Счастье ремесла (сборник). И где-то возле сорока…. 1955–1964 (Давид Самойлов, 2010)

Когда я умру, перестану

Любить, ненавидеть, дышать,

Хочу, чтобы много народу

Явилось меня провожать.

Пускай похоронные трубы

Рыдают о том, кто усоп.

Пусть все будет очень прилично

Цветы, и карета, и гроб.

Поставят мой гроб на карету,

Заметят, как дом опустел.

А я даже бровью не двину,

Я всех огорчить захотел.

Мне будет до ужаса странно,

Когда зарыдают друзья.

Кого это нынче хоронят?

Неужто в гробу – это я?

Тот я, что болел скарлатиной,

И видел, как падает снег,

И папа читал мне:

«Как ныне Сбирается вещий Олег».

Тот я, что с домашней котомкой

Однажды ушел на войну.

А ты на дорогу глядела,

Припав головою к окну.

Не я ли стихи о России

Записывал в старый блокнот.

Не я ли в лихую атаку

Водил пулеметный расчет.

Не я ли в дырявой шинели

Тревожно дремал у огня.

И польские панны любили

Неужто совсем не меня!

Мне будет до ужаса странно,

Что я был счастлив и любим,

Что был совершенно не этим,

Что был совершенно другим.

Ведь я же не все еще сделал!

Ведь я перед всеми в долгу…

Тогда захочу я проснуться,

Да веки открыть не смогу…

На полустанке пел калека,

Сопровождавший поезда:

«Судьба играет человеком,

Она изменчива всегда».

Он петь привык корысти ради —

За хлеба кус и за пятак.

А тут он пел с тоской во взгляде,

Не для людей, а просто так.

А степь вокруг была огромной,

А человек был сир и мал.

И тосковал бедняк бездомный,

И сам себя не понимал.

И, сам себя не понимая,

Грустил он о былых годах,

И пел он, как поет немая

Степь в телеграфных проводах.

Мальчик строил лодку.

И построил лодку.

И поплыл по речке

В тихую погодку.

Лодка острым носом

Воду бороздила.

Облако дорогу

Ей загородило.

Мальчик въехал в облако,

В белое, густое.

А за первым облаком —

Облако второе,

Облако пуховое,

Облако из снега.

А за третьим облаком

Начиналось небо.

Мальчик плыл не речкою,

Мальчик плыл по Млечному,

По небу проточному

В сторону восточную.

Мальчик плыл по звездам,

К месяцу тянулся.

Покатался по небу

И домой вернулся.

Поле. Даль бескрайная.

У дороги – чайная,

Чайная обычная,

Чистая, приличная.

Заходите погреться,

Если некуда деться!

Там буфетчица Варвара,

Рыжая, бедовая,

Чаю даст из самовара,

Пряники медовые.

И поет Варвара звонче колокольчика:

«Коля, Коля, Колечка,

Не люблю нисколечко…»

А на улице – мороз,

Словно спирт горючий.

И сугроб у окна

Крепче свежего кочна,

Белый и скрипучий.

Облепил провода

Игловатый иней.

Холода, холода —

Воздух синий.

Ну а в чайной

Двери хлопают.

У порога

Люди топают.

Рукавицей

О стол брякают,

Выпивают водки,

Крякают.

Мастера, шофера

Пьют свои законные.

Рядом, полные забот, —

Райпотреб,

Райзагот —

Ангелы районные.

И старушка робкая

Ворожит над стопкою.

Две красавицы колхозные,

Как два облака морозные.

А в углу – мужичок,

Закурил табачок —

И молчок.

Дым летит к небесам,

Пар течет по усам,

Входит в чайную сам —

Федор Федорыч сам.

Враз видать по глазам —

То ли зав,

То ли зам.

Ишь, какой грозный!

А за ним

И над ним

Вьется облаком дым —

Пар морозный.

Федор Федорыча все приветствуют,

Федор Федорыч всем ответствует:

Вот, мол, выпить зашел

Прохладительной…

Ничего человек —

Обходительный.

А буфетчица Варвара

Медной змейкой вьется.

И сама того не знает,

Отчего смеется.

Смех ее летит, как снег, —

В руки не дается.

И поет Варвара звонче колокольчика:

«Коля, Коля, Колечка,

Не люблю нисколечко…»

Заиграли утки в дудки,

Тараканы в барабаны.

Инвалиды шли —

Прямо в дверь вошли.

А один без рук,

А другой без ног,

Забрели сам-друг,

Увидав дымок.

Ванька и Петяха,

Веселы, хмельны.

На одном рубаха,

На другом штаны.

Говорят Брюки:

«Мне бы только – руки!

Взял бы в руки я гармонь,

Вот тогда меня не тронь —

Заиграл бы тогда,

Заиграл бы!»

Говорит Рубаха:

«Мне бы только полноги,

На полноги – сапоги,

Заплясал бы тогда,

Заплясал бы!»

«Подайте убогим,

Безруким-безногим,

Бывшим морякам,

Вашим землякам,

Людям Божьим,

Кто сколько может —

А кто не может,

Тому мы поможем…»

Словно рыбка в сеть,

Полетела медь —

Караси-медяки,

Гривенники-окуньки.

«Ну а ты, начальничек,

Дал бы хоть на чайничек!»

Федор Федорыч встает,

Кошелек достает,

Лезет вглубь,

Вынул – руль.

Стали рядом инвалиды

Возле стойки тесной.

И запели инвалиды

На мотив известный.

А о чем они запели —

Не расскажешь, в самом деле!

Поют, как из Германии,

С оторванной рукой,

Идет солдат израненный

Тихонечко домой.

Не очень песня складная —

И голос и слова,

А очень безотрадная…

А может, и права?..

Приумолкла чайная,

Тишина застыла.

Песня та печальная

Всех разбередила:

Всяк грустит о себе,

О солдатской судьбе,

О российской беде,

О мужицкой нужде.

Федор Федорыч тоже слушает,

Не прихлебывает и не кушает.

«Распроклятая война

Слишком долгая была!

Девка год ждала,

И другой ждала,

А на третий год

К мужику ушла.

Ушла к мужику,

К нефронтовику…»

Вот о чем она поет,

Почему тревожит!

Федор Федорыч встает,

Больше он не может —

У него душа горит,

Лопнуло терпение:

«Прекратить, – говорит, —

Прекратить, – говорит, —

Пение!»

Бабка стопочку взяла,

Да и разом в горло,

Не закусывая,

Рот

Рукавом отерла.

«Это как же терпеть,

Чтобы людям не петь!

Ишь, начальники!

Ишь, охальники!»

А за ней шоферня,

В кулаки пятерня,

Говорят:

«Пусть поют!

Что ж им петь не дают!

Дайте петь ребятам!»

И еще —

Матом.

Лишь один мужичок

Закурил табачок —

И молчок!..

Как Варвара встала,

Сразу тихо стало.

Федор Федорычу

Медленно сказала:

«Не ходи ты сюда,

Не ищи ты стыда.

А столкнешься со мной —

Обходи стороной.

Не затем я ушла,

Что другого ждала,

А за тем я ушла,

Что твоей не была.

Так тому и быть,

Нам с тобой не жить!»

Тут ему бы помолчать,

Не искать обиды,

Тут ему бы не кричать:

«Эй вы, инвалиды!

Нынче свадьба на селе —

Парень женится.

Там потребуется

Ваше пеньице!

Раздобудьте адресок,

Загляните на часок!»

Шапку сгреб,

Дверью – хлоп!

Все тихонько сидят,

На Варвару не глядят…

А на улице —

Зорька зимняя.

