Тайны прошлого. Занимательные очерки петербургского историка. От Петра I до наших дней. Часть I. ПАЛИТРУ ПРОШЛОГО ЧИТАЯ (А. Ю. Епатко, 2013)

Июнь 1707 года в польском местечке Якобовичи близ Люблина выдался неспокойным. Здесь базировалась главная квартира русской армии, поджидавшей Карла XII. Согласно русским сведениям, шведский король вот-вот должен был подойти к Люблину с 40-тысячным войском. Обстоятельства осложнялись еще тем, что по всей Польше поползли слухи, что Петр I, находившийся здесь, намеревается посадить на польский трон своего сына Алексея. Чтобы успокоить поляков, царь даже отправил сына в Москву…

Однако вскоре новые слухи, которые пришли из Якубовичей, повергли многих в недоумение: говорили, что во время дружеской попойки русские вельможи повздорили с прусским послом Георгом Иоганном фон Кейзерлингом; вытолкали его за двери, и более того, – сам царь вызвал его на дуэль! Это был неслыханный скандал в истории европейской дипломатии.

Слухи множились, но официально не подтверждались. Очевидно, дело, принявшее сразу серьезный оборот, засекретили. Правда, коллега Кейзерлинга, британский посол в России Чарльз Витворт, исправно доносил королевскому секретарю в Лондон: «Вы, полагаю, уже получили… полный отчет о несчастий, которое постигло Кейзерлинга в день св. Петра при большом празднестве, на котором он поссорился с князем Меншиковым. От слов дело дошло до побоев. С тех пор посланнику этому запрещено являться ко двору и к царю; он же, со своей стороны, послал нарочнаго к королю прусскому с известием о случившемся». Витворт при этом замечает, что первый повод к ссоре был «частного характера».

Действительно, прусский посол и князь Меншиков повздорили из-за дамы, на которую еще недавно имел виды Петр I. Речь шла о недавней фаворитке царя Анне Моне…

Ж.-Б. Удри. Петр I. Франция. 1717 г.

Событие, потрясшее дипломатический мир Европы, произошло на обыкновенной царской пирушке, на которую сам Кейзерлинг не имел никакого желания идти. Об этом сообщает депеша некоего высокопоставленного лица, адресованная королю Пруссии Фридриху I: «Вседержавный великий государь, августейший король повелитель! – сообщал неизвестный чиновник. – Не далее как четверть часа тому назад получил я с Люблинской почтой письмо [от] посла Кейзерлинга. Он пишет о том, как сильно опасается предстоящего большого пиршества, устраиваемого царем в день своего тезоименитства в Якубовицах, в полуверсте от города; опасается обычных при подобных пирах разгула и бесчинства, и как охотно откупился бы хоть дорогой ценой, лишь бы не присутствовать на пиру; но быв приглашенным генерал-адъютантом его царского величества, он не мог отклонить приглашения, не подвергая себя опасности потерять всякое значение при том дворе».

(Любопытно, что последнюю мысль – о значении посла при русском дворе – разделял и датский дипломат Юст Юль. В 1710 году он записал в дневнике, что в России важнейшие дела решаются на царских пирушках и обязанность любого иностранного дипломата – там находиться.)

Но вернемся к депеше Кейзерлинга… В начале своего пространного документа посланник поведал монарху о девице Моне, которая «прежде была любовницей царя», а последние четыре года содержалась под домашним арестом. Он, Кейзерлинг, «вовлеченный в ее роковую судьбу», заступался за Анну, а теперь решил помочь и ее брату – устроить его на русскую службу. «Когда же я обратился к царю с моей просьбой, – продолжает дипломат, – царь, лукавым образом предупрежденный князем Меншиковым, отвечал сам, что он воспитывал девицу Моне для себя, с искренним намерением жениться на ней, но так как она мною прельщена и развращена, то он ни о ней, ни о ея родственниках ничего ни слышать, ни знать не хочет».

В этот момент Петр вышел из покоев, и в разговор вступил Меншиков. Он заявил, что «девица Моне действительно подлая женщина», с которой он сам развратничал столько же, сколько и Кейзерлинг. Прусский посол вспылил и, оттолкнув князя от себя, сказал: «Будь мы в другом месте, я доказал бы ему, что он поступает со мной не как честный человек, а как… (Бранное слово в подлиннике опущено – Примечание переводчика XIX в.). Тут я, вероятно, выхватил бы свою шпагу, но у меня ее отняли незаметно в толпе, а также удалили мою прислугу; это меня и взбесило и послужило к сильнейшей перебранке с князем Меншиковым. Вслед за тем я хотел было уйти, но находившаяся у дверей стража, ни под каким предлогом не выпускавшая никого из гостей, не пропустила и меня. Затем вошел его царское величество». Далее Кейзерлинг сообщает, что Петр и его фаворит набросились на посла с ругательствами и, протащив к лестнице, спустили его вниз… В итоге оскорбленный посол был вынужден возвращаться домой «на кляче» своего лакея.

Князь А.Д. Меншиков. Немецкая гравюра. 1710 г.

После доклада о происшествии Кейзерлинг просит короля беспристрастно рассмотреть это дело, надеясь на его чрезвычайный ум и великодушие. «Клянусь Богом, – признается дипломат, – что все обстоятельства, изложенные мною, совершенно верны: все польские магнаты, бывшие на пиру, могут засвидетельствовать, что поведение и обращение мое были безукоризненны и что, несмотря на сильную попойку, я все время был трезв. Но, положим даже, – рассуждает посол, – что я был пьян (чего в действительности не было) и произвел какое-либо бесчинство, подвергать меня за это строгому аресту совершенно неуместно».

В конце своего послания Кейзерлинг просит короля как о великой милости – немедленно уволить его «от должности».

Эта депеша, направленная королю из Люблина, датирована 11-м июля 1707 года. Через пять дней Кейзерлинг, находясь, видимо, под домашним арестом, пишет королю еще более пространное послание. Посол объясняет это тем, что первый документ был составлен «с большой поспешностью», а теперь он хочет передать своему монарху новые подробности этой истории. Для нас вторая депеша особенно ценна: именно в ней открываются новые нюансы того памятного тезоименитства Петра Великого, которое чуть не окончилось дуэлью между царем и прусским посланником.

«Вседержавнейший, великий король!.. – обращается Кейзерлинг к своему монарху. – Надлежит, однако, обратить [ваше] внимание на следующие упущенные в этом деле обстоятельства: во-первых, князь Меншиков первый стал грубить мне непристойными словами… Во-вторых, когда несколько офицеров развели нас друг от друга, его царское величество (Петр I. – А. Е.) сам обратился к Меншикову со словами: «Ты всегда затеваешь то, чего сам не понимаешь, и я должен отвечать за все твои глупости, и потому советую тебе помириться с Кейзерлингом».

В последующих строках, адресованных Фридриху, Кейзерлинг переходит к новым подробностям этого праздника, которые принимают вовсе немыслимый характер…

«Вслед за сим его царское величество подошел ко мне в ярости и спросил, что я затеваю и не намерен ли я драться. Я отвечал, что сам я ничего не затеваю и драться не могу, потому что у меня отняли шпагу, но что если не получу желаемого удовлетворения от его царского величества, то готов драться с князем Меншиковым. Тогда царь с угрозой, что сам будет драться со мной, обнажил свою шпагу в одно время с князем Меншиковым: в эту минуту те, которые уже держали меня за руки, вытолкнули меня из дверей… и низвергли с трех больших каменных ступеней, и мало того, проводили толчками через весь двор, где я нашел своего лакея одного… Неслыханный позор, которому подвергся министр вашего королевского величества, – завершает свое письмо Кейзерлинг, – так велик, а нарушение международного права – есть преступление столь важное, что вызванный ими гнев вашего королевского величества будет совершенно основателен».

Этими событиями завершился праздник, устроенный Петром I в маленьком польском городке. Кейзерлингу тут же объявили, что вследствие его дурного поведения, которое он показал накануне, и поскольку обозвал Меншикова ругательным словом, и тем опозорил дом царя, он должен удалиться от русского двора. Кейзерлинг парировал, что не он первый начал нелепую ссору, и к тому же эта вспышка гнева произошла у него «под влиянием насильственно произведенного в нем охмеления». Посол также просил передать Петру I, что если он и погрешил против царского величества, то сильно об этом сокрушается…

Петр I. Миниатюра начала XVIII в.

По-видимому, Петр I и сам был не рад весьма скандальной истории.

Поэтому не удивительно, что вскоре в депешах Кейзерлинга появляются новые, более мягкие нотки: «Три дня тому назад, – доносит дипломат королю, – офицер царской службы подозвал к себе на многолюдной улице одного из моих слуг и сказал, что слышал, будто ссора наша прекращена, и царь меня удовлетворил богатым подарком».

Действительно, Петр вскоре нашел способ, как разрешить щекотливую ситуацию. Он провел свое расследование и признал виновными двух гвардейцев, столкнувших посла с лестницы. Гвардейцев приговорили к смертной казни. Правда, это был своего рода спектакль, срежиссированный самим царем. Кейзерлингу объяснили, что перед тем, как он получит аудиенцию у Петра I, он должен попросить помилования для этих двух «несчастных». А они, в свою очередь, явятся к нему в оковах и будут благодарить Кейзерлинга за дарование жизни.

«…Приговор был почти уже исполнен, – сообщает дипломат королю. – Русский поп уже дал преступникам свое наставление к принятию смерти, уже благословил их распятием, уже даны были им свечи в руки, глаза были повязаны… Потом, по моему требованию, они были освобождены от цепей и, по обычаю, угощены мною водкой, которую выпили во здравие вашего королевского величества (Фридриха I. – А. Е.) и его царского величества (Петра I. – А. Е.)».

Меншиков также участвовал в этом «спектакле». По словам Кейзерлинга, он встретил его на галерее – «честь, которую он едва ли оказывает другим иностранным министрам, даже при первом приеме их… Мы удалились в сторону к окну отдельной комнаты, – пишет дипломат, – и объяснились по поводу ссоры, происшедшей от неумеренной выпивки. По общему нашему соглашению, ссора эта не только будет предана забвению, но даже послужит в будущем к подкреплению нашего благорасположения и дружбы».

Неожиданно в покои вошел Петр, «по своей привычке безо всякой церемонии». Он обнял прусского дипломата и, не позволив вымолвить ему слова, сказал, что устал от подъема по лестнице, потому что чувствует себя еще очень неважно после болезни. Потом они прошли в глубь галереи, где Кейзерлинг стал благодарить царя за полное удовлетворение этого конфликта, а также принес свои извинения по поводу случившегося. Но Петр снова не дал послу говорить, сказав кратко по-немецки: «Сам Бог свидетель, как глубоко сожалею я о случившемся; но все мы были пьяны; теперь же, благодаря Бога, все прошло и улажено; я уже забыл о ссоре и пребываю благосклонно и с любовью преданный вам».

Таким образом, неприятности Кейзерлинга, которые он претерпел от русского двора, завершились самым милым образом. Впоследствии прусский дипломат не захотел воспользоваться полученным от короля разрешением выехать из России. Это и неудивительно: находиться в должности королевского посла в Санкт-Петербурге в начале XVIII века было очень престижно. К тому же Кейзерлинг не уехал, как он сам писал, «по личным соображениям». Под этими словами, несомненно, подразумевался его роман с Анной Моне, на которой он женился в июне 1711 года. Однако счастье с ней было недолгим: через полгода прусский посол скончался по дороге в Берлин. Когда составили опись имущества покойного, многие с удивлением отметили, что среди вещей Кейзерлинга была миниатюра Петра I, усыпанная бриллиантами, – та самая, которую царь пожаловал Анне Моне в эпоху их бурного романа…

В Стокгольмском государственном архиве хранится любопытный документ, к нему, по всей видимости, еще не обращались историки петровской эпохи. Он представляет собой черновой подлинник первого официального извещения о Полтавской битве. Это письмо Карла XII, адресованное заседавшему в Стокгольме Правительственному совету, который в ходе Северной войны иногда именовался «Комиссией по обороне».

Письмо изобилует собственноручными поправками и дополнениями короля. На рукописи отмечено, что текст письма после оглашения его в Совете 7 сентября 1709 года разослали по всем губерниям Швеции и Финляндии. Таким образом, только через два месяца после полтавского разгрома шведские власти получили от своего монарха известие об этом драматическом событии. До этого письма в Швеции ходили только смутные слухи о катастрофе, постигшей Карла XII где-то на Западной Украине.

Вероятно, письмо было отправлено из какого-нибудь турецкого лагеря; ведь именно к туркам Карл бежал, проиграв свое главное в жизни сражение.

«Довольно долго мы уже не получали из Швеции никаких известий, да и не имели случая посылать писем сюда, – пишет король. – Между тем дела шли здесь (на Украине – А. Е.) хорошо, и все обстояло благополучно». Далее Карл XII самонадеянно рассказывает, что его войско одержало ряд побед над русскими и те якобы вот-вот должны были согласиться на все требования шведов. Но вскоре удача изменила последним. Карл пишет, что перед решающим боем он получил огнестрельную рану в ногу, не мог сидеть на лошади и делать необходимые распоряжения. С этого места король переходит к рассказу о полтавской катастрофе.

«28–го августа, – продолжает письмо Карл XII, – по несчастной случайности, шведское войско потерпело урон в сражении, что произошло вовсе не от храбрости или численного перевеса неприятеля, ибо он сначала был повсюду обращен в бегство, но самая местность и положение были так укреплены, что шведы чрез то понесли ущерб».

Знамя пехотного шведского полка образца 1686 г.

Шведский штандарт – трофей русской армии. Нач. XVIII в. Шелк, шитье

Интересно, что Карл связывает победу русских с той выбранной позицией, которую солдаты Петра I заняли накануне Полтавского сражения. Это согласуется с сообщением одного из приближенных короля, тот слышал, как шведский монарх, увидев построенное в боевом порядке войско русского царя, сказал: «Я не знал, что он (Петр I. – А. Е.) так удачно займет эту местность…». Но разве не в этом и состоит боевое искусство полководца – заблаговременно занять наиболее выгодную позицию, максимально используя природный ландшафт?

Однако вернемся к письму… Карл пишет, что, несмотря на то что его отряды везде атаковали и преследовали русских, большинство шведской пехоты было изрублено, а конница потерпела значительный урон. «Потеря весьма велика, – признается король, – но принимаются меры к тому, чтобы вследствие этого неприятель не получил перевеса и не приобрел малейшей выгоды».

После краткого известия о поражении под Полтавой Карл пытается поднять боевой дух своих подданных и сообщает, что еще не все потеряно. По мнению короля, крайне необходимо быстро восстановить военные силы, чтобы «отражать вредные замыслы и нападения неприятеля». Карл приказывает в спешном порядке набрать в Швеции рекрутов, которых следует снабдить оружием, одеждой, палатками, знаменами, «музыкой» и прочими военными принадлежностями.

Петр I и Карл XII. Немецкая гравюра. 1728 г.

Поскольку в Полтавском сражении особенно пострадала кавалерия, монарх желал, чтобы шведские крестьяне-мызники предоставили лошадей и вообще содержали конных солдат. Всем оставшимся в Швеции полкам, согласно письменному приказу Карла XII, надлежало быть готовыми по первому требованию отправиться в Россию. «Весьма важно не падать духом и не предаваться малодушному бездействию, – завершает письмо Карл, – [необходимо] напрягать все, чтобы поправить дело, дабы вскоре [привести] все к желаемому концу».

Петр I плачет о смерти Карла XII. Немецкая гравюра. 1841 г.

Как известно, мечтам шведского монарха о победе над Россией не суждено было сбыться. Полтавский бой переломил ход всей Северной войны, и маятник грядущей победы качнулся не в сторону Стокгольма. В 1718 году воевать с Россией уже стало некому: «последний варяг», как иногда называли Карла XII, был убит при штурме норвежской крепости Фредриксхаль.

А что же Петр Великий? Как свидетельствуют очевидцы, узнав о смерти своего давнего врага, царь с горечью произнес: «Ах, брат мой Карл, как мне тебя жаль!»… и приказал объявить траур по всей России.

О подлинности этого документа, написанного в турецком окружении, историки спорят до сих пор.

Прутский поход Петра Великого против Турции, состоявшийся в 1711 году, – одна из самых мрачных страниц в российской истории. Русская армия, которой фактически командовал сам царь, была окружена многократно превосходившим ее турецким войском. В эти тревожные дни Россия могла лишиться одного из величайших своих государей, а судьба самой страны висела на волоске. Но каким образом русскую армию занесло в далекие молдавские земли, на берега реки Прут?

