* * *
«31 декабря 1927!
Дорогой дневничок.
Я думаю, с чего бы начать записи в этом новом году, а в голову идет только мой сбежавший безмозглый муж. Мы снова разошлись, и это уже в третий раз. Первый был в августе, а второй в октябре, на целых две недели! А сейчас Рой меня оставил 5 декабря и до сих пор не появился. Я очень его люблю и ужасно скучаю, но с меня хватит! Я устала от бесконечных ссор и его исчезновений, устала от тайн, от которых за милю несет дешевыми шлюхами. Устала от одиночества и слез. Мне кажется, что это бесконечный бег по кругу. Все мои знакомые твердят, что я должна сохранить семью, и мама говорит о том же, только Роза Мэри Джуди хоть как-то меня понимает. Мы с ней решили встречать этот Новый год вместе. И пусть все мужчины проваливаются к чертям!»
«1 января 1928 года.
Новогодняя ночь. В 12.00 отзвонили колокола, старый год ушел, и мое сердце ушло с ним. В прошлом году я была самой счастливой и самой несчастной из женщин. Пусть же старый год заберет мое прошлое с собой.
Я говорю о своих воспоминаниях и о том, что не могу выбросить Роя из головы. Я ведь, несмотря ни на что, ждала его или хотя бы весточку, чтобы знать, что он помнит и тоже скучает по мне. Но нет. Ничего. Я чувствую, что он ушел навсегда.
Это – День Нового года, 1 января. Я, решив веселиться, отправилась в кино. Шел какой-то вестерн с Кеном Мэйнардом, но я целиком погрузилась в свои мысли и ничего не поняла.
Этим вечером я напьюсь, и пусть все мои печали утонут в бутылке.
Рой, я тебя ненавижу!»
«2 января 1928 года.
Встретила сегодня Розу Мэри, и мы пошли в кино. Видели Рональда Коулмана и Вилму Бэнки в «Ночи любви». Наверное, это было хорошее кино, но, вернувшись домой, я вдруг четко поняла, насколько одинока.
И тогда я загадала желание, о котором расскажу лишь тебе, мой дневничок. Пусть когда-нибудь я встречу такую любовь, которая уведет меня на край света и останется со мной до конца моих дней.
И пусть будет как в сказке, когда пишут, что «они умерли в один день…».
Это глупое желание, но мне очень хочется, чтобы оно исполнилось.
Я ведь была хорошей девочкой.
Твоя Бонни Паркер»
– Извините, вы не могли бы мне помочь спрятать труп? – вежливо спросил он. И черный ствол пистолета, упершийся прямо в лоб Агнешке, стал лучшим из аргументов.
– Конечно, – ответила она, поднимая руки. Запоздало подумалось, что прав был Булгаков: не стоит заговаривать с незнакомцами.
И уж точно не стоило останавливаться ночью на проселочной дороге, потому как некто – ох, Агнешка, ты всегда была слишком жалостливой – отчаянно машет руками. Помочь захотела? Поможешь.
Вторая мысль была под стать первой: если взять и быстренько открыть дверцу, то она ударит незнакомца по руке с пистолетом, и тогда…
– Пожалуйста, – он сделал шаг назад, но пистолет по-прежнему внимательно наблюдал за Агнешкой. – Вы уж извините, мне, право слово, неловко, но…
Она кулем вывалилась из машины. Перед глазами мелькнула жизнь, от горшка – красивый был, розовый и с цветочками, – который она никак не могла поделить с Ядкой, до сегодняшней ссоры. Делили, правда, уже не горшок, но маменькину квартиру… теперь-то точно все Ядке останется, потому как Агнешку убьют.
– Туда.
Пистолет качнулся в сторону темного лесочка.
Вот. Там и яма. Или болото, в которое Ага ляжет молодой и красивой. Ну, не очень, чтобы красивой – растрепанная, зареванная и в старых джинсах с заплатою на попе.
Она шлепала по влажной траве, а незнакомец – урод очкастый, чтоб ему пусто было – шел следом. Близко так. Агнешка чувствовала запах его туалетной воды и сигарет с ментолом – Ядка тоже такие курит.
