Голос Бестии
Через несколько дней я поговорил с Аннелизе. Потом позвонил Майку. Нет, я не шучу. Да, я – гребаный гений. Я и сам это знал, но все равно спасибо.
Майк объявился в Зибенхохе 4 апреля. В меховой шапке, сдвинутой на затылок, с шарфом под Гарри Поттера вокруг шеи. Клара скандировала: «Дядя Майк! Дядя Майк!» – и хлопала в ладоши, точно так, как раньше, когда она еще под стол пешком ходила, а потому моего компаньона распирало от гордости.
6 апреля, накрутив себя, как квотербеки на Суперкубке, мы начали съемки «Горных ангелов» в Понтивесе, в долине Валь-Гардена, где находился оперативный штаб Спасательной службы Доломитовых Альп.
База в Понтивесе представляла собой двухэтажное здание, утопавшее в зелени. Современное, комфортабельное, очень чистое; порядок в нем поддерживался неукоснительно.
Моисей Плонер, занявший пост Вернера во главе Спасательной службы Доломитовых Альп, отправил нас в ознакомительный полет и представил остальной команде. Людям, которые спасли тысячи жизней.
Не скрою: мы оробели.
Мы сидели как на иголках до десяти утра, когда треск в радиоприемнике превратился в монотонный голос.
– Папа Карло Спасательной службе Доломитовых Альп.
«Папа Карло» означало «Пост Командования».
– Спасательная служба Доломитов на связи, говорите, Папа Карло, – ответил Моисей, нагнувшись над микрофоном.
– Туристка на восточном склоне горы Сечеда. Рядом с приютом «Маргери». Прием.
– Отлично, Папа Карло, конец связи.
До того как приступить к съемкам, я уже прокрутил в голове весь фильм, включив в него парней с крепкими челюстями вроде «морских котиков», которые мечутся, как шарики на электрическом бильярде; красные проблесковые огни и шуточки типа: «Ну-ка, девушки, шевелите попой!»
На самом деле никакого ажиотажа.
Очень скоро я понял почему. Только в горах до сих пор действует различие между самовластием и авторитетом.
Так или иначе, тогда, 6 апреля, некогда было капризничать. Моисей Плонер (настолько неторопливо, что я чуть не потерял терпение) обернулся к Майку:
– Хочешь лететь?
Майк медленно поднялся со стула. Медленно перекинул «Сони» через плечо. Бросил на меня полный ужаса взгляд и забрался в ЭК-135: турбины взревели на октаву выше. Я подошел к дверям ангара в тот самый момент, когда завертелись лопасти вертолета; он взлетел, меня воздушным потоком отбросило назад, и в мгновение ока красный силуэт ЭК-135 скрылся из виду.
Они вернулись примерно через полчаса. Для Спасательной службы Доломитовых Альп – рутинная работа. Вертолет прибыл на место, врач осмотрел травму (растяжение), пострадавшую подняли на борт, а потом доставили в больницу в Больцано; ЭК-135 снова взлетел, и на обратном пути Майк в полной мере получил боевое крещение.
– Мы тут поиграли в люфтваффе, и Майк… – подмигнул Кристоф, бортовой врач, показывая пакет, полный блевотины, в то время как мой компаньон, белый как полотно, бежал к туалету.
Добро пожаловать в Спасательную службу Доломитовых Альп.
Следующие два месяца проносятся в моей памяти, как кинопленка, запущенная с удвоенной скоростью. Лица пострадавших в особенности невозможно различить.
Вертолет поднимается при почти нулевой видимости, и Майк обменивается шуточками с Измаилом, пилотом ЭК-135 (Исмаил – брат Моисея: мама и папа Плонер, должно быть, страшные фанаты Библии): «Разве ты не говорил, что взлетать можно только при видимости в двести метров?» – «Но мы имеем видимость в двести метров. Если закрыть глаза, то, сдается мне, даже и в триста».
