Тайна Эдвина Друда. Глава IV. Мистер Сапси (Чарльз Диккенс, 1870)

Принимая Джака-осла за воплощение самодовольной глупости и чванства, что более общепринято, чем справедливо, как многие другие взгляды, надо признаться, что самый отъявленный Джак-осел во всем Клойстергаме – это аукционист мистер Томас Сапси.

Мистер Сапси старается походить на ректора, подражает ему в одежде; на улице по ошибке ему раза два поклонились, приняв за ректора, даже однажды назвали публично «милорд», подумав, что это сам епископ, неожиданно приехавший в Клойстергам без своего причта. Мистер Сапси очень этим гордится, как и своим голосом, и красноречием. Он даже позволяет себе (продавая с аукциона недвижимое имущество) называть цены нараспев, чтобы еще больше походить на настоящее, по его мнению, духовное лицо. Оканчивая продажу с молотка, объявляя о закрытии торгов, мистер Сапси обращается к собравшимся маклерам, воздевая вверх руки, и словно благословляет их таким торжественным образом, так эффектно, что сам ректор, скромный и благовоспитанный господин, никогда не мог достичь такой торжественности.

У мистера Сапси много поклонников. Действительно, подавляющее большинство местных жителей, в том числе даже не верящие в его премудрость, считают, что он является украшением их города. Он обладает многими качествами, способствующими популярности: он напыщен и глуп; держится, словно проглотил аршин, что сказывается не только на его фигуре, но и на его речи (говорит плавно, с растяжкой); кроме всего этого, при разговоре постоянно выразительно разводит руками, будто собирается совершить конфирмацию над тем, с кем разговаривает; ходит важно, медленно. Ближе к шестидесяти годам, чем к пятидесяти, с выдающимися очертаниями живота; по рассказам, богатый, всегда голосующий на выборах за почтенных кандидатов, представляющих интересы состоятельных слоев общества; непоколебимо убежденный, что ничто, кроме него, не выросло с тех пор, как он был ребенком, и только он стал взрослым, а все остальные несовершеннолетние, – тупоголовый мистер Сапси, конечно, не может не делать чести Клойстергаму и местному обществу.

Мистер Сапси проживает в собственном доме на Большой улице напротив Монастырского дома. Его жилище относится к тому же периоду, что и Монастырский дом, только позже местами обновлено, чуть осовременено – по мере того как постоянно вырождающиеся поколения стали все более и более предпочитать свет и воздух тифозной горячке и чуме. Над входной дверью красуется деревянное изображение в половину человеческого роста отца мистера Сапси, в тоге и кудрявом парике, в момент исполнения своих обязанностей – продаж с аукциона. Целомудренная чистота идеи и натуральность указательного пальца, молотка и трибуны много раз удостаивались всеобщего одобрения зрителей.

Именно теперь мистер Сапси сидит в своей мрачной гостиной, выходящей окнами на мощеный задний двор и на обнесенный забором сад. Перед мистером Сапси стоит бутылка портвейна на столе возле камина, в котором пылает огонь, что хотя и рановато для этого времени года, но чрезвычайно приятно в холодный осенний вечер; мистер Сапси может позволить себе такую роскошь, его окружают собственный портрет, настенные, с недельным заводом часы и барометр. Они характерны для мистера Сапси, ибо он противопоставил себя всему остальному человечеству, свой барометр – погоде и свои часы – времени.

Рядом с мистером Сапси стоит конторка с письменными принадлежностями. Глядя на лежащий перед ним исписанный лист бумаги, мистер Сапси с торжественным видом читает про себя запись и потом, медленно прохаживаясь по комнате и засунув большие пальцы в петли своего сюртука, повторяет на память прочитанное, но так тихо, хотя с большим достоинством, что слышится только одно слово – «Этелинда».

На том же столе у камина стоит поднос с тремя чистыми рюмками.

– Пришел мистер Джаспер, сэр, – докладывает, входя, служанка.

