Глава шестая
Истекли сутки с тех пор, как Аскер прибыл в этот затерянный в лесах Подмосковья лагерь военнопленных, где изолированно от прочих пленных и друг от друга содержались те, кого он привез с фронта. Сутки! Все это время он вел допрос. В его кабинете побывало уже около десятка бывших солдат и унтер-офицеров того самого третьего батальона, но он ни на шаг не продвинулся вперед. Все те, с кем он разговаривал, были удивительно похожи. Да, они служили в третьем батальоне мотострелкового полка дивизии «Тейфель». За время службы были свидетелями двух чрезвычайных происшествий – самоубийства писаря Фогеля и дезертирства ефрейтора Георга Хоманна. Что собой представляет Хоманн? Обычный солдат, каких тысячи. Впрочем, он умнее многих, ибо перешел на сторону русских добровольно и, следовательно, может рассчитывать на лучшую долю по сравнению с той, какая ожидает их, попавших в плен. Только три недели назад Хоманн как примерный солдат побывал в краткосрочном отпуске в родном городе, а теперь приказом командира полка, который всем им зачитали перед строем батальона, объявлен изменником, лишен воинского чина, всех прав и наград, подлежит поимке и расстрелу. Вот, в сущности, все, что они знают о Хоманне, ибо в батальоне служат недавно – зачислены всего три месяца назад при переформировании полка.
Аскер внимательно выслушивал пленных, задавал и другие вопросы, не имевшие отношения к Хоманну: свою заинтересованность перебежчиком он старался не выказывать.
Следователь видел: пленные охотно отвечают на вопросы. Показания их примерно одинаковы. Сговориться они не могли, так как изолированы друг от друга. Значит, сообщают правду.
Конечно, Аскер имел возможность допросить командира роты, в которой служил Хоманн. Но с этим он не спешил. Надо было поговорить сперва с рядовыми. Допрос солдат должен был прояснить, что представляет собой командир и как надлежит вести с ним дело.
О ротном командире лейтенанте Шульце Аскер узнал: требователен и строг, но справедлив, по пустякам не взыскивал, солдат жалел. И еще: Георг Хоманн был уволен в отпуск по ходатайству Шульца.
Аскер почувствовал, что его охватывает дрема. Он встал из-за стола, походил по кабинету, разгоняя сонливость, выкурил папиросу. В окно была видна часть территории лагеря с несколькими большими строениями для жилья. Возле одного из них группа пленных резала широкой пилой толстые березовые поленья. Другая группа возилась у только что врытого столба, утрамбовывая вокруг него почву. Еще один пленный, нацепив «кошки», карабкался по столбу, держа в руках большой серебристый громкоговоритель.
Отворилась дверь дальнего строения. Из нее вышел немец и за ним конвоир. Это вели на допрос очередного пленного.
Аскер прошел к столу, застегнул пуговицы на воротнике гимнастерки, пригладил волосы, сел.
Вскоре в коридоре послышались шаги. Вслед за тем дверь отворилась, конвойный ввел пленного. Аскер оглядел стоявшего у порога человека, сделал знак конвоиру удалиться. Пленный – пожилой человек, коренастый и чуть кривоногий, тяжело шагнул вперед, к стоявшему посреди комнаты табурету, зацепился обо что-то ногой и едва не упал. Он смутился, покраснел. Оказавшись возле табурета, сесть не решился, вопросительно поглядел на советского офицера.
– Садитесь, – сказал Аскер.
Немец сел, положил на колени тяжелые руки с коротко остриженными ногтями, провел языком по губам и вздохнул. Искоса он посматривал на следователя. По ту сторону стола стоял высокий статный офицер. Зачесанные назад светлые с рыжинкой волосы открывали большой лоб, из-под которого поблескивали спокойные серые глаза. Пленный отметил хрящеватый, с едва заметной горбинкой нос, чуть широкие скулы, твердый подбородок. Гимнастерка ладно облегала атлетический торс, широкий пояс туго стягивал тонкую талию. Все в облике офицера свидетельствовало о силе, энергии, здоровье, и пленный неожиданно для самого себя улыбнулся.
Аскер чуть сощурил глаза, медленно опустился на стул.
– Ваше имя? – спросил он.
Хриплым, простуженным басом пленный сказал, что его зовут Герберт Ланге.
– Чин?
– Обер-ефрейтор.
