С. Михалков. Самый главный великан. «Я – писатель Михалков…» (Л. Д. Салтыкова, 2013)

Дары судьбы

Каким я был в двадцать три года, когда только-только входил в писательскую среду? Бедным и беззаботным, ездил по Москве на велосипеде, гулял в сандалиях на босу ногу и без устали сочинял стихи. Их уже начали печатать, и я поступил в Литературный институт, а по совместительству устроился в отдел писем газеты «Известия», изредка публикуя свои вирши и на страницах этой уже в те времена солидной газеты.

Конечно, аскетом, полностью отрешенным от мирских удовольствий, этаким «синим чулком» в брюках, я тоже не был. Молодость брала свое, мы с друзьями нередко застольничали, хотя и скромно по недостатку средств. Но поскольку этот вид развлечений весьма популярен в писательской среде, порой приобретая форму недуга, то сразу хочу сказать, что в роду Михалковых никогда не было, нет и, надеюсь, впредь не будет людей, не знающих меры по части рюмочных удовольствий. Это в полной мере относится и ко мне самому. В молодости я любил и умел быть навеселе, но знал меру – никогда и никто не видел меня в состоянии опьянения. Так было и в зрелые годы, да и сейчас я изредка поднимаю бокал, когда этому благоприятствует семейная или товарищеская обстановка.

Ну и конечно, кто в двадцать три года не ухаживает за девушками!

Помню, в Лнтннституте училась девушка по имени Светлана, к которой я испытывал нежные чувства, к сожалению, безответные. Однажды, пытаясь завоевать ее благорасположение, я сказал, что написал стихотворение, которое хочу посвятить ей лично. Причем поклялся напечатать его в завтрашнем же номере «Известий». Светлана, конечно, не приняла мои заверения всерьез. Зато я отлично знал, что делал, и вовсе не собирался нарушать клятву: стихотворение уже стояло в завтрашнем номере газеты, и мне оставалось лишь дошагать до «Известий» – совсем неподалеку! – чтобы изменить название стихотворения: первоначально оно называлось «Колыбельная», а я переделал его на «Светлана» и вставил это имя в текст.

На следующий день стихотворение было опубликовано – с соответствующим посвящением. Но этот «поэтический подвиг» не оказал никакого влияния на мои отношения со светловолосой Светланой. Тем не менее хочу привести его здесь, поскольку считаю его в художественном смысле удачным, оно нежное, лирическое, к тому же эта история имела самое неожиданное продолжение. Благодаря тому случаю я приобрел еще одного почитателя своих стихов, причем отнюдь не рядового.

СВЕТЛАНА

Да, ни само стихотворение, ни специальное посвящение, ни удивительная быстрота, с какой оно было опубликовано, – ничто не произвело впечатления на предмет моего тогдашнего обожания. Но совершенно неожиданно этим стихотворением заинтересовался другой читатель. Меня пригласили в ЦК КПСС, и некий весьма ответственный сотрудник сообщил, что стихотворение понравилось товарищу Сталину, который поручил встретиться с поэтом, узнать, в каких условиях он живет, и, если потребуется, оказать ему помощь.

Видимо, вожди тоже подвержены отцовским чувствам: дочь Сталина звали Светланой, и он принял мое лирическое стихотворение близко к сердцу.

Поскольку эта глава названа мною «Дары судьбы», то читатель вправе подумать, будто тот случай я отношу к разряду неких судьбоносных подарков. Однако в действительности это не так. В моей долгой жизни много было подобного рода случайных удач – когда не надеясь ни на что, вдруг пожинаешь успех, и наоборот, роковых неудач – когда кажется, что вот-вот на тебя посыплется манна небесная, а на самом деле все оборачивается провалом. Такого рода случайные удачи я никогда не относил к подаркам судьбы, считая их обыкновенным везеньем и с усмешкой вспоминая при этом знаменитые слова, приписываемые то ли Гарибальди, то ли Наполеону: «Нет великого человека без везенья».

Но были в моей жизни и настоящие дары судьбы.

Один из них – встреча с Наташей Кончаловской, моей будущей женой, с которой мы прожили пятьдесят три года и были счастливы.

Наталья Петровна Кончаловская – внучка великого русского художника Василия Сурикова и дочь другого замечательного художника Петра Петровича Кончаловского.

Когда Ермак шел с Дона завоевывать Сибирь, в его отряде был казачий есаул по фамилии Суриков. Этот казачий род Суриковых поселился в Сибири и нес караульную службу. А в 1878 году потомок ермаковского есаула, ставший великим русским художником, Василий Иванович Суриков женился на француженке Елизавете Шарэ, жившей в Петербурге. От этого брака родилась Ольга Васильевна Сурикова, моя будущая теща, у которой неожиданное смешение кровей проявилось в сочетании «суровой твердости сибирских казаков с тонкостью восприятий и деликатностью предков французов». Именно так впоследствии писала о своей матери Наталья Кончаловская.

Отец Наташи художник Петр Кончаловский был сыном Петра Петровича Кончаловского, который возглавлял книжное издательство. Кончаловский-старший был человеком высокообразованным, дружил с Поленовым, Суриковым, Репиным, Васнецовым, Серовым, Врубелем, Коровиным. Его дом считался в Москве одним из очагов русской культуры, и именно здесь однажды познакомились Оля Сурикова и Петя Кончаловский, который впоследствии стал известным русским художником. Вскоре они поженились, и в 1903 году у них родилась дочь Наташа, моя будущая супруга.

Она была старше меня на десять лет и имела пятилетнюю дочь Катю от первого брака. Красивая зрелая женщина, Наташа уже успела пожить несколько лет в Америке со своим первым мужем. Ее брак с двадцатитрехлетним юношей явился полной неожиданностью как для ее родителей, так и для многих друзей.

Вокруг нее всегда кружился народ, в том числе и поклонники. За ней ухаживали и добивались ее благосклонности известные московские художники, поэты – среди них горячий, талантливый Павел Васильев. Одно из его стихотворений так и называется «Наталье».

Надо честно признаться: Наташа не хотела выходить за меня замуж – ее конечно же сбивала с толку разница в нашем возрасте. Но я ее любил, и она меня любила.

Наташа с детства получила отменное воспитание и образование. По ее воспоминаниям я знаю, что она «с младенчества привыкла шаркать по каменным плитам соборов и резным паркетам знаменитых галерей». Это сохранилось в ней до преклонных лет. Ее шарм был особого свойства, в нем словно присутствовал аромат давно ушедшего времени. Он ощущался во всем: в манере держать себя, в речи – чистой, безукоризненно грамотной, даже в интонации. Окруженная множеством поклонников, она вышла замуж за Алексея Богданова, сына крупного чаеторговца. При советской власти в 1928 году его направили представителем «Армторга» в Америку – вместе с ним уехала и Наташа. Она присылала родителям десятки писем, и одно из них я воспроизведу – во-первых, чтобы показать богатый внутренний мир автора этого письма, во-вторых, чтобы не очень-то обольщались современные нувориши, которые взахлеб восторгаются низкопробными образцами заокеанской культуры, а нашу культуру, русскую, ни во что не ставят.

В том письме Наташа писала:

«Сейчас у меня такой сумбур в голове, что я ничего не соображаю. Тут еще сыграло роль то, что у американцев все страшно бестолково устроено, например, рядом с рубенсовской картиной развешана такая американская пакость, что прямо стыдно смотреть. Вкуса у американцев нет совершенно, и они скверно воспитаны. Наши русские воспитаны много лучше… До чего же американцы тупы в музыке и до чего у них музыка бездарна, везде одни фокстроты. Вообще Америка так бедна в отношении искусств, так бездарна, что здесь тяжело жить. Здесь ничего не ценят, кроме долларов. В Нью-Йорке улицы по номерам, словно неживые. У каждой улицы должно быть название, тогда она живая, например, Кривой переулок, Кузнецкий мост, Неглинка или даже шоссе Энтузиастов. А здесь номера… И во главе всего – доллар. Ужасная страна, и здесь все общие интересы настолько мелки, что они невольно тащат книзу, а не кверху. Грустно и противно, когда наглотаешься этой гадости, и страшно хочется уехать».

За полвека нашей совместной жизни Наталья Петровна в целом не изменила своего отношения к заокеанскому образу жизни, хотя и признавала, что отдельные достижения высокой культуры в Америке есть. Но, повторяю, сам американский образ жизни был чужд ей, воспитанной на великих ценностях русской культуры, знакомой с шедеврами европейских музеев. Дочь и внучка больших художников, она была очень взыскательна. И это относилось не только непосредственно к культуре, но и к ее носителям – к людям.

А люди ее с юности окружали незаурядные. В дом Петра Петровича Кончаловского, находившийся в Буграх, в ста километрах от Москвы, приезжали погостить немало знаменитостей. Среди них писатели Алексей Толстой и Александр Фадеев, академик Петр Капица, пианисты Владимир Софроницкий и Святослав Рихтер, режиссеры Всеволод Мейерхольд, Сергей Эйзенштейн, Александр Довженко, Сергей Герасимов, актеры Иван Москвин и Борис Ливанов. Прямо там, в Буграх, Петр Петрович писал портреты некоторых из них. Например, известный портрет Сергея Прокофьева в белом плетеном кресле в саду.

Столь изысканное общество, конечно, наложило свой отпечаток на умозрения семьи Кончаловских. И вдруг – Наташа выходит замуж за долговязого детского поэта, который на десять лет моложе да вдобавок заикается. Помню, Ольга Васильевна, моя будущая теща, познакомившись со мной, воскликнула: «Господи, мы все начнем заикаться!» В обществе как-то легче воспринимается брак, если муж значительно старше жены, чем обратный вариант… Да и Ольга Васильевна, урожденная Сурикова, как уже сказано, не слишком одобряла сложившиеся отношения своей взрослой дочери с начинающим поэтом, ездившим по Москве на велосипеде. Зато Петр Петрович Кончаловский всегда весьма радушно принимал меня в своем доме и признавался, что ему нравятся мои стихи для детей.

Как я мог горячо полюбить женщину, которая была на десять лет старше меня? А я отвечу: «Самое главное – не глазами увидеть, все основное постигается только сердцем». Наталья Кончаловская уже при первом взгляде на нее поражала воображение – она была мила и очень обаятельна, а обаяние – это такая сила, с которой не поспоришь. Дается оно редким людям, и объяснить, что это такое, сложно. Что-то вроде гипноза? Пожалуй. Но обаятельным может быть и очень даже некрасивый человек… А если и красота, и обаяние, и ум, и остроумие, и превосходная образованность, и воспитанность еще дореволюционная, когда понятие «интеллигентность» подразумевало доброжелательность, учтивость, радушие?! Все это было присуще Наталье Кончаловской в высшей степени. С нее глаз не хотелось спускать… А если добавить к этому, что она была веселым, искристым человеком, то меня можно понять. Все яркое, талантливое, совершенное моя Наташа принимала близко к сердцу. И если мое новое стихотворение казалось ей удачным, она могла радоваться до слез. И ее мнение было для меня годы и годы решающим.

Поэтому я настаивал на регистрации брака, боясь потерять любимую, обаятельную, умную женщину, и в конце концов Наташа сдалась. Перед тем как отправиться в загс, мы зашли в забегаловку, выпили водки, а после регистрации купили четверть белого свирского вина и пошли отмечать событие к нашему другу.

Маленькую Катю я, конечно, удочерил.

Конечно, начало нашей совместной жизни не было ни безоблачным, ни безмятежным. И дело тут не в возрастной разнице. Мы оказались людьми очень разными, но при этом каждый был сильной личностью. Вдобавок я очень уж быстро, как говорится, шел в гору, и уже через три года, в 1939-м, был удостоен высшей награды нашей страны – ордена Ленина. Причем попал в компанию самых талантливых писателей – награждали меня вместе с Михаилом Шолоховым, Алексеем Толстым, Александром Фадеевым, Валентином Катаевым. В литературной среде мое награждение восприняли как сенсацию.

Но любопытно, что реакция близких родственников на это чрезвычайное, по семейным понятиям, событие была диаметрально противоположной. Моя мама Ольга Михайловна очень обрадовалась и считала, что жизнь теперь станет поспокойнее, ведь сыну вручили как бы «охранную грамоту». В узком семейном кругу она говорила: «Ну теперь-то уж точно не посадят». Зато другая мама, то есть теща Ольга Васильевна Кончаловская, наоборот, огорчилась. Узнав о том, как щедра власть к зятю, она мрачно сказала: «Это конец, это катастрофа». Ольга Васильевна жила по принципу: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь…»

А что касается меня лично… Я, конечно, не ожидал таких великих и внезапно свалившихся на меня почестей и откровенно признавался друзьям, что не предполагал в столь короткий срок стать известным детским поэтом, что мечтать не мечтал о том, чтоб мои стихи дети стали с удовольствием читать наизусть. Впрочем, мои стихотворения начали читать не только дети – их декламировали со сцены Рина Зеленая и Игорь Ильинский, признанные, любимые артисты того времени.

