Глава 3
Элизабет Форсайт в том же костюме, что и на выставке, столь же элегантная и спокойная. Я невольно восхищаюсь: Форсайт держится так, словно не она несколько часов назад заслоняла собой королеву. Если она железная леди, то из стали высшей марки.
Позади министра с озабоченным видом маячит Эдвард Ричардсон.
– Спецагент Джейн Макгрегори? – Министр не обращает ни малейшего внимания на присутствующего в кабинете хозяина, будто, кроме меня, здесь никого нет.
– Да.
Как ее называть, не миссис же?
– Хочу поблагодарить вас за участие в спасении ее величества и драгоценностей короны. Официальная благодарность будет выражена позже, когда мы подготовим все документы, а сейчас выношу свою, от души.
– Спасибо, сэр. – Она сэр, значит, так и будем звать.
Хорошо хоть министр не считает, что я действовала безответственно.
– Вы просили о возвращении в строй? После церемонии открытия я намеревалась представить вас премьер-министру, но… – Форсайт сокрушенно разводит руками, словно извиняясь за налет террористов. – Не уверена, что врачи одобрили бы мое решение, точнее, уверена, что не одобрят, однако считаю, что вы можете вернуться на службу.
Она чуть наклоняется ко мне и заговорщически добавляет:
– Пока не вполне официально, но можете участвовать в расследовании этого дела в составе группы Эдварда Ричардсона. Вы будете ему весьма полезны.
Вообще-то расследование убийств или терактов непривычное дело для Ричардсона и для меня тоже. Мы крайне редко выступаем в роли сыщиков, скорее аналитиков и еще чаще агентов-уничтожителей. Но сейчас я искренне благодарна Элизабет Форсайт за предоставленную возможность.
До Джима Воспера, наконец, доходит, что дело передано управлению по особо опасным преступлениям, ведь речь об Эдварде Ричардсоне!
– Но, сэр! Это дело МИ5.
Элизабет Форсайт показывает, что умеет ставить на место кого угодно. Она холодно замечает, лишь скосив глаза в сторону хозяина кабинета:
– Позвольте мне решать, кто и чем будет заниматься!
– Но мое руководство… – не сдается Воспер.
– Здесь я – руководство, и я определяю, кто будет вести расследование. Передадите документы агентству по особо опасным преступлениям. Джейн Макгрегори привлечена к участию в расследовании пока на правах консультанта, потом оформим, как положено.
– Благодарю вас, сэр.
Я действительно благодарна ей за такое решение и такое заступничество. Министр кивает, а у двери бросает Восперу:
– Мои решения, как исполняющей обязанности премьер-министра, не оспариваются даже вашей организацией.
Хозяин кабинета окончательно поскучнел. Его можно было понять. В первой половине девяностых у МИ5 была хозяйка – Стелла Римингтон. Женщина во главе Службы безопасности, почти поголовно укомплектованной мужчинами, была их открытой раной, на которую так и норовили насыпать соли своими едкими замечаниями соседи вроде МИ6. Но женщина во главе всей нацбезопасности… А теперь еще и исполняющая обязанности премьера… И пожаловаться некому.
Эдвард машет ему рукой:
– Джим, я пришлю людей за материалами. – А потом мне: – Поехали на опознание трупов. Ты из немногих, кто видел их живыми.
– Кого?
– Заложницу и двух налетчиков.
– Она убита?
Ричард мрачно кивает.
– Да, нашли в кустах парка Букингемского дворца. Ее пристрелили, когда стала обузой, – точно в сердце, эти парни знали свое дело. Хорошо хоть не мучилась.
Когда идем к его машине, я трогаю Ричардсона за рукав:
– Спасибо, Эдвард.
– Чего уж там… Благодарила бы, отправь я тебя отдыхать, а то в морг зову.
– За последние месяцы я отдохнула на всю оставшуюся жизнь. Спасибо, что помог вернуться на службу.
Он лишь смущенно кряхтит.
Эдвард прекрасно понимает мое состояние и желание прожить отведенные безжалостной судьбой годы как человек, а не тепличное растение. Он знает, что я предпочту три сумасшедших года агента десятку осторожных в кресле-качалке или на больничной кровати.
Я люблю Ричардсона не только за то, что он стал мне вторым отцом, но и за то, что он видел и признавал во мне нормального человека, пусть и с ограниченным сроком жизни.
Сколько мне еще жить – пять лет? Десять? Конечно, есть те, кто живет с чужим сердцем и дольше, но рассчитывать на многие годы не стоит. Даже если их всего три, пусть это будут три полноценных года, а не тысяча дней – серых, бесконечно тянущихся от одного приема лекарств до другого.
– Как Энни?
– Вроде лучше. Звонила, сказала, что почти ничего не чувствует, то есть боли не чувствует. Но мне кажется, она под действием лекарств, вялая какая-то.
Я бодро киваю:
– Конечно. Такое лечение не обходится без сильнодействующих препаратов, даже если это народная медицина. Не беспокойся, все будет хорошо.
Ричардсон только вздыхает, садясь за руль и пристегивая ремень.
У Энни Ричардсон неоперабельный рак. Эдвард сделал все, чтобы спасти женщину, с которой счастливо прожил больше четверти века. У них нет детей, зато есть любовь, так бывает. Но медицина не всесильна, наступил момент, когда врачи развели руками:
– Всё.
И тогда появился добрый волшебник, который сказал Эдварду, что еще есть те, кто лечит не таблетками, а чем-то более действенным. Правда, далеко от Лондона – в Индии. Утопающий хватается за соломинку, последний шанс самый дорогой. Ричардсоны согласились, тем более что стоимость лечения оказалась не такой уж большой. Подозреваю, что это последние деньги семьи, – но если на кону жизнь, что значат деньги?
Эдварду приходилось летать из Лондона в Мумбаи, где в клинике Энн уже месяц, но он не жаловался. Ради Энни Ричардсон готов терпеть любые неудобства или трудности.