Мистер Сапси молча машет рукой, как бы говоря: «Проси», и выдвигает вперед поднос и две рюмки из шеренги, как двух солдат срочной службы, призванных в армию.

– Очень рад вас видеть, сэр. Я поздравляю себя с той честью, которую вы мне оказали своим приходом сюда. – Вот как мистер Сапси принимает гостя, достойно выполняя роль радушного хозяина.

– Вы очень любезны, но это честь мне, а не вам, и поздравлять также могу себя я, а не вы.

– Вам угодно так полагать, сэр, но уверяю вас, мне доставляет большое удовольствие принимать вас в моем скромном доме. А это я сказал бы не каждому.

Мистер Сапси произносит эти слова с такой торжественной интонацией, с таким достоинством, что всякому понятна не произнесенная им, но подразумевающаяся фраза: «Вам трудно поверить, чтобы ваше более чем скромное общество принесло удовольствие такому человеку, как я. Но это все же так».

– Я давно желал познакомиться с вами, мистер Сапси.

– А я много слышал о вас, сэр, как о человеке с большим вкусом. Позвольте мне налить вам вина и предложить тост, – говорит мистер Сапси, наполняя собственную рюмку, и торжественно произносит:

Это был патриотический тост во времена детства мистера Сапси, и он не сомневался в его применимости ко всякому случаю и во всякую последующую эпоху.

– Вы, конечно, сознаете, мистер Сапси, – замечает Джаспер, с улыбкой глядя на аукциониста, который с комфортом расположился перед камином, протянув ноги к огню, – что вы знаете свет.

– Ну, сэр, – отвечает Сапси с усмешкой, – я полагаю, что кое-что знаю.

– Ваша репутация в этом отношении всегда меня интересовала и удивляла, вселяя желание познакомиться с вами. Ведь Клойстергам – маленькое местечко, а я, запертый в этой трущобе, не видел ничего далее, так откуда же и взяться знанию света?

– Если я и не бывал в чужих краях, молодой человек… – начинает мистер Сапси и потом вдруг останавливается. – Вы извините меня, что я называю вас молодым человеком, мистер Джаспер, но вы гораздо моложе меня.

– Сделайте одолжение.

– Если я и не бывал в чужих краях, молодой человек, то чужие края сами прибыли ко мне. Они прибывали в связи с моей профессией, и я пользуюсь каждым представившимся случаем пополнить свои знания. Например, я составляю инвентарь или каталог; я вижу французские часы, которых никогда прежде не видел в жизни, но я тотчас кладу на них палец и говорю: «Париж!» Если я вижу китайские чашки и блюдечки, которых тоже раньше не видел, я немедленно кладу на них палец и говорю: «Пекин, Нанкин и Кантон». То же самое с Японией и Египтом; то же самое с бамбуковым и сандаловым деревом из Ост-Индии – я на них всех кладу палец. Не раз накрывал я этим пальцем Северный полюс, говоря: «Пика работы эскимосов, куплена за полпинты хереса!»

– Неужели? Замечательный, очень любопытный способ узнавать людей и предметы, мистер Сапси.

– Я упоминаю об этом, сэр, – произносит мистер Сапси с необыкновенным самодовольствием, – потому что, как я всегда утверждаю, не следует хвастаться тем, до чего вы дошли, и гордиться своими знаниями, но надо показать, как вы до этого дошли, как их достигли, что будет лучшим доказательством вашего искусства, и тогда вам поверят.

– Очень интересно. Но вы, кажется, хотели поговорить со мной о покойной миссис Сапси?

– Да, сэр, – отвечает мистер Сапси, снова наполняя рюмки вином и пряча графин подальше. – Но прежде, чем я спрошу у вас как у человека со вкусом совета относительно этой безделицы, – аукционист показывает бумагу, которую он недавно читал, – а это действительно безделица, хотя для этого надо было подумать и поломать себе голову, я, быть может, должен обрисовать вам характер покойной миссис Сапси, умершей девять месяцев тому назад.

