Тайна Медонского леса. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ (Анри Шадрилье)

Эта история произошла в 1868 году. Каждый вечер в ресторанчике, расположенном в доме Вашетт, собиралось много народу. Как правило, первые посетители занимали столики уже с двух часов дня. Это было одно из тех мест, куда стекалась разношерстная и разнузданная молодежь самых разных национальностей. Один шел сюда от безделья, чтобы как-нибудь убить время, другой приходил, чтобы посмотреть, как веселятся товарищи, или познакомиться с хорошенькой девушкой.

Неизвестный мужчина, только что вошедший в залу и присевший за один из пустых столов, принадлежал, по-видимому, к категории людей, которые не стремятся напиться так сапожники и подраться с первым встречным. Это был человек еще довольно молодой, среднего роста и привлекательной наружности. У него были темные волосы и очень смуглый цвет лица, но походка, манеры, что-то неуловимое в улыбке и в открытом взгляде обличали в нем европейца, и скорее всего – парижанина. Похоже было, что он попал в свою среду.

Судя по костюму и обветренному, загорелому лицу, его можно было бы назвать путешественником. Он улыбался практически каждой шутке, а здешние посетители умели и любили пошутить. Слушая разговоры окружающих, он выглядел как человек, который наконец-то опять попал в круг старых добрых товарищей.

Один из самых шумных его соседей был хорошо известен и посетителям, и прислуге заведения. В зале не было человека, который не окликнул бы его по имени.

– Медерик! Эй, Медерик! – кричал один. – Я читал твою статью об актрисах. Восхитительно!

– Послушай, Медерик, – говорил другой, – твои рассуждения о современных баррикадах никуда не годятся!

Казалось, что все здесь знают журналиста Медерика, да и сам он мог смело похвастаться тем, что ему известно имя каждого посетителя таверны. Стол, за которым расположился Медерик, находился недалеко от того места, где сидел смуглый путешественник.

– Чудесно! – пробасил журналист. – Вся банда в сборе – Карлеваль, Викарио, Буа-Репон, Марсьяк!

– Здравствуй, Медерик! – ответили ему хором.

Поприветствовав друзей, Поль Медерик занялся упрямым, не поддававшимся ножу цыпленком.

Об этих четырех посетителях необходимо сказать несколько слов. Первый из них, Марсьяк, казался приблизительно тех же лет, что и описанный нами незнакомец, – лет тридцать пять, а может быть, и немногим больше. У него были такой же смуглый цвет лица и такая же темная шевелюра, как у путешественника.

Викарио Пильвейра, если верить его собственным рассказам, был кастильянцем, политическим эмигрантом. По его словам, он стал жертвой пронунциаменто[1], что нередко случалось в благословенной Испании. Все, конечно, возможно, но истинный испанец сразу признал бы в нем по его выговору уроженца Пиренеев или северной Каталонии, но никак не благородного кастильянца. Человек более опытный назвал бы его бесшабашным гулякой, продажным бездельником, готовым за хорошую плату на всякое темное дело.

Третьего, Карлеваля, бывшего компаньона прогоревшего мелкого торговца, можно было каждый день около двух часов дня встретить на бирже, а несколько позже – за баккара у Сусанны Мулен, любовницы Марсьяка.

О четвертом, Буа-Репоне, скажем только то, что он был студентом, не закончившим курса. Он уже давно мог бы стать морским хирургом, не будь у него врагов. Но, откровенно говоря, самыми могущественными его недругами оказались собственная лень, страсть к картам и мотовство. Он был так же предан Марсьяку, как и его приятели.

Итак, вот вам портреты четырех личностей, которых встретил Бребан между тремя и четырьмя часами дня. Веселая компания находилась в ресторане всего лишь несколько минут, между тем одинокий незнакомец, сидевший рядом с ней, уже сделался предметом ее плоских шуток и насмешек. Он не только терпеливо все сносил, но еще и отвечал на выходки соседей снисходительной улыбкой. И дорожный костюм путешественника, и его манеры, даже само его нежелание вступать в разговор возбуждали смех. До этой минуты шутки еще не перешли границы приличия. Но вскоре Марсьяк, видимо, старавшийся превзойти своих товарищей в колкости и язвительности, перегнул палку, сказав нечто совершенно недозволительное.

Будь тут посторонний, незаинтересованный наблюдатель, он, конечно, заметил бы на лице Марсьяка довольную улыбку, свидетельствующую о торжестве победителя над раздавленным врагом. Незнакомец отличался невероятным терпением: на все колкости и двусмысленности он только улыбался и пожимал плечами, но и его неистощимый запас терпения наконец иссяк.

– Господа, прошу вас прекратить ваши дерзкие шутки, – сказал он серьезно.

– Наконец-то заговорил! – захохотал Марсьяк.

– А вы утверждали, господа, что это не человек, а машина! – поддержал его Викарио.

– И знает французский, надо же! – прибавил Карлеваль.

Незнакомец не счел нужным отвечать на это и обратился к гарсону с просьбой выписать счет. Когда принесли бумагу, Марсьяк не придумал ничего умнее, как вырвать у незнакомца счет и насмешливо осмотреть его.

– Ха-ха! А мы не разорились на угощение! – расхохотался он, поглядев на цифры.

Как ни велико было терпение незнакомца, как ни серьезны и важны причины, заставлявшие его до сих пор выносить все эти глупейшие выходки, он не в состоянии был выдержать последней дерзости, и у него сорвалось с языка несколько резких слов.

Марсьяк ответил новой грубостью, и, слово за слово, вспыхнула настоящая ссора. Переполох произошел страшнейший, один из гарсонов даже крикнул «Полиция!» в надежде утихомирить скандалистов. На лице незнакомца отразилось заметное волнение. Он понизил голос и разом смягчился. Ссора мгновенно прекратилась. Но такая развязка не входила в расчеты Марсьяка, заварившего кашу. Решив довести историю до желаемого конца, он нанес незнакомцу последний, жестокий удар, разом рассеявший все колебания и нерешительность странного господина.

– Охота вам, друзья, обращать внимание на человека, который не намерен ответить за нанесенное им оскорбление и ведет себя как трус! – пожал плечами Марсьяк.

– Оскорбление? Я оскорбил кого-нибудь? Вы уверены, что отдаете отчет своим словам, милостивый государь?

– Довольно, господа! Стоит ли говорить с подлым трусом!

Весь багровый, со сверкающим взглядом, незнакомец вскочил с места.

– Вы грубо оскорбляете человека, которого совершенно не знаете! – задыхаясь, проговорил он.

– В таком случае вот вам моя карточка, – нахально ответил его оппонент. – Мое имя – Марсьяк. Позвольте узнать ваше?

– Не считаю нужным сообщать его вам.

– Почему так?

– Да просто потому, что слишком уважаю свое имя, чтобы называть его первому встречному.

– Видите, я был совершенно прав, когда сказал, что вы трус.

– Ошибаетесь, и я не успокоюсь, пока не проучу вас, сударь.

От этих слов, как от удара хлыста, Марсьяк вскочил.

– Хорошо! Экипажи у подъезда, а Медонский лес под боком, если только вам угодно будет выбрать это место, – проговорил Марсьяк, меняя манеры отчаянного гуляки на тон светского человека.

– Место для меня не имеет значения, я хотел бы покончить с этим как можно скорее, потому что спешу… И притом я здесь никого не знаю.

– Назовите имена, и мы отыщем кого-нибудь из ваших приятелей.

– В Париже у меня нет ни друзей, ни знакомых, – заметил тот. – Я приехал сюда ночью, а завтра утром должен уехать.

– Что ж, мои приятели могут оказать вам услугу. Викарио, друг мой, согласны ли вы быть секундантом этого господина?

– Как! Я ведь даже не знаю, кто он! – изумился Викарио.

– Прошу вас сделать это для меня, – настойчиво продолжал Марсьяк.

– Пожалуй, я согласен, но ведь нужен еще один человек.

– Возьмите Медерика.

– Очень благодарен вам, сударь, за оказанную вами услугу, – проговорил незнакомец.

– А вы, Карлеваль и Буа-Репон, пойдете со мной, не так ли? – обратился Марсьяк к двум другим своим приятелям.

Те мгновенно изъявили согласие. Викарио, хлопнув по плечу сильно подвыпившего Медерика, прошептал ему на ухо:

– Ты знаешь, что Марсьяк должен драться через час?

– Что за приступ храбрости! И с кем он дерется? – спросил Медерик.

– С каким-то субъектом, которого совершенно не знает. И ты должен быть его секундантом.

– Но кто же он такой?

– Кажется, американец, только из южных.

– Француз всегда должен оказать поддержку американцу, особенно если он его не знает, – философски изрек Медерик.

Все шестеро вышли из залы. Спускаясь по лестнице, Марсьяк шепнул что-то Викарио на плохом испанском языке. Через пять минут, заехав за оружием к Карлевалю, противники уже катили по дороге к Медону.

– Я напишу преинтересную хронику, – бормотал заплетающимся языком Медерик.

Что может быть прекраснее восхода солнца в лесу! Веселое чириканье только что проснувшихся птиц, горячие ласки солнечных лучей, обливающих ярким, ослепительным светом и скромную, стыдливую фиалку, и душистый ландыш, и ароматную листву зеленого леса. Все вокруг ликует, и этот праздник природы находит отражение в душе человека.

Бедняк, растянувшийся на зЭлен траве Медонского леса, был, вероятно, того же мнения. Лениво потягиваясь и зевая во весь рот, он философствовал и, по всей видимости, нисколько не тяготился тем, что не может валяться на своем собственном диване в парижской квартире.

– Будь у меня моя прежняя комната в Сен-Дени, – спокойно рассуждал он, – я не мог бы наслаждаться этим чудным зрелищем.

Но, поднимаясь с сырой земли и расправляя свои онемевшие члены, он прибавил:

– Прочь, ревматизм! Наступит еще твое время, только попозже… а то, пожалуй, слишком дорого обойдется мне созерцание красот природы. Как хорош все же этот Медонский лес!

Затем, печально склонив голову, он прибавил:

– Хорош-то он хорош, но не для человека, который не ел целые сутки, да и сейчас не знает, сможет ли он хоть чем-нибудь перекусить. Мой желудок совершенно пуст и настойчиво требует немедленного подкрепления. Вот мука! Признайся, мой бедный Фрике[2], что человек – существо далеко не совершенное! Увы! Он не может питаться тем, что природа дает ему в сыром виде.

Говоря это, Фрике посмотрел завистливым взглядом на беспечных воробьев, без умолку чирикавших и весело прыгавших с ветки на ветку.

– Эти воробьи счастливы, сыты… а я бедный!.. – И тощее лицо бедняги вытянулось еще больше; печальный и пристыженный, он смотрел на роскошный праздник природы.

Мы назвали его имя, но, собственно говоря, это было не имя, а прозвище. Фрике завидовал в эту минуту своим маленьким собратьям, которые весело и беззаботно прыгали и порхали перед ним. Позже мы узнаем, откуда взялось это прозвище – Фрике. Он казался очень худ, этот несчастный, и плохо одет. На нем была блуза, когда-то синяя, но теперь неопределенного цвета, дырявые панталоны, стоптанные башмаки и мятая фуражка. Но, несмотря на покрывавшие его лохмотья, у лесного бродяги была весьма приятная и симпатичная наружность. Фрике недавно исполнилось восемнадцать лет, а людям молодым и неопытным свойственно беззаботно относиться к жизненным невзгодам.

Голод брал свое, и, поправляя обтрепанный пояс, Фрике проговорил со вздохом:

– Сам виноват, надо было остаться у месье Лефевра. Там хорошо… там сытно обедают каждый день. – И, заложив руки в карманы, насвистывая веселую шансонетку, Фрике отправился на поиски хлеба.

Но только что начатая прогулка была прервана неожиданно раздавшимся выстрелом. «Ого! – подумал оборванец, приостанавливаясь и напрягая слух. – Я не один прогуливаюсь в такую рань – здесь есть еще люди! Надо мне на них взглянуть».

Осторожно ступая по сухим сучьям и раздвигая густые ветви, Фрике стал подкрадываться к тому месту, откуда раздался выстрел. Скоро он увидел незнакомых людей, расположившихся на широкой просеке. Их оказалось шестеро.

Это была веселая компания, ужинавшая у Бребана. «Однако я думал, что встречу только одного гуляку, а тут их собралось полдюжины! – изумился Фрике. – А! Да это дуэль! Странное развлечение, нечего сказать! Нет худа без добра. Это все-таки позволит мне немного развеяться, и я хоть на время забуду про голод». С этими мыслями он выбрал себе укромное местечко в густой чаще, чтобы спокойно насладиться предстоявшим зрелищем.