У Петра было несколько причин для русско-турецкой войны. Во-первых, царь настоятельно требовал, чтобы турки выслали бежавшего к ним после Полтавы шведского короля Карла XII. Во-вторых, сам Карл неоднократно подстрекал Турцию к войне с Россией. «Последний варяг» внушил великому визирю, что после победы над Швецией Россия «бросится» на Турцию. Неудивительно, что накануне 1711 года турецкие власти решили опередить «московитов» и фактически предъявили Петру I ультиматум, в котором содержалось требование сдачи захваченной раннее русскими крепости Азов. Здесь же прописывалось еще одно условие, которое должно было привести русского царя в самое мрачное настроение: турки требовали возвратить всю Лифляндию Карлу XII, а «Петербург разорить и срыть до основания» (!).

Петр стал готовиться к войне. В поисках союзников он даже составил специальную грамоту, адресованную всем христианским народам, подвластным Турции. «Турки растоптали нашу веру, – говорилось в грамоте, – хитростью овладели церквами и землями нашими… скольких они порабощают и отуречивают… Я иду к вам на помощь».

«Лагерь московитов», блокированный турецкой армией при р. Прут. Немецкая гравюра 1711 г.

Турецкие военачальники держат совет под Прутом. Гравюра из английского издания 1723 г.

Как свидетельствует молдавский гетман Иона Некульче, одну из главных ошибок Петр совершил, положившись на обещания балканских союзников: поляков, валахов, молдаван и сербов – предоставить свои военные силы. «Вверившись таким образом этим союзникам, – пишет Некульче, – они (т. е. русские) оставили в России лучшие войска и повредили успеху своего оружия».

Перед тем как перейти Днестр, Петр I созвал обширный военный совет для планирования дальнейших действий. Здесь мнения разделились. Немецкие генералы, находившиеся на службе у царя, предлагали оставаться на берегу Днестра, так как, во-первых, войско нуждалось в отдыхе, а, во-вторых, намерения турецкой армии были еще неизвестны. Вступив же в малонаселенную Молдавию, полагали они, войско царя столкнется с недостатком продовольствия…

Однако Петр согласился с мнением русского генералитета, ратовавшего за скорейшее продвижение в глубь Молдавии и встречу с неприятелем. Позднее участник Прутского похода француз Моро напишет, что «тот, кто завел Его Царское Величество в это [бедственное] положение, должен был быть величайшим безумцем всего света».

20-го июня 1711 года войско Петра перешло Днестр и вступило в молдавские владения. Стояла такая жара, что русские войска, и без того утомленные длительным быстрым переходом, не могли двигаться по знойным степям Бессарабии в течение дня и выступали в путь только после захода солнца. По словам Моро, едва русские достигли Прута, царь направил на собственных подводах людей с бочками для воды. Сосудов было мало и, чтобы набрать больше воды, солдаты выливали из них вино и мед. «Но сие пособие принесло им более вреда, чем пользы, – пишет очевидец. – Солдаты бросились пить с такой жадностью, что многие перемерли». Петровский генерал Алларт, шедший к Пруту другим маршрутом, отмечал, что «бедствия [русской] армии не поддаются описанию. Если судить по слышанным мною подробностям, в положении более отчаянном никогда еще не находилась ни одна армия». При переправе через Прут русские понесли первые потери. Желая потешить царя, один из шутов Петра I пустил свою лошадь вплавь, а сам встал на седло, начал плясать, поскользнулся, упал в реку и утонул. Это сочли дурным предзнаменованием.

Герой-посыльный, прибывший с Прута с секретным письмом в Сенат. Немецкая гравюра 1805 г.

В Яссах, столице Молдавии, войско Петра получило передышку. Царь удивил молдавских бояр своим любознательным и негордым поведением. По словам Некульче, Петр был высокого роста, с круглым, несколько смуглым лицом, которое отображало величие. «Он отличался от других монархов ненавистью к блеску и роскоши, – пишет о Петре гетман, – одеяние его было чрезвычайно просто. Он не окружал себя многочисленною свитою; два или три офицера были при нем для передачи приказаний».

Покинув Яссы, армия Петра последовала правым берегом Прута навстречу турецкому войску. Русские шли по бесплодной земле, опустошенной незадолго до этого саранчой. «У солдат было довольно денег, – сообщает Некульче, – но за недостатком продовольствия они впадали в болезни и умирали от голода».

8 июля 1711 года начались первые военные столкновения. Поскольку турки имели четырехкратный перевес в живой силе, Петр был вынужден удерживаться от наступательных действий, ограничиваясь лишь обороной лагеря. Моро пишет, что русская армия встала в прямоугольник, расположив в центре весь свой обоз: кареты, телеги, коляски и лошадей. Здесь же находились жены офицеров и их дети. С внешней стороны каре, чтобы обезопасить лагерь от турецкой конницы, выставили специальные заостренные рогатки.

Генерал Понятовский, воевавший на стороне турок, писал, что «янычары продолжали наступать [на русских], не ожидая приказов. Испуская дикие вопли и взывая, по своему обычаю, к богу многократными криками „алла“, „алла“, они бросались на неприятеля с саблями в руках». По свидетельству очевидцев, очень скоро верхние части рогаток были сбиты сабельными ударами, и русские ожидали, что турки вот-вот ворвутся в лагерь. 10 июля положение для русской армии стало критическим. Петр I позднее писал, что стрельба неприятеля час от часу «умножалась». Оставаться в лагере означало умереть под пулями или от голодной смерти, так как «фураж» весь вышел. «…Но пришло до того, – заключает царь: – или выиграть, или умереть».

Екатерина I советует Петру заключить с турками мирный договор. Французская гравюра 1814 г.

Вероятно, в это время Петр и написал свое странное письмо-завещание, адресованное Сенату, о подлинности которого ученые спорят последние два столетия. Впервые оно было опубликовано на немецком языке в 1785 году в Лейпциге, в книге Якова Штелина «Подлинные рассказы о Петре Великом». На мой взгляд, это письмо – самый загадочный документ во всей русской истории.

«Сим извещаю вам, что я со всем своим войском… в четырехкраты сильнейшею турецкою силою так окружен, – сообщалось в „письме с Прута“, – что все пути к получению провианта пресечены, и без особливыя Божия помощи ничего иного представить не могу, кроме совершенного поражения, или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны почитать меня своим царем и государем и ничего не исполнять, что мною, хотя бы по собственноручному повелению, от вас было требуемо, покамест я сам не явлюсь между вами в лице своем. Но если я погибну и вы верные известия получите о моей смерти, то выберите между собою достойнейшего мне в наследники».

Перед этим текстом Яков Штелин поместил комментарий, где сообщил, что царь доверил свое секретное послание некоему офицеру, которому были известны все дороги в Молдавии. Офицер ухитрился пробраться сквозь турецкое окружение и на 9-й день прибыл с письмом в Петербург. (Последнее, несомненно, ошибка, так как в 1711 году Сенат находился в Москве). В конце XVIII века этот уникальный документ был обнаружен историком Михаилом Щербатовым, разбиравшим бумаги в Кабинете Петра Великого. Известно, что Щербатов показывал «многим знатным особам» подлинник этого письма, но затем реликвия странным образом исчезла. Быть может, этот документ кому-то показался опасным: ведь он потрясал основы престолонаследия.

…Завершение Прутского похода тоже овеяно легендами. Согласно одной из них, именно супруга царя – Екатерина I – настояла на мирном соглашении с турками, а самого великого визиря монархиня подкупила богатыми подарками, отдав ему все свои драгоценности.

Прутский мир дорого обошелся России, которая была вынуждена передать Турции крепость Азов. Но в целом Петр считал, что потеря Азова – ничто по сравнению с тем, что могло произойти с Россией, если бы визирь отверг предложение о мире. Известно, что, когда жена польского воеводы поздравила русского царя со счастливым избавлением от опасности, Петр ответил, что его счастье заключается лишь в том, что вместо сотни ударов, которые он мог получить под Прутом, ему дали только пятьдесят…

В последнее время заметно оживился интерес исследователей к Летнему дворцу Петра I. Это неудивительно: в этом году исполнилось три века со дня закладки любимой резиденции великого монарха, до сих пор украшающей Летний сад. Но помимо наступившего юбилея, дворец Петра привлекает внимание своей загадочностью. История строительства «Летнего дома» – как чаще именовали дворец в петровскую эпоху – до сих пор остается туманной. В свое время были высказаны предположения, что в основу дворца легли «хоромы» шведского ротмистра Коноу, усадьба которого располагалась на месте Летнего сада в XVII веке.

Также недавно на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» один из исследователей и вовсе приписал авторство Летнего дворца (да и всего сада) Петру I. Действительно, трудно найти в нашем городе более «спорное» здание, чем петровский дворец в Летнем саду Отчасти это можно объяснить тем, что на сегодняшний день не известно ни одной описи дворца, относящейся к XVIII веку. Мемуары иностранцев, посещавших Летний сад в эту эпоху, странным образом «обходят» своим вниманием резиденцию русского монарха. Именно поэтому многие помещения дворца носят довольно условные названия: «Танцевальная», «Тронная», «Кабинет», «Зеленая комната», «Фрейлинская», «Приемная»…

Однако есть один любопытный источник петровской эпохи, который может частично восстановить этот пробел. Речь идет о «Повседневных записках князя А.Д. Меншикова», которые вели секретари его канцелярии. Чиновники ежедневно фиксировали почти каждый шаг «светлейшего», а особенно – «какие правления чинил и где был [князь]»[1]. Любопытна судьба этих бесценных документов. После ссылки Меншикова его «Повседневные записки», можно сказать, тоже были «арестованы» – хранились в Верховном Совете, затем – в Сенате.

В середине XVIII века их перевезли в Московский архив коллегии иностранных дел. А спустя сто лет княжеские бумаги обнаружили в Российском государственном архиве древних актов.

Что касается «Повседневных записок», до нашего времени дошло семь книг «Юрнала» (Журнала) Меншикова за 1716–1720 и 1726–1727 годы. До недавнего времени «Записки» не публиковались. Вероятно, этим и объясняется тот факт, что к упомянутым документам исследователи петровской эпохи практически не обращались.

Южный фасад Летнего дворца с Гаванцем (Стокгольм. Коллекция Ф. Берхгольца). 1710-е гг.

Князь А.Д. Меншиков. Немецкая гравюра 1728 г.

Между тем «Журналы» князя дают нам много любопытной информации, касающейся Летнего дворца Петра I. Например, под 1719 годом сообщается, что в день смерти царевича Петра Петровича Меншиков оставался ночевать во дворце в токарне. Из «Журнала» князя мы узнаем, что одна из комнат Летнего дворца именовалась дежурной генерал-адъютантской палатой. В ней покорно сидел Меншиков, ожидая, когда «Ее императорское величество (Екатерина I. – А. Е.) от опочиванья встать изволит»[2].

Упоминается в «Записках» и деревянная зала, где князь «распределял» резную посуду: 5 сентября 1726 года в этой зале был дан обед, где восседали Екатерина I, князь Меншиков, генерал Чернышев и «полковник от фортификации Трезин[и]»[3]. Несомненно, что на обеде присутствовали и другие, менее знатные лица, так как сообщается, что гости разместились за пятью столами. В зале играла «немалая музыка», а с яхты стреляли из пушек.

Но самую подробную информацию, касающуюся дворца, мы встречаем в «Журнале» 1716 года. Это был период, когда Петр I находился в заграничной поездке, а Меншиков был фактически единоличным правителем России. Как следует из «Журнала», в отсутствие царя он часто бывал в Летнем дворце. Здесь и застало Меншикова «небывалое происшествие», о котором я хочу рассказать. Оно настолько поразило секретаря князя Меншикова, что тот счел необходимым упомянуть о нем в «Повседневных записках». Эта запись, датируемая 19 июня, ценна уже тем, что впервые раскрывает повседневный быт обитателей дворца Петра Великого. Речь идет о страшной грозе, пронесшейся над Летним садом и повредившей дворец русского царя.

Дымоход на крыше Летнего дворца Петра I. Фото А. Епатко. 2010 г.

Изразцовая печь в Летнем дворце. Фото А. Епатко. 2010 г.

«Июня в 19-й день в 1-м часу пополудни, – сообщается в „Журнале“, – в Летнем его царского величества дворце в палатах от бывшаго зело страшного грому повредило, а имянно:

Кровлю в 6 местах близ трубы, которая над спальнею государыни царевны Елизаветы пробило, у той трубы угол отбило.

В спальне государыни царевны Елизавет Петровны потолка на пол-аршина отбило. В верхних сенцах, где Маргарит Петровна опочивала (дочь Петра I, умершая в 1715 году. – А. Е.), гзымс[4] отбило на четверть.

Портрет дочерей Петра I, царевен Анны и Елизаветы. Худ. Л. Каравакк. 1717 г.

Дворец Петра I в Летнем саду. Худ. А. Мартынов. 1809—1810-е гг.

На деснице верхней стену и против той десницы стену ж местами отбило. В палате, в которой изволила государыня царица убиратца, у акошка несколько плиток отбило.

Затем осталось только нераненых целых полат та, в которой изволил царевич государь жить (годовалый Павел Петрович. – А. Е.), да другая столовая»[5].

Судя по «Записке», Меншиков во время «грома» находился в комнате шестилетней Елизаветы Петровны. При ударе молнии «царевну с краватью, а его светлость (князя. – А. Е.) на стуле подняло, однако, благодарить Бога, никакого вреда не учинил»[6].

Далее в «Журнале» говорится, что Меншиков поспешил зайти в палаты царских детей – младенца Павла Петровича и восьмилетней царевны Анны Петровны, которые не на шутку перепугались. Однако обе царевны – Анна и Елизавета – вскоре оправились от страха, вызванного громом. Меншиков был удивлен мужеством юных дочерей Петра I. «Правда, ежели бы я в то время не был сам [во дворце], – говорил позже князь, – то б не мог верить, что в каких несущих летах зело мужественны они показались»[7].

«Повседневные записки» упоминают, что от грома во дворце пострадал генерал Брюс, которого «духом по руке зашибло». Отмечу, что Яков Брюс – один из самых видных военных деятелей петровской эпохи: принимал участие во взятии Азова, Нотебурга, Нарвы. За Полтаву получил орден Андрея Первозванного. Сопутствовал царю в трагическом походе на Прут…

Упоминают «Записки» и свояченицу Меншикова Варвару Михайловну Арсеньеву. Она во время грозы находилась в палате малолетнего царевича и, как многие, была «в великом изумлении» от грома. Служителю Петра I Василию Струнину повезло меньше – гром ударил его «обземь».

Но более всех пострадали от молнии караульные. «Записки» фиксируют, что «двух салдат, которые стояли при комнате государя царевича и с огорода у дверей (в саду, у входа во дворец. – А. Е.), от той грозы ударило оземь и мушкеты из рук вырвало; у одного [караульного], который, стоял с огорода, у мушкета приклад оторвало»[8]. Чтобы привести его в чувство, пришлось «метать», то есть пускать часовому кровь.

Неудивительно, что все находившиеся во время «грома» в Летнем дворце, благодарили «святую волю Божию» за избавление от смерти. По признанию самого Меншикова, «сей гром зело был жестокой, которого [он] отроду не слыхал». Секретарь также отмечает, что князь «изволил рассуждать» об этом явлении и пришел к выводу, что «оный гром пришел в трубу, и та [молния пошла] во все полаты, ибо в нее все трубы проведены»[9].

Действительно, система дымохода, спроектированная при закладке Летнего дворца Петра I, вела во все помещения, где были установлены камины. По всей видимости, причиной, наделавшей столь большой переполох среди обитателей царской резиденции, стала шаровая молния. Ученые, кстати, давно заметили склонность шаровой молнии проникать в дома через дымоходы. Это объясняется тем, что сажа, которая там содержится, является проводником, а сами трубы исполняют роль молниеотводов. К тому же нижний конец дымохода находится в области, насыщенной положительными ионами. Все это создает идеальные условия для возникновения в доме необычного явления – шаровой молнии.

Но возникает естественный вопрос: «Почему царский дворец не был оборудован простейшим громоотводом?» Ответ прост: в России это изобретение появилось только во второй половине XVIII века. Любопытно, что толчком к этому послужили «Санкт-Петербургские ведомости», опубликовавшие 12 июня 1752 года статью об успешных испытаниях громоотводов во Франции[10]. Заметка и привлекла внимание М. Ломоносова, который впервые применил подобное новшество в России. Правда, население с недоверием отнеслось к громоотводам: сама мысль, что человек так легко и просто может укротить главное оружие «Божьего гнева», казалась кощунственной.