А вокруг стрекотали сверчки и рокотали жабы. Мокрая трава доходила до колен, а низенькие осинки норовили шлепнуть по лицу веткой. Осинник становился гуще, деревья выше, и когда Ага уже решила, что конца и края лесу не будет, он закончился. Впереди лежало озеро. Черное и круглое. Ни дать ни взять – чашка черного кофе, в котором куском оплавленного сахара тонула луна. У самого берега, увязнув задними колесами в песке, стояла машина.
– В багажнике, – подсказал очкастый, поправляя очки – круглые, что совиные глазки. И поблескивают в темноте желтеньким. Разбить бы их. Вот прямо взять камешек – на берегу полно увесистых – и по очкам. По носу. По башке этой лохматой. А главное, по руке с пистолетом.
Агнешка вздохнула и шагнула к машине. Багажник открылся сразу, и она, ойкнув, зажала рот руками. Внутри гигантской белой куколкой в коконе полиэтилена лежало тело. Мужское, судя по торчащим ботинкам. И тяжелое.
Преодолевая отвращение, Агнешка коснулась куколки. Холодная, скользкая. Нет, блевать нельзя. И в обморок падать. Девицы ее размеров, как говорила маменька, в обмороки не падают, потому как смотрятся при этом весьма нелепо.
Девицы ее размеров занимаются спортом и с легкостью поднимают тяжести.
Такие, как труп из чужого багажника.
Если на плечо, то…
– Вы очень сильная, – восхитился очкастый.
Издевается он, да? Агнешке дико хотелось завыть, застучать кулаками по крыше машины и разрыдаться, но вместо этого она сухо поинтересовалась:
– И куда его?
– В воду.
Ну да, логично. Остается надеяться, что у берега достаточно глубоко будет.
– Стойте! – вдруг опомнился убийца. – Так он всплывет. Нужно груз привязать. Там, в машине, в бардачке пакет должен быть.
Был. С бутылкой вина, гроздью темного винограда в пластиковом контейнере, желтым, в смолистые капельки, ананасом и куском сыра с благородной плесенью.
– Камней туда напихайте и привяжите.
Раскомандовался… Собирая камни, Агнешка прикидывала и так и сяк: выходило, что даже если ей повезет успеть замахнуться и швырнуть булыжник, не факт, что она попадет в урода. А если и попадет, то не факт, что собьет с ног или вообще причинит хоть какой-нибудь вред. Успеет он выстрелить.
Обидно.
Тащить труп с грузом было неудобно. Все ж таки она женщина, а не кобыла. И нервы у нее не железные. И эта перекошенная рожа с раззявленным ртом, вокруг которого по пластику расплылось бордовое пятно, внушает ужас.
– Извините, при другом раскладе я бы непременно помог вам, – нарушил молчание очкастый. – Но ситуация, сами понимаете…
Агнешка кивнула. Понимает. Чего уж не понять. Дуло, устремленное между лопаток, вообще пониманию способствует.
А у берега мелко… нет, в воду она не полезет! Не полезет, и все тут!
– Надо, – попросил мучитель.
Холодно. И пиявки, должно быть, водятся. И водоросли осклизлыми лапами обвили щиколотки – Агнешка усилием воли подавила трусливый визг. Нет, она умрет молча. Гордая и…
Темную воду пропороло белое тело не то рыбы, не то змеи.
Ага с воплем кинула труп и выскочила на берег, заплясала на одной ноге, счищая со второй комки водорослей. Все. Терпение ее иссякло. Сейчас она собственными руками задушит этого урода морального. И плевать ей на пистолет! Плевать и…
Выстрел грянул над ухом. Щеку лизнуло горячим воздухом, и человек тихо приказал:
– Успокойтесь. Нам еще машину спрятать надо. Давайте, садитесь за руль и…
Получасом позже треклятое авто – ох и повозиться же с ним пришлось – упокоилось в соседнем озерце, похожем на первое как две капли воды. Или скорее как две чашки одного сервиза.
Агнешка потянулась – спину ломило, руки затекли, и ноги тоже. Кроссовки промокли, а на одежду налипли тонны песка и тины.
