Сын ведьмы. Волшебная сказка. Глава 3 Карчик (Валерий Тимофеев)

Глава 3 Карчик

На самой дальней окраине села через неглубокий овражек прокинут хлипенький мосток. Так себе мосток – три поваленных лесины тесовыми досками промеж собой скреплены и перильцами какими ни то обставлены, чтобы, значит, путнику не свалиться, даже вдруг он на нетвердом ходу или с тяжелой поклажей в путь собрался. Ну и телега с лошадкой, если не подгонять, прошмыгнет.

По мостку проходит как бы граница – с этой стороны еще село, живые люди с повседневными делами и заботами. А по ту сторону, почитай, что уже и лесные просторы зачинаются.

Слева от мостка, перед самой горой, в сосновом хороводе место для упокоения. Из года в год, из века в век под защитой столетних сосен находили свое последнее пристанище почившие селяне. А живые приходили помянуть, поклониться, и ответа мудрого на вопросы трудные поискать.

Справа от мостка, на проторенной дороге к бьющему из скалы ключику, скучает полуразрушенная кузница.

А посереди этого раздолья опушка…

На опушке две одиноких сосны богато так кроны раскинули и почти спрятали маленькую покосившуюся избушку. Избушка не просто маленькая, а еще и старенькая, по самые окна в землю вросла. Тесовая крыша толстым слоем изумрудно-зеленого мха покрылась, печная труба набок смотрит, входную дверь жердь подпирает, калитка об одной петле вечно нараспашку. А для чего ее запирать, когда остального забора ни вправо нет, ни влево не поставили? Вольготно – заходи, кто хочет, и выходи, ни у кого два раза не спросясь. На задворках козы сами себе пасутся, по огороду гуси да куры запросто гуляют, гогочут и кудахчут, дела свои обсуждая. На щедром солнышке пушистый котенок разлегся – серый бок греет.

Вроде и жалкое зрелище эта избушка, ан нет! Не нищетой и запустением здесь пахнет, а свободой и умиротворением.

Ввечеру, когда солнышко за гору спрячется, на небо месяц в окружении звезд выплывет, жуть и холод заполнят все пространство от кладбища до развалин кузницы. Ух, хоть я и не робкого десятка, но и у меня мороз по коже, окажись я в этот час на этом месте. Но… загорятся два низеньких окошка бледно-желтым светом. Холод, пустота и одиночество враз силу свою растеряют. От окон таким теплом и уютом повеет, что непременно зайти хочется, обогреться да слово доброе услышать.

Живет в этой древней избушке такая же древняя-предревняя бабушка Карчик. Лет ей столь много, что не отыщется в округе ни одного человека, который бы помнил ее молодой или хотя бы не старой. Доводилась она по годам бабушкой самой старой бабушке села. Только вот не слыхать, чтобы внуки у нее были, правнуки или какая другая родня. Одна-одинешенька на всем белом свете.

Была Карчик росточком невелика; ноги у нее колесом, спина сгорбленная, а кожа сморщенная, как кора на вековой лесине. Лицом худощава, безоговорочно владела вострым носом и двумя торчащими изо рта желтыми зубами. Но руки Карчик имела крепкие да цепкие, ум быстрый и светлый, а глаз до сей поры острый.

Знала она много всяких сказок и историй, знала наперечет всех жителей села – и тех, что еще здравствовали на земле, и тех, кто был да давно прахом стал и внизу под сосенками лежит. Про любого могла целую книгу жизни рассказать, если бы кто полюбопытствовал. Вряд ли найдется в этом селе хоть один человек, кого не первыми коснулись руки Карчик, ибо лучшей повитухи3 не знали в округе. Все роженицы заранее обговаривали с родней и мужьями, чтобы их в нужную минуту везли именно к Карчик. Или любыми посулами звали старуху в дом.

А еще умела она врачевать как тела людские, так и души человеческие.

Что-то вроде знахарки.

С ранней весны, когда первая травинка из-под снега вытает, и до первого снега, когда последняя ягодка на морозе окаменеет, бродит Карчик по лесам и болотам, все что-то собирает, вынюхивает, выискивает, и в суму свою бездонную, через плечо перекинутую, прячет-укладывает.

В избушке у нее по стенам и с потолка свисает бессчетное число пучков сушеных трав и кореньев, грибов и ягод. На полках стояли сотни пузырьков и баночек с мазями, настоями и отварами. В иных закупоренных банках плавали лягушки, ящерки и даже пауки. Вот печень кабана, здесь волчий язык и медвежье ухо. А рядом совсем непотребное – пучеглазые головы ядовитых змей. На стене козьи рога с черепом, медвежья голова и волчья пасть без трех передних зубов. Больно уж хорошая добавка в снадобье – толченые волчьи зубы. И не пойми – рыбья или змеиная шкура, серебристо-блескучая, с раздвоенным хвостом, косматой головой и выпученными глазами, да такая огромная, что и человеку в нее завернуться от макушки до ног в самую пору будет.

Вот из-за этой самой шкуры больше всего тени падало на хозяйку избушки. Поговаривали люди, что Карчик не просто знает всякие лечебные травы, грибы и коренья. А она и с нечистой силой шуры-муры водит.

Сейчас уже и не упомнят, кто эту байку первым рассказывал, только как-то в полнолуние видели, как старуха колдует над девушкой. Накинула на себя рыбью шкуру, жжет в избушке своей, прямо на земляном полу, большой костер. Космы седые растрепаны, глаза безумны; кидает в огонь сушеные вершки и корешки, чьи-то волосы и лоскутки одежды. Пляшет дикие танцы, стучит в бубен и кричит нечеловеческим голосом слова неизвестно кому:

К кому обращается?

Кто ее видит?

Кто ее слышит?

А костер зачем?

А эти пожертвования огню?

И бубен!

Ну, чистая ведьма!

Так и приклеилось к бабушке прозвище. Стали ее в глаза называть Кар-чик, вроде как злая старуха, а за глаза и того короче – Кар-га, равняя с вороньим племенем.

Но все равно, как ни побаивались в селе бабушки Карчик, как ни рассказывали про нее всякие страшные небылицы, а, прихватит неодолимая хворь, и, приготовив подарок или угощение, не к доктору, не к мулле, к ней на поклон идут:

– Спаси, баушка, сохрани, не дай раньше времени сгинуть.

Никому не отказывает, – ни тому, кто с даром вкусным или полезным явился, ни тому, кто сам еле живой приполз и ничего, кроме себя болезного не принес. Всяк от нее доброе слово услышит, нужную помощь получит и своими ногами домой здоровехонький пойдет.