Короче говоря, мой творческий рост был стремительным, молодость не стала помехой. И Наташа, которая была конечно же мудрее меня, радуясь за мужа, все-таки ощущала душевный дискомфорт: она оказалась как бы на периферии моего успеха, к тому же разница в возрасте теперь могла сказаться «наоборот». Ведь у меня появились молодые поклонницы.

По прошествии многих лет, когда подросли сыновья, когда десятилетия совместной жизни сплотили нас в единое целое, Наташа спокойно, без надрыва говорила мне, как непросто дались ей те первые годы замужества. Выходя за меня, она не думала, что рядом окажется хотя и молодой, но очень успешный, талантливый и сверхзанятый муж. Однако, обладая сильным характером и светлой головой, она никогда не пыталась соперничать со мной в семье, у нас никогда не было борьбы амбиций и честолюбий. И в то же время Наташа не стала для меня неким безликим дополнением и сумела найти свое место не только в семье, но и в литературе.

Список ее литературных трудов весьма обширен. Книга Натальи Кончаловской «Наша древняя столица» – история Москвы в стихах – до сих пор остается едва ли не лучшим произведением о прекрасном городе. Она автор биографических романов «Дар бесценный» о своем великом деде В.И. Сурикове и «В поисках Вишневского» – о знаменитом хирурге. Наталья Петровна открыла нашим слушателям знаменитую французскую певицу Эдит Пиаф и написала о ней книгу. Именно ей наш читатель обязан знакомством с поэтическим гением Мистраля – она перевела на русский язык его поэму «Мирей». Ее перу принадлежат переводы либретто опер «Дон Жуан», «Фальстаф», «Фра Дьявол о». А ведь Наташа еще писала книги для детей, стихи, повести и воспоминания. Очень одаренная, духовно богатая и разносторонняя личность, оставившая заметный след в русской культуре!

А я, скажу откровенно, был безмерно счастлив и бесконечно благодарен судьбе за такой щедрый подарок. Я испытывал полное душевное равновесие: творческую карьеру делал сам, без помощи влиятельных родственников жены, очень свою жену любил, и к тому же она была для меня самым верным другом. Верным и мудрым. И я всегда был благодарен ей за это. Наталья Петровна Кончаловская не только вырастила моих детей, но и мне самому, особенно в первые годы совместной жизни, помогла возмужать, избежать головокружения от успехов.

Наташа, как говорят, вела дом и несомненно была его главой. Никто не помнит ее сидящей без дела. Если она не работала за письменным столом, то была занята вышиванием или садовыми заботами – обожала цветы! Она умела готовить вкусные блюда и с удовольствием этим занималась. Ее знаменитую «кончаловку» – водку, настоенную на ягодах или почках черной смородины, помнят многие мои друзья, как, впрочем, помнят и ее пирожки с капустой. Она отменно шила и вязала для своих подруг и маленьких внуков. Вообще у нее были талантливые руки. Она сама спроектировала дачный дом, расписала печные изразцы в нем. Она умела обустраивать любое пространство, где ей предстояло жить, даже временно. В эвакуации в Алма-Ате она мгновенно превратила две гостиничные комнатки в уютное жилье.

Она умела обходиться малым, хотя любила комфорт и создавала его, когда предоставлялась такая возможность. Но была человеком практичным и, несмотря на материальную обеспеченность, никогда не позволяла себе пустых, бессмысленных трат.

«Весь порядок в доме строился на маме, – вспоминал потом Никита. – Она держалась до последних дней… У нее был очень сильный эмоциональный аппарат и невероятная жизнеспособность. Никогда и ничего она не оставляла незаконченным, касалось ли это книги, статьи или домашних дел… в ней никогда не было дурного вкуса, ее вкус был изысканным, здоровым, народным. Вся жизнь нашей большой семьи держалась на ней…»

Но, как известно, у жизни есть и материальная сторона. И здесь опорой семьи, гарантом нашего спокойствия и благополучия оставался я. Она понимала это и ценила. «Только за большой доброй Сережиной спиной я писала то, что хотела, а не то, что было нужно. Я низко кланяюсь за это моему Сереже», – написала она впоследствии, спустя пол века, когда мы отпраздновали золотую свадьбу.

Человек очень гордый, самостоятельный, Наташа не сносила унижений и всегда умела отстоять свое достоинство. В этой связи вспоминается случай, происшедший с ней в Париже в середине 1960-х годов. Готовясь делать переводы песен известной французской певицы Жюльетт Греко, Наталья Петровна пришла на ее концерт в зал Шайо, однако все билеты оказались проданы. Пришлось обратиться непосредственно к певице, которая тут же послала свою секретаршу к администратору за билетом для «русской мадам». Секретарша вернулась с билетом, но сказала, что, к сожалению, место удалось достать только стоячее. Наталья Петровна с достоинством и скрытой иронией ответила: «Стоя я слушаю только Гимн Советского Союза». Тогда секретарша, ничуть не смутившись, предложила сесть на ступеньки. «А на ступеньках я слушала только Эдит Пиаф», – немедленно парировала Наталья Петровна. После этого Жюльетт Греко сама бросилась к администратору и вернулась с билетом в первый ряд. Вот такой была моя Наташа.

Человек глубоко интеллигентный, с детства приученный к интеллектуальному труду, она аккуратно вела семейный архив, раскладывала по конвертам газетные вырезки, всевозможную корреспонденцию и, конечно, письма от меня и детей. Кружась в жизненном вихре, я не был приспособлен к усидчивой работе с документами разного рода, и этот пробел всегда возмещала Наташа. С какой благодарностью я впоследствии брал из ее рук бережно сохраненные папки с надписью «Письма Сережи с фронта», «Письма-рецензии», «Письма от Сергея». Здесь же были вырезки из фронтовых газет, боевые листовки с моими стихами. Все это она аккуратно сохранила, и все это станет продолжением истории рода Михалковых.

В ее комнате над старым бюро, за которым она обычно работала, висела на стене моя большая фотография с надписью: «Когда я так на тебя смотрю, значит, я тебя люблю…»

Да, я отвечал ей полной взаимностью во всем.

Долгие годы Наталья Петровна старательно вела дневник, и впоследствии на его основе вышла книга, получившая широкое признание в среде творческой интеллигенции. Но мне хочется привести лишь несколько страничек из ее дневника – о том, как моя жена, знавшая меня лучше всех на свете, полвека со мной прожившая, меня оценивала.

Вообще говоря, обо мне написано немало, многие литературные критики и мемуаристы посвящали и продолжают посвящать мне страницы своих книг. Большинство из них делают это доброжелательно, иные – каверзно. Но если говорить обобщенно, литературная критика позитивно оценивает мое творчество, за что я искренне признателен всем, кто писал обо мне. А к некоторым из критиков испытываю чувство особой благодарности – в частности, к Владимиру Александрову, который очень тонко, глубоко анализировал и мою поэзию, в том числе фронтовую, и мой творческий путь в целом.

Но мнение Натальи Петровны Кончаловской для меня особенно ценно, ибо оно самое объективное. Потому что она не умела кривить душой даже тогда, когда писала о любимом муже. А писала она так:

«Это, конечно, личность совершенно из ряда вон выходящая. С ним трудно и легко. С одной стороны, он эгоцентрик цинический, а с другой стороны, его жизнь не принадлежит ему. Все для всех: всегда и везде. Очень добр и отзывчив. Зло помнит недолго, добро тоже помнит недолго и не придает особого значения ни тому, что сделал сам, ни тому, что получил от кого-то. Талантлив необычайно. Одни «Раки» чего стоят! Папа говорил, что это наравне с Гоголем. Но при всем таланте нет усидчивости, нет умения работать и довести до конца. Доводить до конца – это для него пытка. Абы начать, а там как ни пойдет – все равно. Острит талантливо, тут же на ходу: едем по шоссе, Сережа гудит мальчишкам, играющим на дороге, и говорит: «Лучше два раза погудеть, чем два года просидеть».

Конечно, не все тут мед, есть и перец.

А вот насчет того, что все для всех всегда и везде, тут Наташа, пожалуй, особенно права. Про меня ведь как говорили? В шутку называли «пиджаком с ногами». Квартиры, путевки, больницы, издание книг, даже билеты на футбольный матч – о чем только ни просили меня знакомые и совсем малознакомые люди, а порой и просто случайные, не имевшие никакого отношения к писательскому труду. И я звонил, ходил, ездил… А если понимал, что просьба серьезная, непростая, то действительно призывал на помощь свой пиджак с Золотой звездой Героя Социалистического Труда. И шел в высокие, порой в самые высокие кабинеты. Бывали случаи, когда вмешивался и без всяких просьб. Помню, вернулся из сталинских лагерей прекрасный писатель-фронтовик Радий Погодин. Его реабилитировали, а вот боевые награды почему-то не вернули. Погодин разозлился: «Просить, унижаться не буду! Я эти ордена кровью своей заслужил…» Пришлось мне в тот раз надеть «пиджак с ногами» и пойти по инстанциям. Ордена Погодину, конечно, вернули.

В конце 1945 года я вдруг получил весточку от старшего брата Михаила: «Я здесь…»А весточка-то – из Лефортовской тюрьмы. Сразу стал хлопотать, обратился непосредственно к Берии, хотя это было очень даже небезопасно, тут и для меня самого могли быть непредсказуемые последствия. Ни ордена, ни Сталинские премии, ни авторство Гимна не спасли бы. Но я отчаянно бился за брата, и хотя освободить его не удалось, дали ему в результате не высшую меру и не двадцать пять лет, а только пять. Конечно, я его и в лагере навещал, очень помогал после реабилитации. Но это уж само собой…

Возвращаясь к воспоминаниям о Наташе, снова не могу с благодарностью не думать о ее архивариусной педантичности: она сумела сберечь все-все бумажки нашего с ней времени, все-все письма-весточки.

Разве мог я помнить свои бесчисленные письма, которые ей посылал? А вот она сохранила, уложила в семейный архив, и потом я с радостным волнением читал самого себя:

«Любимая моя Наташа! Очень по тебе скучаю, люблю и тоскую. Иногда невыразимое беспокойство и тоска охватывают меня. Что это? Почему? Нет, это не ревность, это чувство потерять ощущение близости с настоящим, большим человеком, с тобой… Пусть нам иногда трудно, но лучше трудно, чем никак. Вчера шел с Миусской мимо загса, где мы повенчались. Как-то даже растрогался. Хорошо мы тогда поступили. Очень правильно».

А она мне отвечала – совсем в другие годы, совсем по иному поводу, но кажется, – будто именно в ответ на то письмо:

«Мой дорогой Сережа! Сегодня особенно захотелось написать… Утром говорили мы по телефону так бестолково, и все-таки было мне хорошо после этого весь день. Я много думаю о тебе, и хочется, чтобы ты был счастлив, здоров, ухожен, обласкан… Сереженька, хочу радоваться и радоваться без конца, потому что скоро уткнусь тебе в ребра всем лицом… И все это так дорого, так мило, так ценно!»

Перечитываешь такие письма, вспоминаешь, вспоминаешь, вспоминаешь… И каждый раз думаешь: безусловно, Наташа, Наталья Петровна Кончаловская – это был для меня великий дар судьбы.

Евдокия Языкова вспоминает, как однажды Наталья Кончаловская рассказывала второклассникам о моем стихотворении «Бараны». Это была беседа с маленькими читателями о том, почему поэты пишут стихи и какие разные бывают стихи (то есть о стиле разных поэтов), о том, что есть темы, о которых просто невозможно рассказать в прозе, а только в стихах, причем у разных авторов один и тот же случай вызывает разные поэтические ассоциации. Если даже мысль одного подхватит другой и допишет по-своему, то это уже будет совсем другое стихотворение.

– Вот какой случай произошел как-то со мной, – говорила Кончаловская. – Я начала стихотворение:

Что случилось дальше, я еще не придумала, оставила листок с этими строчками на столе и пошла гулять. Возвращаюсь домой. Мне открывает дверь мой муж и смущенно говорит:

– А я дописал стихотворение.

– Так весело и остроумно написать о встрече черного барашка с белым мог только Сергей Михалков… С тех пор я не оставляю на столе недописанных стихов, – пошутила Н. Кончаловская.

Детям было интересно отметить разницу между началом стихотворения, написанным Натальей Петровной с неторопливым созерцанием, и его продолжением, точным, деловым, где чувствовалась другая – моя манера. Картина – словно в кадре мультфильма: вот стоят – рога к рогам – белый и черный барашки, в горах, на горбатом мостике. И вдруг в следующем четверостишии кадр словно оживает.

Вспоминаю, что когда я увидел на Наташином столе те первые две строчки про черного барашка, в моем сознании сразу возникла четкая, ясная мысль: милый, безобидный барашек должен в итоге превратиться в барана – символ глупости, тупости и упрямства. Так уж сработал мой «творческий механизм», настроенный не на спокойное идиллическое восприятие действительности, а на активное, неожиданное для читателя развитие событий. И я с наслаждением написал экспромт:

Ну, тут уж мне не оставалось ничего другого, как утопить этих двух глупых упрямцев, что я и сделал, пока Наташа гуляла. Экспромт получился удачным: последние две строчки стихотворения стали не только знаменитыми, но даже превратились в известный афоризм.