Солнце щурится,

Тени синие.

И мороз лихой —

Из стекла литой.

Едет свадьба на трехтонке,

Едут парни и девчонки,

Сестры и браты,

Дружки и сваты.

Мимо чайной пролетели —

Завернуть не захотели…

Говорит бабка:

«Чтой-то здесь зябко».

А за ней шофера:

«Ну и нам пора».

Лишь один мужичок

Закурил табачок

Напоследок:

«Так-то вот! Эдак!»

В чайной стало пусто.

Варе стало грустно.

Лечь бы спать бы —

Не слыхать той свадьбы…

Где-то в дальнем отдаленье

За дворами брешут псы.

На мерцающих каменьях

Ходят звездные часы,

Все оковано кругом

Легким, звонким чугуном.

Старый сторож в теплой шубе

Спит, объятый сладким сном.

Тишина на белом свете!

А в проулке снег скрипит:

Федор Федорыч не спит.

Он идет под синей стужей

По тропинкам голубым —

Никому-то он не нужен,

И никем он не любим!

На краю села гуляют,

Свадьбу новую справляют.

Там и пляшут и поют,

А его не позовут.

И еще в одном окошке

Нынче за полночь светло.

Заморожено стекло,

Желтым воском затекло.

Варя вышивает,

Песню напевает —

Поет в одиночку

Малому сыночку:

«Поздно вечером

Делать нечего,

Нет ни месяца,

Ни огней.

Баю-баюшки,

Баю-баюшки,

Утро вечера

Мудреней…»

Заморожено стекло,

Желтым воском затекло.

В снег скатилася звезда…

Холода,

Холода.

Не белый цвет и черный цвет

Зимы сухой и спелой —

Тот день апрельский был одет

Одной лишь краской – серой.

Она ложилась на снега,

На березняк сторукий,

На серой морде битюга

Лежала серой скукой.

Лишь черный тополь был один —

Весенний, черный, влажный.

И черный ворон, нелюдим,

Сидел на ветке, важный.

Стекали ветки как струи,

К стволу сбегали сучья,

Как будто черные ручьи,

Рожденные под тучей.

Подобен тополь был к тому ж

И молнии застывшей,

От серых туч до серых луж

Весь город пригвоздившей.

Им оттенялась белизна

На этом сером фоне.

И вдруг, почуяв, что весна,

Тревожно ржали кони.

И было все на волоске,

И думало, и ждало,

И, словно жилка на виске,

Чуть слышно трепетало —

И талый снег, и серый цвет,

И той весны начало.

Слепые в крематории

Играют каждый день.

Конец любой истории

И завершенье дел

Проходит перед ними,

Незрячими, больными.

А музыка? А музыка —

Она слепей слепых.

Иначе различала бы,

Кому направить жалобы,

Иначе бы не трогала

Случайных и любых,

Иначе бы не трогала

Тех, кто толкутся около…

Но музыка не знает

Заказанных путей.

И сердце распирает

В нем скрытый Прометей.

И воют сталактиты

В органовой пещере.

С главою непокрытой

Стоят сыны и дщери,

Без всякой аллегории

Почуяв смерти тень.

…Слепые в крематории

Играют каждый день.

Презренье к себе и презренье к тебе

За то, что так поздно явилось прозренье!

За грехопаденье – презренье судьбе,

Презренье душе за елей примиренья.

Презренье руке за пожатье врагам,

Презренье устам за оковы молчанья,

Презренье согнувшим колени ногам,

И горлу, где не прекратилось дыханье,

И шее, согбенной, как выя коня,

Ушам, постепенно лишившимся слуха, —

Презренье всему, что творило меня

Из плоти трусливой и рабского духа.

Вот поле, поле, поле.

А что растет на поле?

Одна трава, не боле,

Одна трава, не боле.

А что свистит над полем?

Свистят над полем пули —

Железные грады.

А кто идет по полю?

Военные отряды,

Военные отряды.

Идут они по полю

С гранеными штыками.

Потом уткнутся в поле

Холодными щеками,

Холодными щеками.

А что потом на поле?

Одна трава, не боле,

Одна трава, не боле.

Как может быть спокоен прокурор,

Подписывая смертный приговор?

И неужели штатным палачам

Казненные не снятся по ночам?

Да, прокурор, покинув в кабинет,

К знакомым уезжает на обед.

И смену сдав другому палачу,

Палач супругу треплет по плечу.

Хороший парень! Человек не злой!

А он сегодня – голову долой!

Он человек. А человек – не волк.

Он знает долг. И он исполнил долг.

Прекрасный долг убить велел ему.

И он убил. Здесь совесть ни к чему.

И все ж не спится нынче палачу,

Бессонница. Пора сходить к врачу.

В застенке карьеристы завелись.

И склоками в застенке занялись.

Порочат честных,

Воду замутив.

А был такой хороший коллектив!

Телеграфные столбы.

Телеграфные столбы.

В них дана без похвальбы

Простота моей судьбы!

Им шагать и мне шагать

Через поле, через гать.

Вверх по склону. И опять

Вниз со склона.

Но не вспять.

По-солдатски ровный шаг

Через поле и овраг,

Вверх по склону – и опять

Вниз со склона. И опять

Вверх по склону– на горбы…

Телеграфные столбы.

Телеграфные столбы.

Жил стукач на свете белом,

Жалкий, робкий и ничей —

Самый скромный, оробелый

Из сословья стукачей.

Не чиновный и не штатный,

Где-то, кем-то он служил.

И, влача свой крест бесплатный,

Честно голову сложил.

Это было у музея,

Где безумная толпа

Тяжкой дверью ротозея

Раздавила, как клопа.

По дознании нестрогом

Он попасть на небо мог.

И стоял он перед Богом

Голый, сизый, как пупок.

Бог похож на дед-мороза,

Но, пожалуй, чуть добрей.

Он сказал: «Утри-ка слезы,

И не стой-ка у дверей!

Ты невинен и невзрачен.

Не тревожься ни о чем.

Ты навечно предназначен

Быть на небе стукачом».

И сошел наш небожитель

На небесные луга.

Стал он ангел-доноситель,

Бога доброго слуга.

Я – маленький, горло в ангине.

За окнами падает снег.

И папа поет мне:

«Как ныне Сбирается вещий Олег…»

Я слушаю песню и плачу,

Рыданье в подушке душу,

И слезы постыдные прячу,

И дальше, и дальше прошу.

Осеннею мухой квартира

Дремотно жужжит за стеной.

И плачу над бренностью мира

Я, маленький, глупый, больной.

Я вырос в железной скворешне.

А был я веселый скворец.

Порою туманною, вешней

Звенела капель о торец.

Скворешня железная пела,

Когда задували ветра.

Железная ветка скрипела,

Гудела стальная кора.

В скворешне учился я пенью,

Железному веку под стать,

Звенеть ледяною капелью

И цинковым свистом свистать.

А если мне пенье иное,

Живое, уже ни к чему,

То дайте мне сердце стальное

И ключик вручите к нему.

Гоните воркующих горлиц,

Рубите глухие сады,

Пока не заржа́вели в горле

От слез и туманов лады.

Железом окуйте мне руки,

В броню заключите до пят!

Не то уже странные звуки

С утра в моем горле кипят.

Извилисты тихие реки,

А быстрые рвут напрямик.

Но тихие реки – навеки,

А дикие реки – на миг.

Снега на вершинах растают,

Подуют сухие ветра,

Сухие пески их впитают

И выпьет сухая жара.