И груз не понадобится…
Очкастый долго смотрел на нее, потом, качнув пистолетом, приказал:
– Выходим.
Вот и все. Теперь потребует ключи от машины и пристрелит Агу как свидетеля. Обидно.
– Выходим, – повторил он приказ, неожиданно рявкнув. – Копытами шевели, кобыла!
Не следовало на нее кричать. И оскорблять тоже, но сил у Семена почти не осталось. Еще немного, и он просто рухнет носом в траву, предоставив случайной сообщнице полную свободу действий. А значит, очнется он в больничке под ментовским колпаком. Если вообще очнется.
Девица насупилась, ссутулилась, точно пытаясь уменьшиться в размерах – вышло не очень, – и побрела к машине.
Потом прощения попросит. Добраться бы. Все как в тумане. Повязка набрякла кровью, левая рука онемела, и в ботинке хлюпает отнюдь не вода.
Держись, Семен, недолго уже.
В машину забирался боком, не спуская с девицы глаз. Крупная. Метра под два ростом. Плечи как у кузнеца, руки тоже. А судя по тому, с какой легкостью Олега волокла, и силушкой боженька не обделил.
– Руки на руль.
Подчинилась. Нахмурилась, когда наручники застегнул. Спросила:
– И дальше что?
– Дальше поедем. Прямо. Через километров пять будет спуск на проселочную. Деревня Хвостово.
Говорить. Слова держат, не позволяя провалиться в бессознательный бред. Держись, Семен, уже почти.
Свет фар взрезал темноту, заставив на долю мгновения зажмуриться, но когда Семен открыл глаза, машина уже прыгала по горбам гравийки. Черт! Отключился, что ли? А она? Не заметила? Или посчитала, что притворяется?
А вот и деревня. Кособокие дома с проваленными – пусть в темноте и не видно – крышами. Мертвые окна. Тишина.
– Дальше. Теперь направо. И еще. Прямо. Проедешь, дорога тут нормальная.
Почти. Каждая яма в теле болью. Не заорать бы. Не выказать слабость. Если она поймет – ему конец.
– Стоп.
Машина покорно замерла, почти уткнувшись в штакетник. Семен расстегнул наручники и приказал:
– Выходи.
Семь шагов до дома. Чертова дорожка, размытая дождями. Не поскользнуться бы. Если он упадет, то уже не встанет. Раз-два-три. У нее широкий шаг, как поспеть. Четыре-пять. Стена родная, сложенная из валиков-бревен, поросших кудлатым мхом. Окно за броней ставен. Шесть-семь. Порог. Три ступеньки и дверь. Амбарный замок в леопардовых пятнах ржавчины. Ключ в кармане и неловкие пальцы.
– Открывай.
Запах сырости и тлена. А чего ты ждал, Семен, после нескольких лет отсутствия?
– Свет. Выключатель сбоку.
Он не удивился бы, узнав, что света нету. Проводка сгорела, лампочка разбилась, и вообще на электростанции отрезали мертвую деревню от благ цивилизации. Но нет. Зашипело, застрекотало и вспыхнуло, ослепляя. К счастью, не его одного.
– Туда двигай. Открывай.
Он отдавал короткие команды и радовался, что девица подчиняется.
– Садись.
Бабкина кровать, намертво прикрученная к полу. Остов из толстых труб, которые, если повезет – а должно же ему хоть в чем-то повезти, – выдержат. Наручники.
Девица не без опаски села на кровать – истошно взвизгнули пружины, а дырявый матрац выплюнул облако трухи. Она чихнула и… Семен рухнул на пол.
Он не потерял сознание, во всяком случае не сразу. Он видел ее ноги – белые некогда кроссовки в грязевых разводах. Синие джинсы с желтой строкой. И синие же ножки кровати, львиными лапами продавившие дорожку.
Спать.
Нельзя. Нужно перевязаться.
Нет, сначала встать, доползти до аптечки – дурак-дурак, не мог с собою захватить – и перевязаться. А там уже и полежать. Всего чуть-чуть.