В 2003 году, к столетию Натальи Петровны Никита сделал фильм «Мама». На премьерный просмотр в Фонде культуры пришло много людей: были те, кто хорошо знал Наташу, были и те, кто лишь читал ее книги. Вся ее жизнь прошла на экране, большая, не такая уж и легкая, но творчески богатая и насыщенная событиями жизнь. Конечно, я всегда понимал, что имя Натальи Кончаловской благодаря ее литературной, просветительской, переводческой деятельности навсегда будет вписано в историю русской культуры. Она не растворилась в славе мужа, а сумела найти свое собственное «я». Но лишь посмотрев киноповесть Никиты, я осознал, сколь справедливы есенинские строки – «Большое видится на расстояньи». С годами, особенно на фоне той эрзац-культуры, которая нахлынула на нас в избытке, масштаб личности Натальи Кончаловской, хранительницы отечественных культурных ценностей и тонкого знатока лучших европейских достижений, причем в разных жанрах – от живописи до шансона, – выглядит еще значительней. Она достойно пронесла по жизни и продолжила славу двух старинных русских фамилий, обогативших нашу культуру, – Суриковых и Кончаловских.

Об этом же, на мой взгляд, очень точно написал Андрон в книге «Низкие истины» – в той ее части, где рассказывает об атмосфере, царившей в нашем доме. И хотя создавалась эта атмосфера старшим поколением Кончаловских, но поддерживала, я бы даже сказал, лелеяла ее именно Наташа. Потом Никита очень верно скажет, что дом держался именно на Наталье Петровне. Адом – в широком, обобщенном смысле – был, конечно, необычным. Вот что пишет о нем мой старший сын:

«Мое детство окружали очень разные, выдающиеся, яркие люди, редкие «дореволюционные» запахи, удивительные разговоры – о Тициане, о Веронезе. Мне было невдомек, что я жил на отделенном от советского мира острове.

Не все на нем было безоблачно для всех его обитателей. Естественно, и для меня. Однажды я ушел на реку один, куда одному мне ходить не разрешалось, но я все-таки ушел, да еще сделал себе лук со стрелами, в стрелы вколотил иголки. Когда собрался идти домой, вижу, навстречу идет дядя Миша, в панике – племянник ушел и пропал. Меня привели домой. Для начала посадили задом в большой коровий лепех – я отчаянно сопротивлялся, мне было уже девять лет. Потом заперли меня на чердаке…

Дед никогда не входил в конфликт с советской властью, обо всем говорил иронически. Конечно, больной раной было, что у него ни одной его персональной выставки, а у Александра Герасимова – чуть не каждые пол года. Когда после смерти Сталина его выставка, наконец, состоялась, он улыбался, посмеивался: «Нуда, вот так вот…» Понимаю, сколько за этим было спрятано. Ведь он же был очень крупный художник!

На излете опальных времен, когда в Москву приехал де Голль, деда не могли не пригласить на прием. Надо было явиться во фраке, он и пошел во фраке и лакированных туфлях, сделанных на заказ еще в 1910 году в Лондоне. Эти туфли у меня и по сей день целы, в них каждый раз я встречаю Новый год.

Только потом я понял, каким редкостным счастьем было жить в этой среде, какой роскошью в те, сталинские годы, было сидеть в русском художническом доме, где по вечерам горят свечи и из комнаты в комнату переносят керосиновые лампы, где подается на стол рокфор, кофе со сливками, красное вино, ведутся какие-то непонятные вдохновенные разговоры. Странно было бы, живя в этом мире, не впитать в себя из него что-то важное для будущей жизни, для профессии. Многое было почерпнуто не из книг, а чисто на генетическом уровне. Есть то, чему я долгие годы учился, и то, что подспудно входило в подсознание».

Когда мне было восемьдесят три года, я встретил женщину. Она мне сначала понравилась, а потом я понял, что без нее не могу жить. Я люблю ее как человека, как женщину, которую ни с кем не могу сравнить. И я женился вновь. Женился на привлекательной, умной, обаятельной женщине – Юлии Валериевне Субботиной. По профессии она физик-теоретик, дочь академика Российской академии наук Валерия Ивановича Субботина. Воспитанная в лучших традициях русской интеллигенции, Юля стала для меня не только женой, но и прекрасным, все понимающим другом… Да, странно все-таки сложилась моя жизнь.

В первом браке я был на десять лет моложе своей жены. А во втором – на сорок семь лет старше, ведь Юле в день свадьбы было тридцать шесть. И как тогда, в далекие-далекие тридцатые, друзья и знакомые сомневались в прочности моей первой женитьбы, так и спустя шестьдесят лет, в 1990-е годы, когда мы с Юлей поженились, уже другие друзья и другие знакомые тоже высказывали сомнения относительно надежности нашего брака – при столь существенной разнице в возрасте.

Но прошло больше десяти лет, а мы с Юлей не только не рассорились, но сплотились духовно. Мы почти не расстаемся, вместе ездим в зарубежные поездки. И вот еще что. Я всегда очень любил водить машину. Но лет двадцать назад, сидя за рулем, вдруг почувствовал недомогание, потерял управление и слегка «вмазал» в фонарный столб. С тех пор мне приходилось ездить только с шофером. А сегодня за рулем автомобиля – обязательно Юля, хотя ничто не мешает нам нанять профессионального водителя. Пишу это к тому, что мы даже в дороге вместе, нам очень хорошо вдвоем. Ездит она порой «с ветерком», и нам обоим это доставляет огромное удовольствие.

Сегодня я с полным правом могу утверждать: если бы не Юля, вряд ли я сейчас был бы жив. Она влила в меня новый заряд бодрости и духовной энергии. Именно благодаря Юле я живу полноценной, активной жизнью, по-прежнему принимаю самое активное участие в делах писательских. А дела эти в силу различных причин за последние годы весьма и весьма усложнились, и руководить Международным сообществом писательских союзов (МСПС) стало намного труднее, чем раньше. Приходится упорно бороться в судах за сохранение писательской собственности, противостоять различным авантюристам, которые хотели поживиться в смутную пору писательских разладов. Для этого нужны и физические, и моральные силы, а прежде всего духовная поддержка дома, в семье. И Юля со своей врожденной деликатностью и логическим умом физика очень помогает мне стойко выдерживать нешуточные морально – психологические нагрузки, которыми, увы, так обильна нынешняя литературная среда России. И снова могу с чистой совестью, от всей души сказать: опять дар судьбы! Да, моя жена Юля стала для меня еще одним таким даром, и я благодарен судьбе за это. Впрочем…

Помнится, в киноповести «Отец» Никита брал у меня интервью и спросил:

– Отец, почему ты все время говоришь слово «судьба» и не говоришь «Бог»?

Я ответил:

– А потому что все от Бога – и судьба от Бога.

Это верно, ведь слово «судьба» означает: суд Бога.

Славься, Отечество!

Я скептически отношусь к Книге рекордов Гиннесса, считая, что рекорды, фиксируемые ею, – это игра, отражающая стремление некоторых людей прославиться любым способом. Хотя бы дальше всех в мире плюнуть. Но вот случилось так, что друзья и знакомые начали наперебой твердить: тебя нужно внести в Книгу рекордов Гиннесса: нет и не было в мире человека, который стал бы автором текста трех государственных гимнов своей страны.

Это действительно так. В этом отношении судьба была ко мне удивительно щедрой: трижды мои тексты признавались лучшими и официально утверждались в качестве гимна. Причем в разные исторические эпохи, которые выпали на мою долгую жизнь.

Возможно, кто-то думает, что и тут мне просто везло, что срабатывали какие-то невидимые пружины и механизмы, именуемые «связями». Но на самом деле каждый раз конкурсные соревнования за право стать автором государственного гимна проходили не только в честной, но и весьма драматической борьбе. У меня хватало поклонников, однако недоброжелателей было куда больше. О чем уж тут говорить, если в тот период, когда шло творческое соперничество между поэтами за написание гимна новой России – того гимна, который исполняется сегодня, – некая популярная газета устами некоего писателя оскорбительно назвала меня «гимнюком».

Потом, правда, главный редактор извинился. Но оскорбили-то прилюдно, публично, а извинились – по телефону…

Этот случай показывает, насколько напряженной была борьба за авторство гимна. Все решали не связи и даже неудача, а политическая воля главы государства – во всех трех случаях! – и верное понимание мною того, что именно в данную историческую эпоху должна выражать «гражданская молитва народа». А именно так в энциклопедиях характеризуется жанр гимна.

История создания гимнов нашей страны в XX веке очень интересна и весьма поучительна. Никто сегодня не знает ее лучше, чем я. Тут переплелось многое: песенное творчество и политика, идеология и личные качества лидеров СССР, а затем России. Каждый раз вокруг текстов гимна бушевали крутые идейные страсти, – такая уж это особая песня, не случайно при ее исполнении все наши соотечественники всегда встают, ибо гимн и слушают и поют только стоя.

Я хочу рассказать о том, как все было на самом деле, по правде. Все три раза. О том, с какими сложностями утверждался текст гимна, как тщательно разные лидеры страны – в разные эпохи – обдумывали каждую строку гимна (даже знаки препинания имели значения!), какой замысел вкладывали они в слова. Ибо тексты гимнов пишутся конечно же по заказу – в том смысле, что они должны отражать определенные идеи, которые на данном историческом этапе руководители государства хотят утвердить в сознании соотечественников и всего мира. Но и сами лидеры не свободны в своем заказе, в своем выборе – их ответственность состоит в том, чтобы наиболее точно и прозорливо предвидеть настроения народа и будущее страны. Ибо гимн должен вдохновлять народ, внушать ему гордость за свою Родину, уверенность в завтрашнем дне.

В общем, создание государственного гимна – дело чрезвычайно ответственное. Для всех – и для руководителей страны, и для общественности, и для различных политических сил, и конечно, для авторов текста. Поэтому правильнее будет сказать, что создание гимна – дело по-настоящему коллективное, затрагивающее интересы и даже судьбы миллионов людей. Ведь если «заказчики» гимна ошибутся и народ примет главную торжественную песнь без энтузиазма, без эмоций, без гордости за свою страну, это может негативно отразиться на судьбах Отечества…

Летом 1943 года, в самый разгар военных событий, правительство страны приняло решение о создании нового Государственного гимна СССР взамен «Интернационала», который должен был остаться партийным гимном.

В тот период я и мой давний друг Габо (Габриэль Аркадьевич Уракелян, выступавший в печати под псевдонимом Г. Эль-Регистан) большую часть времени находились на фронте и лишь наездами появлялись в столице. Габо останавливался в гостинице «Москва», а я – на своей квартире.

Заглянув как-то в ресторан «Арагви» за «подкреплением», я встретил там группу известных московских поэтов, которые собрались пообедать после важного совещания у Ворошилова.

– Что за важное совещание? – поинтересовался я.

– Будет создаваться новый гимн Советского Союза. Объявлен конкурс на лучший текст! – ответил кто-то. – Были приглашены все «песенники».

По возвращении в гостиницу я поделился этой новостью с Габо.

– Но почему же не пригласили меня? – не без некоторой обиды спросил я своего друга.

– Ты же сам сказал, что пригласили «песенников», а ты детский поэт! – ответил Эль-Регистан.

– Но я же все-таки сочинил несколько песен, – возразил я.

Вечером отправился домой, а в ранний утренний час следующего дня звонок в дверь поднял меня с постели. На пороге стоял Габо.

– Мне приснился сон, будто мы с тобой стали авторами гимна! – с порога обескуражил он. – Я даже записал несколько слов, которые мне приснились!

Габо протянул мне гостиничный счет, на обороте которого я прочитал: «Великая Русь», «Дружба народов», «Ленин»…

«А почему бы нам действительно не попробовать свои силы? – подумал я. – Ведь не боги же горшки обжигают».

Но как пишутся гимны, мы понятия не имели. Каково должно быть содержание гимна? Какую стихотворную форму лучше избрать?

Первым делом заглянули в энциклопедию:

«Гимн – торжественная песнь… Гражданская молитва народа…»

Содержание? Надо взять за основу Конституцию СССР.

Стихотворный размер? Мы вспомнили часто звучавший по радио «Гимн партии большевиков» со словами В.И. Лебедева-Кумача на музыку A.B. Александрова. Решили взять за основу стихотворного размера первый куплет этой торжественной песни.

И тут же принялись за работу. Я сочинял, Габо вносил предложения, редактировал формулировки.

В общем, сказано – сделано.

Сочиненный текст послали по почте Д.Д. Шостаковичу.