Летний сад задумывался Петром I как сад фонтанов; неудивительно, что эти прекрасные водометы явились в итоге одним из существенных элементов его ансамбля. Стихия воды, которая особенно живо ощущалась в переплетении струй, бьющих ввысь в тенистых уголках сада, и усыпляющее журчанье капель, мерно стучащих о мраморные чаши, являлись залогом будущего Эдема. Фонтаны дополняли представление Петра о Петербурге как о парадизе, городе-рае, абстрактную модель которого царь перенес в свой летний «огород», как в то время называли Летний сад.

Развитие фонтанной системы Летнего сада мы видим уже при Анне Иоанновне, вернувшей саду статус императорской резиденции. При ней количество фонтанов и водяных затей значительно увеличилось и к 1736 году, судя по известной описи[11], достигло своего апогея. Следует сказать, что с 1736 года до 60-х годов XVIII века комплекс фонтанов Летнего сада практически не менялся, как это видно из аксонометрического плана Сент-Илера (1771 г.)[12].

Несомненно, что почти все водометы, находившиеся на территории сада, когда-то имели свои названия. До нас дошло не более десяти названий, о которых я кратко упомяну. Это – «Царицын» фонтан, «Гербовый», «Пирамида», «Фараон», «Нарцисс», «Коронный», «Яблошный», «Фаворитка» и «Лакоста». Сюда же можно отнести каскады «Дельфиновый» и «Амфитеатр».

«Царицын» фонтан, располагавшийся на первой площадке от Невы по Центральной аллее, был назван в честь Екатерины I. Здесь императрица обыкновенно встречала гостей, прибывавших в сад со стороны невской галереи. «У первого фонтана, – пишет камер-юнкер Берхгольц, – место, где обыкновенно царица бывает со своими дамами»[13]. Поэтому первая площадка иногда именовалась Дамской.

Панорама Летнего сада. Гравюра А. Зубова. 1716 г.

«Гербовый» фонтан, находившийся на второй площадке, получил свое название от резных двуглавых орлов, красовавшихся в центре водомета. Гербы, выполненные «резного дела мастером» Кондратом Ганом из дуба, в 1721 году были инкрустированы заморскими раковинами. В протоколе Канцелярии от строений сохранилось требование К. Гана об отправке мастеров в «Летний дом Ево Величества к деревянной фонтане… для прибивания к гербам раковин»[14].

Фонтан «Пирамида» располагался на четвертой площадке по главной аллее. Когда-то на этом месте находился квадратный фонтан, однако Екатерина I пожелала видеть здесь пирамиду. «Чертеж фантаны четверогранной… переделать, чтоб была наподобие пирамиды»[15], – гласил ее указ. Возможно, фонтан «Пирамида» в императорском Летнем саду был точной копией петергофского, носившего такое же название. Будучи в Петергофе, Берхгольц присутствовал на открытии последнего: «Его королевское высочество, – пишет он, – приказывало в саду открывать фонтан, который называется пирамидой. Он имеет столько маленьких трубок, сколько дней в году, и когда вода бьет из него, принимает совершенно вид водяной пирамиды. Подобного большого и красивого водомета нет, может быть нигде»[16].

Фонтаны «Лакоста» (слева вверху) и «Фаворитка» на плане 1771 г.

Фонтан «Коронный», располагавшийся перед старым входом в Летний сад, – со стороны Потешного луга (ныне – Марсово поле), был многоструйный. Свое поистине королевское название он получил по форме струй, образующих композицию, похожую на корону.

«Яблоневый», или «Яблошный», фонтан, находившийся в Фабульной роще во втором Летнем саду, по всей видимости, был представлен в виде ветвей яблони, через которые били струи.

Название фонтана «Фараон» – одно из самых неожиданных для Летнего сада. Судя по описи 1824 года, такой водомет стоял в гроте и был демонтирован в 1781 году. Он представлял собой «фонтанную свинцовую фигуру… Фараона с воинством»[17].

Фонтан «Нарцисс» можно отнести к малоизвестным водометам Летнего сада. Он находился в Дубовой роще, ныне не существующей, недалеко от дворца Петра I. Водомет украшала статуя сидящего Нарцисса («Нарцызуса»), который задумчиво вглядывался в фонтанную чашу[18].

Петергофские фонтаны нередко повторялись в Летнем саду. В 1725 году в Петергофе был открыт «затейливый» круглый фонтан «Фаворитка», в шутку названный в честь любимой собачки Екатерины I. Специальная водяная турбина приводила в движение горизонтальное колесо, на котором друг за другом сидели четыре медные уточки и собачка, безуспешно «догонявшая» птиц. При этом, как пишут очевидцы, собачка натурально «брехала», а утки «крякали». Екатерина была в восторге от такой забавы и тотчас распорядилась устроить такой же в Летнем саду[19]. 26 июня 1727 года последовал указ Канцелярии от строения «жителю Лазарю Задубскому об изготовлении восьми уток для фонтанов в Летнем саду и Петергофе»[20]. Тем же месяцем датирован другой указ «об изготовлении трехколенного вала для фонтана „Фаворитка“ в Летнем саду»[21]. В следующем 1728 году фонтан был построен и занял свое место в Южном боскете перед павильоном «Грот». В описи сада 1736 года упоминается и «Фаворитка»: «От грота по обеим сторонам дороги две брусчатые огибные, одна в „Фаворит“… другая к новому фонтану „Лакоста“, который еще недоделан…»[22] Кольцо водомета было сделано из пудожского камня и имело в диаметре 6 метров.

Раскопки фонтана «Лакоста». Экспедиция П.Е. Сорокина. Фото 2010 г. (Автор благодарит П.Е. Сорокина и Н.В. Новоселова за предоставленную фотографию)

В вышеназванном документе упоминается фонтан «Лакоста», который можно назвать фонтаном-спутником соседней «Фаворитки». Он располагался симметрично фонтану «Фаворитка», в центре правого «зеленого кабинета», и также имел 6 м в диаметре.

Первые сведения о «Лакосте» относятся к 1733 году. 26 сентября этого года фонтанный мастер Поль Суалем[23] сообщает «об отпуске материалов для постройки фонтана „Лакоста“ напротив фонтана „Фаворитка“ по другую сторону в Летнем саду»[24]. Характерен в этом отношении также указ от 1 ноября того же года: «Рапорт архитектуры гезеля Ивана Бланка для употребления кирпичей для постройки Лакостовой фонтаны в первом Летнем саду»[25].

В 1975 году «Лакоста» был раскрыт и исследован экспедицией В.А. Коренцвита. Дно и борт фонтана, выложенные из кирпича, сохранились относительно хорошо, кроме центральной части, которую повредила линия электрокабеля. «Состав находок ярко характеризует праздничный дворцовый быт императорской резиденции»[26], – пишет В.А. Коренцвит. Большая часть материалов укладывается в рамки первой половины XVIII века. Сюда относятся фрагменты бутылок и штофов (23 горлышка), рюмок, бокалов петровского времени. В ходе раскопок были найдены несколько металлических пуговиц, кости, перламутр, единичные фрагменты голландских и русских изразцов и монета 1720-х годов. Обнаружилось и небольшое количество устричных раковин, среди которых имели место и 5 экземпляров, относящихся к ареалу Каспийского моря и, скорее всего, доставленных в Летний сад из Персидского похода Петра I (1723 г.).

В.А. Коренцвит также отмечает, что рядом с фонтаном «Лакоста» были найдены фрагменты голландских курительных трубок (20 фрагментов), одна из которых имела клеймо в виде литеры «К». К фонтану относятся и находки четырех кусков ракушечника с так называемой «Бакинской горы». Подобный ракушечник встречается при раскопках всех фонтанов; из него выкладывалась горка вокруг водомета, в центре фонтана.

Обследуя фонтан, В.А. Коренцвит обратил внимание, что конструкция «Лакосты» несет следы значительных переделок прошлого: он был возведен над уже существующей водоводной системой и подсоединен к ней. Это даже дало археологу основание предположить, что на месте «Лакосты» находился в более ранний период другой водомет, не отмеченный на планах, однако его следы не были обнаружены. В процессе раскопок В.А. Коренцвит пришел к выводу, что когда-то «Лакоста» имела под своей чашей глубокую водяную камеру, где вращалось турбинное колесо. Таким образом, первоначально водомет проектировался таким же «затейливым», как и соседний фонтан «Фаворитка». Документы подтвердили догадку археолога: в нижней камере «Лакосты» планировали установить сложные механизмы. Информация об этом содержится в рапорте П. Суалема, доносившего в 1733 году в Канцелярию от строений следующее: «Надобно в Летний Ея И[мператорского] В[еличества] дом к фонтанной работе Лакосту, которой против грота… к колесу и шистерне болтов 16 с винтами и 3 гайками зделать по модели моей… и педестал зделать деревянный резной против другаго, который у фантана Фаворитки»[27].

По мнению В.А. Коренцвита, на «Лакосте» была установлена фигурка одноименного шута – отсюда и название фонтана… Я в целом разделял мнение исследователя, однако полагал, что фигур было несколько и они крутились на специальной турбине, подобно фигуркам на «Фаворитке». Сама же фигура шута была центральной, дающей наивысшую струю в комплексе этой водяной затеи.

К сожалению, документы и мемуары очевидцев, посещавших Летний сад в аниннскую эпоху, не содержат упоминаний о фонтане «Лакоста». На плане Сент-Илера, выполненном в 1771 году, зафиксирован уже одноструйный водомет. В свое время я высказал предположение, что императрица Елизавета Петровна, которая, как известно, не терпела шутов, распорядилась переделать фонтан: он перестал быть «затейливым», а фигурка Лакосты была снята. Как пример можно вспомнить случай, когда Елизавета, осмотрев фонтанный комплекс «Басни Эзопа», приказала поставить вместо мышей «более пристойные фигуры».

Новые археологические данные, полученные после раскопок фонтана «Лакоста» в 2010 году экспедицией П.Е. Сорокина, позволили по-новому взглянуть на историю этого водомета. С одной стороны, археологи подтвердили версию В.А. Коренцвита, что фонтан строился изначально с нижней камерой, где должны были находиться механизмы, приводившие в движение фигурки в верхней части фонтана. Однако археологи выдвинули и свою версию, согласно которой, первоначально задуманная «архитектурно-художественная композиция фонтана „Лакоста“ и его техническое решение в процессе строительства (в 1733–1736 гг. – А. Е.) претерпели принципиальные изменения»[28]. По их мнению, фонтан так и не стал затейливым, «превратившись» в типовой одноструйный водомет. На эту мысль исследователей натолкнул обнаруженный в ходе раскопок чугунный водопровод петровской эпохи, насквозь проходивший через фонтанную кладку «Лакосты». «Вероятно, строители рассчитывали на то, что трубопровод не повлияет на конструкцию фонтана и не помешает работе механизмов, которые предполагалось разместить в нижней камере, – пишут археологи, – позднее выяснилось, что при наличии трубопровода механизмы в нижнюю камеру установить невозможно, и от идеи фонтана с движущимися фигурками в верхней части отказались. Нижняя камера была засыпана, а на засыпке создано дно чаши фонтана. Таким образом, – подводят итог исследователи, – вместо фонтана сложной конструкции был создан рядовой одноструйный фонтан круглой формы»[29].

Вышеупомянутая версия достойна самого пристального внимания, однако мне представляется, что все обстояло несколько иначе: конструкция фонтана «Лакоста» была значительно упрощена, в связи с тем, что основные замыслы фаворита Анны Иоанновны – Бирона «переместились» в Курляндию. В 1736 году герцог вел активное строительство Рундальского дворца и его, естественно, более интересовало украшение своей прибалтийской резиденции, чем локальные работы в Летнем саду. В связи с этим Бирон отправил в Курляндию ведущих специалистов и, в частности, архитекторов и мастеров фонтанного дела. Эту версию подтверждает тот факт, что каскад «Амфитеатр» достраивал не Ф. Растрелли, срочно отозванный на строительство Рундальского дворца. По всей видимости, со знаменитым зодчим Петербург покинул и мастер фонтанного дела П. Суалем, профессионализм которого теперь был востребован в новой вотчине Бирона. Как следует из документов, именно П. Суалем проектировал механизм «Лакосты». В его же отсутствие эта сложная работа приостановилась. В документах, кстати, упоминается, что в 1736 году фонтан еще не был закончен. В итоге первоначальный замысел «фигурной» водяной затеи окончательно оставлен, и было принято решение сделать типовой одноструйный водомет. Хотя фигурка шута так и не появилась на водомете, имя «Лакоста» навсегда закрепилось за этим фонтаном.

Мнимый портрет шута Лакосты. На гравюре изображен немецкий писатель и авантюрист Иоганн Тремер. Гравюра XIX в. Выполнена с оригинала 1736 г.

…Необычная и даже загадочная история этого водомета подтолкнула исследователей к идее его музеефикации. Над раскрытой фонтанной чашей возвели специальный павильон, где посетители могут наблюдать гидротехническое сооружение XVIII века. Здесь же размещена небольшая экспозиция, посвященная шуту Петра Великого, в честь которого и назван фонтан.

Как я упоминал, «Лакоста» наряду с «Царицыным» фонтаном является одним из двух водометов Летнего сада, названных в честь исторической личности. Отсюда – мой интерес к Лакосте, этому неординарному человеку, служившему четырем российским монархам. То немногое, что мне удалось узнать о нем, я и привожу в настоящем сообщении. Надеюсь, оно восполнит некий пробел, который остро чувствуется, когда речь заходит о незнатных лицах эпохи XVIII века, часто бывавших в Летнем саду.

Настоящее имя шута Петра Великого было – Ян д’Акоста (Yan d’Akosta). Однако я буду называть его согласно русской традиции – Лакоста.

Долгое время гравированный портрет из собрания П.Я. Дашкова принимали за изображение шута Лакосты. Портрет сопровождался следующей подписью: «Лякоста, придворный шут Анны Ивановны. С современной гравюры Becтiyca»[30]. Это изображение представляет собой типичный пример западноевропейского гравированного портрета начала XVIII века. В прямоугольное поле вписано овальное обрамление в виде живописного портрета, помещенного на фоне каменной кладки. Для усиления иллюзорности изображения портрет открывает занавес с кистью. Перед нами – зрелый мужчина в парике и камзоле, расшитом бранденбурами. Мужчина стоит в горделивой позе; из-под его рукава выглядывает дорогой кружевной манжет. Внизу – гравированное посвящение изображенному лицу, выполненное на старонемецком языке. После перевода текста я обратил внимание на несоответствие подписи под портретом «Лякосты» и посвящением, размещенным непосредственно на гравюре: последнее содержит хвалебные стихи в честь некоего «германо-француза» («Deusch Francois»), написавшего «всем на радость» «особенную» книгу, успех которой никто не мог повторить. «И поэтому хвала должна достаться ему одному», – заключает надпись[31]. В этом «литературном» посвящении нет никакого упоминания о Лакосте или о каком-либо другом лице, кроме «германо-француза». Также обращает на себя внимание, что на портрете мы видим представительного, даже весьма богатого вельможу, каким не мог быть Лакоста, живший в Пруссии достаточно скромно, «перебиваясь мелкими аферами»[32].

Иоганн Тремер. Немецкая гравюра 1736 г. Под портретом на старонемецком языке – стихи и псевдоним их автора, «Германо-Француза», как именовал себя Тремер

Позднее мне удалось установить, что за изображение Лакосты принимали портрет его современника – немецкого поэта и авантюриста Иоганна Христиана Тремера (1696–1756). Будучи сыном француза и немки, Тремер иногда именовал себя «германо-французом», что нашло отражение в его стихах, которые он писал на причудливой смеси ломаного немецкого и французского языков. В Россию Тремер прибыл в 1734 году вместе с Б. Минихом, при котором состоял в качестве шута. Миних обещал Тремеру место шута при дворе Анны Иоанновны, но по каким-то причинам немцу не удалось получить эту должность. Памятью о поездке Тремера в Россию стала его поэма о Петербурге, опубликованная автором в 1736 году в Лейпциге[33]. Ее оригинальное название: «Прющание германо-француза со всеми многочисленными диковинами, которые можно видеть в Петербурге». Первая поэма о нашем городе вошла в сатирическую книгу Тремера, где, кстати, автор упоминает и Лакосту, с которым был знаком лично. Особо отмечу, что в поэму вошли первые стихотворные строки, посвященные Летнему саду:

Родина Лакосты – западноафриканский город Сале (в XIX в. Сале был переименован в Рабат. Ныне – столица Марокко). Гравюра XIX в.

