Тайный воин. Доля первая (М. В. Семёнова, 2015)

Через реку

– Стой, ребятки!

Первым хозяйскому оклику внял пёс. Уселся, задышал, вывалив из пасти язык. Обвис верёвочный потяг, гружёные санки накатили ещё пядь и замерли, не достигнув откинутого хвоста. Потом остановились мальчишки.

– Что, áтя? – спросил старший.

Жог смотрел на сыновей, переводя дух. Он торил путь, ломал снегоступами наст. От шерстяной верхней рубахи шёл пар, тёплый кожух вовсе ехал на санках.

Мальчишки, румяные от ходьбы, одинаково опирались на кайки.

– Оглянитесь, – велел отец.

Они стояли на самой середине реки. Позади, за оплывшими нагромождениями торосов, под серым куполом неба высился матёрый северный берег. Отвесные, обросшие ледяными бородами кручи, тянущиеся на множество вёрст. Рослый лес наверху выглядел седоватой щетинкой.

Жог коснулся пальцами снега, кланяясь далёким утёсам:

– Прости, батюшка Коновой Вен.

– Не поминай лихом, – отозвались дети.

Жог невольно улыбнулся, глядя на два лохматых затылка, темноволосый и золотой. Добрые сыновья. Не стыд людям показать.

Когда двинулись дальше, младший догнал отца:

– Атя, дай буду тропить?

Ему было десять лет, он помнил солнце и считал себя взрослым. Он совсем недавно подарил печному огню прядь волос, заплёл косы и привесил к поясу нож, а это обязывало.

Жог кивнул:

– Давай, Свéтел.

Сын обошёл его, захрустел снегоступами, начал крушить льдистую корку. Жог чмокнул губами, поднимая улёгшегося пса. Зы́ка послушно вскочил, на потяге звякнули колокольцы. Старший сын, Сквáра, лукаво щурил глаза, поглядывая в спину братишке. Не иначе прикидывал, надолго ли того хватит.

Здесь, кажется, было самое морозное место на перегоне между двумя зеленцáми. Тело начало остывать. Жог повёл плечами, рукавицей сбил окидь с рубашки, взял из саночек кожух.

Тропить было нелегко. Светел сгоряча положил себе дойти до левого берега, но уже через полверсты засопел, тяжело отдуваясь. Взрослый мужской почёт требовал немаленькой платы.

Ещё через несколько сотен саженей показалось впору просить смены, но Светел всё продолжал тащить пуды, повисшие на ногах. А каждую подними, да не зацепив носком ледяной край. Переставь, навались – и наракуй опять у колена… Светел чуть не плакал, упрямо отказываясь сдаваться. Мимо прохрустел лыжами Сквара:

– Пусти погреться, брати́ще.

И пошёл колоть лапками ледяной череп. Любо-дорого посмотреть, как ставил ноги. Светел завистливо вздохнул, сваливаясь назад. Это ж Сквара. Его на лыжах уморить мог только отец, и то с натугой.

Жог посмотрел, как проворно мелькают заплатки на кожаных штанах старшего сына. Ближе к зеленцу надо будет парню напомнить, чтобы натянул новые. А то ввалится во двор каков есть, сраму не оберёшься.

Обрывы Конового Вена помалу отодвигались, истаивали, пропадали в тумане. Трое походников рассчитывали вновь поклониться им дней через пять-семь.

Левый берег Светы́ни был низменным. За невысокой грядой лежали топи, торфяники и заболоченные озёра. Прежде здесь были шумные птичьи угодья. То кликуны присядут на отдых, то утки птенцов выведут. Дальше начинались отлогие холмы, поросшие лесом, но во время Беды лес сгорел, подожжённый упавшим сверху огнём. Теперь до самого окоёма простирался бедовник. Зимой, в крепкий мороз, по снежной пустоши славно бежалось бы на больших лыжах. Сейчас стояла середина лета, самые долгие дни.

– Атя, а дядька Подстёга приедет? – спросил Светел, когда остановились передохнуть и отец начал стружить рыбу. – С тёткой Дузьей и… ну…

Он досадливо притопнул обутой в лапку ногой. Имя сверстника, виденного полтора года назад, ускочило из памяти.

– Озноби́шей, – подсказал Сквара.

– Я помнил!

– Приедут, – кивнул Жог. – Захотят же узнать, как там И́вень.

Светел спросил:

– Вдруг Ивень сам с котлярами пожалует? Свидеться?

– А позволят? – пробормотал Сквара. – Им там, люди сказывают, велят родню позабыть…

«Мало ли что велят!» – хотел возразить Светел, но такие слова с набитым ртом не говорят. Он принялся торопливо жевать. Зубы тотчас заломило от холода. Вот что получается, когда жадничаешь и неправильно ешь.

– Ты за восемь лет позабыл бы? – спросил Жог.

Сквара помолчал, негромко ответил:

– Ни за что.

«А Лыкасик? – подумал Светел. – Забудет своих?..»

Отец покачал головой:

– Люди разное бают о том, что с уведёнными становится. Может, и не врут, что они мать родную потом идут убивать.

Светел наконец проглотил рыбу, но хвалиться памятью стало вроде незачем. Он нахмурился, сказал другое:

– Праведные цари не посылали матерей губить.

Жог тоже свёл брови, но по другой причине.

– Ты вот что, – строго напомнил он младшему. – Как придём, смотри, поменьше болтай. И в мыльню с чужими не соблазняйся!

Светел опустил голову, уронил золотые вихры на глаза:

– Не соблазнюсь, атя.

На самом деле за время дороги отец успел повторить наставление семьдесят семь раз. Всё знал младшего бессмысленным дитятком, неспособным усвоить сказанное однажды.

– А ты присмотри, – велел Жог старшему.

– Присмотрю, атя, – пообещал Сквара и взъерошил голову брату.

Сам он выглядел настолько близким подобием отца, насколько вообще это возможно. Только пока не вытянулся в рост и не нажил надо лбом серебряных прядей. Ничего: зато видно, каков станет красавец. Если доживёт, подобно Жогу Пеньку, до тридцати восьми лет.

– Не всех в воинское обучение берут, – сказал он больше затем, чтобы подбодрить младшего брата. – Да что впусте гадать. Вот придём, сами увидим.

Светел долго молчал, потом перестал хмуриться, спросил:

– А как думаешь, тётка Дузья пряничков напекла?..

У всякой матери болит сердце о детях. Даже если сама она уплывает в печальное белое небытие.

Когда случилась Беда, тяжко раненная Мать Земля напрягла последние силы – и населённая твердь растворилась множеством живородных ключей. Эти кипуны и теперь били сквозь погребальные пелены снега, источая вар, согретый сердцем глубин. Ключища, особенно крупные, собирали кругом себя всякую жизнь, звериную и людскую. В первый год после Беды целые деревни переползали ближе к теплу. Люди разбирали вековые избы, бревно за бревном везли на новое место. Теперь жизнь вошла в русло, худо-бедно наладилась.

То, что в Левобережье опять наехали котляры, иные толковали как верный знак возвращения спокойных, мирных времён. Кому был черёд собирать в дальний путь сына, гордились, устраивали веселье. Гнездари созывали в гости родню, ближнюю и не очень. Приглашали друзей. Даже дикомытов с правого берега.

Походники собирались заночевать в небольшом, удачно расположенном зеленце меж холмов. Родники здесь были несильные, жилую весь с банями и зелёными прудами вытянуть не могли. А вот хорошая зимовьюшка в распадке стояла. Как раз до утра переждать странствующему человеку. С печкой и запасом дров, который совестливый гость обязательно возобновит перед тем, как на прощание поклониться порогу.

Уже падали сумерки, иначе над чащей виднелись бы завитки пара. Лес, уцелевший со времени Беды, начинался двумя большими ёлками. Они стояли рядом, трогая одна другую ветвями. Не поймёшь, из одного корня растут или из разных: место, где ствол проницал землю, таилось под пятью аршинами снега.

– Смотри! – сказал Сквара младшему брату. – Как есть мы с тобой!

Жог улыбнулся. Идти до зимовья оставалось не более полутора вёрст.

Светел обернулся к отцу:

– А вдруг дядька Дéждик вперёд нас прошёл?..

Ответил Сквара, чья очередь была прокладывать путь:

– Может, как раз встретимся, – сказал он, поглядывая на лес.

Свет быстро уходил с неба, но путники вступили в длинный ложок, и Сквара высмотрел под деревьями чужую ступень. Светел вымотался уже до того, что думал только о лежаке под кровом избушки, но при этих словах у него разом прибыло сил. Он живо догнал старшего брата, потом даже выскочил вперёд прямо по целине. Склонился над следами, с торжеством выпрямился:

– Подстёгины лапки! И тёткины, и…

– Ознобишины, – ехидно встрял Сквара.

Светел гневно повторил:

– И Ознобишины!

Однако держать сердце на брата долго не мог. Оба расхохотались.

Может, где-то витали лыжные делатели получше Жога Пенька, но здесь про них не слыхали. Люди снаряжались издалека, чтобы купить у него быстрые лыжи для торных дорог или охотничьи лапки. Сыновья уже помогали Пеньку плести снегоступы, а следы узнавали едва не лучше отца.

Потом Сквара потянул носом воздух, удивился:

– Ступень утренняя, а дымом не пахнет.

– Может, сразу дальше пустились? – предположил Светел. – Там всего ничего…

– Может, и пустились, – сказал Жог. – Вы вот что, оба, тишкните.

Зыка в упряжке вдруг заворчал, насторожил уши. Жог остановился, глядя вперёд. Потом нагнулся к саням, вытащил свой лук и надел тетиву. Повесил на правое бедро тул, открыл берестяную крышку. Сумерки сделали цветные перья одинаково серыми, но Жог и ощупью знал, где какая стрела.

Он отстегнул потяг и поставил сыновей тащить санки, а сам взял Зыку, вышел вперёд.

Левобережье – это не своя чаща. Дома по окликам птиц, по дальнему вою можно определить, где в лесу человек. И даже иногда – кто таков. Здесь всё не то, всё не так. Здесь никакая предосторожность не помешает.

У последней горки перед зимовьем ворчание кобеля перешло в глухой рык, злой и угрюмый. Жог потянулся за стрелой, но убрал руку. Врагов впереди не было. Только чувство беды, осязаемо плотное, как запах. Походники молча, скорым шагом одолели последний подъём.

Тёплые ключи журчали и булькали, вызванивая свою мирную песенку. Над кипуном, одевая инеем сосны, вихрился густой пар. Больше ничего мирного на поляне не было. Между родниками и приоткрытой дверью зимовья чистый снег обтаял и потемнел. Посреди лужи, раскинув руки и ноги, белело наготой женское тело.

Сверху к нему бесстыдно и властно приникло тело мужчины.

Деждик Подстёга и его жена Дузья.

Остолбеневший Жог узнал старинных друзей и успел дико подумать, с чего это они взялись «играть» не у печки, а в холодном снегу. Ему понадобилось мгновение, чтобы понять: супруги не двигаются.

– Тётя Дузья… – заикаясь, выговорил Светел.

Все трое живо скатились с горки. Ещё на что-то надеясь, побежали к Подстёгам. Надеяться оказалось поздно. Тела уже остывали. Кто-то, очень лихо управлявшийся с самострелом, всадил меткий болт Деждику под лопатку. Потом добил ударом копья, точно лося на охоте. Женщине досталось в сердце ножом. С обоих спороли одежду и бросили в снег, как на брачное ложе.

Вот и все пряники…

Между прочим, санки с подарками, почти такие же, как у Пеньков, стояли под стеной избушки совершенно нетронутые. Кто-то глумливо помочился на них, а полсть даже не взрезал. Этот кто-то пришёл не разбой творить – убивать и желал всем послать про то весть. Один упряжной пёс лежал у полозьев, второй, похоже, вскинулся на врагов. Самострельный болт отбросил его, пригвоздил к брёвнам. Там он и висел, распахнув пасть в оскале последней ярости.

– Ознобиша!.. – позвал Сквара вполкрика.

Он помнил: младший сын Подстёги нрава был не отчаянного. А ну влез с перепугу на ёлку да так там и мёрзнет, не смея спуститься?..

Никто не откликнулся.

Ознобиши не оказалось ни в избушке под лежаком, ни на крыше, ни где-нибудь за наледями.

Жог высек огня. Не для костра, не для печки – какая тут печка! Растеплил свечу, забранную стёклышком походного светильничка. Сквара, лучший следопыт, низко пригнулся к земле.

Пенёк первым придумал ковать лапки ледоходными шипами, чтобы на косогорах, до блеска выглаженных ветром, не скользила нога. Он же взялся устраивать в плетёнке отверстие под носком валенка, чтобы свободнее качалась ступня. На снегоступах убийц не было ни шипов, ни отверстий. Четверо явились издалека.

Один вершил расправу, второй наблюдал, стоя у окраинных сосен. Может, держал самострел наготове, но тетиву не спускал. Двое других ещё прежде убития свели прочь Ознобишу. Малец уходил оглядываясь, правда, бежать не пытался и подавно в драку не лез. Сделав дело, первые двое тоже ушли.

Тут вспомнишь, чем бабка в детстве стращала. Левый берег левый и есть, чего здесь доброго ждать!

Жог с сыновьями долбили мёрзлый снег складными лопатками, взятыми из саней. Светел трясся и кусал губы, но не хныкал. Семь лет назад он уже видел смерть. Очень близкую. Очень страшную. Такую, что не сразу выдумаешь страшней.

Дно ледяной ямы застелили одеждой, собранной на поляне.

На полсти, взятой в избушке, перетащили Деждика.

Уложили рядом жену.

Скутали той же полстью беззащитную наготу.

Пепельные женские косы в узорных лентах замужества, растрёпанные, набрякшие кровью… Лицо мужчины, казавшееся сосредоточенным и спокойным…

Потом долго носили из ключища мокрые камни, выворачивая какие потяжелей.

Может, доберутся горностаи и вездесущие мыши. Но не росомахи с волками. А медведей здесь давно никто не видал. Это временная могила. Вот кончится праздник, уедет с котлярами Лыкасик, тогда и можно будет сложить Подстёгам честный погребальный костёр…

Сквара что-то бормотал насчёт того, чтобы пройти по следам и выручить Ознобишу, но сам понимал: пустошное мелет. Похитчики были воинами, наторевшими убивать. Куда против них лыжному делателю с двоими мальчишками. Только самим сгинуть, чтобы Подстёгам не скучно было одним на Звёздном Мосту.

Кончив тягостный труд, походники уже не чуяли ни рук, ни ног. А ничего не поделаешь, пришлось вновь завязывать путца и уходить. Не здесь же ночевать, у осквернённых смертью ключей.

Сквара повёл младшего к санкам:

– Садись, я толкать буду.

Светел в ответ то ли заскулил, то ли зарычал. Отпихнул брата, пошёл сам. Жог молча тропил.

Они-то радовались готовому следу, они-то ждали встречи, тёплого ночлега и разговоров, а утром – весёлого, с прибаутками, совсем не тяжёлого последнего перехода…

Ведать бы заранее, как всё обернётся.

А и ведали бы, что толку?..

Жог беспощадно гнал ещё не меньше трёх вёрст. Сквара временами сменял отца. Светел тоже пытался, но не выстаивал долго.

Наконец Пенёк воткнул посох в снег.

Взялся было за рыбу, но оставил. Ни у кого горло не принимало.

Сквара молча покормил пса. Наконец улеглись.

Повозились в просторных кожухах, утянули руки из меховых рукавов. Заправили внутрь мягкие куколи: и ворот замкнут, и подушка готова. Так и свернулись на снегу возле саней, словно в спальных мешках.

Всё как в прежние ночи, да немного не так. Мальчишки сразу заснули, Жог остался стеречь.

И не только затем, чтобы никто не проспал погибельного онемения.

У Рыжика была мягкая-мягкая шёрстка: щенячий пух, ещё не проросший жёсткой щетиной. И несоразмерные, неуклюжие крылья с нежными перепонками. Малыш кувыркался в тёплом песке, ёрзал вверх пузом. Аодх всё боялся, не повредил бы хрупкие крылья. Друзья только учились внятно беседовать, но мальчик ощущал весёлое удивление щенка. Ты же, мол, не боишься пальцы сломать, когда за ухом чешешь?..

Взрослые сука и кобель кружили высоко в небе: что-то вдалеке привлекло их внимание. Синими-синими были глубокие небеса в россыпи стоячих кучевых облаков…

Смотреть бы в них и смотреть, пока возможность была.

Солнце вдруг померкло. Гранитные скалы за лукоморьем из красных сделались чёрными. Издали, стелясь по земле, ударили чудовищные лучи багрового, огнистого света. Сполохи, застревавшие на зубцах крепостных башен, испускала великая туча, внезапно вставшая у небоската. С берега моря она казалась мелко-бугристой, как туго завитое руно, но некоторым образом даже издали ощущалась неимоверная сила, ворочавшаяся внутри. У тучи не было макушки. Она уходила куда-то в небо – сквозь небо – на непредставимую высоту, прямо туда, где по ночам горят звёзды. Дымный, чуть выгнутый хвост истаивал вдали не оттого, что рассеивался, просто в те горние сферы глаз человеческий уже проникнуть не мог. Низ тучи понемногу начинал оплывать… Растекаться на стороны, заполнять окоём, набухать кровавым свечением… Медленно-медленно валиться прямо на город…

Пасть матери сомкнулась на загривке щенка. Кобель схватил за рубашку маленького Аодха. Громадные крылья с неистовой яростью гребли под себя воздух. Симураны пытались разминуться со смертью, стремительно мчавшейся на Фойрег.

Они были уже высоко, так высоко, что недоставало воздуха ни для дыхания, ни на опору крыльям, когда палящая туча насела на город. Она клубилась и текла по земле, столь плотная, что куски холмов плыли и кувыркались в ней, точно поплавки в бурной реке. Огненное дыхание испепеляло всё сущее. И лес на корню, и брёвна стен, и живую плоть. Попадавшееся на пути даже не вспыхивало – испарялось бесследно, лёгкими хлопьями, подлетевшими к кузнечному горну…

Туча прокатилась над Фойрегом, и Фойрег перестал быть. Остались завалы мёртвого пепла, насухо выкипевшая гавань да кое-где каменные, точно облизанные, багрово светившиеся подклеты домов. Небо над останками города дрожало от непредставимого жара. Жар достиг высоты, где уходили прочь два симурана, и опалил им шерсть, но симураны продолжали лететь…

Кобель в последний миг успел прикрыть собой подругу и обоих детей. Полуослепший от незримого пламени, уже понимая, что гибнет, он не сдавался. Несколькими бешеными взмахами сумел нагнать суку и опустить трёхлетнего Аодха ей на спину. Тот сразу вцепился, вжался всем телом в опалённую гриву. Подтянул к себе Рыжика, вынутого из материнских зубов… Какое-то время кобель ещё держался внизу, принимая на себя волну за волной смертельного жара. Потом перепонки на его крыльях пошли кровавыми волдырями и почернели. Он стал проваливаться вниз, вниз, вниз, в раскалённое небытие. А ещё через несколько невыносимых мгновений израненную суку подхватил и спас могучий поток ледяного сивера, пытавшегося противостоять вселенской Беде…

Светел ощутил падение в жуткую бездну и проснулся, дрыгнув ногами.

Ночная темень уже синела, понемногу рассеиваясь. Сквара сидел на санях и щипал себя, чтобы не падала на грудь голова. Рядом, вытянувшись в снегу, спал отец.

Его третий отец после спасителя-симурана и седого величественного человека, носившего в волосах каменную звезду.

Светел широко раскрыл глаза, стал смотреть на Жога и Сквару. Так, словно у него ещё и этих прямо сейчас хотели отнять.

«Надо было небом любоваться, пока оно не исчезло. И Ознобиша, родителей обнимая, небось знать не знал, что больше не доведётся. А я о чём думал, когда атя сказал кланяться Вену?.. Вот возьмут налетят… с самострелами… тоже за тридевять земель в неволю сведут… буду вспоминать, как последний раз оглянулся. Как на маму серчал, что за валами при всех, точно маленького, гладила по головке…»

Со вчерашних казней жаловалось всё тело, но сон рассеялся без следа. Сквара заметил взгляд младшего, подобрался к нему, обогнув санки. Спросил шёпотом:

– Опять приснилось, братище?

Светел со всхлипом втянул воздух.

– Я не попрощался… – кое-как выговорил он. – Перед Бедой…

И потянул носом, отчаянно стиснув зубы.

Сквара обнял его. Он был на два года старше. Светелу временами казалось, что вдвое.

– Никто тогда не успел.

Светел не выдержал, вцепился в него, ткнулся лбом в грудь. Он очень хотел рассказать Скваре, что хуже смерти боится потерять его, атю и маму. И ещё, что станет лекарем и будет всех лечить, чтобы подольше не умирали. Много чего хотел сказать, только слова наружу не шли.

Сквара легонько встряхнул его, нагнулся к уху:

– Брат за брата, встань с колен…

– И не надо каменных стен, – проглотив горячий комок, так же тихо шепнул в ответ Светел.

Это были их особенные, заветные слова, оклик и отклик, зов и отзыв. Светел как-то сразу понял, что всё будет хорошо.

Сквара стащил с левой руки варежку:

– На вот, лекарь, попользуй.

Светел схватил его руку своими двумя и некоторое время гладил и грел. На указательном пальце не гнулся последний сустав. Сквара не шутя уверял: без «братища» весь перст так и отсох бы. Светел подозревал про себя, что мать была права и лекарь из него никудышный, ведь сгиб так и не заработал.

Поднявшись, Опёнки стали потихоньку начинать день. Сквара тонким лезвием снял кожу с мёрзлого шокурового бока, поставил рыбину головой на чистую доску и ловко взялся стружить. Подошёл Зыка, уселся в сторонке. Стал глядеть несытыми глазами, до того умильно облизываясь, что, конечно, получил кусочек на пробу. Светел тщательно размял зелёный ком горлодёра. Чеснок на Коновом Вене давно уже не вызревал, но мать и бабушка умели так квасить мох с водорослями из тёплых прудов, что люди узнавали истовый чесночный запах и вкус. Даже хвори зелёный чеснок отгонял настолько же люто.

Всё приготовив, разбудили Жога.

– Ешь, атя, – сказал Сквара.

Придвинул отцу горку самых жирных и лакомых стружек: с горба и пупка. Они не просто вкусны. Они дают силу тому, кто себя трудит больше других.

Пенёк хмыкнул в бороду. Однако угощение взял.

Рыбью шкурку и кости с кишками оставили на снегу, зверям здешнего Лешего.

Надели на пса шлейку-алык, так и не высушенную в зимовье. Пристегнули потяг, двинулись дальше.

Ледяной череп, прихваченный ночным морозом, был сущие кары. Светел сразу вышел тропить. Ему тоже досталось немного шокурового жира, добрый вкус ещё держался во рту. Мать перед походом всё шпыняла Сквару, наказывала, чтобы в дороге младшенького не обидел: вот, мол, ужо я тебе!.. Сквара улыбался, молчал…

Аодх тогда ещё дичился в новой семье. Он совсем не знал языка и трудно привыкал к чужому имени: Светел. Так хвалили его Пеньки, не надеявшиеся правильно выговорить андархское рекло мальчишки. Золотоголовый, золотоглазый приёмыш таился в углу, обхватив руками коленки. Вздрагивал от громкого голоса. Живмя жил в избе, не шёл даже во двор. Всё боялся, вдруг небо снова падать начнёт.