Ужас во взгляде парня, скованного приступом паники. Страдания пастуха, которому камнепадом раздробило ногу. Полуокоченевший турист. Пара, заблудившаяся в тумане. Бесчисленное количество переломов, смещений, вывихов: кровь и пот. Слез – потоки, красот никаких. Майк спит по четыре часа за ночь, изнуренный выбросами адреналина. Сообщения по радио, от которых все сжимается внутри. Майк, искусанный тринадцатью видами комаров. Мое посвящение: чувствую себя как мумия в вакуумной упаковке и постигаю прелести клаустрофобии. Майк трясет головой: нет-нет, не надо брать интервью, воздуха не хватает. День и ночь преследующее тебя требование «неотложной психологической помощи».
И разумеется, Правила.
У людей из Спасательной службы Доломитовых Альп был пророк (Моисей Плонер); огненная колесница, возносящая их в Царствие Небесное (ЭК-135), и по меньшей мере двести тысяч правил, передаваемых из уст в уста. Было нелегко им следовать. Правила вырастали, словно грибы.
Правило Перекуса – возможно, самое причудливое (и до некоторой степени внушающее опасения). Будь то в семь утра или в четыре дня, но стоит только сесть за стол, как в этот самый момент зазвучит сигнал тревоги, и команде придется вылетать на спасательную операцию. В первый раз я сказал себе, что это не более чем совпадение. Во второй – подумал о шутках судьбы. С десятого – начал приплетать Бога и всемирную энтропию. Через два месяца перестал обращать на это внимание.
Уж так заведено, и беситься незачем.
Правило Перекуса предоставляло мне, сценаристу, не принимавшему непосредственного участия в съемках (бессмертные слова Майка Макмеллана: «Ты только должен усечь, каким макаром рассказать о том, что творится, обо всем прочем „Сони“ позаботится»), неожиданные преимущества. Звучал сигнал тревоги, команда спускалась в ангар, вертолет взлетал, а я, развалившись в кресле перед радиоприемником, подъедал за другими мороженое или десерт. Пишущий пером жирует больше, чем снимающий камерой.
Все это – вплоть до перекуса 15 сентября.
Уже несколько дней Майк выглядел усталым. Побледнел, осунулся.
Первая операция в тот день прошла гладко. Погода стояла хорошая, а турист из Милана просто немного струхнул и решил, что вертолет Спасательной службы – что-то вроде такси, на котором можно спуститься в долину. Вторая была точной копией первой, разве что лететь надо было не на Белый Рог, а на Длинный Камень.
Когда Майк вернулся из второго полета, я заметил, что он еле волочит ноги. Поменяв батарейку в камере (наше Первое Правило), он рухнул на стул. Через несколько минут заснул, прижимая «Сони» к груди.
В первом часу дня Моисей, подстегиваемый бурчанием в животах, решил, что настал момент бросить вызов Правилу Перекуса. Тушеное мясо. Картошка. Штрудель. Штруделя мы так и не отведали. А жаль – вид у него был весьма аппетитный.
Тревогу объявили, когда мы только-только начали накладывать еду на тарелки. Майк вскочил, схватил камеру – и упал обратно на стул, ловя воздух ртом.
Кристофу этого хватило, чтобы поставить диагноз и назначить лечение:
– Парацетамол, теплые одеяла, бабушкин бульончик, и баиньки.
Майк замотал головой, попытался подняться:
– Я здоров, нет проблем.
Не успел он поднять камеру, как Моисей схватил его за руку и остановил.
– Ты не летишь. Отправь его, если хочешь. В таком состоянии ты в вертолет не сядешь.
Его – то есть меня.
Сказав это, Моисей повернулся и стал спускаться по лестнице.
Мы с Майком переглянулись.
Я пытался храбриться:
– Давай сюда «Сони», компаньон, мы выиграем «Оскар».
– «Оскара» дают за художественные фильмы, – буркнул Майк. – А мы снимаем для телевидения, Сэлинджер.
Он нехотя вручил мне камеру. Ох и тяжелая.
– Главное, жми на запись.
– Аминь.
Голос Кристофа с лестницы:
– Идешь?
Я пошел.
