Сытин. Издательская империя. Часть третья (Валерий Чумаков, 2011)

Стремительно обучавшаяся грамоте Россия поглощала печатную продукцию во все больших количествах. Сытинские машины работали круглосуточно, но все равно не могли удовлетворить растущий спрос огромной державы. Дело требовало срочного и капитального расширения. Это понимали все, и сытинские сотрудники, и его патрон, купец Шарапов, и, конечно, сам Иван Дмитриевич. Дело было за малым – за инвестициями. Главным инвестором у Сытина был, разумеется, Шарапов. Но, несмотря на понимание проблемы, он совсем не стремился вкладываться в развитие типографии. Осторожный купец предпочитал действовать по-старинке, пусть тихо, но зато верно и безопасно. И то сказать: сейчас спрос есть, а что как он через полгода пропадет? Начитается Россия, или конкуренты ценами перебьют покупателя, или государство вообще запретит книжки для крестьян печатать. А что, такое тоже было возможно. Что тогда делать? Спроса нет, а машины уже закуплены, склады построены, деньги вложены… Тогда придется просто смириться с тем, что вложены они в яму, которую сами компаньоны вырыли, и которую сами засыплют. Такой поворот Шарапова никак не устраивал. Зато Сытин видел далеко и понимал, что опасности нет почти никакой, а деньги просто утекают сквозь растопыренные пальцы. Несколько раз он просил у Петра Николаевича денег на расширение дела, и все время получал осторожный отказ. Но вода камень точит, и, наконец, старый купец сдался молодому. В конце 1882 года, как раз после завершения выставки он понял, что вопрос можно и нужно решить раз и навсегда, кардинально. В ответ на очередную просьбу он согласился дать своему ученику 5 тысяч рублей кредита, но сам окончательно вышел из дела. Отныне, оставаясь Сытину в бытовом плане добрым другом, благодетелем и фактически вторым отцом, в плане деловом он отходил на роль простого покупателя и заказчика, правда, одного из основных.

Получив полную свободу и независимость, Сытин сразу ею воспользовался. Уже в том же 1882 году в Московской купеческой управе был зарегистрирован торговый дом «И. Д. Сытин и Ко». А 1 января 1883 года на Старой площади, у Ильинских ворот, рядом с лавкой Шарапова открылась новая книжная лавка, хозяином которой был молодой купец. В сравнении с шараповской была она крохотной – примерно 7 метров в длину и около 4 в ширину. Лавка даже не отапливалась и зимними ночами в ней замерзали чернила. Однако днем они оттаивали, так как помещение быстро прогревалось массой покупателей. К тому времени, по рассказам сытинских подчиненных, их патрон обслуживал сеть, состоявшую из примерно двух тысяч офеней. Привлекал он их не только высоким качеством и цветастостью книжек, но и низкой ценой. В то время как продавались они в деревнях по 2–3 копейки за листовку, Сытин просил даже не рубль, а всего 95 копеек за партию в сто экземпляров.

Однако открытие собственной торговли было только началом свободного плаванья. Покупка новых машин и расширение помещений требовали средств значительно больших, чем 5 тысяч шараповских рублей. Тут уже одному справиться было сложно, надо было привлекать к делу товарищей. И уже через месяц после открытия магазина 33-летний купец заключил с Д. А. Воропаевым, В. Л. Нечаевым и И. И. Соколовым договор об открытии Товарищества на вере под маркой его торгового дома «И. Д. Сытин и Ко» с уставным капиталом 75 тысяч рублей. Крепче всего он был связан с последним из пайщиков: Иван Иванович Соколов был не только шурином, то есть родным братом жены, но и зятем, мужем одной из двух сестер Ивана Дмитриевича. Сытин, к началу 1880-х годов, не только привез из Галича в Москву обеих своих сестер, но и выдал их замуж, снабдив приличным приданным.

