Остров
Мир за стеклом прекрасен. И ты за стеклом прекрасна. По какую сторону от стекла ты и мир? Ты создана только для того, чтобы любоваться тобой.
Она села напротив зеркала, сняла очки и стала вглядываться в свое отражение. Блики солнца играли и подпрыгивали на ее ресницах словно мячики. Вглядываясь в свое отражение в зеркале, она как бы погружалась сама в себя. И разглядывая каждую деталь своего отраженного лица, она понимала, что время идет, и когда-то мелкая сетка морщин опутает ее лицо и шею, тело будет стареть и лишь глаза – такие влажные и нежные, будут готовы проронить чистую слезу.
Вглядываясь в отражение в зеркале, она увидела черный зрачок, который стал расти и расползаться, а затем и вовсе превратился в остров, к которому приставали оранжевые гондолы, украшенные цветами и гирляндами. Управляли лодками смелые гондольеры, одетые в нарядные рубашки и красные бархатные шляпы. Стройные гондольеры смеялись, а те, кто уже был рядом с островом, весело переговаривались. Парами и тройками гондольеры направились в город, выстроенный из белого камня. Здания из белого кирпича, белоснежная церковь, мощеные белым камнем улицы обещали уют и покой. Но не за этим уютом и покоем прибыли в белый город молодые гондольеры.
В центре города располагался хрустальный дворец. И каждый вечер в одно и то же время, лишь только край солнца касался края земли, в центральной зале дворца появлялась необыкновенно красивая молодая женщина, при одном виде которой луна стеснялась своего света, когда восходила на небо.
Когда полумрак опускался на землю, запевал свою прозрачную песню фонтан, и хрустальный дом казался фееричным зрелищем. Блики огня перегоняя друг друга соревновались в яркости, прыгая от одной хрустальной стены на другую, заснувший днем фонтан в центре площади, окружавшей дворец, пробуждался вечером и игриво приглашал всех разделить свою прохладу. Капли воды также, как и блики света соревновались за возможность быть названной самой яркой, ведь при дневном свете они вряд ли были бы так красивы.
Толпа мужчин, которая в одно и то же время собиралась около хрустального дома, гудела и шевелилась. Все ждали одного и того же события – протяжной песни, которую пела прекрасная женщина, живущая в хрустальном дворце. Никто не знал и не понимал слов этой песни. Но каждый, кто ее слышал, чувствовал объединяющую всех тоску и печаль. Каждый переживал какое-то новое чувство, от которого хотелось любить женщину – любить тревожно и горячо. А потом сразиться смело и отдать жизнь за что-то…
Казалось, что эта женщина была не из плоти и крови. Никто не видел ее в простом домашнем платье или озабоченной домашними делами. Всегда статная, спокойная, сохраняющая свой ритуал постоянным, она казалась мифом и в то же время была реальностью. Ее холодная недоступная красота и высокий обволакивающий голос будоражили, и этот призыв был похож на призыв оставить все, забыть обо всем и идти за ней или к ней. Казалось, что эту песню, поет не женщина в хрустальном дворце, а полуголая вакханка, исполняющая сакральный ритуал вокруг костра в ночь перед боем. Своей откровенной обжигающей пляской она открывала врата войны. Она была началом и концом, альфа и омегой другого мира – мира военных действий, мира, куда уходят воины, чтобы отдать все, что у них есть – свою жизнь, и остаться в вечности воспоминанием о последней минуте, о последнем вздохе, последнем желании женского тела и тепла. Об этом пела женщина за хрустальными стенами. Об этом грезили статные молодые нарядные гондольеры.
Война и охота всегда сопровождали жизнь человека. А чтобы выжить, нужно было убивать. И неважно, кто становился добычей. Война и охота внутри человека вырастали в войну и охоту в мире снаружи, в мире, где каждый мог быть победителем или стать жертвой. Освоение новых территорий или ментальная экспансия требовали все новых участников. Все новые молодые тела и души призывались из небытия, чтобы в реальном мире стать в строй тех, кто копьем и мечом завоевывает малые минуты мира, отдавая вечность войне.
Молодые и отважные воины без тени сожаления всегда готовы легко отдать свои жизни, как будто их жизни бесконечны. Мысли о смерти нет у молодого воина лишь потому, что он не познал то, что сделало бы его душу бессмертной. И эта готовность умереть, помноженная на азарт боя, словно заноза свербит в сердце, догоняя каждую мысль, не давая покоя молодому воину. Что ему терять, зачем сохранять свою жизнь, если есть звенящий меч и единый порыв к сражению, многолико и яростно живущий этим воином в битве?
Сохраняя душу юному бойцу, приходила она – та, что пела и танцевала у вечернего костра накануне битвы, чтобы согреть своим телом, чтобы отдать свою вечернюю любовь тому, кто завтра встанет в строй с оружием, чтобы душа воина оставила свой бессмертный отпечаток в вечности.
Женщина ли она? Не принадлежа никому и одновременно принадлежа многим, не имея своих детей, она сохраняла для будущего жизни не обстрелянных и не обученных мальчиков, чтобы, придя с войны, могли они оставить после себя многочисленное потомство, лишь иногда с трепетом вспоминая об одной ночи перед боем, когда узнав вкус женщины, они узнавали внезапный вкус собственной жизни. Об этом пела женщина в хрустальном дворце.
И эта протяжная песня напоминала людям, слушавшим ее, пережитые кем-то когда-то мгновения острого счастья, которые приходят внезапно и ощущаются лишь в следующее мгновение такой же внезапной его потери.
Возбужденная толпа успокоилась. Протяжная песня женщины, поющей за хрустальными стенами, подействовала умиротворяюще. И веселые гондольеры, и граждане города стали печальными и какими-то опустошенными – то ли от пережитого в песнях, то ли от того, что отдали свои искры жизни этому невероятно красивому поющему существу за стеной.
Мир внутри хрустального дома отличался от мира снаружи. Внутри была создана идиллическая картина гармонии, роскоши и благоденствия. Узорчатые хрустальные стены, поющие фонтаны, диковинные растения, яркие бабочки, порхающие и оживляющие дом, и сама его обитательница, словно большая экзотическая бабочка1 всегда плавно и величественно перемещалась внутри дома. Все это создавало иллюзию цветного миража среди белого города. И этот мир внутри казался таким доступным…