…Но вернемся к Лакосте, к тем немногим сведениям о нем, которые позволяют заглянуть в допетровский, то есть западный период его жизни. Многие мемуаристы и даже современники шута сходились во мнении, что Лакоста происходил из семьи португальских евреев. Добавлю, что, вероятно, он был потомком знаменитых беженцев Лакоста, которые в конце XV века оставили Испанию после печального указа королевы Изабеллы, изгнавшей евреев за пределы Кастилии (1492 г.). Что касается места рождения Лакосты, французский посол при русском дворе Анри де Лави пишет, что он «родился в Сале в Берберии от родителей испанцев»[35]. Ныне Сале – пригород столицы Марокко, Рабата. В XVIII веке Сале был крупнейшим западноафриканским портом, и неудивительно, что молодость Лакосты прошла на море. Любопытно, что место рождения Лакосты не было известно даже составителям его биографии, опубликованной в предисловии к довольно подробному сборнику о царских шутах, вышедшему в 1869 году[36]. Обратимся же к этому изданию, некоторые анекдоты которого в какой-то мере проясняют раннюю часть биографии Лакосты.

Одна из таких историй повествует, что, когда Лакоста отправлялся из Португалии морем в Россию, кто-то из провожающих спросил его:

– Как не боишься ты садиться на корабль, зная, что твой отец, дед и прадед погибли в море?

– А твои предки каким образом умерли? – спросил в свою очередь Лакоста.

– Преставились блаженною кончиною на постелях.

– Так как же ты, друг мой, не боишься еженощно ложиться в постель?[37] – удивился Лакоста.

В другом анекдоте сам адмирал Вильбоа советовался с Лакостой, обращаясь к нему: «…Ты, шут, человек на море бывалый…»[38]

Можно предположить, что именно «морская» биография Лакосты и привлекла внимание Петра I, всегда благоволившего к мореходам. Мы не знаем, когда и по каким причинам Лакоста покинул свою родину. Но обратимся к свидетельству де Лави – автору самых ранних сообщений о Лакосте (1717 г.). Французский посланник пишет, что Лакосту привез некий резидент Петра Великого, который доставил в Россию янтарную комнату. «Его царское величество, – пишет де Лави, – осматривал большой янтарный кабинет – подарок короля прусского, оцененный в большую сумму: человек, привезший его, передавал мне, что его везли на двенадцати телегах, но не мог определить его стоимость. Он привез сюда г. д’Акоста, имеющего около пятидесяти лет от роду… [он] говорит на нескольких европейских языках. Царь пригласил его в Гамбург; он занимается торговлей, пользуется большою милостию и сопровождает царя повсюду; он большой говорун и часто острит, чтобы позабавить царя»[39]. Любопытно замечание де Лави, что царь лично встречался с Лакостой. Эта встреча могла иметь место в любом из европейских городов, лежащих на пути Петра I в Париж в 1717 году. Царь пригласил будущего шута в Гамбург, так как знал, что именно оттуда в Петербург должен отправиться обоз с янтарной комнатой.

Петр I. Немецкая гравюра 1730 г.

Исследователи в основном подтверждают сообщение де Лави: например, историк С.Н. Шубинский пишет, что Лакоста, «португальский еврей, несколько лет странствовал по Европе, перебиваясь мелкими аферами; держал маклерскую контору в Гамбурге и наконец пристал в качестве приживальщика к бывшему там русскому резиденту, с которым и поехал в Россию»[40]. Можно не сомневаться, что по прибытию в Петербург, Лакоста был крещен; во всяком случае источники называют его «обращенным португальским евреем»[41]. Петер I выделял Лакосту из свиты своих шутов и даже, как полагают исследователи, назначил его главным среди них. В отличие от других шутов, Лакоста славился как искусный собеседник и знаток Священного Писания. Ф.-В. Берхгольц оставил любопытный рассказ о споре между царем и Лакостой, имевшем место в Летнем саду в июне 1721 года: «Вскоре после нашего прихода в сад, – пишет камер-юнкер, – его величество оставил гвардейцев и пошел к… царице, которая осыпала его ласками.

Побыв несколько времени, он (Петр I. – А. Е.) подошел к вельможам, сидевшим за столами вокруг прекрасного водомета… Постоя здесь минуту, я услышал спор между монархом и его шутом Ла-Костой, который обыкновенно оживляет общество. Этот Ла-Коста… человек чрезвычайно хитрый; прежде он был маклером в Гамбурге. Дело было вот в чем. Ла-Коста говорил, что в Священном Писании сказано, что „многие придут с Востока и Запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом“; царь опровергал его и спрашивал, где это сказано. Тот отвечал: в Библии. Государь сам тотчас побежал за Библиею и вскоре возвратился с огромной книгою, которую приказал взять у духовных, требуя, чтобы Ла-Коста отыскал ему место; шут отозвался, что не знает, где именно находятся эти слова, но что может уверить его величество, что они написаны в Библии. „Еу, еу, – отвечал государь по своему обыкновению, по-голландски: Dat is naar apraht? Ji saudt ju Dage nieht darin finden“ (все вздор, там нет этого)… Меня уверяли, что Ла-Коста прав, – продолжает Берхгольц, – что приведенные им слова действительно находятся в Библии, именно у Матфея, гл. 8, ст. 11 и 12»[42].

Лакоста – комендант острова Гогланд. Карикатура из книги И. Тремера. 1736 г.

Влияние Лакосты при дворе росло с каждым годом. В 1718 году шут даже вступил в конфликт с видным хирургом Лестоком. По жалобе Лакосты царь сослал своего врача в Казань, где последний жил до кончины Петра I. В 1719 году Лакоста уже занимает даровую квартиру в доме главного доктора Р.К. Эрскина (Арескина), купленную в казну за 500 рублей. Шут продолжает пользоваться царской милостью и вскоре получает от Петра шутливый титул «самоедского короля»[43], который он носил до аннинских времен. По отзывам современников, церемонию коронования Лакосты Петр отпраздновал в Москве и с большим великолепием: на поклонение к новоявленному «королю» явились двадцать четыре самоеда, приведшие с собой целое стадо оленей.

Петр I не только легко раздавал своим шутам различные титулы, но и жаловал их землями. Известно, например, что после заключения Ништадтского мира Лакоста направил царю челобитную о награждении его «за службы» землями, отвоеванными у Швеции. На просьбу шута Петр наложил следующую резолюцию: «Отдать ежели нет наследников законных против тракта со шведами»[44]. Во владение Лакосте был выделен пустынный остров Соммерс в Финском заливе и также была выдана жалованная грамота, подтверждающая его собственность. Сообщение об этом царском подарке находим в дневнике Берхгольца, который 1 августа 1723 года записал: «Мы стали на якоре в нескольких милях от Гохланда, против песчаного острова Сомерое (Соммерс. – А. Е.), потому что ветер был неблагоприятен… Сомерое есть то самое графство, которое Ла-Коста получил в подарок от императора. Оно состоит все из камня и песку и не имеет вовсе жителей»[45].

По другой версии, Петр I подарил шуту соседний с Соммерсом остров Гогланд. Кстати, единственное изображение Лакосты, дошедшее до нашего времени, связано именно с Гогландом. Мне удалось обнаружить его в уже упомянутой сатирической книге Тремера 1736 года[46]. В свое время эта карикатура – да и сама книга «Веселое жизнеописание и хитроумные приключения германо-француза на белом свете» – наделали много шума в Петербурге. По всей видимости, книга, вышедшая всего через год после посещения Тремером России, стала своеобразной местью шутам, которые могли помешать «карьере» немца при русском дворе.

Анна Иоанновна в Тронном зале Летнего дворца. Немецкая гравюра 1739 г.

Главные «герои» гравюры – первейшие шуты Анны Иоанновны – Педрилло и Лакоста. В центре карикатуры – Педрилло, который восседает на козе со скрипкой в руках. Его встречает охотник с рогами. За скрипачом в санях едет влюбленная парочка: испанский капитан и жена Педрилло, которую испанец и соблазняет. Выше изображены два северных чума со стоящими на вытяжку оленями. Это – «камень» в огород Лакосты, «короля самоедов». Сам же Лакоста, представленный «комендантом» Гогланда, высовывается из башни маяка. Он обозревает свои островные владения и одновременно отпускает на итальянском языке оскорбительную реплику, адресованную Педрилло: «Поди прочь, дурак!». На море видны прибитые к берегу бочки – остатки кораблекрушения. Возможно, это намек на сомнительные доходы Лакосты: известно, что маячные служители часто пользовались имуществом, доставшимся им после гибели кораблей.

В Летнем саду после наводнения 23 сентября 1924 г. Фото В. Буллы

Хотя на гравюре Тремера Лакоста изображен в роли коменданта острова, он так и не получил Гогланд (или Соммерс) в свое владение: после смерти Петра Лакоста, как и многие другие приближенные, пытался подтвердить права на свои пожалованные императором земли. Однако шуту было отказано в этом на том основании, что грамота была недействительная, так как Петр вместо печати приложил к ней рубль.

Надо полагать, что при Екатерине I и Петре II Лакоста сохранял за собой должности придворного шута и «самоедского короля». Но его звезда вновь взошла именно в правление Анны Иоанновны, как известно, особенно любившей шутов. Правда, последние не имели такого влияния при дворе, как при Петре I. Царь держал шутов не только для своего увеселения, но как одно из орудий насмешки против невежества. При Анне Иоанновне их статус упростился: они исполняли роль обычных скоморохов.

Ученый швед Карл Рейнхольд Берк, побывавший в Петербурге в 1730-х годах, выделяет среди пятерых придворных шутов именно Лакосту. «Прочие шуты, – пишет он, – глупые жулики, служба которых состоит в том, чтобы получать оплеухи, ставить подножки и громко хохотать, когда случается что-нибудь смешное»[47]. Он также сообщает, что в 1735 году Лакоста получил новый орденский знак св. Бенедикта (St. Benedetto), учрежденный Анной Иоанновной для поощрения своих шутов. По словам Берка, этот орден чрезвычайно походил на орден Александра Невского – «был покрыт красной эмалью, с маленькими отшлифованными драгоценными камнями вокруг»[48]; его носили в петлице на красной ленте.

Последнее упоминание о Лакосте мы находим в том же 1735 году. Его имя названо в указе камер-цалместеру о расходах из комнатной суммы Анны Иоанновны. «Указали мы, взнесенные в комнату нашу, деньги, сто рублев, – говорится в документе, – которыми осыпал Лакост во время ево аудиенции самоядей, оные записать тебе в расход. Анна»[49]. Внизу под документом мы находим подробное пояснение этого указа: «Шут Лакоста разыгрывал роль важной особы при представлении самоедских выборных и, выслушав их приветствие, в старинной одежде московскаго двора… сыпал серебро пригоршнями из мешка, с тем чтобы для большей потехи государыни, смотревшей на шутовскую церемонию, самоеды, бросившись подбирать деньги, потолкались и подрались между собою»[50].

После 1735 года судьба Лакосты более не прослеживается. Исследователи XIX века также признают, что год смерти знаменитого шута остается пока неизвестным. К этому можно только добавить, что сын Лакосты Яков Христиан в 1739–1740-х годах служил в полевой артиллерии капралом и сержантом, а в 1740 году был пожалован «в армейские полки подпоручиком»[51].

Екатерина II. Французская гравюра 1787 г

Возвращаясь к фонтану «Лакоста», можно предположить, что такое название явилось знаком особого благоволения к шуту со стороны Анны Иоанновны. Остается только сожалеть, что этот памятный водомет, впрочем, как и другие фонтаны Летнего сада, значительно пострадал после опустошительного наводнения 1777 года.

Это наводнение не на шутку испугало даже Екатерину II, которая и в своем дворце не чувствовала себя в безопасности. По словам ее современников, в ночь на 10 сентября большая площадь перед дворцом императрицы «сделалась морем»[52], о чем было немедленно доложено Екатерине. «Монархиня… соизволила прийтить к окнам, – пишет очевидец, – приказала выбить стекла для усмотрения пресильнаго движения тех вод и, сколь соизволила усмотреть везде ревущия воды, тотчас стала на колени, и призван был священник для служения службы»[53]. В эту ночь Нева поднялась до отметки 310 см, так что вода стояла вровень с окнами дворца Петра I, а вся территория Летнего сада была затоплена примерно на метр. Наводнение сопровождалось ураганным ветром. В результате бури, свирепствовавшей около двух суток, в значительной степени были уничтожены зеленые насаждения, садово-парковые сооружения и серьезно повреждена водопроводная фонтанная система. «В сем году сад почти совсем опустошен был ужасною бурею и великим наводнением, – сообщает академик Я. Штелин, – высокие и густые деревья с корнем вырваны и одно на другое повержены»[54]. Другое свидетельство о последствиях этого наводнения в Летнем саду мы находим в письме неизвестного автора, которое было послано в город Тихвин. Он сообщает, что «в садах беседки, гульбища, галереи и тому ж подобныя, равно инжереи (оранжереи. – А. Е.) в прах изгибли, и какое ж жалостное состояние поутру смотреть было…»[55].

Существует ошибочное мнение, что фонтаны после этого наводнения никогда не пытались восстанавливать. Однако это не так: в 1780 году архитектор П.М. Егоров выполнил по поручению Канцелярии от строений проект восстановления фонтанной системы Летнего сада, но уже в следующем, 1781 году Екатерина писала начальнику Канцелярии от строений И.И. Бецкому: «Иван Иванович, как в разсуждении фонтанов, находящихся в саду, летняго нашего дворца, Мы имеем особое намерение… и повелеваем всякую работу, до сих фонтанов касающуюся, остановить, а сумму, на то отпущенную, обратить на окончание строения в Ермитаже»[56]. Императрица, по всей видимости, не желала идти на значительные расходы по восстановлению фонтанной системы сада, так как нуждалась в средствах на строительство Эрмитажа. В связи с этим также представляет интерес и сообщение Генриха фон Ремерса, автора крупного труда о Петербурге начала XIX века. Автор пишет, что водометы Летнего сада «были перекрыты»[57], чтобы снабдить водой Таврический дворец.

Не последнюю роль сыграло в этой истории и эстетическое предпочтение Екатерины II. В одном из писем Вольтеру государыня признавалась в своей приверженности к английскому садово-парковому искусству: «Я теперь до безумия люблю английские сады, с их изогнутыми линиями, пологими склонами, имеющими форму озер, прудами, земляными архипелагами; и испытываю отвращение к прямым линиям и аллеям-близнецам; я ненавижу фонтаны, которые заставляют воду течь против определенного ей природой естественного течения, статуи, скрытые в галереях, передних и т. п. Одним словом, англомания властвует над моей плантоманией»[58]. С указом Екатерины II о разборе фонтанов, вышедшем в 1781 году, закончилась поистине золотая эпоха Летнего сада как сада водяной виктории, созданного гением Петра и высоким искусством Жана Батиста Леблона.

Когда исследователь обращается к иконографии какого-либо известного лица, как правило, он находит наиболее подробный материал, освещающий вторую половину жизни своего героя. Это и понятно: известный человек всегда был на виду. Его спешили увековечить художники и граверы, скульпторы и рисовальщики, и даже мастера штемпельного дела…

Одна из немногих таких фигур, которая не попадает под это «правило» – князь А.Д. Меншиков. Его загадочное происхождение (о котором столько сломано «копий») и ссылка в Сибирь создают тот существенный пробел в иконографии князя, который испытывает любой историк, решивший прикоснуться к жизни главного фаворита Петра I.

Так сложилось, что первые и последние годы жизни Меншикова остались скрытыми от глаз художников. Мы не знаем, как выглядел первый губернатор Санкт-Петербурга в юном возрасте, и спорим о том, каким был Меншиков в свой последний «березовский» период. Дефицит иконографических материалов и породил серию фантастических портретов и гравюр, освещающих два самых «туманных» периода жизни светлейшего князя.

Исследователь петровской эпохи Н.В. Калязина отмечала, что всего известно тринадцать прижизненных портретных изображений А.Д. Меншикова: три живописных, одно скульптурное, семь гравированных и две миниатюры[66]. Некоторые из них стали почти хрестоматийными, как, например, бюст Меншикова работы Б. Растрелли. Другие портреты не менее известны – над ними работали такие знаменитые мастера, как И.Е Таннауэр, П. Пикарт, А.Ф. Зубов.

Я же хочу коснуться двух портретных изображений Меншикова, одно из которых выполнено малоизвестным в России художником, а авторство второго пока остается загадкой. Любопытно, что написаны они с разницей в более чем в три десятилетия и, по всей видимости, являются первым и последним прижизненными портретами князя.