Евдокия и Иван Сытины с детьми – Николаем, Василием, Владимиром и Марией, 1880-е годы

Формула товарищества на вере означала, что образующие его пайщики делятся на две группы – полных товарищей и вкладчиков-коммандитистов. Первые управляли деятельностью компании и отвечали за нее всем своим имуществом. Вторые особого влияния на политику и деятельность фирмы не имели, зато и отвечали по ее делам только своими паями. Нетрудно понять, что у нового товарищества полный товарищ был один – Иван Дмитриевич Сытин, а вкладчиков было трое. И все они, несмотря на свою чисто финансовую ограниченную ответственность, тем не менее, старались по возможности усилить влияние на стабильно растущее предприятие. Иван, по их мнению, был слишком молод, горяч, и своей горячестью мог поставить их вложенные капиталы в рискованное положение. И Иван вынужден был прислушиваться к настойчивым экономическим советом «сотоварищей», а иногда, по необходимости, и следовать им. Особенно, когда в одном совете объединялись все три вкладчика. В таких случаях административного ресурса Сытина явно не хватало для того, чтобы победить паевый ресурс противно-совладельческой стороны. Для того чтобы справиться с такой ситуацией Иван Дмитриевич продал своему товариществу принадлежавшие ему лично книжную лавку и типографию за 36 тысяч рублей. На эти деньги он выкупил 48 процентов паев и стал председателем Правления товарищества. Отныне, чужие советы ему были не указ.

Договор товарищества был заключен сроком на шесть лет, после чего его можно было пересмотреть и пролонгировать, либо просто разделить дело в соответствии с размерами паев и разбежаться.

Получив в работу новый немалый капитал, Сытин быстро поднял дело на новую высоту. Упускать время было не в его характере, и полученной возможностью он сразу воспользовался сполна. Он приобрел еще одну литографскую машину, затем добавил еще две типографских, после чего получил возможность печатать в своей уже теперь типографии почти полноценные книжки. Почти полноценные потому, что для полного комплекта ему пока не хватало машины переплетной, но без нее в деле крестьянской печати можно было пока обойтись.

Теперь надо было озаботиться об ассортименте.

А с ним было худо. Хорошие авторы требовали больших гонораров. Их книжки можно было продавать никак не дешевле 30–40 копеек, а такая цена для основного сытинского потребителя, крестьянина, – была совершенно неподъемной и немыслимой. Поэтому в печать шли сочинения бульварных авторов.

Это была интереснейшая группа людей. Сам Сытин писал о них так: «Недоучившиеся семинаристы, убоявшиеся бездны книжной премудрости, и всякого рода изгнанники учебных заведений, запьянцовские чиновники, нетрезвые иереи и вообще неудачники всех видов, потерявшие профессию, утратившие репутацию и похоронившие надежду». За свои произведения, умещавшиеся в стандартные 36-страничные маленькие книжицы, они получали от 3 до 5 рублей, и произведение при этом продавалось издателю в полную и вечную собственность. Правда были и среди них авторы с «крутыми» заработками. Известный на Никольском рынке литератор Миша Евстигнеев получал за книжку от 5 до 10 рублей. Это был настоящий столп бульварной литературы писавший все, от повестей и романов, до самоучителей танцев и сонников. Однако писал он в основном для книготорговца Александра Манухина, одного из самых главных бульварных издателей. Миша начал печататься еще в конце 1860-х годов. Основным его коньком была ироническая проза, веселые сказки, повести рассказы. Судить о содержании его книг можно уже по названиям: «Дюжина сердитых свах», «Дочь сатаны», «Не жениться горе, а жениться вдвое», «Чудеса между мужчиной и женщиной (до брака и после брака): Житейск. попурри», «Царевна-преступница», «Золотые досуги: Альбом-малютка для малых малюток». У офеней Миша пользовался чрезвычайной популярностью, среднеоптовая цена его книжек вдвое превышала среднерыночную планку. Коробейники брали его труды по 1,5–2,5 рубля за сотню, а некоторые его книги даже оптом шли по неслыханно высокой для Никольского рынка цене – 5, 10, а то и 20 копеек за штуку. Всего до нас дошло более 50 книг Миши, и каждая из них переиздавалась в течение многих лет ежегодно не менее чем пяти десятитысячным тиражом. Это был, безусловно, талантливый автор, дружбу с которым водил даже Антон Чехов. В одном из своих писем, в самом конце 1883 года Антон Павлович писал своему другу Николаю Лейкину[43]: «Пристаю к Мише Евстигнееву, чтоб он написал свою автобиографию. Хочу у него купить ее. Редкое «житие»! Пристаю уже год и думаю, что он сдастся». По началу Сытину такой мастер был не по карману.