Мне не доводилось еще летать на ЭК-135. Место, отведенное Майку, было тесней некуда. ЭК – не те колоссы для перевозки грузов, какие показывают в фильмах: это маленький вертолет, подвижный и мощный. Лучшая модель из всех возможных для полета среди доломитовых вершин, но чертовки неудобный для съемки.
Когда Измаил нажал на газ, у меня внутри все перевернулось. Не только из-за стремительного подъема. Я, можно сказать, сдрейфил. Выглянул в иллюминатор, но это не помогло. Увидев, как исчезает база в Понтивесе, я пару раз сглотнул, чтобы побороть тошноту. Манни, спасатель, сидевший рядом, стиснул мне руку. Запястье у него было толще, чем мое предплечье. Жест горца, который означал: спокойно, бояться нечего. Поверьте, это сработало.
Страх исчез, осталось небо. Его гладь.
Боже, какая красота.
Кристоф подмигнул мне, знаком велел надеть наушники.
– Ну как ты, Сэлинджер?
– Великолепно.
Я хотел что-то еще добавить, но тут раздался голос Моисея.
– Спасательная служба Доломитовых Альп вызывает Папу Карло, – заскрипело переговорное устройство, – можете дать дополнительную информацию?
Я начал снимать по-настоящему, надеясь, что из-за малоопытности не напортачу и Майк не покроется нервной сыпью, просматривая изображение.
Он, если входил в раж, мог быть ужасным придирой.
– Говорит Папа Карло. Немецкая туристка на горе Ортлес, – зазвучал искаженный голос из приемника, – провалилась в трещину на высоте три тысячи двести метров. На Шукринне.
– Вас понял, Папа Карло. Будем там через…
– …семь минут, – подсказал Измаил.
– …семь минут. Конец связи.
Моисей поставил на место приемник и повернулся ко мне. Я поднял камеру и сделал хороший крупный план.
– Ты когда-нибудь видел Ортлес? – внезапно спросил он.
– Только на фотографии.
Моисей удовлетворенно кивнул:
– Классная будет операция, убедишься сам.
И развернулся, исключив меня из поля своего внимания.
– Что такое Шукринне? – спросил я Кристофа.
– Вершины Ортлеса можно достигнуть разными путями, – ответил врач с потемневшим лицом. – Проще всего обычным путем по северному склону, хотя подъем нешуточный, нужна тренировка, но ведь на ледник и не сунешься, если ты не подготовлен, правда?
– Как-то раз мы вытащили оттуда парня во вьетнамках, – весело проговорил Измаил, вклинившись в нашу беседу.
– Во вьетнамках?
– На высоте три тысячи метров, – подмигнул он, – люди ведут себя странно, разве нет?
Я не мог не согласиться.
Кристоф объяснял дальше.
– Шукринне – самый скверный путь. Скалы хрупкие, некоторые – под углом в пятьдесят пять градусов, а что до льда… никогда не знаешь, чего от него ожидать. Гиблое место даже для самых опытных альпинистов. Папа Карло сказал, что туристка провалилась в трещину – дело плохо.
– Почему?
– Потому, что она могла сломать ногу. Или обе ноги. Может, и кости таза. Удариться головой. В трещине ледника дно скверное, покрыто водой. Будто… – Кристоф задумался, подыскивая сравнение. – Будто попадаешь в бокал с гранитой[17].
– Вот уж позабавимся, в самом деле, – заметил Измаил, улыбаясь в камеру своей неподражаемой улыбкой: то ли потерявшийся щенок, то ли дерзкий мальчишка.
Еще одно правило спасателей. Трудностей не бывает. Никогда. Ибо, как говорит Моисей Плонер, «трудно только то, чего не умеешь делать». Иными словами: если тебе трудно, оставайся дома.
Я подумал, что туристке из Германии было бы не вредно последовать правилу Моисея. Мне и в голову не пришло, что для меня тоже писано это проклятое правило.
Через семь минут ЭК-135 барражировал над белым склоном Ортлеса. До того дня я ни разу не видел ледника, и он показался мне великолепным.
Через короткое время все изменится.
