5
5. Ездила в Лондон повидаться с сыном. Правда, была там слишком мало, хотелось бы остаться еще на денек. Как всегда, на себя времени не хватило: уже была назначена эта чертова встреча в нашем полицейском участке по делу о наркотиках. Подозреваемый – Филип Яскульский. Его арестовали две недели назад, найдя у него три грамма белого порошка. Он заявил, что это, мол, для личного пользования, что хотел только попробовать, что это первый и последний раз, что больше никогда… Компьютерная система порыскала в своих недрах и подтвердила: действительно, первый случай. Поэтому мой клиент отделался порицанием – это такая внесудебная процедура, при которой подозреваемый заключает соглашение с полицией, признавая свою вину, а она отпускает его, не заводя дело. Обычно такое соглашение оформляется с ходу. Ты выражаешь сожаление (что полякам как два пальца об асфальт, если только жертва не еврей) и получаешь от сержанта расписку на память. Но только не в случаях с белым порошком. Тут обязательным является лабораторный анализ подозрительного вещества. И если, например, Филип посыплет голову пеплом из своей сигареты и поклянется, что никогда в жизни не прикоснется к этому чертовому кокаину, а из лаборатории придет бумага, что порошок оказался героином, то наша следующая встреча с Филипом будет уже в зале суда. Лапшу на уши можно вешать корешам, но не британской полиции. Хотя обычно это действительно кокаин.
Итак, в два часа являюсь в участок.
– Привет! Ты выучила китайский? – радостно встречает меня сержант Бойс. – У нас тут двое китайцев по делу о настенных часах. Месяц вкалывали на устричной ферме по пятнадцать часов в день. С первой получки купили позолоченные часы и стали на них молиться. Правда не сошлись во мнении о содержании молитв, ну и крепко подрались. Похоже, их Бог наказал за эти часы!
– А что, у одного из них фамилия Яскульский?
– О господи! – вздыхает сержант. – Так ты ничего не знаешь?
– Ну, кое-что знаю…
– В пакетике у Яскульского была смесь стирального порошка и кулинарной соды… Нагрел его дилер! Или он хотел сыграть дилера, но мы подоспели. Так что прокуратура прекратила дело. Мы ему неделю назад отправили письмо. Прости, ради бога! Я забыл тебе сообщить, чтобы ты не приезжала.
– Ладно, нет проблем.
– Мы тебе заплатим, как положено.
– Ну хорошо.
– Правда, прости, я свалял дурака.
– Да нет проблем!
– Ну как же нет! Ты была в Лондоне у сына, вернулась раньше времени… Испортил я тебе выходные. Простишь меня?
– Ты мне мать спас!
– ?
– Я вчера вернулась, смотрю, а она лежит в постели белая как бумага. Пол весь липкий от крови, в ванной мокрая одежда… Она воспользовалась моим отсутствием и наплевала на диету: купила себе хлеба, пирожных, молока, творога, йогуртов и сыра. Устроила себе пир. За три часа до моего приезда у нее началось кровотечение… Не знаю, что бы было, если бы я в Лондоне еще на день осталась…
Меня уже давно перестало раздражать отсутствие стабильности в моей жизни. Как все идет, так пусть себе и идет. В этом хаосе мало кто делает что-то назло тебе. Никто не обладает совершенным знанием, как говорит варшавский знакомец – старый, умудренный жизнью адвокат Януш Рамон. Трудно охватить всю картину мира, в котором скрытого больше, чем явного. Такое у меня сейчас восприятие действительности. Благодаря работе. Я перемещаюсь в мир созерцания прямо из мира решений, выводов, результатов. Беру какое-нибудь событие в виде голых фактов, поворачиваю его так и сяк и смотрю: что было в нем хорошего (успела вызвать скорую, мама получила наглядный урок отношения к своей пищевой аллергии); что плохого (не успела насладиться Лондоном); что потеряла (воскресный билет на поезд такой дорогой, что в понедельник за те же деньги можно доехать до Парижа); что выиграла (была на работе пять минут, а заплатили мне минимум за три часа); что было нейтральным (погода); что было виртуальным (как обычно, моя сердечная боль – тоска по любимому); что осталось незамеченным (ох, много).
Мне снится, что я сижу на лугу. Бабочки справа, овечки слева, изумительной облачной белизны. Пастораль. Тут с растущей вблизи рябины – на фоне тихого бренчания балалайки – отрывается лист и медленно планирует в мою сторону. Не притягиваю его своим вниманием, но и не препятствую. Даже и не смотрю на него, но каким-то образом, глазами и разумом, угадываю весь его путь. Лист тихонько падает рядом, будто решил полежать на этом лугу возле шотландского пледа. Во! Это же листовка с фотографией моего любимого… Господи, какой же он красивый. Эта горбинка на носу, эта седина на правой брови, этот стальной взгляд. Это мой образок. Оправить его в рамку и часами стоять перед ним на коленях в экстазе. Рамка обязательна, чтобы закрыть надпись сверху: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ». Лист грустно спрашивает у меня: «Почему ему так важно, чтобы весь мир его разыскивал? Он что, себя уже совсем потерял? Надеется, что когда кто-то его отыщет, тогда и он сам себя найдет?» Что это за странное дерево с такими листьями, прямо не рябина, а какой-то следователь?