– Обер-ефрейтор, – повторил Аскер, делая запись в протоколе. – Где служили? Назовите дивизию, полк, батальон и свою должность.
– Дивизия «Тейфель», мотострелковый полк, третий батальон, первая рота, первый взвод.
Аскер насторожился: из первой роты был и Георг Хоманн.
– Хорошо, – сказал он. – Теперь о партийной принадлежности. Вы член НСДАП?
– Нет, – покачал головой Ланге. – И никогда не был.
– Тогда, быть может, вы коммунист?
Пленный шумно вздохнул и вновь покачал головой.
– Я и не коммунист. – Он помедлил и как бы с сожалением повторил: – Да, я не коммунист, господин офицер. Я беспартийный человек. Но беспартийные бывают разные. Есть люди, имеющие твердые убеждения и принципы. А есть болтуны и тупицы. Я принадлежу к числу последних.
– Ого! – усмехнулся Аскер. – Сказано довольно сильно.
– Это как вам будет угодно, – повел плечом пленный. – А говорю так потому, что сочувствовал социал-демократам и, как это ни печально признавать, на собственных плечах привез к власти Адольфа Гитлера и нацистов.
– Каким же это образом? – спросил Аскер, которого стал забавлять этот необычный допрос.
– Я, разумеется, был не один. Идиотами оказались все те, кого прельстили бредни наци о великой миссии германского народа на земле. А таких, увы, было немало…
– Немало, – согласился Аскер. – Ну а сейчас каковы ваши взгляды? Они что, переменились?
– Да.
– Под влиянием того, что вы попали в плен?
В вопросе звучала откровенная ирония. Ланге покраснел и опустил голову.
– Нет, – пробурчал он. – Плен тут ни при чем. Дело в другом, совсем в другом.
– В чем же?
– В другом, – повторил Ланге. – Во всем виноваты очень хорошие люди, которых мне довелось встретить на своем пути,
– Кто же они?
– Их было трое, господин офицер… Очень разные, но очень хорошие люди. Один остался там, в Германии. Я бы назвал его имя, да вам оно ни к чему.
– А все же.
– Это Лотар Фиш, могильный сторож.
– Кладбищенский, вы хотите сказать?
– Да-да, кладбищенский. Простите меня. – Ланге смутился. – А язык вы знаете лучше, пожалуй, чем я…
– Так чем знаменит кладбищенский сторож Фиш?
– Ничем, господин офицер. Просто это – человек, который открыл мне глаза на многое. Когда-то, в годы моего детства, которое прошло в Гамбурге, он был лодочником. Хорошо знал отца. Нянчил меня, на руках носил… Потом пропал. Уехал. И вот, много лет спустя, я встретил его в Остбурге. Случайно встретил. Мы хоронили кого-то из друзей, и на кладбище вдруг я вижу старого Лотара Фиша! Там же, на кладбище, его сторожка. Он бобыль, живет обособленно. Я остался у него ночевать. И мы скоротали время до утра, сидя за кружкой пива. Помнится, это было в 1938 году, да-да – осенью тридцать восьмого… И знаете, что предсказал Фиш? Войну Гитлера против вашей страны!
– Любопытно, – усмехнулся Аскер.
– Больше того, господин офицер, он предсказал поражение нацизма в этой войне! Лотар Фиш так и сказал: «Эти русские свернут шею нашему бесноватому. Помяни мое слово, Герберт».
– Он что – коммунист, этот Фиш?
– Нет, не думаю. – Ланге потянулся за сигаретой, зажег ее, осторожно положил в пепельницу обгорелую спичку. – Не думаю, по всей вероятности, нет.
– И Фиш жив?
– Я получил от него весточку месяц назад. Что с ним сейчас – не знаю.
– Ну, а другой?