Моисей распахнул дверцу, и меня настиг порыв ледяного ветра.
– Вот она.
Я попытался поймать в объектив точку, на которую показывал начальник Спасательной службы Доломитовых Альп.
– Видишь трещину? Туристка там.
Я не мог понять, почему Моисей так уверен, что это та самая трещина. В том направлении их виднелось по меньшей мере три или четыре.
ЭК-135 вибрировал, будто миксер. Вертолет опустился на несколько сотен метров, когда в объектив «Сони» попали знаки, которые сразу разглядел Моисей. Цепочка следов на снегу, внезапно оборвавшаяся.
ЭК-135 завис.
– Ребята, мы не приземляемся: никак невозможно, – заявил Измаил.
Я застыл, разинув рот.
Измаил был не просто пилотом. Он был святым покровителем всех пилотов, когда-либо садившихся за штурвал вертолета. На кадрах, отснятых Майком, я видел, как он приземлялся («парковался», как он любил говорить) на вершинах величиной с яблоко; седлал воздушные течения, с какими не справился бы и Красный Барон[18], и проводил ЭК-135 так близко от стены, что казалось, будто лопасти переломаются с минуты на минуту. И никогда не терял этого своего вида ленивого мальчика Фитиля из сказки про Пиноккио. А теперь этот самый Измаил был явно обеспокоен.
О-хо-хо.
– Манни? Слезешь по трапу. Заберешь ее и сразу поднимешь наверх. Никто больше не высаживается. Слишком, шут его бери, тепло. И ветер…
Я ничего не понимал. Мы над ледником, так? Ледник – холодный, разве нет? Что за чертовщина, что это значит: «слишком, шут его дери, тепло»? И при чем тут ветер?
Не время задавать вопросы. Манни уже крепил трап.
Я смотрел, как он это делает, и сердце у меня вдруг забилось сильней, кровь закипела, желание вспыхнуло, как порох. И вот, пока ЭК-135 стрекотал между двумя утесами над трещиной в леднике, у меня вырвались слова, изменившие течение всей моей жизни.
– Можно мне спуститься с тобой?
Манни, уже стоя на полозьях и крепко сжимая трап правой рукой в кожаной перчатке, кивнул в сторону Моисея.
– В чем дело?
– Можно, я спущусь вместе с Манни? Хочу все заснять.
– Мы не сможем вытащить всех троих, – заметил Измаил. – Сильный ветер. И температура…
К черту температуру.
Все к черту. Я хотел спуститься.
– Я могу подождать внизу. Манни поднимет туристку и вернется за мной.
Просто, разве нет?
Моисей заколебался. Манни сказал с улыбкой:
– По-моему, ничего страшного.
Моисей окинул меня взглядом.
– O’кей, – сказал неохотно. – Но поторопись.
Я поднялся со своего места (уже не с места Майка, а с моего места), Кристоф передал мне страховку, я ее приладил и прикрепился к Манни. Мы шагнули за дверцу, встали на полозья. Кристоф показал мне большой палец. Манни стукнул по каске.
Три, два, один.
Пустота поглотила нас.
Мне было страшно. Мне не было страшно. Я был в ужасе. Я не был в ужасе.
Определенно я никогда еще не чувствовал себя настолько живым.
– Десять метров, – отчетливо произнес Манни.
Я поглядел вниз.
В трещине было слишком темно, ничего не разглядеть. Я направил камеру и продолжал снимать.
– Один метр.
Манни уперся ногами в гребень ледника.
– Стоп.
Трап перестал опускаться.
Манни включил фонарь, прикрепленный на каске. Пучок света пронизал полумглу. Мы сразу ее обнаружили. Женщину, одетую в оранжевую фосфоресцирующую куртку. Она привалилась к ледяной стене. Подняла руку.
– До нее тридцать метров, Моисей, – сказал Манни. – Медленно, вниз.
Трап снова зажужжал.
Я увидел, как исчезает сверкающий склон Ортлеса, и потом ослеп, а Манни тем временем направлял спуск. Я часто заморгал, пытаясь привыкнуть к темноте.