Мистер Джаспер, скрывавший зевоту за рюмкой, ставит свою импровизированную ширму на стол и старается принять вид человека внимательного, интересующегося тем, что ему говорят. Но это выражение лица несколько портят его отчаянные усилия побороть снова одолевающую его зевоту.

– Лет шесть тому назад или около этого, когда я развил свой ум до того состояния (я не скажу «в котором он находится теперь» – это было бы слишком много), чтобы почувствовать потребность поглотить в своем уме другой ум, я стал искать подругу жизни, потому что, как я всегда говорю, нехорошо человеку быть одиноким.

Мистер Джаспер, по-видимому, старается усвоить и не забыть эту оригинальную мысль.

– Мисс Бробити в то время содержала на другом конце города заведение, не то чтобы соперничавшее, но параллельное с Монастырским домом, похожее на него по своим целям. Все уверяли, что она страстно увлекалась моими аукционами, посещала их, когда они приходились на праздники или каникулы. Люди говорили, что она восторгалась моим красноречием, моими манерами и что даже свойственные мне обороты речи начали проявляться в разговорах учениц мисс Бробити. Молодой человек, дело дошло до того, что шепотом (такой слух мог возникнуть среди тайных злопыхателей) рассказывали, будто один дерзкий невежа и безумец (отец одной из девиц) стал публично возражать против этого, осмелившись назвать меня по имени. Я, правда, этому не верю, ибо невероятно, чтобы человек в своем уме захотел бы сделать себя предметом, как я говорю, всеобщего презрения и решился бы добровольно приковать себя к позорному столбу.

Мистер Джаспер молча качает головой, как бы подтверждая: «Действительно, невероятно». Мистер Сапси, самозабвенно вещающий, будто по рассеянности пытается налить еще вина в рюмку своего гостя, до сих пор полную, а на самом деле наполняет свою рюмку, уже пустую.

– Все существо мисс Бробити, молодой человек, было преисполнено уважения к человеческому уму. Она преклонялась перед умом, подкрепленным широким знанием мира. Когда я сделал ей предложение, то она оказала мне честь тем, что почувствовала нечто вроде священного страха и не могла произнести ничего, кроме слов: «О ты!» – подразумевая меня. Ее чистые голубые очи были обращены на меня, ее полупрозрачные руки были крепко сжаты, смертельная бледность покрыла ее лицо с орлиным профилем, и, несмотря на все мои просьбы, она не прибавила ни единого слова к своему восклицанию. Я отдал родственное учебное заведение по частному контракту другому лицу, и мы стали единым существом, насколько это было возможно при данных обстоятельствах. Но она и впоследствии никогда не могла найти и не нашла фразы, в полной мере оценивающей мой ум и мой интеллект. До самого конца (она умерла от болезни печени) она всегда обращалась ко мне в такой же неоконченной форме.

Глаза мистера Джаспера слипались под отяжелевшими веками по мере того, как аукционист все больше и больше понижал голос. Теперь же он вдруг их открывает и, вторя торжественному голосу мистера Сапси, произносит: «А…», словно удерживаясь, чтобы не прибавить: «Какая чушь!»

– С тех пор, – продолжает мистер Сапси, наслаждаясь вином и теплом от пылающего камина, перед которым он греет ноги, – я остался со своим горем тем, кем вы меня видите: одиноким, безутешным вдовцом; с тех пор я вынужден по вечерам разговаривать лишь с пустынным воздухом. Я не скажу, чтобы я себя упрекал в чем-нибудь, но часто спрашиваю себя: что, если бы ее муж был ей ближе по умственному развитию? Если бы ей не приходилось так закидывать голову, чтобы взглянуть на супруга снизу вверх? Какое бы влияние это оказало на ее печень – быть может, укрепляющее?

Мистер Джаспер произносит, как бы внезапно обнаруживая самое грустное расположение духа, что, верно, «так уж было суждено».