Но выбери дикую реку

И высуши, выпей до дна.

Она ведь добрей к человеку,

Когда ему влага нужна.

Не мыслит о славе великой,

Не тщится оставить следы…

Так выпей из бурной и дикой —

Она не жалеет воды.

Я наконец услышал море, —

Оно не покладая рук

Раскатывало у Бомбори

За влажным звуком влажный звук.

Шел тихий дождь на побережье,

И, не пугая тишины,

Пел только мужественно-нежный,

Неутомимый звук волны.

Я засыпал под этот рокот,

И мне приснился сон двойной:

То слышал я орлиный клекот,

То пенье женщины одной.

И этот клекот, это пенье

И осторожный шум дождя

Сплелись на грани сновиденья,

То приходя, то уходя…

Чей-то голос звучит у заплота,

Кто-то вдаль проскакал на коне,

Где-то рядом стучатся в ворота.

Не ко мне, не ко мне, не ко мне.

Я закрылся на восемь запоров,

Я замкнулся на восемь замков.

Псы мои сторожат у заборов,

Брешут с белым оскалом клыков.

Я не слышу, не вижу, не знаю,

Я живу ото всех в стороне.

Ходят люди по нашему краю.

Не ко мне, не ко мне, не ко мне.

Ходят люди, ко мне не заходят,

Просят люди, ко мне не зайдут,

Даже споры со мной не заводят,

Разговоры со мной не ведут.

Я сквозь ставни гляжу на дорогу,

Припадаю ушами к стене.

Где-то в двери стучат. Слава Богу —

Не ко мне, не ко мне, не ко мне!

По улице строем

Идут разговоры,

Идут разговоры,

Шагают разговоры.

А сбоку —

Подъезды,

Витрины,

Конторы

И окна, в которых

Глазеют машинистки.

Сидят деловоды,

Глядят фантазеры

На то, как шагают

Железные взводы.

Идут разговоры,

Идут разговоры.

Красиво шагают

Ногами-слогами,

Красоткам кидают

Нахальные взоры:

– Эй, милка-красотка,

Давай с разговором,

А без разговора

Не надо, не надо…

А ночью повсюду —

Глухие заборы.

Во всех подворотнях

Кошачьи раздоры,

И в щели, и в дыры,

И в лазы, и в норы

Ползут разговоры,

Ползут разговоры.

Какие-то страшные,

Сизые,

Пьяные —

Ползут разговоры,

Как воры,

Как воры.

Приобретают остроту,

Как набирают высоту,

Дичают, матереют,

И где-то возле сорока

Вдруг прорывается строка,

И мысль становится легка.

А слово не стареет.

И поздней славы шепоток

Немного льстив, слегка жесток,

И, словно птичий коготок,

Царапает, не раня.

Осенней солнечной строкой

Приходит зрелость и покой,

Рассудка не туманя.

И платят позднею ценой:

«Ах, у него и чуб ржаной!

Ах, он и сам совсем иной,

Чем мы предполагали!»

Спасибо тем, кто нам мешал!

И счастье тем, кто сам решал, —

Кому не помогали!

Отцы поднимают младенцев,

Сажают в моторный вагон,

Везут на передних сиденьях

Куда-нибудь в цирк иль в кино.

И дети солидно и важно

В трамвайное смотрят окно.

А в цирке широкие двери,

Арена, огни, галуны,

И прыгают люди, как звери,

А звери, как люди, умны.

Там слон понимает по-русски,

Дворняга поет по-людски.

И клоун без всякой закуски

Глотает чужие платки.

Обиженный кем-то коверный

Несет остроумную чушь.

И вдруг капельмейстер проворный

Оркестру командует туш.

И тут верховые наяды

Слетают с седла на песок.

И золотом блещут наряды,

И купол, как небо, высок.

А детям не кажется странным

Явление этих чудес.

Они не смеются над пьяным,

Который под купол полез.

Не могут они оторваться

От этой высокой красы.

И только отцы веселятся

В серьезные эти часы.

Я научился видеть лица

Насквозь – до самого затылка.

Что ни лицо – то небылица,

Что не улыбка – то ухмылка.

И плоть становится стеклянной…

И вот на души я глазею

И прохожу с улыбкой странной

По медицинскому музею,

Где в голубом денатурате,

Слегка похожие на уши,

С наклейкою на препарате,

Качаются чужие души.

Они уродливо-невинны,

У них младенческие лица,

Они еще от пуповины

Не постарались отделиться,

Они слепые, как котята,

Их назначенье так убого!

И в синеве денатурата

Они качаются немного.

О Боже, Боже! Что ты создал,

Помимо неба, моря, суши!

Рождаются слепые души

И падают слепые звезды…

Дует ветер однолучный

Из дали, дали степной,

Ветер сильный, однозвучный,

Постоянный, затяжной.

Этот ветер обдувает

Город с ног до головы.

Этот ветер навевает

Пыль земли и пыль травы.

И вокруг легко и гулко

Подпевают целый день

Все кларнеты переулков,

Все органы площадей.

Как оркестры духовые,

Трубы города гудят,

Даже окна слуховые

Словно дудочки дудят.

Окна с петель рвутся в гуде,

Двери бьют о косяки.

И бегут навстречу люди,

Распахнув воротники.

Пусть недостаток и убыток,

Пусть голодуха и война —

На это нам не будет скидок,

За все с нас спросится сполна.

Гляди, чтоб мысли не мельчали,

Чтобы не быть в ответе нам

За то, что многое прощали

Себе, соратникам, врагам.

Слабы, суетны, подслеповаты,

Пьяноваты, привычны к вранью,

Глуповаты, ничем не богаты,

Не прославлены в нашем краю.

Но, поэзии дальней предтечи,

Мы плетем свои смутные речи,

Погрузив на непрочные плечи

Непосильную ношу свою.

Как поумнел я с той поры,

Когда читал тебе стихи

Про всяческие пустяки,

Про плотников и топоры.

Я был тогда совсем иным —

Смешным. Я был тогда нежней,

Я был тогда себе нужней,

А нынче стал нужней другим.

Уже рассудок каждый день

Напоминает мне: пиши!

Уже следить бывает лень

За чистотой своей души.

Уже завидую слегка

Тупым успехам пошляка.

И все ж, одолевая ложь,

Порой испытывая страх,

Порою подавляя дрожь,

Порою отрясая прах —

Живу, и верую, и жду…

И смолкну только в том году,

Когда окончатся слова

И помертвеет голова.

Какой нам странный март подарен!

Он был и нежен, и суров,

И простодушен, и коварен —

И полон снега и ветров.

Был март несбывшихся желаний,

Ненужных, застарелых пут,

И затянувшихся прощаний,

Которым срока – пять минут.

Морозный март в снегу по пояс,

Он жил беспечно, как дитя,

О будущем не беспокоясь

И о прошедшем не грустя.

Открываются новые страны.

Забываются старые раны.

Честолюбец идет по столице,

Сунув руки в пустые карманы.

А мы не жалуемся

И не хвалимся.

Как поужинаем,

Спать завалимся.

Произносятся грозные речи.

Назначаются важные встречи.

Честолюбец сидит в кабинете,

Расправляя сутулые плечи.

А мы не жалуемся

И не хвалимся.

Как поужинаем,

Спать завалимся.

Расплетаются сети коварства.

Достают телескопы до Марса.

Честолюбца с высокой наградой

Поздравляет глава государства.

А мы не жалуемся

И не хвалимся.

Как поужинаем,

Спать завалимся.

Древний разум царя Соломона

Попадает под власть электрона.