Но он нашел ему достойную замену. Уже в 1883 году Иван Сытин выпустил в свет первую книжку Валентина Волгина. Повести его были не такими смешными, как у Миши, зато жуть какими страшными. Изданные в 1884 и в 1886 годах «Ночь у сатаны» и «Чародей и рыцарь» стали настоящими бестселлерами и принесли издателю немалую прибыль. Волгин редко утруждал себя придумыванием сюжета и обычно просто переписывал произведения других писателей, делая их пострашнее, потрагичнее, пожалостливее и подоступнее для народа. Сегодняшний читатель без труда узнаете в волгинской «Утопленнице» (1887 год) пушкинского «Станционного смотрителя», а в «Турецком пленнике» (1886) и «Мертвеце без гроба» (1887) – «Кавказского пленника». Так же он запросто укладывал в стиль народной легенды исторические повести, и тогда на свет появлялись «За Богом молитва, а за царем служба не пропадут» (1883) и «Роковая тайна, или Отец и сын» (1886), или криминальные истории, «Убийство на реке Шексне» (1884), «Страшная ночь» (1886).

Переписыванием мастеров тогда грешили многие рыночные писатели. Хотя сказать «грешили» в данном случае будет неправильно, ибо грехом тогда такое действие не считалось. Каждый зарабатывал свой хлеб, как мог, и если маститые авторы трудились для аристократии, подавая свои произведения на их языке, то те, кто поменьше честно переделывали их вы более «народную» форму. В результате «Князь Серебряный» Алексея Толстого превращался в «Князя Золотого», «Ночь перед рождеством» Гоголя в «Кузнеца и черта», его же «Тарас Бульба» – в «Приключения казацкого атамана Урвана», «Разбойников Тараса Черномора» или просто в Тараса Черномора», «Вий» – в «Три ночи у гроба» или в «Страшную красавицу», лермонтовская «Песнь о купце Калашникове» обращался в свою противоположность – «Боярина Малюту Скуратова», а «Граф Монте-Кристо» Александра Дюма в «Страшную месть беглого каторжника». Тот же Миша Евстигнеев бывало, говорил:

– Вот Гоголь повесть написал, да только у него нескладно вышло, надо перефасонить.

И перефасонивал замечательно: менял название, что-то убирал, что-то добавлял, переносил действие в более понятные места, убирал непонятные слова и выражения.

Издатели обычно брали книги в печать практически их не читая, определяя будущий успех издания по объему и броскому названию. Да и некогда им было читать: принятый к печати материал почти сразу шел в набор. А поскольку покупатели пользовались теми же критериями, ошибались печатники редко. Тем не менее, ошибки, как и в любом другом деле встречались.

Об одной из таких ошибок, совершенных начинающим еще Сытиным, потом вспоминала вся Москва. Сам герой писал о ней так: «Однажды в самом начале моей самостоятельной торговли за два дня до рождества ко мне в лавку зашел молодой человек, или, точнее сказать, мальчик лет 14–15. На дворе было холодно, а молодой человек был одет не по сезону: длинный, с чужого плеча сюртук, осенняя шляпа с широчайшими полями и на ногах валяные боты.

– Что прикажете, молодой человек? – спрашиваю я.

– Вот не купите ли у меня рукопись?

Озябшей, синей от холода рукой он протянул мне эту рукопись. Я взял, развернул… «Страшная ночь, иди Ужасный колдун»…

– Что ж, – говорю, – молодой человек, заглавие для нас подходящее… А сколько вы хотите за ваше произведение?

– Давайте 15 целковых…

– Не дороговато ли будет…

– Уж сделайте милость, – говорит, – дайте 15… Вы видите, я в нужде, праздники подошли…

– Да вы кто такой, чем заниматься изволите?