Мне жалко Эдварда – если не станет Энни, у него останется в жизни только работа, а каково это, я знаю по себе. В одном мы с Эдвардом полная противоположность – я стараюсь не вспоминать прошлое, а он заглядывать в будущее, даже ближайшее. Я его понимаю, но это понимание ничего изменить не может.
У Эдварда виден белок ниже радужной оболочки в обоих глазах, это означает, что он донельзя вымотан и испытывает сильнейший стресс, причем такой, при котором человек многое воспринимает на свой счет, даже то, к чему отношения не имеет.
Неудивительно.
Во рту у Ричардсона его любимая трубка (начал курить в молодости, как только пришел в полицию, – подражал Шерлоку Холмсу).
– Ты же бросил?!
Он действительно бросил, когда выяснилось, что Энн вреден даже запах табака, не говоря о дыме.
– Она пустая. Зато хорошо отвлекает. Ты не смогла не вмешаться?
Я понимаю, что это о Букингемском дворце.
– Эдвард, мне нужно вернуться к нормальной жизни. И лучший способ – снова оказаться в деле. Ты прекрасно знаешь, что это так.
Ричардсон качает головой:
– Ты считаешь это нормальной жизнью?
– Для нас с тобой да, – усмехаюсь я, выбираясь из машины, поскольку мы уже приехали.
И впрямь назвать нормальным посещение морга в субботний вечер можно с большой натяжкой, но кто-то в этой жизни должен заниматься и грязной работой.
Наша – из таких, нам все время приходится иметь дело с отбросами общества, пусть они и выглядят вполне респектабельно. У уголовной полиции и того хуже.
Убедив себя, что все не так плохо, я отправляюсь следом за своим начальником (снова не бывшим, а нынешним!) на вскрытие трупов.
Патологоанатомы несколько отличаются восприятием перехода людей в небытие. Большой постер с видом Тадж-Махала на стене в такой день, как сегодня, смутил бы кого угодно, но только не «моргачей», как называл работников этой службы Джон. Заметив мой взгляд, брошенный на фотографию белоснежного чуда в утренней дымке, доктор спокойно интересуется:
– Красиво, правда? Всегда мечтал посмотреть, но… – он разводит руками, словно извиняясь за необязательность в отношении собственных планов, – как-то отвлекает другое.
– А постера Букингемского дворца нет?
Патологоанатом лишь хмыкнул в ответ на мой вопрос. Но я ответа и не ждала. После сегодняшнего теракта будет, можно не сомневаться.
Сегодня в морге столичной полиции много работы, слишком много. Все столы заняты.
– Что тут у нас? – вздыхает Эдвард, надевая перед входом защитный халат.
С тех пор как у Энн обнаружили рак, Эдвард терпеть не может морги. А есть те, кто их любит?
Глянув на патологоанатома у крайнего стола, я мысленно констатирую: есть! Высокий молодой человек в очках с массивной роговой оправой и выпуклыми линзами смотрит на трупы на столах с таким вожделением, словно это его рук дело. Его нет, а вот моих да – один из убитых тот самый рыжий лжеохранник.
Обычно детективы, присутствующие при вскрытии, не надевают защитные очки и даже халаты, но сейчас все по правилам. Страшный прокол в работе одной службы Скотланд-Ярда заставил остальных спешно навести порядок и ревностно соблюдать все инструкции, даже те, о которых давно забыли.
Противно пахнет обеззараживающими средствами и смертью. У смерти есть свой запах, его не выветрить и не перебить. Он не только в моргах, но и в палатах тех, кто обречен, – запах прощания с жизнью.
Не узнать Саманту Браун невозможно, даже если красавица покинула этот мир. Я киваю в ответ на немой вопрос Эдварда:
– Это она.
– На тебя похожа, – передергивает плечами Ричардсон.
Угу, только мое тело результат постоянных тренировок, а ее – работы пластических хирургов. А еще схожий тип лица и волосы светлые.
– Крашеная блондинка… – раздается голос патологоанатома, диктующего результаты наружного осмотра на диктофон.
Патологоанатом продолжает говорить о вставленных зубах, перенесенных пластических операциях и прочих прелестях, упоминать о которых в приличном обществе не принято. Надеюсь, эти сведения не покинут пределы морга? Не хотелось бы увидеть в завтрашних газетах подробный отчет о том, сколько раз Саманте делали липосакцию или подтягивали грудь, сколько силикона в ее губах, а сколько в ягодицах и сколько шрамов от подтяжки лица за ее ушами. Красавицы имеют право на тайны подобного рода.
Об этом, видимо, подумал и Эдвард.
– Надеюсь, эти детали не станут достоянием прессы?
– Что вы, что вы! – бодро заверяет его помощница патологоанатома.
Именно бодрость ее тона свидетельствует, что газеты будут смаковать подробности дружбы телеведущей с пластическими хирургами еще долго. Остается надеяться, что сведения о самом налете и краже бриллиантов затмят рассказы об оперированной груди Саманты, но я на всякий случай напоминаю, что разглашение сведений карается законом, а уж о столь известной личности особенно:
– ВВС проследит за этим строго.
То, как стушевалась помощница, подтверждает мои подозрения.
– Смерть наступила в результате пулевого ранения. Выстрел точно в сердце, 38-й калибр… До этого был удар по голове, но он привел лишь к гематоме и, вероятно, потере сознания…
Для патологоанатома тело на столе – не знаменитая телеведущая, а просто объект исследования. Он обязан скрупулезно изучить состояние трупа, а не лить слезы сожаления по поводу гибели кого бы то ни было.
– Которого из них застрелила я?
– Вот этого. Одно ранение в плечо, второе точно в лоб.
Конечно, в лоб! Я что, могла перепутать голову с тем, на чем он обычно сидел?
