Счастье ремесла (сборник). Я надеюсь и жду…. 1946–1954 (Давид Самойлов, 2010)

Зачем кичимся мы и спорим,

Коснеем в давних недоверьях —

Одним мы выброшены морем

На тот же самый звонкий берег.

Мы оттого росли с пристрастьем,

Что, став препоной темной силе,

Была не именем пространства,

А имя времени – Россия.

Так поступайте, как хотите,

Чтоб только песни не стихали!

Для всех достаточно событий,

Пытающихся стать стихами.

И пусть попытка будет пыткой —

Любая мука будет легче,

Чем жизнь с оглядкой и со скидкой

В уютном логове залегши.

Ты прав, товарищ, не до спора,

Когда в цене любое слово.

Быть может, скоро, очень скоро

Горнисты заиграют снова.

Быть может, снова полустанки

Пойдут раскачивать закаты,

И поползут на приступ танки,

Как неизбежность, угловаты.

На то даны глаза поэту,

Чтоб разглядеть в кромешном быте,

Как даты лезут на планету

С солдатским топотом событий.

Я верю в нас. И это свято.

Мне этот стяг незаменим.

Мне все равно, какую дату

Подарят нам для именин.

Весной вздуваются овраги,

Бурлят и корчатся снега.

В исписанном листе бумаги

Ты видишь первого врага.

Ты шаришь ошалевшим взором,

Кладешь пространство на ладонь.

Пруды сливаются в озера,

Висят скворешни над водой,

Висят деревья вверх ногами,

Кричат в деревне петухи.

Родится истина нагая

И начинаются стихи.

Вот так же мы. И это свято.

Измучив рифмами мечты,

С войны пришедшие солдаты,

Прорвем плотины немоты.

Мне снился сон, тифозный и огромный,

Как долгий дождь, подробно, не спеша,

Как будто в целом мире от разгрома

Не уцелела ни одна душа.

И только пятна трупов вдоль обочин,

И только – крупы вымерших коней,

И только – роща голая и очень

Просторный сумрак плещется по ней.

Прошли войска по Западной Европе.

Пролязгали железные стада.

И медленно, как в сказке о потопе,

Обратно в русла схлынула вода.

И просыхают прусские долины.

И тишина объемлет шар земной.

Но где он, голубь с веткою маслины,

Не жди его, новорожденный Ной!

Так холодно в Германии и пусто.

По рощам осень ходит не спеша.

Дома оглохли. И такое чувство,

Что нет души. Что вымерла душа.

А в кабаке оркестр играет танцы.

Цветные юбки кружатся в пыли.

И пьют коньяк в домах американцы,

И русские шагают патрули.

Скрежещут ставни, старые, косые,

Тревожное идет небытие…

Как хорошо, что где-то есть Россия,

Моя мечта, прибежище мое!

Помню! Синявинские высоты

Брали курсанты три раза подряд.

Еле уволокли пулеметы.

А три батальона – там и лежат.

Помню! Расстреливали перед строем

Солдатика девятнадцати лет

За то, что парнишка не был героем.

Бежал. А этого делать не след.

Помню! Мальчик простерт на талом

Снегу с простреленным животом.

Помню еще – о большом и малом,

Об очень сложном и очень простом.

И все же были такие минуты,

Когда, головой упав на мешок,

Думал, что именно так почему-то

Жить особенно хорошо.

И ясно мне все без лишних вопросов,

И правильно все и просто вокруг.

А рядом – Семен Андреевич Косов,

Алтайский пахарь, до смерти друг.

Да, он был мне друг, неподкупный и кровный,

И мне доверяла дружба святая

Письма писать Пелагее Петровне.

Он их отсылал не читая.

– Да что там читать, – говорил Семен,

Сворачивая самокрутку на ужин,

– Сам ты грамотен да умен,

Пропишешь как надо – живем, не тужим.

Семен Андреич! Алтайский пахарь!

С тобой мы полгода друг друга грели.

Семь раз в атаку ходил без страха.

И пули тебя, как святого, жалели.

Мы знали до пятнышка друг о друге,

И ты рассказывал, как о любви,

Что кони, тонкие, словно руки,

Скачут среди степной травы.

И кабы раньше про то узнать бы,

Что жизнь текла, как по лугу, ровно,

Какие бывали крестины и свадьбы,

Как в девках жила Пелагея Петровна.

Зори – красными петухами.

