Чей Пушкин?
Ты вот натворил невесть что, а отвечать кто будет? Пушкин?
Подобно всякому великому явлению жизни, Александр Сергеевич Пушкин за двести лет существования в культуре стал не только предметом многочисленных исследований, научных открытий, гипотез и догадок. Вокруг личности поэта, как и вокруг других героев отдаленной или недавней русской истории – от Александра Невского до Бориса Ельцина, – естественным образом сложилась некая мифология. Притом и официальные биографические «жития», и сплетни кухонного типа, как правило, ра́вно далеки от истины, которая на поверку оказывается чем-то более сложным и противоречивым, чем линейный ход жизни и деятельности героя того или иного российского мифа. Оно и понятно – любой такой герой в основе своей живой человек, а жизнь отнюдь не просто черно-белое явление.
Вот и Пушкин по-разному виделся своим современникам и потомкам. На это влияли и время и место – например, в феврале 1937 года в докладе Н. Тихонова в Колонном зале Дома Союзов на праздновании 100-летия со дня смерти Пушкина было сказано, что любовь к Пушкину, как и любовь к наркому Ежову, является формой любви к товарищу Сталину. Но в те же времена родился анекдот о двух «ворошиловских стрелках», искренне не понимавших, почему в центре Москвы стоит памятник Пушкину, хотя Дантес стрелял метче. Кроме реального Александра Сергеевича, в сознании читателя сосуществуют советизированный Пушкин Тынянова и легкомысленно-светский Пушкин «в жизни» Вересаева; М. Булгаков, сам ныне ставший классиком русской литературы, очень своеобразно отозвался устами своего героя о Пушкине в «Мастере и Маргарите»; «Мой Пушкин», – объявила со всей страстностью Марина Цветаева, но рядом с «ее Пушкиным» почти одновременно возникли Пушкин парадоксальных хармсовских анекдотов и Пушкин набоковских комментариев к «Онегину». Две московских средних школы носят имя Пушкина, но одна (расположенная на месте дома, где родился Александр Сергеевич) получила его в 1937 году к 100-летию со дня смерти поэта, другая (современная школа-лицей с усиленной гуманитарной программой) – в 1999-м к 200-летию со дня его рождения; в обеих, естественно, ученики уделяют особое внимание жизни и творчеству поэта, но как же не похож канонизированный в период «культа личности» Пушкин 37-го года на «солнце русской поэзии», особым блеском воссиявшее над свободной Россией в 99-м. Наконец, время от времени обнаруживаются ранее неизвестные документы и материалы, проливающие новый свет на жизнь и окружение Пушкина, и каждое следующее поколение по-своему перетолковывает пушкинский миф. Ибо в том и величие Пушкина, что он остается для нас современником и его творчество актуально для России во все времена. Так чей же Пушкин наиболее «правильный»? И вообще – чей он, Пушкин? Общий. Так и должно быть, Пушкин – «наше все», и весь – наш, Пушкин общий и у каждого свой, каждый имеет право воспринимать великого поэта с той стороны, с какой он воспринимающему ближе. И вот перед нами еще одна пушкинская ипостась.
В 1986 году в США под именем Пушкина вышла книга, породившая волну откликов, не умолкающих по сию пору[1]. В «Необходимом предисловии» ее публикатор – поэт и прозаик Михаил Армалинский – рассказывает об истории обретения им рукописи «Тайных записок», и нет нужды эту историю повторять. Советская (и не только советская) печать сразу же обрушилась на издателя с бранью разной степени злобности – от брезгливого поджимания губ до требований чуть ли не физической расправы с публикатором. Книгу, естественно, объявили фальшивкой, хотя, надо сказать, Михаил Армалинский нигде и никогда не настаивал, что это подлинный пушкинский текст. Самого Армалинского обзывали эротоманом, извращенцем, распространителем порнографии и еще по-всякому. Но самое большое возмущение вызвал сам факт того, что кто-то посмел посягнуть на «национальную святыню», которая многими понималась как национальный идол, сияющий в своей непорочной чистоте (у королев, как известно, не бывает ног, а великий поэт, видимо, не может быть наделен кое-чем другим; и на Солнце бывают пятна, но на «солнце русской поэзии» – ни-ни; и вообще, Пушкин испытывал лишь «души прекрасные порывы», души, а не плоти). Издатели не оставались в долгу и отругивались как умели, одновременно подзуживая обвинителей издать «Записки» на родине поэта и предоставить читателю самому судить, что к чему.