– Да ничем еще… Меня только недавно из училища исключили…

– Что так? Набедокурили, значит, в училище.

– Нет, ничего особенного не было, а просто я под партой разные шутливые штучки на учителей писал, вот и выключили… А теперь вот повесть написал… Только вы уже сделайте одолжение, 15 рублей положите за нее… Мне очень нужно…

– Ну что ж, – говорю, – молодой человек, пусть будет по-вашему… Пишите на обратной стороне расписку, что я, нижеподписавшийся, продал И. Д. Сытину в вечное владение настоящую рукопись мою «Страшная ночь, или Ужасный колдун»…

Взял он перо, а рука от холода и писать не может. Уж он дул, дул в свои синие кулаки, а потом еле-еле нацарапал расписку и внизу подписал: «Власий Дорошевич»…

Заплатил я деньги, 15 рублей, и жалко мне стало этого молодого человека. Весь синий, озяб, дрожит (лавка моя не отапливалась) и все в кулаки дует.

– Вы, – говорю, – молодой человек, в случае чего наведывайтесь ко мне в лавку… Может быть, у меня и работишка какая-нибудь найдется.

Расстались мы друзьями, я отдал в набор «Ужасного колдуна».

Но через некоторое время прибегает ко мне встревоженный корректор (человек с образованием, из семинаристов) и говорит:

– Иван Дмитриевич, как бы чего не вышло с вашим «Ужасным колдуном».

– А что такое?

– Да ведь это, – говорит, – повесть Гоголя… Непременно отвечать будете…»

Как видите, в воспоминаниях Сытин говорит, что в таком виде повесть он печатать не стал. А в Москве говорили, что напечатал. И один из сытинских авторов и приятелей Александр Пругавин[44] вспоминал, как сам Сытин ему рассказывал, что, не зная еще о плагиате, отпечатал «Ужасного колдуна» в 30 тысяч экземплярах. Книжка разошлась так хорошо, что он тут же заложил в печать еще 60 тысяч экземпляров. И только тогда метранпаж узнал в нем «Страшную месть» Гоголя.

Думаете, после этого издатель прекратил все отношения с наглым Власием? Отнюдь. Опять же, в воспоминаниях он продолжает:

«– Ах ты, незадача какая… Что ж теперь нам делать?

– А больше ничего, – говорит (корректор), – как переделать эту повесть.

Как на счастье, вскоре пришел и мой молодой человек, и мы мирно и даже благодушно покончили наше недоразумение.

– Ежели хотите, Иван Дмитриевич, я все могу переделать.

– Нет, – говорю, – все-то не надо, лучше Гоголя не напишете, а страниц десять переделайте по-новому, чтоб скандалу не было».

Позже недоучившийся гимназист принес в типографию Сытина еще не одну чужую рукопись. Уже когда Власий стал одним из самых известных российских фельетонистов, Сытин жаловался писателю Иерониму Ясинскому[45]: «Меня Дорошевич как малограмотного не раз надувал и, так сказать, обучал. Принесет что-нибудь из Пушкина, за свое выдаст, я и издам. За «Тараса Бульбу» еще заплатил ему двадцать пять, за дешевкой гнался, по правде сказать, и показалось интересным. Пришел квартальный в лавочку, я и похвастай: вот какой писатель выискался, далеко, говорю, пойдет, а он взял рукопись, прочитал, да и говорит: «В арестантское отделение угодит». За то, говорит, что это Гоголя, а это Пушкина. Пришлось одно издание совсем уничтожить, а другое разобрать в типографии. Ну, а рукописи на память оставил. Дорошевич теперь знаменитостью сделался. Только я, как читаю его фельетон, все думается: откуда он это слямзил?» Позже дочь Дорошевича в своих мемуарах утверждала, что отец ее устраивал такие «подставы» вовсе не с целью нажиться, а только желая подшутить над глупым издателем.

Фамилию Дорошевич вы запомните. Мы к ней еще вернемся. И не раз.