Хотя личности эти были ему совершенно незнакомы, Фрике сразу понял, кто дуэлянты, а кто – секунданты: лица первых казались более серьезными и озабоченными, тогда как последние с самым веселым, беспечным видом занимались необходимыми приготовлениями, будто люди эти приехали на веселую прогулку. Молчаливый незнакомец, выведенный из себя дерзостью Марсьяка, сидел на стволе срубленного дерева, как раз напротив притаившегося за кустом оборвыша. Лицо его было серьезно, но спокойно. О чем он думал в настоящую минуту?

«Славный малый этот долговязый, – рассуждал Фрике, рассматривая незнакомца, – мне будет очень жаль, если с ним приключится беда. Он совсем не похож на тех двоих! Какие у них отвратительные физиономии! Особенно у этого черномазого». Он имел в виду Карлеваля и смуглого Викарио, заряжавших оружие.

– Послушайте, Марсьяк, дайте мне что-нибудь, из чего я мог бы сделать пыж, – сказал испанец.

Марсьяк, пошарив в кармане, вынул ненужную бумажку – обрывок журнала или простой оберточной бумаги – и подал ее Викарио.

«А ведь они зарядили только один пистолет, – подумал оборванец, зорко следивший из своей обсерватории за всеми действиями компании. – У богатеев, может быть, всегда так принято, но все же это очень странная манера выяснять отношения».

Между тем Медерик, теперь уже окончательно протрезвевший, разговаривал с Марсьяком и Буа-Репоном чуть в стороне от просеки.

– Вы, однако, заставляете нас черт знает что выделывать, любезнейший Марсьяк! – говорил он.

– Удивляюсь, что умный благородный человек находит странным, что я хочу наказать негодяя за его дерзость, – пожал плечами Марсьяк.

– Я не требую, чтобы вы разыгрывали из себя труса, но, конечно, только между нами, любезнейший Марсьяк, сознайтесь, что не он вызвал вас на ссору и что вы выказали совсем несвойственную вашей натуре ранимость…

– Но зачем же вы согласились быть секундантом этого господина, если не признаете оскорбление достаточно серьезным?

– Однако вы неподражаемы, Марсьяк! Да сознавал ли я, что делаю, когда Викарио повез меня сюда? В ту минуту дуэль представлялась мне всего лишь оригинальной забавой, но теперь я нахожу ее нелепой.

– Ну, это уж слишком сильно сказано, любезный Медерик.

– Слова мои искренни, друг мой. Двухчасовая прогулка в экипаже заметно освежает голову, и теперь я прекрасно понимаю, что, приехав сюда, совершил непростительную глупость.

– Но теперь поздно сознаваться в этой глупости, – со смехом возразил Марсьяк.

– Ваш противник принадлежит, по-видимому, к хорошему обществу, а благовоспитанные люди легко прощают друг другу нечаянно сорвавшееся, необдуманное слово, к тому же сказанное под влиянием винных паров.

– Покончим с этим, – резко оборвал его Марсьяк. – Если я дерусь с противником, даже не зная его имени, значит, считаю его достойным себя, и если сам позаботился о том, чтобы достать ему секундантов, значит, уверен в том, что он не посрамит их.

– Обстоятельства говорят в пользу вашего противника, и потому ему, действительно, нельзя не посочувствовать, – заметил Медерик.

– В таком случае что же вы не пошли развлечь этого симпатичного человека – ему же скучно одному.

Медерик подошел к незнакомцу, который, устремив рассеянный взгляд в пустое пространство, был углублен в какие-то думы, явно далекие от происходивших событий.

– Милостивый государь, прошу извинить, что не вовремя прерываю ваши мысли, но я один из ваших секундантов, и так как я нахожу данный поединок более чем странным, то считаю себя обязанным обратиться к вам за некоторыми необходимыми разъяснениями, – проговорил он, раскланиваясь с незнакомцем.

– Сударь, к сожалению, я не могу дать никаких разъяснений… Могу только выразить вам живейшую признательность за то, что, во-первых, вы не отказались быть секундантом человека, совершенно вам неизвестного, а во-вторых, за то, что вы избавляете этого человека от необходимости прибегать ко лжи, называя вам имя, которое не было бы его настоящим именем.

– Если вам угодно непременно сохранить инкогнито – мы не препятствуем вам, сударь. Что же касается лично меня, то я пусть и не знаю вашего имени, но заранее уверен, что имею дело с человеком из хорошего общества, благородным и придерживающимся возвышенных убеждений.

– Не могу не поблагодарить вас за такое лестное мнение обо мне, и поверьте, что я сам умею ценить людей и всегда стараюсь оправдать их доверие.

– Но чем вы рассердили Марсьяка?

– Я? – улыбнулся незнакомец. – Думаю, напротив, что я проявил излишнее терпение. Но, знаете, есть случаи и положения, которых человек, уважающий себя, не может и не должен допустить.

– В таком случае почему же он настаивает на дуэли?

– Это мне неизвестно. Знаю только, что он проявил непонятную, невероятную настойчивость. И потому мне тем более приятно и лестно, что даже в столь несправедливых обстоятельствах я нашел благородных секундантов.

– Как честный человек, говорю вам, что вы мне очень нравитесь, сударь. Если нам придется еще когда-нибудь встретиться, прошу помнить, что Медерик всегда готов служить вам чем и как только может. Но если вы хоть сколько-нибудь доверяете моим словам, не считайте порядочным человеком вашего второго секунданта.

Незнакомец только улыбнулся.

«Странная дуэль! – прибавил про себя Медерик, пожав плечами. – И дернула меня нелегкая впутаться в это темное дело!»

Приготовления между тем были окончены. Викарио подал пистолет незнакомцу, а Карлеваль – Марсьяку. «Черномазый-то дал молодому господину пистолет, который не заряжен!» – подумал Фрике, от зоркого глаза которого ничто не ускользнуло.

Отсчитали пятнадцать шагов – условленное расстояние, – потом кинули жребий, кому стрелять первому. Судьба благоприятствовала таинственному незнакомцу. Когда дым от его выстрела рассеялся, он увидел перед собой целого и невредимого Марсьяка. Искоса взглянув на своего второго секунданта, он сказал сквозь зубы:

– Это странно и непостижимо, что он остался на ногах!

Медерик уже радовался в душе, что дуэль, затеянная из-за пустяков, пустяками и закончится. Он был уверен, что Викарио и Карлеваль дали обоим противникам незаряженные пистолеты. Марсьяк, поднимая руку, в которой держал оружие, и целясь в грудь противника, повернулся к журналисту со словами:

– Я хочу доказать вам, насколько я миролюбив и незлобен. У вас еще есть время извиниться, – обратился он затем к незнакомцу.

Но тот, окинув его гордым, презрительным взглядом, бросил резко:

– Человеку, на которого направлено дуло пистолета, неблагородно выказывать презрение, сударь!

– Вы сами видите, что я вынужден поступить так, как поступаю.

– Вижу, вижу… что Марсьяк хотел этого, – проворчал сквозь зубы журналист.

Марсьяк прицелился – раздался выстрел. Противник его упал, обливаясь кровью, успев только воскликнуть:

– Мать! Бедная моя мать!

Пуля раздробила ему правое плечо и засела в ключице.

Плачевный исход дуэли, по-видимому, очень встревожил и опечалил Марсьяка.

– Что я наделал! Что я наделал! – причитал он в отчаянии. – Из-за глупой ссоры убил человека!

Раненый хрипел, жизнь, казалось, уже готова была оставить его. Свидетели тревожно переглядывались и многозначительно покачивали головами.

– Ну, Буа-Репон, скорее показывайте свои познания в медицине, говорите нам, что делать!

– Ему необходима немедленная помощь, а нам…

– Да говорите же поскорее! – нетерпеливо топнул ногой Медерик.

– Нам нужно уйти отсюда и молчать – вот и все.

– Ах, господа! – суетился, казалось, окончательно потерявший голову Марсьяк. – Все дальнейшие заботы лежат на мне одном, вина моя, и я должен хоть чем-нибудь ее загладить. Уезжайте, ради бога, уезжайте скорее! Экипажи стоят у пруда. Не теряйте времени, спешите в Париж!

– Ну, а что будет с ним? – Медерик указал на убитого.

– Я сбегаю к опушке, в селение Дам-Роз, приведу людей и прикажу перенести его в свой маленький домик в Виль-д’Авре.

– Значит, мы вам не нужны? – спросил Карлеваль.

– Нет-нет! Даже напротив, я попросил бы вас уехать поскорее, чтобы вы не навлекли на себя подозрений.

Викарио, Карлеваль и Буа-Репон предпочли, чтобы в ответе остался один Марсьяк, но Поль Медерик все еще не решался уйти: он никак не мог понять, что за темное дело вершится у него на глазах.

– Какая роковая случайность! – говорил он. – Из-за пустяка, из-за простого дурачества!

– Не теряйте драгоценного времени! – прервал журналиста Викарио, увлекая его за собой.

– К каретам, господа! Живее! – торопили остальные.

– До вечера, друзья мои! Я принесу вам хорошие вести, – сказал Марсьяк, торопливо пожимая руки приятелям; в ту же минуту он быстро направился в ту сторону, где находилось селение Дам-Роз.

Приятели его повернули к пруду Сарсо. Еще минуту или две их удалявшиеся голоса доносились до чуткого уха сидевшего в засаде оборванца. Но вот и голоса, и шаги стали удаляться и, наконец, совсем затихли. Фрике осторожно, едва переводя дух, приподнялся и намеревался уже перепрыгнуть через кусты, отделявшие его от просеки, но, к счастью, успел вовремя остановиться и опять присесть за куст.

Ему послышались чьи-то осторожные шаги: кто-то крался к тому месту, где происходила дуэль. Скоро из за деревьев показалась уже знакомая ему фигура Марсьяка, который возвращался к месту поединка, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Он пугливо оглядывался по сторонам и долго прислушивался. Убедившись, наконец, что шумят только верхушки леса, что вокруг нет ничего подозрительного, – заметить притаившегося в густой чаще оборванца он не мог, – Марсьяк приблизился к раненому, или, вернее, к умирающему человеку, губы которого уже посинели.

Злорадным, торжествующим взглядом он смотрел на зиявшую рану, из которой лилась кровь побежденного противника, и, казалось, считал его последние минуты. «У него, однако, свои, особые приемы для оказания помощи умирающим!» – подумал Фрике, увидев, что Марсьяк расстегивает сюртук раненого и осторожно вытаскивает из кармана большое портмоне. С жадностью Марсьяк открыл кошелек незнакомца и принялся медленно и внимательно разглядывать его содержимое. Это обстоятельство до глубины души поразило оборвыша.

«Отлично одет – и вор! – ужаснулся он. – Нет, я ошибся, он кладет бумажник на прежнее место… Уверен, там уже ничего нет, этот негодяй вынул из него все, что в нем было, и переложил в свой».

Удвоив внимание, Фрике пожирал глазами странное зрелище. Он видел, как Марсьяк вырвал из своей записной книжки лист, написал на нем несколько слов и затем осторожно вложил его в левую руку умирающего. В правую он всунул пистолет, который все еще валялся у его ног. Приподнявшись с земли, он еще раз внимательно осмотрел свою жертву и после некоторого размышления вновь взял у него портмоне и открыл его.

– Я же говорил, что это вор! – прошептал Фрике, не сводя глаз с мужчины.

Но Марсьяк вместо того, чтобы взять деньги, отошел в сторону, выкопал под развесистым дубом небольшую, но глубокую ямку и старательно зарыл в ней портмоне незнакомца. «Неужели он надеется, что из него что-нибудь вырастет?» – подумал оборванец, окончательно сбитый с толку.

Оглядевшись по сторонам с торжествующим видом, довольный собой Марсьяк удалился, на этот раз направляясь уже не к селению, а к парку Шале. Победитель спокойно возвращался в Париж, предоставляя судьбе позаботиться о спасении побежденного, рассчитывая в душе на его почти верную смерть.

Тут только решился Фрике выйти из своей засады. Подбежав к несчастному, почти без всяких признаков жизни распростертому на земле, он вынул у него из руки только что вложенную Марсьяком бумажку и прочел: «Не вините никого в моей смерти… Я покончил с собой, потому что не мог больше бороться с нищетой». Записка была без подписи.