Ветер в болоте осоку режет.

А я молчал, что брежу стихами.

Ты б не поверил, подумал – брешет.

Ты думал, что книги пишут не люди,

Ты думал, что песни живут, как кони,

Что так оно было, так и будет,

Как в детстве думал про звон колокольный…

Семен Андреич! Алтайский пахарь!

Счастлив ли ты? Здоровый? Живой ли?

Помнишь, как ты разорвал рубаху

И руку мне перетянул до боли!

Помнишь? Была побита пехота,

И мы были двое у пулемета.

И ты сказал, по-обычному просто,

Ленту новую заложив:

– Ступай. Ты ранен. (Вот нынче мороз-то!)

А я останусь, покуда жив.

Мой друг Семен, неподкупный и кровный!

Век не забуду наше прощанье.

Я напишу Пелагее Петровне,

Выполню клятвенное обещанье.

Девушки в золотистых косах

Споют, придя с весенней работы,

Про то, как Семен Андреич Косов

Один остался у пулемета.

И песни будут ходить, как кони,

По пышным травам, по майскому лугу.

И рощи, белые, как колокольни,

Листвою раззвонят на всю округу.

И полетят от рощи к роще,

От ветки к ветке по белу свету.

Писать те песни – простого проще

И хитрости в этом особой нету.

Я вел расстреливать бандитку.

Она пощады не просила.

Смотрела гордо и сердито.

Платок от боли закусила.

Потом сказала: «Слушай, хлопец,

Я все равно от пули сгину.

Дай перед тем, как будешь хлопать,

Дай поглядеть на Украину.

На Украине кони скачут

Под стягом с именем Бандеры.

На Украине ружья прячут,

На Украине ищут веры.

Кипит зеленая горилка

В беленых хатах под Березно,

И пьяным москалям с ухмылкой

В затылки тычутся обрезы.

Пора пограбить печенегам!

Пора поплакать русским бабам!

Довольно украинским хлебом

Кормиться москалям и швабам!

Им не жиреть на нашем сале

И нашей водкой не облиться!

Еще не начисто вписали

Хохлов в Россию летописцы!

Пускай уздечкой, как монистом,

Позвякает бульбаш по полю!

Нехай як хочут коммунисты

В своей Руси будуют волю…

Придуманы колхозы ими

Для ротозея и растяпы.

Нам все равно на Украине,

НКВД или гестапо».

И я сказал: «Пошли, гадюка,

Получишь то, что заслужила.

Не ты ль вчера ножом без звука

Дружка навеки уложила.

Таких, как ты, полно по свету,

Таких, как он, на свете мало.

Так помирать тебе в кювете,

Не ожидая трибунала».

Мы шли. А поле было дико.

В дубраве птица голосила.

Я вел расстреливать бандитку,

Она пощады не просила.

Кахетинским славным, старым

Наши споры начаты

За Рождественским бульваром

С наступленьем темноты.

Павка Коган! Выпьем, Павка,

Нашу молодость любя!

Офицерская заправка

Почему-то у тебя.

Ты не будешь знать про старость.

Ты на сборище любом —

Угловатый, белый парус

В нашем море голубом.

Помнишь, Павка, тамадою

Вечер в звездных угольках,

Весь как политый водою,

Весь в сирени, как в стихах.

Черный вечер, весь в сирени,

Весь сверкающий от глаз —

Он входил в стихотворенье,

Как вино входило в нас.

Головой качаешь, Павка,

Ты не помнишь эти дни…

Офицерская заправка,

Пехотинские ремни.

Руки брошены, как плети,

Брови сведены в одну…

Погубило лихолетье

Нашу первую весну!

Но весною после Финской,

В ожиданье новых дат

Мы бокалы с кахетинским

Поднимали за солдат.

Выпей, Павка! С разговором,

Как когда-то, как живой.

Ты не вейся, черный ворон

Над моею головой.

Наша молодость осталась!

И на сборище любом

Ты – упрямый белый парус

В нашем море голубом.

Ты не торопи меня, не трогай.

Пусть перегорит, переболит.

Я пойду своей простой дорогой

Только так, как сердце повелит.

Только так. До той предельной грани,

Где безверьем не томит молва,

Где перегорают расстоянья

И ложатся пеплом на слова.

Горький пепел! Он стихами правит,

Зная, что придет его черед,

Даже если женщина оставит,

Друг осудит, слава обойдет.