До Всероссийской выставки 1882 года сытинская типография, если не считать удачной находки с картами военных действий, не занималась. Даже в хвалебном альбоме, изданном к юбилею фирмы, составители вынуждены были признать, что Сытин «как издатель, долго, до 80-х гг. шел на одном уровне с другими аналогичными фирмами». Но Иван Дмитриевич, в отличие от своих конкурентов, вполне довольных положением дел, постоянно думал над тем, чтобы еще такого нового, ходового напечатать. И совет Боткина обратить внимание на картины известных живописцев пришелся как нельзя в пору.

Иван Дмитриевич вообще любил всякие картины, картинки и раскраски. Именно поэтому его книжки и брошюрки могли быть напечатаны на плохой бумаге, убогим шрифтом, текст мог не блистать великолепным стилем, но каждая книжка была обязательно богато иллюстрирована, на заглавной странице обязательно присутствовала интересная картинка (не всегда соответствовавшая содержанию) а буквицы в начале глав были всегда выведены в завитушках самого немыслимого вида. Уважение его к изобразительной науке было так велико, что он почти любой рисунок, даже самый незначительный называл «картиной». А любимой поговоркой издателя было «Картина за собой и книгу тянет». В случае с крестьянской продукцией, на которую была ориентирована фирма, это было, безусловно, верно. Хороший рисунок для полуграмотного крестьянина был непреходящей ценностью, а для крестьянина безграмотного – ценностью безусловной. Для грамотного и полуграмотного добротные иллюстрации могли достойно компенсировать слабое содержание, а безграмотному это содержание и вовсе было неинтересно, зато хорошие картинки вполне могли стать стимулом потратить завалявшуюся в кармане лишнюю копейку.

И не надо думать, что крестьянин думал только о пашне и о водке. Вовсе нет. Крестьяне понимали свою важность в системе государственного устройства, они прекрасно знали, что являются фундаментом и все в империи держится именно на них. И им тоже хотелось жить хорошо, культурно. Поэтому красивые картинки на стенах избы были тогда, в конце XIX века не просто прихотью или данью моде, но практически обязательной деталью интерьера. Но и крестьяне тоже делились по уровню культуры, и в каждой деревне обязательно было несколько интеллектуалов (в самом хорошем смысле слова), Которые с удовольствием повесили бы на стену не лубок с Ерусланом или Бовой, но хорошо отпечатанную гравюру известного художника. Ту же «Мону Лизу» («Джоконду») хранцуза Лиона Давинчи или церковную картину «Поклонение волхвов» немца Ребранта. Сытин это понимал и, получив благословение академика от художников, сразу приступил к печати известных картин. И нюх не подвел ни издателя, ни академика: картины пошли и пошли очень хорошо.

Следующий хороший совет издателю дала известная тогда в России общественная деятельница, переводчица и детская писательница Анна Погожева[46]. У Анны Васильевны и Ивана Дмитриевича была одна общая цель, обусловленная разными интересами. И та, и другой были крайне заинтересованы в как можно большем распространении грамоты и вообще – образования. Но, если для Погожевой этот интерес был чисто эстетического свойства, и она не преследовала в нем никаких корыстных целей, то для сытинского бизнеса это было крайне важно. Чем больше грамотного народа – тем больше народ будет покупать книг, а чем больше будет народ покупать книг, тем больше будет доход сытинской типографии. И то, что уже став богатым человеком и одним из главных российских издателей, Иван Дмитриевич на свой кошт организовал множество деревенских школ нельзя расценивать как простую благотворительность. Школы строили тогда многие купцы, но они обычно возводили их в городах, делали большими монументальными, многие из них потом были преобразованы в училища и институты. И это понятно, – ведь чем больше построенная школа и чем больше город, в котором она построена, тем больше заметно деяние, тем больше за него благодарность. Ведь за постройку школы можно было получить не только благодарность от местных властей, но и орден, а то и дворянство, как личное, так и потомственное переходящее по наследству. Сытин же организовывал школы маленькие, в деревне, в какой-нибудь свободной избе, где обязанности учителя часто выполнял даже не педагог, а местный писарь или староста. Правда учебными пособиями и учебниками, производства сытинских типографий, его учебные заведения комплектовались в самом лучшем виде. Конечно, с императорских высот такие школы заметны не были и получить за них даже крошечную медальку было весьма проблематично. Зато в них, для Сытина, был огромный практический смысл. И хотя потом, в воспоминаниях он уверял, что никакой корысти не преследовал, тем не менее, в разговоре с тем же Ясинским он признавался: «Моя неграмотность заставила меня между тем за ум взяться, и я за свой счет стал заводить в деревнях школы просвещения. Я чуть не тысячу книгоношей воспитал так и разослал по всем концам и, знаете, не ошибся, потому что, чем больше затрачено было на просвещение, тем больше мне было дохода, так что я могу в настоящее время ворочать уже и солидными предприятиями; может быть, газету осную, так что буду богат, потому что объявлениями можно запрудить всю Россию; того же Дорошевича возьму за жабры, так что и на вас (Ясинский дружил с Власом, – В. Ч.), между прочим, надежда».