Над могильной плитой честолюбца

Караул преклоняет знамена.

А мы не жалуемся

И не хвалимся.

Как поужинаем,

Спать завалимся.

На дворе темно.

Завтра дел полно.

И так бывает – в день дождливый,

Когда все серо и темно,

Просветом синевы счастливой

Средь туч откроется окно.

И мгла расходится кругами

От восходящих сквозняков,

Над низовыми облаками —

Паренье верхних облаков.

Но вот уже через мгновенье

Сомкнулся дождевой навес,

И скрылось легкое строенье

Тысячеярусных небес.

Веселым зимним солнышком

Дорога залита.

Весь день хлопочет Золушка,

Делами занята.

Хлопочет дочь приемная

У мачехи в дому.

Приемная-бездомная,

Нужна ль она кому?

Белье стирает Золушка,

Детей качает Золушка,

И напевает Золушка —

Серебряное горлышко.

В окне – дорога зимняя,

Рябина, снегири.

За серыми осинами

Бледнеет свет зари.

А глянешь в заоконные

Просторы без конца —

Ни пешего, ни конного,

Ни друга, ни гонца.

Посуду моет Золушка,

В окошко смотрит Золушка,

И напевает Золушка:

«Ох, горе мое, горюшко!»

Все сестры замуж выданы

За ближних королей.

С невзгодами, с обидами

Все к ней они да к ней.

Блестит в руке иголочка.

Стоит в окне зима.

Стареющая Золушка

Шьет туфельку сама…

О, много ли надо земли

Для дома, для поля, для луга,

Чтоб травами пела округа

И море шумело вдали?

О, много ли надо земли,

Чтоб очи продрать на рассвете

И видеть, как шумные дети

Пускают в ручьях корабли;

Чтоб в зарослях возле села

Черемуха жарко дышала

И ветвь поцелуям мешала —

И все ж помешать не могла?

О, много ли надо земли

Для тропки, проселка, дороги,

Чтоб добрые псы без тревоги

Дремали в нагретой пыли?

О, много ли надо земли

Для истины, веры и права,

Чтоб засека или застава

Людей разделять не могли?

Однажды летним вечерком

Я со знакомым стариком

В избе беседовал за водкой.

Его жена с улыбкой кроткой

Нам щей вчерашних подала,

А после кружево плела.

Старухи грубая рука

Была над кружевом легка.

Она рукою узловатой

Плела узор замысловатый.

Старик был стар – или умен,

Он поговорки всех времен

Вплетал умело в дым махорки.

Или, наоборот, ему

Все время чудились в дыму

Пословицы и поговорки…

Его прекрасное смиренье

Похоже было на презренье

К тому, что мучило меня.

Он отвергал легко и грубо

Фантазии народолюба,

Не возмущаясь, не кляня.

Старуха кружево плела.

И понял я, что мало стою,

Поскольку счастье ремесла

Не совместимо с суетою.

Потом стелила нам постель.

Кричал в тумане коростель.

И слышал я на сеновале,

Как соловьи забушевали!

Забушевали соловьи!

Забушевали соловьи!

Что за лады, что за рулады!

Как будто нет у них беды,

Как будто нет у них досады…

Забушевали соловьи…

Я спал, покуда птицы пели,

Воображенье распалив.

Потом рассвет струился в щели,

А я был молод и счастлив…

Чужая мне принадлежала.

И голова ее лежала

У губ моих, у глаз моих.

И что все это означало,

Я постигал и не постиг.

Она доверчиво дремала,

Счастливая из нас двоих.

А где-то музыка играла,

Шел дождь, светало, рассветало.

И что все это означало,

Я постигал и не постиг.

Мне больше ничего не надо!

Грусть жизни овладела мной.

Я озирал тропинки сада

За дождевою пеленой.

И думал я о том, как слабы

Рождающиеся на свет.

И как поют спросонья бабы,

Качая маленьких чуть свет.

Как грустен первый шаг младенца

И первый выход за порог.

Как он за смутной гранью детства

По-юношески одинок.

Как грустно отреченье друга,

Когда-то бывшего с тобой,

А после сбившегося с круга

И ублаженного судьбой.

Как грустны признаки старенья,

Замеченные у отца…

Как грустен каждый шаг творенья.

И этой грусти нет конца!

Я пел, я плакал, я томился,

То угасал, то пламенел.

Я б даже Богу помолился,

Когда бы веровать умел.

Я был при чем-то изначальном,

И, кровно спаянный с людьми,

Томился счастьем и печалью

Рожденья, смерти и любви.

«Прости-прощай»! – мелодию такую

Я где-то слышал мельком, невзначай.

И с той поры, как только затоскую,

Мне слышится везде: «Прости-прощай»!

И ветровым своим многоголосьем,

Терзая душу и сводя с ума,

«Прости-прощай», – мне напевает осень,

«Прости-прощай», – напутствует зима.

И я твержу до умопомраченья,

Бредя один по комнате пустой,

Ту песню о прощанье и прощенье —

Ее мотив и жгучий и простой.

Проводила в путь последний.

Дверь захлопнула в передней.

Он идет по переулку

С папироской на губе.

Первый дождь полощет гулко

Горло в цинковой трубе,

Он шагает, он вдыхает

Тополиную пыльцу.

Слезы быстро высыхают —

Дождь струится по лицу.

И навстречу новым бредням

Он шагает сам не свой.

Дверь захлопнулась в передней,

Вроде крышки гробовой.

Когда любовь развеялась, истлела,

Осталась только тяга к теплоте.

И доброе, доверчивое тело

Я обнимал в бездушной темноте.

И не было ни страсти, ни распутства,

Ни таинства, ни пропастей без дна.

И только лишь особенное чувство

Добра, тепла, покоя, полусна.

И мы лежим на самом дне забвенья,

Куда не достигает свет и звук.

И горько-сладкий плод грехопаденья

У нас лениво падает из рук.

Луч солнца вдруг мелькнет, как спица,

Над снежной пряжею зимы…

И почему-то вдруг приснится,

Что лучше мы, моложе мы,

Как в дни войны, когда, бывало,

Я выбегал из блиндажа

И вьюга плечи обнимала,

Так простодушна, так свежа;

И даже выстрел был прозрачен

И в чаще с отзвуками гас.

И смертный час не обозначен,

И гибель дальше, чем сейчас…

Рано утром приходят в скверы

Одинокие злые старухи,

И сердитые пенсионеры

На скамейках читают газеты.

Здесь тепло, розовато, влажно,

Город заспан, как детские щеки.

На кирпично-красных площадках

Бьют пожарные струи фонтанов,

И подстриженные газоны

Размалеваны тенью и солнцем.

В это утро по главной дорожке

Шел веселый и рыжий парень

В желтовато-зеленой ковбойке.

А за парнем шагала лошадь.

Эта лошадь была прекрасна,

Как бывает прекрасна лошадь —

Лошадь розовая и голубая,

Как дессу незамужней дамы,

Шея – словно рука балерины,

Уши – словно чуткие листья,

Ноздри – словно из серой замши,

И глаза азиатской рабыни.

Парень шел и у всех газировщиц

Покупал воду с сиропом,

А его белоснежная лошадь

Наблюдала, как на стакане

Оседают озон с сиропом.

Но, наверно, ей надоело

Наблюдать за веселым парнем,

И она отошла к газону

И, ступив копытом на клумбу,

Стала кушать цветы и листья,

Выбирая, какие получше.

– Кыш! – воскликнули пенсионеры.