Шуму было много, что, естественно, порождало все новые волны интереса к «Тайным запискам». Окутанная ореолом запретности книга переиздавалась и переводилась на иностранные языки. За пятнадцать лет «Записки» выдержали несколько русско-американских изданий, были выпущены во многих странах, и было бы поучительно привести список целиком.
Итак, по данным на май 2001 года эта книга опубликована на следующих языках:
• русском: Пушкин А. С. Тайные записки 1836–1837 годов. Minneapolis: M.I.P. Company, 1986. Последующие переиздания – 1989, 1991, 1993, 1994, 1995, 1997;
• английском: Pushkin A. S. Secret Journal 1836–1837. Minneapolis: M.I.P. Company, 1986. Отрывки напечатаны в журнале: Penthouse Forum. New York, 1991. February. P. 50–53, 84, 86;
• итальянском: Aleksandr S. Puškin Diaro segreto 1836–1837. Roma: bucarmi Editore, 1991. Отрывки напечатаны в римском журнале: L’Espresso. 1991. № 43. Р. 110–112.
• немецком: Alexander S. Puschkin Geheimes Tagebuch 1836–1837. Frankfurt am Main: Eichbom Verlag, 1992. Отрывки напечатаны в немецком издании журнала «Penthouse», см.: Penthouse. München, 1992. № 9. S. 66–70;
• французском: Alexandre S. Pouchkine Journal secret (1836–1837). P.: Sortilèges Les Belles Lettres, 1994. Отрывки напечатаны во французском издании журнала «Penthouse», см.: Penthouse. Paris, 1994. Septembre. P. 64–67, 158;
• греческом: Αλεξαντρ Σ. Πουσκιν Μυστικό ημερολόγιο 1836–1837. Athens: Kastaniotis Editions, 1995;
• украинском: Пушкин О. С. Таэмні записи 1836–1836 років // Лель Ревю. 1995. Na 5. С. 26–30 (киевский журнал);
• голландском: Aleksander Poesjkin Geheim Dagboek 1836–1837. Naarden; Vesting: Element Uitgevers, 1996;
• исландском: Пушкин A. C. Jatningar Pushkins. Рейкьявик: Reykholt, 1996 (имя автора набрано кириллицей на обложке и титульном листе);
• испанском: Diario Secreto de Pushkin. Mexico (D. F.): EDAMEX, 1997;
• корейском: Secret Journal 1836–1837. Сеул: Jakkajungsin Publishing C°, 1997;
• латышском: A. Puskins 1836.—1837. gada Slepenas Piezlmes. Riga: NT Klasika, 1997. Отрывки напечатаны в рижском журнале: Sexer Plus. 1997. Октябрь. Na 13. С. 10–13;
• португальском: Alexandre Puchkine Diário Secreto 1836–1837. Algrés: Difel SA, 1998;
• чешском: Alexander Sergejevič Puškin Tajný Deník 1836–1837 // Speciál Cats/Sex. 1998. № 3—12. См. также: A. S. Puskin Tajný zápisky ž let 1836–1837. Praha: Concordia, 2001;
• китайском: A. S. Pushkin Secret Journal 1836–1837. Taipei, Taiwan: Unitas Publishing C°. Ltd, 1999. Отрывки опубликованы в журнале: Unitas Literary Monthly. 1999. № 3/173. P. 51–83. См. также: Yalishanda Puxijin Mimiriji. Shanghai: Zhu Hai Publishing House, 1999;
• словенском: Skrivni Zapiski A. S. Puškina. Maribor: Založba Obzorja, 2000;
• литовском: A. S. Puškinas Slapti užrasčai 1836–1837 metai. Šiauliai: A. S. Narbuto leidykla. 2000;
• турецком: Gizli Günce 1836–1837 Aleksandr Sergeeviç Puşkin. Istanbul: Civiyazilari, 2000. См. также: Gizli Günlük A. S. Puşkin. Istanbul: Papirus Yayinevi, 2001.