На дальнем столе рыжий, который сейчас вовсе не кажется ни юным, ни благодушным. Губы презрительно изогнуты, в мертвых глазах застыла ненависть. Черты лица изменила не смерть, не экспансивная пуля, он прекрасный актер и при жизни умело изображал этакого восторженного щенка. В злом умысле его не заподозрила не только служба охраны, я тоже не заметила обмана.
Патологоанатом, диктующий результаты осмотра перед вскрытием, произносит:
– Волосы крашеные.
– Что?!
– Он шатен, зачем-то выкрасился в рыжий цвет. И линзы цветные, не догадаешься…
Жаль, что этот крашеный мертв, у меня неодолимое желание убить рыжую сволочь еще раз! Причем голыми руками.
Берет досада на свою и чужие ошибки, стоившие жизни стольким людям.
На соседнем столе телохранитель, труп которого буквально изрешечен пулями.
– Чарлз Купер, тридцати шести лет. Прекрасная физическая форма, погиб тоже от выстрела в голову, 38-й калибр, пуля экспансивная, разворотила полголовы… Кстати, «Глейзер».
Значит, я не ошиблась насчет отсутствия рикошета…
А патологоанатом продолжает:
– Кроме того, множественные огнестрельные ранения из автоматического оружия, но это посмертно.
Уже легче, меня невольно мучила совесть от понимания, что я могла прятаться за живым еще человеком.
– Вот его ошибка…
– Что? – удивляется Ричардсон. – О чем ты?
– Он смотрел на королеву, а должен был по сторонам.
– Ее величество не очень хорошо себя чувствовала с утра. Сегодня душно.
Я киваю, сегодня душно, но это не оправдывает телохранителя, его забота о здоровье, а не о безопасности королевы стоила ему жизни. Хотя Купера все равно застрелили бы одним из первых, в случае такого нападения он обречен.
– Они возвеличивали Аллаха, когда нападали. Исламские террористы, – заявляет Эдвард.
– Нет, внутри они действовали молча, пока я не начала стрелять. Потом только короткие приказы. Но никакого «акбара». Они не исламисты, Эдвард. Посмотри. – Я до пояса откидываю простыню, которой накрыт террорист, и киваю на его волосатую грудь. Мгновение Ричардсон задумчиво смотрит на кучерявую растительность, плотно покрывающую грудь убитого, и кивает:
– Ты права, не исламист.
Патологоанатом с интересом уточняет:
– Потому что не обрезан?
– Нет, потому что не брит.
– Что?
У Эдварда нет желания проводить лекцию о мусульманских обычаях, он предоставляет это мне. Приходится объяснять:
– Налетчики понимали, что могут погибнуть. Если правоверный мусульманин знает, что предстоящий день может стать для него последним, особенно если впереди дорога к Всевышнему и в рай после уничтожения неверных, он обязательно выбреет все, кроме головы, а то и ее тоже.
– А… Да, вы правы. К тому же они действительно не обрезаны.
Я с трудом скрываю улыбку. Для большинства европейцев первый признак принадлежности к мусульманской вере или иудаизму – обрезание.
– У нас привыкли все списывать на исламский террор. Кто-нибудь взял на себя ответственность?
– Нет. Пока нет. Возьмут… – усмехается Эдвард.
Ричардсон прав, через день о своей причастности к налету объявят сразу несколько террористических организаций самого разного толка, хвастливо заявляя, что это только начало, и теперь англичане захлебнутся собственной кровью. Заявления столь напыщенны, что непричастность их авторов сомнений не вызовет. Те, кто действует, так не болтают.
– Ладно, – вздыхает Ричардсон, – полюбовались трупами и довольно. У нас еще одна встреча.
– С кем?
Отвечает он лишь в машине, сообщив так, словно разговор не прерывался:
– С Томасом Уитни. Это представитель аукционного дома, который организовал выставку. Надо же знать, чей алмаз похитили.
Особнячок на Сент-Джеймс, даже если это не их собственный, а арендованный, свидетельствует об успехах «Антиса». Они работают в субботу и воскресенье (для дорогих клиентов готовы на все, а недорогих здесь явно не бывает), но на двери входа табличка «Извините, приема нет». Это не для нас, тем более дверь не закрыта. А где швейцар?
В холле, кроме менеджера за стойкой, сосредоточенно изучающей что-то на экране своего компьютера, никого.
– Кабинет Томаса Уитни? – сурово интересуется Ричардсон.
Девушка, не отрываясь от своего занятия, качает головой:
– Сегодня нет приема. Позвоните, пожалуйста, завтра.
– Скотланд-Ярд! Где кабинет Томаса Уитни?!
Эдвард редко бывает разъярен, обычно это происходит, если ему мешают работать. Сейчас как раз такой случай.
– На третьем. – Это уже секьюрити в белоснежной рубашке, выскочивший на крик откуда-то из-за угла. Он услышал «Скотланд-Ярд» и понял, что препятствовать не стоит.
– То-то же! – ворчит Эдвард, зло впечатывая кнопку этажа. Хочется посоветовать не срывать раздражение на панели лифта, можно ведь и застрять.
Вслед нам слышится:
– Кабинет триста восемь…
Сонная принцесса вспомнила, как встречать посетителей.
Секретарь Томаса Уитни явно плакала, никакая косметика не может скрыть припухших глаз и покрасневшего носа. Услышав название нашей службы, она только кивает в сторону двери в кабинет, поспешно прижимая к лицу носовой платочек. В «Антисе» траур по алмазу?
Томас Уитни выглядит типично для менеджера высшего звена солидной фирмы – костюм, сшитый на заказ, такая же рубашка с дорогими запонками (кто их сейчас носит?), начищенная обувь человека, который не ходит по улицам больше десяти шагов от машины до двери, открываемой швейцаром. Он один из тех, для кого имидж основа преуспевания.
Кабинет хозяину соответствует – строго и элегантно. На стенах несколько больших снимков самых разных предметов – вероятно, проданные «Антисом» лоты. На диване прислонена к спинке фотография одного «Тадж-Махала» на фоне другого – снимок, ставший визитной карточкой выставки. Интересно, где он висел до сегодняшних событий?