Портрет сержанта Преображенского полка А.Д. Меншикова. Портрет выполнен в Амстердаме во время Великого посольства Петра I в 1697 г. Худ. М. ван Мюсхер. Атрибуция: С.А. Летин

В свое время Н.В. Калязина высказала предположение, что самым ранним из портретных изображений ближайшего сподвижника Петра I можно считать гравюру П. Пикарта «А.Д. Меншиков на коне на фоне сражения при Калише», которая датируется 1707 годом. Гравюра выполнена в характерной манере западноевропейского парадного портрета. Меншиков изображен в рыцарских латах, на вздыбленном коне. Исследовательница признает, что «гравюра исполнена мастерски и выразительна во всех деталях, за исключением лица Меншикова, данного довольно условно»[67]. Н.В. Калязина объясняет это тем, что Пикарт, который к тому времени был достаточно опытным мастером, либо плохо знал Меншикова (что, по моему мнению, маловероятно), либо не писал его с натуры.

Однако в иконографии князя есть другой портрет, несомненно, выполненный с натуры, и, что удивительно, – десятью годами ранее вышеупомянутой гравюры. Это малоизвестное изображение молодого А.Д. Меншикова относится к 1697 году, когда фаворит Петра Великого в составе Великого посольства посетил в Голландию[68]. На портрете есть сопроводительная табличка: «М. Мюсхер. Портрет сержанта Преображенского полка А.Д. Меншикова. 1697».

Таким образом, полотно принадлежит кисти голландского портретиста Михила ван Мюсхера. О нем известно немного: родился в 1641 году в Роттердаме, скончался в 1705 году в Амстердаме. Вероятно, в Амстердаме художник и встретил Меншикова, где по заказу русского царя выполнил изысканный портрет его ближайшего сподвижника.

Молодой, почти юный Меншиков, изображен в полный рост у стола, покрытого темно-зеленой скатертью. Он одет в стеганый атласный зипун, подпоясанный богато украшенным поясом восточной работы. Поверх зипуна накинута так называемая «польская» шуба, на ногах – изящные красные сапоги, на шее, – повязанный узлом дорогой батистовый платок с кружевами. Фаворит царя представлен в горделивой позе, подбоченившись, на пальце левой руки виден перстень, обращенный на зрителя. Легкая улыбка, играющая на тонких губах, и выразительные глаза завершают это красочное полотно. Художник удивительно точно передал самоуверенность будущего князя, которая чувствуется в каждой черте изображенного.

К сожалению, ныне сложно установить историю этого портрета, так как он хранится в частном собрании в Германии. По той же причине пока затруднено дальнейшее изучение этого, по всей видимости, самого раннего портрета Меншикова. Но, вероятно, со временем данное изображение все же придется включить в иконографию светлейшего князя…

Переходя к наиболее поздним портретам князя, отмечу, что одно из бесспорных изображений Меншикова относится к 1717–1720 годам. Это полотно, хранящееся в Государственном Эрмитаже, представляет собой почти хрестоматийное изображение фаворита Петра Великого. К сожалению, художник неизвестен.

Другой поздний портрет, написанный около 1722 года И.Г. Таннауэром, долгое время выдавался за портрет князя Меншикова (собрание Гатчинского дворца). Однако на портрете мы видим гораздо более пожилого человека (в 1722 году Меншикову было 49 лет). К тому же у изображенного отсутствуют на мундире три ордена, которыми к тому времени был награжден князь. Поэтому многие исследователи, начиная еще с А. Успенского (1903 г.), позволили себе усомниться, что на данном портрете представлен А.Д. Меншиков.

Казалось бы, на эрмитажном портрете, выполненном не позднее 1720 года, иконография князя завершается. Однако это не совсем так, если обратиться к «березовскому» периоду петровского фаворита…

Аллегорическая немецкая гравюра на падение князя А.Д. Меншикова. 1728 г. Князь изображен падающим вниз. Над ним подпись: Menzikof

«Тюрьма принца Меншикова» в Березове. Голландская гравюра. 1779 г.

Два года, проведенные в Сибири, – наиболее темные страницы из жизни светлейшего князя. Этот трагический период князя Меншикова неизменно привлекал художников, которых, как и многих, потрясла неожиданная превратность человеческой судьбы. Поднятый из нищеты и безвестности на недосягаемую высоту, Меншиков неожиданно был лишен свободы, титулов и имущества и, по его собственным словам, низвергнут «в свое первобытное состояние»[69]. Неудивительно, что эта эпоха в биографии князя нашла отражение в творчестве художников, создавших, за неимением исторических свидетельств, фантастические полотна. Наиболее известное из них – картина В.И. Сурикова «Меншиков в Березове», где ссыльный князь изображен в окружении детей в тесной крестьянской избе. Существуют и другие, менее известные «картинки» из «березовской» эпохи А.Д. Меншикова. Например, рисунок Демидова, изображающий князя с дочерью, которому придворные объявляют о ссылке в Сибирь[70]. Западные художники тоже обращались к этой теме. Стоит упомянуть гравюру Г. Энднера, изображающую семью ссыльного князя, обедающую близ обоза на пути в Сибирь. На гравюре Иверсона мы видим Меншикова, стоящего с заступом в руках у могилы своей дочери. «Бог смирил меня!» – так называется следующая гравюра, где Меншиков представлен в меховой шапке и с топором в руках. Наконец, в собрании Государственного Русского музея хранится гравюра Ж. Моро, изображающая А.Д. Меншикова на смертном одре. Художник видит его в образе иссохшего бородатого старика, дающего плачущим детям последние наставления. На переднем плане Моро удачно поместил массивный топор и пустое блюдо; это все, что осталось у некогда богатейшего вельможи страны…

«Портрет старика». Худ. Ван Дейк. Исп. в 1620-х гг. (Собр. Фай де Левергем. Антверпен)

«Голова старика». Худ. Ван Дейк. Исп. ок. 1621 г.

Еще одно любопытное произведение, которое (с умыслом или по ошибке?) выдавалось за изображение Меншикова в Сибири, хранится в Государственном историческом музее в Москве. По словам известного художника В.Г. Перова, который приобрел в 70-х годах XIX века этот портрет, на нем был изображен старик с длинной седой бородой, одетый в серый, якобы «арестантский» халат. На лицевой стороне рамы, на жестяной пластине можно было прочесть: «Князь Александр Данилович Меншиков в ссылке в Березове в 1728 году». Сзади, на подрамнике, имеется следующее любопытное пояснение: «Светлейший князь Александр Данилович Меншиков. Списан с портрета, имеющегося у Дениса Ивановича Чичерина, генерал-губернатора Тобольска и всей Сибири. …Писал сосланный живописец и иностранец Карл Иванович Фрок. Тобольск в 1770 году».

«Бог смирил меня!». Князь Меншиков в Березове. Гравюра 1810 г.

В.Г. Перов рассказывает, что позднее это полотно было приобретено у него неким господином Ценкером, а затем перешло в Румянцевский музей (ныне – ГИМ). Первым, кто обнаружил «подложность» сибирского портрета Меншикова, был сам художник, который по прошествии времени обратил внимание, что в Эрмитаже экспонируется «Голова старика» кисти Ван Дейка, идентичная «румянцевскому» Меншикову. «Допустить, чтобы Вандик писал портрет Меншикова, уже невозможно потому, что между их существованиями разница почти в целом столетии, – не без юмора замечает Перов, – так как Меншиков умер в 1729 году, а Вандик в 1641 году. Да к тому же, если б они жили в одно время, то вряд ли бы Вандик поехал в Березов писать портрет князя»[71].

Дальнейшие изыскания искусствоведов прояснили этот вопрос. В 1902 году хранитель картинной галереи Императорского Эрмитажа А.И. Сомов предположил, что это портрет известного долгожителя Томаса Парра, жившего с 1483 по 1635 годы.

Интересно, что по эрмитажным инвентарям XVIII века «Голова старика» считалась работой Рубенса, а с 1838 года – Ван Дейка. И хотя мнения искусствоведов впоследствии разделились, вероятно, ближе всех к истине подошла М.Я. Варшавская. Она определила, что схожий портрет кисти Ван Дейка под названием «Портрет старика» есть в собрании Фай де Левергем в Антверпене (Нидерланды). Сходство изображенных лиц и манера живописи привели исследовательницу к предположению, что эрмитажная картина могла быть подготовительной работой к антверпенскому портрету[72]. Известно также повторение «Головы старика»: такой портрет хранится в галерее Уильям Рокхилл Нельсон в Канзас-Сити (США), откуда произведение поступило из парижского собрания М. Канн. Американские искусствоведы на основании позднейшей надписи на обороте портрета также считают изображенного Томасом Парром.

Березов. Голландская гравюра конца XVIII в., выполненная по рис. 1740 г. (экспедиция Н. Делиля)

Кто изображен на портрете, имеющем столько повторений, и кто же все-таки является автором «Головы старика», – эти вопросы еще ждут своего исследователя. Но вполне очевидно, что к ссыльному русскому князю это произведение не имеет ни малейшего отношения. Перед нами обычная мистификация: на портреты Меншикова всегда был хороший спрос, и, можно предположить, что кто-то из антикваров решил подзаработать на этом, приписав «легенду» на подрамнике. Так никому не известный в России седобородый старик превратился в знаменитого «березовского узника».

Однако, по всей видимости, один из «сибирских» прижизненных портретов А.Д. Меншикова все же дошел до нашего времени. По иронии судьбы, он тоже хранится в Государственном историческом музее в Москве. Этот портрет принципиально отличается от уже знакомой нам иконографии светлейшего князя…

Перед нами – поясной портрет зрелого человека в темной одежде и в рубашке с белым воротником. Его голова слегка наклонена вперед, а волосы неопрятными длинными локонами спускаются на плечи. Правая жилистая рука как бы указывает на сердце. От руки взгляд зрителя невольно возвращается к лицу изображенного; оно представляет собой странную смесь благородства и запущенности… Небритые щеки, резко очерченные губы, тонкий нос и проницательные, полные боли глаза… Глаза, которые «не отпускают» и буквально «электризуют» все полотно. В этом горящем и одновременно потухшем взгляде чувствуется неподдельная тревога за свое будущее. Тонкие, слегка приподнятые брови подчеркивают сосредоточенное выражение лица. Кажется, что изображенный не позирует – он просто не замечает художника.

Т. н. «Ссыльный» портрет князя Меншикова. Неизв. худ. 1728 г. (?)

Но кто же этот небритый и опущенный человек с аристократическими чертами лица? И как этот портрет попал в ГИМ?

Произведение происходит из московского собрания известного купца и коллекционера П.И. Щукина, которое он в 1906 году полностью передал в Российский исторический музей. Это любопытное полотно было впервые опубликовано под № 7 в его известной книге «Русские портреты собрания П.И. Щукина в Москве» (М., 1902 г.). Пояснение к нему Щукин дает следующее: «Портрет кн. А.Д. Меншикова, писанный на холсте масляными красками. Вышина портрета 15 верш., шир. 11 ¹/₂ верш.». Еще одну фотографию этого портрета мы обнаружили в следующей книге П.И. Щукина – «Краткое описание нового владения Императорского Исторического музея им. Императора Александра III, в городе Москве» (М., 1906). На фотографии видно, что «березовский» портрет Меншикова висел в зале, именуемом «Кабинет», в третьем ряду, рядом с портретом Петра I.

Итак, П.И. Щукин считал, что изображенный на этом полотне – князь А.Д. Меншиков. Почему он так полагал, равно каким образом попало к нему в собрание это произведение, – ответить пока невозможно. Я просмотрел мемуары коллекционера, но в них нет упоминаний об этом портрете Меншикова[73]. С другой стороны, вряд ли стоит сомневаться, что Щукин знал, о чем писал, когда давал пояснение к этому портрету в своем каталоге. Знаменитый собиратель российских древностей отличался особой щепетильностью к своей коллекции. «Щукин Павел Иванович, – отмечал коллекционер и библиофил А.П. Бахрушин, – серьезнейший собиратель из всех мне известных. Потому что он не собирает ничего, предварительно не собравши об этом предмете целую библиографию и не изучивши его по книгам… Обо всем он может прочесть целую лекцию с места в карьер!»[74]

Тобольск. Немецкая гравюра 1694 г.

К этим словам можно добавить, что П.И. Щукин не спешил приобретать вещи сомнительного происхождения. Перед тем как предмет становился его собственностью, Щукин неизменно консультировался у московских специалистов по генеалогии и иконографии. Он же выпустил четырехтомник своего собрания портретов, который сопровождался подробным научным описанием… Таким образом, коллекционер, видимо, имел все основания считать портрет под № 7 изображением князя А.Д. Меншикова.

В самом деле, в огрубевшем облике опустившегося человека можно различить знакомые нам черты первого губернатора Петербурга: те же тонкие поджатые губы, тот же овал лица, высокий лоб и, конечно, те же глаза, – но только взгляд стал более серьезным и трагичным. Облик изображенного, на мой взгляд, ничем не отличается от того образа «полудержавного властелина», который мы привыкли видеть на более известных и достоверных портретах Меншикова.

Но тогда возникает важный вопрос: если изображенный на портрете – действительно князь А.Д. Меншиков, то где и кем мог быть выполнен этот портрет?

Известно, что ссыльный князь по прибытии в Березов отпустил себе бороду, которую уже никогда не брил[75]. Таким образом, портрет мог быть написан либо сразу по прибытии Меншикова в Березов, либо, что более вероятно, за время его двухдневного пребывания в Тобольске. В пользу Тобольска нас склоняет мысль о том, что вряд ли в таком глухом сибирском селении, каким был Березов в 1728 году, мог находиться иностранный художник… Дело в том, что манера живописи неизвестного портретиста выдает руку мастера западноевропейской школы. С петровской эпохи Тобольск был уже наполнен ссыльными, в числе которых иногда числились и иностранные художники, например, такие, как уже упоминаемый нами «живописец» Карл Иванович Фрок.

Но при каких обстоятельствах был написан этот портрет? Ведь Меншикова сопровождали в Сибирь со всеми возможными предосторожностями. На это караул имел специальную инструкцию, составленную Верховным Тайным советом… Однако можно допустить, что по прибытии в Тобольск для ссыльного князя наступило некоторое «послабление». Например, известно, что именно в Тобольске Меншиков попросил соизволения по своему усмотрению распорядиться средствами, выданными для его жизни в Березове[76]. И это было разрешено. Можно предположить, что сибирский губернатор М.В. Долгорукий, пойдя в этом финансовом вопросе навстречу ссыльному, сам проявил некоторое «участие» в судьбе бывшего фаворита Петра Великого и предложил «списать» с него портрет. Хотя следует признать, времени на это было немного: бывший князь провел в Тобольске всего два дня – 15 и 16 июля. Но с другой стороны – как мог позволить Долгорукий, официальный представитель российской власти (а Тобольск в XVIII веке называли «Сибирским Петербургом»), разрешить художнику писать государственного преступника А.Д. Меншикова?

Трудно ответить на этот вопрос… Существует расхожее и ошибочное мнение, что в ссылке Меншикова окружали только враги, мечтавшие припомнить ему при случае свои обиды. Такие лица, безусловно, были, но были также и те, кто проявлял к Александру Даниловичу неподдельное сочувствие и с риском для себя даже оказывал посильную помощь. В любопытных записках Франсуа Вильбоа мы находим упоминание о поддержке, которую семья Меншикова однажды получила из Тобольска: «Какой-то добродетельный друг, имени коего ни Меншиков, ни его дети никогда не могли узнать, – пишет Вильбоа, – нашел средство доставить им из Тобольска через степи, которые лежат далее к северу, быка, четырех коров и птицу, так что из всего образовался хороший скотный дворик»[77]. Замечу, что для березовского жителя это было целое состояние.

Это – лишь один из примеров хорошего отношения к ссыльному князю. Поэтому нельзя исключать, что кто-то из сочувствующих Меншикову пожелал иметь у себя портрет некогда всесильного сподвижника Петра I. Но был ли это сам сибирский губернатор М.В. Долгорукий или какое-то другое высокопоставленное лицо – неизвестно. Сам же Долгорукий не оставил никаких воспоминаний о встрече с Меншиковым в Тобольске, а личный архив губернатора впоследствии затерялся после его падения и последующей ссылки на Соловки…

Интерес к Меншикову более чем на столетие угас и возник снова только в середине XIX века в связи с известиями о вскрытии якобы его захоронения в Березове. Тогда-то и появятся некоторые «сибирские» портреты и картины из жизни петровского фаворита в его ссыльные годы. А спустя еще полвека в коллекцию П.И. Щукина попадет странный, непохожий на другие изображения князя, портрет «небритого человека с длинными локонами» – наиболее реалистичное, на мой взгляд, изображение князя А.Д. Меншикова.

«Березовский» период жизни князя А.Д. Меншикова можно отнести к одному из самых малоизвестных и любопытных этапов его биографии. Кроме смутных преданий и отрывочных донесений в Верховный тайный совет нам почти ничего неизвестно о его жизни в Сибири, равным образом как и о «путешествии» в ссылку всего княжеского семейства. В этом отношении могила супруги Меншикова, умершей на пути в Березов, – одна из важных и неопровержимых вех этого пути.