Из-под бока растекалось море. Мокрое и красное, густое, как варенье. На хлеб его, на батон и с чаем, зажмуриваясь от сладости и удовольствия.
Она часто жмурилась, девочка-колокольчик в синем платье… а стреляла и вовсе с закрытыми глазами.
За что?
В комнате воняло травкой. Варенька достала платок, приложив к носу. Опять он… обещал ведь! Всегда обещает, но никогда не держит слово. Пора было бы привыкнуть, а она все никак.
И лица на портретах тоже.
Кривится голова на блюде, зевает от скуки женщина, проткнутая жалом пчелы, морщится шут в стеклянном шаре, и король передразнивает гримасу. Король нравился Вареньке больше всех. Когда в мастерской не ширялись, он был спокоен и прекрасен.
– Это ты? – Антоша выполз из-за мольберта, позевывая. На шкуре его россыпь свежих комариных укусов, светлые волосы сбились колтунами, а к груди прилип березовый лист.
– Где ты был?
Варенька улыбнулась королю и щелкнула по стеклянному шару. Шут внутри скривился еще больше.
– Натуру искал…
Натура лежала на топчане, сверкая ягодицами. Рыхлая и белотелая – перебродившее тесто на слабых костях. Массивные бедра, пухлый живот в перетяжках и обвисающая грудь.
– Это дама, – пояснил Антоша, тыча в бок палкой. Дама заворочалась, матернулась сквозь сон и перевалилась на другой бок, в виноградных пятнах синяков. – Королю нужна дама.
Нужна, но разве такая? Она же отвратительна! Все его натурщицы отвратительны, и поэтому Варенька радовалась, что Антоша никогда не приглашал ее позировать. А за радостью скрывала зависть: их уродству быть сохраненному в веках, а ее красоте…
– Ты чего приперлась? – Антоша, отодрав лист, пришлепнул его на брюхо даме. – И не позвонила.
– Ты трубку не брал.
Пожатие плечами: дескать, и что? Это еще не повод, чтобы появляться и мешать художественному процессу.
Варенька прошлась по комнате – Антоша, сопя и хлюпая носом, шел следом, – протиснулась между холстов, сваленных кучей, и буркнула:
– Отвали.
Отступил, бормоча, но перечить не осмелился. Правильно, она слишком зла, чтобы слушать его нытье. За холстами обнаружились доски, неструганые, и, естественно, щепка тотчас вошла под шкуру. Больно! Твою ж…
– Тебе помочь? – прочухавшись, Антошка решил быть вежливым. Кинулся растаскивать завал, засуетился.
– Просто уйди.
Еще чуть-чуть, и Варенька сорвется. Наорет или чего хуже. Понял. Отступил. Шаркающие шаги, скрипящие половицы. Женский писк по нервам и Антошкин успокаивающий бубнеж. Как же она ненавидела их! Ничего, совсем скоро избавится, ото всех и сразу…
Но вот за досками оголился паркет, исцарапанный и грязный. Щелястый, что бабкин овин. Лезвие перочинного ножа вошло между досками. Внутри хрустнуло, и одна из половиц поддалась. А потом и вторая. Мелькнула мысль, что тайник надо бы менять – неудобно и ненадежно. Антошка-то не полезет смотреть, знает, чем чревато любопытство, но вот его бабы – другое дело.
Однако Варенька слишком устала. Как всегда, после дела она чувствовала себя опустошенной, словно выпотрошенной. Уже завтра опустошенность сменится приливом сил, но сегодня…
Палочки ржавых гвоздей, пыльная ниша с паутиной по углу. Рука ныряет в нее едва ли не по локоть, нашаривая сверток. Тянет. Тот застревает и хрустит, грозя смять содержимое.
Ну вот, опять!
Варенька заставила себя расслабиться, нащупать узел – рыхлый и податливый, – развязать. И извлечь сокровища по одному.