– Брысь! – вскричали злые старухи. —

Что такое – шляется лошадь,

Нарушая общий порядок! —

Лошадь им ничего не сказала,

Поглядела долго и грустно

И последовала за парнем.

Вот и все – ничего не случилось,

Просто шел по улице парень,

Пил повсюду воду с сиропом,

А за парнем шагала лошадь…

Это странное стихотворенье

Посвящается нам с тобою.

Мы с тобой в чудеса не верим,

Оттого их у нас не бывает…

Продажа полуфабрикатов —

Полусупов, полусалатов,

Полуцыплят, полукотлет.

За пять минут готов обед.

Удобство. Малые расходы.

Освобожденье женских рук.

Белки, жиры и углеводы

Согласно правилам наук.

Иду. И веку не перечу.

Иду и толпы мне навстречу —

Полубогов, полулюдей,

Полумужчин, полудетей,

Полумерзавцев, полушлюх,

Полудевиц, полустарух, —

В полупальто, в полусапожках,

И, зябко запахнув полу,

С полуулыбкою сторожкой

Они уходят в полумглу.

Удобство! Малые расходы!

На башне полунощный звон.

Дома плывут, как пароходы,

Из полуяви в полусон.

Иду в полночной тишине

И дико мечутся во мне

Полуидеи, полустрасти,

Полунадежда, полусчастье,

Полувражда, полупечаль,

Полулюбовь, полуудача.

Иду, в карманы руки пряча,

И пахнет рыбою февраль…

Не нужен гений и талант,

Что сам собою горд,

А нужен труженик Атлант,

Что мир воздвиг на горб.

Стоит он, выпятив губу,

По-бычьи пяля взор.

И чует на своем горбу

Косые грани гор.

Земля круглее казана,

А в ней огонь и лед.

И океанская волна

Ему за ворот бьет.

А он стоит, багроволиц,

Спина – под стать коню.

И вдруг как гаркнет:

– Люди, цыц!

Неровно – уроню!

Старик с мороза вносит в дом

Охапку дров продрогших.

В сенях, о кадку звякнув льдом,

Возьмет железный ковшик;

Водой наполнит чугунок,

Подбросит в печь полешки.

И станет щелкать огонек

Каленые орешки.

Потом старик найдет очки,

Подсядет ближе к свету,

Возьмет, как любят старики,

Вчерашнюю газету.

И станет медленно читать

И разбираться в смысле,

И все событья сочетать

В особенные мысли.

Базарный день.

Базарный гам.

И солнце бьет, как колотушка,

По утюгам,

По битюгам,

По медно-солнечным тазам;

Визжит свинья,

Свистит свистушка;

Лежит громоздкая ботва,

Как детский рот, свежа редиска,

Окорока как жернова,

И сколько шума, гама, писка!

Гогочет гусь,

Бубнит бидон,

Тележный скрип,

Горшечный звон,

И гул, и брань, и разговор,

И смех, и струнный перебор.

Приехал парень на базар.

А перед парнем – сто гитар,

Гитар, разделанных в желток.

И он по деке – тук и ток,

Потом по струнам – треньк и бряк,

Чтоб не был брак,

Чтоб был товар!

Он перетрогал сто гитар

И, наконец, нашел одну

И сразу понял: вот она,

Как только ущипнул струну.

Ему народ кричит: «А ну,

Сыграл бы ты, милок, для нас!»

А парень, рыж и желтоглаз,

Спокойно говорит: «Сейчас!»

Он взял за горлышко гитару,

Смахнул аккорд – один, другой.

На зависть целому базару

Струна запела за струной,

Тугая сталь залепетала.

И он прошелся для начала

По всем звучащим, всем семи,

Как бы кичась перед людьми.

И крынки загудели в тон,

Свистушки засвистели в такт.

Потом слегка запел бидон

И где-то отозвался конь.

Потом запел кузнечный мех,

Пила, за ней – сковорода.

В такт зазвучали шум, и смех,

И брань, и вся белиберда.

И все ряды, и весь базар —

Все сто рядов, все сто гитар.

Молочницы кричали в такт,

Лоточницы бранились в такт.

И все гитары в унисон

Играли вальс «Осенний сон».

Но скоро песня прервалась,

И говорили, расходясь:

«Ишь, Рыжий! Хорошо играл!

Не зря гитару выбирал!»

Неужто девушке Наташе

Несладко жить в родной стране?

Чего ей мало? Хлеба? Каши?

Да нет, достаточно вполне.

Ей сладок хлеб, и сон ей сладок,

И дом ей мил, и сад ей мил.

Мила ей стопочка тетрадок

И столик с пятнами чернил.

Милы искусственные розы

И свист запечного сверчка.

А после первого мороза

Рябина горькая сладка.

А эти танцы в воскресенье

В соседнем клубе заводском!

И провожанье и веселье,

Запорошенное снежком!

Милы ей складки юбки чинной

И новенькие башмачки.

И сладок приступ беспричинной

И обещающей тоски.

Ей мило все на белом свете

И все имеет свой резон…

А мы! А мы уже не дети,

Нам горек хлеб. И труден сон.

Я с ней беседую часами,

И мне не хочется стареть,

Когда учусь ее глазами

На мир доверчиво смотреть.

Я вышел ночью на Ордынку.

Играла скрипка под сурдинку.

Откуда скрипка в этот час —

Далеко за полночь, далеко

От запада и до востока —

Откуда музыка у нас?

Трудолюбивые пейзажи,

Возделанная красота.

И все круглей холмы, все глаже

И все отраднее места.

Тевтонский орден и Ливонский —

Чванливых рыцарей орда —

В своем ленивом пустозвонстве

Здесь не оставили следа.

Зато ремесленные швабы

И местный работящий люд

Свои понятья и масштабы

Навечно утвердили тут.

Они ценить привыкли место,

И город, окружен стеной,

Залег извилисто и тесно,

Как мозг в коробке черепной.

И разум прост, и тверд, и скромен.

И облик крыш над головой

Подобен сомкнутым ладоням,

Прошедшим обжиг вековой.

Тучей шла сирень, лавиной,

На заборы надвигалась.

Это буйство называлось

Улицею Лакстигалас,

Улицею Соловьиной.

Свешивалась через стены

Гроздью пышной, грузной, пьяной,

И дворы вспухали пеной,

Словно глиняные жбаны.

Кто живет здесь – люди, птицы?

И ужель в домишках чинных

Есть под красной черепицей

Страсти кроме соловьиных?

Что за слово – Лакстигалас?

Птичье или человечье?..

И свободно постигалась

Сладость чуждого наречья.

Давайте защитим людей

От войн, обмана и насилья!

Иначе для чего нам крылья

Орлов, пегасов, лебедей?

Давайте проясним мозги,

Запорошенные враждою,

Промоем светлою водою

Глаза не видящих ни зги.

Давайте выправим хребты,

Замлевшие дугообразно,

Иначе назначенье праздно

Поэзии и красоты.

Давайте наше ремесло

Сравним с искусством врачеванья,

Ведь нету лучшего призванья,

Покуда существует зло.

И люди будущей земли,

Быть может, скажут нам спасибо.

Мы быть прекраснее могли бы,

Но быть уместней не могли…

Я стал теперь зависим от погоды,

Как некогда зависел от страстей.

Напоминает прежние походы

Ломота, гуд, бессонница костей.

Вот здесь в плече болота Лодвы ноют,

И мгинской стужей руку мне свело,

Осколок Склобы ногу беспокоит,

А что-то прочно вглубь меня вошло.

И ночью будит, и томит незримо,

И будоражит, не смыкая глаз.

И уж ничто не пролетает мимо,

А, словно пуля, задевает нас.