– С ним я встретился в тридцать третьем году, в ту ночь 27 февраля, когда в Берлине горел Рейхстаг. Это была наша первая встреча. Порт Гамбурга гудел, будто потревоженный улей. Там шел митинг. Ораторы вовсю драли глотку. Говорили многие, но громче всех – фашисты. Им подпевали социал-демократы. Все они хором вопили о необходимости «сильной руки», чтобы вновь завоевать стране и нации «место под солнцем», поносили коммунистов. Тогда мне это нравилось, и я орал вместе с другими, потрясая факелом, и готов был хоть сию минуту идти воевать за это самое место под солнцем. «Глупец», – сказал кто-то рядом. Я обернулся и увидел человека в фуражке с лаковым козырьком и в синем комбинезоне. Он жевал сигарету, насмешливо глядел на меня. Это был здоровяк, и я сдержал ругательство, готовое сорваться с губ. А митинг продолжался. Страсти так накалились, что произошла потасовка. Здорово досталось наци, а заодно и эсдекам. В таких случаях полиция тут как тут. И вот уже заработали резиновые дубинки шуцманов. Я счел за благо потихоньку выбраться из толпы. «Эй!» – окликнули меня. Я оглянулся. Подошел тот самый, в картузе. «По кружке пива, а? – сказал он так, будто мы были давнишние знакомые. – Я плачу». Он чем-то понравился мне, и я забыл, что несколькими минутами раньше едва с ним не подрался. Мы устроились в маленьком кабачке и тянули пиво. Разговорились. Больше говорил я, а он слушал и лишь изредка вставлял словцо. Я болтал вовсю, рисуя картины новой Германии, одна прекраснее другой. Он слушал. Потом спросил: «Твой отец тоже был докер и жил здесь до мировой войны?» – «Разумеется, – ответил я. – Мы потомственные докеры, здесь трудились всю жизнь и отец мой и дед». – «Как он жил, твой отец: лучше, чем ты?..» Я сказал, что нет, не лучше. Помнится, семья и в те годы считала каждый пфенниг, лишь по праздникам ела мясо. «Вот видишь, – сказал он, – выходит, так было и прежде. А ведь до войны Германия имела и жизненное пространство, и место под солнцем, и колонии, и всякие прочие штуки, о которых сейчас вопят нацисты. Имела все, а твой отец, докер, едва сводил концы с концами. Почему ты уверен, что теперь все изменится и каждый рабочий будет кататься как сыр в масле?» Настроение у меня упало. Я стал придираться к его словам. «Ты сердишься, Юпитер, – улыбнулся он, – значит ты не прав».
Только много позже я понял, что злился не на него, а на самого себя. Видимо, стыдно было признаться в этом… Вот так мы познакомились. Его звали Отто Шталекер. Оказалось, что работаем на одной верфи, только на разных стапелях. Он был механиком, а я слесарем. Мы подружились, хотя он и постарше годами, после смены поджидали друг друга, вместе ходили в кабачок, если водились деньги. Даже женились на подружках – наших жен и по сей день водой не разольешь… Когда я перебрался в Остбург, туда же переехал и Отто. Работали на одном заводе. Началась война, меня забрали в вермахт, Шталекера же оставили: он большой специалист в своем деле…
– Он тоже не состоит ни в какой партии, этот ваш друг?
– Шталекер – коммунист, господин офицер. – Ланге невольно понизил голос. – Нацисты замучили в лагере его старшего брата. Побывала в их лапах и жена Отто. Он уже лет двенадцать в партии. Долго скрывал от меня. Потом как-то раз не выдержал, признался. Хотел, чтобы и я…
– Ну, а вы что же?
– Да не решился. Посчитал, сложно все это для меня. – Ланге вздохнул. – Сложно очень…
– М-да, – задумчиво протянул Аскер. – Хорошие у вас друзья.
– Неплохие, – кивнул Ланге.
– Ну а третий?
Ланге сказал:
– Это солдат, с которым я служил. Георг Хоманн.
– Служили, – повторил Аскер, стараясь говорить спокойно. – А что, этот… как его?
– Хоманн, господин офицер.
– А что, Хоманн теперь не с вами? Или погиб?
– Ни то и ни другое.
– Где же он?
– Как объявили неделю назад, Хоманн дезертировал. Перебежал на вашу сторону. Сидит теперь в каком-нибудь лагере военнопленных, вроде этого. Если, конечно, его не подстрелили по дороге.
– Вы говорите так, будто не знали, что Хоманн собирался дезертировать.
– Я и в самом деле ничего не знал.
– Но вы были друзьями!
Пленный выпрямился на табурете.
– Таков Хоманн, господин офицер. Раз он не сказал, значит не мог. Не мог – и баста.
– Вы и до войны знали друг друга?
Ланге покачал головой.
– Нет, хотя и жили бок о бок: он и я в Остбурге. С Хоманном мы знакомы года полтора, с тех пор как попали в одну роту.