Читатель легко заметит, что ни одного российского издания в этом перечне нет, хотя имеются переводы на языки народов бывшего Советского Союза. По недоброй русской традиции, в России (как и ранее в СССР) эту книгу ругали не читая. В новейшие времена издательства, случалось, опасались за свою репутацию или не хотели вкладывать средства в книгу, как им казалось, столь сомнительного содержания. Хотя все, кто что-либо слышал о «Тайных записках», знают, о чем они и каким, с какой стороны предстает читателю ее главный герой. Но со временем среди потока ругани стали все чаще раздаваться призывы опубликовать эту книгу как образец жанра. И отрывки из нее, зачастую в искаженном виде, начали появляться то в периодике эротической направленности, то в молодежной прессе, то в альманахах так называемой альтернативной, возвращенной, диссидентской литературы. К сожалению, почти все эти публикации волей-неволей оказывались пиратскими.
А время шло. Миновала перестройка, все прочнее укоренялись в сознании и жизни свобода печати и слова, все чаще выходили в свет сочинения на ранее запретные темы и с ранее запретной лексикой. Уже десять лет существует и пользуется читательским успехом серия «Русская потаенная литература». Пора «Тайным запискам», относящимся, несомненно, к русской потаенной литературе, обросшим за пятнадцать лет собственной мифологией, прийти к российскому читателю. И вот они у нас в руках.
Не будем вдаваться в дискуссию – автор ли этого текста А. С. Пушкин или только литературный герой; а если автор не Пушкин, то кто; так или нет было все на самом деле; на балу или в борделе познакомился русский поэт с французским офицером, каковое знакомство оказалось столь роковым. Но нужно признать, что изображение внутренней жизни мужчины, борьбы между страстями и нравственными установлениями, размышления о природе любви, творчества, греха, наслаждения, жизни, смерти и судьбы – все это делает «Записки» не столько свидетельством эпохи, сколько документом человеческой души, и их исповедальный тон, их предельная откровенность как нельзя более соответствуют сложности самой темы.
А тема действительно непростая. Не Советская власть запретила публичное – устное и письменное – обсуждение интимных вопросов, в частности аспектов чувственности и телесных удовольствий. К сожалению, в стране, некогда принявшей христианство византийского толка, склонной ко всяческому умерщвлению плоти (даже вступать в дозволенный сексуальный союз – венчаться – в период Великого поста запрещалось), вся эта сторона человеческой жизни сводилась в лучшем случае к формулировке «беса тешить», а в худшем – именовалась «блудодеянием». Оттого и литература, прямо скажем, не уделяла сколь-нибудь доброжелательного внимания столь естественным человеческим потребностям, считая все это низким, постыдным и недостойным. Даже конкретных примеров приводить не надо – каждый человек, мало-мальски знакомый хотя бы лишь с хрестоматийными произведениями отечественной словесности, знает, что чувственность всемерно ею осуждалась. А ведь сама литература, печатное слово, в России однозначно воспринималась как учебник жизни. Неизменная черта русской культуры – цензура, «управа благочиния» – на деле лишала человека даже просто слов, с помощью которых можно было бы назвать и объяснить что-нибудь из сферы, относящейся к так называемому «низу». Оставались только всем известные, но числившиеся неприемлемыми слова, да и те объявлялись привнесенными на Святую Русь иноверцами. Что-то начало меняться на рубеже XIX–XX веков с новыми веяниями в искусстве, но тут случился Октябрьский переворот, упрочивший тиранию, традиционно присущую российскому православному мироустройству.