Но все это происходило уже на рубеже XIX и XX веков. А в 1882 году Анна Погожева, увидев, какие красивые картины печатает литография Сытина, обратилась к нему с предложением начать печатать недорогие, а еще лучше – дешевые наглядные пособия для воскресных школ. Именно ими тогда была занята ее душа. Идея пришлась Сытину по душе. Мало того, что она соответствовала его устремлениям, так она еще и могла принести сама по себе неплохой доход. Всяких учебных заведений и тогда уже по стране было немало, и количество их постоянно росло. Россия стремительно просвещалась и все, что было связано с образованием было востребовано в больших количествах. Между тем, как раз печатных наглядных пособий в школах практически не было. Те же, что были, закупались в основном за границей, а поэтому были весьма дороги и не рассчитаны на сельские школы.

Одним из первых Сытин выпустил плакат «Человеческие расы», на котором были изображены фигуры представителей «монгольской, австралийской, негрской, американской и кавказской рас». Пособие разошлось моментально, чему в немалой степени способствовала предельно низкая цена – 5 копеек за большой, хорошо, в цвете отпечатанный лист. За расами пошли пособия по «географии, этнографии, биологии, истории. Издательство обратило особенное внимание на портреты исторических лиц и на чудеса русской природы. Реки, озера, Кавказские горы, опасные переправы, а также губернские города, Петербург, Москва, знаменитейшие здания России». Картины эти были столь привлекательны, что покупали их не только школы, но и простые мужики.

Подсказанную Погожевой идею Сытин вполне творчески развил в совершенно неожиданном направлении. Поговорив с офенями и промониторив покупательский спрос, он пришел к выводу, что обучающие пособия могут быть полезными далеко не только для школ, но и для простых людей. Иван Дмитриевич обратился к известным агрономам и вскоре его печатные машины уже вовсю выдавали плакаты «Лен и его обработка», «Как и какими семенами сеять», «Промышленный огород», «Удобряйте поля, сады и огороды». Они не очень хорошо шли у крестьян, зато великолепно покупались земствами, управами, сельскими больницами и прочими прокрестьянскими учреждениями, которым необходимо было что-то вывешивать в коридорах.

Продавать плакаты госучреждением оказалось делом, несомненно, выгодным. И для того, чтобы еще увеличить эту выгоду Сытин в 1886 году добился для своей фирмы «Высочайшего утверждения», дававшего право на получение крупных государственных заказов. Сам Сытин всегда утверждал, что привилегию эту он получил исключительно по причине высокого качества продукции, низкой цены, а так же потому, что император помнил его еще по выставке. Однако сотрудники сытинской типографии в своих воспоминаниях, написанных и изданных уже после революции 1917 года, рассказывали, что «утверждение» издатель получил взамен на весьма серьезную взятку в 20 тысяч рублей[47]. Надо признать, что дело того стоило. Ибо уже вскоре после этого сытинская типография довела печать обучающих и прочих плакатов до 50 миллионов отпечатков в год. Большая их часть заказывалась земствами и прочими госучреждениями. И хотя Сытин постоянно жаловался, что печатает их на пределе себестоимости, чуть не себе в убыток, учитывая тираж можно представить размеры полученной издателем прибыли.

Конец ознакомительного фрагмента.