Когда настанет расставаться —

Тогда слетает мишура…

Аленушка, запомни братца!

Прощай – ни пуха ни пера!

Я провожать тебя не выйду,

Чтоб не вернулась с полпути.

Аленушка, забудь обиду

И братца старого прости.

Твое ль высокое несчастье,

Моя ль высокая беда?..

Аленушка, не возвращайся,

Не возвращайся никогда.

Как медленно листва

Слетает на балкон:

Чуть-чуть, едва-едва,

Листочек за листком.

Быть может, в этот час

Листва умней, чем мы,

И в ней сильней, чем в нас,

Предчувствие зимы.

Но что же медлит сад?

Чего страшится он?

Неужто он не рад

Течению времен?

Не любим медлить мы!

Ведь нам милее, друг,

И мужество зимы

И нежность первых вьюг.

Начинают отмирать

Чувства – то, другое, третье.

Начинаю понимать:

Лихолетье.

Стол, уставленный едой.

Блеск посуды, звон стаканов.

Мир не шире, чем ладонь

С телевизорных экранов.

Юный, сытый человек

Отдыхает на диване.

Перед ним двадцатый век

Дрессируют на экране.

Два часа – футбольный матч,

Полтора – кинокартина.

А потом – певец, скрипач,

Комментатор, балерина,

Водевиль, народный хор,

Лектор-популяризатор.

Ходовой киноактер,

Эфиопский император.

Встреча, съезд, отъезд, приезд,

Президент, премьер, посланник.

Сразу все в один присест —

Ложь и правда, кнут и пряник.

Человек идет в постель

Сонный и осведомленный.

Телевизорная щель

Гаснет…

Иван Алексеевич Дядькин

Сегодня пошел в ресторан.

А в небе светилась планета

По имени Альдебаран.

В сравнении с этой планетой

Не больше песчинки земля.

А Дядькин в сравнении с нею —

Немного поменьше нуля.

Бушуют бесшумные взрывы

В тиши межпланетных пространств.

А Дядькин под звуки оркестра

Впадает в лирический транс.

Танцует он с милой соседкой,

Ее обнимает рукой.

Ведь он же – венец мирозданья.

И парень, вообще, неплохой.

Домой возвращается Дядькин.

Он весел. И несколько пьян.

И вдруг он увидел планету

По имени Альдебаран.

Летит голубая планета

В неясном астральном дыму.

И дикие, желтые звезды

Несутся навстречу ему.

Несутся, несутся, несутся…

И Дядькин стоит чуть живой,

Решив, что висит он над бездной

И, может быть, вниз головой!..

Ах, Дядькин, не бойся пространства.

Мы тоже, как звезды, горим.

Мы землю уже покорили,

А небо еще покорим.

Недавно ты был обезьяной,

А вона куда воспарил

Работой усердных гиббонов

И трудолюбивых горилл!

И Дядькин уходит спокойный.

Бросается спать на диван

И меркнет на небе планета

По имени Альдебаран…

Мальчики уходят на войну,

Возвращаются с войны – мужчины.

Девочками были в ту весну,

А теперь на лбу у них – морщины.

Смотрят друг на друга, узнают,

Бродят вместе, рук не разнимая.

Соловьи вот только не поют,

И любовь у них уже другая.

Видно, мало – памяти сердец,

Знают оба – жить им врозь отныне.

Там начало было, здесь – конец,

А война была посередине.

Мы в дом постучались ночью,

Нам сразу дверь отворили.

Тогда я увидел очи,

Очи панны Марыли.

Зрачки ее были бездонны

От ужаса и от боли.

В них руки ломали мадонны

В огненном ореоле.

Над городом порохом пахло,

И жженым железом, и толом.

Кудлатое пламя, как пакля,

Металось над старым костелом.

Все прядало и мельтешило,

И тени качались в проулке.

И сразу метель закружила

Под звуки железной мазурки.

О, старая польская лира!

О, музыка, слава и нега!

О, бледная панна Марыля

В мазурке света и снега!

Я дверь прикрыл за собою,

Шагнул я грубо и смело.

И окон стекло голубое

Плясало, дрожало и пело.

Окно озарялось ракетой,

И сразу ночь выцветала.

Над женщиной полураздетой

Три зеркала хохотало.

А может, сама Марыля

Смеялася? Не сама ли?

В зрачках ее, спутав крылья,

Три ангела руки ломали.

Снег вспыхивал за занавеской,

И дымы метались, как бурки,

Плясал городок мазовецкий

Под звуки железной мазурки.

Я глядел на падучие звезды

И унылые песни тянул,

Я валялся на койке тифозной,

И немало я горя хлебнул.

Я писал, прикрываясь рукою

От стоящих у локтя смертей.

Разве чуждо мне счастье людское,

Безразличны улыбки детей?

Но не то отдаленное счастье,

Что похоже на злую звезду.

Пусть не все, а хотя бы отчасти,

Пусть немного, но в этом году!

Я не меряю малою мерой,

Не прошу для себя одного,

Но довольно питались мы верой,

Не имея взамен ничего.

Плачет женщина чужая

У окошка, глядя в ночь.

Я беды ее не знаю.

Подойти? Спросить? Помочь?

Плачет женщина чужая

Близко, рядом, за плечом,

Бессловесно продолжая

Разговор. О ком? О чем?

– Как ты мог? – одно словечко

С губ слетает, как дымок.

Как ты мог… меня… навечно…

Бессердечно… Как ты мог?

Плачет женщина чужая:

Очи, губы, плечи – вся,

Никого не замечая,

Утешенья не прося.

Плачет женщина, сжимая

Весь искусанный платок.

Как ты мог?.. Не понимаю!

Не приемлю!.. Как ты мог!

Их не ждут. Они приходят сами.

И рассаживаются без спроса.

Негодующими голосами

Задают неловкие вопросы.

И уходят в ночь, туман и сырость

Странные девчонки и мальчишки,

Кутаясь в дешевые пальтишки,

Маменьками шитые навырост.

В доме вдруг становится пустынно,

И в уютном кресле неудобно.

И чего-то вдруг смертельно стыдно,

Угрызенью совести подобно.

И язвительная умудренность

Вдруг становится бедна и бренна.

И завидны юность и влюбленность,

И былая святость неизменна.

Как пловец, расталкиваю ставни

И кидаюсь в ночь за ними следом,

Потому что знаю цену давним

Нашим пораженьям и победам…

Приходите, юные таланты!

Говорите нам светло и ясно!

Что вам – славы пестрые заплаты!

Что вам – низких истин постоянство!

Сберегите нас от серой прозы,

От всего, что сбило и затерло.

И пускай бесстрашно льются слезы

Умиленья, зависти, восторга!

Весь город в плавных разворотах,

И лишь подчеркивает даль

В проспектах, арках и воротах

Классическая вертикаль.

И все дворцы, ограды, зданья,

И эти львы, и этот конь

Видны, как бы для любованья

Поставленные на ладонь.

И плавно прилегают воды

К седым гранитам городским —

Большие замыслы природы

К великим замыслам людским.

Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал.

Я любил, размышлял, воевал.

Кое-где побывал, кое-что повидал,

Иногда и счастливым бывал.

Гнев меня обошел, миновала стрела,

А от пули – два малых следа.

И беда отлетала, как капля с крыла,

Как вода, расступалась беда.

Взял один перевал, одолею второй,

Хоть тяжел мой заплечный мешок.

Что же там – за горой? Что же там – под горой?

От высот побелел мой висок.

Сорок лет. Где-то будет последний привал?