Заметив мое внимание к постеру, Уитни поспешно приглашает нас к другому дивану, а снимок убирает за свой стол.
Он обеспокоен, впрочем, чему удивляться, ведь похищен алмаз стоимостью 200 000 000 фунтов! И это только стартовая цена объявленных после выставки торгов. Ажиотаж вокруг алмаза «Тадж-Махал» такой, словно это последний бриллиант, которым сможет обладать человечество.
Конечно, алмаз и выставка застрахованы, но любому понятно, что даже ценой полного банкротства страховая компания не выплатит страховых сумм.
Интересно, какой процент получил бы «Антис», продай он этот алмаз? Пять? Десять? Но это коммерческая тайна, цифры не назовут, да нам и ни к чему. Конечно, потеря 20–30 миллионов очень ощутима, но, думаю, их больше волнует потеря лица, так сказать. Кто теперь доверит дорогие предметы аукционному дому, если тот не сумел сохранить такой алмаз? И ведь не докажешь, что твоей вины в налете нет.
Эдвард вместо дивана предпочел стул, я тоже. Сложно допрашивать человека, если твои колени почти упираются в подбородок. Диван слишком мягкий и низкий… Терпеть не могу такую мебель!
– Кто владелец алмаза?
От столь простого вопроса Уитни вздрагивает. Это тоже объяснимо, с именем владельца связана необходимость объясняться и наверняка выплачивать большую неустойку помимо стоимости самого алмаза. Да, «Антису» не позавидуешь… И Томасу Уитни тоже.
– Я не могу раскрывать такую информацию, знаете ли.
Эдвард хмурится:
– Не только можете, но и обязаны. Ведется расследование серьезного преступления, совершен налет на Букингемский дворец и королеву, погибли десятки человек, еще десятки пострадали, похищен бриллиант огромной стоимости, чудом остались целы сокровища короны и Алмазного фонда русских, а вы играете в секреты!
Томас Уитни буквально забегал по своему кабинету. Он прижал пальцы к вискам так, что подушечки побелели. Как бы таким давлением бедолага не вызвал у себя спазм сосудов и не упал в обморок прямо перед нами.
– Это… Хамид Сатри. Он из Индии.
Мне имя не говорит ничего, а вот Эдвард почему-то замер. У Ричардсона жена в Индии, но нельзя же так реагировать на всего лишь название страны?
– Эдвард?..
– Все в порядке. Сегодня очень душно…
Вовсе не настолько душно, чтобы покрываться холодным потом при слове «Индия». Нервы шалят у моего начальника. Ну, и кому из нас двоих нужна помощь психологов?
Я беру разговор с Уитни на себя, давая возможность Эдварду немного передохнуть.
– При наступлении страхового случая, какую сумму вы, вернее, ваш аукционный дом обязан выплатить владельцу?
– Он получил уже… десять миллионов, знаете ли, остальное выплатит страховая компания.
Почему Уитни чуть споткнулся на цифре? Тоже не имел права называть? Глупо, если алмаз удастся вернуть, его цена возрастет немыслимо, тут не за 200 000 000 фунтов, а за все полмиллиарда продать можно.
Мелькнула сумасшедшая мысль, что похищение сами аукционисты и устроили, чтобы многократно повысить стоимость алмаза. Может, потому Томас Уитни так трясется?
Эдвард стоит у окна, отвернувшись от нас. Не хочет, чтобы мы видели его волнение? Я не в обиде, сама справлюсь.
Нажимаю:
– В случае возврата алмаза его стоимость значительно вырастет?
– А? Да, наверное.
Нет, здесь не то. Как-то не так испугался Уитни, не потери возможной прибыли он боится. Я нутром чувствую, что лично он к краже алмаза не причастен. А моей интуиции лучше доверять…
Тогда что? Чего еще может бояться тот, чья выставка застрахована, а десять миллионов они легко вернут одними рассказами об утерянном бриллианте.
И вдруг понимаю – он страшно испугался необходимости назвать имя владельца. Значит, либо алмаз попал к ним нечестным путем, либо это фальшивка. Но подделкой «Тадж-Махал» быть не может: есть данные спектрального анализа, который подтвердил его идентичность алмазу «Орлов». Три независимых эксперта определили класс бриллианта и признали ценность. Эксперты с мировым именем, которым лгать нет никакого резона: их работа стоит слишком дорого, чтобы ее лишиться даже за сумму с большим количеством нулей.
Остается неправомочность владения алмазом. Может, владелец заполучил «Тадж-Махал», пристрелив ради этого своего двоюродного дедушку или придушив подушкой столетнюю бабушку, которая завещала драгоценность «не тому»? И Томас Уитни об этом если не знал, то догадывался?
Если мои подозрения верны, то худшее, что светит этому дрожащему как лист на ветру типу, – увольнение с работы. Конечно, работа недурна, как, видимо, и оплата, но не настолько же, чтобы буквально выбивать степ зубами и коленями.
Я решаю зайти со стороны и наводящими вопросами загнать Уитни в угол.
– А откуда вообще взялся этот алмаз? Почему о нем раньше ничего не знали?
Томас Уитни принимается заученно повторять нелепицу из буклета выставки про Бабура, распилившего «Великого Могола», и прочую чепуху. Да еще и перемежая бесконечными «знаете ли». Я невольно морщусь:
– Бабур не отдавал для огранки «Тадж-Махал» никакому Тавернье, тот жил на полтора века позже. Я не о Бабуре и семнадцатом веке вас спрашиваю, а о нынешнем времени. Как связаться с Хамидом Сатри?
Договорить не получается. Звонок на мобильный заставляет Ричардсона буквально побелеть.
– Что?!
Неужели еще один налет или что-то подобное?
– Поехали, потом здесь договорим.
Я успеваю посоветовать Томасу Уитни:
– Не уезжайте из Лондона, наш разговор не окончен.