Сквара показывал ему игрушечный лук, но он ёжился и прятал лицо.

Когда все разошлись, Аодх начал оглядываться. Почти сразу приметил под сыпухой, возле самой божницы, одну из немногих покупных вещей в избе, выставленную на погляд. Красивую голубую чашу с тонкими стенками, сквозистыми на просвет.

Дома было много таких чаш… И не только таких…

Захотелось прикоснуться, погладить. Попросить чуда о возвращении неворотимого… Мальчик влез на лавку, как мог вытянул руку, поднимаясь на цыпочки. Достал наконец… Движение вышло неуклюжим. Посудина закачалась. Словно бы потопталась на полице – и обманчиво медленно опрокинулась вниз. Аодх не успел её подхватить.

Чаши фойрегского дела не зря славились прочностью. Она, может, и уцелела бы, угодив на берестяной пол, на толстые половики. Но конечно, должно было случиться как есть худшее. Чаша попала на твёрдый край лавки и с коротким звоном распалась на две почти равные доли.

Аодх смотрел на них, придавленный немым ужасом. Вот всё и пропало. Сгинуло насовсем. Расточилось…

В это время из сеней в дверь сунулся родительский сын, Сквара. Аодх немного побаивался его, такого сильного, уверенного и… диковатого, что ли, если с былыми сверстниками равнять. Сквара увидел, что произошло. Быстро глянул на приёмыша, взял обломок чаши. Выскочил вон.

Почти тотчас снаружи донёсся сердитый крик матери.

Сейчас войдёт, схватит винного и…

Аодх, приученный, что справедливой кары не бегают, зачем-то поднял другую половинку чаши, бросился через порог.

Мать, красная от досады и гнева, голосила на весь двор, таская за ухо Сквару. Тот кривился, прыгал с ноги на ногу, но вырываться не смел.

Аодх невнятно вскрикнул, побежал к ним. Он заливался слезами, показывал осколок и тыкал себя пальцами в грудь. Вот, вот я, казните!

Мать обернулась. Тут же всё поняла. Выпустила намятое ухо, обняла сразу обоих и тоежь расплакалась.

Отец выглядывал из ремесленной, держа в руках заготовку для снегоступа. Дедушка закрывал утиный хлевок…

Поздно вечером, когда все улеглись и затихли, Аодх пригрелся под боком у старшего брата. И впервые за долгое время уснул спокойно и крепко.

Он ещё не умел понять: как того ни желай, минувшее не вернётся. Клади новое начало на пепелище былого – вот единственный путь.

Чашу отец склеил яичным белком. Она и теперь отсвечивала голубыми боками, красуясь рядом с божницей. Пеньки в шутку называли её братиной…

В гостях

Зеленец, куда вёз подарки Пенёк, назывался просто и хорошо: Житая Росточь. Сразу видишь сильное ключище, занятое богатой, крепкой семьёй. Там, где тёплое дыхание вара давало бой многолетней зиме, туман клубился стеной. Сероватые клубы неспешно ползли вверх, утекая в низкие облака.

– Светелко, – окликнул Жог.

Он даже остановился. Светел подбежал, с готовностью кивнул:

– Не пойду в мыльню с ними, атя.

– И ты, Скварко, – продолжал отец. – Воробьи машисто живут, лакомо, не нам верста. Могут ласково принять, но и загордовать могут…

– Звигуры, – пробормотал старший, выговорив прозвище хозяев так, как предпочитали они сами, на андархский лад.

– Вот именно, – кивнул Жог. – На вас моя надея, ребятки.

Светел повернулся идти, но всё-таки буркнул:

– Что же в гости звать, чтобы смеяться потом.

Жог несильно шлёпнул его концом кайка пониже спины:

– А ты, как придём, покрепче молчи. Особенно когда котляры наедут. И леворучье своё, смотри, не очень оказывай.

Глаза у Светела стали круглые.

– Не то заберут?..

Сквара нахмурился:

– Мы им так заберём…

Брови у него были длинные и прямые, гладкие у висков и пушистые к переносью. Оттого хмурился он грозно, по-взрослому. Светел привычно и крепко надеялся на заступу старшего брата, но в этот раз вдруг подумалось: «Ознобише, поди, тоже так сказывали…»

Пенёк твёрдо приговорил:

– Горшок котлу не товарищ! Мы никогда царям обязаны не были, а нынешним царевичам и подавно. Ни мехами, ни кровью. И сирот, чтобы котлярам с рук сбывать, у нас не ведётся, не наш это обычай. Просто… Тебя нам вверили, чтобы на Коновом Вене возрос. Вот велик поднимешься, сам за себя и решишь. А до тех пор зачем людям языками болтать?

Светел кивнул с облегчением. Отец был, по обыкновению, прав.

– Хорошо, атя.

Жог, спохватившись, окликнул:

– Скварко! Штаны новые вздень!

Когда-то давно, когда ещё светило солнце, Берёга Звигур приехал в правобережье на большой торг. Привёз жену Обороху и младшего на ту пору сынка. Они уже знали, что судьба Лыкасику – котёл, царская чадь. Мать баловала его, как умела. И допестовалась беды: дитятко подавилось тестяным шариком, варенным в меду. Женщина растерялась, начала уже выть… Суровая Ергá Корениха, Скварина бабушка, перехватила у неё малыша. Да так ловко тряхнула, что шарик выкатился наземь.

После оказалось, что Воробей доводился кровником Деждику, давнему другу Пенька.

С тех пор левобережная семья водилась с правобережной. Съезжались, правда, хорошо если раз в год, если у кого-то опять ладили торг.

Походников заметили издалека. В тыне распахнулись ворота, Берёга Воробей сам вышел навстречу.

– Здорово в избу, – как подобало, приветствовал его Пенёк.

– Поди пожалуй! – ответил Берёга.

Они обнялись.

Тёплый воздух целовал щёки. В кожухах понемногу делалось жарко. Братья Опёнки смирно стояли у саночек. Утишали Зыку, чуявшего других кобелей. Зыка, сердитый не только в труде, нёс хвост копьём. У себя расправу держал – и здесь утвердится, если задирать станут.

Народу во дворе было полным-полно. Из-за спин хозяев и гостей любопытно выглядывали чернавки.

Глаза разбегались от обилия чужих лиц, но Лыкаша Светел высмотрел и узнал сразу. Тот, ровесник Скваре, выглядел крепким, гладким, холёным. Не диво. Сколько помнил Светел, Обороха всё вздыхала, глядя на сына, всё подкладывала ему кусочки послаще. В чужой, мол, сторонушке кто же сироте поднесёт?.. Небось совсем окормышем стал бы, но в котёл таких не берут.

Хозяйка тоже выбежала во двор. Упыхавшаяся, с набрякшими веками. Звигурова земля была добрая, кругом дома ни снега, ни грязи, бросай валенки, радуйся босиком. Так ведь нет. С голыми пятками шастали одни чернавки. Хозяйка, понятно, первая выхвалялась достатком. Даже у хлóпота стояла в красных сапожках.

– Будь здорова, как вода, тётенька Обороха, – вежливо поклонились Сквара и Светел. – Будь богата, как земля, плодовита, как свинья!

Она что-то ответила, махнула рукой.

Светел толкнул локтем брата:

– Мукá! Настоящая…

По вышитому запонцу тётки Оборохи в самом деле рассыпалась многоценная привозная мука. Ничего не жаль ради прощального почестного пира! Будут небось на столе правские блины с пирогами, а повезёт – и горячие белые калачи…

Светел проглотил слюну. Дома размалывали клубни болотника, высушенные в печи, а настоящей муки давным-давно не видали.

Мать посунула Воробыша вперёд: иди поздоровайся.

– А Подстёги разве не с вами? – спросил он, толком не отведя черёд расспросам о житье-бытье на Коновом Вене, о малой тётке Жиге-Равдуше и великой тётушке Коренихе.

– Они… – ляпнул было Светел, но вовремя прикусил язык.

– Про них атя скажет, – выручил Сквара.

Отец от самого зимовья наказывал им, чтоб не смели портить Звигурам праздник. Хорошо, Лыкасик ничего не заметил. Кажется, мысли у него скакали белками по дереву. Не успевали ни на чём скучиться. Ещё бы! Котляров ждали всего через день.

– Жалко, – сказал он. – Вот бы пряничков привезли.

Светелу было ещё жальче. Он успел намечтать себе совсем другую встречу с Воробышем. Тот с минувшего лета как перемытился. Светел, по обыкновению, примерил увиденное на себя. Возьмёшься перебираться пером, если вся привычная жизнь вот-вот канет и утечёт… Уже послезавтра Лыкашке, чего доброго, даже от домашнего имени отрешиться велят. Страшно, голова вкруг!

И сани с подарками разбирали не так, как представлял Светел, затягивая перед походом шнуры. Думалось, лыжи прославленной Пеньковой работы поплывут по рукам на всеобщее любование, а тётка Обороха примется спрашивать, как поступать с чёрными камешками из плетёного коробка… Настал делу черёд, а Воробыш к саням едва подошёл. На сей раз его сунул в спину отец.

– И не красиво, да спасибо, – всё-таки обиделся Светел, но шёпотом, чтобы только брат слышал.

Рассудительный Сквара пожал плечами и ничего не сказал, хотя обижаться следовало ему. Опрятные звёзды на снегоступах для Лыкашки выплетал именно он.

Правду люди говорят: где естно, там тесно. Народу в Житую Росточь съехалось столько, что не стало места какое в избах, даже в клетях. Левобережникам хотелось приобщиться к великому делу, взглянуть на андархов, ощутить себя частичками могучей древней державы.

Берёга, вслух каясь, повёл Пеньков в просторный собачник. Надворные ухожи, предназначенные для ездовых собак, стали рядить лишь после Беды. Потому и называли отлично от былых псарен. Внутри было шумно и не очень тепло, зато просторно и чисто.

Пристегнув Зыку, отец поманил хозяина дома в сторонку, стал что-то тихо рассказывать. Звигур ахнул, всплеснул руками. Оглянулся на мальчишек.

– Во двор подите, – сказал им Жог. – Поиграйте.

Снаружи впрямь неслись задорные оклики. Передний двор был полон ребятни: шла игра в «вóрона». Хозяйский сын бегал вокруг, взмахивал руками, изображал хищника. Получалось, надо сказать, схоже. Время от времени «ворон», каркая, бросался на стайку малышни, пытался кого-нибудь сцапать. Дети с визгом шарахались, удирая под защиту «клуши» – девчушки постарше.

«Курята» обернулись на скрип двери. Лыкасик воспользовался этим и сцапал оплошного. Хватка вышла чересчур злая. Мальчонка трепыхнулся, заныл. Лыкасик его выпустил.

– Ну тебя совсем, хнюня. – И весело позвал: – Скварка! Иди, вороном будешь.

Тот проводил взглядом плачущего «курёнка»:

– Не… Вороном не хочу.

Девочка крикнула задорно, со смехом:

– Тогда клушей иди!

Сквара улыбнулся:

– Это пожалуй.

Звигур закаркал, возобновил ловлю. Светел устроился в углу двора и сразу пожалел, что не взял из саней веретено да кужёнку хорошо выбитой шерсти: на основу, когда бабка с матерью затеют ткать. От непривычной праздности было тревожно. Светел знал себя слишком взрослым, чтобы бегать с малёхами, а «вороном» или «клушей» казалось чуточку боязно. В сторонке посидеть, оно верней будет.

Лыкашу тем временем вовсе перестало спорить в игре. «Клуша» из Сквары получилась, про какую сказывают: за своих цыплят лютый зверь. На «ворона» он вроде и не очень смотрел, но тот всё никак не мог миновать его. А попытался сшибить силой – сам наелся земли.

– Не ворон, воробыш!.. – забила в ладоши девочка, спутавшая, кого собиралась подымать на зубки́.

Лыкаш озлился, отбежал, назвал Сквару диким дикомытом и ушёл со двора.

– От гнездаря слышали, – пробормотал Светел, когда тот уже скрылся.

– Мог бы и уступить, – строго сказал Жог, вышедший со Звигуром из собачника. – Его праздник.

Сквара виновато улыбнулся:

– Мог, атя. – Оглянулся на малышей. – Так эти… пискуны. Жалко…

Жог для порядка дал ему подзатыльник и следом за Берёгой поднялся на крыльцо.

– Смотри! – Светел вытянул руку.

С неба раздалось карканье.

Пробив завесу тумана, со стороны леса к усадьбе летел ворон-тоскунья. Не игорочный, взаправский. Большая птица, чёрная с синевато-зелёным отливом по низу тела, высматривала добычу у людского жилья. Блестела умными недобрыми бусинками, хрипло бранилась. А иначе, мол, накаркаю вам смерть!

Незачем вещуну летать через двор, тем паче в праздничный день! Сквара сдёрнул с пояса пращу, выхватил из кармана голыш. Снаряд лёг в кожаное донце, закружился, взмыл.

Ворон кувырнулся в воздухе, испуганный камнем, свистнувшим на расстоянии пяди. Каркнул последний раз, выправился, торопливо захлопал крыльями, уносясь обратно за тын.

Братья было заспорили, где искать голыш. Тут оказалось, что за мальчишками наблюдали не только Жог и Берёга.

– Мазила! – прозвучал насмешливый голос. – В овин с трёх шагов попадёшь?

У входа во двор стоял парень в хорошей суконной свите и таких же штанах. Незнакомец был отменно сложён и выглядел сильным. Светлые волосы убраны со лба и сколоты по-андархски, усы ровно подстрижены, челюсть выбрита. На Коновом Вене таких звали скоблёными рылами и говорили, что у них всей красы – одни скулы да усы. А у этого на левой скуле ещё и краснел недавний шрам, словно кто метил глаз ему выткнуть, да чуток оплошал.

Сквара ответил:

– Я не промазал.

– Так убеди.

Детина казался взрослым. Но не настолько, чтобы почтительно слушать, что он ни скажи. Сквара хмуро спросил:

– Сам чей будешь?

– Лихарем люди зовут, – не очень понятно отмолвило скоблёное рыло. И вдруг указало на Светела: – Сшиби у него с головы лучинку – поверю.

Сквара пожал плечами:

– Да не верь.

Взял брата за руку и ушёл с ним к Зыке в собачник. Нужно было ещё вынести оставшийся съестной припас в каменный амбар, устроенный на морозе.

– Рано пташка запела, как бы кошка не съела, – хмыкнул вслед Лихарь.

Кошка вправду выскочила под ноги, когда открыли амбарную дверь. Но никого, конечно, не съела, метнулась, удрала к дому. Светел оглянулся за ней. Бывая в гостях, он всегда высматривал кошек. Надеялся увидеть похожую на тех, которых помнил. В его первом доме велась особенная порода – царская дымка. Светел нигде больше не встречал такой шерсти. Туманно-таинственно-голубой, как предрассветная мгла над морем. Люди гордились, если им дарили котёнка…

Здешняя кошка была, конечно, вовсе иная. Простенькая серо-полосатая с белыми опрятными лапками. Светела удивило другое. Она не подошла познакомиться, сразу порскнула прочь.

– Ну его, Лихаря этого! – сказал он Скваре, когда шли обратно. – Сам мазила!

Старший брат удивился:

– Ты что, обиделся?

Глаза колют только правда с полуправдой. Полная чушь не обижает, она смешит.

Из тумана высунулась чернавка. Кошка с разбегу прыгнула ей на грудь. Девушка обняла любимицу, унесла в зеленец.

Добраться до веретён снова не удалось. Во дворе на братьев Опёнков наскочила молодая Лыкашкина тётка с лубяным коробом в руках:

– В клеть волоките!

Сквара принял короб. Светел подхватил с другого конца.

– В которую?

Женщина указала рукой и сразу исчезла.

Кажется, последние дни в эту клеть без разбора сваливали всё подряд: пусть лежит пока, там видно будет. В том числе – привезённые гостями подарки. Светел сразу рассмотрел дивные беговые лыжи. Он следил, как отец гнул их в станке, помогал обшивать камысами. Одна лыжа косо торчала из-за сундуков, вторая лежала на полу, придавленная большой кадкой, распор подевался неизвестно куда. Лапок совсем не было видно, зато плетёнка с чёрными камнями опрокинулась и раскрылась, целебные самородки высыпались на пол. Братья поставили короб. Светел присел на корточки, стал собирать знакомые камешки.

Сквара присмотрелся к очень красивой корзине, сплетённой из соснового корня.

– Матери бы такую, – сказал он. – И бабушке понравилась бы… Вернёмся, надерём?

Корень для плетения теперь добыть было проще, чем лозу. Вётлы почти не росли, зато бедовников – на каждом шагу. Другое дело, чтобы управляться с неподатливым корнем, мочь в пальцах требовалась изрядная.

– Эй! – окликнул возникший на пороге Лыкаш. – Глазы ямы, руки грабли! Не трожь, не твоё!

С другой стороны двора пристально наблюдал Лихарь.

Сквара обернулся к брату:

– Пошли.

Хозяйский сын прищурился сквозь потёмки:

– А ты там чего полные жмени набрал?..

Светел так выронил камни, словно горячих углей черпанул.

Воробыш злорадно пообещал:

– Всё батюшке расскажу!

– Беги рассказывай, – кивнул Сквара. – Других дерут, тебе сидеть мягче.

Лыкашка вдруг покраснел, сморщился… действительно убежал.

Братья вышли из клети. Лыкаш ревмя ревел на заднем крыльце, мать его утешала. Рядом, комкая рукотёр, мялась с ноги на ногу Оборохина сестра, Облуша. При виде правобережников она устремилась к ним, замахиваясь ширинкой.

Сквара, шедший впереди, не стал ни уворачиваться, ни заслоняться ладонями. Остановился и лишь прижмурил глаза, чая шлепка. Ему было не привыкать. У матери он тоже выходил всегда во всём виноват.

Наказывать Жогова сына Облуша всё-таки постыдилась.

– Идите-ткось, шатуны, поветь к празднику помогайте светлить!

Братья переглянулись. У них дома сказали бы «идите-ка». И не стали бы помыкать детьми гостей, когда свои есть. Ну ладно.

– Пошли, жадобинка моя, ты уж посиди, полежи… – проводил их больной голос хозяйки.

Опёнки бегом кинулись прочь. Хоть заходы скрести, лишь бы долой с глаз.

Вечером, когда затеяли пир, просторная поветь, где прежде хранили на зиму сено, мало не расщелилась по углам. Гости тесно расположились на новеньких, нарочно вытесанных скамьях. Чернавки сбивались с ног. Детвора, своя и приезжая, толклась во дворе. Один Лыкасик сидел среди взрослых, между матерью и отцом. Принимал почесть. Думать о нём было чуточку завидно, однако местами меняться не хотелось.

Когда наружу вытаскивали очередное блюдо с обрезками, ребячья сарынь бросалась, несыто расхватывала куски. Сквара было сунулся добыть вкусного себе и младшему брату, но вернулся смущённый. Толкаться за еду он не умел. Дома не приучили.

– Как есть дикомыты, – засмеялась чернавушка-полугодница, та, которой на грудь прыгала кошка.

– Эти взяхари, – рассудила другая, постарше. Она уже носила понёву и цветную ленту в косе. – Не дашь – просят, дашь – бросят.

Девки обидно засмеялись, скрываясь за дверью. Унесли за два конца тяжёлый поддон с озерком душистой подливы. У Светела запело в животе. То-то бы славно корки макать…

Он проглотил слюну:

– И ничего мы не бросали!

Сквара нахмурился:

– И не просили.

Кошкина хозяйка вдруг выскочила обратно. Огляделась, торопливо сунула мальчишкам долблёную деревянную мису. В мисе дымилась ячная каша. Правская, не из водорослей! И без скупости сдобренная той самой подливой!..

– Спасибо, красёнушка, – поклонились братья.

– За вкус не берусь, а горяченько да мокренько будет, – хихикнула девушка и снова исчезла.

Опёнки вытащили из поясных кошелей дорожные костяные ложки. Светел сперва забылся, взял левой. Потом спохватился, даже глазами по сторонам метнул: не видать ли где Лихаря с его тревожащим любопытством? Тот веселился среди гостей. Сквара, глядя на младшего, фыркнул и, наоборот, переложил ложку в левую руку. Такая у них водилась игра. Опёнки принялись за еду.

Старшая девушка вынесла плошку с высокой стопкой блинов. Она торопилась, но отказать себе в удовольствии оговорить дикомытов всё-таки не смогла. Сквара как раз поднял глаза, и она ему улыбнулась:

– Не ешь масляно, ослепнешь.

Сквара досадливо опустил ложку. Что за радость иным людям гордовать, обижая других? Особенно от кого ответа не ждут?

Довольная чернавка заторопилась дальше, но злой язык не довёл до добра. У самой всходни девушка споткнулась на ровном месте, вскрикнула… не удержала блинов. Упало – пропало! Шустрая ребятня, обжигаясь, мигом всё похватала.

– Здорово ты её, – похвалил Светел.

Сквара моргнул.

– Не, – сказал он. – Я так не умею. – Подумал, рассудил: – Пошли, братище, не то опять кому под руку попадём.

Была уже непроглядная ночь, когда веселье наверху помалу затихло. Вернулся отец.

Сыновья не спали, шушукались, пощипывали сытого и выгулянного Зыку.

Жог обнял мальчишек, притиснул к себе и не стал ничего говорить.

От его рубашки пахло всем тем, что таскали на блюдах чернавки, дыхание отдавало пивом.

Потом он сунул руку за пазуху и вынул калач, припасённый с застолья. Остывший, чуть-чуть помятый… но всё равно настоящий. Сразу пошёл дух, лучше которого не бывает на свете.

– Домой бы свезти… – вздохнул Сквара.

Калачи, если сразу из горнила да на мороз, ещё не такое путешествие выдержат. Но это коли угостят. А не угостят – не просить стать.

Жог разделил лакомство натрое. Животок с губой – сыновьям, ручку – Зыке. Посмотрел на жующих Опёнков и приговорил, как о решённом:

– Своих напечём, получше.

Скоморохи

На другое утро ещё на брезгу проводили мужчин, снарядившихся к Подстёгам на их стылый погост. Едва они скрылись, как рассвет обратился вспять. С северо-востока, цепляя лесные вершины, выползла непроглядная туча. Она двигалась очень медленно, обещая навсегда накрыть Житую Росточь.

Во дворе стали шептаться. Многим уже казалось – это внуки Небес вняли Оборохиному молению, пытались отогнать котляров. Ну… Совсем их, конечно, не остановишь, но хоть задержать…

Другие не верили шёпотам, потому что летом часто бывают такие ненастья. И даже вьюги хуже зимних.

Скоро над зеленцом пошёл дождь. Утоптанный двор сразу размок. Вместе с каплями сквозь купол тумана проваливались сырые липкие хлопья.

В самый разгар непогоды у тына снова поднялась суета. На торной дороге, что тянулась в южную сторону, появились большие крытые сани, запряжённые косматыми оботурами.

У Воробыша аж щёки позеленели. Не иначе котляры? Уже?!

Но это оказались не котляры.