– Пять метров.
Голос Манни.
– Три.
Там, внизу, царило странное сияние. Солнечные лучи преломлялись в тысячах кристаллов, слепили глаза радугами и россыпью искр.
Дно трещины, шириной в два с половиной метра, было покрыто водой. В воде, как и говорил Кристоф, плавали куски льда разной величины. В самом деле, мы как будто попали в граниту.
– Стоп.
Манни отцепил свою страховку, потом мою.
Я погрузился по колени в ледяную воду.
– Синьора, вы тут одна?
Женщина, казалось, не поняла вопроса.
– Нога.
Туристка бормотала еле слышно.
– У нее шок, – объяснил Манни. – Подвинься, как только можешь. За дело, да поскорее.
Я вжался спиной в стену ледника. Дыхание паром выходило изо рта, поднималось облачками. Только бы они не попали в кадр.
Туристка посмотрела на Манни, потом на свою ногу.
– Больно.
– Видите вертолет? Там, на борту, врач, он вам даст хорошую дозу обезболивающего.
Женщина мотала головой и стонала.
Манни прицепился к трапу, потом выбрал трос и закрепил страховку женщины.
– Трап, Моисей.
Трап стал поднимать обоих.
Женщина вопила во все горло. Я с трудом преодолел инстинктивное желание заткнуть уши. Сделай я так, камера упала бы в слякоть, и тогда Майк точно убил бы меня.
Медленно и жестоко.
Трап поднимался, как в учебном пособии. Трос казался прямой линией, вычерченной тушью.
Я смотрел, как Манни и женщина поднимаются, поднимаются и наконец выбираются из трещины.
Я остался один.
Что показывают кадры, отснятые за это время?
Стены ледника. Отблески, тающие в кромешной тьме. Пучок света от камеры, который клонится в ту и в другую сторону то в замедленном темпе, то с истерической быстротой. Радужные кубики, плавающие у моих ног. Мое отражение во льду. Вначале я улыбаюсь, потом как будто прислушиваюсь, очень внимательно, стараясь уловить разговор, не предназначенный для моих ушей. Наконец я перепуган: глаза зверя, попавшего в капкан, зубы стиснуты, губы, посиневшие от холода, сведены в гримасу, мне не принадлежащую. Средневековая маска смерти.
И надо всем голос Ортлеса. Потрескивание льда. Шорох всей массы камня, которая продолжает двигаться вот уже двести тысяч лет.
Голос Бестии.
Манни спускается, озабоченный. Снова и снова зовет меня.
Вопль Бога поглотил Манни.
Течение секунд, уже лишенное смысла. Ужасное осознание того, что время ледника – не человеческое время. Время чуждое, враждебное.
И тьма.
Я погрузился во мрак, поглощающий миры. Скользил по склону в самые глубины пространства. Неизбывная, необъятная, нескончаемая, вечная ночь призрачной белизны.
Четыре буквы: «тьма». Пять букв: «холод».
Наконец спасение.
Слишком тепло, сказал Моисей. Слишком тепло – означает лавину. Вопль Бога. Лавина захватила Манни. А вместе с Манни, притянув за трап, Бестия завладела вертолетом, поволокла по скалам, прихлопнула, как назойливую муху. Почему Моисей не обрезал трос? Поступи он так, Манни бы унесло, но лавина не стиснула бы вертолет. Этим вопросом задавались карабинеры, а потом и журналисты. Но не спасатели, которые вытащили меня. Спасатели знали. Все записано в Правилах.
Трос не обрезают потому, что в горах не оставляют никого. Ни по какой причине. Так есть и так должно быть.
От Моисея, Измаила, Манни, Кристофа и туристки не осталось ничего. Ярость лавины, которая сошла из-за тепла и ветра, смела их с лица земли, изуродовав тела до неузнаваемости. ЭК-135 – алый каркас, распавшийся на части.
Авария над Ортлесом, однако, не положила конец Спасательной службе Доломитовых Альп, равно как и моей истории.
Как я уже говорил, слово из шести букв.
«Начало».