ГЛАВА ВТОРАЯ
Деревенька, в которую мы въехали через несколько часов пути, поразила меня своей невзрачностью и нищетой.
Я поймала себя на мысли, что никогда не задумывалась о средствах, на которые живет друг моего мужа, и только теперь поняла, что он был по сравнению с нами бедняком.
Синицыно напомнило мне отдельные страницы «Путешествия из Петербурга в Москву», рукописный список которого был у нас дома, и которое до сих пор казалось мне художественным преувеличением бедственного положения крестьян в России.
Домишки, крытые черной гнилой соломой, сиротливо жались друг к другу, хозяйственных пристроек у них почти не было, и даже деревья росли здесь кое-как, вызывая в душе тревожные предчувствия.
Я не сразу отыскала «барскую усадьбу», потому что она почти не отличалась от крестьянских избушек, разве что стояла несколько в стороне у превращенного в грязный пруд оврага и была покрыт тесом. Но Степан уверенно остановил лошадей, и я не сразу поверила своим ушам, когда услышала его бас:
– Приехали, барыня…
Я не увидела вокруг ни одной живой души, не услышала традиционного лая собак, и это еще более усиливало ощущение заброшенности деревеньки и никак не вязалось у меня с образом ее добродушного и неунывающего хозяина.
– Ты ничего не перепутал, – на всякий случай переспросила я Степана, – здесь и проживает Павел Семенович?
– Точно так-с, – ответил мне немногословный Степан, высморкался и уверенно направился к сенному сараю, считая разговор законченным.
Мне ничего не оставалось делать, как отправиться в дом. «Видимо, Павла Семеновича нет дома, – подумала я, пытаясь оправдать его отсутствие на пороге. – Он просто не мог не слышать звона бубенцов, не думаю, что гости бывают здесь каждый день. Как жаль…»
Совершенно растерявшись, я взошла на покосившееся крыльцо и толкнула дверь. Она со скрипом отворилась, и за ней я увидела узкий коридор со старой домотканой дорожкой на полу. В доме царил полумрак, лишь в конце коридора был виден слабый свет, вероятно, проникающий в него из гостиной.
Я оглянулась на Степана, он как ни в чем ни бывало занимался своим делом и не смотрел в мою сторону.
Мне стало не по себе. Это было похоже на детский полузабытый сон, в котором я оказывалась чуть ли ни одна на белом свете, бродила по пустым улицам и переулкам в тщетных попытках отыскать хоть одну живую душу. Он снился мне несколько раз, заставляя просыпаться среди ночи в холодном поту и благодарить Господа, что этого не произошло на самом деле, а было всего лишь ночным видением.
Я заставила себя проделать эти несколько шагов по коридору и невольно вздрогнула, когда с душераздирающим воплем, хвост трубой, у меня под ногами прошмыгнул громадный рыжий котище. Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы сообразить, что это, по всей вероятности, был тот самый известный мне по рассказам мужа кот Боцман, любимец хозяина, ленивое и прожорливое существо.
В звенящей тишине пустого дома я слышала удары собственного сердца, и у меня закружилась голова.
«Только в обморок осталось упасть», – разозлилась я на себя и, преодолев робость, решительно вошла в гостиную.
Это было поистине душераздирающее зрелище.
Мне многое пришлось повидать в своей жизни с тех пор, но эту картина так и стоит у меня перед глазами.
В луже крови, с неестественно вывернутой рукой и с выражением нелепого для покойника изумления на лице, на полу лежал покойный Павел Семенович, а чуть в стороне, поджав под себя ноги, скорчился старенький мужичок в линялой поддевке. Он тоже был мертв. Но более всего меня поразили кровавые следы кошачьих лап вокруг трупов, и страшное подозрение тут же пришло мне в голову.
Я отогнала его, чтобы на самом деле не потерять сознание, и хотела закричать Степана, но голос отказался мне повиноваться.
Может быть, я не прав, но, по-моему, вся сцена с котом – точная реминисценция «Черного кота» Эдгара По. Судя по всему, Катенька Арсаньева была хорошо знакома с его творчеством, и следы этого знакомства я часто нахожу в ее письмах и дневниках. Во всяком случае, «страшное подозрение» возникло у нее явно под влиянием этой действительно страшной новеллы американского классика. Хотя вполне допускаю, что несчастное животное не меньше моей родственницы было испугано произошедшими в доме событиями. И поэтому вполне могло шарахаться от любого незнакомого ему человека.