Оболок саней, остановившихся на последнем снегу, был поваплен многими красками. Радость и удивление глазу среди серого да чёрного под вечно пепельным небосводом. На передке кутались в шубы два седых человека. Один – лысеющий середович, второй – белым-белый дединька. Из-за стёганой полсти выглядывала рыжая кудрявая девочка.

– Мы люди почестные, скоморохи проезжие, – громко объявил середович. – Будем петь, гудить, народ веселить.

– Что, сильно играть собрались? – подбоченилась Обороха, вышедшая встречать незваных гостей. – Знаем мы вас, объедов, по чужим застольям шатунов!.. – Подумала, добавила с торжеством: – А и веселье наше вчера было, опоздал ты, потешник!

Она поправляла бисерный пояс, чтобы никто не сомневался в её праве решать. Вымокшие чернавки держали над хозяйкой большую рогожу, сшитую углом. Здесь, за пределами зеленца, покрышка быстро тяжелела от снега.

На мордах оботуров таял иней, принесённый с мороза. Из ноздрей вырывались облачка пара.

Скомороший вожак, которого, надо думать, в иных местах ещё не так привечали, ответил с достоинством:

– Играть-то будем, на радость людям, а силком смотреть не заставим, никому хлопот не добавим. Кто добром отблагодарит, тому и спасибо.

– Ладно, заезжай, всё равно тебя и пестом в ступе не утолчёшь, – смилостивилась хозяйка. Но тут же строго предупредила: – Смотри мне, вздумаешь баловать, живо путь покажу.

– Мы люди почестные, – повторил скоморох. – Не ощеулы какие.

Косматые быки влегли в упряжь и, упираясь раздвоенными копытами, потащили сани сквозь туман, на голую землю.

Здесь скоморошню взяли в кольцо ребятишки и молодятник, даже взрослые, кто не ушёл в зимовье.

– Прозываюсь Кербóгой, устал немного, – сказался середович. – Это моя дочка Арéла, всюду поспела, а дедушка у нас Гуди́м, уж вы поласковей с ним.

Словно желая пояснить своё прозвище, старик вытащил длинную пилу. В его ловких руках она согнулась, задрожала, запела. К тому времени, когда оботуры остановились у тына, мелюзга уже тянула вместе с пилой всем известную песенку, девочка метала из ладони в ладонь сразу пять раскрашенных колобашек, а Кербога рассказывал мужикам новости, подхваченные в украинных городах Андархайны.

Послушать его, жить там было весело. Наместники бдели вполглаза и оглашали указы, составленные то ли попивая вино, то ли после ссоры с женой. В храмах молились о возвращении небесного света и так говорили про это, словно торгуя небесные сферы за подношения верных. Купцы то по-настоящему смело дрались сквозь дебри одичавшей страны, то стервенели, пытаясь семь шкур содрать за товары, что любому нужны. Воры знай себе плутовали, даже дубинки один у другого крали, потом – корчились под кнутом, проклиная на кровавой кобыле всё, что крадьбой накопили. Работящий народ, от толмачей до палачей, правил всяк своё ремесло, мздоимцам на зло, с ухмылкой слушал священство и придерживал кошельки.

А ждать ли порядка в стране, если праведный царь с ближним домом пропал в небесном огне, покинув державу отцов на третьестепенных царевичей, занятых грызнёй из-за венцов?

Кербоге внимали жадно, мужчины смеялись, девки повизгивали. Речи скомороха словно приоткрывали дверцу в незнакомый и яркий мир. Там стояли большие города, а в них жили невиданные здесь люди: властолюбивые вельможи, бесстрашные воины, святые жрецы…

Волей-неволей поглядывали на Воробыша. Уже завтра все разъедутся по домам, в обычную жизнь. Необыкновенного мира из рассказов Кербоги причастится только Лыкаш. Назовётся новой ложкой в котле. Получит настоящее андархское имя. Натореет в умениях, о которых даже не слышали в Левобережье. Таков котёл! Сиротки становятся полководцами, выходят в советники при державноимённых мужах. Может, всего через несколько лет и Лыкасик встанет на службу к кому-нибудь из высокостепенных людей, о ком так складно бает заезжень… И страшно, и завидки берут!

Братья Опёнки стояли поодаль, прижавшись под одной широкой рядниной. Понятно было не всё. Только то, что вечерять из своих припасов странникам навряд ли придётся. Тех, кто веселит народ складными разговорами, да к угощению не позвать?..

Несомненно, потешники были бы рады немедля затеять хоть малое представление, зарабатывая пироги и подарки. Однако непогода разошлась уже так, что начало заметать даже двор.

Лыкасик продержался у скоморошни дольше иных.

– А кочет плясать будет? – спросил он Кербогу.

Братья навострили уши. Они тоже разок видели на торгу, как под звуки дудочки прыгал, кружился, задирал лапы петух.

– Нет, – покачал головой Кербога. – Такого не держим.

– Был один, да слопали, пока сюда топали, – засмеялась девчушка.

Северной речью отец с дочерью владели очень неплохо. Хотя на лицо были, как и Гудим, чистые андархи.

– Ну-у… – разочарованно надул губы Воробыш.

Ему хотелось, чтобы на его праздник собралось всё самое дивное и знаменитое, что на свете ведётся.

Когда почти все разошлись, Опёнки наконец подобрались ближе к возку.

– А вы почто? – не слишком ласково повернулся к ним Кербога. Теперь было видно, что он и правда устал. Куда сильнее, чем объявлял вслух. Хорошо, если не всю ночь погонял оботуров, опаздывая на веселье. – Других дел нету, опричь как глазеть?

Сквара вытряхнул забитую снегом ряднину.

– Да мы не глазеть пришли, – сказал он. – Мало ли, с дороги чем пособить… Вы с дедушкой старые, а девка соплива.

Девчонка фыркнула:

– Сам сопуля!

Сквара фыркнул в ответ:

– Не сопуля, а сопливец. Толку не знаешь по-нашему, а туда же, браниться.

Вожак скоморохов прищурился, взгляд был зоркий и пристальный.

– Да вы дикомыты никак? – спросил он затем. – То-то, смотрю, и хижа вам нипочём! Долго добирались?

– Не, – сказал Сквара. – Две седмицы всего.

– А прозываетесь как?

Сквара ответил гордо:

– Опёнками, лыжного источника сыновьями, Жога Пенька. Меня Скварой хвалят, а его Светелом.

– Братья, что ли? – удивился Кербога. – Вот уж схожи так схожи!.. Прямо близнецы, бровь в бровь, глаз в глаз… Слышь, меньшой, твоя мамка в Андархайне часом не гостевала?

Светел вздрогнул. Сквара нахмурился, дерзко проворчал:

– Мамка дома сидела. А вот отец, случалось, гостил.

Он не по всякому поводу открывал рот, но, если уж открывал, мало никому не казалось.

Кербога так хлопнул себя по бедру, что с мокрых штанов полетели брызги.

– Тебе, парень, на роду означено глумцом быть! А поехали с нами?

Он настолько легко и весело произнёс эти слова, что невозможное на миг стало возможным.

– Не, – помотал головой Сквара. – Я лыжи буду уставлять, как атя.

«А я – всех лечить», – добавил про себя Светел, но думалось ему совсем про другое. Уехать со скоморохами. Увидеть далёкие города. Побывать в самой что ни есть коренной Андархайне, близ Фойрега. А вдруг где-нибудь там…

«Вот велик поднимусь…»

Кербога же с пробудившимся любопытством разглядывал стоявших перед ним мальчишек. Одинаковыми у братьев были разве только пятна под глазами и на щеках. Покусы мороза, где плящей зимой меховая харя примерзала к живой коже. Старший, худоватый, но сильный, доброго плетева, выглядел истинным северянином. Прямые волосы цвета чёрного свинца, нос с тонкой горбинкой, белая кожа. Глаза под строгими бровями – очень светлые, впрозелень голубые, точно камни верилы. Паренёк был так хорош, что его не портила ни челюсть, немного выдвинутая вперёд, ни даже шрамик в левой брови, отчего та казалась надломленной. Младший… Рыжаком его нельзя было назвать. Однако волнистые кудри вместо обычной желтизны горели дивным огненным золотом: гнездари называли такие волосы рудо-жёлтыми, а дикомыты – жарыми. И глаза были не карие, не ореховые, переливались густым медовым расплавом…

– Эх, ребятёнки, были бы вы постарше годков на пять! – вырвалось у Кербоги. – Я бы нарочно для вас кощуну сложил. Про Бога Грозы и Бога Огня…

– Это как?.. – пискнул младший.

Кербога, не слушая, переводил взгляд с одного на другого:

– Только имена бы вам наоборот… Сквара – это ведь по-вашему «пламя»?

Братья переглянулись. Первое имя Светела тоже означало огонь.

– Отцу с матерью лучше знать, – буркнул Сквара.

Кербога, неожиданно вдохновившись, щёлкнул пальцами:

– А что пять лет ждать? Боги небось не сразу бородатыми родились…

Это он произнёс по-андархски, наполовину намеренно. Маленький правобережник попался. Понял сказанное и не сумел того скрыть. Сообразил свою оплошку, почему-то перепугался.

Старший на него покосился. Выговорил неожиданно правильно:

– Нам ли не разуметь, как молвят великие соседи!

Мокрый снег продолжал сыпаться на головы. Кербога отряхнулся, смешно, почти по-собачьи.

– Вот что, ребятёнки, недосуг болтать! Взялись помогать, помогайте, а нет, не мешайтесь! С оботурами управляться умеете?

Когда братья в надежде поесть сунулись к поварне, доброй девушки нигде не было видно. По счастью, злая чернавка тоже куда-то ушла. Лишь пожилая стряпка беседовала с государыней-печью. Пламя негромко рокотало, облизывая глиняный свод, последняя закладочка дров разваливалась позванивающими углями. Все голоса отдавались под куполом, сливаясь в почти осмысленный ропот. Прозрачный голубоватый дым извергался из устья, чтобы обтечь наверху завёрнутые в мох лопасти мяса. Потом выгибался, падал в крохотное задвижное оконце.

Печь дышала теплом. Даже с порога было видно, что сажа на своде почти вся выгорела. Скоро пламя иссякнет, оставив рдеющую стихию углей. Тогда стряпка скутает печь. Та помалу утихомирится, выстоится, слегка отдохнёт… И хоть опять бросай в неё калачи. А потом сажай гуся, чтобы дошёл к вечеру. И ещё завтра горнило в охотку будет томить кашу, зелья, мясные хрящи… Как не захлебнуться слюной?

Стряпка не глядя взяла длинный ухват, поддела тяжёлый горшок, перенесла на печной верх. Тем же ухватом ловко сдвинула крышку прогара. Говорок печи сразу изменился, окрашиваясь волнением. В дыхало прозрачной струёй вырвалось пламя, затрепетали в воздухе искры. Горшок скрежетнул глиной о глину, плотно сел в отверстие, перекрыл выход драгоценному жару. Огонь деловито вздохнул, вновь повёл речи о чём-то домашнем и добром.

Мальчишек с неодолимой силой тянуло к печи.

Они так привыкли к снежным ночёвкам, что счастьем был даже холодный собачник. Хоть ветер не поддувает. И ледяной дождь не начинает среди ночи вмораживать в настыль… А тут!..

Откуда-то выскочила приспешница, сразу сунула братьям по плетёнке для дров:

– Ну-ка живой ногой за поленьями, пендери!

– Ты грейся, – сказал Сквара брату. – Я натаскаю.

Светел надулся, крепко схватил плетёнку, побежал следом за ним. Где дровник, они уже знали.

Таскать пришлось порядочно: не меньше полусажени. Про запас, чтобы вылежались в сухом тепле и горели споро и весело. Когда раскрасневшиеся братья вернулись с последними бременами, в поварне их встретили горькие слёзы.

Добрая девушка, что накануне поднесла им каши, давилась и надрывалась, съёжившись в уголке. Она что-то укачивала на руках. Светел, приглядевшись, заметил серенький хвост.

Братья поставили плетёнки, подошли.

– Дай мне её, – сразу сказал Светел. Протянул руки.

Чернавушка подняла мокрое лицо, оглянулась, ничего не поняла.

– Дай ему кошку, – сказал Сквара.

Девушка почему-то поверила. Всхлипывая, бережно уступила Светелу любимицу. Светел взял податливое тельце, сел на дрова.

Кошка, изувеченная жестоким пинком, была ещё жива, но огонёк дотлевал. Он слабел и еле держался, грозя изникнуть совсем. Светел потянулся к нему, обнял своим пламенем, ровным и сильным. Тут же вспомнилось, как угасал огонёк дедушки Корня. Светел тоже пытался его удержать, но дедушка был совсем ветхий, а Светел – маленький. Теперь он вырос.

– Ой, мамоньки! – вдруг испугалась стряпка.

Она услышала, как словно бы закашлялась печь. Нагнулась проверить… Увиденное в горниле кому угодно могло дать напужку. Поленья прогорели ещё не вполне, но весёлый рыжий огонь почему-то опал синеватыми язычками. Они едва озаряли свод. Женщина взялась дуть в угли.

Кошкин огонёк перестал меркнуть. Ободренный, обласканный, он заплясал, ухватился, начал уверенно разгораться. Светел улыбнулся и отступил, выпуская его радоваться на воле.

Печь рявкнула. Огонь так и планул в самый свод, даже пыхнул из устья, опалил брови стряпке. Женщина отшатнулась, грузно села на пол, запоздало прикрываясь руками. Сквара бросился поднимать.

Кошка подняла голову, тихо мяукнула, потёрлась мордочкой о ладонь.

– А ты плакала, – сказал Светел чернавушке.

И мысленно поклонился печному огню: «Спасибо, братейко!»

Уже хорошо за полдень вернулись мужики, ходившие на Подстёгин погост. Детвору стало не отогнать от избы, где рассказывали и рядили. Братья Опёнки в толкотню опять не полезли. Была охота слушать докучливое нытьё Лыкаша, раздосадованного, отчего санки с тёти-Дузьиными пряничками не привезли.

– Придёт атя, расскажет, – решил Сквара. – Давай опять к скоморохам!

Светел обрадовался. Ему не терпелось ещё посмотреть на девочку, метавшую пёстрые колобашки.

Они только заглянули в собачник. Сквара хотел проведать Зыку и на всякий случай взять из санок кугиклы, вдруг пригодятся.

Внутри, к своему неудовольствию, братья вновь увидели скоблёное рыло.

Лихарь стоял возле их санок с одним из гостей, приехавшим на большой упряжке. Оба разглядывали Зыку. Близко, впрочем, не подходили, потому что без хозяев кобель знал себя охранником и становился суров.

– Слышь, малый? – обернулся гость к старшему Опёнку. – Может, пустим с Бурым? Всё забава.

– Выводи пса, – поддержал Лихарь. – Как раз снег перестал.

Сквара отмолвил неприветливо:

– Бурый ему лапу прокусит, ты нам санки через Светынь повезёшь?

– А я тебе о чём, Поливан? – обернулся Лихарь к мужчине. – Дикомыты и есть, учтивиться со старшими не учёны.

Гость покачал головой, не спеша сердиться:

– Малый прав. Это мы с тобой не подумавши разлетелись.

Взял Лихаря за плечо, увёл вон. Братья переглянулись, сели по обе стороны Зыки и долго не решались уйти, словно кто только и ждал без них обидеть его.

– Он чей, Лихарь этот? – тихо спросил Светел. – С кем пришёл?

– Не знаю, – сказал Сквара. – То одних держится, то других… Ладно, братище. Вот проводим завтра Лыкашку, и домой.

В большом шатре, примыкавшем к болочку саней, стучали молотки. Двое парней, заглянувшие помочь, под началом деда Гудима возводили деревянную подвысь.

Лежачие доски нужно было сажать на деревянные гвозди в непременном порядке, чтобы посередине вышел четырёхугольный лаз, только вскочить человеку. В сторонке стояла деревянная западня.

Нужно было видеть, как объяснял Гудим работу парням. Не произносил ни слова, обходился движениями рук и улыбкой. Улыбка у него была очень славная. А руки толковали понятней, чем у иных вышло бы словами.

Светел не сразу, но всё же набрался смелости к нему подойти:

– Дединька, а на что прорубь?

Гудим хитро посмотрел на него… и вдруг зашагал на одном месте, тревожно озираясь, словно чая погони. Заметил кого-то – и внезапно присел, как провалился. Немного обождал… Выпрямился неожиданно ловким движением, схватившись за невидимые края. По-прежнему не сходя с места, машисто и весело зашагал дальше, посмеиваясь над одураченными преследователями.

– Ух ты!.. – сказал Сквара.

– Дединька, а что не говоришь? – спросил Светел.

Гудим коснулся пальцами губ, виновато развёл руками. Дескать, рад бы, да не могу.

Светел почти решился спросить ещё, но в это время пособники начали что-то делать вкриво. Почтенный скоморох мигом забыл о мальчишках, устремился на выручку.

– …Брови у тебя дугами: ты чувствуешь, что сердце велит, – негромко доносилось из угла. – Сидят высоко: другим людям незачем знать твоих помыслов… – При лучине одна против другой расположились кудрявая Арела и старшая лихая чернавка. – У тебя маленький нос: ты думаешь о том, чего тебе хочется сегодня…

– А длинный был бы? – не иначе вспомнив кого-то, спросила вдруг та.

– Тогда ты больше думала бы о том, что завтра случится.

– Вот ещё нужда была, – хихикнула чернавка. – Я и так знаю, что завтра будет. Толкуй дальше!

Арела поудобнее повернула её к свету лучины.

– У тебя невелики уши: тебя занимает не всё, что могут люди сказать, но важного для себя ты не пропустишь…

Светел невольно задумался о том, как устроено его собственное лицо и что могут значить лоб, щёки, губы. Ему даже захотелось сесть против Арелы, чтобы она дала смысл каждой черте. «Ну да! Такого небось натолкует, сам себя знать не захочешь…» Будь здесь мама, погрозила бы пальцем: боишься правду услышать! Мама была далеко, а всё равно стало обидно. Может, оттого, что частица истины в додуманных словах всё же была?

Из-за притворённой двери оболока глухо звучал голос Кербоги. Не дело слушать, о чём говорят за дверьми, но, если слух обостряется сам собой, как с ним совладать?

– Посмотри, насколько разнятся его ладони! Это значит, что твоему сыну предстоит удивительный путь. Видишь маленькие морщинки, здесь и вот здесь? Он будет радовать наставников, сумеет в полной мере постичь их науку. А эта бороздка гласит, что он проживёт ещё немало лет…

Братья Опёнки переглянулись, на всякий случай отошли подальше.

Спустя некоторое время голос Кербоги смолк.

Чернавка оглянулась, сунула Ареле вкусно пахнущий свёрток и удрала вон, пока хозяйка не видела.

Юная толковательница посмотрела на Светела.

– Тебе тоже по личику погадать? – ехидно спросила она. – Или, может, по ладони? Я и по ладони умею…

Светел поспешно спрятал руки, замотал головой. Хотелось юркнуть за брата, но не при девчонке же.

– Атя не благословил, – степенно отказался Сквара.

Арела наставила палец на обоих сразу:

– Всех на русь выведу, всё как есть покажу…

Светел спросил её:

– Что петуха не держите, чтобы людей плясками забавлял?

Девчонка посмотрела на него едва ли не с жалостью:

– А знаешь ты, как их охотники учат?

– Не знаю, – сказал Светел. – Псов учил в запряжке ходить, а куры у нас давно не ведутся.

Арела проговорила зло и отрывисто:

– На железный лист ставят, чтоб соскочить не мог, а снизу горшок с углями. Сами на дудке играют. Он лапы вскидывает – больно! Так несколько раз, и он потом, как дудку услышит…

Стукнула дверь. Вышла довольная Обороха, за ней сын. Последним появился Кербога.

– О, кто пришёл! – обрадовался он братьям. – Ну-ка, полезайте на подвысь! Видели когда-нибудь лицедейство?

– Нет, – мотнул головой Светел.

– Атя сказывал, – проговорил Сквара.

– Значит, – рассудил Кербога, – сумеете сообразить, что к чему. Ты, старшенький, будешь Богом Грозы, а ты, меньшой, – Богом Огня. Настал день Беды…

– А батенька благословил? – ядовито осведомилась Арела, но братья смотрели только на Кербогу.

– Настал день Беды, и вы обороняете Землю!..

Сквара напряжённо свёл брови:

– Это как?

– А так, – немного подумав, объяснил скоморох. – Люди, глядящие на помост, должны увидеть братьев-Богов, готовых не пощадить себя ради смертных. – И лукаво усмехнулся: – Конечно, показать не всякий сумеет…

У мальчишек разгорелись глаза.

– Наставляй, дяденька Кербога. Как нам кощунить?

Кербога нарадоваться не мог на Опёнков. Младший вспыхивал, искрился, пылал каждым движением. Старший, более суровый и сумрачный, как будто таил до поры и сизые молнии, и яростный гром. А сколько смеха жило в глубине глаз!.. Правду люди говорят: ни за что не угадаешь, в каком краю что найдёшь! Скоморошина рождалась шажок за шажком, слово за словом, из ничего, по наитию… Старик Гудим принёс широкие андархские гусли, тихонько взялся за струны.

– Грозу, – самозабвенно бормотал Кербога, расхаживая перед помостом. – Слезý… доползу…

Мальчишки благоговейно внимали. Вряд ли они умели постичь, какое чудо творения вершилось у них на глазах. Однако чудо от этого меньше не становилось.

Созвучие всё ускользало. Братья начали переглядываться. В глазах у обоих плескалось шальное веселье.

– В тазу, – нахально шепнул Сквара. – Привезу…

– Я тебя, охаверника! – рявкнул Кербога. Тут его взгляд вдруг остановился, он щёлкнул пальцами. – Небес бирюзу! Вот!..

И они в восторге повторили кощуну с самого начала.

Внимательная Арела подсказывала слова, если отец забывал.

Опёнки метались по настилу, прыгали через прорубь, заполошно размахивали руками.

Гусли прокричали горестно и тревожно.

Сквара огляделся, встал как врытый, взял брата за плечо.

Сквара и Светел плечом к плечу разили стругаными мечами. С таким пылом и гневом они махом разогнали бы любых супостатов, но гусли Гудима стонали всё обречённей.

Сквара широко шагнул вперёд, схватил Светела, убрал за спину.

Гусельная струна прозвенела отпущенной тетивой. Сквара уронил деревянный меч, преувеличенным движением схватился за грудь, медленно осел на колени. Светел в ужасе простёр к нему руки, но брат его отстранил.

Сквара упрямо поднял голову, глаза горели. Привстав на одно колено, он воздел руки и резко, с усилием развёл, словно вериги порвал. Светел потрясал двумя мечами, стоя у него за спиной.

Гусли Гудима скорбели, и радовались, и обещали победу.

Кербога разошёлся не меньше мальчишек. Жаль было одного: вряд ли здешний люд увидит то, что сейчас видел на подвыси скомороший вожак. Завтра появятся котляры, небось станет не до веселья. Да и не перед котлярами такое играть. А потом правобережники уедут домой.

Ну ничего. Удосужиться бы с утра повторить. Может, запомнят, к себе на Коновой Вен увезут.

Гудим не сразу отложил гусли, всё ласкал их гибкими, сильными, совсем не старческими руками. Вдохновение, подаренное кощуной, выдалось таким высоким и светлым, что никому не захотелось просто так его отпускать.