– Давно не были в родных краях, Ланге? – вдруг спросил Аскер.
– Давно.
– Хотелось бы съездить?
– А как же, господин офицер! Но теперь – капут. Надо ждать, когда окончится война или произойдет обмен пленными.
– У вас что, семья в Остбурге?
– Жена, господин офицер. Жена и дочь пяти лет. Им сейчас приходится туго: плохо с продуктами, да и Остбург частенько бомбят. Хоманн рассказывал…
– Он что, письма оттуда получал?
– Нет, ездил в Остбург. Я забыл сказать, господин офицер: Георг Хоманн совсем недавно побывал в Остбурге. Ему дьявольски повезло. И случилось это, когда он был назначен в караул – охранять склад провианта. Хоманн заступил на пост в полночь и только успел раза два пройтись вдоль стены склада, как был окликнут какими-то солдатами, которые оказались неподалеку. «Разиня, – кричали солдаты, – погляди-ка назад». Хоманн обернулся и обомлел: окно склада светилось. Причем свет то усиливался, то почти совсем исчезал. Хоманн понял, что на складе возник пожар, высадил раму, влез в окно. Горела куча пустых ящиков, стоявших у стены. Хоманн раскидал их, принялся гасить пламя. Когда вызванные по тревоге люди прибыли, пожар был уже ликвидирован. Разумеется, Хоманна сменили, отвели в караульное помещение, дали прийти в себя. А наутро он был вызван командиром батальона, и тот наградил его отпуском. Хоманн побывал в Остбурге, привез письмишко от моих. Вернувшись, ходил озабоченный, мрачный. Что-то его беспокоило. Теперь я знаю, что Георг Хоманн обдумывал свое намерение. И – выполнил его. Вот и вся история, господин офицер.
Ланге смолк. Молчал и Аскер. Он понимал, что все рассказанное пленным весьма важно. Это подсказывала интуиция, обостренное чутье следователя и разведчика. И еще одно чувство возникло во время допроса: какая-то неясная тревога. Аскер вдруг ощутил потребность побыть одному, подумать, покурить… Он отправил пленного, вышел за черту лагеря, в сосновый бор.
Больше часа провел здесь Аскер, сидя под большим деревом, в задумчивости глядя вверх, где между мохнатыми ветвями елей и сосен светлело бледно-голубое небо. Затем он вернулся и приказал привести командира роты лейтенанта Шульца.
Шульц оказался человеком лет двадцати пяти, с печальными глазами на тонком девичьем лице, которые он близоруко щурил. Выяснилось, что Гуго Шульц, работавший до войны продавцом в книжном магазине, стал офицером всего года полтора назад. До этого медицинские комиссии браковали его: он очень близорук, носит специальные очки. В конце концов его все же взяли в армию. Он был послан на ускоренные курсы офицеров, окончил их и оказался на фронте – сначала взводным, а потом заменил убитого командира роты. Остальное известно.
Аскер осторожно перевел разговор на подразделение, которым командовал Шульц. Похоже было, что лейтенант говорит откровенно, не хитрит. Отвечая на вопросы следователя, он назвал больше десятка своих солдат, наделяя каждого краткой характеристикой. Наконец дошла очередь до Хоманна. Шульц сказал:
– Ефрейтор Георг Хоманн служил честно, был скромен и храбр. Только я говорю это вовсе не потому, что однажды Хоманн спас мне жизнь… Так требует справедливость.
– Чувство справедливости всегда руководит вами? – поинтересовался Аскер.
– Полагаю, да.
– А я сомневаюсь в этом.
– Господин майор сомневается? – Пленный растерянно развел руками. – Признаться, я никогда не подозревал, что могу быть обвинен в пристрастии или…
– Вспомните о происшествии в провиантском складе, когда в карауле был Хоманн. Вспомнили?
– Я не понимаю господина майора.
– Хорошо, помогу вам понять меня. Скажите, в ту ночь Хоманн действительно совершил такой уж выдающийся поступок?
Шульц замялся.
– Говорите, говорите!
– Я все еще не понимаю господина майора.
– Ну, вот только что вы заявили: случилось, что Хоманн спас жизнь своему командиру, то есть вам. Это так?
– Да.
– И что же, подвиг солдата был оценен по достоинству? Хоманна наградили?