Вернувшись из очередной поездки на фронт, мы узнали, что великий композитор написал музыку на наши слова и что все варианты текстов и музыки, представленные на рассмотрение высокой комиссии во главе с К.Е. Ворошиловым, в самом разнообразном исполнении еженедельно прослушиваются в Бетховенском зале Большого театра СССР.

Нам удалось попасть на одно из таких прослушиваний.

Правительственная комиссия после исполнения очередного варианта гимна выносила свое предварительное суждение: «Представленные варианты гимна пока не отвечают необходимым требованиям. Надо продолжать работу».

Не имея возможности долго находиться в Москве, мы снова по заданию военного командования вылетели на фронт. И вдруг получаем приказ срочно вернуться в столицу. Нас вызывают в Кремль, к Ворошилову.

Клим Ворошилов! В нашем представлении – легендарный полководец, с именем которого связано многое в истории нашей страны: гражданская война, военные парады на Красной площади. Тогда мы были далеки от мысли, что не без его ведома, а подчас не без его прямого участия уходили в небытие действительно легендарные военачальники, маршалы Советского Союза, командующие армиями. Его подпись скрепляла документы, становившиеся смертными приговорами многим соратникам. Только смерть Сталина уберегла его самого от подобной трагической участи.

Рассказывают, что однажды Сталин, испытывая на верность своего товарища по партии и по руководству страной, спросил Ворошилова:

– Ты можешь застрелить ради меня свою любимую собаку?

И Ворошилов на глазах у Сталина застрелил своего любимого пса.

Сама судьба свела счеты с верным клевретом Верховного Главнокомандующего. Ворошилов полностью оглох. В глубоком безмолвии, наедине со своими мыслями, медленно уходил он из жизни, увенчанный многими высшими наградами за подвиги, которых не совершал. И ушел, оставив после себя недобрую память…

Но правду истории мы узнали много позже.

А осенью 1943 года, едва прилетев с фронта, мы явились в Кремль, к Ворошилову.

– Товарищ Сталин обратил внимание на ваш вариант текста! – говорил, обращаясь к нам, Ворошилов. – Очень не зазнавайтесь. Будем работать с вами.

Перед маршалом на столе лежала отпечатанная в типографии книга в красной обложке. В ней были собраны все варианты будущего гимна СССР, представленные на конкурс десятками авторов. На 83-й странице закладка: наш текст с пометками Сталина.

– Основа есть, – продолжал Ворошилов. – Но вот, посмотрите замечания товарища Сталина. Вы пишите: «Свободных народов союз благородный». Товарищ Сталин делает пометку: «Ваше благородие?» Или вот здесь: «…созданный волей народной». Товарищ Сталин делает пометку: «Народная воля»? Была такая организация в царское время. В гимне все должно быть предельно ясно. Товарищ Сталин считает, что называть его в гимне «избранником народа» не следует, а вот о Ленине нужно сказать, что он был «великим».

До поздней осени мы были заняты доработкой текста. Пишем новый припев. Уточняем, переписываем заново. Всем композиторам страны предложено писать музыку на наши слова. Продолжается прослушивание вариантов музыки, но теперь уже только на наш текст.

Пошли первые отклики. Нам приходилось слышать от собратьев по перу, что, дескать, не стоило в советском гимне употреблять слово «Русь», поскольку это понятие архаическое, древнее и сегодня звучит диковато. Но нам казалось, что именно это слово и привлекло внимание Сталина. «Великая Русь» – понятие собирательное, в нем есть и сегодняшний день. За этим понятием – слава и история русского народа. Как не вспомнить здесь по несомненной ассоциации некрасовские строки:

Много позже, примерно в середине 90-х годов, когда стали известны новые исторические подробности о тридцатых годах и появилась возможность глубже осмыслить тот трагический период, я пришел к выводу, что сама идея создания нового Государственного гимна СССР возникла у Сталина отнюдь не случайно. В этот же ряд надо поставить «возвращение» на военную форму офицерских погонов – вместо геометрических знаков различия, придуманных когда-то футуристами, повышенное внимание к истории и культуре России. «Интернационал», напоминавший о мировой революции, уже не вписывался в новую государственную идеологию. А вот слово «Русь» в нашем тексте гимна как раз отвечало запросам времени. Мы с Регистаном это поняли, а другие «песенники» сочиняли главную торжественную песнь народа в отрыве от новых веяний эпохи.

Двадцать шестого октября 1943 года в десять часов вечера состоялось очередное прослушивание музыки Государственного гимна. Мы с Эль-Регистаном сидели в пустом зале Большого театра. В правительственной ложе находились руководители партии и правительства во главе со Сталиным. Варианты гимна исполнял Краснознаменный ансамбль песни и пляски Красной армии под руководством профессора A.B. Александрова.

Около двенадцати часов ночи прослушивание окончилось. Было ясно, что хоровое исполнение не дает полного представления о музыке. Принимается решение назначить еще одно прослушивание в исполнении симфонического и духового оркестров.

Мы с Габо сидели дома за чайным столом и делились впечатлениями о минувшем вечере. Многое нам казалось необъяснимым и удивительным. В те дни в Москве проходила конференция глав трех великих держав-союзниц. На фронте разворачивались ожесточенные сражения. Позади были Сталинградская и Курская битвы, сражение за Днепр, впереди – окончательное снятие блокады Ленинграда, освобождение Белоруссии, советской Прибалтики, выход Советской армии на государственную границу, начало изгнания врага за пределы СССР. Народное хозяйство прилагало героические усилия для выполнения напряженного плана. И в это время правительство уделяет столько внимания созданию Гимна Советского Союза!

Наши размышления прервал телефонный звонок:

– Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин!

– Надеюсь, не разбудил? (знакомый голос с явным грузинским акцентом)… Прослушали мы сегодня гимн. Куце получается.

– Как понять, товарищ Сталин?

– Мало слов. Ничего не сказано о Красной армии. Надо добавить еще один куплет. Отразить роль нашей армии в героической борьбе против захватчиков. Показать нашу мощь и веру в победу.

– Когда это нужно? – спрашиваю я.

– Когда напишете – пришлите. А мы посмотрим, – сухо ответил Сталин и положил трубку.

До рассвета мы сочиняли и варьировали новый куплет гимна. Поработав еще целый день, передали Ворошилову новое четверостишие, а заодно и несколько вариантов строф и отдельных строк нового третьего куплета.

Двадцать восьмого октября главный редактор газеты «Сталинский сокол», бригадный комиссар В.П. Московский находит нас по телефону и сообщает о срочном вызове к Сталину.

За нами послан автомобиль «линкольн». Уже знакомый нам полковник из охраны Сталина нервничает:

– Никак не могли вас найти! Вас ждут!

Чекисты, а не могли найти! Въезжаем в Кремль.

Подъезжаем к одному из подъездов. У нас не проверяют документов. Проводят прямо в приемную Сталина. Здесь в ожидании вызова на доклад к Главнокомандующему сидят два прославленных военачальника. Мы узнаем их. Маршалы не без удивления смотрят на майора и капитана в нечищеных сапогах, навстречу которым поднимается из-за стола помощник Сталина Поскребышев.

Указывая нам на массивную дверь с большой бронзовой ручкой, он сухо говорит:

– Проходите. Вас ждут. Где вы пропадаете?

В темном тамбуре между дверьми машинально крестимся и переступаем порог державного кабинета.

На часах 22 часа 30 минут.

У стены, под портретами Суворова и Кутузова, длинный стол для совещаний. Справа вдали столик с разноцветными телефонными аппаратами.

За длинным столом в каком-то напряженном молчании сидят «живые портреты»: Молотов, Берия, Ворошилов, Маленков, Щербаков…

Прямо против нас стоит с листом бумаги в руках сам Сталин.

Мы здороваемся:

– Здравствуйте, товарищ Сталин!

Сталин не отвечает. Он явно не в духе.

– Ознакомьтесь! – говорит Сталин, кивая на лист с пометками. – Нет ли у вас возражений? Главное, сохранить эти мысли. Возможно это?

– Можно нам подумать до завтра? – отвечаю я.

– Нет, нам это нужно сегодня. Вот карандаши, бумага… – приглашает нас к столу Сталин.

Мы садимся против «живых портретов». Необычная обстановка смущает.

– Что? Неудобно здесь работать? – спрашивает Сталин, улыбаясь. – Сейчас вам дадут другое место.

Майора и капитана проводят в комнату рядом с приемной. Приносят чай, бутерброды. Сначала едим, пьем чай.

Запев третьего куплета не ложится в размер предыдущих. Однако выход из положения есть. Множество вариантов этого четверостишия, написанных накануне, помогают нам быстро решить задачу. Но мы не торопимся. Для солидности выдерживаем время. Возвращаемся в кабинет Сталина. Маршалы все еще ждут приема у Главнокомандующего. Но тот занят: утверждается новый Гимн Советского Союза!

После короткого обсуждения нового варианта четверостишия Сталин обращается к членам Политбюро:

– Каких захватчиков? Подлых? Как выдумаете, товарищи?

– Правильно, товарищ Сталин! Подлых! – соглашается Берия.

– На этом и остановимся! Товарищ Щербаков, пусть этот текст отпечатают сейчас на машинке. А вы пока посидите с нами, – обращается к нам Сталин.

Так появился куплет, в котором были строки:

В приемную мы выходим вместе с Берия.

– А если мы вас отсюда не выпустим? – зловеще шутит кремлевский инквизитор.

В иных обстоятельствах эта «шутка» могла оказаться правдой.

Очередной вариант текста был передан в ансамбль A.B. Александрова. Наиболее удачно звучала музыка ДД. Шостаковича и А.И. Хачатуряна. Однако имелась в виду возможность использования уже известной музыки A.B. Александрова для «Гимна партии большевиков». Куплеты нового варианта текста, кроме припева, хорошо ложились на эту мелодию, ибо авторы слов еще на первой стадии работы взяли за образец его стихотворный размер. Переписать припев в нужном размере удалось быстро.

Итак, в соревнование вступили два варианта гимна. Один, основной, – тот, на который писали музыку многие композиторы, и второй как бы запасной, на музыку A.B. Александрова. Таким образом, мелодия «Гимна партии большевиков» могла стать мелодией Гимна Советского Союза.

…Однажды в музее Сталина в Гори меня попросили оставить запись в книге посетителей. Я написал: «Я в него верил, он мне доверял». Так ведь оно и было! Это только теперь история открывает нам глаза, и мы убеждаемся в том, что именно он, Сталин, был непосредственно повинен во многих страшных злодеяниях. Режиссер кровавых политических спектаклей и сам непревзойденный актер в жизни, снискавший фантастическую любовь народных масс и уважение государственных деятелей мира. Не человек, а явление. Персонаж, достойный пера Шекспира.

Через много лет после описываемых событий, в мае 1965 года, когда писателям-фронтовикам вручали медали к 20-летию Победы в Великой Отечественной войне, я возглавлял Московскую писательскую организацию. В ту пору нас, бывших фронтовиков, было еще много, и награждение длилось долго. Но потом выяснилось, что восьмерых писателей на торжествах не оказалось – они болели. И я решил вручить им награды, что называется, на дому. Мы отправились в эту памятную поездку по Москве вместе с писателем, Героем Советского Союза, бывшим летчиком Генрихом Гофманом, и в каждом доме, естественно, накрывали на радостях стол, шли дружеские разговоры, воспоминания. А меня, конечно, спрашивали про обстоятельства утверждения Гимна Советского Союза у Сталина. Какими на самом деле были эти обстоятельства, я уже рассказал. Но в тот радостный и веселый майский день 1965 года я решил пошутить и сам придумал анекдот про то, как нас с Эль-Регистаном привели к Сталину.

Начало было вполне правдивым: в приемной сидят маршалы, а майора и капитана сразу проводят в кабинет Главнокомандующего. Но дальше… «Даем мы Сталину текст, – рассказывал я. – Он читает. И один куплет ему не понравился. Сталин спрашивает: «А кто написал этот куплет?» И надо же, этот куплет как раз написал я. Я говорю: «Из-звините, т-товарищ Сталин, я з-заикаюсь…» А Сталин говорит: «А вы, товарищ Михалков, не заикайтесь». Так я неделю после этого не заикался!»

Вот такой анекдот-экспромт, который отразил тот страх, который невольно испытывали люди перед Сталиным… Хотя должен искренне признаться, что в основу анекдота лег действительный случай. Но был он не в кабинете Сталина, а на торжественном ужине после утверждения нового гимна, куда пригласили авторов текста. Во время этого ужина член Политбюро Щербаков подал Сталину проект документа об утверждении гимна. Сталин начал читать его и вдруг говорит мне, сидевшему рядом:

– А вы, Михалков, не заглядывайте! Здесь мы без вас обойдемся.

– Извините, товарищ Сталин! Я случайно…

И тут Сталин сказал:

– И не заикайтесь! Я сказал Молотову, чтобы он перестал заикаться, он и перестал.

Вот так было на самом деле.