Спускаемся к машине молча, только внизу Эдвард мрачно объявляет:
– Убит второй заложник. Труп обнаружили на лестнице жилого дома.
Да закончится ли сегодняшний день?! За восемь часов с той минуты, когда я шла от станции метро «Грин-парк» к Букингемскому дворцу, гора трупов, и конца этому не видно.
Машина с трудом пробивается сквозь толпу любопытных. Сегодня лондонцы особенно возбуждены и готовы совать свои носы, куда обычно не лезли.
Немного погодя мы уже подходим к двери многоквартирного дома на Мэйда Вейл.
Подныривая под ленту ограждения, Эдвард кивает в мою сторону:
– Со мной.
Дожила, хожу как приложение.
Труп индуса на площадке между вторым и третьим этажом возле лифта. Он лежит в луже крови, неловко подвернув под себя правую руку.
Криминалисты уже поработали, собирая отпечатки пальцев и фиксируя следы, которых слишком много, чтобы ими воспользоваться. Дом многоквартирный, даже кровь растоптали. И самого убитого явно переворачивали, видно решив, что нуждается в помощи.
Из открытой квартиры слева по коридору слышны сдавленные рыдания.
– Родственница?
Сержант мотает головой:
– Нет, соседка. Обнаружила труп, в ужасе наследила, пока приехала полиция, подняла на ноги соседей. Затоптали все, что смогли.
– Что с убитым?
– Рахул Санджит, индус, сегодняшний заложник.
Я киваю, хотя меня никто не спрашивал:
– Да, это он. А его похитители?
Сержант разводит руками:
– Никто не знает. Никто ничего не видел. Здесь уже третий день не работают камеры наблюдения, потому записи посмотреть невозможно.
У криминалиста уже есть результаты осмотра:
– Погиб мгновенно. Убит ударом в сердце. Удар прямой и точный, тот, кто бил, имел опыт в нанесении подобных смертельных ран. Если бы не вытащили орудие убийства, крови большой не было бы.
Рахул Санджит даже пикнуть не успел, просто опустился на колени, пока убийца вытаскивал клинок, и ткнулся носом в ступеньку.
При этом пальцы его руки сведены так, словно он не желал выпускать что-то даже ценой своей жизни. Что?
Почему он оказался на площадке многоквартирного дома, где его похитители?
Эдвард мрачней тучи. Его можно понять, начальство наверняка уже требует версии и даже имена, а завтра, если он не даст ответ, и вовсе посулят гильотину за нерасторопность. Хотя… начальство у нас теперь Элизабет Форсайт, а она, кажется, дама толковая, к тому же сама была свидетельницей налета.
– Что за оружие?
– Какой-то треугольный клинок вроде штыка. Подробней скажу после вскрытия, пока не могу понять, я таких ножей не видела. – Патологоанатом – приятная блондинка моего возраста. И как таких заносит в столь непривлекательные места работы?
Вскрытие означает новый визит в морг, будто одного нам мало.
Квартира представляет образчик холостяцкого жилья, начисто лишенный индивидуальности, словно жильцы намеренно удалили любые зацепки. Хотя следы нашлись, криминалисты уже вовсю работают, снимая отпечатки пальцев.
Расстроенный Эдвард принимается осматривать все подряд, действуя при этом без перчаток. Эксперт, обрабатывающий какой-то стакан, морщится:
– Мы еще не все посмотрели.
Он произносит это, ни к кому не обращаясь, но ясно, что Ричардсон поймет, о чем речь.
– Мои отпечатки с чужими не спутаете, – усмехается Эдвард.
Вообще-то он зря так. Не спутают, но работы экспертам прибавится в разы. Что за мелкая месть, это недостойно моего Ричардсона, он никогда не давал воли чувствам, тем более досаде.
Самой интересной находкой в квартире оказался Steyr TMP, тщательно протертый, без следов. Значит, все-таки здесь квартира террористов. А еще пистолет, который мы даже не сразу опознали. Пришлось фотографировать и отправлять снимок специалистам. Ответ нас удивил: Q100 словацкой фирмы Grand Power. Пули 38-го калибра AFR, разрушающиеся на любом препятствии, но человеку наносящие убийственные раны. Пули мне знакомы, а вот пистолет такой в руках не держала…
– С вращающимся стволом, – пояснил специалист-оружейник.
Ясно, у такого оружия отдача меньше, в руках не дергается, если спускать курок раз за разом.
– Опытные сволочи… – ворчу я.
Соседка сказала, что видела раньше индусов (рыжего никогда, все только смуглые) в этой квартире. Про Санджита утверждать не могла, мол, они все на одно лицо… Вели себя скромно, никому не мешали – а если так, то зачем их разглядывать?
Стремление защитить свою частную жизнь от любых посягательств на нее привело к тому, что мы считаем вмешательством любое проявление интереса к себе и даже простое внимание. У этого есть свои плюсы, но не меньше минусов. Люди несколько месяцев живут рядом, но если они не мешают, то никому нет до них никакого дела. А потом вдруг оказывается, что это террористы, убийцы и прочее, и те же соседи начинают ругать полицию, которая неизвестно куда смотрела!
Но и заставлять одних соседей без конца доносить на других тоже нельзя. Где золотая середина?
Еще через два с половиной часа мы с Эдвардом выходим из морга второй раз за день и совершенно без сил. Лично у меня было ощущение, что вскрывали не убитого Рахула Санджита, а меня саму.
В отношении орудия убийства Трейси Нуланд не ошиблась – это треугольный клинок длиной чуть больше шести дюймов. В остальном то, что мы услышали от патологоанатома, кажется странным. Кроме смертельной раны, у индийца практически никаких следов насилия, только пара синяков на руке. И в дом его не тащили, а вели. Вежливые террористы, особенно если вспомнить резню, которую они устроили в Букингемском дворце и вокруг него.
Знаменитый индийский режиссер…
– Эдвард, это индусы!
– С чего ты взяла, из-за татуировки на санскрите?