– Нет. – Шульц помолчал, начиная понимать, куда клонит следователь. – Нет, господин майор, история прошла незамеченной.
– А произошел пустяковый пожар на складе, и вы торопитесь с реляцией о героизме Хоманна.
– Это не я, господин майор.
– Не вы? – Аскер почувствовал, как у него вспотел лоб. – Как это – не вы? Говорите правду.
– Да, не я. Ходатайство было, конечно, мое, как командира роты, но я подал его не по своей воле. Мне было приказано.
– Кем?
– Майором Гаусом.
– Кто это – майор Гаус?
– Командир батальона.
– Расскажите подробнее.
– После того как пожар был погашен и суматоха улеглась, я вызвал Хоманна к себе, детально обо всем расспросил, похвалил. Он сказал, что не совершил ничего особенного. Опасности пожара фактически и не было. Горели ящики, сложенные у стены. Они были обособлены. Стены, пол, потолок – земля и камень, гореть нечему. Даже краска на стенах не масляная, а известка. В том помещении не имелось больше ни ящиков, ни продуктов, ничего другого, что могло бы гореть. Словом, сгорев, ящики превратились бы в золу, и дело с концом. Я отпустил Хоманна. И вот зазвонил телефон. Говорил майор Гаус. Он спросил о происшествии. Я доложил. Гаус сказал: «Хоманн действовал геройски, надо его поощрить». «За что?» – спросил я, пояснив, что был лишь жалкий костер из кучи фанерных ящиков. – «Все равно, – ответил Гаус, – проявлена самоотверженность, она не может остаться без награды». Я позволил себе поиронизировать и спросил, уж не думает ли майор представить Хоманна к кресту? Гаус сказал: «Ордена не дадим, а в отпуск пошлем, пусть побывает в тылу».
– И Гаус настоял на своем?
– Разумеется. Это же в его власти.
– Хорошо. – Аскер встал. – Закончим пока на этом наш разговор.
…Утро следующего дня Аскер посвятил беседе с Георгом Хоманном. Вначале он задал десяток обычных вопросов, приглядываясь к перебежчику. Ответы Хоманна в точности соответствовали тому, что Аскер установил при допросе пленных солдат и офицеров третьего батальона. Хоманн ни разу не солгал даже в мелочах.
Он отвечал четко, охотно, без каких-либо колебаний или уверток. И хотя, после всего того, что узнал следователь от Шульца, к Хоманну надо было бы относиться с недоверием, Аскера не покидало ощущение, что собеседник его – честный человек.
Осторожно подвел он Хоманна к эпизоду на провиантском складе. Разговор о происшествии на складе он считал серьезным испытанием для подследственного. Хоманн, если он засланный с какими-то целями агент, должен был вовсю расписать свое участие в тушении пожара, чтобы дальнейшее – отпуск и поездка в тыл – было возможно лучше обосновано.
Хоманн же поступил как раз наоборот. Он заявил, что ничего особенного не совершил и награждать его, в сущности, было не за что.
– Как же так? – удивился Аскер.
Хоманн пожал плечами, чуть развел руки.
– Я и сам не возьму в толк. Многое непонятно, товарищ майор. Вот, например, месяц назад я спас жизнь ротному командиру. – Он улыбнулся, в голосе его зазвучали теплые нотки. – Был у нас лейтенант Шульц. Это честный парень, нацистов недолюбливает, с солдатами справедлив… И вот однажды случилось так, что я его спас. Был бой, мы отходили, Шульц и я оказались рядом в тот момент, когда неподалеку плюхнулась мина. Я успел швырнуть на землю лейтенанта, упасть сам. И в тот же миг рвануло так, что у нас едва не лопнули барабанные перепонки. Позже, когда мы пришли в себя, Шульц заплакал. Он написал взволнованный рапорт начальству. И вы думаете, меня отметили? Черта с два!
– А теперь – и отпуск, и благодарность?
– Именно! И еще одно: перед отъездом в отпуск я зашел к лейтенанту Шульцу. Знаете, мне показалось, что и он, как бы это сказать… в некотором недоумении, что ли, по поводу всей этой истории.
– Давно знаете майора Гауса?
– Я не понимаю вопроса.
– Ну… быть может, майор Гаус почему-либо особенно расположен к вам?
– Что вы, – Хоманн усмехнулся. – Он, я думаю, до пожара на складе и не подозревал о моем существовании.