Извечно покорны слепому труду,

Небесные звезды несутся в кругу.

Беззвучно вращаясь на тонких осях,

Плывут по вселенной, как рыбий косяк.

В раздумье стоит на земле человек,

И звезды на щеки ложатся, как снег.

И в тесном его человечьем мозгу

Такие же звезды мятутся в кругу.

В нас мир отражен, как в воде и стекле,

То щеки уколет, подобно игле,

То шоркнет по коже, как мерзлый рукав,

То скользкою рыбкой трепещет в руках.

Но разум людской – не вода и стекло,

В нем наше дыханье и наше тепло.

К нам в ноги летит, как птенец из гнезда,

Продрогшая маленькая звезда.

Берем ее в руки. Над нею стоим,

И греем, и греем дыханьем своим.

Сибирь! О, как меня к тебе влечет,

К твоим мехам, к твоим камням.

Там бешеная Ангара течет

С губами в пене, как шаман.

Сибирь! Перемолоть ногами тракт,

Перевалить Урал.

И вдруг – Байкал лежит в семи ветрах,

У океана синеву украл.

Сибирь! – тысячелетняя тайга.

Я с детских лет, как сказку, полюбил

Иртыш, Тобол, кержацкие снега,

Киргизские глаза твои, Сибирь.

Когда во глубине сибирских руд

Кирки бросали, точно якоря,

И верили, и знали – не умрут

И, наконец, взойдет она, заря.

Когда в охотничий трубила рог пурга

И старатели пили, ругая пургу,

В татарские скулы упиралась рука

И глаза грозили тебе, Петербург.

И вот я заболел тобой,

Тобой, Сибирь! Не мамонтовый клык,

Не золото связало нас судьбой,

А вольности осмысленный язык.

Сибирь! Ты этой вольности простор,

Простор не в бубенцах, а в кандалах.

Лежит Алтай, как каменный топор.

Прими его, помыслив о делах!

Пора бы жить нам научиться,

Не вечно горе горевать.

Еще, наверное, случится

Моим друзьям повоевать.

Опять зеленые погоны.

Опять военные посты

И деревянные вагоны.

И деревянные кресты.

Но нет! уже не повторится

Еще одно Бородино,

О чем в стихах не говорится

И нам эпохой прощено.

А вдруг такая тьма наступит,

Где ни любви, ни веры – нет.

Одно в небесной черной ступе

Существование планет.

И время – длительность простая,

И страсти – выдумка моя,

И счастье – видимость пустая

Для оправданья бытия.

Все пролетает мимо, мимо.

И средь чугунной пустоты

История неумолимо

Усовершенствует кнуты.

Напрасно чистые тоскуют,

Любовью окрестив тоску.

Зачем рыдают и токуют

Тетеревами на току…

Но нет! Нельзя, нельзя, нельзя же

Навек отречься от мечты.

Нельзя в обыденном пейзаже

Искать лишь смертные черты.

Сухая плоть стихотворенья,

Пространство, ставшее строкой,

Сулит осмысленность творенья

И мягкость глины под рукой.

Город зимний,

Город дивный,

Снег, как с яблонь,

Лепестками.

Словно крыльев

Лебединых

Осторожное дыханье.

Дворники,

Как пчеловоды,

Смотрят снежное роенье.

И заснеженной природы

Принимают настроенье.

Стоишь, плечами небо тронув,

Превыше помыслов людских,

Превыше зол, превыше тронов,

Превыше башен городских.

Раскрыты крылья слюдяные,

Стрекозьим трепетом шурша.

И ветры дуют ледяные,

А люди смотрят, чуть дыша.

Ты ощутишь в своем полете

Неодолимый вес земли,

Бессмысленную тяжесть плоти,

Себя, простертого в пыли.

И гогот злобного базара,

И горожанок робкий страх…

И Божья, и людская кара.

О человек! О пыль! О прах!

Но будет славить век железный

Твои высокие мечты,

Тебя, взлетевшего над бездной

С бессильным чувством высоты.

Простой городишко русский,

Уютный, как голубок.

Над речкой, немного грустной,

Деревьев весенний клубок.

На улице главной, мощеной —

Райком, райсовет, финотдел.

Купол, когда-то злащенный,

От времени поседел.

А на небольшом расстоянье —

Кирпичная полоса,

Железных рельсов слиянье,

Высокие корпуса.

Стеклянные соты завода.