«Ловкий господин, нечего сказать! Но зачем он зарыл портмоне?» – недоумевал наивный оборванец. Бедолага чувствовал страшнейший голод, который нашептывал ему нехорошие мысли. Ноги у него подкашивались, голова кружилась. Его тянуло к дубу-соблазнителю, под которым был зарыт кошелек с золотом. Он не мог оторвать хищного взгляда от места, где покоились блестящие луидоры… Но вдруг ему показалось, что мутные, стеклянные глаза умирающего глядят на него… Фрике стало страшно, и он забыл о деньгах.

«О-о, Фрике, друг мой! Подохни лучше от голода, но не становись вором-грабителем, как и… как тот». Будто гора свалилась у него с плеч – демон-искуситель оставил голодного человека. И, словно в награду за свое воздержание, за благородный порыв, в эту самую минуту Фрике приметил что-то блестящее в траве. Это была двадцатифранковая монета, выпавшая из портмоне, когда Марсьяк открывал его.

Новая мысль пришла в голову бедняка. Он голоден, а с этими деньгами можно прожить целую неделю. Зачем ему воровать? Он может занять их у умирающего, а потом уплатить ему этот долг, да еще с процентами, – он уже знает, как с ним рассчитаться. Оборванец похвалил себя за эту идею и уже с веселой улыбкой обратился к тому, кто еще минуту назад внушал ему суеверный страх.

– Вы одолжили мне, бедняку Фрике, двадцать франков, вы не дали мне умереть от голода, и я постараюсь доказать вам, что умею быть благодарным, – сказал он лежавшему перед ним человеку, нисколько не заботясь о том, слышит ли тот его.

И голодный юноша принялся, как умел, за дело. Прежде всего надо было остановить кровь, ручьем бежавшую из раны. Взяв носовой платок раненого, Фрике скомкал его и приложил к ране, а затем крепко перевязал ее галстуком. Сделав это, оборванец хотел уже встать, как вдруг заметил у себя под ногами предмет, на первый взгляд не стоящий внимания, в действительности же имевший большую цену. Это был тот самый клочок бумаги, который служил пыжом для одного из противников. Клочок был измят, разорван, края его обожжены и истрепаны, но в нем все же можно было узнать обрывок конверта.

Подстрекаемый весьма понятным любопытством, Фрике принялся старательно разбирать, что на нем написано. Но прочесть можно было только:

…ен.

…ьер.

Это были, конечно, имя и адрес, но начало обеих строк было сожжено. Фрике бросил бумагу на землю и пустился бегом по направлению к Кламару. Добежав до большой дороги, он тут только принялся обдумывать свой поступок и пошел быстрым, но уже более спокойным шагом.

«Ну не дурак ли я? – рассуждал голодранец. – Я бегу заявить о том, что случилось, и не подумал, что меня же, бездомного бродягу, заберут и арестуют, самого же и обвинят в убийстве. Я им буду говорить, что видел, а они будут говорить свое… Ну как докажу я этим людям свою невинность? Арестуют и будут таскать по допросам, а там кто знает, когда отыщут настоящего преступника, да и отыщут ли… Вот и попался ты, дружок Фрике, попался! Хотел спасти несчастного, да сам себя и захлопнул в западню! А ведь человек этот, сам того не зная, оказал мне громадную услугу и, брошенный на произвол судьбы, может умереть… Но что я могу для него сделать?.. Ну, будь что будет, а я обязан выполнить свой долг».

Как видите, у Фрике было доброе сердце и при случае он мог принести в жертву ближнему свои личные интересы. Едва он пришел к столь благородному решению, как заметил вдали месье Лефевра, совершавшего свою ежедневную утреннюю прогулку. Фрике тотчас сообразил, что эта встреча может быть полезна и раненому, и ему самому: умирающему будет оказана необходимая помощь, которая, конечно, вернет его к жизни, если есть какая-нибудь надежда на спасение, а его, Фрике, избавит от всяких подозрений и нареканий.

«Что может быть лучше? – говорил себе бродяга. – У него дом в Кламаре, он бывший доктор… Конечно, он еще не так давно выгнал меня из своего особняка, но причина, заставившая меня вновь обратиться к нему, слишком серьезна, и он должен меня выслушать». И Фрике принялся кричать что было сил:

– Эй! Месье Лефевр! Месье Лефевр!

– Что ты болтаешься тут ни свет ни заря, негодный мальчишка? – сердито спросил Лефевр.

– Об этом мы поговорим после, сейчас надо спешить! – воскликнул Фрике, уцепившись за пальто господина Лефевра и увлекая за собой этого спасителя, посланного самим Провидением.

– Куда ты меня тащишь? – спросил удивленный Лефевр, едва переводя дух.

– Исполнить долг человеколюбия… Вы сами всегда говорили мне о любви к ближнему, об обязанностях христианина.

– Конечно, но…

– Притом ваши познания в медицине могут спасти жизнь человека.

Они уже подходили к просеке.

– Смотрите! Вот кого я нашел в лесу.

– Что это?! – вскрикнул Лефевр. – Убитый?

Фрике хотел что-то сказать, но доктор заметил в руке несчастного бумажку, подтверждавшую самоубийство. Через четверть часа раненый был бережно перенесен в Кламар. Он все еще не пришел в себя и вообще подавал мало надежд на спасение. Дочь месье Лефевра, мадемуазель Мари, которой Фрике сообщил о происшедшем, тревожно расспрашивала отца о положении несчастного.

– Немедленная помощь и хороший уход – или я ни за что не отвечаю, – заключил доктор.

«Ему будет оказана медицинская помощь, а это, я полагаю, стоит двадцати франков!» – Фрике торжествовал. Однако месье Лефевр прибавил:

– Если он останется жив, это будет равносильно чуду, но в том, что этот человек не хотел покончить с собой, я уверен.

Пришло время познакомиться с месье Лефевром. Когда-то он был военным доктором. Он стал медиком не по призванию, а в угоду своим родным – он уступил их желанию, но тридцать лет мечтал только о том, как бы ему сменить род занятий. Выйдя в отставку, Лефевр открыл вязально-чулочную мастерскую на улице Сен-Дени. За десять лет он нажил хорошие деньги и купил землю в Кламаре, где и поселился. Тут он вновь вспомнил о своей профессии и стал оказывать помощь всем, кто в этом нуждался.

В то время, о котором идет речь, ему было около шестидесяти лет, но он все еще обладал недюжинной силой и бодростью. Месье Лефевр вел правильный образ жизни, который и помог ему сохранить здоровье. Только одно отравляло ему существование: судьба не дала ему сына. После нескольких лет супружества жена подарила ему ребенка, но это была дочь – та самая мадемуазель Мари, двадцатитрехлетняя девушка, с которой мы встретились, когда в дом ее отца привезли раненого.

Лефевр ни дня не переставал мечтать о сыне. Он был уже в отставке, когда в один прекрасный, или, вернее, счастливый день случайно встретил у конторы для найма кормилиц неизвестную женщину с годовалым ребенком на руках. Она взяла малыша на воспитание за хорошую плату, но так как родители уже несколько месяцев не высылали денег, кормилица явилась в Париж, чтобы вернуть им сына, но, несмотря на все старания, никак не могла их разыскать.

Это был толстый, несимпатичный и притом грязный ребенок, к тому же неисправимый плакса – но все же мальчик. Месье Лефевр заплатил кормилице за все просроченные месяцы, дал ей свой адрес на случай, если родители решат отыскать малыша, и с триумфом понес домой вновь приобретенное сокровище. Ребенок был не крещен. Месье Лефевр, получивший при крещении имя Состена, передал это имя, как крестный отец, своему воспитаннику.

Ребенок тем временем подрос. Нрав у него был невыносимый, но ему все прощалось, так как он был мальчиком. Месье Лефевр хотел сделать его чулочником, но Состен не выказал ни коммерческих талантов, ни способностей к какому бы то ни было ремеслу. Он любил только бегать по улицам и по полям, прыгал и веселился, как воробей, потому и получил свое прозвище, которое закрепилось за ним навсегда. Месье Лефевр, человек терпеливый, старался привить свои взгляды и идеи приемышу, но Фрике выслушивал его скучные рассуждения только для того, чтобы тотчас забыть их. В десять лет Фрике был настоящим уличным мальчишкой, в пятнадцать – законченным сорванцом. А в восемнадцать, незадолго до начала нашего рассказа, месье Лефевр, несмотря на свой мягкий, снисходительный характер, был вынужден выгнать приемного сына на улицу, потеряв всякую надежду на то, что Фрике исправится.

Несмотря на все это, у доброго старика не хватило силы духа выгнать его вновь, когда Фрике явился в Кламар со своей странной находкой. Почти весь день провел добряк Лефевр в комнате раненого. Наконец-то ему удалось привести гостя в чувство, но тут у несчастного начался лихорадочный бред. Напрасно домочадцы стучали в дверь – старик никого не подпускал к своему пациенту. Лишь вечером, дав больному успокоительные капли, месье Лефевр велел позвать к себе Фрике и посадил его перед собой. Старик был серьезен и важен, как следственный пристав. Фрике, еще никогда не видевший его таким, ощутил нечто вроде страха.

– Состен, – начал взволнованным голосом Лефевр, – я воспитывал тебя, и на мне лежит ответственность за то, что твои дурные инстинкты взяли верх над чувством долга и чести, которое я всегда старался внушить тебе.

– Я не забыл ваших добрых советов и наставлений, месье Лефевр.

– Состен, прошу не перебивать меня. Я знаю все твои недостатки, но никогда не мог даже предположить, что ты станешь преступником!

– Я – преступником?! – вытаращил глаза бедный приемыш.

– Пожалуйста, не притворяйся удивленным!

– Но уверяю вас…

– Довольно. Когда я тебя прогнал, у тебя не было денег.

– Не было.

– А теперь они у тебя есть. Ты же нигде не работал, где ты мог их достать? Мне передали, что ты менял в кабаке золотую монету.

– Месье Лефевр, – начал покрасневший как рак Состен, – я не воровал этих денег… я взял их в долг.

– Не лги, Состен! Скажи откровенно: откуда у тебя деньги?

– Я нашел их сегодня утром около того места, где лежал раненый.

– Увы! Может ли еще быть какое-нибудь сомнение… – печально покачал головой старый Лефевр.

– То есть как это… в чем сомнение? – удивился юноша.

– В том, что этот человек не сам наложил на себя руки. Его хотели убить.

Фрике собирался что-то сказать, но приемный отец остановил его.

– Молчи! Ты все равно будешь врать! – произнес он сердито. – Само расположение раны таково, что не допускает даже мысли о самоубийстве. А записке вообще нельзя верить. Строки эти написаны твердой, уверенной рукой. Мог ли так писать человек, решившийся на столь ужасное дело? Я убежден, что записка составлена посторонним.

Фрике был восхищен логикой месье Лефевра.

– К тому же тот, кто писал эту записку, совершил большую ошибку. Причиной самоубийства он называет бедность, даже не подумав, что бедняки не одеваются так, как одета его жертва.

Фрике почти с благоговением слушал приемного отца.

– Я уже успел обдумать все это, и согласись, что твоя столь ранняя прогулка в лесу, твое более чем странное объяснение насчет того, откуда у тебя появились деньги, невольно заставляют меня прийти к такому заключению: в Медонском лесу было совершено гнусное преступление, и главный его виновник или по меньшей мере соучастник – ты!

– Я?! – вскочил со стула Фрике.

Теперь он уже не восхищался логикой и прозорливостью своего благодетеля.

– Вы говорите, конечно, от чистого сердца, месье Лефевр, но попрошу вас выслушать и меня, – проговорил он чуть не плача.

И Состен рассказал вкратце все, что видел: о дуэли, о человеке, вытащившем бумажник умирающего, о зарытом в землю портмоне с деньгами.

– Рассказ твой придуман очень ловко, но согласись, что трудно поверить такой басне, – заявил Лефевр. – Что касается зарытого в землю портмоне, то этому я верю – по той причине, что ты сам мог его зарыть, чтобы брать из него деньги по мере надобности. Ты уже, вероятно, попользовался своей подземной кассой?

– Если бы я поступил так, как вы говорите, то, конечно, не стал бы вам об этом рассказывать, месье Лефевр. Значит, вы меня обвиняете в таком ужасном преступлении?

– Пойми, что не я обвиняю тебя в этом, обвиняют тебя факты и обстоятельства дела. К сожалению, против тебя говорит и твое прошлое.

Бедный Фрике был окончательно раздавлен. Он был невинен, а между тем не имел ни средств, ни сил доказать свою правоту. Вдруг его озарила счастливая мысль.

– У меня есть доказательство! – радостно вскрикнул он.

– Какое?

– Я видел на земле, возле умирающего, обрывок конверта.

– Ну и что с того?

– Эта бумага служила пыжом для одного из пистолетов. То, что на ней написано, поможет мне разыскать виновного.