Однако свято место пусто не бывает. И вакуум, образующийся на месте официальных умолчаний, заполняется мифом. Каждая национальная культура рождает свой сексуальный миф. Он может быть самым разным, существенно изменяться в зависимости от контекста, но всегда сохраняет некие универсальные черты. Одна из них – принадлежность некоему времени, прошедшему по сравнению с моментом рассказывания мифа. Уже во времена самого Пушкина полулегендарный Иван Барков воспринимался как литератор предыдущего поколения. «Пиковая дама», написанная в николаевской России, полна ностальгии по галантным временам Екатерины II. Поздний роман А. Куприна «Юнкера» упоминает о том, как юнкера конца XIX века бережно хранили, передавая от старших курсов к младшим, списки нецензурных сочинений – «юношеских грехов» Лермонтова; эти тексты, вероятно искаженные при многократном переписывании, почитались юнкерами как часть традиции военного обучения и славы русского оружия. Цикл анекдотов о Чапаеве (не реальном начдиве, погибшем в Гражданскую войну, а герое фильма братьев Васильевых), его простоватом ординарце Петьке и блудливой, готовой всегда, на все и со всеми Анке-пулеметчице достиг пика популярности в 70-е годы XX века, воплотив тоску брежневско-андроповского общества по простоте нравов «военного коммунизма». А самый известный из современных героев русского сексуального фольклора – поручик Ржевский, герой войны 1812 года, как явствует из «Гусарской баллады» (советского фильма, от реального содержания которого поручик давно отделился в массовом сознании). Но не о боевых подвигах гусара повествуют все эти анекдоты[2]. Примеры можно множить и далее, но проявления такого рода национальной мифологии однотипны. Причем тенденция обозначилась не только в устной традиции (например, в анекдоте), но и в писанной словесности. Так, например, «Лука Мудищев» известен в огромном количестве письменных и опубликованных вариантов, то же относится и к нецензурным эротическим переделкам «Горя от ума», «Евгения Онегина», «Демона» и прочих великих произведений русской литературы.
Потребность в сексуальном мифе и сексуальном герое при всеобщей российской неудовлетворенности в этой сфере – не на деле, но в мыслях – весьма велика во все времена. Так мог ли пушкинский миф обойтись без этой темы? И мог ли Пушкин, самая яркая личность в русской истории, не стать объектом пристального внимания на предмет своей интимной жизни – и, как следствие, героем сексуального мифа? Свою роль, конечно, сыграла и «двоякая» божественность образа Пушкина: официозное посмертное прославление поэта при всех российских режимах и – редкий случаи «симфонии» народа и власти – единодушное всенародное признание божественного величия таланта нашего героя. Пушкинский гений – явление сверхобычное, непостижимое для простого смертного: «Кто знает, что такое слава? Какой ценой купил он право, возможность или благодать?..» Дар творца, присущий одному лишь Богу, выводит Пушкина за рамки обыденной жизни, и потому божественная степень его поэтического дара требует, соответственно, от своего носителя из ряда вон выходящих качеств и в прочих сферах. Мы знаем, что Аполлон – бог, повелитель муз, но и Приап тоже бог, Пушкин же – божественный Абсолют русского культурного мифа, и вполне естественно, что в его образе гармонично слились аполлонические и приапические черты.