– Этот Рахул Санджит известный индийский режиссер. Они обожают своих актеров и режиссеров, если налетчики индийцы, значит, могли узнать его и обращаться почти бережно.
– А потом убить! – фыркает Эдвард.
А я вдруг соображаю:
– Треугольный клинок, похожий на штык? Это раджпутский кинжал.
– Какой?
– В Индии существовали… существуют такие кинжалы. У них клинки треугольные и удар прямой, потому что ручка особенная. – Я пытаюсь в воздухе обрисовать форму кинжала и его необычной ручки.
– Забыл, что ты у нас знаток экзотического холодного оружия. – Эдвард посигналил брелоком от своей машины, словно проверяя, где та стоит. Что-то он сегодня слишком рассеянный.
– Эдвард, почему убили на лестнице? Не в машине, не в квартире, а у лифта? И где его отпустили? Может, он сбежал из этой квартиры?
Первые часы после преступления самые важные, если не удается раскрыть его по свежим следам, есть вероятность получить очередной «висяк». Но Ричардсон предлагает:
– Хватит на сегодня, давай по домам. Скоро полночь, у меня голова уже раскалывается.
Эдвард едва держится на ногах, я сама страшно устала. Он вымотан еще и постоянными перелетами из Лондона в Мумбаи и обратно. По себе знаю, что смена часовых поясов одна из тяжелейших вещей. К тому же в Индии сезон муссонов, Эдвард говорил, что льет как из ведра.
Договариваемся подумать каждый сам по себе и встретиться завтра в управлении.
Ехать нам в разные стороны, потому я настаиваю, что доберусь на такси.
С болью глядя вслед ссутулившемуся Эдварду, за последние пару часов даже не вытащившему свою любимую трубку из кармана пиджака, я с сочувствием думаю, за что ему это все – больная жена, без которой он не мыслит свою жизнь, а теперь еще такое дело? Может, лучше отдать его МИ5, пусть бы ломали головы над тем, какого черта налетчики так странно себя вели?
Кстати, а как же алмаз?
Но задать этот вопрос некому, Эдвард уже разворачивает машину, вливаясь в поток других автомобилей.
Несмотря на навалившуюся усталость, я решаю немного пройтись и купить газеты. Как бы ни были безумны предположения газетчиков, у них можно почерпнуть идеи, которые в нормальном состоянии человеку в голову не придут, но нередко оказываются весьма продуктивными и даже верными.
Мне самой тоже требуется спокойно поразмыслить, и сделать это лучше на лондонских улицах.
Погода словно опомнилась и подстроилась под происходящее у людей. С утра ярко светило солнце и было по-летнему тепло, теперь дует сырой прохладный ветер, а небо затягивает серая пелена. Конечно, она не серая, а черная, поскольку уже ночь, но понятно, что к утру задождит, и надолго.
Но сейчас все под стать моему настроению и думается легко.
Говорят, в нашей работе важней всего умение подобраться к объекту так, чтобы тот не догадался. Я не сыщик и редко занимаюсь именно распутыванием преступлений, чаще просто уничтожаю опасных людей, которых уничтожить законно не получается. Бывает и такое.
Существует ложь во спасение, но существуют и преступления против единиц ради спокойствия тысяч. Да, это незаконно, но иногда иначе нельзя, иногда человека лучше убить тайно, прежде чем он сам станет причиной гибели многих других. Если его поймать и судить, суд все равно приговорит к пожизненному, а это означает, что преступник, виновный в гибели людей, будет много лет жить за счет налогоплательщиков, а потом выйдет из тюрьмы благодаря примерному поведению и возьмется за старое. Против таких не грех применить не вполне законные способы уничтожения.
Одно из достоинств моей подготовки – умение устранить опасного человека так, чтобы никто не догадался, что это сделала я. Мой наставник говорил, что точно всадить пулю даже в сердце не проблема, куда лучше, если смерть выглядит естественной. Вот этому меня тоже научили.
Обучала смертоносному умению китаянка, объяснив, что на теле и особенно на ступнях человека много полезных и опасных точек, и знающие люди могут убить легким надавливанием при массаже или рукопожатии. Смертельная игра, при которой ни охрана, ни даже сама жертва ничего не поймет, но через несколько часов лучшие врачи будут бессильны перед фактом внезапного отказа почек у человека, вообще ничем не болевшего. Или остановки сердца у настоящего качка…
Можно вызвать неудержимый понос или рвоту, невыносимую мигрень на несколько часов или полную потерю интереса к женщинам на несколько месяцев, почечную колику или заболевание кожи, гипертонический криз или жесточайший геморрой… а можно понизить артериальное давление настолько, что человек и головы от подушки оторвать будет не в состоянии… Бывала даже смерть от… страшного запора, случившегося так не вовремя и приведшего к завороту кишок во время отдыха на яхте посреди океана. Единственный врач на судне использовал все слабительные средства, какие только нашлись, но справиться не смог. А причина проста – умелый нажим на определенную точку на стопе.
Кстати, супруга жертвы весьма театрально рыдала у меня на плече, а между двумя всхлипами тихонько прошептала:
– Спасибо…
Я решила, что она благодарит за сочувствие, но Кристина добавила:
– За устроенный запор спасибо. Изящно…
Ужаснуться я не успела, последовал новый всхлип и новое откровение:
– Не смущайтесь, я сама умею это делать… А вас не выдам, ведь протяни он еще месяц, я осталась бы без фунта на счету…
Вот так, уничтожая поставщика оружия, я помогла его вдове получить большое наследство. Оно не пошло впрок – красотку вскоре обнаружили убитой вместе с ее любовником. Но когда соратники ее супруга добрались до счетов, ради которых отправили вдову вслед за мужем, денег на них почти не было – я успела перевести все благотворительному фонду.