Нужно было срочно что-то предпринимать, и я попыталась представить, что бы сделал теперь на моем месте покойный Александр. Я часто прибегала к этому способу в трудные минуты, как бы советуясь с ним и с благодарностью принимая его помощь.
Только это позволило мне найти силы выйти из дома и окликнуть Степана.
– Поезжай в город, – стараясь сохранить хладнокровие, приказала я ему, – и сообщи в полицию, что убит Павел Семенович. Я останусь здесь и буду ждать твоего возвращения.
Выпучив глаза, Степан перекрестился и попятился к лошадям, чуть было не упал, забираясь на козлы и, не оглянувшись, погнал лошадей, что есть мочи.
Только теперь я осознала, что, отдав такой приказ, обрекла себя на долгие часы пребывания в чужом доме с двумя трупами наедине. И мороз прошел у меня по коже.
Но изменить что-то было уже невозможно, и я с ужасом оглянулась на и без того мрачное строение.
«Только бы у Степана не поломалась карета», – с ужасом подумала я, понимая, что в этом случае мне придется заночевать в этом страшном месте.
А поломки карет на наших дорогах – дело самое обычное, поэтому мое опасение вполне могло оказаться вещим.
Поздним умом я сообразила, что не успела забрать из кареты ничего из съестного, обильно припасенного мною в дорогу. Но правду сказать – одна мысль о еде в ту минуту вызывала у меня тошноту.
Чтобы не возвращаться в дом, я отправилась на поиски старосты или кого-нибудь, кто мог бы рассказать мне, что произошло с его барином за несколько часов до моего приезда.
То, что убийство произошло относительно недавно, я уже поняла по виду едва свернувшейся крови и по отсутствию характерного запаха разложения. Значит, убийца вполне мог быть поблизости. Но почему-то возможность встречи с ним пугала меня значительно меньше, чем сама атмосфера пустого дома и близость изуродованных трупов.
Зайдя в первую попавшуюся избу, я обнаружила там только чумазого перепуганного мальчишку, который ничего толком не мог объяснить, кроме того, что «мамка с тятькой в поле», а он и слыхом ничего не слыхивал. После чего он почему-то разревелся, ковыряя в носу и корча жалостные гримасы. И я, отчаявшись добиться от него чего-то большего, покинула его дом.
В результате довольно продолжительных поисков мне удалось отыскать чуть ли не единственную оставшуюся в селе старуху, способную членораздельно ответить на мои вопросы.
– Что ты, милая, все, кто может, с рассвета в поле, – уныло поведала мне она, я и сама бы туда отправилась, да уж мне это не по силам. Самая пора…
Она была глуховата и говорила, как все глухие, очень громко, поэтому я не стала спрашивать, не слышала ли она криков из барского дома, тем более что отсюда до него было далековато.
Судя по безмятежному выражению ее лица, никто в селе пока не знал о разыгравшейся здесь трагедии, и во время совершения преступления убийца мог не опасаться свидетелей. Все население Синицына от мала до велика находилось в поле с рассвета и до заката, в домах оставались лишь больные дети и немощные старики. А учитывая, что всего у Павла Семеновича насчитывалось едва ли сорок душ, надежды узнать что-то полезное у меня уже не было.
Передо мною стоял выбор: отправиться в поле на поиски бурмистра, либо вернуться в господский дом. Особого смысла идти пешком версту и возвращаться обратно я не видела, а оставаться в грязной вонючей избе у полуглухой старухи мне тем более не хотелось. И мне ничего не оставалось делать, как вернуться в господский дом и там дожидаться полиции.
Поначалу я присела на скамейку у окна, но через некоторое время продрогла, потому что весеннее солнышко ярко светило, но грело еще очень слабо. А оделась я не очень тепло, не собираясь надолго покидать теплой кареты.
Несмотря на всю убогость, дом Синицына имел несколько комнат, довольно чистых и обставленных со вкусом в меру его более чем скромных возможностей.