Забор. И труба. А за ней —

Неяркие краски восхода

Пугливее, тоньше, нежней.

Федор Ильич Леонов

В городе этом живет

В должности почтальона

Сорок четвертый год.

В зимний, осенний, летний

Или весенний сезон

Носит письма, и сплетни,

И телеграммы он.

Ходит, судит да рядит,

Впрочем, не любит зря:

Так, интересу ради,

Собственно говоря.

Стукнет в окошко рано

И подмигнет глазком:

– Почта, Анна Иванна!

Почерк мне незнаком…

Простой городишко русский

Раскинулся за окном.

Анне ужасно грустно,

Думается об одном.

Как никогда, ей дорог

Облик его и вид:

Старший сержант Командоров,

Тот, что уже убит.

Пишут ей, что начальство

Помнит его труды,

Но он погиб, не дождался

Ордена Красной Звезды.

Пишут от имени роты,

Что мстят за него огнем.

И посылают фото,

Найденное при нем…

Пепельный локон мнется,

Лоб кулаками сжат.

Больше к ней не вернется

Гвардии старший сержант.

Весна запевает в канавах —

Ветреная весна.

От оттепелей слюнявых

Речка стала тесна.

Ветер сластит, как солод,

Пахнут березы легко,

Выставленные на холод,

Белые, как молоко.

С треском взрывает почки

Острый зеленый лист…

Тихо идет на почту

Федор Ильич, моралист.

Ветки полны, как вены,

Тополь кипит прямой…

Анна с утренней смены

Тихо идет домой.

– Что ж это вы, отшельница!

Можно ли в ваши года!

Стерпится-перемелется,

Помер, так навсегда…

(Белые, вешние бури

Властно шатают райцентр.)

– Вечером в дом-культуре

Будет большой концерт!..

(Ласточки смелый росчерк.

Воздух – подобье сна!)

Весна запевает в рощах,

Ветреная весна.

Маленький русский город

В лужах луну дробит.

Старший сержант Командоров

Вражьей пулей убит.

Волосы оправляя,

Светом поражена,

В клуб под раскат рояля

Входит его жена.

– Анечка! Аня! Анюта!

Анна Иванна! А… —

Господи! На минуту

Кружится голова.

Нежно глаза прищурив,

В свете хрустальных огней

Сам Спиридон Сабуров

Смело подходит к ней,

Вздергивает плечами,

Просит: «Позвольте вас…»

Оркестр играет печальный

Кавалерийский вальс.

Медленный, старый, уездный…

В неком армейском полку

Один капельмейстер безвестный

Так выражал тоску.

«Месяц глядит из-за тучек

В синь – в ночь.

Он был молодой подпоручик.

Она – генеральская дочь.

Сон ему нежный приснился

В синь – в ночь.

Он скромно в любви объяснился,

Она прогнала его прочь».

Кружатся медленно, плавно,

Динь-дон.

– Я вас увидел недавно, —

Ей говорит Спиридон.

Разные сны нам снятся,

Сердце свивают в жгут.

Сны не умеют стесняться —

Мучат, целуют, жгут…

…Снег на полях белеет,

Реки покрыты льдом…

А перед ней на коленях

Бледный стоит Спиридон.

…Страсть в глубине зеленых,

Неотвратимых глаз…

– Федор Ильич Леонов

Может увидеть нас.

Но соблазнитель суровый

Губы в усмешке кривит:

– Этот работник почтовый

Только что мной убит!..

Ах, просыпается Анна,

Дивного страха полна.

В небе светло и стеклянно,

Полная светит луна.

Желтых, багровых, бурых

Листьев летит листопад.

Сам Спиридон Сабуров

Влюблен с головы до пят.

Любит с тоской, навечно,

Как в восемнадцать лет.

Хочет, чтоб в тот же вечер

Был для него ответ.

Федор Ильич лениво

В старой бредет дохе.

– Что ж! Одного схоронила,

Нужен другой. Хе-хе!

– Что же вы, Спиридоша,

Прямо как женихи?

В новом пальто, в галошах…

Есть табачок? Хи-хи!..

Ждать. Сомневаться. Пытка.

Сердцу нехорошо.

Кто-то идет. Калитка.

Скрипнула. И вошел.

Не рассуждая. Грубо.

Медленно, по-мужски.

Губы впиваются в губы,

Бледные от тоски.

Мутно окно за шторой.

Холодно. Нет дождя.