Старший Опёнок вдруг спохватился, вытащил припасённые кугиклы. Выложил на ладонь все пять цевок, подровнял, обхватил, стал подыгрывать гуслям.

– Девичья снастишка, – тут же подметила неугомонная Арела. – У сестёр небось отобрал?

Сквара как не услышал. Прикрыв глаза, водил кугиклами у рта, подпевая переборам струн.

– Глянулся тебе Бог Грозы, – сказал Светел.

Он бы предпочёл, чтобы она всё подмечала и язвила не Сквару, а его самого.

– И никто мне не глянулся, – покраснела девчонка. Но хоть замолкла.

Кербога вновь подумал, что, кажется, дал опрометку, приписав яркую даровитость одному младшему. Старший дикомыт играл по-настоящему хорошо. Скоморох улыбнулся:

– Чудовые дела… Я тоже слыхал, что у вас в Правобережье бабы не берутся за гусли, а мужики – за кугиклы.

Это, кстати, была правда святая.

– Так бабушка за ним сперва с веником, а после смирилась, – расхвастался Светел. – Только он у девок не отбирал, сам смороковал, как полюбилось. Он все песни знает! Колыбельную мне сложил, вот. Я мал был…

– По мне, и сейчас от горшка два вершка, – фыркнула Арела.

Светел не остался в долгу:

– Мал горшок, да сердит. – И посоветовал: – Не смотри высоко, глаза запорошишь. Тоже ещё, невеста!

Она зло сощурилась:

– Если хочешь знать, у меня суженый не пендерю лесному чета…

– Пиявка рыжая! – сказал Светел.

– Сам рыжий!

– Цыц, ребятёнки! – окоротил обоих Кербога. – А ты, старшенький… Что за колыбельная? Сыграешь?

Сквара кивнул, снова поднёс к губам кугиклы и заиграл.

Гудим немного послушал, взялся тихо вторить ему.

Сквара вывел напев очень просто, без трелей и иных украшений, а припесню неожиданно спел голосом. Светел даже вздрогнул, но заветные слова тот приберёг.

Кербога спросил, помолчав:

– Правда, что ли, сам сочинил?

Сквара кивнул.

Кербога помолчал ещё.

– А всю песню со словами споёшь?

Сквара смутился:

– Других слов нету… только припесня.

– А пробовал?

– Всякий спляшет, да не как скоморох, – пробормотал Светел.

Кербога повернулся к нему.

– Запомни накрепко, детище, – выговорил он сурово. – Нет таких слов: «не могу». Есть слова «я не пробовал» и «я плохо старался». Если якобы не можешь чего, значит не больно-то и хотелось. Люди горшки обжигают, малыш. Простые смертные люди! И не позволяй никому гвоздить тебе, будто для каких-то дел нужно божественное рождение… А ты, маленький песнотворец, вот что. Продашь мне этот напев?

– Как продать? – удивился Сквара. – У нас, если песня люба, её перенимают да сами поют…

Кербога кивнул:

– Тогда давай так. Ты мне голосницу подаришь, а я тебе слова к ней подарю. Идёт?

Сквара задумался до того напряжённо, словно его подговаривали сбыть нажитое прадедовскими трудами. Всем известно: скоморохи не только глумцы, но и плуты изрядные. Однако зачем бы хитростью выманивать то, что тебе и так отдают?..

И наконец Сквара кивнул: хорошо, мол.

– Идите-ка, ребятёнки, погуляйте пока, – распорядился Кербога.

Мальчишки послушно соскочили с подвыси, пошли вон из шатра. Сквара уже прятал кугиклы, когда скоморох вновь окликнул его:

– А тебе говорили, парень, что у тебя голос крылатый?

Братья даже остановились.

– Это как?.. – подозрительно спросил Сквара.

– А так, что кругом сорок человек будут петь, а тебя всё равно будет слышно.

Сквара недоумённо свёл брови и вместе со Светелом вышел прочь.

Снаружи густели долгие летние сумерки и висел то ли мелкий дождик, то ли туман. Братья бестолково и молча потоптались у тына, взялись бродить по дворам. Ребятня опять во что-то играла, на сей раз, кажется, в «шегардайского коня». Звали к себе, но Опёнки посмотрели сквозь сверстников, побрели дальше. У обоих под ногами ещё пружинили старинные доски, помнившие небось такое… и столько… «Бог Грозы промолвил Богу Огня…» Рядом с подобными чудесами вчерашние забавы казались пустыми и скучными. Может, скоро это пройдёт, но покамест утвердиться на земле каждодневности что-то не получалось.

А ведь они ещё ждали от Кербоги посулённую песню…

По-прежнему молча Опёнки вывели Зыку. Вернувшись, взяли из санок веретёна, засели наконец-то за рукоделье. Пальцы привычно вытягивали битую шерсть, раскручивали веретено, сбрасывали петельку, подматывали готовую нить… Сквара теребил кужёнку левой рукой, Светел – правой. В собачнике было темновато, но они привыкли управляться хоть ощупью.

Спустя некоторое время Опёнки посмотрели один на другого и вдруг начали смеяться.

Сразу стало легче. Мир понемногу становился на место.

Зыка, чувствуя что-то необычное, взялся мести хвостом сухой мох, потом встал и со вкусом облизал щёки обоим.

Когда в собачник заглянула Арела, братья пытались сложить что-то забавное про избалованного и вредного мальчишку, угодившего в суровую воинскую дружину. Они то и дело прыскали смехом, но, конечно, получалось до крайности несуразно.

– Нищета песенки поёт, – сказала Арела.

Подковырка состояла в том, что лишь беспросветная голь вечно возится с какой-то работой. Братьям, однако, было так весело, что они не обиделись.

– На себя посмотри, – только и сказал Сквара.

Посмотреть стоило, кстати. Арела несла перед собой правую руку ладонью вниз. Пальцы двигались, по костяшкам резво бегала блестящая серебряная монета. Переступала, кувыркалась, ныряла и выскакивала опять. Всякий о своём промысле: кто прядёт, кто гудёт. Светел вспомнил девчонкиного выдуманного жениха, вздумал было посоветовать меньше рассуждать о соболях, сидя-то на рогоже… Не стал: веселье удержало злые слова.

Сквара присмотрелся к пляшущей монетке:

– Как это ты её? Покажи.

Арела подбросила сребреник, зажала в ладони, прибеднилась:

– Наша стряпня рукава стряхня… Пошли, отец зовёт.

Теперь Кербога сам держал гусли. Гудим подтягивал на дудке о двух длинных стволах: левая цевка вела один голос песни, правая – другой.

– Верен ли напев? – спросил Сквару скомороший вожак.

Тот заворожённо кивнул, хотя голосница звучала немного иным ладом, как-то печальней и строже. Не колыбельная меньшому братишке, а горестное раздумье об утраченном и любимом. Да и пел Кербога совсем не как Сквара. Скорее наоборот. Припесня у него обходилась без слов, он тянул её, закрыв рот, вплетая голос в тоскливые, словно ветер, вздохи Гудимовой двоенки.

К середине песни Светелу начало казаться, будто земля подалась из-под ног. Стало страшно. Весь мир валился за край, рушился в неворотимую бездну. Кербога только-только умолк, струны и двоенка ещё плакали, ещё звали назад чью-то невезучую душу, когда младший Опёнок вдруг всхлипнул, рванулся, со всех ног прянул наружу.

Скомороший вожак так и опешил.

– Что это с ним?.. – спросил он, заглушив ладонями струны.

– Лиха много поднял, – буркнул Сквара почти враждебно. – Ты его за болячку схватил.

И тоже выскочил вон.

– Ну вот, – сказал Кербога с досадой. – Делавши смеялись, сделавши плачем!

Светел отыскался в собачнике. Он обнимал Зыку, трясся с головы до пят и стонал, зарывшись лицом в родную тёплую шерсть. Сквара сел рядом, перво-наперво закутал брата меховой полстью.

– И всё он не так спел!.. – тихо провыл Светел. – Это не я, а ты заступался!.. И я тебя никогда… я тебя… я сам… я сам лучше помру… Дурак он противный, Кербога этот!..

Сквара сгрёб его в охапку, крепко-крепко. Взялся баюкать.

– На сухой лес будь помянуто, – сказал он. – Не журись, братище, от слова не сбудется…

– Ну ты правда наседка, – засмеялся возле двери Лыкасик. Братья не заметили, когда вошёл. – В кугиклы свистишь, ровно девка, и только знаешь сопливому нос вытирать. Вам с ним, может, в косы ленты вплести да сватов ждать?

Сквара оставил притихшего брата, как-то быстро оказался против хозяйского сына. Тот и в дверь выпрыгнуть не успел.

– Ещё что умное скажешь?

Дрался он редко. Но если уж дрался… Накануне они слегка столкнулись в игре. Лыкаш, похоже, запоздало припомнил земляную крошку во рту.

– Бить будешь?.. – спросил он севшим голосом, косясь и оглядываясь в поисках взрослых.

Рядом, как назло, никто не показывался.

– Не, – сказал Сквара. – Не буду. Кулаков жалко.

Воробыша сдуло.

Сквара вернулся к младшему, снова обнял его.

Тот больше не стонал, но зубы продолжали стучать. Он кое-как выговорил:

– И вовсе мы… не румяные…

– Брат за брата, встань с колен, – шепнул Сквара.

Светел трудно перевёл дух:

– И не надо каменных стен…

Котляры

– И молодцы, что в кобение не дались, – похвалил Жог. – Гадать по рукам, щёки и носы толковать – это жреческое искусство. Чужих Богов не поймёшь! Держитесь-ка вы, ребятки, подальше от этих глумцов!

– Мы санки увязали уже, – сказал Сквара. – Только припас в амбаре забрать.

Жог невольно улыбнулся, с гордостью посмотрел на мальчишек:

– Радельники… Что бы я без вас делал!

Мимо раскрытой двери собачника, улыбаясь чему-то, прошёл Лихарь. У него был вид сытого кота, только облизнувшего с усов остатки сметаны.

Светел вдруг тихо спросил:

– Атя, на что нам котляров ждать? Звигуров ты почествовал…

Он хотел добавить, что народу во дворе полно и без них; вряд ли дядя Берёга какое там обидится – вовсе вспомнит о Пеньках после того, как проводит их за ворота. Воробьям не то что дальних друзей, им сына сегодня последний раз обнимать!.. Но пока Светел думал, как обратиться к отцу, Сквара сказал:

– Дядя Кербога про наших Богов кощуну складывал. Про Беду… И как Они за нас бились…

Жог нахмурился:

– Кощуну?..

Светел аж запрыгал:

– Я был Огнём!

Сквара как-то этак повёл плечами, словно стал выше ростом:

– Бог Грозы промолвил Богу Огня…

– Мы с тобой теперь одни, я и ты! – засиял Светел. – Будем драться у последней черты! Чтобы не было кругом темноты!..

И братья, подсказывая один другому, взахлёб стали перевирать скоморошину.

Пенёк не столько слушал, сколько смотрел на мальчишек. Добрые дети – отцу с матерью венец. Пришлось менять гнев на милость.

– Ладно, – сказал он. – Ведите к этому вашему кобнику. А то дома засмеют: во дворе мимо скомороха прошёл!

Потрепал по ушам Зыку, первым двинулся наружу.

Мимо двери просеменила злая чернавка. Только сейчас было больше похоже, будто её саму кто крепко обидел. Даже лента в косе словно потускнела, как-то жалко обвисла. Девушка утирала глаза, всё стряхивала с понёвы невидимые соринки.

Жог ещё порога не переступил, когда сзади ударил хриплый яростный рык.

Отец и сыновья обернулись. Сухой мох летел во все стороны. Вожак соседней упряжки, сильный, буроватой шерсти кобель, как-то ушёл с привязи, чтобы тут же сцепиться с Зыкой. Разволновались и другие упряжки. Рёв поднялся такой, что с потолка сыпалась труха.

– Хозяина зови!.. – заорал Сквара брату.

Сам кинулся разнимать.

Светел вылетел вон:

– Дядя Поливан! Дядя Поливан, твой сорвался!..

Здоровенные псы катались клубком. Сквара подхватил палку, принялся дубасить по ком попадя, грозно крича и раздавая пинки. Зыка почти сразу опомнился, разжал зубы. Бурого схватил в охапку подоспевший хозяин.

Привязи были сделаны из жердин, прикреплённых к ошейникам, чтобы псы не перегрызали. Поливан осмотрел холостой конец.

– Ремешок перетёрся, – сказал он виновато. – Чем за обиду велишь отплатить, брат Пенёк?

Жог ответил не сразу. Сквара и Светел ощупывали Зыку, запускали пальцы в шерсть на его боках, шее и животе, заставляли показать лапы. Искали покусы. Не нашли ничего, кроме чужой слюны.

У бурого оказалось пробито ухо. Небольшая отметина, оставленная клыком, уже запеклась. Собаки не люди: кобели очень редко бьются, чтобы убить.

– Какие обиды, – сказал Пенёк. – Привяжи своего покрепче, чтоб смирно сидел. – И насмешливо обратился к старшему сыну: – Ноги-то не отбил вгорячах?

Сквара пошевелил босыми пальцами, сморщился, смутился:

– Отбил, атя!

Зыка вилял хвостом, улыбался во всю пасть, не особенно понимая, с чего столько переполоху.

Возле скоморошни хихикали, переминались девчонки. Жадно расспрашивали тех, кому Арела уже погадала. Остальные краснели и бледнели: ждали череда. Опёнки прошли мимо, чувствуя себя гордыми властелинами собственных судеб. Следом за отцом вступили в шатёр.

Здесь вся их гордыня испарилась тотчас. Кербога с Гудимом стояли на подвыси и с невероятной – глазом поди поймай – быстротой метали друг другу… да не безобидные колобашки, а топоры. Даже в сумерках шатра было видно, насколько остро отточенные. Они вращались, мелькали и безошибочно укладывались выкаченными рукоятями в ладони. Светел попробовал перечесть топоры, но сразу сбился и бросил.

Арела в углу рассказывала Облуше, какая та добрая, хозяйственная и незлобивая:

– Уголки глаз у тебя кверху: ты хорошее видишь. И губы улыбаться готовы, всякому ласковое слово найдут…

Опёнки перекинулись взглядом. В конце концов, Сквара от неё рукотёром так и не схлопотал.

Любопытство тянуло к помосту, но братья смирно стояли подле отца. Дома, случалось, тоже баловались с топорами. Не дело под руку лезть.

Кербога заметил вошедших. Острые лезья просвистели последний раз, он по очереди вмахнул их в колоду.

– Утро доброе, лыжный делатель, – сказал он Пеньку.

– Хвали утро вечером, – проворчал тот в ответ. – Пришёл вот взглянуть, кто моих сыновей разным разностям учит.

– Добро! – улыбнулся Кербога, приглаживая ладонью остатки волос. – Я сам давно хотел с правобережниками спознаться. Про вас, друг мой, столько всякого бают…

– Кто ж мешал? – спросил Пенёк. – Оботурам до Светыни не дохромать?

Скоморох вздохнул:

– Ты сказал: хвали день к вечеру. Я тешу людей, пытая судьбу, но сам давно отчаялся угадать, чтó будет назавтра. Как говорят у нас в Андархайне: над головой облака, под ногами туманы…

Братья оставили взрослых вести скучные взрослые разговоры, передвинулись поближе к углу, где гадала Арела.

– Суженый твой близко, – доносилось оттуда. – А уж мимо пройдёт ли, от тебя одной только зависит.

Пришлось Опёнкам пересчитывать топоры, торчавшие в колоде. Их оказалось одиннадцать.

Тут братьев поманил на подвысь дед Гудим. Светел и Сквара заулыбались, сразу ощутили себя огненными Богами, единым духом взмыли на высокий помост: кощунить станем!.. Да не просто так, а перед отцом!.. Ничего чудесней вчерашнего они представить себе не могли, однако старый скоморох предложил им нечто иное и совсем неожиданное. И опять объяснил молча, но столь понятно, что Светел мимолётно подивился: на что другим людям слова?..

И вот уже Сквара нырнул под широкое рогожное покрывало, повапленное белыми и серыми пятнами. Оно стало до того жёстким от краски, что внутри не вдруг угадывался человек. Это было понятно; так они и дома притáивались на охоте. Гудим распушил Светелу волосы, отчего тот окончательно стал похож на маленький подвижный костёр, вложил в руки деревянный меч. Светел крепко стиснул гладкую рукоять.

Бело-серое чудище медленно поднялось, ожившим сугробом поползло через подвысь.

Светел устремился навстречу, замахиваясь мечом.

– Пурга бушует дни и ночи, совсем со свету сжить нас хочет, – нараспев произносил Кербога.

Жог на всякий случай хмурился, в точности Сквара вчерашний: «это как?..» Однако молчал, по крайней мере не запрещая сыновьям лицедействовать.

А снежное страшилище легко поддаваться не захотело. Бело-серый сугроб вдруг принялся наседать и загнал «Бога Огня» на самый край подвыси. Светел даже спросил себя, не забыл ли братёнок, чего ради всё затевалось. Потом сам едва не забылся, еле удержал руку, готовую огреть «пургу» уже не на любки, а в полную силу.

Наконец в сражении обозначился перелом. Чудище стало пятиться, распласталось под градом ударов… и Сквара улызгнул в открытую прорубь, оставив пустое покрывало валяться на досках.

– Вот так огонь, горяч и молод, разит и гонит смертный холод, – проводил его Кербога. И добавил почти шёпотом: – Счастлив твой народ, лыжный делатель… Глядя на таких сыновей, начинаешь в самом деле ждать солнца…

Жог ответил так же тихо:

– Они помнят его. И никогда не забудут.

Наконец Облуша поднялась с раскладной скамеечки. Вчера она побрезговала идти к слишком юной гадалке, но девки возвращались такие довольные, что Облуша тоже решилась – и, кажется, не жалела об этом.

Опёнки подошли к Кербогиной дочке.

– Уедем ныне, – сказал Сквара.

Светел жарко покраснел, разучился говорить, просто вытащил свёрнутый поясок. Конечно, не верста Оборохиному, с его андархским бисером и шелками из тридевятого царства, но бесскверные шерстяные нитки были окрашены корой черёмухи, берёзы и дуба аж в семь разных цветов. Верно же мать присоветовала захватить с собой мелкого узорочья добрым людям на подарушки…

Сквара улыбнулся:

– Будешь нас вспоминать.

Девочка спросила с неожиданным уважением:

– Небось тоже сам… смороковал?

– Не, – сказал Сквара. – Это он выткал. Мы с ним бёрдо соседской внучке сладили… надо ж попытать, каково удалось. А он и заправлял, и нитки считал, и…

– Умница ты, – опустила глазки Арела. – Рукодельник. Братейку любишь…

Сквара поправил:

– Брата.

– А палец не тогда ли попортил?

Сквара засмеялся:

– Не… Гвоздь забивал.

– Гвозди забивать не умеешь?

– Думал, умею…

Светел начал чувствовать себя обойдённым.

– Новую кощуну бы повторить, – вздохнула Арела. – Теперь, поди, не успеем.

В шатёр заглядывала очередная девка, желавшая узнать всю как есть правду и о себе, и о будущем женихе.

Арела вытащила монету.

– Вот… Смотри.

Уложила сребреник на пальцы. Медленно, обозначая каждое движение, прогнала блестящий кружок туда и обратно.

Нетерпеливая девка решительно оттеснила братьев, прочно обосновалась на скамеечке. От длинного свёртка у неё на коленях веяло горячей рыбой и дымом.

Пришлось Опёнкам вновь устраиваться возле колоды. Сквара вынул из кошеля запасное колечко от Зыкиной упряжи.

– Дай я!.. – загорелся младший.

Схватил колечко, устроил на костяшках, как показывала Арела. Оно сразу упало. Светел попробовал ещё. То же самое.

– Ей батюшка небось руку держал, – обиделся он.

Вернул колечко брату – и почти обрадовался, когда Сквара тоже его уронил.

Кербога не был бы ватажным вожаком, не умей он с кем угодно поладить. Суровый лыжный источник, пришедший разведать, чему это глумцы-андархи вздумали учить его сыновей, уже беседовал с ним чуть не свободнее, чем с тем же Берёгой. Забыв сердиться, гладил усы, смеялся кстати найденной шутке.

– А вот скажи, друг мой, – наконец спросил скоморох. – Слышал я в северной Андархайне легенду… То есть как легенду, громко названо… так, байку. Поговаривают, в день Беды наследный царевич, единственный сын праведного царя, был всё же спасён. Люди верят, будто крылатые псы выхватили его из огня и умчали в неведомый край, чтобы он вернулся возмужавшим, восстановил добрые времена… У вас на Коновом Вене ни о чём таком не рассказывают?

Светел, накрытый внезапным ужасом, прирос к земле. Захотелось самому стать монеткой, закатиться под помост, да поглубже. Сунуть голову в любой мешок погрязнее – укрыть слишком приметные волосы. «Не то заберут…»

Жог остался невозмутим.

– Мы люди несмысленные, едим пряники неписаные, – отозвался он вроде даже с ленцой. – Вот встречу другой раз симуранов, надо будет спросить.

Оба засмеялись.

Светел решился выдохнуть. Сквара, сидевший на полу, потянул его за руку. Светел повернулся к нему, еле вспомнив, чем они с братом только что занимались.

Сквара натужно, медленно шевелил сплочёнными пальцами… и колечко шагало. Не так, конечно, как у Арелы. Не плясало – неуклюже топталось, грозя провалиться, но… шагало!

Этого Светел уже не смог вынести. Девчонка, которую он изо всех сил старался если не впечатлить, так хоть разозлить, смотрела только на Сквару. Даже хитрость с монетой как-то так показала, что у Сквары вышло, а у него нет!

Он сердито выдернул руку:

– Ну тебя! Я тоже так смогу! Ещё и получше!..

Сквара смотрел на него снизу вверх, не столько с обидой, сколько беспомощно. Он не знал, как унять внезапную ревность брата, потому что сам был к ней неспособен.

– Котляры!.. – закричали снаружи. – Котляры!..

Братья побежали вон из шатра. Пенёк вышел за ними.

Все последние дни во дворе только и разговору было что о котлярах. Наслушавшись, Светел помимо воли ждал величественного пришествия. Десятки саней, запряжённых оботурами и собаками, а может, даже правскими лошадьми… Большой вооружённый отряд…

Выскочив наружу, он жадно завертел головой, но никакого поезда не увидел.

Из серой туманной стены, неся в руке снегоступы, вышел всего один человек.

На этом человеке сам собой останавливался взгляд.

А вроде ведь ничего такого особенного. Обычного роста, сероглазый, русоголовый, с недлинной бородой, поседевшей смешно – слева больше. И даже не андарх – левобережник. И вот поди ж ты… Осанка, постав головы, чуть ли не хватка руки, державшей простенькие чинёные лапки… Как не вспомнить Кербогу с его рассуждением о крылатых голосах, слышимых в любом согласии певчих. Только пришлый котляр был такой весь. У ворот собралось десятка три мужиков, и все на него смотрели, но он стоял перед ними, как Зыка или тот же Бурый – перед стайкой ничтожных деревенских севляжек. Не вздорил, но что-то внятно остерегало: не тронь. Пропадёшь.

Со двора нёсся полный кромешного горя вой Оборохи. От него по спине принимался гулять на тараканьих ножках мороз.