– Что же там написано?

– Окончания каких-то двух слов: …ен …ьер.

– Шутишь со мной?

– Нисколько.

– Так вот оно, твое доказательство! Что же подразумевается под этими загадочными буквами?

– Я и сам еще ничего не понимаю, – ответил Фрике, – но рано или поздно я должен это узнать. Тут, конечно, кроется преступление… конечно, я почти уверен… но только совершил его не я. Убийца – тот человек, который ограбил свою жертву, который хотел выдать своего противника за самоубийцу… Но я найду, найду этого негодяя, потому что не хочу пострадать за чужое преступление!

В словах Фрике было столько энергии, столько неподдельной искренности, что убеждения старика Лефевра невольно пошатнулись.

– Я должен предать тебя в руки правосудия, – сказал он своему приемному сыну, – там сумеют выяснить, прав ты или виновен, но я не хочу губить тебя, хотя и сам не уверен в твоей невиновности. Ты не можешь понять, что значит вырастить, воспитать ребенка и потом видеть его падение, его гибель!

– Говорите что хотите, месье Лефевр: как человек, заменивший мне отца, вы имеете на это полное право… но поверьте мне – я не виновен!

– Докажи мне свою невиновность, и я буду очень, очень счастлив. Вот что я сделаю для тебя: я оставлю здесь этого бедного молодого человека до его выздоровления… или, вернее, смерти. Так как это будет уже не первый больной, которого я взял на свое попечение, никто не удивится этому. Если ты действительно не виновен, то сможешь, когда он будет на ногах, с его помощью скорее разыскать преступника. Если же ты виновен… иди куда хочешь, вешайся на первом попавшемся дереве, забудь меня, старика… ты мне тогда чужой, чужой до гроба. Но выдать тебя, передать в руки правосудия я не в силах. Несмотря на то что ты гадкий, негодный мальчишка, я привык считать тебя своим сыном, я не могу побороть в себе чувства привязанности и жалости к тебе.

– Месье Лефевр, пожелайте мне успеха, дайте мне вашу руку… О! Не бойтесь…

– Тише! Сюда идет Мари…

Несколько минут спустя Фрике был в лесу, на том самом месте, где лежал раненый. Найдя бумажку с таинственными буквами, этот столь важный для него документ, он направился в Париж.

– О! Я найду этого человека! – говорил он себе под нос. – Как? Я и сам не знаю. Но из одного только чувства симпатии и сострадания к этому несчастному я постараюсь разыскать его убийцу. Так у меня будет хоть какая-то цель в жизни. На что я был бы годен, если бы не старался принести пользу ближнему? А ведь добрый месье Лефевр всерьез считает меня убийцей, он, кажется, готов был уже отречься от меня!..

Фрике-Состен был не слишком огорчен и опечален, если мог еще подшучивать над собой. Но ведь ему было только восемнадцать лет! Двадцать раз перевернул он в руках загадочный клочок бумаги, стараясь разгадать таинственный смысл слогов: «…ен …ьер».

– Нет! Надо сходить к Николя и поговорить с ним об этом, – решил, наконец, Фрике.

Николя, к которому наш оборванец относился с большим доверием, был человеком довольно любопытным. Тридцатилетний философ, изучивший философию на практике, а не в теории, мизантроп, когда-то полный иллюзий и мечтаний, а затем растерявший свою наивность на тернистом жизненном пути, он мог быть причислен к разряду смирившихся. Изгнанный из отеческого дома за неуважение к мачехе, Николя сказал себе: «Мне пятнадцать лет, и я ничего не знаю, ничего не умею, но уже ни за что не вернусь к этому чудовищу, который называется моим отцом!»

И вот он оказался выброшен на мостовую, без крова, без пристанища, а между тем ему надо было пить и есть каждый день. Через что пришлось пройти бедному Николя, могут понять только те, кого судьба наградила хорошим желудком, требующим еды несколько раз в день, и кошельком столь же пустым, как и их голодный желудок. Он был ремесленником, привратником, рассыльным и, наконец, решил испробовать свои силы на театральных подмостках. Фрике стал одним из самых горячих поклонников Николя, когда бывший доморощенный философ выступал на сцене театра «Монпарнас».

Восхищенный его длинными высокопарными тирадами, Состен мечтал хотя бы поцеловать край его одежды. После представления он бегал за своим любимцем, чтобы одним глазом взглянуть на него вблизи. Наивное восхищение Фрике, конечно, льстило самолюбию Николя, и у него зародилась искренняя симпатия к молодому человеку. Эта привязанность вскоре окрепла и переросла в более серьезное дружеское чувство. Некоторое сходство между прошлым артиста и настоящим нашего Фрике стало главной причиной быстрого сближения приятелей.

На счастье Николя, его мачеха вскоре умерла. Через три месяца умер и отец, не успев лишить непокорного сына наследства. В одночасье Николя превратился из нищего в весьма обеспеченного человека. Отец его был часовых дел мастером, и теперь его магазин достался Николя. Обратив весь товар в наличные деньги, Николя принялся проживать их. Но скоро рассеянная, разгульная жизнь наскучила ему. Сил и денег было потрачено много, а в результате пришло одно лишь пресыщение. Николя увидел, что из ста тридцати тысяч франков, полученных от отца, у него осталось лишь сорок три тысячи. Взглянув на себя в зеркало, он заметил морщинки на лбу и на висках. Ему исполнилось уже двадцать девять лет. Пора было опомниться и остановиться – так он и поступил.

После некоторого размышления Николя отправился со своими сорока с небольшим тысячами к надежному банкиру и, поместив их в верные руки, получил 1719 франков ежегодного дохода. Вернувшись от банкира, он уложил вещи в дорожный сундук, сжег ненужные бумаги, записки и всякий хлам, заплатил за квартиру, дал привратнику двадцать франков, сказав ему, что на следующий день мебель заберет обойщик[3], и приказал говорить всем, кто будет его спрашивать, что «господин Николя уехал в Чандернагор».

Затем Николя отправился в Люксембургский квартал, снял маленькую квартирку на улице Вавен, перевез туда из старого жилища лишь самое необходимое и заснул в своем новом доме с чистой, спокойной совестью. Проснувшись на следующее утро, Николя спросил себя:

– Что я буду теперь делать?

И после трехдневных раздумий над этим важным вопросом ответил:

– Ничего.

Однажды, гуляя по Люксембургскому кварталу, Николя встретил своего приятеля Фрике, которого потерял из виду, пока проматывал деньги папаши. Николя был молод, энергичен, и ему нужна была какая-нибудь цель, к которой он стремился бы. В дружбу он не верил с тех пор, как у него не стало денег, в женщин – с тех пор, как ему пришлось оплачивать их ласки, в богатство – с тех пор, как он промотал его, в бедность – с тех пор, как разбогател. Но ему все еще хотелось во что-нибудь верить.

Однажды вечером ему пришла на ум счастливая мысль – стать писателем. У него было много жизненного опыта, и стоило дать поработать воображению. Он был актером, почему же не стать драматургом? Когда Фрике прибежал к своему приятелю, тот бился головой об стену, придумывая сюжет для драмы.

– Ничего! То есть решительно ничего не выходит! Все похоже на давно уже прочитанный роман, на сыгранную когда-то роль, – сетовал Николя.

Тук-тук – послышалось за дверью.

– Войдите! – крикнул Николя.

На пороге появился Фрике. Захлебываясь, он принялся рассказывать о дуэли, о вмешательстве Лефевра, о подозрении, которое тяготеет теперь над ним, бедным, ни в чем не повинном Фрике. Дослушав до конца, Николя сказал, потирая руки:

– Да это же пролог!

– Какой пролог? – спросил рассказчик.

– Пролог моей драмы! – ответил Николя.

– Какой еще драмы? – опять полюбопытствовал Фрике.

– Поймешь позже, – успокоил его приятель. – Сейчас нужно как можно скорее разыскать виновника… это необходимо для первого акта.

– Но это еще более необходимо для меня.

– Ты знаешь имена этих господ?

– Ни одного!

– Ну, а имя того секунданта, который так благосклонно отнесся к твоему незнакомцу?

– Журналиста?.. Да, он действительно назвал свое имя, но я, черт меня подери, забыл его.

– Ты узнал бы этого человека?

– Без сомнения! Так же хорошо, как и того, который вынимал бумажник.

– Что еще тебе известно?

– У меня есть обрывок конверта. Смотрите, вот эта бумажка служила пыжом для одного из пистолетов.

– Но здесь лишь несколько букв.

– Я понял так: «ен» – окончание имени, как например: Мартен, Рабурден, Фалампен…

– Прекрасно!

– «Ьер» – окончание какой-нибудь улицы, например, Пуассоньер…

– Хорошо! Дело идет на лад.

– Но куда было отправлено это письмо, мы не знаем.

Николя жадным взглядом рассматривал бумажку, словно сожалея, что она не может заговорить, и вдруг радостно закричал:

– Это письмо адресовано в Париж, милый мой мальчик, в Париж!

– Вы полагаете?

– И притом не по почте.

– Как вы это узнали?

– А вот смотри. Видишь эту поперечную черту?

– Вижу.

– Это подчеркнуто какое-то наскоро написанное слово, имя адресата или номер его квартиры. Эта небрежность указывает, во-первых, на близкие отношения между тем, кто писал, и тем, кому писали, а во-вторых – на то, что писавший торопился. Отправляя письмо с посыльным или со слугой, но не по почте, не надо было ставить: «Париж», «городская почта». Но каковы бы ни были отношения между этими людьми, какую бы роль ни играл этот конверт, тебе в любом случае надо разыскать человека, которому он был адресован.

– Я и сам так подумал, – ответил Фрике. – Но что я могу сделать один?

– Очень многое, дружок Фрике, – заметил Николя.

– Но согласитесь, месье Николя, что вдвоем можно сделать гораздо больше. Вы человек опытный, сколько драм переиграли, вам нетрудно раскрыть злодея и в этой драме. Помогите мне, Николя.

– Глупый мой мальчик, в драмах, в которых мне приходилось играть, с первой же сцены можно было угадать развязку. А вот в этой я решительно ничего не могу угадать.

– Надо искать, месье Николя.

– Ясно только то, что преступление подготовлено несколькими лицами.

– Видите, вы уже начинаете распутывать этот узел, месье Николя! – обрадовался Фрике.

– Главное затруднение будет заключаться в удостоверении личности раненого, или убитого, так как его бумаги украдены противником!

– Надеюсь, нам удастся справиться и с этим затруднением, – заметил Фрике.

– Можно, конечно, попытать счастья, дело заманчивое… Что ж, я согласен помочь тебе.

– Ну наконец-то!

– Давай по порядку. Во-первых, надо основательно заняться конвертом – в нем пока вся сила.

– Но ведь невозможно созвать посыльных со всего Парижа и выведать у них, кто именно отнес письмо на улицу, оканчивающуюся на «ьер», господину «ен».

Приятели расхохотались.

– Постой, – сказал Николя, раскрывая карту Парижа, – надо проглядеть названия всех улиц на «ьер». Вот: Гласьер, Гран-Шомьер, Шартьер, Сурдьер, Гран-Бательер, Лаферьер, Мишодьер, Мольер, Траверсьер, Пениньер, Врильер, Круа-Буассьер, бульвар и предместье Пуассоньер.

– И как же мы приступим к поискам? – спросил Фрике.

– Будем искать Мартена или Маршена. Только ударение надо делать на последнем слоге, говорить как можно невнятнее, чтобы привратник мог расслышать только «ен», и, если у него найдется жилец, носящий фамилию с таким окончанием, он укажет нам его квартиру.

– Вот что еще я придумал, месье Николя. Вы дадите мне несколько официальных писем, и я буду выдавать себя за вашего поверенного, – захохотал Фрике. – Не опозорю же я своего патрона. А заманив господина «ен» в нашу контору, мы сумеем выпытать у него все, что нам нужно.

Покидая улицу Вавен, Фрике и Николя находились в отличном расположении духа. Разыскивать по всему Парижу человека, ни имя, ни местожительство которого не известны, действительно забавно и оригинально. Приятели решили обойти ближайшие улицы – Гласьер, Шартьер и Гран-Шомьер.

– Здесь живет господин Маршен? – спросили они как можно бессвязнее у болтливого привратника в одном доме.

– А чем он занимается? – поинтересовался тот.

– Не знаем. Нам надо передать ему письмо.

– Маршен… Погодите!.. На втором этаже живет Бернар. Вам, может быть, нужен Бернар?

– Нет-нет!

– Тогда спросите рядом.