Я снова зашла в дом и отыскала светлую уютную комнатку, выполняющую, судя по всему, в доме роль хозяйского кабинета и библиотеки. У окна стоял не слишком уместный при таком достатке секретер красного дерева, свидетельствующий о том, что дом знавал и лучшие времена.
Расположившись в креслах, я почувствовала себя значительно лучше, и ко мне вернулось покинувшее было меня присутствие духа. Сняв шляпу и перчатки, я подошла к книжным полкам и увидела на них множество знакомых мне книг. Некоторые из них я читала, о других слышала, и присутствие этих старых знакомых понемногу примирило меня с убогим жилищем.
Я вспомнила Павла Семеновича, каким я его знала до сегодняшнего дня, и лишь теперь поняла, что погиб прекрасный, симпатичный мне человек. И это его безжизненное тело я видела час назад посреди гостиной. Второе тело почти наверняка принадлежало его «дядьке», верному слуге с детских лет, разделившему страшную судьбу своего хозяина и не пожелавшему расстаться с ним даже после смерти.
Эта мысль растрогала меня, и мне захотелось еще раз посмотреть на их тела, чтобы по возможности восстановить картину трагедии, а может быть, и помочь следствию. В отличие от полицейских, я имела некоторое представление о жизни этих людей и могла оказаться им полезной. Во всяком случае, в большей степени, чем кто-либо из синицынских мужиков.
Не могу сказать, что вошла в комнату без содрогания. Я набрала в грудь побольше воздуха, словно собиралась окунуться в холодную воду и переступила порог.
И меня ожидал невероятный, ни с чем не сравнимый сюрприз – мертвый Павел Семенович перевернулся с живота на спину. Не совладав с собой, я заорала «дурным голосом», как говорит моя кухарка, и выскочила вон из страшной комнаты.
Воображение мое разыгралось. В голову полезли мысли о мертвецах и заживо погребенных.
«Неужели он был еще жив, когда я обнаружила его в первый раз?» – подумала я, и содрогнулась от ужаса, представив, что могла спасти ему жизнь, но вместо этого битый час ходила по селу в поисках старосты…
Неожиданная мысль потрясла меня до основания:
«А если он все-таки был мертв, то это означает, что его уже мертвого КТО-ТО ПЕРЕВЕРНУЛ. А это мог сделать только его убийца».
И вот тут-то мне стало страшно по-настоящему.
И если до этого я испытывала скорее не страх, а ужас, жуть, сравнимые с неким мистическим, ирреальным чувством, возникающим у детей в темной комнате, то теперь это был страх вполне рациональный – страх перед беспощадным убийцей, который вполне мог до сих пор находиться в доме и при необходимости поступить со мной так же, как и с Павлом Семеновичем и его верным слугой.
Тут-то я и вспомнила о своих пистолетах, легкомысленно оставленных мною в карете, и почувствовала такую беззащитность, что чуть было не поддалась естественному порыву и не выбежала из дома, чтобы оказаться поближе к людям, под их пусть и иллюзорной, но все-таки защитой. Но после некоторого размышления пришла к выводу, что если убийца и находился в доме в тот час, когда я бродила по селу, то он давно уже сделал все, что ему было нужно, и в данную минуту (если он, конечно, не сумасшедший) покинул дом и постарался убраться подальше от места преступления и неминуемой расплаты.
Если он был в доме во время моего первого в нем появления, то, скорее всего, прятался в том самом кабинете, из которого я появилась несколько мгновений назад, прекрасно слышал, как я отослала Степана за полицией, и теперь осведомлен о их скором приезде.
Я достала из ридикюля мужнин брегет, которым пользуюсь со дня его смерти, и с удивлением обнаружила, что после отъезда Степана прошло не больше полутора часов. Поэтому приезда полиции нельзя ожидать раньше, чем через пять-шесть часов. Да и то исключительно в том случае, если она выедет из города немедля, чему я, зная это ведомство не по слухам, честно сказать, не верила.
И преступник, безусловно, понимал это не хуже меня. Поэтому мне лишь оставалось надеяться, что за то время, пока меня не было в доме, он успел сделать то, ради чего совершил это злодеяние. И убежать прочь из дома от греха подальше.