Остановился скорый.

И улетел, гудя.

Холодно. Тихо. Далеко.

Отблеск созвездий потух.

Ветром пахнуло с востока.

Трижды кричит петух.

За сквозняками заборов

Вдаль пролетел мотор…

…Старший сержант Командоров

Медленно входит во двор.

Анне усталой снится

Нетерпеливый звук —

Каменная десница:

Тук. Тук. Тук.

– Кто там? – спросила, бледнея.

Руки у бедной дрожат.

Видит – стоит перед нею

Гвардии старший сержант.

Ты меня в ладони не уложишь,

Не упрячешь в письменном столе.

Ты меня, как пулю, спрятать можешь

В гладко отшлифованном стволе.

Чтоб в со всех сторон зажатом теле

Под угрозой острого бойка

Знать одно лишь ощущенье цели…

Только бы не дрогнула рука!

Долго пахнут порохом слова.

А у сосен тоже есть стволы.

Пни стоят, как чистые столы,

А на них медовая смола.

Бабы бьют вальками над прудом —

Спящим снится орудийный гром.

Как фугаска, ухает подвал,

Эхом откликаясь на обвал.

К нам война вторгается в постель

Звуками, очнувшимися вдруг,

Ломотой простреленных костей,

Немотою обожженных рук.

Долго будут в памяти слова

Цвета орудийного ствола.

Долго будут сосны над травой

Окисью синеть пороховой.

И уже ничем не излечим

Пропитавший нервы непокой.

«Кто идет?» – спросонья мы кричим

И наганы шарим под щекой.

Октябрь бульвары дарит рублем…

Слушки в подворотнях, что немцы под Вязьмой,

И радио марши играет, как в праздник,

И осень стомачтовым кораблем

Несется навстречу беде, раскинув

Деревьев просторные паруса.

И холодно ротам. И губы стынут.

И однообразно звучат голоса.

В тот день начиналась эпоха плаката

С безжалостной правдой: убей и умри!

Философ был натуго в скатку закатан,

В котомке похрустывали сухари.

В тот день начиналась эпоха солдата

И шли пехотинцы куда-то, куда-то,

К заставам, к окраинам с самой зари.

Казалось, что Кремль воспарил над Москвой,

Как остров летучий, – в просторе, в свеченье.

И сухо вышагивали по мостовой

Отряды народного ополченья.

И кто-то сказал: «Неужели сдадим?»

И снова привиделось, как на экране, —

Полет корабельный, и город, и дым

Осеннего дня, паровозов, окраин.

И было так трудно и так хорошо

Шагать патрулям по притихшим бульварам.

И кто-то ответил, что будет недаром

Слезами и кровью наш век орошен.

И сызнова подвиг нас мучил, как жажда,

И снова из бронзы чеканил закат

Солдат, революционеров и граждан

В предверье октябрьских баррикад.

Дни становятся все сероватей.

Ограды похожи на спинки железных кроватей.

Деревья в тумане, и крыши лоснятся.

И сны почему-то не снятся.

В кувшинах стоят восковые осенние листья,

Которые схожи то с сердцем, то с кистью

Руки. И огромное галок семейство,

Картаво ругаясь, шатается с места на место.

Обычный пейзаж! Так хотелось бы неторопливо

Писать, избегая наплыва

Обычного чувства пустого неверья

В себя, что всегда у поэтов под дверью

Смеется в кулак и настойчиво трется,

И черт его знает – откуда берется!

Обычная осень! Писать, избегая неверья

В себя. Чтоб скрипели гусиные перья

И, словно гусей белоснежных станицы,

Летели исписанные страницы…

Но в доме, в котором живу я – четырехэтажном, —

Есть множество окон. И в каждом

Виднеются лица:

Старухи и дети, жильцы и жилицы.

И смотрят они на мои занавески,

И переговариваются по-детски:

– О чем он там пишет? И чем он там дышит?

Зачем он так часто взирает на крыши,

Где мокрые трубы, и мокрые птицы,

И частых дождей торопливые спицы? —

А что, если вдруг постучат в мои двери

и скажут: – Прочтите.

Но только учтите,

Читайте не то, что давно нам известно,

А то, что не скучно и что интересно…

– А что вам известно?

– Что нивы красивы, что люди счастливы,

Любовь завершается браком,

И свет торжествует над мраком.

– Садитесь, прочту вам роман с эпилогом.