Из-за спин вышел Лихарь. Спокойно приблизился к чужаку, поклонился ему. Тот кивнул, как старому другу. Их руки встретились в приветствии, накрест упершись локотницами. Потом Лихарь встал у котляра за плечом, стал что-то говорить ему. Светел вдруг ощутил на себе взгляды обоих. Ему опять стало жутко. Почему-то не подлежало сомнению: эти двое возьмут всё, что захотят. И кого захотят. И так, как захотят. И никто их не остановит. Ни крепкие Звигуры, ни храбрые гости, ни…

Старший котляр вдруг зевнул, прикрыв рукой рот. Спросил:

– Где новая ложка-то? Недосуг ждать.

Ворота растворились наконец во всю ширину. Лыкасик тащился на ватных ногах, судорожно вцепившись в мать и отца. Лицо Оборохи распухло и побагровело от слёз, она голосила не переставая. Берёга Воробей молчал, но тоже шёл, как к обрыву. Двое работников несли за Воробышем санки, заботливо собранные в дорогу. Ещё один вёл рвущихся, взволнованных упряжных псов.

Старший котляр подавился на середине зевка, словно увидев что-то несусветно смешное.

– Это что ещё?.. – указал он на санки. И отмахнулся от Оборохи: – Мамонька, да закрой уже рот, не на кобылу сына ведёшь.

Его веселье получилось таким заразительным, что иные начали улыбаться. А Обороха, вбиравшая воздух для нового вопля, захлебнулась и действительно замолчала.

Котляр оглядел двор, вытянул что-то из ворота кожуха. Поднял над Лыкасиком блестящий трилистник своей веры.

– Именем Справедливой Владычицы и по праву, вручённому праведными царями, я забираю это дитя!

– Дайте парню лапки какие ни есть, и пошли, – сказал Лихарь. – Всё, что надо ему, в обозе найдётся.

Воробыш незряче озирался. Мало того что его прямо сейчас окончательно и бесповоротно забирали из дому, так ещё чуть не голого. Подбежавшая чернавка совала ему снегоступы, небось первые попавшиеся, схваченные со стенки в сенях, но он никак не мог взять их, пальцы отказывались смыкаться.

Кончилось тем, что Обороха оттолкнула чернавку, бухнулась перед сыном на колени, подвывая, принялась завязывать путца.

У неё дело тоже не особенно спорилось, потому что она прикасалась к сыну, наверное, в самый последний раз. Старший котляр повёл глазами налево, направо… Взгляд вернулся к правобережникам.

– А это у нас кто? – весело спросил пришлый. Ни дать ни взять купец, заприметивший на торгу новый и завидный товар. – Метили по воробьям, а тут соколята!.. Ну что, дикомыт, лоб не умыт? Которого себе на племя оставишь? Старшего, младшего?

Светела накрыло мокрым рядном, земля снова поплыла из-под ног. Жог покосился на сыновей.

– Ты шали, – проворчал он, – да меру знай. Тем не шутят, чего в руки не дают.

Светел вдруг обнаружил, что стоит за спинами отца и старшего брата. Нет, он не прятался. Он вообще не понимал и не помнил, как там оказался.

В руке смешливого котляра сам собой возник тяжёлый боевой нож. Заплясал, завертелся, обегая ловкие пальцы, являя то лезвие, то рукоять.

– А кто шутит? – поднял брови Лихарь. Кивнул пришлому: – По мне, младшего бы. Со старшим наплачемся.

Колени у Светела стали такими же ватными, как у Лыкасика. Палящая туча валилась на него, дыша гибелью, он больше не мог ни убежать, ни улететь. Никто не поможет.

Дальше всё произошло быстро.

Лихарь сдвинулся с места. Пошёл прямо к Светелу.

Жог поднял руку, загораживая от него сыновей.

Нож спорхнул с пальцев смешливого котляра.

Без промаха нашёл руку лыжного делателя…

…И со стуком прибил её к тыну.

Жог охнул, изумлённо посмотрел на свою ладонь. Зарычал, потянулся освободить.

– Стой лучше смирно, – всё так же весело посоветовал пришлый. – Не то бабу двойней брюхатить придётся.

Жог замер. У котляра стремительно крутился в пальцах ещё один нож. Наверняка не последний. Звигуры, домочадцы и гости топтались, переглядывались, бормотали… Никто не возмутился в открытую, ни один не бросился выручать. Пришлый очень хорошо знал, что творил. Здесь, в Левобережье, никто ему слова поперёк молвить не смел.

– Я пойду, – вдруг сказал Сквара. – Меньшой – курёнок дрисливый, только гузном с полатей сажу мести.

Светел ошалел от такой несправедливости, очнулся и понял, что всё пропало. Наяву. Насовсем.

Лихарь подошёл к ним. Котляр был меньше Жога на полголовы, но чувствовалось: что захочет с ним, то и сделает. Он оглядел Сквару с головы до пят, хмыкнул. Предупредил Пенька:

– Потише держись, не то и без второго останешься… – Выдернул нож, позаботившись, чтобы лыжного источника согнуло от боли. Повёл Сквару туда, где уже стоял Лыкасик. – Ещё лапки давайте!

– Мои в собачнике висят, у двери, – деловито проговорил Сквара. – Звёздочками заплетены.

Он не оглядывался ни на отца, ни на брата. Вёл себя так, будто с младенчества хотел стать ложкой в котле, да случая не было.

С пальцев Жога капала кровь. Его трясло от бешенства и унижения, но посреди двора стояла смерть, готовая добраться до обоих его сыновей и до него самого. Здоровой рукой отец нашарил Светела, молча притиснул к себе.

– Этого заприте-ка в клеть да не выпускайте дня три, – кивнув на Пенька, весело распорядился старший котляр. – Знаю я их, дикомытов. Дров наломают, а ответ вам держать.

На нём был воинский пояс, кожаный, в знатном серебре.

Молодая чернавка смотрела на Лихаря мокрыми больными глазами.

Скваре принесли его лыжи. Котляры с новыми ложками пошли со двора.

Когда они скрылись в тумане, Обороха упала поперёк санок, собранных для Воробыша, и снова завыла.

Взаперти

Вечером отец и сын сидели в пустой клети.

То есть это Светел сидел под стеной, обняв руками коленки. Жог ходил из угла в угол. Когда нянчил обмотанную тряпкой правую кисть, когда складывал её в кулак и тыкал им в брёвна.

Так-то. Для ночлега им клети во дворе не нашлось, а как запереть – вот она.

Пополудни добрая девушка сунулась было покормить их. Жог рявкнул так, что она мигом исчезла, едва не выронив мису.

Какая может быть еда в доме, где не оборонили гостей?..

Левобережники Звигуры хоть и числили себя жителями Андархайны, однако замкóв у них до сих пор не водилось. Дверь просто подбили с той стороны колом потолще. Знали Жогову силу.

«Это я во всём виноват, – клевала Светела неотвязная мысль. – Я, я, я виноват…»

Скудный свет, сочившийся в поддверную щель, начинал уже меркнуть, когда младшего Опёнка позвали наружу – вывести Зыку. Хотели управиться без него, но кобель оказался не имчив. Поднял холку и ну зубами лязгать: порву!.. Светел взял его на поводок и вышел с ним за ворота.

Что Зыка понимал своим звериным умом, чего не понимал – поди разбери… Он почти сразу напал на следы, тянувшиеся в туман. Приник носом, улавливая запах Сквары… да как потащил!

Светел пытался остановить его, но кобель, привыкший к саням, был сильней. Упираясь и скользя, Светел не удержал равновесия. Зыка проволок его по самой грязи. Сквару он начинал уже слушаться, Светела считал сосунком. Он остановился далеко на снегу, видно сообразив наконец, что меньшой хозяйский щенок всё же не скуки ради цепляется за верёвку и срывает голос, приказывая стоять.

Идя с ним обратно, Светел ощутил боль в левом плече. Налетел на что-то, пока по земле ехал?.. Нет, плечо было другое. Светел даже ворот оттянул, заглядывая под рубашку.

Увидел багровые отметины, оставленные цепкими пальцами.

Вздрогнул и вспомнил.

Вспомнил, как оказался за спинами.

Пока он торчал стойкóм, одурев и померкнув от страха, Сквара взял его за плечо, убирая с дороги. И встал на его место, заслоняя собой.

Сквара, которого он обидел, ревнуя в глупой игре.

«Бог Грозы промолвил Богу Огня… За обоих нас я раны приму… Это я, я во всём виноват…»

Жёсткая была рука у Сквары, суровая, почти по-взрослому сильная…

Когда сын вернулся измазанный, на Жога стало страшно смотреть.

– Кто?.. – только выдохнул он.

– Зыка сшиб, – сказал Светел.

Отец отвернулся и так двинул кулаком в стену, что отозвались стропила.

Светел невольно посмотрел вверх… и долго не опускал глаз.

– Атя, – сказал он погодя. – Если пособишь… Я вышел бы ночью. Гляну хоть, где Сквара.

Жог оглянулся. Застонал сквозь зубы:

– А ещё и тебя словят?..

Светел даже удивился:

– В лесу?..

Жог здоровой рукой рубанул воздух:

– Не велю!..

Светел притих, снова стал смотреть вверх, пока летние сумерки позволяли кое-что видеть.

Отлогая кровля была, по исконному северному уставу, берестяная. В жилой избе поверх берёсты лежал бы ещё дёрн, но кто станет дернить холодную клеть? Если бы отец подсадил, он сумел бы украдкой сдвинуть берёсту. А там через тын, на лапки – и лесом. Лапки он, кстати, нарочно ради этого в собачнике не покинул…

– Атя…

– Цыц, сказано!

Светел уткнулся носом в колени и больше не раскрывал рта.

Ещё ему хотелось полечить Жогу руку, но он не смел предложить. Что-то подсказывало: эту боль отец ему не отдаст.

Царила уже кромешная темь, когда наверху зашуршало. Светел сразу вспомнил про кошку, но там явно копошился кто-то потяжелей. Потом заскрипела берёста. Внутрь проникло немного слабого света.

– Идёшь или стряпать будешь, Опёнок? – прошипел голос.

Северное небо никогда не бывает совсем чёрным. И летом в особенности. Наверху мрели косматые тёмно-серые тучи. Ближе трепетали на ветру непослушные кудри Арелы.

Отец вдруг повернулся, схватил Светела и высоко поднял, вознося к самым стропилам. Светел уцепился за край, подтянулся, вылез в дыру. Посмотрел внутрь.

Глаза у Жога Пенька были горестные, отчаянные и свирепые.

– Вернись только, – шепнул он сыну и протянул снегоступы.

Светел и Арела пробирались по лесу. Деревья над ними раскачивались и гудели. Снова начиналась метель. Это было хорошо: прикроет следы. Дуло с севера. Коновой Вен словно гнал прочь насильников, посягнувших на его свободных детей.

Становище котляров обнаружилось в нескольких верстах, на придорожной поляне. Его легко было найти по свету костров, по запаху дыма. Здесь Светел увидел всё то, чего ждал утром. Большие сани с болочком, улёгшихся оботуров, просторный шатёр… Дозорных с копьями, протоптавших тропинку возле костров…

Арела и Светел осторожно подобрались с подветренной стороны. Таясь в застругах, Светел смотрел на лагерь, уже понимая, что пришёл зря. Не получится у него ни увидеть Сквару, ни попрощаться. Он вернётся в Житую Росточь, проползёт обратно в дыру, и отец подхватит его на руки, чтобы услышать: «Атя… оплошал я…»

Светел поёрзал в снегу. Покосился на Арелу:

– А у тебя правда жених есть?

Девочка кивнула:

– Правда.

Светел вздохнул:

– Красивый?

Она пожала плечами:

– Не знаю. Я его и не видела.

– Ну да!

– Вот и да. Нас ещё до рождения сговорили. А тут Беда и… ну…

– А зовут как?

– А ты никому не скажешь?

Светел задумался. Пробурчал:

– До земли скрести долго. А то я землёй бы поклялся.

– Йерел.

– А ты – Арела, – удивился Светел. – Похоже.

– Нас потому так и назвали. Только он Орёл, а я – Обещание.

– Это я понял…

– Ты похож на андарха.

Светел промолчал.

Арела вздохнула:

– Я тебе свою тайну открыла.

«Было бы что открывать! Про какого-то жениха…»

– Моя тайна невелика, – ответил он неохотно. – Засыновлённый я. В животы принятый. Мои все… в Беду…

Арела хотела ещё о чём-то спросить, но Светел схватил её за руку, насторожил уши. К гудению сосен примешался звук, от которого у него радостно подпрыгнуло сердце. В лагере котляров, в обмётанном снегом шатре негромко пели кугиклы.

«Сквара! Живой…»

– Не реви, – сказал Сквара Воробышу.

Тот вытер кулаком нос, огрызнулся:

– Тебе хорошо!..

Сквара удивился, спросил:

– Чем хорошо-то?

Лыкасик не нашёлся с ответом.

Лихарь, шедший впереди, обернулся:

– Тут мамки нет, утешать не прибежит. А к нам реветь без толку.

Старший котляр засмеялся. Весёлый он, похоже, был человек. У него и прозвание отдавало шальным удальством: Ветер. Такого сильного и ловкого воина не всякий день встретишь. Если бы он как-нибудь по-другому показал свою ловкость с ножом, Скваре он, может, даже понравился бы.

Когда пришли в становище, у мальчишек отобрали пояса, пустили в шатёр к остальным ложкам. Там не было ни костра, ни жаровни. Толстые суровые стенки прикрывали только от летящего снега. Навстречу новеньким обернулось десятка два лиц. Ребята были разного возраста, и ровесники Скваре с Лыкашом, и помладше. Вплоть до таких, что наверняка не помнили солнца.

Ещё не обвыкшись в потёмках шатра, Сквара почти сразу споткнулся о кого-то из малышей. Нагнулся повиниться – нашарил полураздетого мальчонку, скрючившегося на полу. Под руками Сквары малыш съёжился ещё больше.

– Не… бей… – просипел он и всхлипнул. – Ничего… больше нету…

И надсадно закашлялся. Кто-то слупил с него не только меховой кожушок, но и верхнюю рубашку.

Сквара поднял мальчонку. Для начала натянул на него свой собственный кожух, просторный, нагретый у тела. Надвинул на растрёпанную голову куколь. Ему самому было пока не холодно после скорой ходьбы. Потом он стал оглядываться, приучая к полумраку глаза.

Обидчика он распознал без труда. Крепкий светловолосый парнишка насмешливо улыбался, сидя не просто на толстом охвостье своего кожуха, а на чём-то более мягком. Сквара выпустил мальца – тот беспомощно завалился и опять свернулся в клубок, – поднялся и, перешагивая чьи-то ноги, пошёл в середину шатра.

– Отдал бы, – сказал он светловолосому.

Тот немедленно распознал окающую помолвку.

– Да никак дикомыт!.. Что, и вас до котла допустили?

– Не, – сказал Сквара. – Меня сильно взяли… Ты отдай кожушок-то. Не срамничай.

Улыбка паренька стала глумливой.

– Нас тут пристыживать некому. Без выкупа не отдам!

– Хорошо, – кивнул Сквара. – Я тебе на кугиклах сыграю, добро?

– Добро.

И светловолосый ёрзнул, пересаживаясь удобнее.

Сквара вынул из нагрудного кармашка кугиклы, заиграл. Конечно, не братскую колыбельную, к которой Кербога придумал такие грустные и неправильные слова. Просто песенку, подслушанную на купилище в Торожихе. Потом другую и третью.

Ребятня сдвинулась теснее. Новые ложки могли хорохориться сколько угодно, а только расставание с домом ни одному из них легко не далось.

– Добро? – спросил Сквара, глядя на светловолосого.

Тот, чувствуя себя всесильным хозяином, лишь заулыбался шире прежнего:

– А теперь покажи, как у вас на Коновом Вене пляшут.

Сквара подумал. Снова кивнул. Взмахнул руками, присел… Но вместо плясового коленца схватил обидчика за ногу, опрокинул назад. Парнишка от неожиданности свалился и несколько мгновений барахтался на полу. Сквара поднялся, держа в руках кожушок.

– Рубашка где? – спросил он негромко.

Светловолосый вскочил, что-то бормоча наполовину грозно, наполовину плаксиво. Бросился на дикомыта. Сквара отшагнул, молча приласкал обидчика, как научил когда-то отец. Локтем под подбородок, возвратным движением кулака – в нос.

В углу кто-то завозился, стаскивая с себя лишнее. Скваре из рук в руки передали вязаную рубашку.

Он вернулся ко входу, одел малыша, сел и устроил его перед собой, чтобы надёжнее обогреть.

Светловолосый ощупывал нос, бранился – невнятно, но угрожающе.

– Зря воевать лезешь, – сказал Скваре мальчик из старших. – Пестунчик твой всяко не жилец. Лихарь баял, если до утра и додышит, всё равно у дороги бросим.

– Не тащить же, – подал голос другой.

Сквара сдвинул брови:

– А в сани? А в зеленец отдать?..

Мальчишка в ответ пробурчал:

– Про то не нас спрашивай, а Лихаря с Ветром… Меня, если что, Дроздом кличут.

– Тут всяк сам за себя, кто крепкий, дойдёт, – добавили из потёмок.

Сквара нахмурился круче.

– Вот помрёт, – сказал он, – тогда рухлядь и заберёте. А до тех пор тронет кто, зашибу.

Больше его не цепляли. Прежде неоспоримым вожаком был светлоголовый Хотён. Теперь Хотён держал в горсти расквашенный нос, но дикомыт на его место, кажется, не посягал… Вот забота, кого держаться, как быть?

Между тем хворый парнишка немного отогрелся, даже стал шевелиться.

– Ты чьих будешь? – шёпотом, чтобы не напугать, спросил его Сквара.

– По… Под… Оз… зно…

– А мы… к Воробьям в гости зашли, – в свой черёд сказал Сквара. – У тебя лапки, что отец мой сработал.

Ознобиша запрокинул голову, думая увидеть лицо, но глаза никак не хотели открываться.

– Ты… ты… Све…

– Не. Старший я. Скварой люди зовут.

– Теперь иначе звать станут, – проворчал из темноты Дрозд.

Сквара передёрнул плечами:

– Ну и ладно. Хоть горшком, только чтобы в угли не ставили.

Кто-то неуверенно засмеялся.

На закате дали поесть.

Ни к какому общему котлу новые ложки приглашения не удостоились. Не заслужили пока. В шатёр просто сунули корзину с лепёшками из болотника. Они оставляли горьковатый привкус во рту, но были по крайней мере жирны. Корзину поставили прямо там, где сидел Сквара. Кажется, лепёшки в самый первый раз оказались поделены справедливо.

Ознобиша есть сперва отказался. Пришлось уговаривать, заставлять. Это у печки на пустое брюхо можно болеть. На холоде не получится.

Вяло дожевав, Ознобиша спросил:

– Ты моих… видел? Отика, маму?..

Кривить душой не хотелось, но и добивать мальца чудовищной вестью было нельзя.

– Не, – сказал Сквара.

Настала ночь. Иные спали, но некрепко. То один, то другой вставал разогнать онемение, попрыгать с ноги на ногу, похлопать руками. Малышня постепенно переползала поближе к Скваре и Ознобише.

– А ты «Лебедь плакала» умеешь? – спросил неуверенный голосок.

– Умею.

– А «Журавлики вернулись»?

– Напоёшь, спробую, – пообещал Сквара.

– А и напою… Слушай вот!

Кугиклы тихонько ворковали впотьмах, вплетали свой голос в свист ветра, в глухое гудение леса. Никто не шугал Сквару, не просил замолчать. Тем, кто спал, наверное, снился дом.

– Уйдём, может? – спросила Арела. – Мне-то воля, а тебя во дворе увидят… Не прибили бы.

Светел отвечал равнодушно:

– Совсем убить постыдобятся, а синяков не бояться стать.

Он почти неотрывно смотрел на шатёр, где то смолкали, то снова подавали голос кугиклы. Он даже не чувствовал ни холода, ни сонливости, словно братейко-огонь в самом деле грел его, незримо дотягиваясь из поварни. Может, так оно вправду и было. Светел уже трижды менял лёжку: снег таял. Ему было не до того, чтобы думать об этом. Он, наверное, сумел бы обмануть дозорных, даже в шатёр влезть. Но вот потом… «Вернись», – попросил атя. «Мне без тебя только голову останется сложить», – гласило несказанное. Поэтому Светел просто лежал, хоронясь в заснеженных ёлочках, и смотрел.

Перед рассветом лагерь зашевелился. В шатёр вошли котляры, послышался плач. Похоже, иные из младших только пригрелись, сбившись рядком.

Светел вдруг как-то очень по-взрослому понял, что никогда больше не сможет равнодушно слушать ни такой плач, ни песню кугиклов.

Шатёр стали сворачивать. Отвязали растяжки, свернули полотнища, вместе со срединным шестом унесли в сани. В плотных сумерках на снегу возились, затягивали путца снегоступов десятка два человечков.

Светел приподнялся на локтях.

Где же Сквара?

Человечки сдвинулись с места, побрели вслед саням, один за другим растворяясь в струях позёмки.

Тогда Светел различил брата.

Долговязый мальчишка шёл, наклонившись вперёд. Нёс на закорках кого-то меньше и слабее себя, кругом теснилась мелюзга. Скварко…

Светел сам позже понять не мог, как это он сумел удержаться, не выскочил из сугроба, не бросился к брату. Но – сумел. Поезд котляров скрылся в метели, а Светел с Арелой выползли из ёлок и пошли обратно в Житую Росточь.

– Он сбежит, – сказал Светел. – Вот отойдут подальше, чтобы не погнались, и сбежит.

Арела вздохнула:

– Не сбежит.

– А вот сбежит! – вспыхнул Светел. – Сквару не знаешь!

Арела снова вздохнула:

– А ты котляров не знаешь. Они всё равно погонятся. И поймают. Они всегда ловят отступников. И предают страшной казни, чтобы другим было неповадно. Рассказать, что с ними делают?

Светел гордо отмолвил:

– Сквара не побоится!

Дочка скомороха посмотрела на него, точно старая бабка, близко видевшая такое, о чём он и понятия не имел.

– За себя, может, не побоится, – сказала она. – А вот за тебя, за батюшку вашего, за мамку…

От её слов веяло ледяной жутью и какой-то окончательной правдой. Светела точно ударило. «Дядька Деждик… тётя Дузья… и Ознобишу кто-то увёл… А вдруг тоже они? Если Ивень что-нибудь натворил?..»

Воображение мигом нарисовало ему атю и маму распластанными в кровавом снегу. До всего тела немедленно добрался мороз.

Всё же он упрямо пробормотал:

– Пустит их кто на Коновой Вен…

Арела ответила с невесёлой насмешкой:

– Будут они дозволения спрашивать. Ты увидишь гостя на торгу, а на самом деле он за твоей головой пришёл. Ты даже и понять не успеешь.

Больше всего Светелу хотелось проснуться в знакомом лесу, между отцом и братом, и чтобы Зыкин мохнатый бок придавил ноги. Он с силой зажмурился, потом открыл глаза. Ничего не изменилось. Северный ветер по-прежнему втыкал ледяные иглы в лицо. Позади шла Арела.