«А кстати – на что мог польститься в этом небогатом доме неведомый злоумышленник? – впервые задала я себе вопрос и удивилась, как эта очевидная мысль до сих пор не пришла мне в голову. Хотя Александр всегда считал и говорил мне неоднократно, что прежде всего нужно определить мотивы преступления.
Но я настолько была потрясена увиденным, что на некоторое время потеряла способность рассуждать рационально и воспринимала происходящее только чувствами.
Читателю может показаться, что Катенька иной раз употребляет такие слова и выражения, что не были в ходу в ее время. И я с ним охотно соглашусь. И попрошу отнести эти накладки на неточность, вернее, некорректность моего перевода.
В оригинале несколько последних страниц написаны исключительно по-французски, а я не считаю себя профессиональным переводчиком и не настолько знаком с лексикой и стилем того времени, чтобы не наделать множества ошибок. Прошу учесть это и в дальнейшем и воспринимать некоторые слова и выражения в качестве вольности или, если хотите – некомпетентности переводчика. За что заранее прошу вашего снисхождения.
Если допустить, что убийство было совершено с целью ограбления, то становилось непонятно, почему грабитель оставил без внимания те немногие драгоценные вещицы, которые я успела заметить в кабинете Синицына. Например, тяжелый серебряный канделябр, которого преступник просто не мог не заметить, или ту очаровательную золотую табакерку, которой наверняка пользовалась задолго до рождения Павла Семеновича одна из его бабушек, а то и прабабушек, и за которую любой ювелир заплатил бы ему большие деньги?
«Похоже, ни золото, ни серебро не были его целью, – сделала я вывод. – В таком случае что же ему было нужно? Месть? За что? И для чего в таком случае было тревожить мертвое тело?
Нет, скорее всего, преступник убил Павла Семеновича, чтобы получить какой-то принадлежавший покойному предмет, которого тот не хотел отдавать ему при жизни. Что же для милейшего Павла Семеновича могло быть дороже жизни? И что в конечном итоге стало причиной его безвременной кончины? Об этом можно только догадываться».
Набравшись мужества, я снова заглянула в гостиную и, несмотря на сковывающий члены ужас, постаралась разглядеть покойного как можно подробнее, не пропуская ни малейшей детали.
Павел Семенович на несколько лет старше моего Александра, но теперь выглядел глубоким стариком. Смерть застала его с открытым ртом и я со смесью отвращения и страха обнаружила, что у него не хватало половины зубов. При жизни я этого не замечала.
Его лицо было выбрито, но настолько небрежно, что отдельные участки кожи остались покрыты островками едва ли не недельной щетины. Так бреются или очень рассеянные или равнодушные к своему внешнему виду люди…
Рубашка на груди покойного была порвана…
Это могло свидетельствовать или о том, что перед смертью он боролся со своим убийцей, или о том, что на груди у него что-то искали уже после смерти.
Я заставила себя подойти к самому телу и, стараясь не наступать на лужи крови, заглянула под рубаху…
Там не было креста. И это показалось мне подозрительным.
Павел Семенович никогда не снимал его. Мне было известно это из его собственных слов. Однажды он упомянул в разговоре и даже продемонстрировал мне и мужу этот старинный кованный крест, который надел на него перед смертью его дедушка.
Покойный очень гордился этим крестом и говорил, что с ним было связано какое-то семейное предание. И вот теперь я его не обнаружила…
Но допустить, что двух человек убили ради медного креста, я не могла ни на минуту. И отказывалась этому верить. Но тем не менее креста на месте не было.
Какой-то шум отвлек меня от этих размышлений и заставил оглядеться в поисках оружия. Меня не оставляла мысль о находящемся поблизости преступнике, и в каждом шорохе мерещился этот злодей. Единственным предметом, попавшимся мне на глаза, была кочерга и за неимением лучшего я схватила ее.
Но это оказался тот самый бурмистр, которого помянула при мне глухая старуха. Скорее всего, именно она сообщила ему о моем визите, и он посчитал своим долгом явиться ко мне тотчас.
Деликатно постучав, он приоткрыл дверь гостиной и первое, что заметили его плутоватые глаза – это окровавленное тело его хозяина и сразу за этим – меня с кочергой в руках.