– Валяйте! – садятся в молчании строгом.

И слушают.

Он расстается с невестой.

(Соседка довольна. Отрывок прелестный.)

Невеста не ждет его. Он погибает.

И зло торжествует. (Соседка зевает.)

Сосед заявляет, что так не бывает,

Нарушены, дескать, моральные нормы

И полный разрыв содержанья и формы…

– Постойте, постойте! Но вы же просили…

– Просили! И просьба останется в силе…

Но вы же поэт! К моему удивленью,

Вы не понимаете сути явлений,

По сути – любовь завершается браком,

А свет торжествует над мраком.

Сапожник Подметкин из полуподвала,

Положим, пропойца. Но этого мало

Для литературы. И в роли героя

Должны вы его излечить от запоя

И сделать счастливым супругом Глафиры,

Лифтерши из сорок четвертой квартиры.

…………………………………

На улице осень… И окна. И в каждом окошке

Жильцы и жилицы, старухи, и дети, и кошки.

Сапожник Подметкин играет с утра на гармошке.

Глафира выносит очистки картошки.

А может, и впрямь лучше было бы в мире,

Когда бы сапожник женился на этой Глафире?

А может быть, правда – задача поэта

Упорно доказывать это:

Что любовь завершается браком,

А свет торжествует над мраком.

Барнаульская ночь высока, холодна,

И видать далеко на Оби.

И звезду на куски расшибает волна

О корму деревянной ладьи.

Мы беседу ведем, приглядевшись ко тьме,

Где болтливые волны спешат.

Красноватый фонарик горит на корме,

Где тяжелые сети лежат.

Пароходы плывут под сипенье гудка,

Просквозив огоньками кают.

Барнаульская ночь холодна, высока,

А на палубе песню поют.

Это жизнь пролетает, светясь и крича,

Лопастями плеща по Оби.

А рыбак на весло налегает с плеча

И к рассвету шумят воробьи.

Мы идем к островам, где чернеет ветла,

Чтоб соснуть, привалившись к костру.

Там под ветром береза метет, как метла,

Выметая созвездья к утру.

А рассвет розоват, а потом – серебрист,

А потом и светло на реке.

Пароходы уходят на Новосибирск

И гудят, и гудят вдалеке.

Жаль мне тех, кто умирает дома,

Счастье тем, кто умирает в поле,

Припадая к ветру молодому

Головой, закинутой от боли.

Подойдет на стон к нему сестрица,

Поднесет родимому напиться.

Даст водицы, а ему не пьется,

А вода из фляжки мимо льется.

Он глядит, не говорит ни слова,

В рот ему весенний лезет стебель,

А вокруг него ни стен, ни крова,

Только облака гуляют в небе.

И родные про него не знают,

Что он в чистом поле умирает,

Что смертельна рана пулевая.

…Долго ходит почта полевая.

Все сегодня легко, свежо…

Взять хотя бы вон тот снежок,

Тот, что смехом сыпучим жжет

Твой полуоткрытый рот,

Тот, что падает наискосок

На бульвар, на киоск,

На лоток,

На дома,

На забор из досок.

Он белее, чем белый конь,

Он свежее, чем молоко,

Он навален до самых стрех,

Он просеян сквозь сотню сит.

Вот уже неподвижно висит,

Это город летит вверх.

Город – вверх, мимо снежных сетей,

Город – вверх, на забаву детей.

Мимо снега

Летят фонари,

Окна,

Трубы,

Часы,

Карниз —

Прямо в медленную пургу.

Эй, держись!

Не свались

Вниз!

Там все тоже в снегу!

В снегу!

Если ты сегодня счастлив,

Я возьму тебя в снежный лифт.

Продавали на базаре яблоки, халву, урюк,

Полосаты, как халаты, запотели арбузы.

А разгневанное солнце било в медные тазы.

И впервые я услышал, что лучи имеют звук.

Как развенчанный владыка, гордо щурился верблюд

На сурового узбека из колхоза «Кзыл юлдуз».

Тот, не глядя на прохожих, молча вспарывал арбуз.

А вокруг горшков и блюд волновался разный люд.

Ах, какие это блюда – и блестят, как изразец,

И поют, как колокольчик, и звенят, как бубенец.

Их безоблачному небу взял Аллах за образец.

Это маленькое небо за десятку продают.

А какие там узоры по глазури завиты!

