пересказа предлагали читателям благополучный финал.[103] Как полагают некоторые литературоведы, роман «несравненной» Афры Бен оказал влияние на Даниеля Дефо и на Джонатана Свифта, в первом случае в деле разработки темы «доброго дикаря», а во втором – в критическом отношении к ценностям европейской цивилизации.

«Респектабельность» XIX века потребовала резкого изменения отношения к творчеству, а главное, к личности «несравненной Астреи». Образ жизни Афры Бен и созданные ею образы решительно не соответствовали утвердившимся в викторианскую эпоху представлениям о том, какой должна быть женщина, в том числе женщина, занимающаяся творчеством. Ведь она писала «нескромные» пьесы, романы и поэмы, вызывающе самостоятельно вела себя в жизни и, наконец, последовательно выступала сторонницей Стюартов. А поскольку Стюарты в рамках национальной мифологии воспринимались как «антигерои», то их защитница невольно оказывалась в тени «стюартовского мифа».

Собственно, подходящая формула неодобрения была подсказана еще прославленным английским поэтом эпохи Просвещения А. Поупом (1688–1744), который в своей сатирической поэме «Дунсиада» (нечто вроде «Тупициада») метко и зло охарактеризовал всех своих коллег по творческому цеху. В частности, лейтмотивом всех сюжетов А. Бен служит мысль: «…Метит в цель / Астрея: все прямехонько в постель!»[104]

Характеристика А. Бен, данная французским историком культуры XIX века И. Тэном в его работе по истории английской литературы звучит весьма категорично: «Пропускаю многих… мистрис Афру Бен, называвшую себя Астреей, что не мешало ей быть шпионкой и развратной женщиной, получавшей за оба ремесла плату и с правительства и с публики».[105] Критик отказывается говорить о творчестве писательницы, потому что не одобряет ее образ жизни. Налицо смещение понятий. «Пресловутый аморализм, который издавна и незаслуженно приписывается многим комедиографам, поэтам и прозаикам Реставрации, – результат смешения объекта их творчества (нравов эпохи) и позиции художника».[106]

В XX веке творчество и личность А. Бен были реабилитированы. Любопытно, что в период «пробуждения Африки» и создания на месте европейских колоний самостоятельных африканских государств «Оруноко» издавался, например, в Гане, с соответствующим духу времени и ситуации предисловием.[107] В англоязычных странах ее книги периодически переиздаются, а ее творчество внимательно изучается «беноведами»,[108] внимательно отслеживающими все извивы ее жизненного пути.

Подводя итог знакомству с личностью А. Бен, нужно признать, что ее следует отнести к той сравнительно немногочисленной для раннего Нового времени категории женщин, которую американский историк Н. З. Девис назвала «женщинами у обочины».[109]