Но вернусь к истории утверждения гимна. Мы с Эль-Регистаном снова вылетели на фронт, но вскоре меня опять экстренно разыскали и привезли к командующему фронтом генерал-лейтенанту Курочкину. Тот говорит: «Срочно звоните Ворошилову, он интересуется, где вы пропадаете».

Дозваниваюсь до Ворошилова, слышу в трубке: «Товарищ Сталин просит у вас узнать, можно ли изменить знак препинания в такой-то строке?»

Естественно, я не возражал. Но что это? Блажь? Актерство? Или в этом факте заключен какой-то скрытый смысл?

Наступил день окончательного утверждения гимна.

В пустом зале Большого театра сидели оба автора текста. Это был последний экзамен. В правительственной ложе – члены правительства и Политбюро.

В исполнении симфонического оркестра Большого театра под управлением А.Ш. Мелик-Пашаева, военного оркестра под управлением генерал-майора С.А.Чернецкого, Краснознаменного ансамбля песни и пляски Красной армии под управлением A.B. Александрова один за другим звучат для сравнения гимны иностранных держав, исполняется старый русский гимн «Боже, царя храни!», гимны Д.Д. Шостаковича и А.И. Хачатуряна на слова С. Михалкова и Г. Эль-Регистана. Наконец, на музыку «Гимна партии большевиков» звучит отдельный вариант нашего текста с новым припевом. Этот вариант иутверждается правительством. Авторов приглашают в гостиную правительственной ложи. Здесь расположились руководители партии и правительства. Присутствуют В.М. Молотов, К.Е. Ворошилов, М.И. Калинин, А.И. Микоян, Н.С. Хрущев. Здесь же М.Б. Храпченко – председатель Комитета по делам искусств, дирижеры А.Ш. Мелик-Пашаев, С.А. Чернецкий и A.B. Александров, композитор ДД. Шостакович.

В гостиной щедро накрыт стол.

– Ну что же, по старому русскому обычаю надо «обмыть» принятый Гимн! – говорит Сталин и приглашает всех к столу.

Меня и Эль-Регистана он сажает по правую и левую руку.

Здесь рассказ следует продолжить в форме диалога. Как драматургу, мне это удобнее.

Регистан (пытается положить на тарелку Сталина кусок ветчины): Разрешите за вами поухаживать, товарищ Сталин?

Сталин (отодвигает свою тарелку): Это я за вами должен ухаживать, а не вы за мной. Здесь я хозяин… Кстати, кто вы по национальности?

Регистан: Я армянин.

Сталин (с иронией): А почему вы Эль-Регистан? Вы кому подчиняетесь: муфтию или католикосу?

Регистан: Католикосу, товарищ Сталин.

Сталин: А я думал, муфтию…

Регистан (встает, поднимает бокал): Разрешите мне произнести тост.

Сталин: Разрешаем.

Регистан: Я хочу поднять этот бокал за тех, кто с нами работал: за товарища Ворошилова, за товарища Молотова и, наконец, за товарища Сталина…

Щербаков (резко): С этого надо было начинать.

Регистан (растерянно): Я хотел сказать…

Сталин (перебивает Регистана): Разрешите мне реплику. У Чехова есть рассказ про купца, который больше всех пожертвовал на храм, а его фамилию в газете написали последней. Купец обиделся. Я не купец… Продолжайте, товарищ Регистан!

Регистан (оправдываясь): Я хотел назвать по порядку тех, кто с нами работал…

Сталин (обращаясь ко всем): Мы приняли новый гимн страны. Это большое событие… Александр Васильевич Александров создал в свое время музыку «Гимна партии большевиков», которая больше всего подошла для Гимна Советского Союза. (Обращаясь к Шостаковичу): Ваша музыка звучит очень мелодично, но что поделать, гимн Александрова более подходит по своему торжественному звучанию. Это гимн могучей страны, в нем отражена мощь государства и вера в нашу победу. Товарищ Щербаков! Нам, видимо, надо принять постановление Совнаркома? И назначить день первого исполнения гимна. Мы можем успеть дать команду нашему радио исполнить гимн в новогоднюю ночь?

После очередного тоста – а их было немало – Сталин повернулся ко мне и сказал:

– Не надо пить до дна за каждый тост. С вами неинтересно будет разговаривать. И не робейте!

– Я не робею, товарищ Сталин!

– Мы нахалов не любим, – продолжал Сталин, – но и робких тоже не любим. Вы член партии?

– Беспартийный.

Сталин помолчал и заметил:

– Это ничего. Я тоже был беспартийный.

Потом я читал стихи про дядю Степу, и Сталин весело смеялся.

В ночь на Новый, 1944 год, по Всесоюзному радио прозвучал новый Гимн Советского Союза. Он звучал мощной здравицей в честь советского народа, армия которого освобождала оккупированную территорию и ломала хребет фашизму во время самой кровопролитной в истории человечества войны.

Спустя много лет мне в руки попали очень любопытные материалы, имеющие прямое отношение к истории Гимна Советского Союза. Речь идет об опубликованной переписке И.В. Сталина с Уинстоном Черчиллем в годы Великой Отечественной войны. И среди посланий, которыми обменивались руководители союзников по антигитлеровской коалиции, есть несколько телеграмм, непосредственно связанных с Гимном СССР. Думаю, читателям небезынтересно ознакомиться с ними.

«№ 219. Получено 1 января 1944 года.

Личное послание от г-на Уинстона Черчилля

маршалу Сталину

Весьма Вам благодарен. Я сообщу адмиралу Фрэзеру, его офицерам и рядовым о Ваших поздравлениях. Они будут приветствовать похвалу от храброго и прославленного союзника. Если Вы перешлете мне ноты нового советского Гимна, я бы мог позаботиться о том, чтобы Британская Радиовещательная Корпорация передавала его во всех случаях, когда будут передаваться сообщения о важных русских победах».

«№ 220.

Личное послание от премьера

И.В. Сталина премьер-министру

г-ну Уинстону Черчиллю

Ноты нового советского Гимна я Вам пошлю с ближайшей почтой. В.М. Молотов передает Вам благодарность за привет и свои наилучшие пожелания. Я вполне разделяю Вашу мысль о желательности наших частых встреч.

2 января 1944 года».

«№ 226.

Получено 15 января 1944 года.

Личное послание от г-на Уинстона Черчилля

для маршала Сталина

Ноты, обещанные в Вашем послании от 2 января, в настоящее время получены, и Гимн будет исполнен полным симфоническим оркестром Британской Радиовещательной Корпорации перед передачей известий в 9 часов вечера в воскресенье».

«№ 239.

Маршалу И.В. Сталину

Уважаемый маршал Сталин,

Я получил от Советского Посла текст и ноты Советского Государственного Гимна, которые Вы соблаговолили послать по моей просьбе.

Волнующая музыка этого Гимна несколько раз передавалась Британской Радиовещательной Корпорацией и будет и в дальнейшем передаваться в ознаменование русских побед. Поэтому я не сомневаюсь, что британский народ в скором времени очень хорошо будет знать Гимн. Я горжусь тем, что являюсь обладателем этого Гимна.

Искренне Ваш

Уинстон Черчилль

10 февраля 1944 года.

Получено 19 февраля».

Вот какое огромное значение придавалось в те годы Гимну СССР. В самый разгар войны у глав двух союзнических государств нашлось время и желание оперативно обсудить советский гимн при помощи самого засекреченного и дорогостоящего канала связи – дипломатической почты.

Мог ли я тогда предположить, что спустя двадцать семь лет, в 1970 году, мне придется по решению новых руководителей партии и правительства убирать из текста Гимна имя Сталина и вносить в него другие коррективы?

А спустя еще двадцать лет, в 1990 году, читать в советских газетах нелестные замечания в свой адрес и рекомендации, предлагающие заменить текст гимна как не соответствующий политике партии и государства? Нет, этого я предвидеть не мог! Впрочем, действительно, какая уж в это время была «дружба народов»? Какая «сила народная»? Какой «союз нерушимый»?

В год создания Гимна СССР мне было тридцать лет, а Эль-Регистану – сорок четыре года.

Невысокого роста, стройный, худощавый, Эль-Регистан был олицетворением стремительной энергии и искрящегося жизнелюбия. Но близкие друзья знали, какие огромные физические нагрузки выдерживали его по-мальчишески хрупкие плечи, какое огромное эмоциональное перенапряжение выдерживало подчас его неугомонное сердце.

Армянин по национальности, он родился в Самарканде пятнадцатого декабря 1899 года.

Журналистом Эль-Регистан был выдающимся. Недаром Алексей Толстой в одной из своих статей назвал его одним из лучших журналистов страны.

Мы были близкими друзьями, такими, о которых говорят, что они и часа не могут обойтись друг без друга. И все-таки я видел его урывками. Он стремительно врывался в мой дом, бросал на тахту какой-нибудь необычный сувенир – расплющенную о скалу пулю басмача, привезенную с памирской погранзаставы, или обломок фюзеляжа самолета Молокова, на котором они совершили вынужденную посадку во льдах в районе Таймыра, обрушивал на нас лавину блестящих рассказов о своем недавнем путешествии и, не успев даже записать их в блокнот, снова куда-то спешил – убегал, уезжал, улетал.

За те короткие двадцать лет, что отпустила ему судьба на творчество, он написал десятки рассказов, очерков, фельетонов, которые чуть ли не ежедневно появлялись во всех газетах Средней Азии и во многих центральных газетах и журналах. В них бился пульс времени; они были убедительно достоверны; в них всегда присутствовал автор – не только очевидец, но и участник событий.

Беломорканал, Балхаш, Караганда, Кузбасс, Магнитка, Сталинградский тракторный, Уралмаш, Сибмаш – таким был репортерский маршрут Эль-Регистана.

Его полеты на север описаны в книгах «Необычайное путешествие» и «Следопыты далекого Севера». Тянынаньские впечатления легли в основу сборника «Стальной коготь». В 1930-е годы вышли книги очерков «Большой Ферганский канал» и «Москва – Каракум – Москва»; фильм «Джульбарс». Только один раз он позволил себе не отрываться от письменного стола целых два месяца. Это было тогда, когда мы сочиняли гимн. Я часто вспоминал то время, работая над новой его редакцией.

Умер Габриэль Эль-Регистан совсем молодым – в сорок пять лет, вскоре после Победы. Его смерть была тем более нелепа, что он прошел невредимым всю войну – от первых дней до последних. Прошел не только как военный корреспондент, но и как беззаветно храбрый офицер, всегда стремившийся попасть туда, где было особенно трудно. Лишь фронтовики могут в полной мере оценить его боевой путь. Болота Калининского фронта, горящие леса и нивы Западного. А потом победное наступление наших войск: с Третьим Украинским фронтом он прошел от Сиваша до Черного моря; с Третьим Белорусским – Румынию и Венгрию.

Вот таким был мой соавтор по работе над гимном.

После разоблачения культа личности Сталина в 1956 году актуальность текста Государственного гимна отпала сама собой. Народ узнал правду о жестоком тиране, и восславлять его имя в главной песне страны было уже невозможно. Не помню, существовало ли какое-нибудь «высочайшее» постановление на этот счет, но факт остается фактом: советский гимн вдруг стал бессловесным, музыка без слов, и только.

До меня доходили слухи – не знаю, насколько они достоверны, – что руководство страны обдумывало планы создания нового гимна. С новыми словами и новой музыкой. Но в те годы у партийной верхушки было слишком много забот: то арест Берии, то разоблачение антипартийной группы Молотова – Маленкова, то разделение партийных органов на городские и сельские… В общем, веселое в некотором смысле было время, и у Хрущева руки до нового гимна так и не дошли, весь хрущевский период прекрасная и торжественная музыка Александрова звучала без слов. Целое поколение советских людей вошло в жизнь без настоящего гимна страны.

В то время многие мои коллеги по писательскому цеху, в том числе незабвенный мой товарищ и наставник Лев Кассиль, пристрастились ездить на Олимпийские игры, проходившие в разных частях света. Возвращаясь домой, они с горечью рассказывали, как завидовали тем болельщикам из разных стран, которые при победе своих спортсменов с горячим энтузиазмом распевали родной гимн. А вот когда побеждали советские спортсмены – а победу нас в то время было очень много, – наши болельщики, к удивлению окружающих, молчали. У них не было слов – в самом буквальном смысле.

Видимо, не до гимна было партийным руководителям и после снятия Хрущева в 1964 году. Только к концу шестидесятых, когда начался брежневский период, получивший впоследствии неточное название «застойного», – только тогда руководство партии и страны сочло необходимым вернуться к вопросу о государственном гимне.

Насколько мне известно, предложения о том, чтобы обновить его в целом, тоже были: кое-кому хотелось вписать свое имя в историю, а создание нового гимна – прекрасный повод для этого. Однако горячих дебатов на этот счет, а тем более споров – опять-таки по моим сведениям – не было. Брежнев вообще избегал крутых поворотов во внутренней политике, а объявление конкурса на новый гимн как раз и породило бы в обществе ожидание каких-то перемен. Поэтому в ЦК КПСС решили, что нужно просто подкорректировать прежний текст, кое-что (прежде всего имя Сталина!) из него убрать, а кое-что добавить. И когда это принципиальное решение наверху приняли, то вполне естественно, что с идеей доработки, а вернее, переработки текста обратились ко мне.