– Да что это вы, барыня, ей-богу, – со страхом глядя на кочергу в моей руке, вымолвил он и попятился в коридор.
Я отбросила кочергу и попыталась успокоить его.
– Послушай, как тебя… Алексей, – вспомнила я названное старушкой имя, но того уже и след простыл.
Выйдя на крыльцо, я еще несколько секунд наблюдала его коренастую фигуру, улепетывающую прочь от страшного места во все лопатки.
– Только этого мне недоставало, – в сердцах произнесла я вслух, представив, что синицынские мужики с колами и вилами придут отомстить мне за жизнь своего барина. – Они ведь могут и заколоть меня за милую душу…
Самым глупым было то, что этот самый Алексей мне теперь уже ни за что не поверит. И в этом смысле он представлял собой уже реальную, а не воображаемую угрозу для моей жизни.
Оставалось надеяться, что я напустила на него такого страха, что он не решится заявиться ко мне даже в сопровождении нескольких дюжих товарищей. Или что прежде них сюда все-таки приедет полиция.
Я оглянулась на ветхое родовое гнездо покойного Павла Семеновича и подумала, что, возможно, мне придется использовать его в качестве неприступной крепости, забаррикадировавшись изнутри до приезда помощи из города. И вновь пожалела об отсутствии у меня пистолетов. Одного выстрела в воздух было бы достаточно, чтобы надолго отбить охоту у «народных мстителей» расплатиться со мной за жизнь своего господина.
По моим расчетам, мужики не могли появиться здесь раньше, чем через час, и у меня было время подумать, каким образом защитить себя и подготовиться к обороне.
– Идиот, – шепотом бранилась я, бродя по комнатам в поисках оружия, – нужно быть сумасшедшим, чтобы принять меня за убийцу.
На мое счастье, Павел Семенович был охотником, во всяком случае, в его кабинете я обнаружила два ружья в неплохом состоянии и запас пороха, пыжей и мелкой дроби.
«Не бог весть какое, но все-таки оружие, во всяком случае – это лучше, чем кочерга», – успокаивала себя я, хотя на душе у меня скребли кошки и для спокойствия оснований было меньше, чем когда бы то ни было за всю мою жизнь.
Через час вотчина Синицына представляла из себя неприступный форт, насколько это позволяли мои физические силы и соответствовало моим представлениям о фортификации.
Я почувствовала себя эдаким куперовским Зверобоем в ожидании отряда гуронов, и это заставило меня позабыть о мистическом страхе перед мертвыми, один вид которых еще недавно приводил меня в трепет. Гостиная была единственной в доме комнатой, закрывавшейся изнутри, и мне ничего не оставалось, как избрать ее местом своей обороны.
К ее дверям я придвинула всю находившуюся в доме мебель и сундуки, что смогла сдвинуть с места. Но в основном рассчитывала на ружья и на то впечатление, что произведут на мужиков звуки их выстрелов.
Время от времени я поглядывала в окна, с минуты на минуту ожидая появления моих «гуронов» с вилами и топорами. И, несмотря на всю свою решимость, молила Бога, чтобы они оказались трусами.
«Сохрани нас Бог от русского бунта», – не очень верно процитировала я вновь вошедшего в последнее время в моду Александра Пушкина и впервые в жизни всем своим нутром поняла смысл этих грозных строк-предупреждения.
Мне казалось, что воздух за окном наполнился каким-то тревожным желтовато-сиреневым светом, и солнце отвернулось от земли, не желая наблюдать предстоящей резни.
Время, казалось, остановилось. Каждые пять минут я смотрела на часы и даже подносила их к уху, чтобы удостовериться, что они не сломались и не отказались мне служить в самый ответственный момент.
Но брегет звонко и равнодушно отстукивал секунды и не желал ради меня передвигать свои стрелки хотя бы на гран быстрее положенного.
В тот момент, когда мои нервы были натянуты до последнего предела, страшный раскат грома, казалось, расколол небо пополам, и начался первый по-настоящему весенний проливной дождь, конца которому не предвиделось…
«Степан теперь точно не доедет», – сказала я себе мысленно.