– Да, теперь мы можем так предполагать, сэр, – отвечает мистер Сапси. – Как я всегда говорю, человек предполагает, а Бог располагает. Быть может, это та же самая мысль, только выраженная в другой форме, но я именно так говорю.

Мистер Джаспер невнятно бормочет, что он согласен.

– А теперь, мистер Джаспер, – снова начинает аукционист, подавая гостю свои листы, – когда памятник миссис Сапси успел осесть и высохнуть, позвольте мне узнать ваше как человека со вкусом мнение о той надписи, что я приготовил не без некоторого напряжения ума, о чем я уже упоминал. Возьмите лист в руки. Вы должны глазами воспринять расположение строк, а умом – их содержание.

Джаспер повинуется и читает следующее:

«Здесь покоится

ЭТЕЛИНДА,

Почтительная жена

Мистера ТОМАСА САПСИ,

Аукциониста, оценщика, земельного агента и т. д.

Здешнего города,

Который, несмотря

На обширное знание света,

Никогда не соприкасался

С душой, более способной

Достойно оценить его, взирать на него

С благоговением.

ПРОХОЖИЙ, ОСТАНОВИСЬ!

И спроси себя: МОЖЕШЬ ЛИ ТЫ СДЕЛАТЬ ТО ЖЕ?

Если нет, то, КРАСНЕЯ, ОТОЙДИ».

Тем временем мистер Сапси, передав листок мистеру Джасперу, встал спиной к камину так, чтобы следить за тем, как станет меняться выражение лица человека со вкусом, когда тот будет читать эту надпись; поэтому он обращен был лицом к двери, когда в комнате снова появилась служанка и доложила:

– Пришел Дердлс, сэр.

– Просите Дердлса, – отвечает мистер Сапси, быстро подходя к столу и наливая доверху третью рюмку.

– Великолепно! – произносит Джаспер, возвращая лист хозяину.

– Вы одобряете, сэр?

– Невозможно не одобрить. Эта надпись поразительна, характерна и завершена!

Аукционист слегка наклоняет голову, как человек, принимающий должное и выдающий расписку в получении. В эту минуту входит Дердлс, и Сапси, подавая ему рюмку, предлагает выпить, чтобы согреться.

Дердлс – каменщик по профессии, преимущественно по части монументов, гробниц и могильных плит, которые и наложили на всю его фигуру с ног до головы свою печать, и весь он того же цвета, что и произведения его рук. Нет человека в Клойстергаме более известного, чем Дердлс. Он всеми признанный распутник. О нем идет слава, что он удивительный рабочий, что, может быть, и справедливо, хотя никто никогда не видел его за работой, и что он отчаянный пьяница – а это каждый видел собственными глазами и может засвидетельствовать. Соборный склеп и подземелье он знает лучше всех живых, да и, пожалуй, уже умерших. Говорят, что это тесное знакомство (давшее затем глубокие познания) началось с того, что он, постоянно пьяный, искал там убежища от клойстергамских уличных мальчишек и пользовался свободным входом в склеп как подрядчик по текущему ремонту, чтобы спокойно проспаться от винных паров. Как бы то ни было, он знает многое об этом склепе и при перестройке старых стен или полов видел, случалось, странные вещи. Говоря о себе, о своих приключениях, он обычно выражается в третьем лице, быть может, потому, что во время рассказа несколько путается, сомневается, с ним ли все это происходило, а быть может, и потому, что неукоснительно следует клойстергамскому обычаю говорить о себе – как об известной, выдающейся личности – в третьем лице. Так, например, он выражается о странных виденных им зрелищах: «Дердлс подходит к старику и ударяет своим заступом прямо в его гроб. Старик смотрит на Дердлса открытыми глазами, словно говоря: “Вас зовут, Дердлс? Я вас ждал черт знает сколько времени”. И, сказав это, он рассыпается в прах». (Речь идет о знатном покойнике старых времен, захороненном под собором.) С аршином в кармане и молотком в руках Дердлс постоянно ходит взад и вперед по собору, постукивая там и сям по стенам и полу, Когда он говорит Топу: «Топ, здесь лежит еще один старик», Топ немедленно докладывает ректору, что в соборной старине обнаружена новая находка.