Красноперые пичуги в синих зарослях поют,

И прохладные озера меж цветами налиты.

Эти милые озера за десятку продают.

Он, как глина, мудр и стар, этот каменный гончар.

Он берет ломоть арбуза – красноватый хрусткий снег,

Он к прохожим безучастен, этот старый человек:

Пусть, мол, сам себя похвалит звонкий глиняный товар.

Он недаром желтой глиной перепачкан по утрам,

Веселясь своим удачам и грустя от неудач.

А болтливость не пристала настоящим мастерам.

Суетливость не пристала настоящим мастерам.

Золотая моя, как же так? как же вдруг?

Я мечтаю о грубом железе.

Медный век, медный век зеленеет вокруг,

Ядовитою ржавчиной лезет.

Золотая моя, золотая моя,

Вот и ты залетела в бессонье,

Как порой в облаках залетают моря,

Проливаясь слезами без соли.

В нас соленая кровь до краев налита,

Медь от крови становится ржавой.

Ну а ты – управляй, как Иван Калита,

Золотою своею державой.

Если б у меня хватило глины,

Я б слепил такие же равнины;

Если бы мне туч и солнца дали,

Я б такие же устроил дали.

Все негромко, мягко, непоспешно,

С глазомером суздальского толка —

Рассадил бы сосны и орешник

И село поставил у проселка.

Без пустых затей, без суесловья

Все бы создал так, как в Подмосковье.

Прекрасная пора – начало зимних дней,

Нет времени яснее и нежней.

Черно-зеленый лес с прожилками берез,

Еще совсем сырой, мечтающий о снеге.

А на поле – снежок и четкий след колес:

В ходу еще не сани, а телеги.

В овраге двух прудов дымящиеся пятна,

Где в белых берегах вода черным-черна.

Стою и слушаю: какая тишина,

Один лишь ворон каркнет троекратно

И, замахав неряшливым крылом,

Взлетит неторопливо над селом…

Люблю пейзаж без диких крепостей,

Без сумасшедшей крутизны Кавказа,

Где ясно все, где есть простор для глаза, —

Подобье верных чувств и сдержанных страстей.

Словно красавица, неприбранная, заспанная,

Закинув голову, забросив косы за спину,

Глядит апрель на птичий перелет

Глазами синими, как небо и как лед.

Еще земля огромными глотками

Пьет талый снег у мельничных запруд,

Как ходоки с большими кадыками

Холодный квас перед дорогой пьют.

И вся земля – ходок перед дорогой —

Вдыхает запах далей и полей,

Прощался с хозяйкой-недотрогой,

Следящей за полетом журавлей.

Стоят дубы с обнаженными сучьями,

Как молотобойцы с рукавами засученными,

Ударят кувалдой по пням-наковальням,

Откликнется роща громом повальным.

Как мехи, ветрами задышат тучи,

И мехи загудят, запоют, заревут.

И каленую молнию бросит подручный

Остывать,

Как подкову готовую,

В пруд.

Стройный мост из железа ажурного,

Застекленный осколками неба лазурного.

Попробуй вынь его

Из неба синего —

Станет голо и пусто.

Это и есть искусство.

В районном ресторане

Оркестрик небольшой:

Играют только двое,

Но громко и с душой.

Один – сибирский парень,

Мрачнейший из людей.

Его гармошке вторит

На скрипке иудей.

Во всю медвежью глотку

Гармоника ревет,

А скрипочка визгливо —

Тирлим-тирлим – поет.

И музыка такая

Шибает до слезы.

Им смятые рублевки

Кидают в картузы.

Под музыку такую

Танцуют сгоряча

И хвалят гармониста,

И хвалят скрипача.

Когда последний пьяный

Уходит на покой,

Они садятся двое

За столик угловой

И выпивают молча

Во дни больших удач —

Стакан сибирский парень

И рюмочку скрипач.

Рано в этом году

Теплый ветер подул.

Неужели обманет шальная пора?

Неужели опять ледяную слюду

Накрошит непогода с утра?

Рано в этом году

Теплый ветер подул.

А весна-то еще далека!

Вновь студеное солнце, как роза во льду

Будет падать за край дубняка.

Рано в этом году

Теплый ветер подул!

Что ж, парного тепла не жалей!

Неужели, поднявшись, опять упаду

В белизну подмосковных полей?

Рано в этом году

Теплый ветер подул.

Я надеюсь и жду.

Я надеюсь и жду.