Где прервется моя колея?

Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал.

И не допита чаша сия.

Стих небогатый, суховатый,

Как будто посох суковатый.

Но в путь, которым я иду,

Он мне годится – для опоры,

И на острастку песьей своры,

Для счета ритма на ходу.

На нем сучки, а не узоры,

Не разукрашен – ну и что ж!

Он мне годится для опоры,

И для удара он хорош!

Мы оба сидим над Окою,

Мы оба глядим на зарю.

Напрасно его беспокою,

Напрасно я с ним говорю!

Я знаю, что он умирает,

И он это чувствует сам,

И память свою умеряет,

Прислушиваясь к голосам,

Присматриваясь, как к находке,

К всему, что шумит и живет…

А девочка-дочка на лодке

Далеко-далеко плывет.

Он смотрит умно и степенно

На мерные взмахи весла…

Но вдруг, словно сталь из мартена,

По руслу заря потекла.

Он вздрогнул… А может, не вздрогнул,

А просто на миг прервалась

И вдруг превратилась в тревогу

Меж нами возникшая связь.

Вдруг понял я тайную повесть,

Сокрытую в этой судьбе,

Его непомерную совесть,

Его беспощадность к себе,

И то, что он мучает близких,

А нежность дарует стихам…

На соснах, как на обелисках,

Последний закат полыхал.

Так вот они – наши удачи,

Поэзии польза и прок!..

– А я не сторонник чудачеств, —

Сказал он и спичку зажег.

Везде холера, всюду карантины,

И отпущенья вскорости не жди.

А перед ним пространные картины

И в скудных окнах долгие дожди.

Но почему-то сны его воздушны,

И словно в детстве – бормотанье, вздор.

И почему-то рифмы простодушны,

И мысль ему любая не в укор.

Какая мудрость в каждом сочлененье

Согласной с гласной! Есть ли в том корысть!

И кто придумал это сочиненье!

Какая это радость – перья грызть!

Быть, хоть нена́долго, с собой в согласье

И поражаться своему уму!

Кому б прочесть – Анисье иль Настасье?

Ей-богу, Пушкин, все равно кому!

И за полночь пиши, и спи за полдень,

И будь счастлив, и бормочи во сне!

Благодаренье Богу– ты свободен —

В России, в Болдине, в карантине…

Шуберт Франц не сочиняет —

Как поется, так поет.

Он себя не подчиняет,

Он себя не продает.

Не кричит о нем газета,

И молчит о нем печать.

Жалко Шуберту,

что это Тоже может огорчать.

Знает Франц, что он кургузый

И развязности лишен,

И, наверно, рядом с музой

Он немножечко смешон.

Жаль, что дорог каждый талер,

Жаль, что дома неуют.

Впрочем – это все детали,

Жаль, что песен не поют!..

Но печали неуместны!

И тоска не для него!..

Был бы голос! Ну а песни

Запоются! Ничего!

Жил в Ленинграде странный малый,

Угрюмый, мрачный и больной.

Был у него талант немалый.

Я знал его перед войной.

Вел счет неведомым обидам,

Нес груз невидимой вины.

Он был убогим инвалидом

Не бывшей, будущей войны.

Мы ждали славы и победы,

Лихого грома медных труб.

А он провидел только беды,

Он видел свой убогий труп,

Его шатали бомбовозы

Своею воющей волной,

Блокады будущей морозы

Его покрыли сединой.

Читая странные баллады,

Мы не угадывали в нем

Провидца будущей блокады,

Что приближалась день за днем.

Где он погиб? В каком подвале?

Как он окончил бытие?

Какие люди подавали

Ему последнее питье?

Какую страждущую строчку

Он дописать уже не мог?

Какой несчастный по листочку

Его стихи в печурке сжег?

Стихи, наверное, сгорели,

Не много было в них тепла.

А люди эти постарели.

А может, жизнь их утекла.

И сгинул он. На белом свете

Он не оставил ничего.

И мы не судим о поэте,

Как будто не было его.

Слава Богу! Слава Богу!

Что я знал беду и тревогу!

Слава Богу, слава Богу —

Было круто, а не отлого!

Слава Богу!

Ведь все, что было,

Все, что было, – было со мною.

И война меня не убила,

Не убила пулей шальною.

Не по крови и не по гною

Я судил о нашей эпохе.

Все, что было, – было со мною,

А иным доставались крохи!

Я судил по людям, по душам,

И по правде, и по замаху.

Мы хотели, чтоб было лучше,

Потому и не знали страху.

Потому пробитое знамя

С каждым годом для нас дороже.

Хорошо, что случилось с нами,

А не с теми, кто помоложе.

Сороковые, роковые,

Военные и фронтовые,

Где извещенья похоронные

И перестуки эшелонные.

Гудят накатанные рельсы.

Просторно. Холодно. Высоко.

И погорельцы, погорельцы

Кочуют с запада к востоку…

А это я на полустанке

В своей замурзанной ушанке,

Где звездочка не уставная,

А вырезанная из банки.

Да, это я на белом свете,

Худой, веселый и задорный.

И у меня табак в кисете,

И у меня мундштук наборный.

И я с девчонкой балагурю,

И больше нужного хромаю,

И пайку надвое ломаю,

И все на свете понимаю.

Как это было! Как совпало —

Война, беда, мечта и юность!

И это все в меня запало

И лишь потом во мне очнулось!..

Сороковые, роковые,

Свинцовые, пороховые…

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

Перебирая наши даты,

Я обращаюсь к тем ребятам,

Что в сорок первом шли в солдаты

И в гуманисты в сорок пятом.

А гуманизм не просто термин,

К тому же, говорят, абстрактный.

Я обращаюсь вновь к потерям,

Они трудны и невозвратны.

Я вспоминаю Павла, Мишу,

Илью, Бориса, Николая.

Я сам теперь от них завишу,

Того порою не желая.

Они шумели буйным лесом,

В них были вера и доверье.

А их повыбило железом,

И леса нет – одни деревья.

И вроде день у нас погожий,

И вроде ветер тянет к лету…

Аукаемся мы с Сережей,

Но леса нет, и эха нету.

А я все слышу, слышу, слышу,

Их голоса припоминая…

Я говорю про Павла, Мишу,

Илью, Бориса, Николая.

Ходили к нам шарманщики,

Они играли вальсы.

А девочки и мальчики

Вокруг сосали пальцы.

Весь день торчал над козлами

Матрасник – враль известный —

Вились пружины кольцами

Пред ним, как дым железный.

Стекольщики стеклили,

Лудильщики лудили,

Паяльщики паяли,

Точильщики точили.

А у окошка розовая

Прядильщица Елена,

Волосы расчесывая

Цвела, как Лорелея.

Она была красавица,

Все это понимали.

И чтобы ей понравиться,

Меры принимали.

Шарманщик проворачивал

Ей вальсы бесконечно

И попка, молью траченный,

Ей подавал колечко.

Лудильщики, паяльщики,

Ей подносили брошки,

Стекольщик светлым зайчиком

Ей застеклял окошки.

Но вот весною, летом ли

Случилась перемена.

Пришел матросик с лентами —

Увез от нас Елену.

Во двор идти не хочется,

Заброшена игра…

А может, детство кончилось

И тянет со двора.

Этой скромной нешумной весне

Тихо радуется запруда,

Как известью в коротком письме

От давно запропавшего друга.

Где-то праздники, где-то дела,

Столько суетных новостей за день!

А береза тонка и светла,

Сок ее сладковат и прохладен.