Стеклянный шар с фотографией внутри. Кусочек бумаги болтается запертой бабочкой. Она даже потрясла над ухом, прислушиваясь – не раздастся ли влажное трепыхание крыльев или удары жирного тела о стекло. С некоторой печалью отложила. Следующей была серебряная заколка-пчела с длинной иглой, торчащей из брюха. Прозрачные крылышки, янтарные глаза, россыпь мелких алмазов по тельцу. И бурые капли на жале. Не стереть бы. А вот осколок фарфорового блюда. Белый клык с аляповатой синей росписью по краю. Его Варенька держала дольше всех, и к каплям бурым – точь-в-точь таким, как на жале, – прикоснулась.
– На золотом крыльце сидели, – она поставила сумочку. Щелкнул замок, раскрылась матерчатая пасть с железным обводом беззубых челюстей. – Царь, царевич, король, королевич…
Пара запонок и монета. Монета интереснее, если не знать правильную, то можно перепутать. Мало? Много? Достаточно.
– Ва-а-арь! – Антошкин вопль нарушил ее молчание. Скотина! Знает же, что нельзя ее беспокоить в это время! – Ты скоро? А то мы уходим…
Уходите. Убирайтесь! Дайте воздуха и свободы, хотя бы минуту покоя. Черт бы вас всех подрал, сволочи…
Варенька неожиданно для себя разрыдалась. Гады-гады-сволочи… Антошка-Дама-Король-королевич… сапожник-портной. Кто ты будешь такой?
На стеклянном боку шара отразилось ее лицо, искаженное, словно маска.
Шут смеялся? Пускай. Мертвым можно.
Когда он упал, Агнешка обрадовалась. Этакое-то везение! Вот сейчас она… ничего не сделает. Рывок и еще рывок. Кровать ходуном заходила, но с места не сдвинулась. Стальной же браслет впился в руку. И чем больше Агнешка дергалась, тем сильнее впивался. Ну что это такое?!
Спокойно. У этого психа – точно в отключке, никак раненый – должны быть ключи. А значит, все просто: Агнешка дотянется до него и обыщет. Руки-то у нее длинные. И ноги. И сил хватит треклятую кровать с места сдернуть.
И вообще она, Агнешка, женщина решительная. Предприимчивая. Вот только пристегнутая к кровати намертво.
Она сползла на пол, вывернула руку, пытаясь второй до ботинок дотянуться. Чуть-чуть еще… и еще… каких-то пару сантиметриков. Плечо болит. Не вывихнуть бы… а и черт с ним, вывих потом вправить можно, а дыру в голове не залечишь.
Ну же…
Через полчаса она сдалась. Тело лежало слишком далеко. Кровать оказалась прикручена к полу. А Агнешка соответственно к кровати. Удался вечерок, ничего не скажешь… хотя какой вечерок – светает уже. В бойнице окна, за серой пленкой грязи, небо светлело, готовясь вывалить на бедную Агнешкину голову все краски рассвета. И зачем?
Глядишь, этот очнется…
Еще через полчаса в комнатушке стало почти светло. Во всяком случае, достаточно светло, чтобы Ага смогла разглядеть, куда попала. Первая мысль: на свалку. Колченогий стол на костыле-подпорке из тумбы и пары кирпичей. Серая скатерть свисала грязной тряпкой. Ваза с сухими стеблями, что топорщатся в стороны, словно стрелы из колчана. В углу, прикрытый платком, лупоглазый телевизор на трех ногах, а на нем – массивная туша граммофона. Труба валялась на подоконнике, прикрывая грязную кастрюлю с сухими останками цветов.
И на общем фоне ярко-оранжевый пол выглядел нарядным. А человек на нем… человек на нем не шевелился. Умер? Если он умер, то… то Агнешка тоже умрет. Сдохнет, пристегнутая к кровати, от голода, жажды и лопнувшего мочевого пузыря.
– Эй, ты… живой? – она прошептала вопрос, но собственный голос, отраженный стенами, показался очень громким.
Человек не шевельнулся.
– Эй! – позвала она чуть громче.
Тишина. Лежит. Руки к животу прижал, лицом в грязный пол уткнулся. Очки свалились, ловят скудный свет, пускают по стене солнечных зайчиков.
– Эй! Кто-нибудь! Помогите!
Шея у него длинная, с четырьмя продольными царапинами. А волосы светлые-светлые, почти белые, но слиплись на виске.