Просыпаюсь, не испытывая желания жить. Это единственное известное мне желание, которое можно узнать по его отсутствию. Когда его достаточно, чтобы жизнь продолжалась, она и идет себе дальше. Тогда ты живешь нормально. Сегодня не так. Знаю, что живу, ощущаю себя, но это знание и это ощущение ничем не соединены. Нет желания существовать таким образом, a другим не овладела. Ну и вот…
Я хочу умереть.
Я готова совершить самоубийство.
Слишком много знаю о самоубийствах, чтобы тянуть с этим. А то все может уйти в песок, и у меня на совести появится еще одно невыполненное решение.
Сейчас для этого хорошее время. Пытаюсь вспомнить какую-нибудь свою боль или проблему. Что бы у себя такое найти? Ношу в себе вирус герпеса. Пару раз в год он вылазит на губе. Не знаю, известно ли вам, что его называют еще вирусом меланхолии, и хотя мы, герпесники, реже заболеваем раком и СПИДом, однако чаще совершаем самоубийства. Этот страшный вирус, так же как СПИД или какая-нибудь другая подобная зараза, гнездится в иммунной системе. Поэтому, когда малярия или там рак пытаются туда пролезть, то слышат: «Извините, занято!». Ко мне этот вирус, наверное, попал из-за немытых рук и общего отсутствия гигиены. У моей матери он тоже есть. Она меня и заразила. Не зная того. Зато у моего сына его нет. Потому что я все знала и берегла его. У мамы был бзик на почве уборки, она заставляла нас с сестрой каждый день мыть полы; один день мыла сестра, один – я. Так мы и выросли с этим вирусом под постоянным принуждением к мытью и скоблению полов. У меня сейчас послеуборочная травма, которая проявляется в форме постоянного бардака в моем жизненном пространстве. Ну, хоть у моего сына этого вируса нет. А вот бардака у него тоже хватает. Видимо, кроме гигиены, у этой штуки есть иные причины. Неизвестные, оставшиеся за кадром. За каждым кадром этого фильма под названем «жизнь» всегда кроются какие-то неизвестные, но важные причины… Я хочу прервать фильм на этом кадре. Навсегда. Хочу облегчить мое существование смертью.
Господи, как можно стремиться к комфортабельной богатой жизни? К легкой жизни? Эта польская волна эмиграции за деньгами, эти две работы, учеба по ночам, эти горячие молитвы и нудные лекции высокомерных ксендзов, эти искушения и грехи во время занятий по религии, эти романы во время паломничеств. Угрызения совести и покаяния на исповеди. «Прощение» твоих грехов другим грешником, живущим за счет твоего подаяния… Дорогие вы мои поляки, все это нужно для того, чтобы лучше жить?!
А что тогда существенно? Существенно то, как лучше умереть. Легкая смерть – вот что важно.
И сейчас у меня есть шанс. Могу уйти в лучший мир, как мне самой захочется. Лежу себе и спокойно размышляю. Комфорт контроля! Теперь уже понимаю, почему мой муж так стремился к полному, абсолютному и постоянному контролю. Жаль только, что речь шла о контроле надо мной. Себя контролировать он не удосуживался. Чтоб он сдох, сволочь!
Когда-то смотрела по телевизору передачу о шведах, которые обращаются к врачу за ядом, заявляя, что они неизлечимо больны и испытывают ужасные муки. Это проверяют, и если все правда, человек получает флакончик жидкого барбитурата. Его предупреждают, что содержимое зеленой бутылочки горькое на вкус. Ну и начинается оживленная деятельность: нужно подписать завещание, сжечь бумаги – из того нижнего, вечно закрытого на замок ящика; надуть государство в отношении налога на наследство и т. д. У меня, конечно, в этих делах полная неразбериха, но я как русская, наверное, имею право умереть в мелодраматической ауре a la «Очи черные», а не в атмосфере конструктивной и четкой скандинавской бухгалтерии. А потом, после последнего ужина и омовения прощальными слезами наследников шестеро из десяти таких любителей эвтаназии решают еще пожить! Горькое средство запирают на ключ подальше от детей, туда, где раньше хранились любовные письма и разные компроматики. Конечно, эвтонавты и дальше испытывают боли. Но это только тело. А душе становится гораздо легче от того, что нет уже страха перед последним стаканом воды. Страха, что, подавая его, им не прикажут: «Вот твой последний стакан. Пей уже, ну!». Остаток жизни можно провести свободно, не опасаясь бесчисленных угроз или организованной другими смерти среди чужих и равнодушных людей.
Умирающая планета. Кому до меня дело? Кому до нас дело? Все равно этот шарик взорвется через какую-нибудь пару миллионов лет. Какая разница, сколько нас тогда будет: семь миллиардов или двести пятьдесят семь… или сорок восемь недобитков в войне компьютеров с консолями, в которой человечество рассматривается как случайная жертва…
В восемнадцатый раз звонит телефон. Может быть, для меня это последний звонок? Может быть, это какой-нибудь знак? Озарение?.. Когда-то у де Голля, который был агностиком, спросили, верит ли он в загробную жизнь и что он рассчитывает услышать, оказавшись перед Богом. Тот ответил: «Надеюсь услышать: “Теперь ты уже знаешь”». Может, я узнаю чуть пораньше?..
Конец ознакомительного фрагмента.