Светел всё не мог смириться:

– Я сам их всех в землю закопаю, что не найдут. Вот велик поднимусь…

– Их унять царю только под силу, – сказала Арела. – А праведных царей теперь нет. Одни царевичи, да и те младшие. – Помолчала и вдруг добавила: – Вы двое мне стали как братики… Давай ты мне на вечный век братиком будешь, а я тебе – сестрицей?

– Давай, – кивнул Светел.

Арела потянула его за руку, обняла. Он наступил лапкой на лапку и тоже чмокнул её, попав губами в ухо и забитые снегом рыжие кудри. На сердце почему-то сделалось легче.

– Я тропить буду? – попросилась Арела.

Он даже не оглянулся.

Было уже совсем светло, когда открылась дверь клети. Внутрь с тумаками и руганью закинули Светела. Жог, сидевший в углу, мигом вскочил и с глухим рыком бросился вершить святую расправу, но порога пересечь не успел. Дверь бухнула, с той стороны заскрипел кол.

– Атя, да целый я, – сказал Светел.

Жог сгрёб его в охапку, усадил подле себя, стал рассматривать.

Звигуры всё же выместили на мальчишке свой страх. Одно ухо побагровело и кровоточило, губы вспухли, левый глаз заплывал. Жог опять зарычал, тихо и страшно.

– Я брата видел, – похвастался Светел. – Утром уже. Он споро шёл, ходко, живой был. Ещё кого-то на спину взял. И на кугиклах ночью играл, чтобы ребятёнки не плакали, вот.

Руки отца на какое-то время стали совсем каменными. Потом Жог спросил:

– На спину? Не видел кого?

– Далеко было, не разглядел, – сказал Светел. – Только слышал, тот кашлял.

Жог хрипло выдохнул. И не стал больше расспрашивать.

Светел вдруг сказал:

– Я взрослым стану, атя. Я к самому главному вельможе пойду. Я знаки ему покажу. Я Сквару…

– Ты вырасти сперва, – прошептал Жог. – Будешь жив, тогда и меч в руки найдётся.

«Сбереги себя, Огонь, сбереги…»

Светел опустил голову:

– Только бы Сквара дождался…

– Дождётся, – сказал Жог.

Строптивого Опёнка не хотели больше выпускать из клети, но пришлось. Зыка в собачнике рвался с привязи, лязгал страшными зубами и выл так, что не умолкали все остальные упряжки. Зато Светела кобель встретил, словно год его не видал. Вскинулся на плечи, умыл расквашенное лицо… и мирно дал себя выгулять. Никуда больше не стремился, не тащил по следам. Вернувшись, сгрыз свою рыбину, улёгся спать возле санок.

Вечером отец с сыном, обнявшись, молча сидели в клети и только надеялись, что новая ночь окажется последней. Неожиданно снаружи прочавкали по талой грязи шаги, влажно заскрипела дверь, и кто-то впустил к ним Кербогу.

Жог посмотрел на андарха так, словно тот был виновником всех его бед, и опять уставился в пол. Светел тоже сперва хотел промолчать, но вспомнил о новом достоинстве, коим облекла его Арела.

– Можешь ли гораздо, дядя Кербога?..

Скоморох сел против них, прислонился спиной к двери, положил на колени потёртую кожаную коробку. Внутри певуче звякнули гусли.

Жог наконец перестал высматривать на берёсте следы пропавшего сына. Нехотя поднял голову:

– Почто пришёл?

Кербога ответил без запинки:

– Хочу кое о чём рассказать тебе, лыжный делатель, а пуще мальчонке. Песню сыграть хочу.

Жог удивился:

– А я чего-то не знаю?.. – Помолчал и добавил: – А песни твои у меня сказать где сидят?..

– Догадываюсь, – кивнул скоморох. – Вот что, северянин, не вели казнить, вели слово молвить… а ты, маленький огонь, слушай.

Беседуя, он мешал северную и андархскую речь. Из-за этого Светел никак не мог решить, что звучало: просто слово «огонь» – или его первое имя. Это тревожило.

– С тех пор немало воды утекло: почитай, лет двести прошло, – начал Кербога. – Тогдашний праведный царь объезжал украины державы, как велось встарь. И Шегардай-города не миновал, самого северного, что у границы стоял. И увидел, как у Последних ворот молчал юный вор, крепко закрыв рот, хоть его без пощады секли на кобыле, со спины всю шкуру спустили…

Без пощады значило насмерть. Светел зачарованно слушал. Он, конечно, знал это предание, ведь его вспоминали всякий раз, когда заводили речи о котлярах и котле. Только не каждый его рассказывал так, как Кербога.

– Царь сказал палачу: «Постой-ка!» – и похвалил парня за стойкость. Потом спросил, какое такое зло пригожего малого до греха довело. Едва живой смертник исповедался сиротой и рассказал царю о братишках: сам, мол, шестой. За ломаный грош батрачил, младшие кто болел, кто на улице клянчил. Он и не помнил, когда был сыт, вот и позабыл стыд. Всесильный владыка не погнушался проверить, во всём ли тот вор сознался. Оказалось – не приврал ни самую малость. «Да расточится держава, где у сирот лишь на милостыню и крадьбу остаётся право!» – сказал царь. И тотчас отрядил толкового вельможу, чтобы улицами ходил. Велел собирать сорванцов, торить их воинами, писцами, ремесленниками, учениками жрецов. Бродяжки впервые ели досыта, отмытые добела, черпая из одного котла. Стал тот закопчённый котёл для них именем, символом и святыней, а Последние ворота – местом поклонения, чтимым доныне…

Старинная притча до сих пор жила в детской игре. Только ребятишки играли в шегардайского «коня», ибо всуе поминать кобылу палача казалось страшновато. Зря ли гласила та же легенда, будто замученный брат всё-таки умер.

– Потом семьи, жившие в нищете, сами повадились отдавать котлярам детей. Сыновья достигали завидного положения и, случалось, вытаскивали родню из скудного унижения. Спустя ещё немножко народы-данники себе запросили ложки. Это считалось почётным…

Светел знал: Воробьи не один год завидовали Подстёгам, проводившим в котёл сына Ивеня. Добивались той же чести Лыкасику.

Но никто и никогда не уводил детей силой. И подавно не посягал на сыновей свободного племени, жившего за Светынью. До сего дня…

А Кербога продолжал:

– Ты, лыжный источник, верно подметил: нам ведомы все жреческие искусства на свете. Мы с Гудимом и правда жрецами были, святые ризы носили. Мы славили Справедливую Мать…

Жог внимательно слушал.

– Мой учитель начинал служение ещё в те времена, когда людям было позволено верить, что Мать Морана не только карает: и милует, и смеётся Она. В нашем храме не чурались доброй шутки, послушание было радостным, а не жутким. Потом Круг Мудрецов велел придать Ей лик неулыбы, молитву же сделать грознее дыбы. Учитель не оставил смеяться, и по приказу Круга ему урезали язык. Хотя это мне должно было стать туго, ведь ту злосчастную службу сочинил я. – Кербога прихлопнул ладонями по коробке, гусли снова отозвались. – Знаю, северянин, тебе дела нет до жрецов Андархайны с их ничтожными распрями вокруг святой тайны… Но надобно тебе знать, что котёл, каким он был рано, воздвигался во имя Справедливой Мораны. Там и сейчас Её верные всем заправляют, а Её с некоторых пор называют – Морана Смерть…

Жог тихо спросил:

– Что ты этим хочешь сказать?

– Твой старший сын показался мне славным парнишкой, – ответил Кербога. – Что в нём рассмотрят Ветер, Лихарь и другие мораничи, я предсказать не могу. Может, поглядят, как он малышей под крыло берёт, и один из царевичей обретёт в нём сановника, опекающего сирот.

Светел с надеждой поднял голову. Он-то уверенно знал, как будет дальше со Скварой, и хотел об этом поведать, – и пусть его наградят подзатыльником за то, что без спросу встрял в разговор взрослых!

Но Кербога тяжело вздохнул и докончил:

– А может, его решат сделать изощрённым убийцей, чтобы исполнял волю Мораны… как она им видится. Я и предполагать не отваживаюсь, что теперь делается в котле.

Светел всё-таки подал голос:

– Сквара не такой!.. Он не станет!..

Кербога грустно ответил:

– Ты прав, маленький огонь, он не такой. Я тоже не думал, что выучусь метать топоры и буду зарабатывать свой обед, гадая служанкам.

Жог молчал. Лицо у него было серое.

Кербога вытащил гусли:

– Я обещал песню…

– Шёл бы ты, скоморох, – почти попросил Жог. – Ещё не довольно наговорил?

Кербога покачал головой:

– Я не враг, северянин, чтобы ты на меня злился. Я не душу травить явился. На мне вина за то, что творят люди моей веры, поэтому я пытаюсь хоть как-то помочь.

Он положил руки на струны. Светел даже не видел, чтобы двигались пальцы. Вещие гусли словно сами собой вздохнули, запели, заговорили. Светел внутренне сжался, он ждал злополучной колыбельной или чего-то подобного, но услышал иное.

Песня вроде не имела отношения ни к Скваре, ни к котлярам. Она была о храбреце, который не пропустил ворога в родную страну, но сам был покалечен в жестокой битве и угодил в плен.

Неласковая судьба выпала пленнику, и всё же он ушёл из оков, утёк от погони, выжил в лютой пурге. И вот показался вдали милый северный берег, замаячили в тумане родные холмы… Но где взять сил, чтобы одолеть последние вёрсты?

Кербога играл очень тихо. И пел в четверть голоса – только для них. Когда гусли смолкли, Светел выждал немного, потом отважился спросить:

– Так он дошёл, что ли, дядя Кербога? А почему его на щитах несут? Оттепелью нашли?..

Скоморох убрал гусли в коробку:

– А это тебе решать, маленький огонь.

Светел покосился на отца. Жог Пенёк сидел закрыв глаза, осунувшийся и постаревший. Светелу показалось, будто седых прядей у него надо лбом стало против прежнего вдвое.

В дороге

Когда оботуры начали отдуваться, пробиваясь в снегу, вперёд выгнали мальчишек. Полозновицу, оставленную санями по дороге сюда, успело замести по колено, спасибо хоть на том, что ледяного черепа не намёрзло. Новые ложки привычно засновали лапками, уминая и раскидывая косые белые гребни. Навьюченный Сквара двигался тяжелее других, но, когда наступал черёд рушить целик, выходил и рушил. Малышня по-прежнему толклась за спиной, боясь отойти. Ознобиша пытался держаться за кожух, но через рукава получалось плохо, а варежки он потерял. Временами малыш силился говорить, начинал сбивчиво о чём-то рассказывать, потом смолкал и лишь часто дышал Скваре в шею. От него пышело жаром. Похоже, дела у сироты были по-настоящему плохи.

Когда Сквара, взопревший и красный, в сто первый раз свалился назад, к нему по готовому тору на широких беговых лыжах подошёл Ветер.

– Что не бросишь? – спросил весёлый котляр. – Умаешься эдак, завтра совсем ног чуять не будешь.

Сквара перевёл дух, ответил:

– Не брошу. Атя своих покидать не благословил.

Ветер засмеялся:

– А у тебя надея осталась родителя повидать?

Сквара покосился на Лихаря, подошедшего с другой стороны.

– Надеючись, – пробурчал он, – и оботур рогами наподдаёт.

Теперь котляры смеялись уже вдвоём.

– Учитель, – сказал Лихарь. – Воля твоя, а я паршука отобрал бы да об дерево головой.

В нём угадывался недавно повзрослевший юнец. Гордый каким-то подвигом и жаждущий продолжения. Сквара всем телом повернулся к нему, постаравшись и Ветру спину не подставлять. Хотя умом знал – бесполезно.

– Я те отниму!

Лихарь снова заулыбался:

– Учитель, воля твоя… вразумлю ощеулку?

Сквара оскалил зубы. Схватка намечалась безнадёжная. Хотён с дружками оглядывались, боялись что-нибудь пропустить.

– Бить надо, кто плачет, а наставлять, кто слушает, – задумчиво проговорил Ветер. – Этот сам себе казнитель, ему других не надобно. Пусть несёт, коли охота. Щады запросит или с рук спустит – мозглёнка в сугроб, неслушь в кулаки. Всем любо?

Сквара промолчал. Лихарь поклонился.

– Иди тропи, дикомыт! – крикнул Хотён, недовольный, что обидчик увернулся от колотушек.

– Учитель, воля твоя, всё же надо было младшего брать, – вновь начал своё Лихарь, когда котляры вернулись к саням. – Тот как воск, что вылепишь, то и будет…

– Дурак ты, – сказал Ветер.

Лихарь поклонился и замолчал.

Когда наконец клеть растворили, дикомыты вышли молча и не глядя ни вправо, ни влево. Берёга Звигур хотел было помочь вытаскивать из собачника санки. Он пытался утешать, говорил что-то о великой доле, коей удостоился Сквара… Пенёк отпихнул бывшего друга. Не пожалев больной руки, всё сделал сам. Светел бегом принёс из амбара остатки припасов. Народу во дворе было вовсе немного, гости заспешили по домам ещё накануне. Кто-то уложил на санки мешок со съестным. Мешок сразу полетел наземь. Пенёк с сыном выволокли санки на снег. Светел пристегнул Зыку. Походники зашагали на север.

Жог сразу встал впереди и с места погнал так, словно пытался избыть горе и срам, размыкать по целику. Санный след немедленно заметала позёмка.

Светел несколько раз подходил к отцу, просился тропить, но тот его прогонял. Пенёк даже не пытался искать знакомых дорожных примет – дрался на мах, неторником, только чтобы скорей.

К вечеру Подстёгин погост остался далеко в стороне. Светел так и не разглядел ёлок, порождённых то ли разными корнями, то ли одним. Как весело собирались они бежать здесь назад, с новыми вестями, с завидными рассказами, со сладкими Оборохиными гостинцами… с душистыми пряничками…

К этому времени Светел уже плохо различал впереди пятки Жоговых снегоступов. Не из-за сумерек, просто потому, что в глазах плавала муть. Отец шёл с прежней яростью, будто вовсе не собирался останавливаться до самого дома. Светел вынужден был поспевать. Не жаловаться же, действительно.

Раньше за них обоих пожаловался бы Сквара. «Атя, – молвил бы он, смеясь, – что не дашь передыху? Совсем мы с тобой мальца уморили…»

Скварко…

На бедовнике, на полпути до пустых прибрежных болот, мудрый Зыка принял решение. Остановился, лёг, скрестил передние лапы, устроил на них голову. Я, мол, тут пока поживу. Лыжный делатель обернулся с кайком в здоровой руке – поднять лодыря. Однако посох замер, не опустившись. Жог увидел потускневшего и тощего сына, пытавшегося не свалиться подле саней.

Тогда он впервые с утра раскрыл рот:

– Отпрягай. Здесь заночуем.

– Ты меня… у дороги сложи, – сипел Ознобиша. – Я ничего… я засну… тебе щада…

Сквара отвечал почти так же сипло:

– Ты мне… не с поля вихорь… чтобы в снегу покидать.

Он стискивал одну руку в другой. Пальцы немели и съезжали, он их перехватывал. Иначе всем смерть.

Лихарь смотрел косо и зло. Словно мешок денег поставил на то, что Сквара не сдюжит, и уже опасался проигрыша. Опёнку, впрочем, было особо не до того, чтобы смотреть на него или на Ветра. В ушах стоял гул, он боялся не услышать крик «Тропи!» и промешкать, ведь тогда котляры решат, что он сдался.

Он даже не сразу сообразил, что сани остановились.

– Иди шатёр воздвигать, – сказал Ветер.

Сквара повернулся к нему.

– Да ссади уже мальца-то, – расхохотался котляр. – Твоя взяла, дикомыт. Завтра в сани возьмём.

Сквара попытался поставить Ознобишу, но вместо этого сам осел на колени, придавленный неожиданной тошнотой. Он задохнулся, близко увидел перед собой снег… А на снегу – отпечатки лапок.

Они сразу показались очень знакомыми. Здесь прошагал тот, кто из меткого самострела всадил в спину болт несчастному Деждику. А потом подошёл к тёте Дузье, пытавшейся приподнять мужа.

Поверх следа возникли носки широких беговых лыж.

Сквара поднял голову и сказал Ветру:

– Отдал бы пояс-то.

– На что тебе?

– Нож, как ты, крутить поучусь.

– Нож крутить?.. С лучинкой натореешь, там поглядим.

Пока разом ослабший Сквара с уцепившимся за него Ознобишей ковыляли кругом саней, шатёр уже подняли. Мальчишеский народец успел набиться вовнутрь. Сквара не столько сел, сколько свалился на привычное место у входа. Ознобиша прижался к нему. Младшие ребятишки окружили обоих, кто-то заговорил с Ознобишей, кто-то натягивал Скваре куколь на мокрые всклокоченные вихры. Дрозд заботливо спрашивал, не потерял ли он кугиклы.

Вошёл Ветер, за ним Лихарь. Мальчишки сразу притихли.

Сквара поднял голову. Ветер держал в руке самострельный болт. С острым гранёным железком и коротким толстым древком, расширявшимся кпереди. Сквара хотел рассмотреть болт, но Ветер проворно закрутил его в пальцах.

– Дай руку.

Сквара протянул руку, обрадованный, что котляр решил показать ему свою хитрость. Однако Ветер вдруг цепко взял его кисть и… быстро кольнул наконечником в мякоть ладони.

Юный правобережник вскочил, сжал кулаки, уязвлённый болью, а пуще того несправедливостью. Потом что-то случилось. Кулак разомкнулся, рука отнялась и повисла. Коленки начали подгибаться, но совсем не как от усталости. Сквара прислушивался к собственному телу, не желая верить тому, что с ним творилось. Наконец из него словно выдернули все кости. Сквара обмяк, свалился, неуклюже подогнув проколотую руку. Он поводил глазами, но не мог ни шевельнуться, ни молвить внятное слово.

– Он кому-то из вас вчера нос разбил, – сказал Лихарь.

Хотён сразу выступил вперёд:

– Мне!

Лихарь кивнул:

– Отверстайся, если хочешь.

Хотён подскочил к Скваре, принялся пинать. Дружки с готовностью последовали за вожаком.

Ознобиша закричал и на четвереньках устремился им под ноги. Оборонить Опёнка он не надеялся, но хоть собой прикрыть… Лихарь с Ветром даже переглянулись, когда следом за Ознобишей подбежал Дрозд, потом ещё несколько мальчишек помладше. В шатре началась драка.

Лыкаш жадно смотрел на потасовщиков, но не встревал. Не знал, чью сторону выбрать.

Тем временем Сквара на полу начал дёргаться, сперва судорожно, потом всё осмысленней. Подняться не получалось. Дотянувшись, он сцапал Хотёна за ногу. Свалил и подмял.

Котляры снова переглянулись. Ветер кивнул.

Вдвоём они быстро раскидали драчунов в разные стороны. Обозлённый Сквара так вцепился в полузадушенного Хотёна, что, казалось, убить было проще, чем отодрать, но, конечно, двое старших мигом победили его.

Хотён хватал ртом воздух, тёр намятую шею. Сквара тоже хрипло дышал, заново учась двигать ногами.

– Уразумели вы то, что должны были? – спросил Ветер. – Не бей лежачего, он ведь и встать может… Или уж бей так, чтобы вовсе не встал. Ещё кто возьмётся без дозволения кулаки чесать, накажу! – И вдруг обратился к Скваре: – Где палец попортил?

Дикомыт размазывал кровь по верхней губе. Одетого в толстый мех поди запинай, но Хотён метил в лицо. Сквара блеснул светлыми глазами, ответил дерзко:

– В носу ковырял!

Ветер ему отвесил затрещину. Сквара прянул уклониться, но какое там. Пол-лица онемело, кровь потекла гуще.

– А ты говорил – младшего, – сказал Лихарю Ветер.

Светел был уверен, что свернётся под боком у отца и заснёт мёртвым сном… Как бы не так. Сон не шёл. Светел то уплывал в неглубокое забытьё, где горели далёкие костры и детскими голосами плакали кугиклы, то открывал глаза и не мог взять в толк, куда делись дощатые стены собачника. Когда он в третий или четвёртый раз встал разогнать онемение, до него вдруг дошло, что отец с вечера так и лежит недвижно. Индо на другой бок не повернулся.

– Атя?..

Добиться ответа удалось не сразу. Сын дёргал его и тряс, даже щёки варежкой тёр. Жог, в дороге всегда спавший очень чутко, никак не хотел отзываться. Наконец он приоткрыл глаза, назвал Светела Скварой и отвернулся. Он, оказывается, даже не опростал рукавов. Вот когда Светелу стало страшно. Он переполз через Жога, схватил его правую руку, лежавшую прямо в снегу.

Огонёк отца, неизменно основательный и надёжный, метался, как на ветру.

Светел хотел было погреть его руку, спрятать в рукав, но сразу забыл. Тряпка, заскорузлая от крови, глубоко впилась в кожу. Пробитую пясть безобразно раздуло, из неё, достигая плеча, растекался недобрый жар.

Светел поискал было узел, но узел тоже пропитался гнойной пасокой и засох, а может, замёрз. Светел вытащил нож, срезал повязку. Жог застонал, перекатил голову.

Подошёл Зыка, всунул морду, принюхался, стал вылизывать хозяйскую боль.

– Атя… – заикаясь, выдавил Светел.

Кругом на несколько десятков вёрст не было совсем никого. И ничего, кроме снега и темноты. Светел вновь стоял у забора, глядя на идущего к нему котляра. Никто не поможет.

Он отобрал у Зыки руку отца. Взялся греть, тесня чистым теплом гнильно-бурый прилив. Глаза часто моргали, а разум уже прикидывал, как поутру навьючить Жога на санки, как привязать, как устроить, чтобы отец, привязанный, не застыл – ведь впереди раскинулись самые морозные места, куда не дотягивалось дыхание больших зеленцов.

Светел даже подумал, а не вернуться ли в Житую Росточь. От этой мысли желудок поднялся к горлу. Мальчишка десяти вёсен от роду сидел под кожаным пологом, натянутым на два посоха, удерживал огонёк отца и молча ждал, пока станет хоть немного светлей.

Как только тьма начала редеть, Светел вытащил мёрзлую рыбину, начал стружить. Он, конечно, всё умел, только самому от начала до конца раньше не доводилось. Руки почему-то дрожали, стружки получались не особенно тонкими и красивыми. Он по привычке отделил самые сытные для отца.

– Атя… поешь…

Жог что-то промычал, снова затих.

Сколько Светел ни старался – не смог ни уговорить его, ни силой всунуть в рот пищу.

Он долго смотрел на кучку стружек, потом тяжело вздохнул и самые жирные, сколько влезло, проглотил сам. Влезло, вообще-то, немного. Убрав остатки, Светел распрямил складную лопатку, принялся копать длинную яму в снегу, устраивая отлогий подъём с северного конца. Когда яма была готова, он затащил в неё санки. Приготовил верёвку. Скуля от натуги, стал перекатывать тяжёлое тело. Бездвижное и оттого особенно неподъёмное. Глубоко в сердце ещё трепыхалась отчаянная надежда, что вот сейчас отец раскроет глаза, засмеётся, схватит его сильными руками, похвалит за упорство и смекалку.

Ага, а потом зашуршит, осыпаясь, сугроб, и объявится Сквара.