– Помогите! – Агнешка заорала во весь голос. Бесполезно. Дом-то в стороне стоит. И деревня, через которую крались ночью, мертвой выглядела. А значит, никто ее не услышит, никто не спасет…
Стоп. Вот реветь не надо. Не будет она реветь. Она себе слово дала еще в школе и держит. Просто нужно еще попытаться дотянуться до тела. Сжать зубы, забыть про боль. И добраться до трупа.
У нее почти получилось коснуться ноги. Но именно в этот миг человек заворочался, поднялся на четвереньки и, мотнув головой, как спросонья, спросил:
– Долго я?
Вот же гад!
Сознание, несмотря на слабость, было ясным. А вот тело подводило. Пока не перевязал – спасибо, бабка, запасы твои еще раз выручили внука-раздолбая, – ползал на четвереньках, локтем пытаясь зажать дыру в боку. Та вроде засохла, закупорилась кровяной коркой, но тревожить ее было страшно.
Девица следила за манипуляциями Семена пристально, как демократичная Америка за предвыборной гонкой. Молчала. Сопела. Скребла свободной рукой растертое запястье. Вовремя он ее пристегнул. Сбежала бы. И не факт, что не сбежит.
– Тебе в больницу надо, – сказала она.
Надо. Кто бы спорил. Да только в больнице про огнестрел моментом доложат. И положат. Сначала в палату, потом в камеру. А там при некоторой доле невезения и на кладбище. Ему и так подфартило: девочка-колокольчик не стала добивать.
Тварь она.
Но за что?
– И я в туалет хочу, – пленница заерзала на кровати и скрестила ноги. – Очень. Пожалуйста.
Ох, Семен, где были твои мозги ныне ночью? В огненной дыре, что возникла в боку. В слабости. В страхе, что та, другая, вернется. Или что менты заявятся и возьмут над теплым трупом.
– Ну пожалуйста!
Семен поднялся – если двигаться осторожно, то все не так и страшно. Надо попить. И поесть. Продукты он забрал, только там мало. Но в бабкиных запасах сахар должен быть. Он читал, что при кровопотере нужно есть сладкое, чтобы запас глюкозы восстановить. Правда? Нет? Какая разница.
Девица смотрит почти с ненавистью.
В туалет. В кухне ведро есть. Сойдет.
– Отвернись, – сказала она, брезгливо сморщив нос. Семен мотнул головой: еще чего, у нее на физии написано желание приложить его чем-нибудь тяжелым. И нельзя сказать, что желание это незаконно.
– Я его не убивал.
Смотреть он старался поверх ее головы.
– В меня самого стреляли. Я просто испугался, что меня посадят.
Хмыкнула. Ну да, ситуация выглядит маразматически неправдоподобной. Но на самом деле…
– Он был мужем моей любовницы, понимаешь?
Зачем рассказывать ей? Случайная величина, затесавшаяся в и без того нелепое уравнение. Семен даже имени ее не знает.
– Как тебя зовут?
А если опереться на стену, то стоять легче.
– Агнешка, – ответила девица, заправляя рубашку в джинсы, и хмуро добавила: – В честь прабабки. А тебя?
– Семен. В честь кого, не знаю, поэтому просто.
Кивнула. Медленно вытянула руки, дескать, заковывай. Но у Семена были иные планы:
– В машину. Там продукты. Принеси. Если решишь бежать, то учти – ключи от машины у меня. Стреляю я хорошо. И по движущейся мишени тоже. До ближайшего населенного пункта километров сорок, и то, если напрямик. А здешние леса – не парк. Заблудишься. И волки тут водятся.
Поверила ли? Вряд ли, Семен никогда не умел врать. Но сейчас будет возможность проверить.
– Идешь медленно, и чтобы я все время видел. Аптечку тоже захвати.
Она и вправду шла медленно, нога за ногу. И выглядела несчастной – простите, леди, рыцарь скурвился, – а в машине копалась долго. Он даже испугался, что заведет без ключа. А вернулась с массивным зеленым ящиком в руках.
– Тебя нормально перевязать надо.
– Ты врач?