Последнее пристанище Дарьи Михайловны, расположенное на территории Татарии, в приволжском селе Верхний Услон, явилось неким олицетворением необычной судьбы самого Меншикова. «Sic transit Gloria mundi!»[78] («Так проходит мирская слава!») – записал один из путешественников XIX века, посетивший одинокую могилу княгини под Казанью. Это латинское изречение – лучший эпиграф к трагической судьбе четы Меншиковых.

Однако прежде чем перейти непосредственно к рассказу о ссылке в Сибирь и последовавшей за тем смерти княгини, коснемся некоторых фактов ее биографии.

Княгиня Д.М. Меншикова. Гравюра А. Зубова. 1726 г. (Государственный музей в Берлине. Кабинет гравюр). Автор благодарит Адельхейда Раша (Германия) за предоставленную иллюстрацию

Известно, что Дарья Михайловна была дочерью якутского воеводы и происходила из старинного боярского рода Арсеньевых. Сближение Меншикова с Дарьей произошло при дворе царевны Наталии Алексеевны – родной сестры Петра I. В 1682 году Дарья со своей сестрой Варварой поступили ко двору Наталии, которая жила в Преображенском. Немного позже в числе боярышень царевне прислуживали и сестры Меншиковы – Анна и Марья Даниловны. Петр со своим фаворитом частенько общались с девицами и, судя по переписке, вместе они представляли молодую и веселую компанию. Симпатия между будущим князем и Дарьей возникла довольно быстро. Свои первые письма к Меншикову Дарья подписывала совместно с сестрой Варварой; их послания представляют собой маленькие лоскутки серой бумаги без обозначения года. «Дашка да Варька челом бьют»[79], – так обычно начинают свои письма сестры; они сокрушаются в разлуке с Александром Даниловичем, осведомляются о его здоровье и о том, «нет ли от досаждения на них гневу»[80]. Сначала Меншиков отвечает с присущим ему лаконизмом, но в 1703 году он уже благодарит в письме Дарью за присланное ему алмазное сердце и уверяет, что не алмазы, а ее любовь драгоценна для него[81].

Со временем отношения Меншикова и Дарьи стали еще более близкими. Неудивительно, что голландский путешественник Корнелий де Бруин, посетивший в 1702 году Москву, назвал брата Дарьи – Василия – «шурином князя Александра»[82], хотя до свадьбы Меншикова оставалось еще четыре года…

Вместе с тем князь поначалу не помышлял о свадьбе с молодой Арсеньевой. «Неизвестно, какая причина препятствовала Меншикову вступить в брак с Дарьею Михайловной прежде… 1706 года, – писал Д.Н. Бантыш-Каменский, – не привязанность ли к другой особе, с которой он принужден был расстаться?»[83] Историк имел в виду знаменитую «мариенбургскую» пленницу Катерину – будущую российскую императрицу. Действительно, обращаясь в своем письме к сестрам Арсеньевым из-под Смоленска, Меншиков просит прислать к себе «Катерину Трубачеву»[84], которая в то время жила в доме у сестер. Однако в том же 1705 году князь был вынужден уступить ее Петру I.

Стоит отметить, что царь сам поначалу был увлечен Дарьей Арсеньевой. Спустя два десятилетия в доме князя Меншикова среди слуг ходили разговоры, что государь в свое время хотел жениться именно на Дарье Михайловне и даже якобы дал на это слово, но встреча с юной Екатериной помешала этому браку Об этом мы узнаем из документов следственного дела 1722 года, которое вела Тайная канцелярия. Некая Марья Обросимова донесла на бывшего столяра из дворца князя Меншикова – Василия Королька. По ее заявлению, Василий говорил, что царицей могла быть «Святлейшая княгиня, а не она (Екатерина I. – А. Е.)»[85]. Столяр, оправдываясь, признался, что эти слова идут от гребца светлейшего князя – Григория Конищева и княжеского «клюшника» Евсея Тимофеева. Позднее Королек сообщил следователям, что слышал от вдовы Варвары Кулбасовой «в доме княжем, в сенях, на переходе» следующие слова: «Быть было де царицею Светлейшей Княгине, да поспешила де Екатерина Алексеевна»[86].

Что касается свадьбы Меншикова с Дарьей Арсеньевой, она состоялась в 1706 году в Киеве, в присутствии царя. В свое время биограф петровского фаворита ЕВ. Есипов обратил внимание на странную переписку царя и князя, предшествующую этой свадьбе. Речь шла о каком-то пароле, который должен был держать Меншиков перед Петром. Но после княжеской свадьбы царь больше не упоминал о своей загадочной просьбе. Проанализировав эту переписку, Есипов сделал предположение, что Петр опасался возобновления прежних отношений Меншикова с Екатериной и для этого взял с князя слово жениться на Дарье. Так ли это было, достоверно неизвестно, но, обвенчавшись с Арсеньевой, Меншиков, кажется, никогда не жалел об этом шаге; в лице Дарьи Михайловны он приобрел верную подругу жизни, окружившую мужа попечением и заботой. Подобно Екатерине I, она была, что называется, «полковою дамою»: выносила все трудности походной жизни, подвергаясь личной опасности и совершая переходы верхом. Когда князь был вынужден разлучаться с супругой, они переписывались. Чтобы как-то скрасить походную жизнь Александра Даниловича, Дарья посылала мужу презенты – подводы с припасами и одежду. В свою очередь, Меншиков старался успокоить жену; за два дня до знаменитого Калишского боя он писал ей: «Для Бога обо мне не сомневайтесь, воистину в баталии сам не буду, и о том не печальтесь»[87].

Иногда князь не мог отвечать на письма жены; тогда весточку Дарье посылал кто-нибудь из высоких военных чинов. Известно, например, письмо генерал-майора Я.В. Брюса, отправленное княгине в 1708 году. Генерал сообщает ей, что к Меншикову проехать невозможно, в силу того что шведы стоят в двух милях от русского лагеря, «…и я могу Вашу Светлость обнадежить, – продолжает Брюс, – что не от какого ослабления любви к Вам он Вас к себе не хочет, но токмо от желания и опасения, дабы Вас в какой страх не привести»[88].

Однако не только опасности войны, грозившие Меншикову, беспокоили Дарью. В несохранившихся письмах, адресованных княгиней своему супругу, Дарья, видимо, напоминала мужу, что его здоровье значительно подорвано «винным невоздержанием». Меншиков оправдывался: «Чаю, что вы будете сумлеватца о нас, – писал он из Польши в 1709 году, – что [мы] довольно вином забавлялись, только я вправду объявляю, что истинно по разлучению с вами ни единого случая не было»[89]. В другом письме, отправленном из Петербурга, где Меншиков находился в обществе царя, князь снова пытается успокоить супругу: «А шумны никогда не бываем, понеже царское величество изволит употреблять лекарство»[90].

В 1723 году жизнь супруги светлейшего князя едва не оборвалась… Камер-юнкер Ф.-В. Берхгольц описывает случай, происшедший при спуске одного из фрегатов, где среди почетных гостей присутствовала и супруга Меншикова. После окончания праздника люди герцогини Мекленбургской[91] и княгини Меншиковой заспорили – кому прежде покинуть фрегат. «В это самое время, – пишет Берхгольц, – огромные полозья, на которых стоял корабль, вдруг отделились от него и до такой степени подпортили барку княгини, что она пошла ко дну, а люди с трудом могли спастись»[92].

В правление Екатерины I влияние Дарьи при русском дворе достигло своего пика. Этому в немалой степени способствовало то обстоятельство, что императрица до конца своих дней благоволила к супруге князя, с которой тесно общалась первые годы после своего пленения. Например, датский пастор Педер фон Хавен, посетивший Петербург в 1736 году, писал, что о происхождении Екатерины I существуют только одни достоверные сведения; они происходят от «одной старой и высокопоставленной дамы, которая знала императрицу с ее первого [дня] пленения и детства»[93]. Такой дамой могла быть только княгиня Меншикова. По всей видимости, информаторы Хавена не решились назвать ему имя ссыльной княгини, к тому времени уже покойной.

«Государыня моя матушка, княгиня Дарья Михайловна», «Свет мой, дорогая невестушка»[94], – так обращалась к супруге Меншикова Екатерина I в своих письмах. Позднее как знак особого благоволения к Дарье императрица пожаловала ей орден Св. Екатерины. Таким образом, княгиня Меншикова стала первой женщиной, не принадлежавшей к императорской фамилии, награжденной этим орденом. Именно эту награду – звезду Св. великомученицы Екатерины и орденскую ленту – мы видим на гравированном изображении Дарьи Михайловны, выполненном Алексеем Зубовым в 1726 году – менее чем за год до ареста княгини. Супруга Меншикова изображена в княжеской горностаевой мантии, на груди – статс-дамский овальный медальон, на котором – что особенно любопытно – отсутствует изображение императрицы. Это наводит на мысль, что гравюра в деталях осталась незаконченной.

Княгиня Д.М. Меншикова. Миниатюра неизв. худ. 1724–1725 гг. (Собр. Музея зарубежного искусства в Риге). Автор благодарит В.К. Бартошевскую (Латвия) за предоставленную иллюстрацию

Гравюра Зубова впервые была описана в конце XIX века Д.А. Ровинским, который отметил, что единственный экземпляр этого портрета находится в Германии, в Берлинском музее[95]. Н.В. Калязина, посвятившая иконографии княгини Меншиковой целое исследование, отметила, что гравюра Зубова представляет наиболее достоверное изображение Дарьи Михайловны[96].

Принимая во внимание ценность работы Зубова, я обратился в Государственный музей Берлина, в Кабинет гравюр и рисунков, за разрешением для публикации портрета княгини Меншиковой. Вскоре пришел ответ от сотрудника музея г-на Аделхейда Раша (Adelheid Rasche), который подтвердил, что портрет княгини находится в их собрании, а также обратил мое внимание, что у них хранится оригинал – медная доска с портретом, выполненном в технике «меццо-тинто»[97], с которого уже делались последующие оттиски[98].

Еще один любопытный портрет княгини Меншиковой, выполненный гуашью на слоновой кости (3,7 × 3 см), находится в собрании Музея зарубежного искусства в Риге. Об этом стало известно в 1978 году, после того как на обороте миниатюры была обнаружена старая надпись на немецком языке: «Fürstin Menschikoff». Неизвестный художник создал образ уже немолодой женщины; высокая прическа с проседью и грустные внимательные глаза, кажется, отражают часть прожитой, наполненной хлопотами жизни. Портрет очень интимный – в нем нет блеска, присущего миниатюрам петровской эпохи. По словам бывшего научного сотрудника этого музея В.К. Бартошевской, подробно изучавшей это произведение, на княгине надето желтое платье с глубоким декольте, украшенное полоской кружев. На плечах – голубая накидка, отороченная горностаем и прикрепленная к платью серебряной брошью[99].

Обратная сторона «рижской» миниатюры. Надпись на немецком языке: «Furstin Menschikoff» («Княгиня Меншикова»)

Однако как уникальная миниатюра оказалась в Латвии? В.К. Бартошевская высказала предположение, что портрет супруги мог привезти в Прибалтику сам князь Меншиков, когда ездил в 1727 году в Курляндию для разрешения вопроса о бракосочетании вдовствующей курляндской герцогини Анны Иоанновны с Морицем Саксонским.

Исследовательница также не исключает, что миниатюра княгини могла попасть в Латвию и позже – благодаря браку княжны Александры Меншиковой с Густавом Бироном.

Портрет Дарьи Меншиковой был передан в Домский музей города Риги в 1914 году неким Эдуардом Райцбергом, о котором мало что известно[100]. Каким же образом миниатюра супруги князя Меншикова оказалась в собрании Райцберга – вопрос пока остается открытым… Во время войны портрет княгини вместе с другими произведениями искусства был вывезен войсками вермахта в Германию. В 1946 году реликвия вернулась в Ригу и позже попала в собрание Музея зарубежного искусства.

Долгое время достоверным изображением супруги светлейшего князя считался портрет, хранящийся во дворце Меншикова. На нем представлена светловолосая дама, одетая в золотое платье и красную накидку. Несмотря на старую надпись на обороте холста, указывающую на то, что изображенная – княгиня Меншикова, Н.В. Калязиной удалось убедительно доказать, что на портрете представлена сестра петровского фаворита Анна Даниловна Дивиер.

К сожалению, современники князя Меншикова не оставили воспоминаний о его супруге. Едва ли не единственной характеристикой Дарьи Михайловны может служить отрывок из «Записок» вице-адмирала российского флота Франца Вильбоа, который был хорошо знаком с семейством светлейшего князя: «Княгиня Меншикова, – писал Вильбоа, – в самых юных летах и среди величайшего блеска знатности всегда отличалась своими добродетелями, кроткостью, благочестием и множеством благодеяний бедным»[101].

Сестра князя Меншикова, А.Д. Дивиер. Портрет сер. 1720-х гг.

После ареста семьи князя Меншикова в сентябре 1727 года Дарья Михайловна открыла в себе новые душевные качества – деятельность и стойкость. Княгиня использовала любую возможность, чтобы облегчить участь детей и мужа. Известно, например, что она с трудом проникла в Летний дворец, где просила Петра II о помиловании. Польский резидент Иоганн Лефорт доносил об этом своему королю: «Эта дама, о которой все сожалеют, пала на колени и просила о помиловании своему мужу, но не имела успеха»[102]. В том же письме Лефорт возвращается к описываемым событиям более подробно: «…она (Дарья. – А. Е.) встала на колени, но царь остался на своем и, не произнеся ни слова, вышел вон»[103].

9 сентября в Верховном тайном совете был составлен указ о ссылке семьи Меншикова в его нижегородские владения, в город Раненбург. В Петербурге об этом событии ходили противоречивые и часто – неверные слухи. Например, тот же Лефорт писал 20 сентября королю Польши: «Меншиков и Варвара (сестра Дарьи. – А. Е.) сосланы в глубь Сибири; жена и дети [его] получили свободу и могут жить, где хотят»[104].

По пути в Раненбург Дарья Михайловна не оставляла надежды на высочайшую милость: известно ее письмо из Тосно, в котором она обращалась к жене графа А.И. Остермана о ходатайстве за них перед государем. Княгиня особо отмечала в своем прошении, что ее супруг «по воле Божией великою болезнию отягчен и ныне у Его Светлости из гортани руда (кровь. – А. Е.) шла, отчего в великой печали обретаемся и чуть живы»[105]. В конце письма Дарья Михайловна просила прислать к ним лекаря. Однако эти письма не достигли адресата, так как попали в Верховный тайный совет.

В Раненбурге Меншиковы жили на положении арестованных. Их имущество было описано и практически все конфисковано. Статскому советнику Плещееву было поручено оставить ссыльным одежду попроще. Но такой выбор чрезвычайно затруднил его: платья Меншиковых и даже их ночное белье были расшиты золотом, жемчугом и алмазами. Тех дорогих вещей, которых недоставало, велено было «разыскать».

Петр II. Неизв. худ. Ок. 1800 г.

В этом отношении очень характерно письмо Дарьи Михайловны, отправленное одной из родственниц 5 января 1728 года: «О себе объявляю, что мы за помощию Божею живы, – писала княгиня, – а о здешнем состоянии тебе извествую, [что] по Его Императорскаго Величества указу прислан сюда действительный статский советник… Плещеев… все наши пожитки описывать, и мы все, что есть, без остатку, алмазы и прочее наличное… чистою своею совестию объявили»[106].

Следующее письмо, адресованное княгиней некоей Катерине Зюзиной, особенно любопытно. Оно свидетельствует, что Меншиковы, осознав серьезность своего положения, прятали свои драгоценности даже в тканях одежды. В письме Дарья просит, чтобы Зюзина отдала Плещееву то, что последняя «зашивала в юбки»[107]. Издатель XIX века дает пояснение к этому документу: «В „юбки“, сие написано было, а потом почернено [чернилами]»[108].

В феврале 1728 года Петр II распорядился сослать Меншикова в один из восточных городов России – «в Вятку или в иной, которой отдаленной, и содержать при нем караул не такой великой»[109]. 9 февраля Остерман объявил в Верховном совете, что император говорил с ним о Меншикове и решил «его куда-нибудь послать, пожитки его взять, а оставить княжне его и детям тысяч по десяти на каждого [душ] да несколько деревень»[110].