На Дердлсе вечно один и тот же наряд, состоящий из куртки из грубой шерстяной фланели с роговыми пуговицами, желтого шарфа с обтрепанными концами, старой шляпы, более похожей на рыжую, чем черную, какой она когда-то была, и башмаков со шнуровкой цвета его каменных изделий. В таком костюме Дердлс постоянно ведет бродячий образ жизни, нося с собой в узелке свой обед и съедая его на первом попавшемся надгробном камне. Этот узелок с обедом Дердлса сделался какой-то обязательной клойстергамской достопримечательностью – не только потому, что каменщик никогда не появляется без него на людях, но и потому, что в некоторых известных случаях этот обед попадал в полицию вместе с Дердлсом (задержанным в публичных местах пьяным до бесчувствия) и как вещественная улика фигурировал в клойстергамском суде. Эти случаи, однако, происходили довольно редко, ибо Дердлс так же редко бывает совершенно пьян, как и вполне трезв. Что касается остальной его жизни, то Дердлс – старый холостяк и живет в маленьком старом недостроенном домишке, который, говорят, сооружался из камней, украденных из городской стены. В это жилище нельзя проникнуть иначе, как оказавшись по колено в щебне и осколках всевозможных монументов, надгробных камней, урн, сломанных колонн, скульптурных творений различной степени законченности. Здесь два работника постоянно тешут камни, а двое других пилят каменные глыбы двуручной пилой, стоя друг против друга, каждый в своей будочке-укрытии, попеременно появляясь и исчезая с какой-то механической точностью, словно это не живые люди, а символические фигурки-автоматы, представляющие Время и Смерть.

Мистер Сапси внимательно следит за Дердлсом, и, когда тот выпивает предложенную ему рюмку портвейна, он торжественно вручает ему драгоценное детище своей Музы. Бесчувственный Дердлс молча вынимает из кармана свой аршин и равнодушно измеряет строчки надписи, засыпая их песчаной пылью с аршина.

– Это для памятника, мистер Сапси?

– Да. Это надгробная надпись, эпитафия, – произносит Сапси и в предвкушении похвалы с нетерпением ожидает, какое впечатление произведет его дивное творение на ум простого смертного.

– Как раз придется вершок в вершок, – говорит Дердлс. – Точно, до одной восьмой дюйма. Мистер Джаспер, мое почтение. Как ваше здоровье? Надеюсь, в порядке?

– А ваше, Дердлс?

– Так, ничего, только я страдаю гробматизмом, мистер Джаспер, но это и должно быть.

– Вы хотите сказать, ревматизмом, – несколько резко замечает Сапси. (Он очень оскорблен таким механическим отношением к его литературному произведению, в котором Дердлса заинтересовала только длина строк.)

– Нет, мистер Сапси, я хочу сказать гробматизмом. Это совсем иное, чем просто ревматизм, это болезнь особая. Мистер Джаспер знает, что хочет сказать Дердлс. Пойдите-ка зимой до рассвета сразу в соборный склеп и возитесь там между гробами с утра до вечера, все дни вашей жизни, как говорится в катехизисе, и вы поймете, что разумеет Дердлс.

– Да, в соборе страшно холодно, – поддакивает Джаспер, убедительно вздрагивая.

– Если вам холодно на клиросе, наверху, среди живых людей, согревающих воздух своим дыханием, то каково же Дердлсу внизу, в подвале, в склепе, под сырой землей, где одно лишь дыхание мертвецов? Вот Дердлс и предоставляет вам самому об этом судить… Вы желаете, мистер Сапси, чтобы за вашу надпись тотчас принялись?

Мистер Сапси с нетерпением автора, жаждущего видеть свои труды в печати, отвечает, что «чем скорее, тем лучше и начать, и закончить».

– Тогда дайте мне ключ от склепа.

– Зачем? Ведь не внутри же будет надпись, а снаружи!

– Дердлс сам знает, где будет надпись, мистер Сапси, и никто не знает лучше него. Спросите кого угодно в Клойстергаме, знает ли Дердлс свое дело, и всякий вам ответит, что уж свое дело Дердлс знает.

Мистер Сапси встает, достает ключ из стола, отпирает железный сейф в стене и вынимает оттуда другой ключ.

– Когда Дердлс, – подробно объясняет каменщик, – переделывает что-либо или оканчивает свой труд внутри или снаружи, вроде как кладет последний штришок, то он любит осмотреть всю свою работу и удостовериться, что она делает ему честь.

Приняв ключ из рук безутешного вдовца и убедившись, что он большого размера, Дердлс кладет свой аршин в специально для этого предназначенный карман панталон и, распахнув сюртук, демонстрирует громадный боковой карман, пришитый с внутренней стороны, который принимает ключ в свою разверстую пасть.

– Что это, Дердлс, – восклицает Джаспер, – вы сплошь в карманах?

– Я ношу в них такие тяжести, мистер Джаспер. Попробуйте, – произносит Дердлс, подавая Джасперу извлеченные из кармана еще два больших ключа.

– Дайте мне и ключ мистера Сапси… Это, конечно, самый тяжелый из трех?

– Ну, и какова тяжесть! Это все ключи от склепов. Они отпирают работу Дердлса, и Дердлс почти всегда держит при себе ключи от своей работы. Впрочем, они не так уж часто бывают нужны.

– Ах да, – неожиданно произносит Джаспер, рассматривая ключи, – я уже давно хотел вас спросить, но все забывал. Вы знаете, конечно, что вас иногда называют Каменный Дердлс?

– Клойстергам меня знает под именем Дердлса, мистер Джаспер.

– Конечно, вы абсолютно правы, но мальчишки иногда…

– О, если вы обращаете внимание на этих чертенят мальчишек… – резко перебивает его Дердлс.

– Я обращаю на них такое же внимание, как и вы, не больше, но на днях мы спорили на клиросе, происходит ли это название от какого-либо имени… – продолжает Джаспер, ударяя ключ о ключ.

– Не сломайте перемычки, мистер Джаспер.

– Или оно происходит… – Джаспер постукивает ключами.

– Вы не подберете под тон, мистер Джаспер.

– Или оно происходит, – повторяет Джаспер, – от вашей профессии. Скажите, какое предположение правильнее?

Мистер Джаспер, до сих пор лениво развалившийся в кресле, выпрямляется, взвешивает ключи на руке и, отвернувшись от огня, на который он, сидя, до сих пор смотрел, подает ключи Дердлсу с хитрым, дружеским выражением лица.

Каменный Дердлс, при этом изрядный грубиян, хоть и постоянно находясь под влиянием винных паров в смутном, неопределенном состоянии, высоко ценит, однако, свое достоинство и легко обижается от каждой пустяковой шутки. Поэтому он молча опускает два ключа в свой карман и аккуратно пристегивает его пуговицей, потом берет свой узел с обедом со спинки стула, на которую при входе его повесил, опускает для равновесия третий ключ в этот узел, словно он любит есть холодное железо; затем он выходит из комнаты, не удостаивая мистера Джаспера ни ответом, ни поклоном.

После ухода каменщика мистер Сапси предлагает своему гостю сыграть парию в триктрак; и эта игра, сопровождаемая его назидательным поучительным разговором, и затем ужин, состоящий из холодного ростбифа с салатом, занимают весь вечер до позднего часа. Мудрость мистера Сапси, проявляясь скорее в расплывчатом многословии, чем в афористичности, еще далеко не исчерпалась, но его гость обещает возвратиться в другой раз за большим количеством этого драгоценного товара, и потому мистер Сапси отпускает его теперь, чтобы тот основательно все взвесил и поразмыслил на досуге над тем, что получил и уносит с собой.