– Ветеринар. Садись.
Глаза у нее синие-синие, честные, как у дитяти, готового пакость совершить. Ну нет, девочка, Семен слишком много ошибок совершил, чтобы позволить себе еще парочку.
– Погоди.
Цепь отыскалась там, где и должна была, – под столом. Один конец ее был прочно вмурован в крышку погреба, второй болтался стальным хвостом. Когда-то бабка козу на зиму брала в дом, но и для человека сгодится. Агнешка снова хмыкнула, но руку подставила, правда, левую на сей раз. Наручники защелкнулись. Семен добрел до печи, сунул ключ в банку, а ствол на полку – сюда она точно не дотянется – и пояснил:
– Если я умру, то ты тоже. Будь уверена.
Она пожала плечами и велела:
– Сюда садись.
Возилась долго. Промывала минералкой, потом ватными шариками, которые бросала на пол – разлетелись бурыми помпонами. Потом укол всадила, от которого бок онемел, а Семена снова повело. Упал бы, когда б не сильные руки, поддержавшие и опустившие на пол. Они же, вернувшись к дыре в боку, проросли в нее холодным железом. Не больно, но неприятно. Зашерудили. Подцепили чего-то – почудилось, кусок Семена. Потянули. Сунули в ладонь – твердое, мелкое, как горошина. Плеснули горячим.
– Я не убивал его! – успел сказать Семен, прежде чем снова отключиться.
Выбравшись из мастерской – да здравствует горячий воздух, подкопченный ароматами бензина и куры-гриль, – Варенька остановилась.
Небо цвета ликера «Блю Кюросау». Солнце – половинка апельсина – отражается в пыльных стеклах, рассыпается по асфальту золотыми монетами солнечных зайчиков. Тени – осыпавшаяся тушь – залегли вдоль домов, прижались к бордюрам. Ждут.
Куда идти? Налево-направо? Прямо через дорогу к желтой палатке, где парень в мятом халате плюет семечки и искоса следит за курями?
Сегодня Варенька может пойти куда ей хочется.
Свободна!
Один день. А потом еще один. И на третий станет томительно. На третий придется возвращаться в стаю и выживать. Получится?
«Орел? Решка?» – монетка привычно легла в ладонь, прилипая аверсом – реверсом? – к влажной коже.
– Решка, – решила Варенька, подкидывая кругляш. Поймала тыльной стороной, накрыла пальцами, зажмурилась, как всегда – угадала? нет? – подняла.
Решка. Значит… а ничего не значит. Сегодня она свободна.
Цокот каблуков разносился по переулку, мешался с детским смехом и шарканьем подошв об асфальт. Часто стучала скакалка. Грохотали погремушки в руках годовалого младенца, чья мамаша, позевывая, читала книгу. Скрежетали старые качели.
Варенька хотела подойти – она любила кататься, – но потом передумала: запомнят. Ей нужно быть осторожной. Очень-очень осторожной! Иначе это сегодня станет последним.
Телефон в сумочке завибрировал, натягивая невидимый поводок реальности, и пришлось ловить дрожащее тельце, выковыривать, подносить к уху – мерзость! – и отвечать:
– Да.
– Олег исчез, – сказал ей тот, кого Варенька совершенно не желала слышать.
– Да?
– Да! Ты же должна была… ты…
Он умел ругаться, но Варенька – обычное дело – отняла телефон от уха и новым взглядом уставилась на двор.
Солнце в небесах поблекло, да и сами небеса – не ликер, но выцветшие пеленки. Запахи превратились в вонь, звуки скопом ударили по вискам.
Началось. Рано. Варенька еще не готова. И тот-кому-нельзя-перечить почует. Он всегда чует страх и слабость.
Но почему хватились так быстро? Не должны были… еще день. Или два. Как раз хватило бы до Семена добраться. Он, дурашка, гадает, почему Варенька промахнулась. И почему не добила. И еще много о чем гадает, но вряд ли догадается.
– Приезжай, – велел тот-кому-нельзя-перечить. – Немедленно.
Ребенок, выронив погремушку, завизжал. Варенька очень хорошо его понимала.