Судя по этому известию, первоначально Петр II хотел сослать в Сибирь только одного князя. Возможно, на такое решение императора подтолкнуло то обстоятельство, что когда-то одна из Меншиковых – княжна Мария Александровна – была его невестой. Однако вскоре приговор ужесточили и местом ссылки для всей княжеской семьи определили Березов. Для сопровождения ссыльных назначили гвардии поручика Степана Крюковского с двадцатью отставными солдатами Преображенского полка, сержантом и писарем. С собой князю было позволено взять десять человек прислуги. Таким образом, обоз, направляющийся в Сибирь, насчитывал тридцать семь человек. К месту ссылки князь ехал фактически за свой счет, так как Верховный тайный совет постановил иметь расходы «из отписных его, Меншикова, денег»[111]. В специальной «подорожной», которая была вручена Крюковскому, указывалось, что ссыльных нужно везти «водою до Казани» и далее – через Соликамск к Тобольску…

В восьми верстах от Раненбурга обоз неожиданно остановили и провели среди ссыльных обыск на предмет, не везут ли они что-нибудь лишнее, «против описи». «Лишнего» у княгини Меншиковой оказались «соболи, на шею ношенные», старый домашний халат лазоревого цвета, рубашка с манжетами и два чепца – тафтяной и атласный. Конфисковав эту одежду, капитан Мельгунов выдал Дарье вместо шубы утепленную куртку без рукавов и воротника. В документах также упоминается, что на княгине осталось штофная черная юбка и канифасовый корсет[112]. Расставшись с арестантами, Мельгунов доложил в Верховный тайный совет, что обобрал все пожитки ссыльных, оставив Меншикова и его семью «в одном ветхом платье, которое на них»[113].

Неудивительно, что суровые и непривычные для княгини условия: езда на телеге без шубы, скудная арестантская пища, отсутствие какой-либо медицинской помощи – привели к тому, что здоровье супруги Меншикова было подорвано. Несмотря на это, Крюковский исправно доносил из Нижнего Новгорода, что ссыльные пребывают «в добром состоянии»[114].

В литературе XIX века встречаются сведения, что в дороге Дарья ослепла от слез. Г.В. Есипов даже приводит сообщение, что княгиня потеряла зрение уже в Раненбурге. Эти сведения, вероятно, базируются на источнике XVIII века – мемуарах Германа Манштейна (1711–1757). Однако последний не упоминает, где конкретно лишилась зрения Дарья Михайловна. «Супруга его, – пишет Манштейн об опальном князе, – ослепла и умерла на дороге [в Сибирь]»[115].

Известный историк петровской эпохи Н.И. Павленко полагал, что донесение о смерти княгини не сохранилось и, по его мнению, Меншикова умерла между 5 и 18 мая 1728 года[116]. Однако точная дата смерти Дарьи Михайловны все же известна: она зафиксирована в донесении, которое поручик Крюковский послал в Верховный тайный совет. «Сего мая 10 дня, – сообщал поручик, – не доезжая до Казани за 7 верст, Меншикова жена умерла, а погребена в вотчине Троицы Сергиева монастыря в Верхнем Услоне, против Казани, у церкви Введения Богородицы, того села священником Матвеем Федоровым»[117]. Похороны были оплачены из «кормовых денег» покойной. Далее Крюковский запрашивал, что делать ему с оставшимися средствами, выделенными на ссыльную княгиню: «ему ли, Меншикову, отдавать с детьми, или удержать [?]»[118]. Ответ из Петербурга оказался на удивление сердобольным: выдать Меншикову деньги, определенные покойной супруге, на год вперед. (Вероятно, деньги за покойную жену князь Меншиков получил в Тобольске от генерал-губернатора князя М.В. Долгорукова. Известно, что ссыльному князю прислали в «тобольскую тюрьму» 500 рублей, которые он потратил на покупку плотницких инструментов, орудий для обработки земли, рыболовных сетей и семян для посева)[119]. Верховный совет также определил выслать из Казанской губернии 50 рублей «для поминовения ея (Дарьи Меншиковой. – А. Е.)… в тот монастырь, где она погребена»[120].

Княгиня Меншикова умирает в простой крестьянской избе. Рис. 1847 г.

В Услоне ссыльные провели не более суток. Г.В. Есипов пишет, что 11 мая Меншикова и его семью уже повезли вверх по реке Каме. Сам же Крюковский сообщает, что они стояли в Казани два дня «за противною погодою»[121] и 12 мая отправились далее. Таким образом, если ссыльные уже 11 мая были в Казани, то у Меншикова было совсем немного времени, чтобы предать земле покойную супругу.

Другие официальные документы относительно погребения Дарьи Михайловны (кроме упомянутой депеши Крюковского), неизвестны. Из источников XVIII века об этом событии упоминается лишь в «Записках» Ф. Вильбоа, который пишет, что князь Меншиков во время погребения жены «занял место священника… показав при сем случае более скорби, нежели при потере почести и свободы»[122]. Я полагаю, что сообщению Вильбоа можно доверять, так как вице-адмирал, несомненно, получил какие-то сведения об этом печальном событии от детей Меншикова после их возвращения из ссылки. На встречу Вильбоа с детьми Меншикова указывает тот факт, что автор описывает, как они выглядели после возвращения из Березова: «И брата, и сестру нельзя было узнать; они выросли почти на полфута и черты лица их изменились сообразно тому»[123].

Что касается могилы опальной княгини, у нас нет о ней никаких сведений вплоть до 30-х годов XIX века. К сожалению, ничего не упоминает о ней другой знаменитый ссыльный – Александр Радищев, посетивший Верхний Услон по дороге в Сибирь в 1791 году. «В Услоне ходили на высокую гору, откуда вид прекраснейший, – пишет Радищев… – Ходили по Услону… Много огурцов содят. Собак мало. Якорей много по дворам. Барки и другие суда»[124].

В 1798 году, по пути в Казань, в Услоне побывал Павел I, которому, по преданию, местные жители преподнесли «живого большого осетра, плававшего в корыте»[125]. Других подробностей о пребывании высокого гостя в этом селе нет, однако вряд ли император проявил бы интерес к могиле ссыльной княгини, умершей семьдесят лет назад.

Но перейдем к наиболее ценному для нас источнику; он представляет собой путевые записки неизвестного автора, который в 1832 году посетил Верхний Услон и оставил, таким образом, самое раннее упоминание о полузабытой могиле Дарьи Меншиковой. К тому же автор записал единственное в своем роде местное предание о погребении княжеской супруги, бытовавшее в приволжском селе.

Ссыльный князь Меншиков обедает с детьми на пути в Сибирь. Французская гравюра 1794 г. Судя по тому, что княгиня отсутствует на изображении, семья Меншикова уже оставила позади Верхний Услон

Стоя у одинокой могилы, путешественник вспоминает, что Дарья во время ссылки лишилась зрения. По его образному мнению, это произошло, «как бы для того, чтобы [княгиня] после блеска и пышности не видела своего уничижения (унижения. – А. Е.)»[126]. Затем автор сообщает любопытную информацию: княгиня Меншикова умерла близ селения Вязовы[е] горы, но была погребена в Услоне. «Вельможный страдалец, – пишет путешественник о Меншикове, – читал над нею молитвы, сам ископал могилу и предал здесь [земле] бренные останки своей супруги. Старожилы Услонские, – продолжает автор, – по рассказам своих отцов, говорят, что, когда тело Княгини Меншиковой было привезено в их селение и когда Священник спрашивал Пристава, находившегося при несчастных, как отпевать покойную, сей последний отвечал ему, что нет никакой надобности спрашивать о достоинстве и происхождении умершей. Над прахом ея и, вероятно, уже впоследствии времени положен камень и сооружена была церковь. Но сия церковь давно уже сгорела, и во время пожара поверхность камня над прахом Меншиковой изстресклась, а потом, оставшись без всякой защиты от воздушных перемен, во всех местах искрошилась. Посему [из] надписи, изсеченной на сей поверхности, уцелела только самая малейшая часть, и мы, при всех усилиях, могли разобрать только следующие слова: Здесь погребено тело рабы Божiей Д…»[127].

Размышляя о превратностях судьбы супруги Меншикова, автор пишет следующее: «Будущая теща Императора Петра II не удостоилась даже того, чтобы при отпевании тело нарекли Княгинею. Sic transit Gloria mundi! (Так проходит мирская слава. – А. Е.)»[128]. Этим крылатым латинским изречением путешественник завершает свой рассказ об одинокой могиле Дарьи Михайловны.

Стоит отметить, что последующие историки XIX века допускали существенную ошибку, когда писали, что латинское изречение было высечено на могильном камне княгини. Как видим из первоисточника, на камне читалась простая эпитафия на русском языке.

Услонское предание убедительно повествует, в какой секретной обстановке было предано земле тело опальной княгини: ни священник, ни местные жители не знали и не должны были знать, кого похоронили в их селе. Сама же надпись на могильном камне появилась, несомненно, позже, но даже тогда автор эпитафии ограничился только именем усопшей. Каким же образом в Услоне узнали, что у них нашла упокоение супруга самого Александра Меншикова, – остается только гадать…

Часовня над могилой княгини Д.М. Меншиковой. Гравюра Ю. Шублера по фотографии Е. Геркена. 1908 г.

В 1855 году Верхний Услон посетил известный знаток старины К. Евлентьев. Он застал в селе каменный храм, который сохранился до нашего времени – церковь Св. Николая (1838 г.). По его словам, – это четвертая услонская церковь. Первая располагалась на берегу Волги. Два последующих храма были также деревянные, причем один из них находился близ нынешней церкви Св. Николая, а другой «осенял прах княгини Меншиковой и был освящен в честь Свв. [мучеников] Хрисанфа и Дарии»[129]. Евлентьев отмечает, что этот храм сгорел сорок лет назад по неосторожности церковных служителей, – то есть это произошло около 1815 года. Могила княгини Меншиковой, по словам краеведа, находилась под правым клиросом. (По всей видимости, деревянный храм над могилой княгини был воздвигнут в александровское время, в ту либеральную эпоху, когда в российских изданиях стали свободно упоминать о князе А.Д. Меншикове и его ссылке в Березов. Эту версию подтверждает опись церковного имущества в Верхнем Услоне на 1790 год, где церковь во имя Свв. Хрисанфа и Дарии не упоминается)[130].

Евлентьев также сообщает, что ныне могильный камень Дарьи Михайловны лежит на огороде священника отца Альбинского и представляет собой плиту из «дикого волжского камня» с полустершейся надгробной надписью. «Над этим убогим памятником, – пишет автор, – человеколюбивою рукою О. Альбинскаго устроен деревянный футляр в виде гробницы, когда-то покрашенной зеленой краской»[131].

В 1863 году над могилой опальной княгини вознеслась скромная трехметровая часовня-усыпальница, которую построил ее правнук – князь Александр Сергеевич Меншиков. Часовня в плане имела квадратную форму. Фронтоны были выполнены в виде креста и заканчивались полукруглой вершиной. Шестигранную крышу венчал золоченый крест, установленный на шаре. Снаружи часовня была окрашена в коричневый цвет, а внутри – в белый. На лицевой стороне красовалась крупная золотая надпись: «В память княгини Дарьи Михайловны Меншиковой, почившей здесь на пути в ссылку». На противоположной стороне часовни начертано: «Построена князем Александром Сергеевичем Меншиковым в 1863 году».

В конце 60-х годов XIX века в «Казанских губернских ведомостях» был опубликован очерк о посещении часовни неким автором, скрывшимся за инициалами «П. В.». Услонский церковный старожил проводил автора к памятнику, который к тому времени стоял на огороде, принадлежавшем крестьянину Бобылеву. К часовне они вышли через узенькую калитку по специально проложенным деревянным тротуарам.

«Внутри часовня имеет четыре полукруглыя окна, слабо освещающие часовню, – отмечал путешественник. – Посередине – простой исколотый бутовый камень, – это место могилы почившей княгини. Далее, прямо против входа, на стене, весьма ляповатой работы образ св. Дарьи, имя, которое носила умершая Меншикова. По левую сторону от камня – аналой»[132]. Зарисовав часовню, автор полюбопытствовал, служат ли в часовне панихиды и осматривают ли ее путники. Церковный служитель отвечал, что это бывает очень редко; «приезжающие на Услон предпочитают побывать во всех трактирах и покушать стерляжей ухи, чем посмотреть историческую могилу»[133].

К началу XX века могила Дарьи Михайловны приходит в запустение. В этом отношении очень ценное сведение Евгения Геркена, посетившего Услон в 1908 году. На вопрос, как пройти к могиле княгини, он услышал от местной жительницы: «Вам барыню Меншикову, стало быть, надоть? Ступайте прямо наверх; в ограде она у нас церковной зарыта»[134]. Геркен застал могилу во дворе священника. Он отметил, что, несмотря на то что могила стоит на высоком берегу, она не видна с Волги из-за новых построек. Вид часовни показался автору «одиноким и унылым». «Кирпичи обваливаются, штукатурка выветрилась и местами опала, железные купол и крест заржавели и потускнели…»[135] Внутри часовни Геркен нашел икону св. мученицы Дарьи, написанную на золотом чеканном фоне и укрытую в простом деревянном киоте за стеклом.

Верхний Услон (Татарстан) со стороны Волги. Фото А. Боева. 2010 г.

Что касается могильного камня, автор отмечает, что он не имеет какой-либо надгробной надписи. По всей видимости, старый камень, упоминавший имя рабы Божией Дарьи, к тому времени был уже утрачен. Запустение часовни Геркен связывал с тем обстоятельством, что прямой род князей Меншиковых прекратился и памятник перестал получать «поддержку». К счастью, путешественник сделал фотоснимок часовни, с которого была выполнена гравюра. Ныне она является самым достоверным изображением усыпальницы княгини.

Последняя фотография часовни, выполненная казанским фотографом Арнольдом Бренингом несколько лет спустя, фиксирует истинное запустение и даже разрушение этого памятника. (Экспликация к фотографии сообщает, что снимок выполнен в начале XX века. Однако, судя по гравюре, выполненной в 1908 году, часовня над могилой Д.М. Меншиковой еще находилась в приличном состоянии. Скорее всего, фото Бренинга можно отнести к послереволюционному времени; тем более фотограф работал вплоть до своего ареста в 1937 году). На фотографии хорошо видна облупившаяся штукатурка, за которой просматривается кирпичная кладка. Из разрушенного полукруглого оконца торчит проросшее дерево. Густые заросли вокруг памятника и примкнувшая к нему с торца деревянная изгородь довершают и без того печальную картину.

Лихие послереволюционные годы, прокатившиеся над Услоном, не пощадили одинокую часовню: она была разрушена. Однако местные жители до сих пор указывают на то место, где когда-то стоял памятник…

В мае 2010 года мы вместе с Андреем Боевым отправились в Верхний Услон в надежде собрать какие-нибудь сведения о могиле княгини Меншиковой. Накануне сообщили о своем приезде настоятелю услонского храма Св. Николая Чудотворца – иерею Владимиру Чибиреву.

Верхний Услон предстал перед нами россыпью белеющих домиков, прилепившихся к крутому нагорному берегу Волги. Этому живописному селу более пятисот лет; когда-то оно было вотчиной свияжского Троице-Сергиевого монастыря. С началом навигации в Услоне скапливались бурлацкие ватаги, водившие суда от Астрахани до Нижнего. Славен был Услон своими лоцманами и капитанами. Но все это – в прошлом.

…С борта парохода различаем церковь Св. Николая с двумя голубыми приземистыми куполами. Пристань украшает знакомое название Верхний Услон.

Отец Владимир встретил нас у ворот Свято-Николо-Ильинской церкви – так официально называется его храм, приписанный к Казанской епархии. Согласно местному преданию, первая церковь появилась в Услоне трудами учеников самого Сергия Радонежского. Последнюю церковь возвели в 1830-е годы на месте прежней, «обветшалой», близ которой, вероятно, и была похоронена княгиня.

Вид на Никольскую церковь от могилы княгини Меншиковой. Верхний Услон. Фото А. Епатко. 2010 г.

Символическая могила княгини Меншиковой. Верхний Услон. Фото В. Елфимова. 1990-е гг. (Автор благодарит В. Елфимова за предоставленную фотографию)

Мы спросили отца Владимира, известно ли точное местоположение прежнего храма. Иерей сообщил, что недавно обнаружил недалеко от стен Никольской церкви глубокий кирпичный лаз, ведущий, по его мнению, из алтарной части прежнего храма. По его словам, подобные потайные ходы характерны для церковного строительства в этой местности. Правда, отец Владимир немало удивился, узнав, что Дарья Меншикова была похоронена у церкви Введения Богородицы. Настоятель полагал, что первоначальный храм тоже был освящен в честь св. Николая.

Что касается надгробной плиты с эпитафией княгине Меншиковой, отец Владимир подтвердил, что она не сохранилась. Однако в 1990 году усилиями энтузиастов была изготовлена мраморная памятная доска в честь княгини. Она находится в ограде Никольской церкви и имеет следующую позолоченную надпись: «Здесь погребено тело рабы Божьей Дарьи Михайловны Меншиковой, почившей в лето 1728». В нижней части доски – более грубая, размашисто выполненная серой краской надпись: «Прости нас грешныя».