А ещё разойдутся вечные тучи, выглянет солнце…

Рыбные стружки горели в животе, словно костёр. Светел размял в руках прихваченный морозом алык.

– Зыка!

Обычно при виде шлейки работящий кобель подбегал, виляя хвостом, сам просовывал голову. В этот раз он лишь покосился на Светела. Сел возле санок, стал обнюхивать хозяина.

– Зыка! Тормошись, что ли!..

Пёс слушаться не желал. Светел даже обошёл место ночлега: может, что-то потерялось в снегу? Нет, всё было на месте, и лопата, и рукавицы. Делать нечего, пришлось натягивать на Зыку алык прямо там, где тот сидел. Потом вытаскивать оставшуюся строганину и подманивать кобеля, чтобы встал перед санями.

Заново найдя север, Светел вздохнул поглубже… начал пробивать путь.

Шагов через двадцать он оглянулся. Зыка сидел.

Сообразив, что с дополнительным грузом санки стали много тяжелей прежнего, мальчишка вернулся, взял в руки потяг.

– Вперёд!..

Зыка неуверенно встал. Оглянулся на хозяина. Сделал шаг. Санки были слишком тяжёлыми. Пёс обернулся, заворчал, схватил зубами потяг.

Светел обежал санки. Чтобы упереться руками в задник, понадобилось почти лечь. Меховая харя съехала на глаза, стало понятно, что в одиночку ему санки из ямы не вытолкать.

– Зыка, миленький… ну пожалуйста…

Кобель, не иначе, понял его отчаяние. И то, что двигаться вперёд было почему-то необходимо. Он чихнул и наконец как следует влёг в упряжь. Полозья скрипнули. Санки выехали по откосу, одолели несколько протоптанных саженей, снова остановились. Светел отлепил руки от задника, вышел вперёд.

К середине дня он перепробовал уже всё. Приминал снег лапками и раскидывал сугробы лопатой. Брал таском, впрягаясь вместе с Зыкой. Толчком двигал сзади…

Когда место ночлега скрылось за подъёмком, стало казаться, будто пройдено необычайно много. Тогда Светел доел строганину, чтобы не угасал костёр в животе.

Несколько раз он устраивал себе передышку. Бросал тропить, принимался теребить отца, разминать ему руки и ноги. Даже обталкивал бока кулаками, обутыми в рукавицы. Чего не сделаешь, чтобы разогнать кровь. Самому Светелу было и без кожуха жарко.

Когда Жог завозился, начал поднимать голову, сердце радостно взлетело: очнулся!.. Вот теперь всё будет хорошо. Сейчас отец встанет и…

– Атя, я сейчас, сейчас… – Он начал было развязывать верёвку, но отец смотрел на него, не узнавая.

– Куда в обрыв правишь, дурень, я тебя!.. – захрипел Жог, пристально разглядывая впереди что-то незримое остальным. – Лево, Зыка, лево!..

Пёс так обрадовался хозяйскому голосу, что вскочил и усердно поволок влево, даже с тора сошёл.

– Зыка, право!.. – заорал Светел, до смерти испугавшись, что санки сейчас застрянут на целине.

– Я тебя, дурня, – повторил Жог и уронил голову.

Зыка посмотрел на одного, на другого… отвернул голову, улёгся.

Светел подошёл к нему, хромая на обе ноги.

– Зыка… вставай…

Кобель приоткрыл один глаз, с неодобрением глянул на бестолкового щенка, опять отвернулся.

Светел беспомощно смотрел на него. Хотелось лечь рядом, уткнуться лицом в снег и не вставать больше. Тащиха-позёмка небось скоро все следы заметёт…

В мохнатый бок с силой въехал твёрдый нос снегоступа.

– А ну вперёд, дрянчуга!.. Вперёд, говорю!..

Кобель оскорблённо вскинулся, рявкнул, зубы лязгнули. Светел бросил посох, припал на колени, обнял грозно ворчащего пса.

– Вперёд, маленький… Ну давай, давай…

Зыка встал. Сердито вытряхнул шубу. Нагнул голову. Сделал шаг…

Светел побежал к задку саней, торопясь, покаме Зыка не перерешил. При мысли о том, что завтра всё повторится… и послезавтра… у него начали отниматься руки и ноги. Поэтому он оставил думать и просто толкал.

– Зачем меня взяли? – в сто первый раз спрашивал Ознобиша. – Ведь Ивень… Второго сына прежде не забирали…

Ветер выполнил обещание. Подстёгин сирота ехал в санях. Иногда он вылезал из болочка и шёл сам. Потом уставал, тогда Сквара подсаживал его обратно.

В голосе Ознобиши звучала такая тоскливая тревога, что Сквара сказал ему:

– Я Ивеня всего раз и видел… плохо помню его. Он добрый был? Раньше?

Ознобиша ответил с трепетной убеждённостью:

– Он лучше всех был.

– Значит, и сейчас лучший, – сказал Сквара. – Может, он так мораничам полюбился, что младшего брата в котёл решили забрать.

Это была, конечно, неправда. Два нагих тела посреди кровавого пятна, замаравшего чистый снег. Пепельные косы тётеньки Дузьи… Вот от кого Ознобиша унаследовал серебристую голову. А от дяди Деждика – серо-голубые глаза и способность слово в слово повторить рассказ, услышанный полгода назад.

Сюда не добралась метель, прошедшая полосой. Сани ехали по своей полозновице, оботурам было легко. Никто не гнал мальчишек тропить. Вчера они думали только о том, как отстоять черёд впереди и не упасть от усталости. Сегодня, переведя дух, вновь начали гадать о будущем и бояться.

Ознобиша всхлипнул.

– Плакса, хнюня, рёвин сын, – немедленно раздалось сзади. – Проглотил горелый блин!

Вместо того чтобы окончательно повесить голову, Ознобиша вдруг улыбнулся, вытер нос.

– А я и есть рёвин сын, – сказал он, обернувшись. – Мне можно. Мой отик от людей зовётся Деждик Подстёга… косой дождь.

– Подстёга!.. – захохотал дружок Хотёна, Пороша. – Ну ты башка осетровая! Подстёгами знаешь кого ругают?

Одно и то же слово от зеленца к зеленцу имеет разное бытование. Там, где вырос Пороша, подстёгой именовали непотребную девку.

– На себя оборотись, – фыркнул Сквара. – Порошица!

Жители Конового Вена этим словом поминали самое заднее, сорное отверстие тела. Пороша глядел вначале недоумённо, потом вспомнил, покраснел, сжал было кулаки. Однако кругом смеялись, и Хотён всё-таки удержал прихвостника, не стал портить веселье. На самом деле Сквара и для Хотёна держал про запас гадкое назвище: Похотень. Но оно, означая дитя прелюбы́, срамословило не самого гнездаря, а скорее родителей, поэтому Опёнок оставил его пока при себе.

– Вот бы блина проглотить, – размечтался Дрозд. – Хоть горелого.

У Сквары тоже сосало в животе. Жирные лепёшки давали силу идти, но не как строганина.

Сани между тем катились всё веселее, приходилось наддавать шагу. Время от времени оботуры поднимали косматые головы, нюхали воздух, глухо ревели. Было ещё светло, когда впереди показалась хорошая оттепельная чисть. Горячие подземные токи здесь не рвались на поверхность бурлящими кипунами, но летом снег стаивал. Посреди леса лежала широкая поляна, заросшая пупышем. Оботуров распрягли пастись. Они тут же скрылись в низком тумане, только слышно было, как хрустят на зубах стебли хвощей. Ребятня уже ползала на четвереньках, жадно обламывая и жуя толстые красноватые побеги. Ветер не стал отзывать новых ложек, позволив лакомиться вволю. Взрослые обозники сами растянули шатёр. Принесли пилу, начали кряжевать на дрова большое дерево, поваленное тяжестью инея.

Сквара сидел в пупышах и блаженно улыбался. Было тепло, травяная сладость щекотала язык. Он не пошёл далеко в туман, зная из опыта, что у края оттепелей хвощи бывают сочнее. Вот бы набрать их с собой, пожевать завтра в дороге. С утра можно и не успеть. Нарвать сегодня – завянут. В снег положить?..

Лихарь принёс из оболока два деревянных меча, с поклоном протянул один Ветру. Тот взял, чинно поклонившись в ответ. Каждый сделал по шагу назад, мечи встретились концами, очень похоже на то, как встречались их руки в приветствии возле входа в Житую Росточь.

Из тумана выполз объевшийся Ознобиша. Устроился подле Сквары, приткнулся к нему, начал икать.

Меч Лихаря свистнул. Сквара невольно вздрогнул: он знал, легко ли заставить деревяшку так рвать воздух. Ветер отвёл удар, устремив его в землю. Ещё раз и ещё. Котляр не пёр силой на силу, он уклонялся и танцевал – легко, красиво. Потом они снова поклонились один другому. Теперь удары стал наносить Ветер. От ноги, из-за плеча, сверху вниз… Лихарь не зря называл его учителем, разница в умении была очевидна даже бестолковому дикомыту. Ветер ещё и берёг ученика. Мог забить, но не делал этого, не унижал. Просто учил.

– Смотри… – тихо сказал Сквара. – Мы тоже так плясать будем.

Ознобиша не ответил. Сквара посмотрел на него и увидел, что сирота заснул, разомлев от сытости и тепла. У него даже брови были измазаны в зелени. Сквара хотел вытереть ему лицо рукавом, но раздумал: пусть спит.

Ветер и Лихарь последний раз поклонились друг другу. Ученик подал источнику полотенце и не без робости о чём-то спросил. Ветер, только поднёсший утирник к лицу, вдруг швырнул его наземь. Отвернулся, сжав кулаки. Лихарь виновато подобрал ширинку, унёс оба меча.

Скваре попался на глаза сухой стебель хвоща. Дотянувшись, он сорвал его, устроил между пальцами, попытался крутить. От шиша к мизютке и обратно. Получалось медленно, неуклюже. Стебелёк то вываливался, то съезжал накось и застревал. Зато сразу стало понятно: чтобы лихо управляться с тяжёлым боевым ножом, пальцы требовались железные. Сквара нахмурился, вздохнул. Как-то Светел там… Атя… Небось уже Светынь переходят…

Подошёл Лыкасик. Сел наземь.

Сквара смотрел на свою кисть, стараясь сообразить, как правильнее скрещивать пальцы.

– Не сидится тебе руки сложа, – сказал Воробыш. – Ничего ведь не получается.

Сквара буркнул в ответ:

– А персты торчат, работать мешают.

Занятно: он ждал помехи от сломанного шиша на левой руке, а хуже управлялась почему-то правая.

Лыкаш спросил, помолчав:

– Что с нами будет-то, а?..

– Будет что будет, – кивнул Сквара. – Даже если будет наоборот.

Раньше бабкина присказка не казалась ему такой мудрой и верной. Иные слова только поймёшь, когда самого в один синяк изобьют.

Воробыш шмыгнул носом и на всякий случай сказал ему:

– Я тебя тогда не пинал. Это Хотён с Порошей и…

– Да я знаю.

Лыкаш искоса посмотрел на него:

– Я всё как есть вызнал… Нас знаешь куда ведут? В какую-то Пятерню!

Сквара никогда прежде не слыхал такого названия. Сразу представилась огромная лапа, которая всех сграбастает и утащит. Стало жутко.

– Это где?

– Не знаю. Я только понял, там башня есть. Наклонная. И вертепы.

У края снега мальчишки затеяли кидаться снежками.

– А с пальцем что сделал? – спросил Лыкаш.

– Кривым веретеном прищемил.

Воробыш засмеялся. Сквара осторожно подложил крепко спавшему Ознобише под голову свой кожух. Встал, тоже побежал перекидываться снежками.

Вечером, проглотив лепёшку, он снова взялся за стебелёк. Движение казалось чуть более привычным, но ненамного.

– Ух ты, – сказал Дрозд.

Все придвинулись ближе.

Сквара старательно и неловко переставлял пальцы:

– А ты возьми тоже спробуй.

– Ну-у… Я так не смогу.

Сквара фыркнул, тотчас вспомнил Кербогу:

– Нет такого слова «я не могу». Сперва попытайся.

Подошёл Лихарь, некоторое время смотрел.

– Сам ничего не умеешь, а других взялся наставлять, – бросил он неодобрительно.

Сквара поднял голову:

– А покажи, как надо.

Лихарь вытащил нож, блестящий и острый. Клинок замелькал, поди что-нибудь разбери. Со старшим котляром ученику было не равняться, но против Сквары Лихарь глядел великим умельцем.

– Ветер всем учитель, – сказал Лыкасик. – Источник. А ты нам кто?

– Господин стень, – ответил Лихарь и спрятал нож. – Ты, дикомыт, только не думай, будто в один день всему выучишься.

Сквара буркнул:

– Был бы ты источник, а не подобие, других бы под ноги не топтал.

Лихарь усмехнулся, глаза стали как шилья.

– У тебя, случаем, зубов не многовато во рту? А то можно поубавить…

Сквара пожал плечами:

– Зубов не станет, болеть нечему будет.

Ребята неуверенно засмеялись.

Появился Ветер, немного послушал, сел перед Скварой на корточки. Глазу радостно было смотреть, как двигался. И не только в любошном бою, а и самым простым обыком: повернулся, встал, сел…

– Показывай, дикомыт, чему научился.

Сквара сосредоточенно свёл брови, зашевелил пальцами.

– Молодец, – коротко похвалил Ветер.

– А можно мне с оботуров пуха пощипать? – спросил Сквара.

– Пуха? На что тебе?

– Тут один варежки потерял.

– Вязать-то умеешь?

– Умею.

– Щипли.

Поднялся, ушёл. За ним убрался и стень.

Когда все улеглись и стали шушукаться, Ознобиша ткнулся носом в ухо правобережнику:

– Страшный он… Ветер этот…

Сквара вздохнул:

– Ты ещё не видел, как он с Лихарем на любки воевал.

Ознобиша содрогнулся:

– Да и так видно, что хоть кого одним ногтем убьёт…

– Убьёт, – согласился Сквара.

Ознобиша помолчал и тоже вздохнул. Шмыгнул носом:

– Домой бы…

– Не, домой нам ходу нет, – хмуро пробормотал Сквара.

– Потому что убьёт?

Сквара промолчал.

– А ты его не боишься, – сказал Ознобиша.

Скваре хотелось сказать: ещё как боюсь! Вслух он ответил:

– Страхов много, смерть одна… Толку-то прежде смерти помирать.

Он очень хорошо запомнил, как переворачивался в полёте острый клинок. А ещё сегодня он наконец рассмотрел следы лапок, благо теперь котляры, не скрываясь, подвязывали каждый свои. У зимовья, тогда ещё безымянного, под крайними соснами стоял и наблюдал Ветер. А убивал – Лихарь. Рано или поздно придётся рассказать малышу, но как открыть рот, вытолкнуть наружу слова?..

Ознобиша посопел, сказал:

– А нравно ты на кугиклах. Я вот сколько ни пробовал… Оботур на ухо наступил, говорят…

На третий день огонёк Жога Пенька ещё трепетал, хотя заметно ослаб. Светел долго баюкал руку отца, ставшую похожей на подгнившую репу. Пытался ободрить, очистить, поддержать его огонёк… Беда только, у самого сил почти не осталось. Зыка тоже это чувствовал. Кобель артачился, дичал. Неохотно ел, ещё неохотнее впрягался в работу. И совсем не желал слушаться.

Одно утешение – кончилось проклятое левобережье. Под ногами был добрый речной лёд. Ещё немного, и в сером тумане явят себя заледенелые кручи. А там-то уж…

Светелу упорно казалось: вот выбраться на Коновой Вен – и всё станет хорошо. Дома стены помогут.

Трезвый рассудок напоминал: где тот дом, где те стены! Ещё потратишь самое меньшее день, разыскивая тропинку наверх!.. Да каково-то санки взопрёшь!.. А не взопрёшь, только останется совсем Зыку распрячь. Может, догадается домой побежать. А и догадается, всё равно никто уже не успеет…

Тем не менее Светел дрался к родному берегу так, будто вправду выручки чаял.

Около полудня он увидел Арелу. Кудрявая девочка невесомо стояла на ледяном черепе, почему-то босая, в тонкой рубашке, по-андархски перехваченной их со Скварой пояском о семи цветах. Светел обрадовался, побежал к ней, с треском расшибая наракуй.

– У меня жених есть, – строго сказала Арела.

И развеялась облачком тонкой морозной куржи.

Светел очнулся, обнаружил, что убежал далеко в сторону. Шагов на пятнадцать, если не больше. Нужно было поворачиваться, тащиться обратно. От этой мысли он едва не завыл. С него и так уже, невзирая на туго затянутый гашник, норовили съехать штаны. Каждый переход сжигал так много сил, что потраченное не восполняла и жирная строганина. Светел просто не мог столько съесть.

Он высоко задрал ногу в лапке, разворачиваясь на следу. Зацепился пяткой за ледяной край, не удержал равновесия, упал.

Судьбы пишутся на скорбном листе… Светел немного побарахтался, отчётливо понимая: если не встать сразу, желание шевелиться очень скоро совсем оставит его. А потом к нему, замершему, склонится и одарит последним теплом Та, Которую принято было величать Незваною Гостьей.

Светел лежал. Даже мысль об отце, беспомощном и неподвижном на санках, поднять его уже не могла. Всё начало уплывать в печальную белизну.

«Сквара. Я с тобой не простился. Я обидел тебя. Я тебя обязательно разыщу. Может, через много лет. Ты уже старый будешь, седой, но я тебя всяко узнаю. Возьму за руку, домой отведу…»

Жаркая пасть сомкнулась на завернувшемся куколе. Жутко рыча, Зыка тряс его и возил, как нашкодившего щенка. Светел заскулил, попробовал перевернуться. Руки и ноги ещё не успели зайтись. Он уцепился за Зыкин алык, кое-как поднялся на колени.

По снегу волочился перегрызенный потяг. Светел оскалил зубы, посмотрел на север. Туда, где вроде бы уже выступали из мглы далёкие громады утёсов.

Неужто сдаться у порога так долго снившейся земли…

Светел вернулся к саням. Хотел размять Жога, но убоялся, что свалится опять, на сей раз окончательно. Нет уж.

Как бы ещё нагнуться, надвязать потяг, не ткнувшись в снег головой…

– Вперёд, Зыка. Вперёд…

Когда на пределе видимого возникла чёрная точка, Светел решил было, что это опять шутила шутки усталость. Однако точка знай росла, быстро превращаясь в резвые санки.

Светел вскинул руки, размахивая посохом и крича.

Санки приближались на удивление скоро. Трое походников вихрили лыжами снег, саженными шагами дыбая через Светынь. Сзади, вывалив язык, поспевал прилежный кобель. Светел узнал сперва рослого, широкоплечего Жога, потом Сквару, Зыку… последним – себя самого. Походники весело разговаривали и смеялись, только слов разобрать Светел почему-то не мог. И трое встречных тоже его не услышали, сколько он ни кричал.

«Следь моя – смерть моя…»

Увидеть обычно незримого двойника – это предупреждение и предвестье.

«Значит, смерть?.. Всем?..»

Горькая вроде мысль принесла чуть ли не облегчение. Жаль было Сквару, Зыку и отца, да и то… уже как-то не очень. Всё имеет предел, и свой предел Светел, кажется, перешагнул. Санки пронеслись мимо, не потревожив сугробов, так близко, что снежком можно было добросить… Растаяли в морозном тумане левобережья.

Да и нам бы не изгаснуть вконец… Так он дошёл, что ли, дядя Кербога?.. Светел уставился на неясные очертания впереди, заковылял через реку. Снег ласково увивался в ногах, стелился пуховыми перинами, сулил отдых.

Шагов через десять Светел оглянулся. Зыка сидел.

– Вперёд!.. Убью!..

И опять он тропил, возвращался, срывал голос, поднимал недовольного Зыку, толкал санки. Падал… Вставал…

«Аодх, брат, что с тобой? Отзовись!..»

Светел понял, что ему опять чудится. Голос шептал в оба уха сразу, перекатываясь в голове. Светел вскинул глаза. Серое небо было пустынно. Хотя… Погодите…

Крохотная золотая искра над далёкими обрывами Вена…

Она разгоралась…

У неё мало-помалу обозначились крылья…

Зыка вскинулся на дыбы, завыл, дёрнул потяг, сдвинув санки.

Этого не могло быть.

Искра падала из-под облаков прямо на Светела. Могучие крылья подняли такой вихрь, что обессилевший мальчишка не устоял на ногах.

И уж это ему точно не примерещилось.

– Рыжик… – простонал он куда-то в шею припавшему к нему на грудь симурану.

Кое-как поднял руки, запустил пальцы в густой огненный мех. Рыжик царапал передними лапами его кожух, горячий язык вылизывал запавшие щёки.

«Аодх, что случилось? Где Сквара?.. Почему…»

Светел мог только распахнуть перед ним свою память и беспорядочным потоком выплеснуть всё случившееся на левом берегу. Благо в таких потоках симураны умеют разбираться гораздо лучше людей.

Рыжик зашипел от горя и бешенства. Отпрянул от Светела. Ударил крыльями. Отлогий летящий прыжок сразу перенёс его к санкам. Зыка смиренно опрокинулся перед ним на спину, ведь против симурана самый грозный матёрый пёс беспомощен, как котёнок. Рыжик навис над ним, вновь жутко зашипел. В его шипении звучали слова, но это были пёсьи слова, Светел не понимал их. А вот Зыка понял, и очень хорошо. Вскочив, упёрся лапами в снег, натужно сгорбился – поволок санки.

Симуран, испускавший, казалось, собственное золотое сияние, легко перебежал назад к Светелу.

«Садись. Я тебя домой отнесу».

– Ты меня не поднимешь…

«Подниму».

Голова закружилась. Светел оглянулся на Зыку. На недвижного Жога. Когда он ему руки последний раз оттирал?..

– Нет. Лети, брат. Скажешь, отцу плохо совсем…

Рыжик снова прильнул к нему, развернул широкие крылья. Светел провалился в его золотой огонь и некоторое время знал только родной спасительный жар. Потом симуран взял короткий разбег, ушёл в небо.

Что стремительному летуну расстояние, которое бодрые походники одолели за две седмицы, а Светел никак не надеялся проползти в одиночку!..

Светел провожал его глазами и не мог поверить, что помощь придёт, что будет всё хорошо.

Верёвка

Чем дальше на юг, тем чаще попадались населённые зеленцы. Мальчишек туда не отпускали, но днёвки, когда котляры пополняли съестные припасы и обменивались с жителями новостями, им выдавались.

– Говорят, там, впереди, есть места, где совсем снег не лежит, – сказал Ознобиша. – Там пупыши круглый год растут. И текуны, и папоротник… Мама как-то на торгу солёного папоротника купила. Сколько пряжи отдала… Мы его по ниточке разделяли, чтобы не кончался подольше…

Пока до благодатных мест было, похоже, ещё далеко, хотя поход продолжался никак не менее месяца. Долго ли оставалось шагать, котляры не говорили, а спрашивать как-то не хотелось.

На руках у Ознобиши красовались светло-серые варежки. Оботуров щиплют ранней весной, а теперь стояла середина лета, но много ли пуха на одни варежки нужно! Всего горстку длиннющих, волнистых, неощутимых ладонями паутинок. Сквара всё-таки ненадолго выпросил у Ветра свой нож: вырезать веретёна да вязальные иглы. Варежки получились красивые и тёплые невероятно. Ознобиша их очень берёг.