В соседнем доме их приняли за воров, дальше за нищих, затем за агентов тайной полиции. Обойдя всю улицу Гран-Шомьер, они нашли только одно подходящее имя – Альфонс Геден, бывший студент, написавший водевиль для театра и хвалебную песнь весне. На всякий случай друзья оставили ему письмо такого содержания:

«Париж, 20 сентября 1868 г.

Милостивый государь! Покорнейше прошу вас пожаловать завтра в 3 часа в мою контору по весьма важному делу, касающемуся лично вас. Николя, поверенный и ходатай по судебным и тяжебным делам, улица Вавен, 110».

– Едва ли Геден окажется тем, кто нам нужен, – заметил Фрике.

– В шахматной игре необходимы пешки, – пожал плечами приятель.

– Я не умею играть в шахматы, – возразил Фрике.

– Начало по крайней мере довольно удачно, – сказал Николя. – Теперь нам придется расстаться, – добавил он.

– Я останусь в этом квартале, – сказал Фрике. – Надо обойти улицу Гласьер.

– Едва ли ты найдешь там кого-нибудь.

– Почему вы так полагаете?

– Потому что, судя по твоему рассказу, эти люди не могут жить в таком бедном квартале.

– Да вы сами же говорите, что нельзя ничем пренебрегать.

– Конечно, конечно. Действуй, милый Фрике, действуй здесь, а я отправлюсь на правый берег. Когда покончишь с улицей Гласьер, пройди через Пасси на улицу Круа-Буассьер, затем отправляйся на улицу Пениньер, а центральным кварталом займусь я сам.

– Договорились! Желаю вам успеха, месье Николя!

И приятели разошлись в разные стороны. Фрике направился на улицу Гласьер, где проживали исключительно представители рабочего класса. Тощие физиономии пьяниц, бледные, болезненные лица молодых девушек попадались ему на каждом шагу. Порок и разврат нашли себе здесь обильную пищу и вербовали себе слуг главным образом в этой части Парижа.

Проходя мимо убогой, грязной гостиницы, Фрике услышал свое имя.

– Эй! Фрике! – раздался знакомый голос.

– А! Это ты, Флампен.

– Чего ты тут болтаешься?

– Да так… просто гуляю.

– Небось старый хрыч опять намылил тебе голову?

– Месье Лефевр? Да.

– Ты вырос, Фрике, преобразился, превратился в настоящего мужчину.

– Еще бы! Мне восемнадцать лет. А ты вот нисколько не изменился – все такой же…

– Бродяга, – подсказал мужчина и захохотал во все горло.

Флампен был безобразен и гадок. На нем лежала печать самых низких животных страстей и пороков. У него был громадный слюнявый рот с толстыми, бледными губами, который изрыгал лишь площадную ругань и грязные, скабрезные остроты. Нахально вздернутый нос, казалось, каким-то собачьим чутьем выискивал наживу и легкую добычу. Глубоко запавшие глаза не то серого, не то зеленовато-коричневато цвета еще издали примечали свою жертву.

Фрике недолюбливал Флампена и потому не особенно обрадовался этой встрече.

– Что поделываешь, как поживаешь, Флампен? – спросил он его только ради того, чтобы что-нибудь сказать.

– Я? Живу с Виржини.

– Какой такой Виржини?

– Да разве ты не знаешь маленькую Этиоле?

– Не знаю и не понимаю, чем ты занимаешься.

– Да говорю тебе, что я занимаюсь этой девчонкой! – воскликнул Флампен, топнув ногой и вытаращив глаза на своего прежнего товарища.

– А-а! Ну, это, конечно, другое дело.

– Легка на помине! – усмехнулся Флампен, указывая на дверь грязной харчевни, из которой вышло тщедушное бледное существо.

– Это твоя жена? – удивился Фрике.

– Ну да!

– Но она же еще ребенок!

– Как это? Ей уже шестнадцать лет, мой милый.

В сердце Фрике невольно шевельнулась жалость к этому маленькому, хрупкому созданию, которому веселая публика дала странное прозвище Этиоле. По привычке он приподнял фуражку и поклонился девушке.

– А ведь твой приятель гораздо благовоспитаннее тебя, Флампен, – сказала она, бросив благодарный взгляд на Фрике; она не была избалована вниманием и вежливостью своих кавалеров.

– Он кланяется тебе только потому, что не знает тебя, – заметил Флампен, пожав плечами.

– Неправда, – прервал его Фрике, – я кланяюсь каждой женщине, потому что она женщина, а такой хорошенькой девушке, как мадемуазель Этиоле…

Флампен не слушал. Подскочив к Виржини, он ударил ее по лицу и грубо рявкнул:

– Эй ты, замухрышка, чего встала? Давай пошевеливайся!

Но и маленькая Этиоле не осталась в долгу: она ответила своему обидчику градом пощечин и пинков. Слабое создание отчаянно работало и руками, и ногами.

– Как ты смеешь ее бить! – вскрикнул Фрике.

– Но ведь она моя жена! – едва смог выговорить Флампен, отбиваясь от сыпавшихся на него ударов.

Он считал, что имеет полное право бить и унижать свою жену когда ему вздумается. На месте происшествия собралась толпа любопытных.

– Велика штука, что он ударил эту девчонку! И стоило поднимать шум из-за такого пустяка! – неслось со всех сторон.

Фрике поспешил удалиться. Прогулка Николя была не менее интересной. На улице Сурдьер с ним произошла удивительная история. В доме номер 35 он задал привратнику заранее придуманные вопросы.

– Здесь живет господин Маршен?

– Господин Баратен? – поспешно ответил привратник. – Четвертый этаж, в дверь направо. Позвоните два раза… и ступайте скорее, потому что господин Баратен уже давно ждет вас.

– Что вы говорите?..

– Я говорю, что этот господин приказал мне пропустить вас, не теряя ни минуты и не задерживая пустой болтовней. Господин Баратен желает принять сегодня только вас, для всех других людей его нет дома.

– Только меня? – удивился Николя.

– Точно так, сударь.

«Что за ерунда? – думал Николя, взбираясь на площадку четвертого этажа. – Тут какое-то недоразумение. Ну, да уж куда ни шло, пойду посмотрю, что все это значит».

Николя позвонил два раза. Старческий дребезжащий голос ответил ему:

– Наконец-то! Я устал вас ждать, мой юный друг… Шутка сказать – пятнадцать лет!..

Дверь отворилась.

«Забавно!» – подумал Николя, переступая порог загадочной квартиры.

Когда наши приятели встретились снова, Фрике был задумчив, а Николя озабочен. Что же могло произойти у этого Баратена? Может быть, мы узнаем обо всем позже, в настоящий момент уважим скрытность Николя. Не без некоторого страха он ждал следующего дня. В три часа к нему должны были прибыть четыре посетителя: студент Геден, обойщик Ревершен, капитан Мартен и банкир Нурреден.

– Какими же сказками мы будем потчевать этих господ? – осведомился Фрике.

– Я еще и сам не знаю, – ответил Николя. – Ну, да утро вечера мудренее. Пора спать, Фрике.

На следующее утро Николя поднялся рано. Надо было превратить жилую комнату в кабинет – и вот на столах и под столами, на стульях и на диванах появились кипы якобы деловых бумаг. Наконец, цель была достигнута, и жилище Николя совершенно преобразилось. На самом видном месте возвышалось старинное бюро со всеми необходимыми принадлежностями, а рядом с ним был поставлен письменный стол секретаря Николя.

Фрике оделся в старый костюм своего приятеля и с самым сосредоточенным видом уткнул нос в кипы наваленных на столе бумаг. Николя не преминул воспользоваться своими знаниями и опытностью актера и искусно загримировался. Он взбил себе хохол a ля Луи Филипп и наклеил баки, придававшие его физиономии весьма внушительный вид. В каждой морщине на лбу, в каждой складке платья виден был строгий законовед. Большие очки и высокий белый галстук довершали искусно придуманный туалет.

– Нам с тобой надо условиться вот о чем, милый Фрике, – сказал Николя своему мнимому клерку. – Если ты в одном из четырех посетителей узнаешь какого-нибудь господина из Медонского леса, то сейчас же углубись в чтение бумаг.

– Прекрасно. Но, если эти личности окажутся совершенно мне незнакомыми, я могу вмешаться в вашу деловую беседу, месье Николя?

– Можешь.

– Знаете, мне пришла в голову превосходная идея! – радостно вскрикнул Фрике, разворошив кипы бумаг и журналов.

– Что ты хочешь сделать?

– Смотрите!

Фрике схватил спичку и принялся поджигать бумаги.

– Безумец, ты сожжешь весь дом! – перепугался Николя. – Объяснишь ли ты мне, наконец, зачем ты это сделал? – Он нетерпеливо топнул ногой.

Фрике разинул было рот, чтобы объяснить свой странный поступок, но тут у входной двери прозвенел звонок.

– Ах, черт возьми! – засуетился он и бросился отворять дверь.

– Господин Николя? – резко спросил вновь вошедший.

– К вашим услугам, – ответил тот.

– Я капитан Мартен.

– А-а! Хорошо. Сейчас…

– Вы известили меня письмом о каком-то важном деле…

Друзья тревожно переглянулись: Фрике не стал читать бумаги, и Николя тут же смекнул, что капитан не участвовал в дуэли.

– Вы господин Мартен? Капитан зуавов?[4]

– Капитан гвардейских егерей, – поправил тот.

– Да… да… – с озабоченным видом проговорил Николя. – Где переписка по тяжбе Мартена? – нетерпеливо обратился он к клерку.

– Какая тяжба? У меня нет никакой тяжбы! – сердито заявил капитан.

– Прошу извинить… но по делу…

– У меня нет никаких дел! Что за глупая мистификация!

– Мне крайне неудобно… Но похоже, что мой секретарь потерял эти важные бумаги, и теперь…

– Я их не брал, – покачал головой Фрике, готовый рассмеяться.

– И к тому же, откровенно говоря, я не уверен, сударь, вас ли именно касается это дело. Мы разыскиваем некоего Мартена.

– Но Мартенов в Париже целые сотни, черт возьми! – горячился капитан.

– В том-то и дело! – вздохнул Николя.

– В полку гвардейских егерей нет другого капитана Мартена, – продолжал тот.

– Гвардейских егерей… – глубокомысленно протянул Николя. – Мартен, которого мы ищем, служит в гражданском ведомстве.

– Милостивый государь, как вы посмели беспокоить гвардейского офицера из-за каких-то пустых, ничем не подтвержденных догадок? Что за чертова контора! – пожал плечами капитан и вышел из комнаты, со всей силы хлопнув дверью.

Фрике, наконец, дал волю душившему его смеху. Николя принялся шагать по комнате.

– Этот проклятый офицеришка просто не дал мне вздохнуть. А ты, вместо того чтобы помочь, только хохочешь, – укоризненно проговорил он, посмотрев на приятеля.

– Но ведь стоит только взглянуть на вас! – опять покатился со смеху Фрике.

Новый звонок – новый посетитель. В комнату вошел обойщик Ревершен.

– Вы вызывали меня, господин Николя?

– Вы, конечно, уже догадались, по какому делу я пригласил вас сюда?

– Далек, признаюсь, далек от всяких догадок на этот счет.

– Ну, как не догадались? Должников-то, я думаю, у вас немало!

– Как не быть! – вздохнул обойщик.

– Есть, вероятно, и такие, на которых вы уже давно махнули рукой, – продолжал Николя. – Ну, я должен вам сообщить, что мне поручено свести с вами счеты по одной довольно крупной расписке, которая была вам выдана много лет тому назад господином… господином… погодите, я сейчас скажу вам фамилию этого господина.

Николя никак не мог придумать имени выдуманного им человека.

– Я захватил с собой кое-какие счета, – продолжал обойщик. – Я на них уже не рассчитываю, поэтому могу продать их по двадцать за сто.

– Но по двадцать вам будет обидно, – заметил Николя. – Благодаря моему содействию вы сможете получить хоть что-нибудь. Итак, вы согласны, сударь, довольствоваться двумя третями причитающейся вам суммы, отдав мне оставшуюся треть?

Фрике недоумевал, но тем не менее с восторгом следил за каждым словом своего приятеля. Отставной комедиант попал в свою сферу и был действительно неподражаем! Ревершен подумал и ответил:

– Хорошо! Я дам вам тридцать три процента. Сейчас я вручу вам все эти истлевшие расписки и обязательства.

Николя был в восторге. «Что за милый догадливый субъект!» – подумал он. «А-а! Вот в чем дело, – догадался, наконец, Фрике. – Ему нужны имена клиентов Ревершена!»