К этому времени (в 1970 году) я был человеком уже весьма опытным, хорошо понимал особенности наступившего времени, понимал задачи, стоявшие перед страной. И скажу откровенно, переработка советского гимна не вызвала у меня каких-то особых творческих мук. Хотя, памятуя наш с Эль-Регистаном опыт, я, конечно, приготовил несколько вариантов текста, предложил для возможного выбора те или иные слова, строчки, эпитеты. Но поскольку в целом в основе своей текст гимна должен был остаться прежним, то, повторяю, для опытного поэта, каким я был к тому времени, эта задача не представлялась чрезвычайно трудной.

Сомнения оставались лишь по одному вопросу: не передумают ли наверху? Не решат ли все-таки взяться за создание принципиально нового гимна с другими словами и другой музыкой?

Помню, передав свои тексты в ЦК КПСС, я уехал в командировку в Болгарию. И именно там услышал сообщение о том, что мой текст гимна утвержден, принят и теперь музыка Александрова снова обрела слова. Сначала мне об этом сообщили по телефону друзья, потом пришло официальное подтверждение, посыпались поздравительные телеграммы… В Москву я вернулся уже автором текста второго гимна Советского Союза.

Так что особых треволнений и напряжений при подписании и утверждении текста второго гимна у меня не было. Не то что с Гимном России!

Гимн новой России создавался в такой обстановке и в такой атмосфере, которая по накалу, пожалуй, превосходила даже то, что творилось при Сталине. Впрочем, прямые сравнения тут, конечно, некорректны. Но вот что поразительно: единоличная воля тирана, утверждавшего текст гимна в жесткие тоталитарные времена, оказалась менее деспотична, нежели разнузданная вакханалия так называемого общественного мнения в эпоху, провозгласившую себя демократической.

Я уже упоминал, что после смены общественного строя и распада СССР в 1991 году радикальные приверженцы крутых перемен стремились искоренить из народного сознания память о прошлом. По сути, это были необольшевики, которые сожгли свои партийные билеты, но действовали точно так же, как их предшественники после 1917 года. Те, давние, пытались выкорчевать все, что было так или иначе связано с памятью об эпохе русских царей. Нынешние, в свою очередь, тужились отправить на свалку истории все советское. Гимн СССР перестал существовать как бы автоматически, его слова полностью утратили свое значение. Главная торжественная песня новой России снова оказалась бессловесной.

Я приветствовал приход новых демократических времен, но не одобрял стремление некоторых политиков полностью расправиться с советским прошлым, вычеркнуть его из великой истории России. И именно в нелегкие девяностые годы я написал книжку воспоминаний, в названии которой выразил свое принципиальное кредо: «Я был советским писателем». В отличие от былых времен, когда мои книги издавались на мелованной бумаге, в переплетах и с прекрасными иллюстрациями, эта тоненькая книжица вышла в виде брошюры, на серой бумаге и в малоизвестном издательстве «ИНСОФТ». Но я очень горжусь этой книжкой, написанной и опубликованной в сложное, переломное время – в 1992 году. Я не поддался соблазну ломать и крушить все прошлое ради того, чтобы заново утвердиться в новой постсоветской России. И не отмолчался. Более того, не только написал то, что думал о прошедшем времени – со всеми его достоинствами и недостатками, – но и в самом заглавии книги четко и ясно обозначил свою позицию.

Именно поэтому могу с незапятнанной совестью повторить: все, что писал и делал в жизни, я делал чистыми руками.

Как и в стародавние хрущевские времена, Ельцину тоже было не до гимна. Суд над КПСС, расстрел парламента, принятие новой Конституции, президентские выборы, дефолт… До гимна ли здесь? К тому же в ельцинский период началось то глубокое пренебрежение к теоретическим вопросам развития государства, которое, к сожалению, полностью не преодолено по сей день.

В те нелегкие годы, когда меня поддерживали лишь вера в торжество справедливости, немногочисленные близкие друзья – писатели, а главное, жена Юля, я думать не думал, что мне придется снова, уже в третий раз участвовать в конкурсе на написание текста государственного Гимна и – победить в нем.

Я уже писал, что государственный гимн – это прежде всего политика. Большая политика. Самая большая политика. Сталин это понимал прекрасно, а потому в самые напряженные дни Великой Отечественной войны не жалел времени на подготовку первого советского гимна, лично занимался этим важнейшим вопросом.

Но скажу сразу: Сталину было гораздо легче, чем Путину, когда новый президент новой России поставил вопрос о создании Государственного гимна страны. Многие, наверное, помнят – события-то недавние! – какая вакханалия протестов поднялась в средствах массовой информации, едва президент упомянул о том, что неплохо бы сохранить для гимна прекрасную музыку Александрова, то есть музыку Гимна Советского Союза.

И тут я должен сделать небольшое отступление. Я упомянул, что у Хрущева так и не дошли руки до обновления гимна, а Брежнев осознал необходимость этого лишь на шестом году своего правления. Ельцин и вовсе позабыл про гимн, хотя новая страна остро нуждалась в новой торжественной песне. Впрочем, я думаю, что Ельцин просто не знал, не представлял себе, какого рода гимн нужен теперь России, и помнил полный провал своего поручения о разработке национальной идеи. А потому предпочел не прикасаться к столь важной государственной проблеме. Да ведь и Сталин «созрел» для подготовки гимна лишь спустя много лет после прихода к власти.

Путин, наоборот, с этого начал.

Причем начал в очень трудных условиях, едва став президентом страны, катившейся в пропасть распада. Не буду здесь перечислять серьезнейшие угрозы, которые выдвинула в тот момент история перед новой Россией, ставя под вопрос само ее существование, – все мы хорошо помним это недавнее время. А Путин все же взялся за проблему нового гимна!

Это был мудрый и мужественный шаг.

Впрочем, здесь я должен сделать еще одно отступление, на мой взгляд, принципиально важное. В том-то и дело, что президент Путин поставил вопрос не просто о новом гимне страны, а задумал заново сформировать всю государственную символику России в целом: речь шла о гимне, гербе и флаге. Флаг, впрочем, уже был, и теперь предстояло исходя из него выстроить логику остальных символов. По сути, речь шла о восстановлении исторической преемственности Российского государства, особенно порушенной в годы перестроечной и постперестроечной ломки всего и вся. Вот этого-то никак и не могли осознать ярые противники нового российского гимна на прежнюю советскую музыку Александрова. Они рассматривали гимн изолированно от остальной государственной символики и насмерть бились против идеи президента сохранить советскую музыку.

Это противодействие порой доходило до крайних форм. Радикалы от демократии яростно обвиняли президента в «повороте назад», в стремлении к авторитаризму советского образца и прочее и прочее.

Не понимая общего замысла, а исходя исключительно из стремления искоренить все советское прошлое, некоторые настойчиво предлагали использовать в качестве Государственного гимна торжественную песнь Михаила Глинки «Славься!». Музыка действительно прекрасная, но эпоха, которую она как бы несет в себе и отражает, уже была запечатлена российским триколором, возведенным в ранг Государственного флага. Видимо, Владимир Владимирович Путин хорошо понимал это и выбрал музыку Александрова не только из эстетических, но главным образом, из принципиальных идейно-политических и исторических соображений. Именно поэтому, вопреки отчаянному нажиму радикалов, президент упорно настаивал на сохранении музыки советского гимна.

И я снова принял участие в конкурсе на лучший текст гимна – уже Российского. И вот когда из всех вариантов текста опять самым удачным признали вариант Михалкова, автора советских гимнов, тут-то на меня обрушилась поистине лавина непристойных обвинений. Та заметочка в популярной газете, озаглавленная «Гимнюк», была отнюдь не единственной и не самой оскорбительной.

Но мне, прошедшему к тому времени хорошую школу жизни, и не просто школу жизни, а науку государственного управления, казалось, что я понимаю замысел президента Путина. Да, президент поставил своей первоочередной задачей восстановить государственную символику в целом, причем восстановить ее так, чтобы она одновременно отражала разные периоды исторической жизни России, в совокупности выстраивая единую, неразрывную связь времен. И если флаг нового государства напоминал о преемственности с дореволюционной эпохой, а герб в виде двуглавого орла символизировал связь с эпохой еще более ранней, то на гимн в его музыкальной части падала советская составляющая истории. А уж слова этого гимна, само собой, должны были соответствовать устремлениям и надеждам современной России.

Это был истинно государственный подход, мудрый и ответственный, который позднее проявил себя еще и в том, что Знамя Вооруженных сил новой России осталось красным, подчеркивая преемственность с ратными подвигами Великой Отечественной войны.

Да, именно так я понимал замысел президента и, судя по всему, не ошибся. Сегодня, когда давно забыты вопли протестовавших радикалов, государственная символика новой России прочно прижилась в народе и во всем мире. Привычным и родным стал флаг-триколор. Двуглавый орел на гербе помог сформировать новую международную и экономическую политику, сочетающую интересы и на Западе, и на Востоке. А могучая, родная для десятков миллионов людей мелодия советского гимна, которую знал весь мир, символизирует преемственность с предыдущей эпохой. Что же касается текста нового гимна…

Признаюсь откровенно, что написать новый текст на знакомую, я бы сказал, родную для меня музыку, не было таким уж сложным делом. Я русский человек и всей душой люблю Россию, считаю ее историю единой, непрерывной, несмотря на драматические повороты в ее исторической жизни. Да, я был советским писателем, что не мешало мне видеть недостатки прежней советской системы. Но я всей душой принял и новую Россию, что, кстати, тоже не мешает мне видеть недостатки, огрехи сегодняшней нашей жизни. И я с огромным душевным подъемом писал текст к новому гимну.

Впрочем, сказать по правде, я никак не рассчитывал на то, что будет принят именно мой вариант российского гимна. Слишком уж напряженной была обстановка вокруг этого вопроса, дня не проходило, чтобы СМИ, в том числе телевидение, не критиковали бы президента за «откат» в советское прошлое. Бывшие прорабы перестройки разбушевались не на шутку. Поэтому я предполагал, что президент, возможно, отложит вопрос о гимне на некоторое время, пока не утихнут страсти.

Но Владимир Владимирович проявил истинно государственный подход и, что называется, выдержал характер. Новый государственный Гимн России был принят. Гимн на слова Сергея Михалкова.

О том, какая атмосфера царила в те дни вокруг Гимна, свидетельствует поразительный факт: при его первом исполнении в Государственной Думе нашлись депутаты, которые не пожелали встать, тем самым нарушив Закон…

А я был по-настоящему счастлив от того, что мне в очень трудном, упорном соревновании в третий раз удалось стать автором текста Государственного Гимна.

Война (отрывок)

…После войны я часто встречался с друзьями фронтовых лет. Но шли годы, десятилетия, и я с грустью стал замечать, что их ряды постепенно стали редеть. Сегодня из той славной когорты фронтовых корреспондентов остался, пожалуй, я один…

Но разве думали мы об этом в день Победы?! Или двадцать четвертого июня 1945 года, когда на Красной площади состоялся Главный парад?! Мне посчастливилось быть на этом незабываемом параде, слушать удары древков фашистских штандартов, которые наши солдаты небрежно, с презрением швыряли к подножию Мавзолея.

Был я приглашен и на знаменитый прием в Кремль в честь командующих войсками Советской армии, где Сталин провозгласил знаменитый тост: «Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание, как руководящей силы Советского Союза среди народов нашей страны. Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение».

Впрочем, ныне я подумываю: а вся ли правда в терпении? На благо ли самого народа столь бесконечное, подчас просто оцепенелое терпение?..

На том приеме в Кремле я видел многих знаменитых людей – прославленных военачальников, партизан, иностранных послов, артистов, писателей. Встретил и Всеволода Вишневского. На его кителе вместе с советскими орденами поблескивал Георгиевский крест… Уже носилось в воздухе: Слава русского оружия, ковавшего победу Отечества, что до революции, что теперь – все та же Слава…

Помню, на приеме кто-то случайно толкнул меня под локоть и я невольно плеснул из своего бокала красным вином на белый генеральский китель одного из гостей. Вместе с ним мы только посмеялись над этим происшествием – такое было необыкновенное настроение, такой всеобщий душевный подъем! Все, все пустяки по сравнению с главным: мы – народ Победителей!

Помимо военкоровской работы «на свою газету», работы, каждодневно связанной с риском для жизни, писатели на войне никогда не забывали, что само их пребывание на фронте, зачастую на передовой, их поступки оказывают огромное влияние на моральное самочувствие миллионов людей – и воюющих, и тех, кто кует победу в тылу. Писатель – особенно крупный, известный, – фигура общественная, в годы войны каждый из нас как бы находился под увеличительным стеклом: читатели не только вдохновлялись нашим патриотическим творчеством, но и внимательно следили за нашими судьбами, публичными действиями. Наши слова не должны были расходиться с нашими делами.