Не всегда получается использовать стопы: не станешь же просить, чтобы твой враг разулся, в таком случае используются другие точки на теле или даже ароматерапия (вернее, антитерапия). Это страшное, жесточайшее оружие, знающие люди ни за что не допустят, чтобы кто-то на что-то надавливал на их ногах или руках, да еще не раз. Они боятся массажа, как огня. Хорошо, что такие знающие редко идут в террористы, обычно там народ попроще, им приятен массаж стоп, а их товарищам едва ли придет в голову, что тихая смерть объекта воздействия, которая последовала во сне, вызвана слишком сильным понижением давления, а оно в свою очередь массажем… неважно каких точек на стопе.
Главное – устранить, желательно так, чтобы остаться живой самой, еще лучше, чтобы тебя даже не заподозрили, и высший класс, если в свидетельстве о смерти стоят естественные причины.
Занимающиеся этим службы и спецагенты существуют в каждой стране, как и списки тех, кого нужно уничтожить. В таких агентствах одни специализируются на аналитике, другие заняты технической подготовкой, третьи тренировкой агентов, а сами агенты либо действуют, как киллеры, либо, как я, работают под прикрытием.
Мы крайне редко попадаем в ситуации, подобные сегодняшней, и еще реже в таком случае вмешиваемся, раскрывая себя. А я вмешалась, что недопустимо с нескольких точек зрения. Да, после пересадки сердца я вне штата, и неизвестно, вернусь ли в него. Но правил это не отменяет. Теперь добрая сотня людей знает меня в лицо, пусть не все, но многие поняли, что я владею оружием, это называется «засветом». Агентов, которые умудряются попасть под объективы телекамер, обычно убирают если не вообще, то в аналитическую группу.
Это означает, что работа под прикрытием для меня теперь едва ли возможна, и то, что Элизабет Форсайт вообще подключила меня к делу хотя бы для помощи следствию, – настоящий подарок с ее стороны. Подвести нельзя, потому я буду работать за троих, чтобы доказать, что списывать со счетов меня никак нельзя.
До сих пор я нарушила правило лишь однажды – когда влюбилась в Джона. А правило простое: не подпускать к себе никого ближе расстояния вытянутой руки, даже самых дорогих тебе людей. А уж влюбляться вообще немыслимо. Правила устанавливают не из желания кого-то ограничить, а ради того, чтобы спасти. Нарушившие их обычно расплачиваются. Иногда собственными жизнями, иногда и жизнями других.
Я плачу по счету сама…
Пройдя пару улиц, я покупаю прессу и решаю все же поймать такси, поскольку давно пора принимать лекарства. Я и без того пропустила дневной прием, а уж вечернего запаса с собой не имела совсем. Кто же мог утром ожидать, что мне придется до полуночи возиться с трупами?
Едва устроившись на заднем сиденье, я разворачиваю газеты одну за другой. Но мне попался весьма разговорчивый таксист, впрочем, они часто норовят обсудить с пассажирами все происходящее в мире – от заседаний ООН до обезьяньих разборок где-нибудь в джунглях Малайзии. Я всегда считала, что таксисты одни из самых осведомленных людей в городе.
– Вы слышали о налете на Букингемский дворец?
– Да, конечно.
– Мне рассказал один пассажир, – водитель оглядывается, проверяя, слушаю ли, – что там нашлась девушка, которая перестреляла десяток террористов. Да… только благодаря ей и удалось спасти королеву, не то захватили бы в заложницы, как Саманту Браун, упокой господь ее душу. Саманты, конечно.
Опля! О моем героизме уже слагают легенды?
Я честно пытаюсь усомниться:
– Но ведь пишут, что убитых боевиков всего пятнадцать…
Таксист в моей уникальной способности уложить каждым выстрелом пятерых не сомневается ничуть:
– Вот из них десять эта героиня и убила! А потом прикрыла собой королеву.
М-да… Мой светлый образ явно начинали путать с образом барона Мюнхгаузена…
– А откуда ваш пассажир все узнал?
– Он сам там был! Жалел, что и у него не было оружия.
Я замечаю как можно более равнодушным тоном:
– А здесь пишут, что королеву прикрыла собой министр…
В данном случае я согласна с газетчиками, поскольку точно помню, как Элизабет Форсайт заслоняла собой ее величество, но таксист снова возражает:
– Они что хотите напишут…
Вот с чем не поспоришь, и все же я осторожно интересуюсь:
– Как можно сначала перестрелять десяток бандитов, а потом от них же заслонять?
Столь логичный вопрос ненадолго озадачил водителя, однако он нашелся:
– Значит, сначала заслоняла, а потом застрелила!
Я не уточняю, почему бандиты покорно ждали, когда, закончив заслонять собой королеву, героиня возьмется за оружие. Не желая вступать в долгий и бесплодный спор, просто тяну: «Ааа…» и прошу высадить у метро.
Кажется, таксист с удовольствием расстается со слишком въедливой пассажиркой, тем более что сразу находится пожилая пара, которая, заняв мое место в машине, тут же задает вопрос:
– А вы слышали о сегодняшнем налете на Букингемский дворец?
Представляю, какое количество небылиц сейчас будет озвучено.
Я спешу прочь. И дальше решаю ехать подземкой, благо теперь она работает круглосуточно.
Но и в метро творится нечто подобное. Все разговоры только о налете и поведении людей, оказавшихся в сложной ситуации. Два джентльмена едва не подрались, пытаясь выяснить, кто же кого закрывал грудью – то ли премьер королеву и потому получил пулю, то ли королева всех остальных, не позволив террористам расстрелять полторы сотни посетителей выставки.
Домой я приезжаю с сильнейшей головной болью, пришлось даже принять аспирин. Джон всегда твердил, что это одно из самых вредных лекарственных средств, поскольку меняет к худшему формулу крови, но я обычно на это возражала:
– Жить вообще вредно, ты не знал? Никто не выдерживает, все в конце концов умирают.
Я долго стою под душем, на меня упругие водяные струи действуют оживляюще. Правда, теперь приходится следить, чтобы вода как можно меньше попадала на грудь. Потом варю себе кофе и с удовольствием пью.