– Теперь поговорим обстоятельно, – продолжал делец. – Мой секретарь даст вам подробные сведения…

Но Фрике поднес платок к глазам и начал тихо всхлипывать.

– Что с тобой? – повернулся к нему патрон.

– Не лишайте меня последнего куска хлеба и не прогоняйте меня, месье Николя! – бормотал Фрике, притворно заливаясь слезами. – Да… бумаги этого господина…

– Ну?

– Ну, вы же знаете, какое несчастье постигло нас сегодня утром, месье Николя…

– Да-да! Огонь, угрожавший пожаром.

– Бумаги сгорели.

– А банковские билеты?

– Их постигла та же участь.

– Ах ты, презренный негодяй!

Дело принимало такой оборот, что мнимый ходатай по судебным делам, казалось, готов был уже поколотить своего подчиненного, но сердобольный Ревершен вовремя вмешался. Сцена была разыграна так искусно, что и более опытный и проницательный человек мог легко попасть в ловушку. Разозлившийся не на шутку патрон уступил, наконец, настоятельным просьбам пострадавшего клиента и несколько успокоился.

– Но вы, надеюсь, сохранили или по крайней мере запомнили имя должника? – строго спросил он у пристыженного клерка.

– К сожалению, нет! – вздохнул Фрике. – Когда я входил в кабинет, все бумаги были уже в огне, и мне не удалось спасти ни одного листочка. Я успел вытащить только клочок конверта с адресом господина Ревершена. Вот он, месье Николя. «Улица Пениньер, г. Ревершен».

Лица обоих дельцов сияли победным блеском, но, углубленный в рассматривание поданного ему клочка бумаги, обойщик ничего не заметил.

– Мне крайне прискорбно, что вам приходится терпеть убытки из-за небрежности моих служащих, – извинился Николя, – но, если вам угодно, сударь, мы можем сейчас же сделать приблизительный расчет.

– Нет и нет! – замахал руками сговорчивый клиент. – Успеем еще! А пока вам надо собрать необходимые справки, привести все в порядок – тогда и сочтемся. А почерк этот мне знаком, очень знаком, – прибавил он, внимательно разглядывая обожженный обрывок конверта. – Надо дома сравнить.

– Мой секретарь может пойти с вами, сударь. Сравнив почерк, вам, может быть, и удастся найти хотя бы одного кредитора.

Полчаса спустя Фрике, успокоенный Ревершеном, вернулся к Николя со следующими драгоценными сведениями, написанными рукой самого обойщика: «Сравнив почерк обрывка конверта с почерком неуплаченной расписки некоего Викарио Пильвейра, улица Тревиз, нахожу между ними большое сходство».

– А ведь мы, кажется, напали, наконец, на след, дружок Фрике! – торжественно провозгласил Николя. – Однако нельзя терять ни минуты. Пока ты был у обойщика, сюда приходил конторщик Нурредена. Я заявил ему, что ты направился к его патрону и что вы, вероятно, разошлись по дороге.

– Что же мне нужно сказать Нурредену?

– Скажи, что мы просим сведений насчет состоятельности и благонадежности некоего Викарио Пильвейра, вексель которого нам предлагают в уплату.

Вот каков был ответ кассира банкирской конторы Солимана Нурредена: «Подпись Викарио Пильвейра не имеет никакого значения. Это третий поручитель по векселям Карлеваля, выданным на имя Буа-Репона. Наша контора имеет этих векселей на двенадцать тысяч франков, и все они не оплачены. Карлеваль объявлен на бирже банкротом. Местожительство Викарио неизвестно».

– Ну, что ты можешь сказать обо всем этом, дружок Фрике? – победоносным тоном спросил Николя.

– Все же этого слишком мало, месье Николя.

– Фрике! Мы с тобой разыграли сцену с обойщиком не хуже актеров «Комеди Франсез».

– Чудак этот Ревершен. Да, а что наш студент, месье Николя?

– Альфонс Геден? Пока еще не приходил.

– У этого бедняги, конечно, куча кредиторов, его и не заманишь к поверенному по судебным делам!

– Постой, постой! Он, кажется, пишет в какую-то газету?

– Да, он пишет в «Нувель де Пари».

– Мы можем извлечь из этого огромную пользу.

– Какую?

– А вот поживешь – узнаешь. А теперь необходимо разыскать Викарио Пильвейра. Собирайся опять на охоту!

– Теперь я по крайней мере знаю, где не надо искать этого гуся, – сказал Фрике.

– Где же это? – полюбопытствовал Николя.

– Среди порядочных и честных людей – там ему не место.

В этот день наши приятели пообедали с большим аппетитом.

За завтраком Поль Медерик просматривал утренние газеты. Читая «Фигаро», он остановился на следующих строках, помещенных в отделе новостей.

«Париж – город удивительный, в нем ежедневно происходят драмы, перед которыми бледнеют произведения современных романистов. Недаром сказал Бальзак: «Каждая улица Парижа имеет свой роман». Но теперь и улиц стало мало – на сцену выступает лес. Весь город говорит о смерти заезжего американца, который прямо с пароходной пристани отправился в Медонский лес и там застрелился. Все свое состояние он оставил молодому студенту, который не подозревал даже, что самоубийца – его родственник! Узнал он это от адвоката, которому покойный поручил исполнить свою последнюю волю».

«Это еще что такое? – подумал Медерик. – Человек, умерший в Медонском лесу… Мне сдается, что это противник Марсьяка».

Отправившись к Викарио, который жил в гостинице на улице Лафайет, он положил перед ним газету. Испанец пожал плечами и улыбнулся.

– Напрасная тревога, – сказал он Медерику. – Эта новость принадлежит к разряду тех, которые вы называете…

– Вы думаете, что это ловко пущенная утка?

– Конечно.

– Однако, любезнейший Викарио, нам с вами хорошо известно, что в этом сообщении есть значительная доля правды.

– Появление этих строк на страницах «Фигаро» уже служит доказательством. Переходя из уст в уста, истина была искажена и разукрашена яркими подробностями. К тому же вам давно известно, что противник Марсьяка оправился от полученных ран и уехал из Парижа. Я вам говорил об этом по крайней мере десять раз, а вы все придумываете какие-то беды и опасности.

– Вам сообщил все эти подробности Марсьяк, не так ли?

– Да, он писал мне из Лондона.

– Из Лондона?

– Да, вот подлинные слова из его последнего письма: «Извещаю вас, друг мой, что человек этот не умер. Спасенный от смерти моими стараниями, он уехал из Парижа через три дня после дуэли. Но, несмотря на это, я считаю нелишним прокатиться в Лондон, взглянуть, так ли густы его туманы, как прежде. Я увожу с собой Сусанну. Примите уверения…» и так далее. Удивляюсь только, почему вы заставляете меня повторять вам одно и то же! – пожал он плечами.

– Любезный Викарио, больше никогда не вмешивайте меня в свои дела и не зовите секундантом, – ответил Медерик.

– Не сердитесь и не мучайте себя понапрасну, – засмеялся испанец.

Но Медерик не успокоился – он отправился в редакцию «Фигаро», где прежде работал журналистом.

– Я пришел просить вас о маленькой услуге… – начал он. – Меня очень интересует известие о самоубийстве в Медонском лесу, и я хотел бы узнать, из какого источника получены эти сведения. Вы можете сообщить мне это?

– С удовольствием. Мы пришлем данные по вашему адресу. Если история вымышленная, редакция, конечно, не скроет этого от вас. Если же она основана на достоверных фактах, вам придется справиться о ней в полицейской префектуре. Всю информацию подобного рода нам сообщает полиция.

Медерик зашел и в префектуру. Там ему сообщили, что в Медонском лесу в течение уже трех месяцев не было ни убийств, ни самоубийств и что известие, помещенное в «Фигаро», не имеет под собой никакого серьезного основания.

– Из этого следует только то, что и самому префекту доставлены неверные сведения. Я сам знаю не больше его.

Вечером Медерик получил записку от одного из редакторов «Фигаро», в которой тот сообщал, что известие о самоубийстве в Медонском лесу заимствовано из газеты «Нувель де Пари».

– Из той газеты, в которой я работаю? – удивился журналист. – Ну, это уж слишком невероятно!

В редакции «Нувель де Пари» Медерик узнал, что известие доставлено одним из новых сотрудников издания, Альфонсом Геденом.

– Тем самым, который недавно напечатал «Оду» в честь весны?

– Тем самым.

– Что это за личность?

– Это молодой человек приятной наружности, развитый, начитанный. Он должен зайти к нам сегодня вечером. Два дня тому назад он был здесь, такой довольный, веселый.

Половина дня была потеряна, а ключ к загадке все еще не найден. «Посмотрим, что покажет вечер!» – подумал журналист.

Наконец, настал вечер. Геден действительно пришел в редакцию. Знакомство завязалось быстро: сотрудники одной и той же газеты знакомятся без долгих церемоний. Да и к тому же юноша был, что называется, в ударе и только обрадовался возможности пооткровенничать.

– Пожалуйста, расскажите мне обо всем поподробнее, – попросил Медерик. – Это роман, настоящий роман… Любопытно послушать, как вам выпала такая удача.

– Все произошло очень просто. Несколько дней назад я получил письмо, в котором меня пригласили в контору или в какой-то справочный кабинет по важному делу, касающемуся лично меня. «Не надуете, подлецы! – подумал я. – Это ловкие проделки одного из моих кредиторов!» Надо вам сказать, что у меня их немало, – улыбнулся рассказчик. – Я был настолько уверен в этом предположении, что ответил на приглашение коротко и ясно: «Напрасный труд. Денег у меня нет». Но этим дело не кончилось. На следующее утро я получил новое послание от упомянутого юриста. Да вот, не желаете ли прочесть сами.

«Милостивый государь, крайне сожалею о том, что вы не сочли нужным воспользоваться нашим приглашением. Речь идет не об уплате денег, а, напротив, о получении. Отказываюсь дать вам необходимые разъяснения письменно, могу объяснить все только на словах».

– Что бы вы сделали на моем месте? – спросил юноша.

– Отправился бы к этому доброму человеку.

– Я так и сделал.

– Какие же он вам дал разъяснения?

– Он сообщил, что какой-то заезжий американец, богач, застрелился в Медонском лесу в день своего приезда в Париж и перед смертью завещал мне все свое огромное состояние. Последнюю свою волю чудак выразил в письме, но письмо по какой-то непонятной и совершенно неизвестной мне причине сгорело, сохранился только обрывок конверта, действительно адресованного мне.

– Все это очень странно, – сказал Медерик.

– Содержатель конторы говорил мне то же самое. «Об этом событии, можете быть уверены, будут трубить все газеты».

– И вы полагаете, что этого клочка бумаги достаточно для того, чтобы вас признали наследником умершего американца?

– Господин Николя по крайней мере говорил мне, что этот обрывок обеспечит полный успех дела. Он даже выдал мне аванс – сто франков. Каждый согласится с тем, что ловкий, опытный сутяга не станет попусту сорить деньгами. Он уверен в том, что получит их обратно.

– Вы говорите, господин Николя? Это его имя?

– Да, имя того юриста, живущего на улице Вавен, номер сто десять.

– Странно!

– Что же тут странного?

– Вчера вечером один мой знакомый, офицер, рассказывал в ресторане, что на днях его пригласили в это самое бюро, но зачем и для чего, так и осталось для него тайной.

– Что вы!

– Могу вас уверить, что это правда. Юрист разыскивает какого-то Мартена.

– Мартена? Но моя фамилия Геден. Мартена он, вероятно, разыскивает по какому-нибудь другому делу. Впрочем, на обрывке конверта, который он мне показывал, стоит только окончание фамилии, а ведь оба имени имеют одно и то же окончание. Действительно странно. Что бы это могло значить?

– Только то, что дело не чисто.

– Подшутил он, что ли, надо мной? Да нет, не может быть! Говорю вам, он дал мне деньги. Вот чертовщина! Решительно не могу ничего понять!

– Бросьте! – сказал Медерик. – Самое главное, что вы не в убытке.

И разговор перешел на другую тему.

Разумеется, все эти сведения не могли удовлетворить Медерика. На следующее утро он отправился в контору Николя на улице Вавен и застал только хозяина.

– Милостивый государь, – начал Медерик, – совершенно случайно я узнал, что вы разыскиваете некоего Мартена, чиновника, служащего в комиссии похоронных процессий. Вы сами сказали об этом моему хорошему знакомому, офицеру Мартену, которого вызвали к себе по ошибке. Чиновник Мартен – это я, и я пришел сюда, чтобы узнать, зачем я вам понадобился.

Застигнутый врасплох, Николя совершенно не знал, что ответить.