В этой связи вспоминаю важное событие, происшедшее в начале 1942 года. В те дни было опубликовано сообщение о присуждении Сталинских премий большой группе работников искусств, писателей – в их числе был и я. А вскоре по Всесоюзному радио выступил поэт Николай Тихонов. Он говорил:

– В этот тяжелый час испытаний, когда наше социалистическое Отечество в опасности, писатели и художники должны идти в авангарде борьбы с фашизмом.

И тут же сообщил, что присужденную ему денежную премию полностью отдает в Фонд обороны.

На следующее утро в моей квартире – а я как раз на несколько дней вернулся с фронта – собрались поэт В. Гусев и художники Кукрыниксы (М. Куприянов, П. Крылов и Н. Соколов). Без долгих обсуждений мы единодушно решили поддержать почин Николая Тихонова и передать свои денежные премии на покупку тяжелого танка КВ. Танк, по общему мнению, задумали назвать «Беспощадный». Кукрыниксы тут же придумали политический шарж и изобразили на его броне фюрера, в клочья разорванного снарядом. А Самуил Яковлевич Маршак, присоединившийся к нам, написал четверостишие:

Танк передали экипажу в торжественной обстановке, и было это в одной из бронетанковых частей под Москвой. Причем на церемонии присутствовали все лауреаты Сталинской премии, перечислившие средства в фонд обороны. Маршак по праву старшинства вручил экипажу и специальный диплом, в котором было сказано:

«Мы, советские поэты и художники, передаем вам тяжелый танк «Беспощадный». Пусть его грозное оружие в ваших руках беспощадно уничтожает врагов нашей Родины. Мы знаем, что экипаж «Беспощадного» с честью выполнит наказ Родины и в решительном бою обратит в бегство грабителей и убийц, посягнувших на нашу свободу».

В моем архиве до сих пор хранятся письма из действующей армии, рассказывающие о боевом пути «Беспощадного», а его макет хранится в Центральном доме литераторов.

Но не зря говорят: почин – дело благородное. Осенью 1942 года по всей стране начались митинги, участники которых выступали с призывом собрать средства на строительство танковой колонны для сражения под Сталинградом. И таким мощным было это движение, что на народные деньги строились целые танковые соединения, в том числе знаменитый Уральский добровольческий танковый корпус. В это благородное дело вложила свою творческую энергию и моя жена Наташа Кончаловская.

В свое время на экранах страны гремел знаменитый кинофильм «Трактористы» с Николаем Крючковым, которого знала вся страна. А слова песни для следующего фильма с его участием, которую с огромным успехом исполнял Крючков, написала Наташа. И вот была выпущена специальная листовка, которая называлась так: «День танка. Двацать седьмого сентября 1942 года». А на листовке – фотография Крючкова и фамилии авторов песни: Николай Крючков и Наталья Кончаловская. Так песня из знаменитого в то время кинофильма «Парень из нашего города» помогла собирать средства на строительство танков для фронта, потому что листовку распространяли на митингах.

Как и для других фронтовиков, война стала для меня принципиальным рубежом в становлении личности. В те тяжелейшие годы сражений боевые награды просто так не давали. И я горжусь тем, что в самый разгар войны, в 1943 году, меня удостоили ордена Красной Звезды – фронтовики знают цену этой награде! А позднее я был награжден орденом Боевого Красного Знамени.

Казалось бы, немного наград в сравнении с теми регалиями, какие я получил за десятилетия мирного труда. Но ордена военных лет особенно дороги. И та скупость, с которой награждали писателей-военкоров, несмотря на их былые заслуги (кавалер ордена Ленина, автор текста Гимна Советского Союза, дважды лауреат Сталинской премии!), говорит о том, что на войне учитывались не прежние доблести, а только тот вклад, который ты непосредственно вносишь в дело победы над врагом. Для корреспондента фронтовой газеты два боевых ордена – это высокая оценка его ратного труда.

Пройдя сквозь огонь, повидав столько человеческих трагедий, в том числе гибель друзей, сам чудом избежав смерти, я вернулся к мирной жизни другим человеком. Я сражался за Родину, я защищал Родину! – это чувство всегда жило и продолжает жить во мне, помогая стойко переносить испытания, каких всегда было немало, да и сейчас хватает. И каждый раз, когда речь заходит об увековечении памяти фронтовиков, я испытываю внутреннюю потребность внести свой творческий вклад в это благородное дело.

Так было, когда ко мне обратились с просьбой сделать надпись на памятнике советским солдатам – освободителям Европы[4]. И в Вене стоит этот памятник с моими словами, высеченными на гранитном постаменте:

Весной 2007 года, когда мы с Юлей находились в Вене, власти австрийской столицы пригласили меня на встречу с послами некоторых европейских государств. Она состоялась именно около обелиска советским воинам. Я вновь увидел этот знаменитый славный памятник, на постаменте которого выбиты мои строки.

И здесь очень кстати заметить, что в Австрии с большим уважением относятся к памятникам советским солдатам, погибшим в борьбе с фашизмом, в том числе к венскому памятнику. И не случайно именно около него проходила моя встреча с послами некоторых европейских государств. Подчеркиваю это особо в связи с событиями, разыгравшимися вокруг памятника советским воинам-освободителям в Эстонии, в Таллине. Не буду повторять того, что многократно говорилось по этому поводу в Государственной Думе, в печати, во время московских митингов и пикетов. Скажу лишь о том, что лично я, как ветеран Великой Отечественной войны, испытываю чувство глубокого разочарования от того, что происходит в Эстонии. И вспоминаю старую истину о том, что камень, брошенный в прошлое, бумерангом возвращается в будущее. Историю можно извратить лишь в текущих политических целях, но по крупному счету она всегда берет свое, превращая сиюминутных суетливых политиканов в пигмеев, которых будут презирать потомки, – на то она и История с большой буквы.

Вот о чем думал я, когда вместе с гостеприимными венцами и послами европейских стран стоял около ухоженного памятника советским воинам в австрийской столице. Мне казалось, что сама эта встреча по обоюдному умолчанию проводится как бы в пику эстонским радикалам. Очень уж примечательные для нее были выбраны дни – те дни, когда решалась судьба памятника в Таллине.

А теперь – о другом…

Конечно же я принял участие в конкурсе на лучшую надпись для могилы Неизвестного солдата у Кремлевской стены. История этого памятного захоронения непростая, не случайно оно было произведено лишь в 1967 году, только через двадцать два года после Победы. Но зато все было сделано с соответствующими почестями: останки Неизвестного солдата на пушечном лафете в сопровождении воинского эскорта провезли по Ленинградскому шоссе и по всей улице Горького. Десятки тысяч людей стояли вдоль тротуаров, отдавая дань уважения всем тем советским солдатам, кто не вернулся с войны и не нашел пристанища в могиле под красной звездой, но жизнью своею спас Родину от порабощения.

Я навсегда запомнил тот торжественный день, потому что участвовал в захоронении останков Неизвестного солдата у Кремлевской стены, у Вечного огня. И позднее я много-много раз приходил к этому святому для меня месту, подолгу стоял перед монументом, у подножия которого выбита надпись:

ИМЯ ТВОЕ НЕИЗВЕСТНО —

ПОДВИГ ТВОЙ БЕССМЕРТЕН

Я счастлив, что это мои слова, что в 1962 году именно я выиграл открытый конкурс на лучшую надпись для этого монумента и тем самым как бы воздал личные почести всем со славою погибшим в Великой Отечественной войне советским солдатам, которых – без различия чинов и званий – считаю своими однополчанами.

Но сейчас мне порой становится грустно от того, что молодые журналисты слишком уж торопливо, я бы сказал, дежурно отмечающие такие великие боевые даты, как, например, 65-летие разгрома фашистов под Москвой, подходя к памятнику Неизвестному солдату у Кремлевской стены, даже не обращают внимания на эту важную надпись, выбитую на постаменте…

Однако на могиле Неизвестного солдата не напрасно горит Вечный огонь. Вечный! И в это понятие вложено не только время суток – день и ночь. В это понятие вложено историческое время – огню на могиле Неизвестного солдата гореть вечно, напоминая всем грядущим поколениям о бессмертном подвиге беззаветных защитников Родины.

Да, как бывший фронтовик, я особенно счастлив от того, что именно мои слова выбиты на постаменте памятника Неизвестному солдату и вместе с ним войдут в славную летопись нашей Родины.

Но в этой связи особо хочу сказать о том, что задолго, а если быть точным, за пятнадцать лет до того, как у Кремлевской стены был открыт величественный памятник Неизвестному солдату, нашими, михалковскими, заботами такого же рода памятник – конечно, очень скромный, непритязательный, однако столь же священный! – уже был воздвигнут! И не где-нибудь, а вблизи нашей дачи на Николиной горе, в Никологорском лесу. Прежде всего это стало заслугой Натальи Петровны Кончаловской, которая много сил вложила в его создание, и, как ни странно, еще маленького в те далекие годы Никиты. Однако на завершающем этапе к делу подключился и я.

Не скажу, что все было очень уж просто. Шел 1952-й год, понятия «Неизвестный солдат» тогда, по сути, не существовало, по сталинской логике, пропавших без вести зачисляли в предатели… И все-таки нам удалось соорудить, а потом в торжественной обстановке, в присутствии многочисленных гостей открыть первый в стране памятник Неизвестному солдату.

Но во всех подробностях эту, не побоюсь сказать, нашу семейную эпопею знала, конечно, Наташа. Ей я и предоставляю слово, поскольку впоследствии она в деталях описала происходившие в ту пору события.

Кстати, самую первую надпись на памятнике Неизвестному солдату – в Никологорском лесу – тоже сделала именно Наташа.

«Было на нашем участке особое место, отличающее его ото всех дачных участков на Николиной горе. В дальнем углу сада была могила погибшего в первый год войны сибирского стрелка лейтенанта Сурменева. Низенькая деревянная пирамидка с надписью притулилась к молодой березке. Видимо, березка эта была прутиком, когда бойцы принесли завернутого в плащ-палатку девятнадцатилетнего товарища, раненного в деревне Аксиньино, в трех километрах от Николиной горы. Лейтенанта несли в полевой госпиталь, размещавшийся в этом доме. Он скончался по дороге и так, завернутым в плащ-палатку, был похоронен здесь, в саду. Таких могил на дачах Николиной горы было несколько; возвращавшимся хозяевам предлагали перенести их в лес, в общую братскую. Люди соглашались, а в лесу за последними дачами вырос холмик. Но бывший хозяин нашего дома не захотел тревожить прах молодого воина, и могила сохранилась.

Первое, что мы сделали, – убрали полусгнивший столбик надгробия. Пригласили никологорского печника Давида, украинца огромного роста, и попросили его возвести над могилой постамент из кирпича и облицевать его цементом. Когда постамент был готов, мы водрузили наверх большую цементную чашу, сохранившуюся в саду. На Ваганьковском кладбище заказали черную гранитную доску с выгравированными на ней стихами моего сочинения.

В чаше летом цветут настурции, а над могилой – большой куст жасмина. Береза за сорок лет вытянулась в высокое ветвистое дерево, и представляется мне, что она своими корнями, как мать руками, обвила останки воина. Это место стало для нас священным.

Тридцать лет тому назад Никита, мой семилетний сын, постоянно разглядывая иллюстрации в журнале «Огонек», решил непременно установить возле нашего памятника почетный караул. И часто днем можно видеть двух мальцов, Никиту и внука Отто Юльевича Шмидта – Федю, вытянувшихся в струнку и держащих у плеча самодельные деревянные ружья.

…Как-то на лыжной прогулке Никита усмотрел в лесу неподалеку от нашей дачи холмик под сосной и на нем грубо сколоченный из двух бревен крест с яркой пятиконечной звездой посередине.

– Кто это?

– А это такая же могила, как у нас в саду. Только там один лейтенант похоронен, а здесь их несколько.

– А почему здесь только одна звездочка?

Вот это непроизвольное детское «почему» и положило начало дальнейшим событиям, которым я и посвящаю этот рассказ.

В самом деле, почему было не воздвигнуть на братской могиле настоящий памятник? И решено было привлечь к постройке памятника никологорских школьников.

Передо мной встала серьезная задача – организовать сбор средств на материалы для памятника. Нельзя забывать, что после военных лет многие члены дачного кооператива были неустроены. Деньги шли туго, но все же я набрала 700 рублей на покупку кирпича, цемента и на другие расходы. Но самое трудное было собрать и уговорить ребят пожертвовать частью своих летних каникул на трудную, изнурительную работу и заставить их «захотеть» построить памятник. А тут – купанье, футбол, влюбленности, ревности и просто летняя лень. Ежедневно с утра я начинала гоняться за своими строителями. Трудно было собрать их, бесполезно назначать часы, у всех были личные, дачные дела. И тут на помощь пришел Николай Семенович Селезнев, тогда преподаватель Московского института декоративного искусства. В тот год он часто бывал у нас, молодой художник с приветливым, мягким русским лицом, со светлой шевелюрой.