После стоянки на оттепельной поляне Сквара повадился наблюдать за потешными боями Ветра и Лихаря. Близко, конечно, не подходил, но полюбоваться случая не упускал. Однажды он снова увидел, как, подавая учителю деревянный меч, Лихарь о чём-то спросил его. Ветер нахмурился, он не хотел отвечать, но стень пристал вдругорядь. Тогда Ветер ответил. Да не словом – клинком. Погнал Лихаря так, что тот не знал уже, куда деться. Учитель достал его в бедро и по рёбрам, сшиб с ног, замахнулся так люто, словно убить возжелал… Всё-таки удержал руку. Коротко кивнул, давая на что-то согласие… бросил меч Лихарю под ноги, чего прежде не делал… ушёл.

Сквара остался думать о том, будет ли он сам когда-нибудь хоть вполовину так же хорош. Даже попробовал повторить некоторые движения Ветра. Собственное тело казалось тяжёлым и неуклюжим.

На другой день Лихаря нигде не было видно.

Хотён было предположил, что стень ещё не натешился в последнем зеленце с красивой девчонкой, – догонит небось. Они уже двигались пределами Андархайны, дороги были довольно наезженные, не то что в левобережной глуши. Однако Сквара всё же рассмотрел и узнал следы беговых лыж.

– Ветер его вперёд выслал, – сказал он Ознобише. И усмехнулся: – Чтобы там горницы светлили, пироги ставили…

Так они догадались, что поход приблизился к концу.

– Пироги?.. – переспросил Ознобиша и вновь испугался. – Что с нами теперь будет?

– Поглядим, – сказал Сквара. – Может, что занятное.

Ознобиша обречённо поднял глаза:

– Ты, наверно, в воинскую учельню пойдёшь, ты вона какой. А я куда?

– А ты меня от ран лечить станешь. Или андархской грамоте подучишься, у богатого купца товары возьмёшься считать. Помнишь, сам хвалился, как матери нитки для браного узора на умах держал и не глядя подсказывал?

Они третий день шли густым лесом, не встречая селений. Ближе к вечеру в воздухе повеяло оттепельной влагой, а впереди показался большой купол тумана. Он сразу притянул к себе все взгляды. На самом верху, там, где сидячее паоблако рвалось клочьями, возносясь в серые тучи, заиндевелой каменной пятернёй проглядывала вереница чёрных полуразрушенных башен. Над каждой вился хвост пара, казалось, башни дымили, как исполинские трубы. Одна, самая высокая, торчала неестественно косо, ещё две, обломанные судорогами земной тверди, утратили зубчатые макушки. Тем не менее башни стояли. Что-что, а строить андархи умели.

– Крепость… – прошептал Ознобиша.

Остальные сразу притихли, жадно и тоскливо глядя вперёд. Каждому помимо воли хотелось, чтобы дорога свернула и ставшая привычной неизвестность продлилась ещё несколько дней. В то же время все чувствовали нутром: вот оно. Прибыли.

Ещё поворот. Сани выехали из-за последних деревьев. Стало видно, что дорога упирается прямо в туман, а по эту сторону уже стоит народ, выбежавший встречать.

Это всё были крепкие парни помладше Лихаря. Очень подвижные, с глазами беспощадных и бесстрашных стрелков. Лыкаш уже вызнал, что этих ребят, ради отличия от взрослых мораничей, называли межеумками. Сам Лихарь тоже был здесь. Сквара невольно остановил на нём взгляд… Стень ещё издали как-то со значением кивнул Ветру, а почтительно поклониться подошёл уже после.

Мальчишки боязливо сбились в тесную кучку. Взгляды межеумков были пристальными, оценивающими: дельные ли души пришли Справедливой Матери послужить?

Сквара нахмурился, выставил челюсть, упрямо наклонил голову.

– Они все на меня смотрят!.. – прошептал перепуганный Ознобиша и что было сил вцепился в его руку.

Сквара ничего не ответил, но на всякий случай притянул сироту плотнее к себе. Ему эти парни отчётливо напоминали хищную стайку, жадную и хмельную, разгорячённую не только появлением новеньких. Потом Сквара заметил на утоптанном снегу пятна. Кто-то наследил кровью. Дрались, нос разбили? Кабана резали к пиру?..

Оботуры вдруг заартачились, заревели и встали.

Сквозь туман осязаемо наплывала безымянная, какая-то запредельная жуть.

Сквара ощутил мёрзлый ком в животе. Как он ни крепился, ноги стали чужими. Но на руке у него висел Ознобиша, значит, показывать страх было нельзя. Сзади всхлипнул Лыкасик и тоже, кажется, ухватился за кожух, но Сквара едва заметил его.

Межеумки с хохотом облепили оботуров, схватили их за кольца в носах, повернули, увели в сторону. Новых ложек погнали прямо вперёд.

Они погрузились в туман, вышли с той стороны и увидели то, что им назначено было увидеть.

У дороги росла большая сосна, простёршая над обочиной длинную и толстую ветку. Через ветку была переброшена тугая верёвка. И на ней, почти касаясь ногами земли, висел человек.

Если бы крепостные башни прямо сейчас начали падать, мальчишки, пожалуй, не заметили бы. Остолбенев, они смотрели только на висящего человека.

Он был вздёрнут за вывернутые руки, словно на дыбе. Рывки верёвки и вес тела выбили мыщелки из суставов, беспомощно исковеркав когда-то сильные плечи. Ему позаботились обмотать запястья шерстяной тряпкой, чтобы петли не прорезали плоть, но кисти выглядели раздробленными. Половины пальцев не было вовсе, оставшиеся торчали как попало. А что самое страшное, человек ещё жил. Он дышал, раны точились кровью. Ещё не поздно было обрезать верёвку, возвеселить в настрадавшемся теле огонёк жизни, залечить раны. Только миловать вздёрнутого вряд ли кто собирался. Его ждали последние муки и смерть.

Ветер прошёлся перед новыми ложками туда и сюда, вглядываясь в белые лица.

– Вот так, – сказал он, – у нас во имя Справедливой Владычицы карают отступников. Этому несчастному понадобилось оплевать материнский подол и предать наставников, пытавшихся вложить святые умения в его злочестные руки… Вот ты! Да, ты! Кого ты, не заслуживший имени, видишь перед собой?

Вытянутый палец котляра указывал на Хотёна.

Тот еле выдавил онемевшими губами:

– От… ступ…

– Ты? – Палец указал на Дрозда.

Дрозд лишь открыл рот… и снова закрыл. Ветер досадливо шагнул мимо.

– А ты?

– Стойного человека вижу, – сказал Сквара. Подумал и добавил: – Красивого.

Ветер даже руку опустил.

– Стойного? Это с чего?

Сквара ответил:

– Вас тут вон сколько, и все страшные, а он против не забоялся пойти. И на пытке молчит.

– Молчит, – засмеялся Лихарь. – Голос искричал потому что.

И ткнул смертника концом посоха в рёбра.

Тот судорожно дёрнулся. Начал поднимать голову. За потёками крови ни цвета волос, ни черт лица было не рассмотреть. Густые капли кропили какие-то листки, валявшиеся в снегу под ногами.

Ознобиша вцепился в Сквару что было мочи, его колотило.

– Правда красён, – хмыкнул Лихарь. Шагнул вперёд и вдруг сцапал Ознобишу за ворот: – Иди-ка сюда, Подстёгин младший сынок. Пора увидеть наконец, к чему ты у нас годен.

В свободной руке он держал заряженный самострел.

Остальные ложки на всякий случай шарахнулись прочь.

Смертник открыл глаза. Всё ещё разумные и живые. И внезапно рванулся, насколько для него это вообще было возможно. Он пытался говорить, но обезображенный рот не мог произнести внятного слова.

Сквара вдруг догадался о чём-то и, ещё толком не осознав, о чём именно, сам схватился за Ознобишу.

– Помилуй его! – крикнул он Ветру.

Опёнка мгновенно отбросил и распластал крепкий удар кулака, он понять не успел, кто ему поднёс – Лихарь? Ветер? кто-то из межеумков?.. Сквара хотел вскочить, но увидел сразу несколько самострелов, глядевших в лицо. И замер, точно Жог Пенёк у Звигурова забора.

– Отчего ж не помиловать, – сказал Ветер. – Пестунчик твой и помилует. Увидим сейчас, годьё ты на себе пёр или говно.

Ознобишины варежки валялись на земле, он топтался по ним и не замечал. Лихарь вкладывал ему в руки самострел, чуть не упираясь головкой стрелы смертнику в грудь, но малыш, бессильный от ужаса, мог только смотреть казнимому в подплывшие кровью серо-голубые глаза.

– Хватит бавить, стреляй! – пугающе грозным голосом рявкнул вдруг Ветер. – А то велю сейчас костерок под ним развести!

Как-то так это у него получилось, что Сквара наяву увидел голодное пламя, лижущее босые ступни. Кровавые листки показались растопкой. Ознобиша подпрыгнул, вцепился в самострел и надавил на крючок.

Толстым голосом отозвалась тетива. Болт, сорвавшийся с лонца, пробил листок, приколотый прямо к телу, высунулся из спины. Тело вытянулось словно бы с облегчением. Пузырями вырвался вздох, глаза начали гаснуть. Отступник обретал выстраданный покой.

Ветер вышел вперёд и ещё раз оглядел новых ложек. Прозрачного Ознобишу. Сквару с разбитым ртом, наконец-то поднявшегося.

– А теперь я вам скажу, кого вы на самом деле видели. – Ветер смотрел только на Ознобишу. – Это был твой старший брат, Ивень.

Ознобиша ахнул, бросился, обхватил беспомощно вытянутые ноги. Он силился приподнять Ивеня, облегчить боль, которой тот уже не чувствовал. Голова мёртвого вяло свешивалась на грудь. Теперь было заметно, что волосы, где их не склеила кровь, отливают пепельным серебром.

– Срежьте его, – каким-то чужим голосом приказал Ветер.

Лихарь с надеждой спросил:

– Воля твоя, учитель… Кому дозволишь верёвку забрать?

Сквара потом только узнал, что верёвка казнённого почиталась у андархов счастливой.

Ветер пожал плечами:

– Мальчишке, кому ещё? Его выстрел, ему и честь.

Некогда крепость высилась на мысу, господствуя над длинным, почти пресноводным морским заливом, удобным для кораблей и торговли. В те времена от матёрой суши её отделял ров с водой и острыми кольями. Когда землю корёжило после Беды, залив сперва превратился в озеро, потом стал снежной равниной. Мост не поднимали давным-давно – чего для? Он и прирос льдом к земле, теперь уже не поднимешь.

Пришибленных мальчишек втолкнули в передний двор и велели скидывать кожухи, ненужные внутри зеленца. Ознобиша, застыв лицом, смотрел в никуда, только стискивал руками смотанную верёвку. Сквара снял с него кожушок, а верёвку обвязал кругом пояса. Ознобиша поднимал руки и поворачивался, как восковой. Он не противился, даже не плакал, но Сквара не сумел поймать его взгляд. Потом он заметил, что межеумки разбирают палки, лежащие у стены.

Первый удар, неожиданный и жестокий, обжёг сквозь рубашку Порошу, Хотёнова дружка. Тот взвыл от обиды и боли… И понеслось.

Межеумки били так, чтобы не покалечить, но вот помучить, напугать и унизить – сполна. Сквара отскочил, увернувшись от назначенного ему тычка, получил сзади по ноге и увидел, как палка опустилась на руку Ознобиши немного ниже плеча.

Тот даже не попробовал увернуться или прикрыться. Рука отнялась и повисла, но Ознобиша не изменился в лице. Сквара успел испугаться, что несчастный малыш так и даст ошалевшим от крови детинам забить себя насмерть. Он подскочил к сироте, схватил его в охапку и под градом ударов потащил следом за всеми, туда, куда их, кажется, направляли, – в низкую дверь под каменной перемычкой.

После двора внутри было непроглядно темно. Сквара сразу подвернул ногу, полетел по щербатым ступеням вниз, в кучу таких же неловких барахтающихся тел. Сверху в него напоследок запустили палкой. Дверь захлопнулась. Лязгнул засов.

– А ты – пироги, – отряхиваясь, зло буркнул Пороша. – А уж горницу-то огоили…

Сквара промолчал. Что тут ответишь. Он торопливо ощупывал Ознобишу – живой ли. Сирота не отзывался, но, во всяком случае, дышал и глазами моргал.

Немного привыкнув к скудному свету, Сквара стал озираться.

Они сидели в просторной палате с высоким сводом и каменными стенами. Сквара ещё никогда в такие хоромы не попадал. Что здесь было прежде, когда крепость кишела воинской жизнью, господствуя над большим торгом? Может, молодечная, а может, холодница для припасов. Что делалось в отдалённых углах, разобрать покамест не удавалось. Ни печки, ни свечки, ни плохонькой лучинки в светце.

Единственный свет вливался сквозь маленькое окошко высоко на стене. Сквара долго смотрел на него, потом бережно уложил Ознобишу и подошёл.

Стоя на полу, до окошка было не дотянуться, но стародавние сотрясения нарушили кладку. Одни камни всунулись внутрь, другие подались наружу; ещё чуть, и стена рухнула бы совсем. Камни были скользкими от влаги, но Сквара, цепляясь, влез на самый верх. Ухватился за поеденную ржавчиной решётку, посмотрел наружу.

Окошко выходило в тот самый двор, где их приняли в батоги. Сквара против воли поискал глазами тело несчастного Ивеня. Его, конечно, здесь не было. Оно и понятно. После такой-то казни кто ж ему даст честное погребение. Небось уже отволокли в лес, зверям на поживу.

Зато посреди двора стоял Ветер. Каменный чертог был, оказывается, порядком заглублён в землю. Голова Сквары торчала в окошке вровень с ещё не обтаявшими сапогами котляра. Ветер рассеянно слушал мужчину, вышедшего из внутренних покоев. Этот человек выглядел ему ровесником, но в отличие от жилистого походника тешил своё брюхо явно охотнее, чем трудил мышцы. Оно, это брюхо, обидно и некрасиво свисало через ремень, мужчина стыдился и втягивал его, потом забывал. Светлые волнистые волосы, скоблёное рыло, длинные ухоженные усы… Вот он дружески хлопнул Ветра по плечу, словно подбодрить хотел. Тот, хмурый, смотрел в сторону, не отзывался. Однако толстяк не отставал, беседа понемногу пошла.

Ветер называл мужчину «державцем», «высокостепенством» и ещё Инберном, – наверное, это было имя. Оба вначале говорили по-андархски, потом Инберн спохватился, перешёл на смешанную молвь Левобережья, не иначе из уважения к Ветру. Он поздравлял котляра с благополучным прибытием, звал подкрепиться с дороги. Дескать, с ночи не давал роздыху вареям и сам не выпускал из рук скалку и нож. Зато какие расстегайчики удались!..

Ветер недоумённо и болезненно смотрел на него: расстегайчики?.. Сквара вдруг понял, что видит самое настоящее горе. Всего лишь показавшееся из железного кулака, в коем Ветер замкнул его на время похода. Не с одним Ознобишей сегодня случилось могущее кого угодно сломать… У Ветра тоже сидела в сердце стрела, почему?..

Инберн не унимался. Рассказывал он о своих трудах не то чтобы многословно, но до того вкусно, что в животе тоскливо заныло. Тут Сквару заметил кто-то из межеумков. Подкрался, ткнул батогом сквозь решётку, угодив как раз в негнущийся палец. Спасибо толстенной стене: возбранила достать в полную силу. Тем не менее Сквара охнул, шарахнулся, едва не упал, поспешно ссыпался вниз. Во дворе засмеялись.

– Что там? – негромко спросил Лыкаш.

– Двор, – сказал Сквара. – Ветру окормыш какой-то здравствует, боярин вроде… Инберном зовут. Пир ладить хотят.

– Эх, – вздохнул кто-то.

Без кожуха спине и плечам уже делалось отчётливо холодно. Гораздо холодней, чем снаружи. Было, однако, столь же отчётливо понятно, что никто не собирался ни выпускать их, ни кормить.

Мальчишки стали сползаться ближе друг к дружке. Спустя недолгое время самые наглые полезли в середину, выталкивая робких и слабых. Повторялась та первая ночь в походном шатре, только тогда все были одеты для ночлега в голом снегу. И если не сыты, так каждому хоть лепёшка брюхо грела. В мозглой каменной холоднице уже зуб на зуб не попадал.

– Меняться надо, – сказал Сквара.

– Надо, – отозвался Лыкасик. И не двинулся с места.

Сквара повторил громче:

– Слышь, гнездари! Меняться надо, а то утром ни рук, ни ног не найдём!

Данникам Левобережья обычно нравилось это прозвание, как бы приближавшее их к настоящим андархам, но Хотён внезапно озлился:

– Много воли взял, дикомыт! Покажу сейчас, где раки зимуют!

Кулаки сжались сами собой. Захотелось начистить рожу обидчику, а заодно выплеснуть всё беспомощное зло этого дня.

– Где ваши раки зимуют, мы весь год живём!.. – зарычал в ответ Сквара.

Начал подниматься… вдруг опамятовался. Остыл.

На Коновом Вене тоже подчас и ссорились, и дрались. Но безрассудной, слепящей ярости в людях там ох не жаловали. Поди позлись так-то в уединённом зимовье, пережидая затяжную метель…

Сквара выдохнул, расцепил кулаки, просто сказал:

– Кто правски меняться хочет, ползи все сюда.

Сначала к ним с Ознобишей, как тогда в шатре, подобралась малышня. Потом – Воробыш, другие постарше… Наконец – Хотён с Порошей, сопящие, недовольные, а куда денешься? Говорят, голод не тётка, так и холод не бабушка…

Спал Сквара урывками. То через него кто-то полз, в середину или обратно, и обязательно упирался острой коленкой в живот, то самому приходил черёд меняться, тащить с собой Ознобишу: тот после гибели брата ни слова не произнёс и не двигался, смотрел в пустоту…

В какой-то миг Сквара подхватился, как от удара, рывком сел и понял, что сироты рядом нет.

Сразу стало жарко.

Сквара завертел головой, успев единым духом передумать и вообразить всё самое скаредное, что с малышом могло произойти без присмотра.

Ночное летнее небо было далеко не таким светлым, как дома, но уловить движение позволило всё равно. Сквара вскочил, запнулся о чьи-то ноги, бросился к стене и, настёганный страхом, проворно вскарабкался наверх.

Так и есть!.. Ознобиша догадался пустить в дело удачную верёвку казнённого. Обмотал одним концом прут решётки, показавшийся ему самым надёжным, на другом конце сделал петлю и как раз надевал её через голову. Сквара перво-наперво схватил сироту, чтобы не спрыгнул. Стал растягивать и снимать с него петлю. Ознобиша отбивался, молча, с неожиданной силой, но Сквара был сильнее и верёвку у него в конце концов отобрал.

Спустился вниз, мало не свалившись. Утащил сироту в глубину обширной холодницы, чтобы не переполошить всех.

Здесь было устроено какое-то посрамление правильного очага, смахивавшее на полуразбитую печь. Каменная пасть в стене, предназначенная для огня, мазаная труба вверх… Когда-то по ней весело уносился жаркий дым и мелькали светлые искры, но дров в эту пасть давно уже не бросали. Сверху невозбранными волнами накатывал холод.

– Я всё равно жить не буду, – чужими губами выговорил Ознобиша. – На мне… Ивеня кровь… Я к нему… припаду лучше…

Сквара спросил его:

– Так ты что, не видел?

Даже в плотных потёмках глаза Ознобиши были круглыми, белыми и незрячими.

– Как он кивнул тебе, – продолжал Сквара. – Чтобы ты стрелял.

Ознобиша молчал.

– Мне бы вот так самострел сунули и сказали убить кого, я бы тоже правость всю растерял, – сказал Сквара. – Ивень тебя узнал, я точно видел. Ты прежде маленький был, но у вас же волосы одинаковые… глаза… Его правда ещё взялись бы стругать, а потом всяко убили. Ивень тебе свою жизнь с рук на руки отдал… Он хоть умер, родное лицо видя… Не всякому так везёт. А ты в петлю? Будто он обрадуется, если струсишь?

Ознобиша всё молчал, только в глазах что-то постепенно менялось.

– Мама… – проговорил он затем. – Отик…

Настал черёд Скваре молчать.

– Они… – тяжело сглатывая, продолжал Ознобиша. – Если Ивень… против Мораны… они… они же семьян… Сами нам говорили… Они… когда уводили меня… Ветер, Лихарь…

На самом деле что-то в нём догадалось уже давно. Только верить не хотело.

– Твои обнимают Ивеня на Звёздном Мосту, – прошептал Сквара. – Их примет светлый ирий, и камни не покатятся из-под ног. Мы их нашли путём в Житую Росточь. Валунками покрыли…

Ознобиша не завыл, не заплакал. Как плоть вспухает и немеет под слишком лютыми батогами, так душа просто не может поднять сразу всей боли. Он тихо спросил:

– Их… как Ивеня?

– Нет… их сразу. Если не врут следы… Лихарь стрелял.

– Лихарь, – повторил Ознобиша.

Сквара между тем рассучил верёвку на тонкие пряди и теперь плёл, ощупью творя и стягивая узлы.

– Они Ивеня мучили, – тихо проговорил Ознобиша. – Пальцы рубили. Руки вязали… А я с ними… под одним кровом спать стану? Слово приветное молвить? Из одной мисы хлебать?

Он даже не всхлипывал. Правду люди говорят: по полугорю не плачут, а целого и плач неймёт.

Сквара сказал:

– Ветер моему ате кровь отворил.

Зря сказал, наверное. Ознобиша промолчал, не стал мериться с ним несчастьями. Сквара попытался думать о том, как-то раненый Жог и маленький Светел добрались домой. Думалось плохо.

Ознобиша вдруг спросил:

– А нам если велят… вот так кого?

Холод в подвале стоял не то чтобы жестокий, а хуже… подлый. Он не накидывался в открытую, как честный мороз. Брал исподволь, незаметно проникая сквозь штаны и рубашки. Пора было идти к остальным.

– А друг друга если?.. – прошептал Ознобиша.

Сквара вздохнул. Ответа не было.

– Страхов много, смерть одна, – повторил он. – Что загодя бояться? Придёт пора помирать, тогда и помрём.

Ознобиша спросил по-прежнему шёпотом:

– Каково отомщу?..

Сквара долго молчал. Думал.

– Отомстить можно по-разному, – сказал он наконец. – Ты умный, доищешься. И я мозговать стану.

Закончив плести, он перехватил пряди зубами. Взял правую руку Ознобиши, надел на неё плетежок, затянул, закрепил – не сбросить, не снять, разве только обрезать.

– Это что?

– Это памятка тебе. Ради Ивеня наручень. Захочешь опять в петлю, на него поглядишь.

Ознобиша вздрогнул, сказал:

– Ты себе свей такой же… буду тебе меньшой побратим…

– Мёртвый не без могилы, живой не без доли, – сказал Сквара и снова взялся плести. – Завтра день встанет, братейко… живы будем, посмотрим, разберём… а там, глядишь, сами кому в разбор поднесём… за все обиды разведаемся… и честь свою возьмём…