– Мартен… постойте…

– Просмотрите хорошенько бумаги, поищите, – сказал журналист. – Возможно, речь идет о каком-нибудь наследстве… возможно, у меня был родственник, умерший в Медонском лесу.

Николя привстал со стула и пристально поглядел на Медерика. В эту минуту он не испытывал ни страха, ни удивления – его просто заинтересовал этот с неба свалившийся клиент, этот новый Мартен. «Вот так история! – подумал он. – И какой любопытный субъект!» Овладев собой, Николя проговорил совершенно хладнокровно:

– К сожалению, никак не могу припомнить дела, по которому вы были вызваны в мое бюро, но, если вам угодно немного подождать, мой секретарь должен скоро вернуться, и он, конечно, найдет ваше дело среди своих бумаг.

– Похоже, что толку будет мало, – пробормотал себе под нос недовольный Медерик.

«Кто бы это мог быть?» – между тем спрашивал себя Николя. Появление Фрике разрешило загадку.

– Господин Николя, – начал парнишка, входя в комнату и не замечая Медерика, – в воскресенье на бегах…

Но Николя жестом указал ему на нового посетителя. Взглянув на Медерика, Фрике даже припрыгнул на месте и, нисколько не скрывая своего восторга, радостно закричал:

– Наконец-то хоть один явился! Это добрый…

– Журналист? – спросил Николя.

– Он! Он самый!

На этот раз удивился Медерик.

– Вы меня знаете? – спросил он.

– Я не знаю вас, – ответил Николя, – но знал, что вы придете, я предвидел это. Ваше посещение вызвано статейкой Гедена. Фрике знает вас, сударь, спросите у него, прав ли я.

Медерик терялся в догадках, не в силах что-либо понять. Было ясно лишь одно: история про американца – искусная ловушка, и эти люди поймали его на словах «Медонский лес» и «умерший». Следовательно, им что-то известно.

– Я не знаю, кто вы такие, – ответил он, – потому предпочитаю оставить без внимания все ваши хитрости и уловки. Вы говорите, что этот молодой человек меня знает. Возможно, что это правда, но я не имею с ним ничего общего.

– Ах, сударь! – с горечью воскликнул Фрике. – Я считал вас добрым и великодушным. Я думал, что вы не откажите нам в помощи, в содействии. Хорошо! Я скажу вам всю правду. Знайте, что неделю назад я был в лесу во время дуэли. Я все знаю, я все видел. Мой приемный отец приютил раненого у себя и теперь обвиняет меня в убийстве. А мне необходимо доказать свою невиновность!

«И к тому же я ищу сюжет для драмы», – подумал Николя.

Искренность, звучавшая в словах юноши, поколебала недоверчивость журналиста.

– Вы все еще сомневаетесь, не верите… – продолжал Фрике. – Так поезжайте со мной в Кламар, и вы убедитесь, что я говорю истинную правду. Вам покажут раненого.

Медерик согласился. По дороге Фрике поведал ему обо всем, что им с Николя удалось сделать. Им оставалось только узнать имя того, кто ранил незнакомца, но Медерик не счел нужным назвать это имя. Чувство самосохранения подсказывало, что ему следует быть осторожным и не вмешиваться в это дело. В Кламар он ехал единственно из желания узнать поскорее, что стало с раненым, чтобы раз и навсегда покончить с этим беспокоившим его вопросом.

Вскоре они приехали к Лефевру. Старик сидел у окна. Фрике еще издали крикнул своему благодетелю:

– Вы требовали доказательства, месье Лефевр, оно у меня в руках!

– Убирайся к черту со всеми твоими доказательствами! – нетерпеливо отмахнулся от него Лефевр.

– Но, сударь, где же ваш раненый? – осторожно осведомился Медерик.

– Раненый! Он умер и уже похоронен.

– А его имя? Знаете ли вы его имя? – спросил Николя.

– Разве мертвые называют свои имена? – ответил Лефевр и молча откланялся непрошеным гостям.

Те обменялись растерянными взглядами и отправились обратно в Париж. «Умер! – повторял про себя Медерик. – А Викарио не далее как вчера уверял меня, что он поправился и уехал отсюда».

– Что теперь делать? – вопрошал Фрике.

– Искать и найти, кого следует, – ответил ему Николя.

– Умер… – пробормотал Медерик. – А префект ничего не знает. Хороша полиция!

С тех пор как парижское общество прониклось страстью к лошадям, появилась и страсть к бесчеловечным пари. Все, от мала до велика, спорили друг с другом на скачках, и потому не было места более оживленного, чем лошадиные бега.

В местечке Венсен толпилась разношерстная публика. Там можно было встретить и настоящего вельможу, истового любителя лошадей, и простого работника, мастерового, который ставил последний заработанный франк на ту или другую лошадь. У самого барьера ипподрома стоял Буа-Репон, нетерпеливо ожидавший возвращения Викарио. Испанец отважился перешагнуть заветную преграду, чтобы обстоятельно расспросить жокея о шансах на успех своего фаворита. Медерик расхаживал в толпе, раскланиваясь направо и налево, встречая на каждом шагу знакомых, расточая любезные улыбки дамам, пожимая руки приятелям и помечая что-то в своей записной книжке для фельетона.

Карлеваль стоял возле одного из экипажей, разрисованных вензелями, которые представляли собой непонятные каракули для непосвященных и служили источником дохода для посвященных. Отставной биржевик Карлеваль заманивал новых клиентов. Агентство, к которому он принадлежал, еще не пользовалось известностью, и надо было сделать так, чтобы публика видела: богатые олухи вкладывают в него свои деньги, тогда и остальные решатся сделать то же самое. Толкался здесь и бездельник Флампен с ящиком странного вида сигар собственного производства.

– Сигары! Сигары! – выкрикивал он гортанным голосом.

На противоположном конце ипподрома миниатюрная молоденькая девушка с вызывающим взглядом красивых голубых глаз пробиралась между плотно сдвинутыми рядами зрителей, предлагая желающим пышные розы и душистые фиалки. Это была уже знакомая нам Этиоле. После потасовки на улице Гласьер Виржини разошлась со своим любовником, и это заставило Флампена, и без того точившего зуб на Фрике, окончательно возненавидеть парнишку. Ему была мила и дорога не сама Этиоле, а ежедневный доход, который она приносила. Теперь Флампен, не привыкший ни к какому труду, вынужден был сам зарабатывать себе на кусок хлеба насущного. В толпе не было видно ни Марсьяка, ни Фрике, ни Николя.

Наконец, раздался звонок, приветствуемый радостными криками сгоравших от нетерпения зрителей. Послышались ржание и топот лошадей. Все затаили дыхание. Забег начался. Прошло несколько минут тревожного ожидания. Как ураган пронеслась первая группа. Победителем объявили Мазепу.

– Вот несчастье! – воскликнул Викарио. – А я ставил на Феблоу, англичанина…

– Проиграл длинноногий англичанин! Провалился! – кричал Флампен. – Кто желает французских сигар и химических спичек, тоже французского производства?

– Вы много потеряли? – спросил у Викарио вполголоса Буа-Репон.

– Да, проиграл два луидора, – так же тихо ответил тот.

– А что делает Карлеваль?

– Да ничего.

В эту самую минуту раздался голос Карлеваля, кричавшего изо всех сил:

– Кто хочет за Тамерлана семь? Даю за Тамерлана семь!

– Господа, цветочков не угодно ли? – приятно ласкал слух голосок молоденькой продавщицы.

– А-а! Милашка Этиоле! Плохую ты выбрала минуту, фонды наши совсем упали, – рассмеялся Буа-Репон.

– Купите фиалок! Они принесут вам счастье.

– Ты думаешь? Ну, так давай, давай нам свои счастливые цветочки!

– А где ваш приятель, красивый брюнет, который всегда давал мне луидор за каждую розу?

– Как! У нас есть такой щедрый приятель? – удивился Буа-Репон.

– Ах, бог мой! – нетерпеливо передернул плечом Викарио Пильвейра. – Разве вы не знаете? Марсьяк! Он обожает эту красотку, находит в ней поразительное сходство с кем-то из прежних своих знакомых. Господин этот теперь в Лондоне, дитя мое, – ответил он цветочнице.

– Ах, как жаль, что его не будет! – вздохнула она и, пожелав им успеха, пошла дальше.

Если бы Викарио и Буа-Репон были менее поглощены своим финансовым кризисом, они заметили бы, что во время разговора молоденькая продавщица то и дело вертелась во все стороны, разыскивая кого-то в многолюдной толпе. Тут выехали новые скакуны.

– Ах! Будь у меня деньги, я непременно поставил бы на Феллаха, – проговорил Пильвейра.

– Видите, сударь, насколько различными бывают мнения, – заметил с улыбкой молодой человек, стоявший позади его. – А я верю в успех Тамерлана.

– Полагаю, что вы ошибаетесь, милостивый государь, – заметил Викарио. – Вот увидите, на первом же повороте ваш Тамерлан останется позади!

Испанец улыбнулся, что еще больше раззадорило незнакомца.

– Десять луидоров за Феллаха! – произнес Викарио.

Феллах пришел первым.

– Не всегда же удача будет на вашей стороне, – произнес молодой человек, обращаясь к своему счастливому сопернику. – Вы, конечно, дадите мне реванш и позволите поставить десять луидоров на Веселого?

– С удовольствием. А я поставлю на Ток-Тока.

Вооружившись лорнетом и вытянув шею, пылкий незнакомец тревожно следил за лошадьми.

– Накидываю еще пятнадцать! – закричал он, увидев, что Веселый вырвался вперед.

– Сколько угодно! – хладнокровно ответил Викарио.

Ток-Ток вдруг понесся, как стрела, опередил всех и через минуту выиграл приз. Неопытный любитель аккуратно расплатился, и Викарио с удовольствием опустил в свой пустой кошелек двадцать пять луидоров.

– Удивительный субъект! – пожал плечами Буа-Репон.

Забавный юноша продолжал горячиться, как нарочно, выбирая самых плохих лошадей, и в конце концов проиграл своему сопернику солидную сумму – двести пятнадцать луидоров. Уплатив испанцу сто шестьдесят пять, незнакомец принялся любезно извиняться, что не может тотчас отдать остальные деньги.

– Попрошу вас или подождать до завтра, или поехать ко мне сейчас же.

Можно пойти на уступку и позволить человеку, только что уплатившему немалую сумму, отдать оставшиеся деньги позже. И потому Викарио Пильвейра ответил ему самым любезным тоном:

– Как вам будет угодно, милостивый государь.

– Тогда прошу в мой экипаж, – предложил молодой человек.

– Помилуйте! Я могу подождать и до завтра!

– Куда мне прислать деньги?

Викарио подал ему свою визитную карточку, незнакомец поспешил предложить свою.

«Викарио Пильвейра, гостиница «Сарагоса», улица Лафайет», – прочел проигравший.

– Как я вижу, вы тоже иностранец? – спросил он.

На карточке незнакомца было написано: «Родриго де Нанжери. Гранд-отель».

– Итак, до завтра, месье Пильвейра, – сказал Нанжери. – Еще раз прошу меня извинить.

Викарио любезно поклонился. В то время, когда отъезжала карета господина Нанжери, маленькая цветочница подошла к испанцу.

– А ведь твои фиалки действительно принесли мне счастье! – воскликнул Викарио. – Вот тебе луидор за твои счастливые цветочки. Не жалей, что сегодня здесь нет Марсьяка. – Испанец был явно доволен собой.

Этиоле кокетливо присела.

– Ты, кажется, знаешь молодого лакея, который служит у Нанжери? – с интересом спросил Пильвейра.

– Как же, сударь! Это Жан. Мы воспитывались вместе в Пре-Сен-Жерве.

– Давно он служит у этого господина?

– Около года, сударь. Отец господина Нанжери привез Жана в свой замок. Он хотел, чтобы у его сына был лакей-парижанин. Но почему вы расспрашиваете меня об этом?

– Да просто так…

Возвращаясь вместе из Венсена, приятели весело рассуждали о неожиданной прибыли.

– Славный малый этот Нанжери! – говорил Викарио. – Надо заняться его образованием.

– Послушайте, Викарио, сколько вы дадите мне из выигранных денег?

– Берите сколько вам нужно, любезный Буа-Репон, какие могут быть между нами стеснения! – пожал плечами испанец.

В то время как ловкие плуты катили по дороге к Парижу, Флампен встретил маленькую Этиоле близ Венсенского леса.

– Ты не хочешь помириться со мной? – пристал он к ней.

– Нет! Все кончено!

– Берегись, Этиоле! Я долго помню зло и постараюсь отомстить Фрике. Это он во всем виноват!