По тропе или так, напрямик,

Надо выйти к крутому оврагу,

Где запенивает родник

Мутноватую рыжую влагу.

Роща зябликами населена,

Переполнена, как квартира.

Ветка вздрагивает, как струна

И настраивается, как лира.

Этой скромной, негромкой весной

Надо ясно в себе разобраться.

Чем мне быть – тетивой иль струной

И смычку иль стреле откликаться.

Не ломайте ее, не ломайте —

Эту голую веточку в марте!

Отгибается, бьется, гнется —

Не дается вам, не дается!

Ведь на ней уже почки полные,

Почки выпуклые, как сосочки.

Дайте жить ей в потные полудни,

Дайте жить в прохладные ночки.

Вот она за лето намается —

Станет хрупкою и седою.

Вы сломайте ее зимою,

Да она и сама сломается…

Красиво падала листва,

Красиво плыли пароходы.

Стояли ясные погоды,

И праздничные торжества

Справлял сентябрь первоначальный,

Задумчивый, но не печальный.

И понял я, что в мире нет

Затертых слов или явлений.

Их существо до самых недр

Взрывает потрясенный гений.

И ветер необыкновенней,

Когда он ветер, а не ветр.

Люблю обычные слова,

Как неизведанные страны.

Они понятны лишь сперва,

Потом значенья их туманны.

Их протирают, как стекло,

И в этом наше ремесло.

Готовьте себя к небывалым задачам,

Но также готовьте себя к неудачам —

Не только к полетам, но также к паденьям,

И к бденьям суровым, и к ранам кровавым,

И к мыслям жестоким, и к здравым сужденьям.

Готовьте себя к небывалым задачам,

Без этих задач ничего мы не значим,

Без этих задач мы немногого стоим.

Но только не путайте молнию с громом,

Звезду – с метеором и лес – с сухостоем.

И вы различайте, где ум и где разум.

Готовьте себя к небывалым свершеньям,

Но только не путайте уголь с алмазом,

Служенье – со службой и долг – с одолженьем.

Хочется мирного мира

И счастливого счастья,

Чтобы ничто не томило,

Чтобы грустилось не часто.

Хочется синего неба

И зеленого леса,

Хочется белого снега,

Яркого желтого лета.

Хочется, чтоб отвечало

Все своему назначенью:

Чтоб начиналось с начала,

Вовремя шло к завершенью.

Хочется шуток и смеха

Где-нибудь в шумном скопище.

Хочется и успеха,

Но на хорошем поприще.

Захотелось мудрым землянам

Распрощаться с домом зеленым,

Побродить по нездешним лонам,

По иным морям-океанам.

И откуда такое желанье?

Почему со времен Дедала

Рвутся в небо наши земляне,

Неужели земли им мало?

Но птенцы готовятся летом

К их осенним большим перелетам.

Так нас тянет к дальним планетам,

К безначальным тянет высотам.

Кличет осень из синих далей,

Осыпаются листья клена…

От великих наших печалей

Звезды манят нас с небосклона.

Бурой, желтой, красной метелью

Закружились жухлые листья…

От великих наших веселий

Манят нас надзвездные выси.

Журавли курлычут. По далям

Оплывают сосны, как свечи.

И, раскрыв глаза, упадаем,

Упадаем небу навстречу.

В каком хитросплетенье генов

И совпадениях случайных

Начало действий сокровенных

И наших побуждений тайных?

Какие корни вязнут в почве,

Какие тайны тонут в быте?

Где слишком прочны, где непрочны

Рассудка спутанные нити?

Не верь, не верь миропорядку!

Не верь отливу и приливу!

Рожденье гения – загадка,

Подобно солнечному взрыву.

Не ждут его. И время немо.

Умы и нравы огрубели…

Лишь три царя из Вифлеема

Поют у бедной колыбели.

Жду, как заваленный в забое,

Что стих пробьется в жизнь мою.

Бью в это темное, рябое,

В слепое, в каменное бью.

Прислушиваюсь: не слыхать ли,

Что пробивается ко мне.

Но это только капли, капли

Скользят по каменной стене.

Жду, как заваленный в забое,

Долблю железную руду,

Не пробивается ль живое

Навстречу моему труду?..

Жду исступленно и устало,

Бью в камень медленно и зло…

О, только бы оно пришло!

О, только бы не опоздало!

Подставь ладонь под снегопад,

Под искры, под кристаллы.

Они мгновенно закипят,

Как плавкие металлы.

Они растают, потекут

По линиям руки.

И станут линии руки

Изгибами реки.

Другие линии руки

Пролягут как границы,

И я увижу городки,

Дороги и столицы.

Моя рука как материк —

Он прочен, изначален.

И кто-нибудь на нем велик,

А кто-нибудь печален.

А кто-нибудь идет домой,

А кто-то едет в гости.

А кто-то, как всегда зимой,

Снег собирает в горсти.

Как ты просторен и широк,

Мирок на пятерне.

Я для тебя, наверно, Бог,

И ты послушен мне.

Я берегу твоих людей,

Храню твою удачу.

И малый мир руки моей

Я в рукавичку прячу.

Заходите, пожалуйста. Это

Стол поэта. Кушетка поэта.

Книжный шкаф. Умывальник. Кровать.

Это штора – окно прикрывать.

Вот любимое кресло. Покойный

Был ценителем жизни спокойной.

Это вот безымянный портрет.

Здесь поэту четырнадцать лет.

Почему-то он сделан брюнетом.

(Все ученые спорят об этом.)

Вот позднейший портрет – удалой.

Он писал тогда оду «Долой»

И был сослан за это в Калугу.

Вот сюртук его с рваной полой —

След дуэли. Пейзаж «Под скалой».

Вот начало «Послания к другу».

Вот письмо: «Припадаю к стопам…»

Вот ответ: «Разрешаю вернуться…»

Вот поэта любимое блюдце,

А вот это любимый стакан.

Завитушки и пробы пера.

Варианты поэмы «Ура!»

И гравюра: «Врученье медали».

Повидали? Отправимся дале.

Годы странствий. Венеция. Рим.

Дневники. Замечанья. Тетрадки.

Вот блестящий ответ на нападки

И статья «Почему мы дурим».

Вы устали? Уж скоро конец.

Вот поэта лавровый венец —

Им он был удостоен в Тулузе.

Этот выцветший дагерротип —

Лысый, старенький, в бархатной блузе —

Был последним. Потом он погиб.

Здесь он умер. На том канапе,

Перед тем прошептал изреченье

Непонятное: «Хочется пе…»

То ли песен? А то ли печенья?

Кто узнает, чего он хотел,

Этот старый поэт перед гробом!

Смерть поэта – последний раздел.

Не толпитесь перед гардеробом…

Приходили ко мне советчики

И советовали, как мне быть.

Но не звал я к себе советчиков

И не спрашивал, как мне быть.

Тот советовал мне уехать,

Тот советовал мне остаться,

Тот советовал мне влюбиться,

Тот советовал мне расстаться.

А глаза у них были круглые,

Совершенно как у лещей.

И шатались они по комнатам,

Перетрогали сто вещей:

Лезли в стол, открывали ящики,

В кухне лопали со сковород.

Ах уж эти мне душеприказчики,

Что за странный они народ!

Лупоглазые, словно лещики,

Собирались они гурьбой,

И советовали мне советчики

И советовались между собой.

Ах вы, лещики, мои рыбочки,

Вы, пескарики-головли!

Ах спасибо вам, ах спасибочки,

Вы мне здорово помогли!

Если вычеркнуть войну,

Что останется? Не густо.

Конец ознакомительного фрагмента.