Почувствовав себя немного лучше, я снова берусь за газеты.
У меня сто лет нет семьи («сто» значит «десять», но это одно и то же), нет нормального дома, а крохотная кухонька чуть больше трех квадратных ярдов просто не предназначена для приготовления кулинарных изысков. Но мне хватает, чтобы разогреть что-то из пакета или баночки, достаточно микроволновки, одноразовая посуда не требует мытья, а кофеварка уютно чувствует себя на низеньком холодильнике. Главное, чтобы в нем всегда был запас этих самых пакетов и баночек.
Вспомнив, что сегодня ничего не ела, я достаю очередную упаковку. Конечно, это негодная диета для человека с проблемами сердца, она вредна для организма, но едва ли мой организм протянет долго – потому какая разница, чем его питать? На вопрос своего доктора Викрама Ратхора я неизменно отвечаю, что сижу на строгой диете. Он почему-то верит. Или делает вид, что верит. Мне все равно.
Курица, зеленая стручковая фасоль и картофель фри – три блюда, три пакетика и кипяток из чайника, рисковать здоровьем, пользуясь горячей водой прямо из-под крана, как делают в Швеции, я бы не стала. На ближайшие пару лет я себе все же еще пригожусь. Чайник закипает быстро, я ставлю все на поднос и разыскиваю в морозилке мороженое. Есть только банка под названием «Банановый фостер». Вообще-то «банановый фостер» означает фламбированные бананы, которые по определению должны быть горячими. И что мне делать – греть мороженое?
Единственное, что я категорически не могу поглощать в суррогатном виде, – кофе. Он должен быть только смолотым и заваренным и хорошего качества, никакого растворимого. Не такая уж я и привередливая…
Наспех проглотив курицу и картофель, забираюсь с мороженым на диван. Пора работать…
Поза лотоса: в одной руке банка с лакомством (банановое фламбе превратилось в тянучку, но все равно вкусно), другая на клавиатуре ноутбука.
Рахул Санджит… Какой бы ты ни был, тебе страшно не повезло оказаться на выставке и стать заложником.
Гугл на запрос его имени послушно выдает внушительный список фильмов, которые явно пользуются успехом в Индии и соседних странах. Но больше всего, конечно, сообщений о его захвате и… гибели! Вот кто, спрашивается, сливает информацию? Бывают минуты, когда я, как и большинство моих коллег, прессу просто ненавижу.
Врут на все лады, чтобы не злиться зря, я принимаюсь изучать работу Санджита, связанную с «Тадж-Махалом».
Да, Рахул Санджит был режиссером дорогущего даже по меркам Голливуда фильма с таким названием. Сайт, посвященный фильму, выдает сумасшедшие цифры, не так часто Голливуд снимает что-то вместе с Болливудом, а тут еще и Пайнвуд присоединился.
Суперпроект стоимостью 200 000 000 долларов. «Яш-Радж-Филмсу» в качестве бюджета такие деньги и не снились. Это не все, актер, играющий главную роль Шах-Джехана, тоже из Болливуда. Я не жалую индийское кино, но внешность Раджива Сингха невольно отмечаю – большие умные глаза, четко прорисованный овал лица, волевой подбородок, прекрасная форма губ. Сочетание черных волос и серых с темным ободком по краю роговицы глаз эффектно, у Раджива Сингха наверняка толпы поклонниц, даже если главная заслуга его как актера – песни и танцы. Не люблю красавчиков, считаю, что, дав внешность, природа наверняка обделила умом, а глупый мужчина хуже некрасивого.
Алисия Хилл, играющая роль любимой жены Шаха-Джехана Мумтаз, в память которой он построил мавзолей Тадж-Махал, американка с азиатскими корнями. А может, латиноамериканскими, но из Голливуда. Хилл звезда, но пока без «Оскара». Ее годовой доход вплотную приблизился к восьмизначной цифре, после «Тадж-Махала» уверенно перевалит. Раджив Сингх и того круче – он входит в сотню самых высокооплачиваемых актеров мира по версии «Форбса». «Форбсу» верить можно, он знает все обо всех. Хорошо, что я журналистов «Форбса» не интересую. Моим гонорарам до звездных так же далеко, как до самих звезд…
Названные суммы впечатляют, как и рассказы о фильме. Яркие костюмы, натурные съемки, индийская музыка… И как это Голливуд решился доверить работу своему индийскому конкуренту, не боясь, что фильм превратится в слезливо-паточную историю с песнями и танцами к месту и не к месту?
Неожиданно среди перечня фамилий организаторов цепляет одна – Хамид Сатри!
Таких совпадений не бывает.
Хамид Сатри оказался сопродюсером фильма с индийской стороны, вернее, бывшим сопродюсером. За свою карьеру он организовал съемки почти десятка очень успешных по меркам Болливуда фильмов, начал и «Тадж-Махал», но потом самоустранился. Понятно, не сработался с голливудским и английским продюсерами. Вероятно, он хотел побольше тех самых песен и танцев, а еще немыслимых боевых сцен, которые в Болливуде в последние годы круче, чем у Джеки Чана, а Голливуд требовал реализма и строгости.
А может, ему просто уже не нужны деньги (если получил алмаз)?
И все же я запрашиваю в поисковике имя Хамида Сатри. Вот тут меня ожидает шок!
– Эдвард, ты должен это увидеть и прочесть! – я кричу в телефон, едва Ричардсон снял трубку.
– Джейн, ты на часы смотрела? – Голос у Эдварда не сонный, но очень усталый. Вероятно, принял седативное средство и только начал проваливаться в сон. Мне жалко Ричардсона, но эта информация очень важна.
– Понимаю, уже пятый час, только, Эдвард, это не может подождать до утра! Я отправляю тебе ссылку на сегодняшнюю статью, немедленно прочитай.
– Хорошо, – бурчит Ричардсон.
Я знаю, он профессионал и меня простит, как только увидит, что именно я откопала среди новостей в Гугле.