Николай Семенович работал над моделью обелиска, учитывая каждую деталь. Надо было решать размеры обелиска, чтобы он был виден среди высоченных сосен, а в то же время мы не могли рассчитывать на крупный монумент. Помню, как мы втыкали в землю холма четырехметровый шест и потом, отходя, со всех сторон просматривали его видимость сквозь лес.

Яму для фундамента рыли осторожно – поодаль от креста со звездочкой. Рыли на два с половиной метра глубиной, и комья земли и песка выбрасывали тоже по определенному плану. Эта насыпь должна была стать квадратным холмом вокруг памятника. Впоследствии девочки выкладывали его кусками дерна, закрепляли, и холм этот по сей день стоит зеленый и плотный.

Сначала собирали булыжник, а потом Николай Семенович, рыская по окрестностям в поисках материала, усмотрел странный черный грунт в воде возле моста; он влез в воду и к восторгу своему обнаружил крупные куски и осколки черного гранита.

Потом мы с Селезневым поехали в Звенигород и отыскали лучшего каменщика, Ивана Павловича Кудряшова. Он был на вид ленив и медлителен, настроен скептически, но за плату согласился выложить вместо печной трубы колонну для обелиска по расчетам Селезнева. Но когда, приехав, он увидел могилу с крестом из бревен, а рядом роскошный цоколь на холме, что-то в нем всполохнулось, он тоже загорелся и принялся за кладку.

Шли дни, обелиск поднимался ввысь. Селезнев командовал кладкой. Кудряшов стоял на лестнице, ребята подносили ему кирпичи так быстро, что он едва успевал укладывать. Даже самые маленькие, такие как Верочка, Федя и Никита, хоть по одному кирпичу, но тоже носили.

Было решено окружить площадку столбиками со вделанными в них кольцами для цепей.

По вечерам, дома, Коля лепил из глины модель мемориальной доски для обелиска, на тему – оборона Москвы в 1941 году. Он решал эту тему так: придорожный столб со стрелкой, вокруг запушенные снегом ели. Советский боец в тулупе и ушанке, с молодым гневным лицом, замахивается автоматом над перекладиной с указанием направления на Москву. Выразительность и динамика движения дают представление, где и что происходит…

На второй доске, помещенной ниже, были стихи, написанные мною специально:

Доски были отлиты из гипса, а затем мы собрали по задворкам и чуланам весь медный лом – старые чайники, краны, колонки от ванн, а четверо наших мальчиков где-то в лесу отрыли сорок метров свинцового кабеля военного времени. Все это было отправлено в одну из московских мастерских и перелито в бронзовые доски. И до чего же они были красивы, эти доски, горящие медью! Было чем гордиться.

Легкий, безупречных пропорций обелиск вознесся между сосен, заканчиваясь бронзовым лавровым венком со звездой посредине. В нем воплотилось вдохновение и возвышенное искусство молодых строителей.

Интересна судьба того лаврового венка, увенчивающего памятник. Когда маршал Жуков заказал Московскому институту декоративного искусства новую модель для общевоенного значка вместо прежней: два перекрещенных ружья и посредине кружок – мишень, и это было поручено Николаю Семеновичу Селезневу, то он использовал модель нашего лаврового венка со звездой посредине.

Работа подходила к концу. Надо было еще достать цепи для ограды. Тут мы с мужем, Сергеем Владимировичем, хватили хлопот. Сначала поехали в Министерство морского флота – узнать, где можно достать якорных цепей.

На нас с удивлением посмотрели:

– Придется вам в какой-нибудь морской порт ехать. Мы здесь цепей не держим…

В Министерстве речного флота нам ответили примерно то же самое, но вдруг лифтер в министерстве, слушая наши сетования, посмеиваясь, сказал:

– А вы съездили бы в трамвайный парк, там этих цепей горы лежат.

Через два дня нам разрешили взять за наличный расчет двадцать пять метров цепей. Цепи покрыли черным лаком и прикрепили к столбикам. Памятник был закончен. Девочки принесли из леса молодых елочек и посадили их вдоль дорожки. Вышла прямая как стрела аллея. Принесли горшки с пышными гортензиями, посадили в клумбу астры и герани. Дорожка, усыпанная песком от самого шоссе, подводила к стройному обелиску, чудом выросшему среди сосен.

Никогда никологорские школьники не думали, что это будет так красиво. Завороженно смотрели на дело рук своих. Теперь каждый гордился своим участием в строительстве.

И вот двадцать второго августа 1952 года состоялось торжественное открытие нашего памятника. Готовились сутра, завесили обелиск холстом. Накануне ребята убрали весь строительный мусор и размели дорожку. О приглашенных позаботился Сергей Владимирович, и к двум часам дня съехались генерал-лейтенант Пронин и генерал Московский. Во главе с Заславским съехались журналисты, корреспонденты, фотографы, под барабанный бой пришли пионеры села Успенского. Ну и конечно, никологорские папы и мамы, не очень-то поощрявшие нашу затею и мало верившие в такой блестящий результат. Пятьдесят моих ребят линейкой выстроились возле памятника. Все они были подтянуты, причесаны, с лицами, озаренными волнением и гордостью.

Да. Теперь мои строители уже взрослые люди. Где они? Что делают? Разбрелись по разным местам. А памятник стоит. Посаженные девочками елочки разрослись в густую аллею. И каждый год, не говоря уже о юбилейных и памятных днях с парадными церемониями и искусственными венками, от весны до осени всегда кто-нибудь кладет садовые или полевые цветы к подножию одного из самых первых памятников, созданного трудом молодых рук по велению молодых сердец».

Вожди и нравы

Я всю жизнь занимался общественной деятельностью. И конечно, не раз встречался с руководителями нашего государства, как принято теперь говорить, с «первыми персонами».

Встречался и на официальных мероприятиях и в неформальном общении. Всех встреч упомнить невозможно, к тому же далеко не всегда они были интересными. Для меня гораздо важнее было составить свое личное представление о лидерах страны; говоря по-писательски, нарисовать в своем сознании их человеческий и нравственный облик. А уж что касается политического облика вождей, то на этот счет у нас умельцев хватает и без меня. Особенно много таких «мастеров» среди тех, кто видел вождей лишь по телевидению или на портретах. Я же, как уже сказано, общался с ними лично. Но по вышеназванным причинам в память врезались те встречи и те беседы, зачастую неформальные, которые оставляли определенное впечатление и давали представления о личности того или иного лидера.

Мне представляется, что мои впечатления могут в какой-то мере дополнить те мемуарные воспоминания, которыми с 1990-х годов буквально переполнен наш книжный рынок.

О Сталине я уже писал в связи с историей создания Гимна Советского Союза.

Теперь – о Никите Сергеевиче Хрущеве, с которым судьба сводила меня не раз. Кстати, мой сын Никита – тезка Никиты Сергеевича, и злые языки, коих у нас предостаточно, распространяли слухи, будто бы я намеренно назвал сына Никитой, чтобы «угодить» вождю. Забывают при этом, что мой Никита родился задолго до того, как Хрущев стал руководителем государства, когда это никому и присниться не могло. Ну, да что поделаешь с зубоскалами? – на чужой роток не накинешь платок.

Итак – Хрущев. Поначалу мне нравилась эта самобытная фигура, нравилось его мужество, когда он первым осмелился восстать против культа Сталина, против сталинских репрессий. Именно Хрущев первым заговорил о всеобщем разоружении, с его именем связывают и так называемую «оттепель» – такое название этого периода нашей истории связано с одноименным романом Ильи Эренбурга. С приходом Хрущева на пост первого секретаря ЦК КПСС явно начала меняться обстановка в стране.

Мне запомнилось, как Никита Сергеевич сам взялся сделать доклад на одном из писательских съездов – к писателям в то время руководство страны относилось с большим уважением, и доклад Хрущева свидетельствовал о том огромном внимании, какое проявляли «наверху» к писательскому сообществу.

Но конечно же сам текст доклада писали помощники Хрущева, и, видимо, этот текст Никиту Сергеевича не удовлетворил. Выйдя на трибуну, он сразу же отложил заготовленный заранее доклад в сторону и начал говорить «от себя». Говорил долго, в целом интересно, однако не всегда грамотно и обо всем. Но кое-что важное, на мой взгляд, упустил. В частности, говоря о литературе, он ничего не сказал о таком жанре, как сатира. По моему мнению, это было политически неверно. К тому же этот вопрос имел для меня особое значение, поскольку я в то время выпускал Всесоюзный сатирический киножурнал «Фитиль».

Этот киножурнал был острым, а потому далеко не всем нравился. После доклада Хрущева ко мне сразу подошли наши чиновники от литературы и недвусмысленно заметили: «Никита Сергеевич ничего не сказал о сатире… Нужна ли она теперь?»

Чиновник – на то и чиновник, чтобы прислушиваться к каждому слову свыше и «реагировать» на него: не сказано о сатире – значит, сатира не нужна.

Я понимал: положение надо исправить. И немедленно.

Поэтому на приеме в Георгиевском зале по случаю писательского съезда подошел к Хрущеву и сказал:

– Вы не упомянули о сатире.

– Что такое? – удивился Хрущев. – А почему я должен был еще о чем-то упоминать?

– А потому, – ответил я, – что вы же знаете, что каждое ваше слово будут теперь цитировать, изучать. И если вы ничего не сказали о сатире, то значит вы, Никита Сергеевич, к этому жанру плохо относитесь, и это может иметь роковые последствия не только для литературы…

– А где же мне это сказать? – заинтересованно спросил Хрущев.

– А вот прямо сейчас скажите в микрофон!

Хрущев подошел к микрофону и обратился к собравшимся:

– Вот тут товарищ Михалков говорит, что я ничего не сказал о сатире. Сатира нам нужна, она нам очень помогает! – И повернулся в мою сторону: – Ну, вот я и сказал!

Но я снова обратился к нему:

– Надо, Никита Сергеевич, чтобы ваши слова попали в стенограмму вашего доклада, тогда о них узнают все.

Хрущев тут же подозвал главного редактора «Правды»

А.П. Сатюкова и дал указание:

– То, что я сказал сейчас о сатире, вставьте в доклад!

Этот эпизод только с виду кажется простым, любопытным, да и только. На самом деле, за ним встает и прежнее, и сегодняшнее чиновничье политиканство. Я, конечно, не читал тот текст, который загодя подготовили для Никиты Сергеевича в качестве доклада на писательском съезде, но уверен, что в нем ни слова о сатире сказано не было. Поэтому не очень сведущий в литературных вопросах Хрущев о сатире и не вспомнил. А сегодня, когда я не слышу в речах наших лидеров ни одной цитаты из русской литературной классики, даже из Салтыкова-Щедрина, который так и просится в доклады любой важности, я тоже думаю о том, что это позиция каких-то чиновников. А подсказать лидеру мысль о том, сколь важна литература в наши дни для воспитания нравственности, поступить так, как я когда-то заступился за сатиру перед Хрущевым, – видимо, некому. Хотя, конечно, возможны тут и другие объяснения…

А вот другой эпизод, тоже связанный с Хрущевым.

Раньше на пленумы ЦК КПСС приглашали много гостей, в том числе писателей. Меня тоже приглашали неоднократно.

И однажды перед началом очередного Пленума ЦК ко мне обратились некоторые товарищи, ратовавшие за сохранение памятников старины, – это истинно писательская позиция. Они попросили меня передать Хрущеву письмо, в котором предлагалось создать Общество охраны памятников культуры. Ведь я не только присутствовал на том Пленуме, но мне даже предоставили слово. И вот, выступая с трибуны, я передал письмо в президиум, лично товарищу Хрущеву[5].

Передаю письмо в президиум, а Хрущев не берет. И громко говорит:

– Не возьму!

Я в дурацком положении: на глазах всего Пленума идет обмен репликами с первым секретарем ЦК КПСС. Но отступать мне некуда, и я все-таки дожал его: в конце концов Хрущев уступил и с сердитым видом принял письмо. Я вернулся в зал и жду, чтобы кто-нибудь из выступающих после меня поддержал идею о создании Общества охраны памятников культуры. Ни один человек не поддержал! Все в кусты ушли!

А в заключительном слове Хрущев вдруг говорит:

– Вот тут Михалков защищает памятники старины…

Он резко раскритиковал содержание переданного мною письма.

И тут же, прямо на трибуне в своей экспрессивной манере что-то порвал. Не знаю, что именно: то ли текст письма, то ли свои заметки.

Я, конечно, знал, что Хрущев выступает против церкви, что он нанес ей много вреда. Но памятники старины… Не думал я, что его гнев распространяется и на историко-культурные ценности. А по всей Москве уже поползли слухи: дескать, Михалков вылез на Пленуме, а ему дали по мозгам. Снова хочется повторить: злые языки, в таких случаях всегда находятся.

Конец ознакомительного фрагмента.