И еще – миф рисует нам Пушкина как вечного оппозиционера, бунтаря, певца Вольности и одновременно – любителя всяческих вольностей, потому неудивительно, что на обывательском уровне свободолюбивый дух претворяется в неутомимый либертинаж. И в полном соответствии с античной схемой мифа – Пушкин в творчестве и в жизни сверходарен, неутомим, богоравен, но в то же время и уязвим, как были уязвимы Ахиллес и Геракл (недаром «Записки» обрываются накануне дуэли, исход же ее известен). «Тайные записки» – не единственное произведение, в коем Пушкин предстает носителем выдающихся мужских ста́тей. Например, опубликован «Донжуанский список Пушкина». До сих пор не менее, чем творческая история написания тех или иных пушкинских стихотворений, занимает исследователей и читателей вопрос: кому из знакомых поэту дам эти стихи посвящены? И что за «чудное мгновенье» случилось у поэта с Анной Керн? Изменяла ли ему венчанная жена Натали с императором? А с Дантесом? Были ли у Пушкина незаконные дети от крепостных девок? И где территориально – в Михайловском или в Болдине? Отсутствие привычки говорить на подобные темы спокойно и обоснованно лишь подогревает жадный интерес. А ностальгия по прошлому, по безвозвратно ушедшему «золотому веку» придает пушкинскому мифу особую притягательность («Где ты, наша юность, где ты, наша слава, – золотое время крепостного права?»). Потому и книги, подобные «Тайным запискам», почти что обречены на сенсационный успех. Кроме того, сенсационность усиливается еще одним мифом, гласящим, что буде книга запрещена советской цензурой и ругаема в официальной советской печати, то уж наверняка в ней написана если не правда, то нечто весьма и весьма интересное. Это не всегда верно: книги запрещались по самым разным поводам и просто на всякий случай, «как бы чего не вышло» – но какое дело мифу до истины?
Очень может быть, что «Тайные записки» представляют собой литературную мистификацию, в чем для истории литературы нет ничего необычного, – и сам поэт Александр Сергеевич Пушкин выступал как публикатор наследия покойного прозаика Ивана Петровича Белкина, «автора повестей»; а другой раз вывел самого себя в третьем лице под инициалом – латинской литерой Р. – в «Романе в письмах». И если «Записки» – мистификация, то мы не собираемся ни ее разоблачать, ни вставать на ее защиту. Но книга, имеющая столь бурную историю, так явно выразившая срез пушкинского мифа, свойственный именно нашему непростому времени – концу прошлого века – и именно неподцензурной русской ментальности (как и многие другие интеллектуалы, Михаил Армалинский в 70-х годах минувшего столетия эмигрировал из СССР), такая книга должна быть издана в России, дабы стать наконец доступной нашему современнику и соотечественнику. Хотя бы для того, чтобы перестать быть сенсацией, ибо сладок только запретный плод, а откусишь от него – и, не ровен час, вкус познанного добра и зла может показаться горьким. Пример тому – тот же «Лука Мудищев», почти двести лет ходивший в списках или печатавшийся тайно и ограниченным тиражом, после научной, комментированной, общедоступной публикации ныне привлекает внимание лишь историков литературы да искушенных любителей жанра. Была легенда – теперь это просто литературный памятник. Кроме того, о чем уже было сказано, «Записки» представляют интерес и сами по себе, безотносительно к вопросу о своей подлинности, являясь в своем роде образцом столь редкого для родной литературы жанра. Вот мы и взяли на себя задачу, не ища скандальной популярности, просто поставить точку в многолетней дискуссии, которая без наличия доступного текста была зачастую лишь сотрясанием воздуха. А читатель сам разберется, что это за книга – поношение ли великого поэта или еще один камешек в основание «нерукотворного памятника».
При подготовке «Тайных записок» к изданию состоялась весьма интересная переписка с американским издательством «M.I.P. Company» и самим Михаилом Армалинским. В результате публикатор и правообладатели согласились на мелкую стилистическую правку (в частности, заменены инициалы героев – русские на латинские, уточнена пунктуация и сделаны еще некоторые незначительные изменения), но сама книга в точности воспроизводит американскую публикацию 1986 года, неоднократно тиражировавшуюся как по-русски, так и в переводах на другие языки. Что же до содержания, духа эпохи, достоверности фактов, оправданности языка «Записок» (а если верить «Необходимому предисловию», текст является переводом зашифрованного французского подлинника, ныне безнадежно утраченного), то за все это отвечает автор, кем бы он ни был. Многажды разруганные, обвиненные во всех смертных грехах, разобранные исследователями по косточкам, «Тайные записки», мы надеемся, начинают новый этап своего многострадального бытия – в России. Вероятно, и это издание в серии «Русская потаенная литература» вызовет споры, нападки или восторги, новый виток практической «парапушкинистики». Но как сказал некогда сам герой «Тайных записок»: «Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца».