Глава третья
Посторонние в доме
– Пришел патологоанатом, сэр.
Дежурный полицейский просунул свою стриженую голову в дверь спальни и вопросительно поднял брови.
Старший инспектор Скотланд-Ярда Адам Дэлглиш, тесно зажатый между изножьем кровати и дверцей шкафа, оторвался от осмотра одежды покойницы. Взглянул на часы. Было восемь минут одиннадцатого. Сэр Майлз Хониман, как всегда, пришел заблаговременно.
– Хорошо, Феннинг. Попросите его, пожалуйста, немного подождать. Через минуту мы закончим. Тогда кто-то уйдет и освободит для него место.
Голова исчезла. Дэлглиш закрыл дверцу и с трудом протиснулся между шкафом и кроватью. Четвертому человеку здесь пока явно не поместиться. Пространство между тумбочкой и окном занимала массивная фигура дактилоскописта: согнувшись чуть ли не вдвое, тот наносил кисточкой угольный порошок на поверхность бутылки с виски, поворачивая ее за пробку. Рядом с бутылкой стояла стеклянная пластинка с отпечатками пальцев умершей, на пластинке четко просматривались все завитки и сложные линии.
– Есть там что-нибудь? – спросил Дэлглиш.
Дактилоскопист ответил не сразу, пристальнее всматриваясь в отпечатки.
– Проступают замечательные отпечатки, сэр. Сразу видно, что ее. Больше, правда, ничего нет. Похоже, малый, который продал бутылку, хорошенько обтер ее, прежде чем заворачивать. Интересно поглядеть, что мы получим на стакане.
Он посмотрел на стакан ревнивым взглядом собственника: чудом удержавшись в изгибе покрывала, стакан лежал там, куда выпал из руки девушки. И отдадут его для обследования не раньше, чем будет сделан последний фотоснимок.
Он вновь склонился над бутылкой. Позади него фотограф из Скотланд-Ярда передвигал треногу с фотоаппаратом – новеньким монорельсовым «Камбо», как заметил Дэлглиш – к правому углу в ногах кровати. Щелчок, вспышка света – и образ умершей девушки внезапно приблизился к ним и завис в воздухе, отпечатавшись на сетчатке глаза Дэлглиша. Безжалостная мгновенная вспышка усилила цвет и исказила форму. Длинные черные волосы на фоне белизны подушек превратились в растрепавшийся парик; потускневшие глаза – в стеклянные шарики, выпирающие из орбит, словно трупное окоченение выталкивало их из глазниц; очень белая гладкая кожа выглядела отталкивающе – искусственной оболочкой, плотной и непроницаемой, как винил. Дэлглиш моргнул, избавляясь от колдовского наваждения в образе несуразной марионетки, небрежно брошенной на подушку. Когда он снова взглянул на него, это была опять мертвая девушка, не больше и не меньше. Еще дважды внезапно приближался к нему искаженный образ и застывал в воздухе, потому что фотограф сделал еще два снимка «Полароидом», с тем чтобы дать Дэлглишу мгновенные отпечатки, о которых он всегда просил. На этом съемка кончилась.
– Это последний. Я закончил, сэр, – сказал фотограф. – Теперь пущу сэра Майлза. – И высунул голову за дверь в то время, как дактилоскопист, довольно хмыкнув, пинцетом любовно поднял стакан с покрывала и поставил его рядом с бутылкой.
Сэр Майлз, видимо, ждал на лестничной площадке, потому что сразу вошел в комнату – знакомая полная фигура, крупная голова с черными курчавыми волосами и острые глаза-бусинки. Он привнес с собой атмосферу bonhomie[2] мюзик-холла и, как всегда, слабый кисловатый запах пота. Его не беспокоила задержка. Но с другой стороны, сэр Майлз – патологоанатом божьей милостью или, если хотите, дилетантствующий лекарь-шарлатан – почти никогда не обижался. Он завоевал себе репутацию, а возможно, и недавно пожалованное рыцарское звание, придерживаясь принципа, что никогда никого, даже самого жалкого человека, нельзя обижать сознательно. Он приветствовал уходящего фотографа и дактилоскописта так, будто они его старые друзья, а к Дэлглишу обратился по имени. Но эта общительность была напускной: то, с каким нетерпением он воровато подкрадывался к кровати, ясно показывало, что́ именно целиком поглощает его внимание.
Дэлглиш презирал его, как кладбищенского вора, что едва ли, как он сам признавал, было разумной причиной для неприязни. Ведь в совершенном мире идолопоклонники ног, несомненно, стали бы мастерами педикюра, поклонники волос – парикмахерами, а кладбищенские воры – патологоанатомами. Удивительно, что совсем немногие ими стали. Но сэр Майлз давал повод предположить, что он и есть один из немногих. Он приближался к очередному трупу с нетерпением, чуть ли не с радостью; его мрачные шутки были известны в половине клубных ресторанов Лондона; он был специалистом по смерти, который явно наслаждался своей работой. В его обществе Дэлглиша угнетало сознание собственной неприязни к этому человеку. Он будто искрился антипатией. Но сэр Майлз не замечал этого. Он слишком любил самого себя, чтобы допускать, что другие могут считать его не столь привлекательным, и эта подкупающая наивность придавала ему некоторое обаяние. Даже тем из его коллег, которые находили предосудительным его самомнение, жажду славы и безответственность большей части его публичных высказываний, было трудно испытывать к нему неприязнь в той мере, в какой они считали необходимым. Говорили, что женщины находят его привлекательным. Возможно, он притягивал их своей отвратительностью. Во всяком случае, добродушие человека, который, безусловно, считает мир приятным местом, коль скоро он в нем находится, было заразительно.
Он всегда как бы с сожалением пощелкивал языком, склоняясь над телом. Сделал так и сейчас, отдергивая простыню жеманным движением руки с пухлыми пальцами. Дэлглиш подошел к окну и устремил взгляд на сплетение ветвей, сквозь которые, подобно призрачному дворцу, повисшему в воздухе, светилось вдали здание больницы, где до сих пор горели все лампы. Он слышал легкое шуршание простыней. Сэр Майлз проведет лишь предварительное обследование, но одной мысли о том, что эти пухлые пальцы проникают в самые деликатные отверстия тела, было достаточно, чтобы человек стал лелеять надежду умереть спокойно в собственной постели. Настоящая работа будет проделана позже на покойницком столе – алюминиевой раковине с ее зловещими аксессуарами в виде дренажных трубок и распылителей, – на котором труп Джозефин Фэллон будет методично расчленен во имя справедливости, науки, любопытства или чего-то там еще. А затем помощник сэра Майлза в морге заработает свою гинею, сшивая его вновь в пристойное подобие человеческого тела, дабы родственники могли взглянуть на него без душевной травмы. Если имеются родственники. Интересно, подумал Дэлглиш, кто из ближайших родственников Фэллон приедет на похороны, если вообще кто-нибудь приедет. На первый взгляд в ее комнате не было ничего – ни фотографий, ни писем, – что наводило бы на мысль о тесных узах хоть с одной живой душой.
Пока сэр Майлз потел и бормотал, Дэлглиш второй раз обошел комнату, старательно избегая смотреть в сторону патологоанатома. Он знал, что его брезгливость противоречит здравому смыслу, и немного стыдился ее. Не само вскрытие трупа угнетало его. Невыносимо было вот такое бесстрастное обследование еще теплого женского тела. Какие-то несколько часов назад она имела право хоть на какую-то стыдливость, могла сама выбрать врача, была вольна отвергнуть эти неестественно белые, жадно изучающие ее пальцы. Несколько часов назад она была человеком. Теперь же – мертвой плотью.
Это была комната женщины, которая предпочитала не обременять себя вещами. Только самые необходимые предметы быта и одно-два со вкусом выбранных украшения. Создавалось впечатление, будто она составила перечень необходимых вещей и приобретала их не скупясь, но точно по списку и без лишнего расточительства. Пушистый коврик у кровати был явно не из тех, которыми снабжает администрация больницы. В комнате всего одна картина, но это авторская акварель, прелестный пейзаж кисти Роберта Хиллза, и повешена так, чтобы свет из окна освещал ее наиболее эффектно. Единственный предмет на подоконнике – стаффордширская керамическая статуэтка Джона[3] Уэсли, читающего проповедь с кафедры. Дэлглиш повертел ее в руках. Прекрасная работа, коллекционная вещь. Зато здесь не было ни одной из тех бесчисленных безделушек, которыми часто окружают себя живущие в казенных заведениях, чтобы создать обстановку уюта или уверенности.
Он подошел к книжному шкафу возле кровати и вновь осмотрел книги. Они тоже казались подобранными таким образом, чтобы помочь преодолеть приступы дурного настроения. Собрание современной поэзии, включая последний томик его собственных стихов; полное собрание Джейн Остин, изрядно потрепанное, но в кожаном переплете и на тонкой бумаге; несколько книг по философии, удачно сочетающие научный подход с доступностью изложения; десятка два современных романов в мягких обложках – Грин, Во, Комптон Бернетт, Хартли, Пауэлл, Кэри. Но больше всего было поэзии. Глядя на книги, Дэлглиш подумал: «У нас одинаковые вкусы. Если бы мы познакомились, нам бы было что сказать друг другу». «Я теряю частицу себя со смертью каждого человека». Конечно же, доктор Донн[4]. В нашем перенаселенном мире, где самоустраненность является практически социальной необходимостью, этот слишком часто используемый афоризм превратился в модный лозунг. Но смерть некоторых людей все еще обладает такой силой: с их уходом мы теряем больше, чем с уходом других. Впервые за много лет Дэлглишем овладело чувство опустошенности, необъяснимой личной утраты.
Он прошел дальше. В ногах кровати стоял шкаф с пристроенным к нему комодом – убогим сооружением из светлого дерева, сконструированным (если кто-то вообще сознательно конструировал столь уродливый предмет) таким образом, чтобы обеспечить максимальную вместительность на минимальной площади. На крышке комода, предназначенной служить туалетным столиком, стояло небольшое зеркало. Перед зеркалом лежали расческа и щетка для волос. Больше ничего.
Дэлглиш выдвинул левый ящичек. Там была косметика: баночки и тюбики, аккуратно расставленные на подносике из папье-маше. Косметики было гораздо больше, чем он ожидал увидеть: очищающий крем, коробка косметических салфеток, крем под пудру, прессованная пудра, тени для век, тушь для ресниц. Очевидно, красилась она весьма тщательно. Но всего было по одной штуке. Никаких экспериментов, никаких случайных покупок, никаких наполовину использованных и заброшенных тюбиков с остатками крема, застывшими вокруг пробки. Этот набор говорил: «Вот то, что мне подходит. То, что мне нужно. Не больше и не меньше».
Он выдвинул правый ящик. Там не было ничего, кроме картотечной гармошки с алфавитным индексом на каждом отделении. Он просмотрел содержимое. Свидетельство о рождении. Свидетельство о крещении. Чековая книжка сберегательной кассы при почтовом отделении. Фамилия и адрес ее поверенного. Личных писем не было. Он сунул картонку под мышку.
Подошел к шкафу и снова осмотрел одежду. Три пары брюк. Шерстяные джемперы. Зимнее пальто из ярко-красного твида. Четыре тонких шерстяных платья хорошего покроя. Все вещи отличного качества. Дорогой гардероб для студентки медучилища.
Он услышал, как сэр Майлз последний раз удовлетворенно хрюкнул, и повернулся к нему. Патологоанатом выпрямился, снимая резиновые перчатки. Такие тонкие, что казалось, будто он сбрасывает кожу.
– Умерла, по-моему, – сказал он, – примерно десять часов назад. Я сужу по ректальной температуре и степени окоченения нижних конечностей. Но это не более чем предположение, мой дорогой коллега. Вы же знаете, как все это неопределенно. Посмотрим на содержимое желудка: возможно, это даст нам ключ к разгадке. А пока, основываясь на клинических признаках, могу лишь сказать, что она умерла часом раньше или позже полуночи. Если рассуждать здраво, то, вернее всего, она умерла, когда выпила свой стаканчик спиртного на ночь.
Дактилоскопист оставил бутылку виски и стакан на столе и снимал теперь отпечатки с дверной ручки. Сэр Майлз подошел к столу и, наклонив голову, приблизил нос к краю стакана.
– Виски. А что еще? Вот в чем вопрос, дорогой коллега. Вот в чем вопрос. Одно ясно: это не едкое вещество. Никакой карболовой кислоты на этот раз. Я, кстати, не производил вскрытие той, другой девочки. Этим занимался Рикки Блэйк. Пренеприятнейшая работенка. Полагаю, вы ищете связь между этими двумя смертями?
– Не исключено, – ответил Дэлглиш.
– Может быть. Может быть. Вряд ли это была естественная смерть. Но надо подождать токсикологии. Тогда, может, что-нибудь узнаем. Нет никаких признаков удушения или удушья. Никаких внешних следов насилия, если уж на то пошло. Кстати, она была беременна. Около трех месяцев, на мой взгляд. Выявил здесь чудненькое баллотирование[5]. Не обнаруживал такого признака со студенческих лет. Вскрытие это, конечно, подтвердит.
Его маленькие блестящие глазки обшарили комнату.
– По всей видимости, нет никакой склянки из-под яда. Если это был яд, конечно. И никакой предсмертной записки, которые оставляют самоубийцы?
– Это не является неопровержимым доказательством, – сказал Дэлглиш.
– Знаю. Знаю. Но большинство из них оставляют маленькое billet doux[6]. Они любят делать признания, мой дорогой коллега. Любят делать признания. Кстати, перевозка уже здесь. Я заберу ее, если вы закончили.
– Закончили, – сказал Дэлглиш.
Он подождал, глядя, как носильщики ловко внесли в комнату носилки и с проворной деловитостью погрузили на них свой мертвый груз. Сэр Майлз суетился вокруг них, нервничая и беспокоясь, с видом знатока, который обнаружил особенно хороший экземпляр и должен тщательно проследить за его надежной транспортировкой. Когда унесли эту недвижную массу костей и твердеющих мышц – чему каждый из них способствовал по-своему, – комната сразу же стала удивительно нежилой и заброшенной. Дэлглишу знакомо было это ощущение, возникавшее, когда уносили тело, – словно опустела сцена, потерял смысл случайно расположенный реквизит и даже воздух застыл. Только что умершие окружены таинственным ореолом: недаром в их присутствии люди разговаривают шепотом. Но теперь ее уже не было, и ему нечего больше делать в комнате. Он оставил дактилоскописта описывать и фотографировать свои находки и вышел в коридор.
Близился полдень, но в коридоре было еще очень темно, лишь одно окно в дальнем конце просвечивало туманным квадратом за задернутыми шторами. Сначала Дэлглиш мог едва различить форму и цвет трех красных пожарных ведер, наполненных песком, и конус огнетушителя, отсвечивающий на фоне резных дубовых панелей стен. Грубо вколоченные в деревянные панели железные крюки, на которых держались ведра, резали глаз своим несоответствием с изящными медными светильниками изогнутой формы, точно выраставшими из деревянных резных четырехлистников. Очевидно, вначале эти светильники предназначались для газового освещения, а потом наспех, бездарно и топорно, их приспособили под электричество. Медные детали давно не чистились, а изящные стеклянные абажуры, изогнутые в форме лепестков, были большей частью разбиты, и многих лепестков не хватало. Из сердцевины каждого обезображенного цветка уродливым бутоном торчал патрон с грязной слабомощной лампочкой, их слабый рассеянный свет оставлял пол в тени и лишь подчеркивал мрачность всего помещения. Кроме маленького окошка в конце коридора, здесь почти не было других источников естественного освещения. Огромный витраж в буро-красных тонах над лестничным пролетом, изображавший сцену изгнания из рая в стиле прерафаэлитов, вряд ли мог заменить окно.
Дэлглиш заглянул в комнаты, примыкающие к комнате умершей. Одна была нежилая: голая кровать, дверца шкафа приоткрыта, а ящики комода, выложенные чистыми газетами, выдвинуты, словно для того, чтобы продемонстрировать полнейшую необитаемость. Во второй кто-то жил, но, похоже, второпях ушел куда-то: одеяло было небрежно откинуто, а коврик у кровати топорщился складками. На тумбочке лежала кучка учебников; он открыл первый попавшийся под руку и прочел надпись на форзаце: «Кристин Дэйкерс». Значит, в этой комнате жила девушка, обнаружившая труп. Он внимательно осмотрел стену, разделяющую две комнаты. Это была тонкая легкая перегородка из древесноволокнистой плиты, покрашенной масляной краской, она гулко задрожала, когда он стукнул по ней. Интересно, подумал он, слышала ли Дэйкерс что-нибудь ночью. Если только Джозефин Фэллон не умерла мгновенно и беззвучно, то хоть что-то, говорящее о ее страданиях, должно было проникнуть сквозь эту хрупкую перегородку. Ему не терпелось допросить Кристин Дэйкерс. Но пока что она в шоковом состоянии, как ему сказали, лежала в сестринском лазарете. Вероятно, она в самом деле была в шоке, но даже если и нет, то Дэлглиш все равно ничего не мог сделать. На данный момент врачи надежно защищали Дэйкерс от любых расспросов полицейских.
Он продолжил свои исследования. Напротив комнат учащихся находилась большая квадратная комната с четырьмя душевыми установками, отгороженными пластиковыми занавесками, из которой можно было пройти в другое помещение, где располагались в ряд уборные и небольшие ванные комнатки. В каждой ванной комнатке имелось окошко с матовым стеклом, которое, хоть и неудобно расположенное, было нетрудно открыть. Из этих окошек просматривался задний двор и два небольших, соединенных с основным зданием флигеля, которые были надстроены над кирпичными галереями и не соответствовали архитектурному облику здания. Казалось, архитектор, исчерпав возможности готического Возрождения и барокко, решил внести в свое творение элементы более созерцательного и духовного характера. Площадка между галереями сплошь заросла лавровыми кустами и деревьями, которые так близко подступали к дому, что чуть ли не касались своими ветвями нижних окон. Дэлглиш видел смутные фигуры людей, шарящих в кустах, слышал неясные голоса. В этих кустах была найдена выброшенная бутылка из-под дезинфицирующего средства, которое убило Хедер Пирс, и вполне вероятно, что второй сосуд с не менее смертоносным содержимым мог быть выкинут под покровом ночи из того же самого окна. На полочке в ванной лежала щетка для ногтей. Дэлглиш взял ее и, широко размахнувшись, швырнул в кусты. Он не видел и не слышал, как она упала, но из кустов высунулось веселое лицо, ему приветственно помахали рукой, и двое констеблей, занятых поисками, вновь исчезли в зарослях.
Затем он прошел в дальний конец коридора, в студенческую подсобку. Там вместе с сестрой Ролф находился сержант Мастерсон. Они рассматривали набор самых разнообразных предметов, лежащих перед ними на рабочем столе, с таким видом, словно каждый из них играл сам с собой в «Ким»[7]. Два выжатых лимона, вазочка с сахарным песком, целая коллекция кружек с холодным чаем, поверхность которого подернулась мутным налетом, а также изящный чайник вустерского фарфора и такие же чашка с блюдцем и молочник. Кроме того, там лежал еще мятый лист тонкой белой оберточной бумаги с надписью «Винный магазин Сканторпа, Хай-стрит, 149, Хедерингфилд» и выписанный от руки чек, разглаженный и придавленный к столу двумя баночками чая.
– Она купила виски вчера утром, сэр, – сказал Мастерсон. – На наше счастье, мистер Сканторп весьма скрупулезно выписывает чеки. Вот чек, а вот оберточная бумага. Похоже, она первый раз открыла бутылку вчера перед сном.
– Где она хранилась? – спросил Дэлглиш.
– Фэллон всегда хранила виски у себя в комнате, – ответила сестра Ролф.
Мастерсон рассмеялся:
– Неудивительно, если бутылка стоит почти три фунта.
Сестра Ролф посмотрела на него с презрением:
– Сомневаюсь, чтоб это беспокоило Фэллон. Не в ее характере было следить, сколько выпито.
– Она была такой щедрой? – спросил Дэлглиш.
– Нет, просто ей было все равно. Она держала виски в своей комнате, потому что так просила главная сестра.
Но вчера принесла бутылку сюда, чтобы приготовить себе напиток на ночь, подумал Дэлглиш. И тихонько помешал пальцем сахар.
– Сахар тут ни при чем, – заметила сестра Ролф. – Ученицы сказали мне, что они все брали сахар, когда готовили утром чай. И некоторые, по крайней мере двойняшки Берт, успели немного отпить.
– Тем не менее мы отошлем и сахар, и лимоны в лабораторию, – сказал Дэлглиш.
Он приподнял крышку чайника и заглянул внутрь.
Отвечая на его невысказанный вопрос, сестра Ролф пояснила:
– По всей видимости, Дэйкерс заваривала в нем чай. Чайник, конечно, принадлежит Фэллон. Никто, кроме нее, не заваривает утром чай в антикварном вустерском фарфоре.
– Дэйкерс приготовила чай для Фэллон до того, как узнала, что та умерла?
– Нет, после. Мне кажется, это была совершенно непроизвольная реакция. Девочка была явно в состоянии шока. Ведь она только что увидела труп Фэллон. Вряд ли она предполагала вылечить трупное окоченение с помощью горячего чая, даже лучшего китайского сорта… Вы, наверно, хотите увидеть Дэйкерс, но вам придется подождать. Она сейчас в лазарете. Думаю, вам уже сообщили. Лазарет находится в платном отделении, и за ней сейчас ухаживает сестра Брамфетт. Вот почему я здесь. Как и в полиции, у нас строго соблюдается иерархия, и, когда главная сестра отсутствует, следующей в порядке подчинения стоит Брамфетт. Так что это ей полагалось бы прыгать вокруг вас на задних лапках, а не мне. Вам, наверно, уже сказали, что мисс Тейлор была на конференции в Амстердаме и должна вот-вот вернуться. Ей пришлось срочно поехать вместо председателя местного комитета по подготовке медицинских сестер – к счастью для нее. По крайней мере хоть у одного из членов нашего руководства есть алиби.
Это Дэлглиш уже слышал, и не один раз. Казалось, каждый, с кем ему довелось здесь разговаривать, пусть даже мимолетно, считал необходимым упомянуть, объяснить или выразить сожаление по поводу отсутствия главной сестры. Но сестра Ролф была первой, кто с ехидством отметил, что это обстоятельство обеспечивало алиби мисс Тейлор, хотя бы на время смерти Фэллон.
– А как насчет остальных учениц?
– Они сейчас в малой аудитории этажом ниже. Сестра Гиринг, инструктор по практике, проводит с ними час самостоятельной подготовки. Не думаю, чтоб они могли много прочесть. Было бы лучше занять их чем-то более активным, но это трудно организовать без предварительной подготовки. Вы побеседуете с ними там?
– Не сейчас. И не там, а в демонстрационной, где умерла Пирс.
Она взглянула на него и быстро отвела глаза, но не настолько быстро, чтобы он не заметил выражение удивления и, как ему показалось, неодобрения. Она ожидала от него большей чуткости, большей деликатности. С тех пор как умерла Пирс, в демонстрационной комнате занятия не проводились. И допрашивать учениц там сразу после второй трагической смерти значило бы воскресить в памяти старые страхи с помощью новых. И если кто-нибудь из учениц на грани нервного срыва, это может добить их, а у него даже мысли не возникло, что можно воспользоваться другим помещением. Сестра Ролф, подумал он, похожа на всех остальных. Все хотят, чтобы убийцы были пойманы, но только чтоб это делалось исключительно по-джентльменски. Все хотят, чтобы убийцы были наказаны, но только если наказание не оскорбляет их собственной чувствительности.
– Каким образом дом запирается на ночь? – спросил Дэлглиш.
– Это входит в обязанности сестры Брамфетт, сестры Гиринг и в мои; мы дежурим в порядке очереди, по целой неделе. Сейчас дежурит Гиринг. Из старших сестер только мы трое живем здесь. Ровно в одиннадцать мы запираем на замок и на засов парадную дверь и дверь на кухню. Есть еще дверь черного хода с замком «Йейл» и щеколдой изнутри. Если кому-то из учащихся или преподавателей приходится возвращаться позже, то ей выдается ключ от этой двери, и она запирает ее на щеколду, когда приходит. У старших сестер ключ находится постоянно. Есть и еще одна дверь – из квартиры главной сестры на четвертом этаже. У нее отдельная лестница и, разумеется, свой собственный ключ. Кроме того, имеются запасные выходы на случай пожара, но они все заперты изнутри. В общем, проникнуть сюда было бы нетрудно. Как, наверно, и в большинство подобных заведений. Но насколько мне известно, грабители к нам никогда не забираются. Кстати, в оранжерее выбито окно. Олдермен[8] Кили, наш вице-председатель, кажется, считает, что убийца Фэллон проник именно этим путем. Он большой мастер находить удобные объяснения на все трудные случаи жизни. А мне кажется, что окно разбилось от ветра, но у вас, безусловно, будет свое мнение на этот счет.
Она чересчур разговорчива, подумал Дэлглиш. Впрочем, словоохотливость – наиболее распространенная реакция человека на потрясение или нервное напряжение, и каждый следователь старается этим воспользоваться. Завтра она будет презирать себя за свою болтливость, и чем больше она будет себя презирать, тем труднее с ней будет работать, тем меньше можно рассчитывать на ее содействие. А пока она говорила ему больше, чем сама о том догадывалась.
Конечно, надо будет взглянуть на разбитое окно и проверить, нет ли на раме следов вторжения. Но маловероятно, что убийство Фэллон было делом рук постороннего человека.
– Сколько человек ночевали в доме прошлой ночью? – спросил он.
– Брамфетт, Гиринг и я. Брамфетт выходила на какое-то время. Как я понимаю, ее вызывал в палату мистер Кортни-Бриггз. Мисс Коллинз была здесь. Это экономка. И еще пять учениц: Дэйкерс, двойняшки Берт, Гудейл и Пардоу. Ну и Фэллон, конечно. Если только ей вообще удалось поспать! Кстати, у нее всю ночь горела настольная лампа. Двойняшки Берт вставали в начале третьего, делали себе какао и чуть было не пошли угощать Фэллон. Если б они это сделали, у вас было бы более четкое представление о времени смерти. Но они подумали, что она, наверно, уснула со светом и не слишком-то обрадуется, если ее разбудят, пусть даже видом и запахом какао. Для двойняшек единственный способ успокоиться – это поесть или попить чего-нибудь, но, слава богу, они достаточно взрослые, чтобы понимать, что не все разделяют их пристрастия и что Фэллон в особенности предпочла бы сон и одиночество чашке какао и их обществу.
– Я поговорю с двойняшками Берт. А что вы скажете о территории больницы? Она не закрывается на ночь?
– В сторожке у главных ворот всегда дежурит привратник. Главные ворота не запираются из-за карет «скорой помощи», но он всегда следит, кто приходит или уходит. Дом Найтингейла расположен ближе к задним воротам, но мы обычно не ходим туда пешком, потому что дорога плохо освещена и идти там довольно страшно. Кроме того, эти ворота выходят на Винчестер-роуд, а от нее до центра города почти две мили. И зимой, и летом кто-нибудь из привратников запирает эти ворота с началом сумерек, но у всех старших сестер и у Главной имеются ключи.
– А ученицы с ночным пропуском?
– Они должны пользоваться главными воротами и идти по основной дороге вокруг больницы. Есть и более короткий путь через парк, которым мы пользуемся днем, – это около двухсот ярдов, – но мало кто ходит через парк ночью. Полагаю, мистер Хадсон, директор больницы, даст вам план территории и Дома Найтингейла. Кстати, он и вице-председатель ждут вас в библиотеке. Председатель, сэр Маркус Коуэн, сейчас в Израиле. Но и их достаточно для торжественной встречи высокого гостя. Даже мистер Кортни-Бриггз отложил прием амбулаторных больных, чтобы приветствовать Скотланд-Ярд в Доме Найтингейла.
– Раз так, – сказал Дэлглиш, – не будете ли вы любезны сообщить им, что я скоро приду?
Он давал понять, что больше ее не задерживает. Словно стараясь смягчить обстановку, сержант Мастерсон вдруг громко сказал:
– Сестра Ролф очень помогла нам.
Женщина насмешливо фыркнула:
– Помогла полиции! Нет ли в этой фразе подозрительного намека? Во всяком случае, не думаю, что я могу чем-то особенно помочь. Я никого не убивала. А вчера вечером я смотрела фильм в местном кинотеатре. У них там показ всех фильмов Антониони. На этой неделе идет «Приключение». Я вернулась за несколько минут до одиннадцати и сразу пошла спать. И даже не видела Фэллон.
Не возражая, Дэлглиш с горечью отметил первую ложь; сколько еще он услышит лжи, крупной и мелкой, прежде чем закончится расследование? Но сейчас было не время допрашивать сестру Ролф. Она будет нелегким свидетелем. На его вопросы она отвечала хоть и полно, но с нескрываемой неприязнью. И непонятно было, что ей не нравилось: он сам, или его работа, или любой мужчина вызывал у нее такое сердитое презрение в голосе. Ее лицо соответствовало ее характеру, раздражительному и воинственному. Сильное и умное, оно было лишено мягкости, женственности. Глубоко посаженные, очень темные глаза могли бы быть привлекательными, если бы не нависшие над ними совершенно прямые черные брови, такие черные и густые, что из-за них лицо казалось уродливым. Нос был большой и пористый, а тонкие губы непреклонно сжаты. Это было лицо женщины, которая так и не нашла свое место в жизни и, возможно, оставила попытки сделать это. Он вдруг подумал, что если она окажется убийцей и ее фотография будет опубликована, то другие женщины, жадно ища в этой жесткой маске следы порочности, согласятся, что их это не удивляет. Ему вдруг стало жалко ее; такую жалость, смешанную с раздражением и состраданием, обычно испытывают к неполноценным людям и уродам. Он быстро отвернулся, чтобы она не заметила этого неожиданного приступа жалости. Понимал, что для нее это было бы наибольшим оскорблением. А когда повернулся опять, чтобы официально поблагодарить ее за помощь, она уже ушла.
Сержант Мастерсон был высок ростом (сто восемьдесят восемь сантиметров) и широк в плечах. Он легко носил свое тело, и все движения его были удивительно точны и выверены для такого грузного и чрезвычайно энергичного человека. Его многие считали красивым, особенно он сам, а своим волевым лицом, чувственными губами и непроницаемым взглядом он поразительно напоминал известного американского киноактера, игравшего в ковбойских фильмах. Дэлглиш иногда подозревал, что сержант, зная об этом своем сходстве – а он уж наверняка знал, – еще усиливал его, стараясь говорить с едва заметным американским акцентом.
– Хорошо, сержант. Вы имели возможность осмотреть место происшествия, кое с кем разговаривали. Расскажите мне о своих впечатлениях.
Такое предложение, как известно, вселяло ужас в сердца подчиненных Дэлглиша. Это значило, что теперь старший инспектор хочет услышать краткое, сжатое, точное и четко сформулированное сообщение о преступлении, из которого человек, не знакомый с этим делом, мог бы получить все наиболее важные сведения. Способность не только знать, что ты хочешь сказать, но и выразить это с помощью минимума необходимых слов такая же редкость среди полицейских, как и среди других членов общества. Подчиненные Дэлглиша жаловались, что не знали, будто теперь для поступления на службу в департамент криминальной полиции требуется еще и ученая степень в знании английского. Но сержанта Мастерсона было не так легко испугать, как большинство его товарищей. У него были свои недостатки, но уверенности в себе ему всегда хватало. Он был рад, что участвует в этом расследовании. В Скотланд-Ярде все знали, что старший инспектор Дэлглиш не выносит дураков и что у него выработано свое собственное четкое определение глупости. Мастерсон уважал его, потому что Дэлглиш был одним из наиболее преуспевающих сыщиков в Скотланд-Ярде, а успех для Мастерсона был единственным стоящим мерилом. Он находил его очень способным, из чего вовсе не следует, что он считал Адама Дэлглиша таким же способным, как Чарлз Мастерсон. Вообще-то он очень недолюбливал Дэлглиша, но предпочитал не тратить время на исследование причин этой неприязни. Он подозревал, что их антипатия взаимна, но это не слишком его беспокоило. Дэлглиш был не тем человеком, который стал бы портить карьеру своему подчиненному из-за неприязни к нему: его щепетильность и вместе с тем беспристрастность в признании заслуг там, где они действительно существуют, были широко известны. Надо только проявлять осмотрительность, и Мастерсон собирался быть начеку. Дурак тот честолюбец, который, тщательно спланировав свое продвижение по служебной лестнице, не осознал с самого начала, что противоречить старшему по званию чертовски глупо. Быть таким дураком у Мастерсона не было никакого желания. Хотя небольшое снисхождение со стороны шефа в их добровольном сотрудничестве не помешало бы. А он не был уверен, что получит его.
– Я буду рассматривать эти две смерти по отдельности, сэр, – сказал он. – Первой жертвой…
– Почему вы говорите как репортер уголовной хроники, сержант? Давайте сначала удостоверимся, что перед нами жертва, прежде чем употреблять это слово.
– Первая умершая… – начал Мастерсон, – первой умерла в возрасте двадцати одного года учащаяся медучилища Хедер Пирс. – Дальше он рассказал подробности смерти обеих девушек, насколько они были известны, стараясь избегать наиболее ярких образчиков полицейского жаргона, к которым, как он знал, его шеф был болезненно чувствителен, а также удерживаясь от искушения продемонстрировать свои недавно приобретенные познания в области внутрижелудочного кормления, о котором он потрудился выжать из старшей сестры Ролф исчерпывающее, хотя и весьма сдержанное объяснение. И закончил словами: – Таким образом, сэр, мы можем предположить, что одна или обе смерти явились результатом самоубийства; что одна или обе были случайны, что в первом случае было убийство, но жертвой по ошибке оказалась другая девушка или что имели место два преднамеренных убийства. Занятный выбор, сэр.
– Или что смерть Фэллон, – сказал Дэлглиш, – была результатом естественных причин. До тех пор пока мы не получим данные токсикологического анализа, наши рассуждения опережают факты. Но пока мы рассматриваем оба случая как убийство. Ну что ж, пойдемте в библиотеку и посмотрим, что скажет нам вице-председатель административного комитета больницы.
Библиотека, которую легко было найти по большой красивой вывеске над дверью, оказалась приятной комнатой с высоким потолком, помещавшейся рядом со студенческой гостиной на втором этаже. Одну стену полностью занимали три нарядных окна эркера, а по трем другим от пола до потолка шли полки с книгами. Меблировку составляли четыре стола, вытянувшиеся в ряд перед окнами, и два обшарпанных дивана по обеим сторонам камина, откуда доносилось мрачное шипение старинной газовой печки. Когда Дэлглиш с Мастерсоном вошли, четверо мужчин, которые стояли перед камином под двумя полосками люминесцентных ламп и заговорщически перешептывались, одновременно повернулись и посмотрели на них с настороженным любопытством. Дэлглишу это было знакомо: мгновение, в котором смешались интерес, опасение и надежда, первая встреча главных действующих лиц в деле об убийстве с чужаком, экспертом по расследованию насильственной смерти, нежданно-негаданно появившимся среди них, чтобы продемонстрировать свои вызывающие зависть способности.
Потом тишина нарушилась, застывшие фигуры ожили. Стивен Кортни-Бриггз и директор больницы Пол Хадсон – с ними Дэлглиш уже встречался, – изобразив приветственную улыбку, шагнули вперед. Мистер Кортни-Бриггз, который, очевидно, брал бразды правления всякий раз, когда удостаивал общество своим присутствием, представил собравшихся. Рукопожатие начальника местного отдела здравоохранения Реймонда Гроута было вялым. Печальное его лицо теперь и вовсе сморщилось от огорчения, как лицо ребенка, который вот-вот заплачет. Волосы прядями серебристого шелка падали на высокий лоб. Возможно, он выглядит старше своих лет, подумал Дэлглиш, но все равно уже близок к пенсионному возрасту.
Рядом с высокой сутулой фигурой Гроута олдермен Кили выглядел задиристым терьером. Это был рыжеволосый человек с лисьей мордочкой и кривыми, как у жокея, ногами, одетый в клетчатый костюм, отлично сшитый, что только подчеркивало его ужасный фасон. Он так походил на человекообразного зверька из детских кинокомедий, что Дэлглиш почти не удивился бы, если бы ему пришлось вместо руки пожать лапу.
– Очень хорошо, что вы пришли, инспектор, и с такой поспешностью, – сказал он.
Тут же, видимо, сообразив, что сморозил глупость, он метнул острый взгляд из-под колючих рыжих бровей на своих компаньонов, словно пресекая их ухмылки. Никто и не ухмылялся; правда, вид у начальника отдела здравоохранения был подавленный, будто это он сам допустил промах, а Пол Хадсон отвернулся, чтобы скрыть смущенную улыбку. Это был привлекательный молодой человек, который, когда Дэлглиш впервые приехал в больницу, проявил себя энергичным и авторитетным администратором. Теперь же присутствие вице-председателя и начальника отдела здравоохранения, казалось, лишило его дара речи, и он стоял с виноватым видом человека, которого пригласили сюда из милости.
– Я полагаю, – сказал мистер Кортни-Бриггз, – что новостей еще никаких нет. Мы видели, как отъезжала перевозка, а я перекинулся парой слов с Майлзом Хониманом. Он, конечно, не может пока ни за что поручиться, но был бы удивлен, если б девушка умерла естественной смертью. Она покончила с собой. По-моему, это всем ясно.
– Ничего еще не ясно, – возразил Дэлглиш.
Наступила тишина. Наверное, вице-председателю такое молчание показалось неловким, потому что он громко прокашлялся и сказал:
– Вам, конечно, понадобится кабинет. Местные сыщики вели работу из здешнего полицейского участка. Они нас совсем не беспокоили. Мы почти не замечали, что они здесь. – И посмотрел на Дэлглиша с робкой надеждой, что оперативный полицейский отряд будет таким же уживчивым.
– Нам понадобится комната, – резко ответил Дэлглиш. – Можно ли выделить нам что-нибудь в Доме Найтингейла? Это было бы удобней всего.
Его просьба, казалось, привела их в замешательство.
– Если бы главная сестра была здесь… – попытался возразить начальник отдела здравоохранения, – нам сложно выяснить, какие помещения свободны. Но она скоро приедет.
– Нельзя же все откладывать до главной сестры, – проворчал олдермен Кили. – Инспектору нужна комната. Так найдите ее.
– Ну, на первом этаже, рядом с демонстрационной, находится кабинет мисс Ролф. – Начальник отдела здравоохранения обратил свой печальный взор на Дэлглиша: – Вы, конечно, уже встречались с мисс Ролф, директрисой нашего медучилища. Вот если бы мисс Ролф могла временно переехать в комнату своей секретарши… Мисс Бакфилд сейчас нет, у нее грипп, так что комната свободна. Правда, она совсем маленькая, просто чулан, но если главная сестра…
– Попросите мисс Ролф забрать оттуда все, что ей нужно. Привратники могут передвинуть шкафы с документами. – Олдермен Кили повернулся к Дэлглишу и тявкнул: – Вас устроит?
– Если это отдельная комната с достаточно хорошей звукоизоляцией, с замком в двери и прямой телефонной связью и в ней хватит места для трех человек, то устроит. А если в ней есть еще и водопроводный кран, то совсем хорошо.
Отрезвленный таким внушительным перечнем требований, вице-председатель робко предложил:
– На первом этаже, напротив кабинета мисс Ролф, есть небольшая раздевалка с туалетом. Можно было бы отдать ее в ваше распоряжение.
Выражение лица мистера Гроута стало еще более страдальческим. Он посмотрел на мистера Кортни-Бриггза, как бы ища союзника, но последние несколько минут хирург был странно молчалив и, казалось, не хотел встречаться с ним глазами. Зазвонил телефон. Явно обрадовавшись возможности хоть что-то сделать, мистер Хадсон вскочил и снял трубку.
– Это из «Кларион», сэр, – сказал он, повернувшись к вице-председателю. – Просят вас лично.
Олдермен Кили энергичным жестом схватил трубку. Решив утвердить свой авторитет, он, видимо, готов был контролировать любую ситуацию, и это был как раз тот случай, когда он мог себя проявить. Убийство, наверное, не укладывалось в сферу его привычных забот, а вот разговор с представителем местной газеты – это совсем другое дело, здесь он понимал, что надо действовать осторожнее.
– Олдермен Кили у телефона. Вице-председатель административного комитета. Да, у нас здесь Скотланд-Ярд. Жертва? Не думаю, что речь идет о жертве. По крайней мере пока. Фэллон. Джозефин Фэллон. Возраст? – Он прикрыл трубку рукой и повернулся к начальнику отдела здравоохранения. Как ни странно, ему ответил мистер Кортни-Бриггз.
– Ей было тридцать один год и десять месяцев, – сказал он. – Она была ровно на двадцать лет младше меня, день в день.
Не удивившись его неожиданной помощи, олдермен Кили вернулся к своему собеседнику:
– Ей был тридцать один год. Нет, мы пока не знаем причину смерти. Никто не знает. Ждем результатов вскрытия. Да, старший инспектор Дэлглиш. Он сейчас здесь, но очень занят и не может говорить. Надеюсь сегодня вечером передать заявление для печати. К этому времени мы должны получить результат вскрытия. Нет, никаких оснований подозревать убийство нет. Начальник полиции позвонил в Скотланд-Ярд из предосторожности. Нет, насколько нам известно, никакой связи между двумя смертями нет. Очень жаль. Да, очень. Если позвоните около шести, возможно, я смогу сообщить вам что-то еще. Все, что мы знаем на данный момент, – это что Фэллон была найдена мертвой в своей постели сегодня утром в начале восьмого. Вполне возможно, это был сердечный приступ. Она только что перенесла грипп. Нет, записки не было. Ничего такого. – Он послушал еще немного, потом опять прикрыл трубку рукой и повернулся к Гроуту: – Спрашивает насчет родственников. Что мы знаем о них?
– У нее не было родственников. Фэллон была сиротой.
Это опять ответил мистер Кортни-Бриггз.
Олдермен Кили передал его слова и положил трубку.
Мрачно улыбаясь, он бросил на Дэлглиша взгляд, в котором соединились самодовольство и предостережение. Дэлглишу было любопытно услышать, что Скотланд-Ярд вызвали из предосторожности. Нечто новое в толковании назначения оперативного отряда полиции, но вряд ли это обманет парней из местной газеты, а тем более лондонских репортеров, которые очень скоро разнюхают об этой истории. Интересно, думал он, каким образом собирается больница избежать огласки? Придется дать кое-какой совет олдермену Кили, иначе расследование будет затруднено. Но пока можно подождать, время есть. А сейчас ему нужно только одно – избавиться от всех них и приступить к работе. Эти предварительные светские переговоры всегда были лишь досадной потерей времени. Да еще скоро появится главная сестра, которую придется успокаивать, с ней советоваться, а может быть, и спорить. Судя по нежеланию начальника отдела здравоохранения предпринимать какие-либо шаги без ее согласия, она, должно быть, сильная личность. Его вовсе не прельщала перспектива как-то исхитряться, чтобы дать ей понять, что в этом расследовании есть место лишь для одной сильной личности.
Мистер Кортни-Бриггз, который все это время стоял у окна и смотрел на потрепанный бурей сад, повернулся и, стряхнув с себя глубокую задумчивость, сказал:
– Боюсь, не могу уделить вам сейчас больше времени. Мне нужно посмотреть больного в платном отделении и сделать обход. Немного позже я должен был прочесть здесь лекцию, но теперь придется ее отменить. Дайте мне знать, Кили, если понадобится моя помощь.
Дэлглиша он игнорировал. Старался создать впечатление, что он занятой человек, который и так потратил слишком много времени на пустяки. Дэлглиш не поддался искушению задержать его. Как ни приятно было бы укротить высокомерие мистера Кортни-Бриггза, сейчас он не мог позволить себе такой роскоши. Его внимания требовали более срочные дела.
И в этот момент они услышали шум подъезжающей машины. Мистер Кортни-Бриггз вернулся к окну и выглянул наружу, но ничего не сказал. Остальные явно напряглись и, словно подчиняясь какой-то силе, повернулись лицом к двери. Хлопнула дверца машины. На несколько секунд все смолкло, потом послышались быстрые шаги по мозаичному полу. Открылась дверь, и в комнату вошла главная сестра.
Первым впечатлением Дэлглиша было ощущение подчеркнутой и вместе с тем небрежной элегантности и почти осязаемой уверенности в себе. Высокая стройная женщина с бледно-золотистой кожей и почти такого же цвета волосами, которые были зачесаны назад, открывая высокий лоб, и свернуты замысловатым колечком на затылке. Без шляпы, в сером твидовом пальто, ярко-зеленый шарфик завязан под самое горло, в руках – черная сумочка и небольшой чемоданчик. Она спокойно вошла в комнату и, положив чемоданчик на стол и сняв перчатки, молча оглядела собравшихся. Почти инстинктивно, словно наблюдая за свидетелем, Дэлглиш обратил внимание на ее руки. Очень белые пальцы, длинные и тонкие, с неожиданно широкими косточками суставов. Ногти коротко острижены. На среднем пальце правой руки мерцает огромный сапфир в изысканной оправе, отбрасывая блики на костяшки пальцев. Интересно, вдруг ни с того ни с сего подумал Дэлглиш, снимает ли она кольцо, когда выходит на дежурство, и если да, то как она умудряется протащить его через такой широкий сустав?
Мистер Кортни-Бриггз, коротко бросив: «Доброе утро, сестра», подошел к двери и остановился там с видом скучающего гостя, демонстрируя свое стремление поскорее откланяться. Зато остальные обступили ее со всех сторон. Сразу почувствовалось облегчение. Дэлглиша и главную сестру представили друг другу.
– Доброе утро, инспектор.
Голос у нее был низкий и хрипловатый, запоминающийся, как и ее внешность. Казалось, она едва обратила на Дэлглиша внимание, но в то же время он уловил на себе быстрый оценивающий взгляд зеленых, навыкате, глаз. Рукопожатие ее было крепким и спокойным, но таким быстрым, что показалось лишь мимолетным касанием ладоней.
– Полиции понадобится комната, – сказал вице-председатель. – И мы подумали… может быть, кабинет мисс Ролф?..
– По-моему, он слишком мал и, кроме того, совсем рядом с главным вестибюлем: там шумно. Будет лучше, если мистер Дэлглит воспользуется комнатой для посетителей на втором этаже и туалетной рядом с ней. Она запирается на ключ. А в канцелярии есть стол с запирающимися ящиками, который можно перенести наверх. Так и полицейским не будут мешать, и они не очень нарушат ритм работы училища.
Прошелестел одобрительный шепот. Лица мужчин облегченно разгладились.
Главная сестра обратилась к Дэлглиту:
– А спальня вам нужна? Вы будете ночевать в больнице?
– В этом нет нужды. Мы остановимся в городе. Но работать я предпочел бы здесь. Вероятно, мы будем каждый день задерживаться допоздна, так что было бы удобнее, если б у нас были ключи.
– Надолго ли? – спросил вдруг вице-председатель.
Вопрос явно глупый; тем не менее Дэлглиш заметил, как все повернулись к нему, словно ожидая, что именно на этот вопрос он ответит. Он знал, что славился умением быстро проводить расследование. Может, им это тоже было известно?
– Примерно на неделю, – ответил он.
Даже если дело затянется дольше, семи дней хватит, чтобы выяснить все, что ему нужно, о Доме Найтингейла и его обитателях. Если Фэллон убили – а он считал, что так оно и есть, – то число подозреваемых будет небольшим. Если убийство не раскроется за неделю, оно может не раскрыться никогда. Ему показалось, что все с облегчением вздохнули.
– Где она? – спросила мисс Тейлор.
– Тело отвезли в морг, сестра.
– Я имела в виду не Фэллон. Где Дэйкерс? Как я поняла, именно она обнаружила труп.
– Ее поместили в платное отделение, – ответил олдермен Кили. – Она была в сильном шоке, и мы попросили доктора Снеллинга посмотреть ее. Он дал ей успокаивающее, а сестра Брамфетт взялась ухаживать за ней. – Помолчав, он добавил: – Сестру Брамфетт немного тревожило состояние девушки. И кроме того, у нее сейчас довольно тяжелая палата. Иначе она бы встретила вас в аэропорту. Нам всем очень неловко, что никто вас не встретил, но мы решили, что лучше дать вам телефонограмму с просьбой позвонить сюда сразу, как только самолет приземлится. Сестра Брамфетт сказала, что новость будет для вас не столь сильным ударом, если вы узнаете о ней таким вот образом. А с другой стороны, наверно, плохо, что никого не было. Я хотел послать Гроута, но…
В прервавшем его хрипловатом голосе слышался спокойный упрек:
– Думаю, меньше всего вы беспокоились о том, как уберечь меня от этого удара. – Она повернулась к Дэлглишу: – Минут через сорок пять я буду у себя в гостиной на четвертом этаже. Если вас устроит это время, я была бы рада переговорить с вами.
Едва не поддавшись порыву ответить послушным: «Хорошо, сестра», Дэлглиш сказал, что его это устроит. Мисс Тейлор повернулась к олдермену Кили:
– Сейчас я хочу навестить Дэйкерс. Потом инспектор Дэлглиш побеседует со мной, после чего я буду у себя в кабинете в здании больницы: это на тот случай, если я потребуюсь вам или мистеру Гроуту. Разумеется, вы можете обращаться ко мне в течение всего дня.
Не сказав больше ни слова и ни на кого не глядя, она взяла свой чемоданчик и сумочку и вышла из комнаты. Мистер Кортни-Бриггз небрежным движением открыл для нее дверь и приготовился следовать за ней. Стоя в дверях, он с ехидством сказал:
– Ну, раз главная сестра на месте и такой важный вопрос, как помещение для полиции, решен, то, наверно, теперь можно и больнице разрешить продолжить работу. А на вашем месте, Дэлглиш, я бы не опаздывал на беседу. Мисс Тейлор не привыкла к неподчинению.
И захлопнул за собой дверь. Олдермен Кили немного помолчал с растерянным видом.
– Он, конечно, расстроен, – сказал он. – Что ж, это естественно. Ведь ходили слухи… – Тут его взгляд упал на Дэлглиша. Запнувшись на полуслове, он повернулся к Полу Хадсону: – Ну, мистер Хадсон, вы слышали, что сказала главная сестра? Полиции надо предоставить комнату для посетителей, на этом этаже. Не мешкайте, мой дорогой. Приступайте к делу.
Прежде чем идти в платное отделение, мисс Тейлор переоделась в форменное платье. Кажется, сделала это автоматически, просто по привычке, но, торопливо шагая по узенькой тропинке от Дома Найтингейла к больнице и на ходу плотнее запахивая плащ, она поняла, что привычное действие не лишено смысла. Для больницы, конечно, важно, что главная сестра вернулась, но надо еще, чтобы все увидели, что она вернулась.
Самый короткий путь в платное отделение был через вестибюль поликлиники. Тут уже начался трудовой день. Быстро заполнялись удобные кресла, заботливо расставленные таким образом, чтобы создать иллюзию непринужденности и уюта, располагающую к отдыху. Добровольцы из женского комитета Общества друзей уже восседали за дымящимся электрочайником, подавая чай тем постоянным пациентам, которые предпочитали приходить за час до назначенного времени ради удовольствия посидеть в тепле, почитать журналы и поболтать с такими же завсегдатаями. Проходя мимо них, мисс Тейлор чувствовала на себе их взгляды. На мгновение воцарилась тишина, после чего послышался привычный шелест почтительных приветствий. Каким-то боковым зрением она заметила, как молодые сотрудницы в белых халатах поспешно посторонились, давая ей дорогу, как ученицы медучилища отступили к стенке.
Платное отделение находилось на третьем этаже корпуса, который до сих пор назывался новым, хотя его строительство закончилось в 1945 году. Мисс Тейлор поднялась на лифте вместе с двумя рентгенологами и молодым врачом, живущим при больнице. Пробормотав положенное: «Здравствуйте, сестра», они застыли в напряженном молчании, а когда лифт остановился, посторонились, пропуская ее.
Платное отделение состояло из двадцати одноместных палат, расположенных по обе стороны широкого центрального коридора. Сразу за входной дверью находились кабинет сестры, кухня и подсобка. Когда мисс Тейлор вошла в отделение, из кухни показалась молоденькая ученица-первокурсница. Увидев главную сестру, она покраснела и промямлила что-то насчет того, что надо позвать старшую сестру.
– А где старшая сестра?
– В седьмой палате с мистером Кортни-Бриггзом, мэм. Его пациент не совсем в порядке.
– Не беспокойте их; просто скажите старшей сестре, когда она появится, что я пришла навестить Дэйкерс. Где она лежит?
– В третьей палате, мэм. – Девушка остановилась в нерешительности.
– Не волнуйтесь, я сама найду дорогу. Занимайтесь своими делами.
Палата номер 3, одна из шести одноместных палат, которые обычно оставляли в резерве для заболевших медсестер, находилась в дальнем конце коридора. И только когда все эти палаты были заняты, заболевших сотрудников помещали в служебные комнаты при других отделениях. Это не та палата, отметила мисс Тейлор, которую занимала Джозефин Фэллон, когда болела. Палата номер 3 – самая приятная и солнечная из всех шести палат для медсестер. Неделю назад в ней лежала сестра с постгриппозной пневмонией. Мисс Тейлор, которая каждый день обходила все палаты в больнице и получала ежедневные сводки о состоянии каждой заболевшей медсестры, подумала, что вряд ли сестра Уилкинз поправилась настолько, чтоб ее можно было выписать. Скорее всего сестра Брамфетт перевела ее в другое место, чтобы освободить палату номер 3 для Дэйкерс. Мисс Тейлор догадывалась почему. Из ее окна был виден газон и аккуратно взрыхленные цветочные клумбы перед фасадом больницы; зато Дом Найтингейла отсюда нельзя было увидеть совсем, даже сквозь голые кроны сбросивших на зиму листву деревьев. Милая Брамфетт! Так воинственно консервативна в своих принципах и вместе с тем так тонко продумывает все мелочи, когда дело касается благополучия и удобства ее пациентов. Брамфетт, которая так путано говорит о долге, послушании и верности, но которая совершенно точно знает, что она имеет в виду под этими непопулярными терминами, и живет согласно своим представлениям. Она была и навсегда останется одной из лучших палатных сестер в больнице Джона Карпендара. Однако мисс Тейлор была рада, что преданность долгу помешала сестре Брамфетт встретить ее самолет в Хитроу. Достаточно того, что, возвращаясь домой, узнаешь о новой трагедии, чтобы терпеть вдобавок еще и выражение собачьей преданности и заботы со стороны Брамфетт.
Она выдвинула табуретку из-под кровати и села рядом с девушкой. Несмотря на успокоительное лекарство, прописанное доктором Снеллингом, Дэйкерс не спала. Она неподвижно лежала на спине, уставившись в потолок. Теперь она перевела взгляд на главную сестру. Он был полон страдания. На прикроватной тумбочке лежал учебник «Лекарственные средства» для медсестер. Мисс Тейлор взяла его в руки.
– Вы очень добросовестны, сестра, но почему бы – хоть на то короткое время, что вы здесь находитесь, – не взять какой-нибудь роман из библиотечки Красного Креста или какой-нибудь легкий журнал? Может, принести вам что-нибудь такое?
Ответом ей был поток слез. Хрупкая фигурка содрогалась от рыданий, зарывшись головой в подушку и обхватив ее руками. От этого приступа горя сотрясалась вся постель. Мисс Тейлор встала, подошла к двери и, сдвинув дощечку, закрыла смотровой глазок. Затем быстро вернулась на место и стала ждать, не говоря ни слова и не двигаясь, лишь положив руку на голову девушки. Через несколько минут страшные судороги прекратились и Дэйкерс немного успокоилась. Прерывающимся от рыданий голосом она заговорила в подушку, так что ее было едва слышно:
– Мне так плохо, так стыдно…
Мисс Тейлор наклонилась к ней, чтобы разобрать слова. И похолодела от ужаса. Неужели она слышит признание в убийстве? Не может быть! Шепотом она начала молиться:
– Боже милостивый, только не это. Не это дитя! Не может быть, чтобы это дитя…
Она ждала, не смея задать вопрос. Дэйкерс перевернулась и посмотрела на нее: покрасневшие и опухшие глаза были как две бесформенные луны на покрывшемся пятнами, искаженном страданием лице.
– Я грешница, сестра, грешница… Я была рада, когда она умерла.
– Кто? Фэллон?
– Нет, не Фэллон! Мне было жалко Фэллон. Пирс.
Мисс Тейлор положила обе руки на плечи девушки, прижимая ее к постели. Глядя в полные слез глаза, она крепко держала дрожащее тело.
– Скажите мне правду, сестра. Это вы убили Пирс?
– Нет, мэм.
– А Фэллон?
– Нет, мэм.
– А вы имеете какое-нибудь отношение к их смерти?
– Нет, мэм.
Мисс Тейлор облегченно вздохнула. Разжала руки и выпрямилась.
– Думаю, будет лучше, если вы мне все расскажете.
И вот, успокоившись, девушка поведала трогательную историю. Сначала это не казалось воровством. Это казалось чудом. Мамочке так нужно было теплое зимнее пальто, и Дэйкерс каждый месяц откладывала по тридцать шиллингов от своего жалованья. Только деньги надо было копить очень долго, а на улице становилось все холоднее, а мамочке, которая никогда не жаловалась и никогда ни о чем ее не просила, приходилось иногда ждать утром автобуса почти пятнадцать минут, и она часто простужалась. Но даже простудившись, она не могла остаться дома – одна из покупательниц, мисс Аркрайт, только и ждала случая, чтобы мамочку уволили. Конечно, обслуживание покупателей в универмаге не самая подходящая работа для мамочки, но ведь так трудно найти работу, когда возраст уже за пятьдесят и нет квалификации, к тому же молодые продавщицы в отделе не отличаются добротой. Они все время намекают, будто мамочка нерасторопна, что в общем-то неправда. Может быть, мамочка и не так быстро двигалась, как они, но она действительно старалась угодить клиентам.
А тут Харпер уронила две новенькие хрустящие пятифунтовые банкноты почти к самым ее ногам. Харпер, которой отец давал так много карманных денег, что она могла потерять десять фунтов и вовсе о них не беспокоиться. Это произошло примерно четыре недели назад. Харпер шла вместе с Пирс от общежития медсестер к больничной столовой на завтрак, а Дэйкерс шла в нескольких футах позади них. Две банкноты выпали из кармана плаща Харпер и, тихонько кружась, опустились на тропинку. Ее первым побуждением было окликнуть подруг, но было что-то в самом виде этих денег, что остановило ее. Эти банкноты были так неожиданны, так невероятны, так прекрасны в своей хрустящей первозданности. Она просто стояла и смотрела на них, совсем недолго, какой-то миг, а потом поняла, что смотрит на новое пальто для мамочки. Но к тому времени две девушки почти совсем скрылись из виду, банкноты были зажаты в кулаке, и момент был упущен.
– Каким образом Пирс узнала, что деньги у вас? – спросила главная сестра.
– Она сказала, что видела меня. Она случайно оглянулась, когда я наклонилась, чтобы поднять банкноты. Тогда она не придала этому значения, но когда Харпер рассказала всем, что потеряла деньги и что, наверно, они выпали из кармана ее плаща по дороге на завтрак, Пирс догадалась, что произошло. Они с Харпер и двойняшками обшарили всю тропинку, думали – найдут эти деньги. Наверное, именно тогда она и вспомнила, как я нагнулась.
– А когда она первый раз заговорила с вами об этом?
– Через неделю, мэм, за две недели до того, как наша группа пришла на занятия. Наверное, она не могла раньше заставить себя поверить в это. Должно быть, она пыталась принять какое-то решение, прежде чем говорить со мной.
Итак, Пирс выжидала. Интересно, зачем? Вряд ли ей понадобилась целая неделя, чтобы уточнить свои подозрения. Наверняка она сразу вспомнила, как Дэйкерс нагнулась что-то поднять, как только услышала, что пропали деньги. Тогда почему она тут же не схватила Дэйкерс за руку? Неужели для ее извращенного сознания было лучше выждать, пока деньги не будут истрачены, а виновник не окажется полностью в ее власти?
– Она шантажировала вас? – строго спросила главная сестра.
– О нет, мэм! – Вопрос поразил девушку. – Она только забирала пять шиллингов в неделю, но это не был шантаж. Каждую неделю она отсылала деньги Обществу помощи освобожденным заключенным. Она показывала мне квитанции.
– А она, случайно, не объяснила, почему не отдавала эти деньги Харпер?
– Она думала, что трудно будет все объяснить, не затрагивая меня, а я умоляла ее не делать этого. Для меня это значило бы конец всего. После того как получу удостоверение здесь, я хочу пройти фельдшерские курсы, с тем чтобы я могла ухаживать за мамочкой. Если б я получила назначение в сельский район, мы могли бы приобрести там коттедж на двоих, а может быть, и машину. Мамочка смогла бы тогда уйти из магазина. Я рассказала Пирс об этом. И кроме того, она сказала, что Харпер так беспечно относится к деньгам, что этот урок пойдет ей на пользу. Она посылала деньги Обществу помощи освобожденным заключенным, ей оно показалось самым подходящим для этой цели. В конце концов, я могла угодить в тюрьму, если б она не спасла меня.
Конец ознакомительного фрагмента.