Тут же у ограды стоял могильный памятник XIX века. По словам настоятеля, раньше вокруг храма был целый некрополь, и сейчас его соседи частенько находят в своих огородах могильные камни, которые приносят в ограду Никольской церкви.

О старой деревянной церкви, освященной в честь мучеников Хрисанфа и Дарьи и стоявшей еще в начале XIX века над могилой княгини Меншиковой, отец Владимир ничего не знал и, кажется, эта информация его несколько озадачила. Но он слышал про более позднюю часовню, когда-то осенявшую могилу Дарьи Михайловны, и готов сейчас же проводить нас к этому месту. Оно находится рядом – метрах в пятидесяти от Никольского храма, на обрывистом берегу Волги. Когда-то туда можно было выйти церковным огородом, но теперь из-за плотной застройки пришлось идти в обход. Мы вышли на главную сельскую улицу, затем свернули в сторону Волги и, миновав крестьянский двор, оказались на маленькой песчаной площадке, поросшей кустами и огражденной деревянным забором. Далее берег круто обрывался, и внизу за забором виднелись крыши домов.

Народная память услонцев связывает именно эту пустынную площадку с местом упокоения Дарьи Михайловны Меншиковой. Сам отец Владимир неоднократно слышал от односельчан, что часовня стояла на краю обрыва и ее было видно далеко с Волги… Да, топография совпадает. Тем более на фото Бренинга запечатлен подобный деревянный забор, ограждавший площадку и примыкавший к фронтону часовни.

Настоятель Свято-Николо-Ильинского храма иерей отец Владимир на месте захоронения княгини Меншиковой. Когда-то здесь стояла часовня… Фото А. Епатко. 2010 г.

Нижние Вязовые – наиболее вероятное место смерти княгини Меншиковой. Фото А. Епатко. 2010 г.

Отец Владимир также согласен с мнением услонцев относительно местоположения часовни: старый церковный сад располагался в этой стороне от Никольского храма, а значит, и могила княгини должна находиться где-то здесь. Настоятель также добавил, что этот участок был недавно приобретен частным лицом. Пока здесь ничего не строят, но это до поры до времени: земля в Услоне слишком дорогая…

Мне представляется, что было бы правильно, если бы государство поспешило выкупить этот небольшой участок земли с целью сохранения могилы княгини Меншиковой. После археологических изысканий, проведенных здесь, можно было бы установить точное местоположение часовни, и в итоге – воссоздать ее; благо сохранились фотографии и описание памятника. Восстановление часовни-усыпальницы над прахом княгини послужило бы данью уважения и к памяти Александра Даниловича Меншикова.

…Мы поинтересовались у отца Владимира, упоминает ли он в своих службах Дарью. Настоятель отвечал, что служит по ней панихиды и упоминает в молитвах «за упокой». На вопрос, можно ли надеяться, что в будущем княгиню Меншикову канонизируют как мученицу, отец Владимир отвечал, что это маловероятно. Православная церковь пока не имеет для этого достаточных оснований, какими являются, прежде всего, нетленность мощей и посмертные чудеса. Тем более, по мнению отца Владимира, Дарья Михайловна, несмотря на ее трагическую судьбу, умерла своей смертью – «от скорби и болезней» и не стала мученицей, пострадавшей за веру. Так что речь о ее канонизации пока не идет.

Недалеко от Верхнего Услона находился еще один населенный пункт, который связан с именем княгини Меншиковой. Это Вязовые горы, близ которых, по некоторым данным, Дарья умерла. Эти сведения основаны на предании, записанном в Услоне в 1832 году. Историк XIX века Г.В. Есипов дает еще более точные сведения. Он пишет, что княгиня «скончалась в крестьянской избе… на руках семейства своего, окруженная солдатами»[136]. Стоит отметить, что услонское предание было неизвестно Есипову и он пользовался какими-то другими документами. Эти независимые друг от друга источники заставляют предположить, что княгиня Меншикова действительно умерла в селе Вязовые горы. Заметим, что отец Владимир никогда не слышал о подобной версии, хотя провел детство в этом приволжском селе; там до сих пор живут его родственники. Узнав, что мы хотим посетить Вязовые горы, он любезно предложил подвезти нас туда на машине.

Прощание с Волгой… Справа – отец Владимир. Фото А. Епатко. 2010 г.

Верхний Услон. У причала. Фото А. Епатко. 2009 г.

Вязовые горы лежат десятью километрами выше по течению Волги, на том же правом берегу, что и Услон. Любопытно, что название «Вязовые горы» здесь неизвестно. На этом месте теперь лежат два села – Верхние Вязовые и Нижние Вязовые. По мнению отца Владимира, если Дарья и умерла здесь, это могло произойти только в Нижних Вязовых, так как это село расположено у самой реки. По всей видимости, ослепшую и больную княгиню отнесли на руках в ближайшую избу, где она и скончалась.

…Мы подъехали прямо к пристани, которая, по словам местных жителей, находится здесь «исстари». Вероятно, сюда и причалил караван судов с умирающей ссыльной княгиней. Главная приволжская улица Нижних Вязовых, быть может, не меняла своей планировки со времен князя Меншикова… Ничем не примечательные крестьянские дома, каких много по России… Глядя на эти крестьянские избы, трудно поверить, что здесь окончила свои дни супруга самого влиятельного вельможи Российской империи…

О Дарье Михайловне в Нижних Вязовых никто ничего не слышал. Это вполне объяснимо: Меншиковых везли в ссылку инкогнито. Однако даже если княгиня действительно умерла в этом приволжском селе, возникает вопрос, почему понадобилось везти тело усопшей еще десять верст вниз по Волге. Быть может, Меншиков хотел похоронить супругу у церковных стен (а в Нижних Вязовых храм был построен только в 1835 году)? Но в таком случае «ссыльный караван» мог остановиться у города-острова Свияжска, где было несколько монастырей. Но тело Дарьи повезли мимо… Вероятно, инструкции, данные поручику Крюковскому, не рекомендовали ему останавливаться в таких крупных городах, каким был в XVIII веке Свияжск, а небольшое село Верхний Услон с его церквушкой на высоком берегу оказалось самым подходящим местом для последнего пристанища ссыльной княгини.

…В Нижних Вязовых наше путешествие завершилось. Расставаясь с о. Владимиром, мы подарили ему альбом «Дворец Меншикова». Мне кажется, что именно в этом издании удачно отражено все то, что княгиня имела в другой, более значимой и счастливой жизни, жизни, которая волею судьбы оборвалась на берегах Татарии[137].

Летний деревянный дворец Анны Иоанновны входит в группу несохранившихся построек Летнего сада. Однако трудно назвать другое строение, столь мало просуществовавшее на территории Императорского сада – всего 15 лет – и оставившее такой яркий след в его истории. Действительно, на протяжении восьми лет дворец Анны Иоанновны оставался летней императорской резиденцией, где вершилась политика всей Российской империи. В стенах этого дворца в 1740 году окончила свой жизненный путь императрица, и здесь же было оглашено ее завещание. В Летнем дворце было провозглашено регентство Бирона, а высокие сановники и гвардия присягали малолетнему императору Иоанну Антоновичу. С любимым дворцом Анны Иоанновны связана одна из самых драматических страниц нашей истории – арест герцога курляндского Бирона, бывшего фаворита императрицы. Неудивительно, что, получив столь мрачную славу, дворец более не мог оставаться императорской резиденцией и восемь лет спустя был разобран. И все же история Летнего дворца Анны, обладавшего столь переменчивой судьбою, неотделима от истории Летнего сада, как неотделима от него каждая исчезнувшая беседка, искусственный пруд, аллея или фонтан…

Летний дворец Анны Иоанновны был возведен в 1732 году на набережной Невы на месте «Залы для славных торжествований», по этому случаю разобранной. Архитектором выступил Франческо Растрелли при участии отца – Бартоломео Растрелли.

Подробное сообщение о строительстве дворца находим в «Реляции» Франческо Растрелли, предназначенной для некоего мецената. «В июле месяце того же года, – сообщал своему адресату архитектор, – Ея императорское Величество отослало меня в Санкт-Петербург, где я выстроил деревянный дворец у реки Невы, каковой имел 28 апартаментов с большой залой; все было закончено к 1-му октябрю»[138].

Франческо Растрелли. Гравюра Масолова с портрета Ротари. XVIII в.

Эта «Реляция», составленная Растрелли в 1764 году, по-своему очень любопытна, если не сказать, загадочна. Подыскивая себе на старости лет уютное место, стареющий архитектор обращается к своему возможному покровителю, малознакомому с русским двором. Он вспоминает свои заслуги и перечисляет возведенные им здания, снимает копии со своих чертежей… Однако, как установил Ю.М. Денисов, фасады Летнего дворца императрицы Анны, находящиеся в эрмитажной коллекции Растрелли, принципиально отличаются от подобных же чертежей коллекции Берхгольца в Стокгольме. «Сравнения их показывают, – писал исследователь, – что зодчий… перерисовал старые чертежи заново, ввел иные детали и части композиции. В результате довольно примитивное строение Летнего дворца стало выглядеть как блестящая постройка барокко середины XVIII века»[139].

До нашего времени дошло несколько планов дворца Анны Иоанновны, хранящихся в музейных собраниях России, Польши и Швеции. Все эти чертежи представляют фасад дворца со стороны Невы. Первый чертеж происходит из собрания Государственного Эрмитажа. Это – фиксационный чертеж 1740-х годов, на котором есть надпись, сделанная рукой камер-юнкера Ф. Берхгольца: «Фасад деревянного летнего здания, которое было построено императрицей Анной и в котором она умерла»[140].

Другой чертеж (вместе с планом дворца) хранится в Национальном музее в Стокгольме. На нем также присутствует надпись Берхгольца: «Фасад большого деревянного летнего здания в том виде, в каком он построен по воле императрицы Анны на реке Неве посередине императорского сада, и где не только она умерла, но и герцог Бирон имел несчастие быть арестованным»[141]. Чертеж Летнего дворца, хранящийся в Национальной библиотеке в Варшаве, является авторским повторением чертежа Растрелли 1732 года. Последний из известных нам чертежей дворца Анны хранится в собрании Гатчинского дворца-музея. Это копия 1740-х годов. Чертеж подписан учеником архитектуры Самойлом Сапожниковым. Ю.М. Денисов и А.Н. Петров, опубликовавшие пояснение к чертежу Сапожников а, отмечали, что документ представляет «чертеж Летнего дворца Анны со стороны сада»[142]. Однако это не так: на чертеже представлен фасад дворца со стороны Невы. Помимо фасада Сапожников также начертил план дворца, где цифрами отмечены все 29 помещений. К сожалению, экспликация к плану отсутствует.

Строительство нового дворца для Анны Иоанновны было начато после указа Адмиралтейской коллегии, последовавшего 11 марта 1732 года. Французский резидент Маньян писал об этом в Париж: «Царице, по-видимому, не нравится жить ни в одном из зданий, в которых обитали ея предшественники; она повелела недавно выстроить Летний дворец на берегу Невы вблизи садов устроенных»[143]. В следующей депеше Маньян сообщал, что многие дворяне были недовольны организацией строительства дворца, так как их обязали доставлять туда своих рабочих, что плохо сказывалось на доходах дворянства.

Работы над летней императорской резиденцией шли с поразительной быстротой, и через полтора месяца они завершились. По этому поводу шведский ученый Карл Рейнхольд Берк, посетивший Петербург в правление Анны Иоанновны, писал: «Растрелли жаловался на русских, желающих иметь всякое здание готовым как можно скорее. Через считанные дни после приказа о создании чертежа он уже должен быть готов и обычно тут же утверждается… Сразу спрашивают, как скоро он может быть реализован. Если архитектор отвечает, что на это потребуется, скажем, шесть месяцев и 200 работников ежедневно, то следует приказ собрать 1200 человек, с тем чтобы здание было выстроено за месяц.

Все делается в страшной спешке, принимаются за работу мастеровые – и худые, и умелые; быстро свозятся материалы, плохие они или хорошие; замки для дверей выпиливаются, когда еще только закладываются фундаментные камни, и так далее. Архитектор должен наблюдать за всем этим и давать чертеж то одному, то другому чуть ли не одновременно»[144].

Неудивительно, что спешка в строительстве скоро дала о себе знать: по свидетельству того же Берка, через 3 года после переезда Анны Иоанновны во дворец балки под полом уже сгнили. По всей видимости, это явилось следствием недостаточно добросовестной подсыпки грунта на низменном сыром месте, где был возведен дворец. Сам же архитектор объяснял подобные явления плохим местным климатом. Растрелли признавался, что в России невозможно строить с таким же успехом, как в других европейских странах. «Климат этой страны служит большим препятствием для хорошего выполнения прекрасного архитектурного произведения, – писал он, – и так как весна и лето длятся всего три месяца, очень трудно добиться совершенства в работе по фасаду, ибо едва они заканчиваются, как холод и сырость их захватывают, и от этого трескается все, что по фасаду сделано. Это влечет за собой много труда по ремонту, который приходится делать каждое лето»[145].

Летний дворец Анны Иоанновны. Чертеж фасада и план. 1730-е гг. Ф. Растрелли. (Национальный музей. Стокгольм)

Летний дворец Анны Иоанновны. Чертеж фасада. 1730-е гг. Ф. Растрелли. (Национальная библиотека. Варшава)

Но вернемся ко дворцу Анны Иоанновны… Как же выглядело это строение, возведенное волею императрицы и гением итальянского зодчего? Это был одноэтажный дворец, значительно вытянутый в длину. Следует отметить, что на это обстоятельство обращали внимание и современники. Например, Берк не преминул пройтись вдоль дворца, подсчитывая шаги: «…в длину не менее 150 шагов»[146], – записал он в своем дневнике. Растрелли дает нам аналогичные данные относительно протяженности фасада дворца, оперируя старофранцузской мерой длины: «…более 70 туазов»[147], то есть около 150 метров.

Летний деревянный дворец резко отличался от петровского. Растрелли выделил центральную часть здания, а от боковых крыльев устроил спуски к Неве. По краю кровли проходила нарядная балюстрада, однообразный ритм которой нарушался фигурными резными украшениями и декоративной скульптурой. Часто расположенные окна, обрамленные наличниками, и колонны значительно обогатили фасады дворца, придав ему характер барочного сооружения. На плане Сапожникова хорошо виден полукруглый фронтон центрального ризолита дворца; на нем помещен картуш с короной в окружении воинских атрибутов – склоненных знамен и пушек, над ними – полулежащие обнаженные фигуры.

Как я уже упоминал, по свидетельству Растрелли, дворец имел 28 апартаментов. Сапожников дает иную цифру – 29. Из других источников известно, что в 1741 году – уже после смерти императрицы – во дворце были следующие покои: «антикамора» (где принимали послов); «комедия»; обер-гофмаршальские помещения, спальня императрицы, большая императорская зала (вероятно, тронный зал), 10 покоев герцога Бирона, 4 покоя, которые занимал его сын Петр; покои фрейлин; контора для письмоводства; казенные палаты, где хранились палатные уборы; оружейные палаты[148]. Мемуары князя Шаховского дополняют эту информацию: в Летнем дворце также находилась «Сенаторская палата», где заседал немногочисленный Сенат, и придворная церковь[149].

Строительство С.-Петербурга. Рис. 1722 г.

На так называемом шведском плане дворца Анны Иоанновны[150] видно, что здание заключало в себе две анфилады зал. Помещения северной анфилады выходили окнами на Неву, а южной – в сад. Невскую анфиладу составляли залы больших размеров – это была парадная анфилада. По оси здания располагался, по-видимому, тронный зал. В нем на плане дворца показано тронное место. Далее на запад, через три помещения, находилась парадная опочивальня: здесь на плане отмечена кровать под балдахином. В восточном корпусе дворца, выделенном ризалитом, находился самый большой зал. Судя по описанию, во дворце располагалась «Комедия», то есть зал для театральных представлений. Очевидно, «Комедией» служил именно этот большой зал в восточном корпусе здания. Садовую анфиладу составляли помещения меньшего размера. Возможно, здесь были жилые покои; причем они группируются апартаментами, разделенными прихожими, имевшими выход в сад. Поскольку в Невской анфиладе располагалась парадная опочивальня, то, зная традицию XVIII века, можно предположить, что в Садовой анфиладе имела место вседневная опочивальня, в которой императрица и скончалась. Апартаменты Бирона также выходили окнами в сад и примыкали к императорским.

Конец ознакомительного фрагмента.