Молодой Нанжери был слишком неопытен, чтобы не попасться в ловко расставленные сети Викарио Пильвейра. Испанец искал сближения со своим новым знакомым и, конечно, должен был добиться своего. Сближение началось с завтрака, за которым Нанжери передал деньги Викарио. Не желая оставаться в долгу, испанец через два дня поспешил ответить таким же роскошным завтраком. Были приглашены и дамы. Нанжери приударил за одной из них. Она оказалась подругой красавицы, которую посещал Пильвейра. Это обстоятельство еще больше сблизило новых приятелей.

Нанжери так щедро расплачивался, так сорил деньгами, знакомясь с Парижем и его соблазнами, а Викарио был таким веселым, занимательным собеседником, знакомил своего нового приятеля с такими приятными молодыми людьми, умел так разнообразить его удовольствия, что время летело быстро и незаметно. Новообретенный друг выжидал только благоприятного случая, чтобы ощипать птенца, так кстати подвернувшегося под его ловкую, умелую руку.

Прошло две недели. Однажды утром Нанжери заехал к своему приятелю.

– Я сегодня же должен уехать из Парижа! – объявил он испанцу с сожалением.

– Как! Так неожиданно…

– Я получил телеграмму от отца.

– О! Значит, что-нибудь серьезное?

– Мне еще не известно, в чем дело, но отец вызывает меня немедленно, и я не смею ослушаться его.

– Вы уедете, конечно, ненадолго?

– Постараюсь вернуться при первой же возможности. Но у меня есть к вам маленькая просьба, месье Пильвейра.

– Сделайте одолжение, готов служить вам чем могу.

– Я боюсь, как бы отец не задержал меня дольше, чем следует, – как ни хорош замок Нанжери, он никогда не сравнится с веселыми парижскими бульварами.

– Понимаю вас, друг мой, прекрасно понимаю…

– Я сумею избавиться от непрошеных забот и попечений моего достойного родителя. Скажу ему, что, получив телеграмму, я собрался в дорогу в тот же день, не успев ни о чем распорядиться, не захватив ничего с собой, и потому мне необходимо вернуться в Париж как можно скорее, что у меня, наконец, есть дела, требующие моего присутствия. Я действительно не беру ничего с собой.

– Но чем я могу быть вам полезен?

– Я прошу вас, любезнейший Викарио, взять к себе на время моего Жана. Он малый услужливый, расторопный, но еще слишком молод, и я боюсь оставлять его одного.

– Ну конечно, я с удовольствием возьму его к себе. Жалею только, что не могу оказать вам какой-нибудь более важной услуги.

– Для меня это очень большая услуга, потому что я дорожу Жаном и хотел бы удержать его при себе. – И Нанжери крепко пожал руку приятеля.

Уже выходя на лестницу, он прибавил:

– Ах! Я забыл попросить вас о том, чтобы вы позволяли Жану наведываться каждое утро в мой отель – на всякий случай. Времени у него на это будет уходить не много, несколько минут.

Мог ли Викарио, даром получив слугу, отказать приятелю в таком пустяке? В тот же день Жан переселился в квартиру испанца. Нанжери уехал к отцу. Во всем Париже не нашлось бы более расторопного, более услужливого лакея. Викарио, разбогатевший после бегов в Венсене, всерьез подумывал о том, как удержать Жана у себя и после возвращения Нанжери. Раза два он даже намекнул об этом самому Жану, и тот, по-видимому, был не прочь навсегда перейти к новому хозяину, правда, слуга заметил, что невозможно постоянно жить в гостинице. Это наивное замечание вызвало у Викарио одобрительную улыбку.

– Погоди! Устроимся и мы не хуже других, – лукаво подмигнул он сметливому парню.

И действительно, дня через три Викарио Пильвейра переехал в прелестную квартиру. Изысканное убранство комнат, жардиньерки[5], масса ненужных, но изящных безделушек служили ясным доказательством того, что прежде в этой квартире жила женщина, но густой слой пыли, лежавший на резных столиках и мягких канапе, указывал на давнишнее отсутствие хозяйки этого уютного уголка. Мягкие ковры, толстые драпировки, дорогая мебель, обитая красивой материей, – все носило на себе печать вкуса и изящества, все было безукоризненно.

В своей новой квартире Викарио принимал только Карлеваля и Буа-Репона. Являлись они к нему исключительно за деньгами. Карлеваль был покладистее: он приходил, просил крупную сумму и удалялся вполне довольный, получив всего лишь монету в сто су. Но Буа-Репон был далеко не так сговорчив. Жан, не любивший, впрочем, подслушивать, не раз слышал нешуточные споры и даже ссоры Буа-Репона с его хозяином из-за денежных расчетов. Незнакомый с нравами и обычаями парижан, молодой лакей Пильвейра не находил в этих визитах и постоянных спорах ничего особенно удивительного.

Случалось, однако, что у его господина собиралась и шумная компания. Поздно вечером, иногда уже около полуночи, Викарио приводил с собой веселое общество, и тогда в его квартире устраивались азартные игры в баккара. И мужчины, и женщины оказывались отчаянными игроками и часто просиживали за картами не только до утра, но и до следующей ночи.

Бедный Жан проклинал эти вечера, или, вернее, ночи и, как всякий добропорядочный слуга, посылал к черту и хозяина, и его гостей, потому что они не давали ему покоя. Викарио, впрочем, всегда отсылал Жана и приказывал ему ложиться спать. Но Жан, хорошо выдрессированный еще в замке Нанжери, осмеливался заметить, что услуги его могут еще понадобиться кому-нибудь из гостей и потому ему не следует уходить в свою комнату.

Была ли возможность возражать такому неутомимому, преданному слуге? Жан, конечно, оставался до конца вечера. Да и притом молодой лакей с таким любопытством следил за ходом игры, что было жаль лишать его столь невинного удовольствия. Он увлекался игрой больше самих игроков, горевал и радовался вместе с ними, с напряжением следил за выражением их лиц. Медерик, бывавший иногда на этих вечерах, однажды заметил Жану:

– Однако, любезный, ты изучаешь наши физиономии, как следственный пристав.

Бедный малый страшно сконфузился и поспешил ретироваться. Однажды утром, когда Жан подавал завтрак, Викарио спросил у него:

– Как ты думаешь, скоро ли вернется твой господин?

– Вероятно, его задержал отец, – ответил Жан.

– Но все же странно, что милейший Родриго совсем забыл о тебе, – улыбнулся Викарио.

Через двое суток после этого разговора Жан, вернувшись со своей ежедневной утренней прогулки в Гранд-отель, сказал испанцу:

– В Гранд-отеле не было никаких писем на имя моего господина, и потому я прошел в гостиницу «Сарагоса». Там мне передали письмо на ваше имя, сударь. Оно лежало там уже два или три дня.

– А-а! Это, значит, от Родриго. Напрасно я обвинял твоего хозяина.

Викарио прочел:

«Милейший месье Викарио!

Вот я и в замке Нанжери. Великолепно, роскошно, но скучно, страшно скучно. Вообразите, отец задумал женить меня! Я, конечно, протестую, борьбу веду отчаянную, но тем не менее мне придется пробыть здесь дольше, чем я предполагал. Верховая езда и охота – единственные мои развлечения, скука смертная!

По поручению отца я писал нашему поверенному месье Данфрону и воспользовался этой благоприятной возможностью, чтобы переслать письмо и вам. Если вздумаете отвечать, то адресуйте свое письмо на имя Данфрона, потому что письма моих парижских друзей перехватывают, и они до меня не доходят. Жан знает Данфрона, он отнесет ему ваше письмо. Кстати, довольны ли вы им? Привык ли он к Парижу?

До скорого свидания.

Ваш Родриго де Нанжери».

Испанец, конечно, поторопился ответить своему щедрому приятелю и, передавая письмо Жану, приказал отнести его господину Данфрону, который должен был сам переслать его в замок Нанжери.

– Ты передашь ему мой новый адрес, – прибавил Викарио и написал: «Итальянский бульвар, переулок Гласьер, квартира Сусанны Мулен».

Жан вытаращил глаза и разинул рот от удивления.

– Сусанны Мулен? – переспросил он.

– Конечно, – засмеялся испанец. – Неужели ты считал меня таким богачом? Разве я мог за два дня купить все это? Нет, любезный Жан, эту квартиру я снял у госпожи Мулен.

– И наш переулок называется переулком Гласьер? – продолжал удивленный Жан.

– Да. И что с того?

– Удивительно, что я до сих пор не знал этого! Изучил, кажется, весь Париж вдоль и поперек, а этого не знал. Вот уж верно: век живи, век учись! – пробормотал слуга.

По дороге к вышеупомянутому господину Данфрону он твердил не переставая:

– Сусанна Мулен… переулок Гласьер… Странные бывают вещи на свете! Я жил тут столько времени и ни о чем не догадывался!..

Жан был не из любопытных. Он не подслушивал у дверей, не распечатывал писем своего господина, не любил рыться в его бумагах. Викарио уже давно убедился в этом и мог не стесняться своего слуги. Однако, несмотря на то что Жан был нелюбопытен, некоторые таинственные стороны жизни испанца не могли ускользнуть от его внимания. Так, например, он не мог не заметить, что каждый понедельник утром к его хозяину является один и тот же человек. Викарио вручал ему письмо, запечатанное в конверте без всякой надписи. Невозможно было не заметить и того, что после визита испанец непременно уходил из дома, одевшись как можно беднее. Перед уходом он всегда говорил Жану:

– Ты можешь сегодня отдыхать, я не буду обедать дома.

Порой он возвращался очень поздно и в прекраснейшем расположении духа. Иногда же, напротив, приходил через час, сумрачный и недовольный. Кроме всего прочего, верный слуга заметил, что тот же человек являлся каждую среду и на этот раз уже сам приносил господину Викарио запечатанный конверт, тоже без всякой надписи. Незнакомец входил, раскланивался, исполнял возложенное на него поручение, получал плату и уходил, как и всякий другой посыльный. В среду, так же как и в понедельник, Викарио, получив письмо, покидал дом.

Однажды, прогуливаясь на углу улицы Святого Августина, он заметил за столиком в кабаке того самого бессловесного человека, который являлся к ним каждый понедельник и каждую среду. Конечно, встреча эта была совершенно случайной. Что бы там ни болтали злые языки, Париж еще не успел испортить молодого слугу Викарио. Но, увы, соблазнов так много, и человек не камень – Жан, считавший любопытство низким пороком, стал понемногу поддаваться этому гадкому недостатку. В одно прекрасное утро юноша сказал себе: «Странно, что мой господин, щеголяющий пять дней в неделю в самом модном платье, одевается каким-то оборванцем в те дни, когда появляется этот мужчина! И куда он ходит в старом пальтишке и в этой помятой шляпе? В каком квартале он разгуливает в таком наряде? Любопытно! Даже очень любопытно». И по какому-то загадочному стечению обстоятельств эти мысли закопошились в голове неиспорченного слуги Викарио именно в среду утром.

Молчаливый человек явился в назначенное время. Пильвейра, как и всегда, переодел платье и, уходя, сказал Жану:

– Не жди меня к обеду.

И этот негодяй, этот дрянной лакей вздумал выследить своего господина! Он осторожно скользнул за Викарио в темный переулок и, стараясь не терять господина из виду, последовал за ним на приличном расстоянии. Пильвейра прошел по бульвару до площади Мадлен – Жан шел вслед за ним. Испанец повернул на улицу Руаяль, пересек площадь Согласия и направился по набережной к мосту Инвалидов. Жан не отставал от него. Но на бульваре Латур-Мобур он был наказан за любопытство: чья-то карета совершенно заслонила от него испанца, и, когда она наконец проехала, Викарио исчез. Жан устыдился своего поступка и повернул назад.

«Викарио не провалился сквозь землю, – рассудил он, – он просто вошел в один из домов на бульваре Латур-Мобур. А если он действительно вошел в один из этих домов, то легко мог сесть у окна и увидеть меня».

Такой оборот событий, конечно, не входил в расчеты Жана, потому он и поспешил удалиться. Он поступил весьма благоразумно, так как Викарио вернулся очень скоро и в самом скверном расположении духа. Жан, уже пользовавшийся некоторым доверием своего господина, решился обратиться к хозяину.

– Вы чем-то недовольны, месье? – вкрадчиво спросил он.

– А чем тут быть довольным? – сухо ответил Пильвейра.

– Особа не пришла на рандеву?

– Какая особа? – рявкнул испанец.

– Дама… та самая, о которой господин Пильвейра беспокоится два раза в неделю.

Викарио сейчас же остыл.

Конец ознакомительного фрагмента.