Аналиси
Дубов и Антипов, два немолодых уже хирурга миссии Красного Креста сидели в одном из гостиничных баров некоей захудалой африканской столицы и, по обыкновению, молча накачивались алкоголем.
– Виски у них тут – отрава, скривился Антипов после очередного «дринка», – сами что-ли гонят?
Эту фразу Дубов слышал от своего приятеля каждый день и всегда говорил одно и тоже:
– А ты не пей.
На что Антипов неизменно отвечал:
– Вы же знаете, доктор, приём лекарств нельзя прекращать.
На этом, обычно, их вечерняя беседа заканчивалась и оба они, слегка покачиваясь, отправлялись по своим номерам, провожаемые восхищёнными взглядами обслуги – столько здесь никто никогда не пил. Но сегодня разговор соотечественников получил дальнейшее продолжение.
– Ты царя видел? – неожиданно спросил Антипов, когда Дубов начал уже подниматься со стула. От нетривиальности вопроса Дубов громко икнул и снова сел.
– К… кагого царя?.. Николая… что-ли? Так я ещё тогда…
– Во даёт! – хохотнул Антипов, довольный произведённым эффектом. – Тоже мне, корнет Оболенский! Какого Николая, Лёша?! Сегодня к нам в отделение натурального ихнего царя привезли. Вождь племени – высоченный, здоровенный, а как взглянет, так душа в пятки!
Дубов, бывший в это время на операции, царя не видел.
– Ну, ничего, – утешил его коллега, – Шульц сказал: твой будет клиент. Рана у него там обширная, говорят какой-то зверь порвал на охоте; запущено всё, некроз… В общем – дело дрянь.., – Антипов безнадёжно махнул рукой. – Ладно, пойдём, – помогая товарищу подняться, – а то как-бы на этого самого Шульца опять не нарваться…
Немец Шульц выполнял в их интернациональном госпитале функции главврача и терпеть не мог пьянства. За несколько дней до этого Дубов с Антиповым, возвращаясь вечером из бара, столкнулись с ним в холле гостиницы. Возмущению уважаемого герра не было предела и почему-то он выражал его на родном немецком, в котором наши приятели были не сильны. До них дошло только, что они «русские алкоголики» и что было бы неплохо отправить данных господ «нах хауз». «Подумаешь, трезвенник! – возмущался на следующий день Антипов, – а сам, небось, втихушку в номере шнапс лакает!» Он почему-то был уверен, что Шульц – тихий пьяница. Но домой всё-таки не хотелось. Дома их никто не ждал.
Дубов был давно разведён. Его жена Наталья, тоже врач и к тому же кандидат наук, познакомилась на очередном симпозиуме с каким-то канадцем и укатила с ним в Тороното, прихватив с собой дочь Катерину, которой тогда едва исполнилось пять лет. На жену ему было в общем-то наплевать, но разлуку с нежно любимой Котей-Катериной Дубов переживал тяжело и в то время чуть не спился. Хорошо, Антипов помог. Он как-то утром, во время очередного дубовского запоя, пришёл к нему домой и надавал старому другу таких оплеух, что после них Дубов как-будто очнулся и навсегда пришёл в себя. Он до сих пор был благодарен Антипову за ту взбучку. Со временем боль конечно утихла и он совсем недавно даже гостил у бывшей жены в этом самом Торонто, удивляясь про себя такой дружбе. Он действительно не испытывал к своей Наталье никаких отрицательных эмоций, хотя вроде бы она и поломала ему жизнь. А Наташкин Билл вообще оказался своим мужиком и они с ним несколько раз ходили на местную рыбалку, где Дубова поразили две вещи: во-первых, воду из озера можно было спокойно пить, а во-вторых то, что Билл отпускал пойманную рыбу. Это кощунство Дубов тут-же пресёк и научил несмысленного канадца рыбачить по-русски. В результате они заявились домой поздно вечером, с полными пакетами рыбы и еле держась на ногах. Несмотря на вопли ошарашенной жены, помятый Билл на следующее утро спросил у не менее помятого Дубова, когда же они снова пойдут на «рибалька». Глядя на них, Катерина хохотала до слёз. Дубов любовался дочерью. За годы разлуки она превратилась в статную, русоволосую красавицу, училась в местном университете на юриста и говорила по-русски с заметным акцентом. Пока он гостил у них, Катерина всё время старалась быть поближе к отцу, брала его за руку и могла сидеть так с ним часами. Дубов не знал куда деваться от счастья, а вернувшись в Россию, опять занемог от тоски. Поэтому, когда ему предложили лететь в Африку, он тут-же согласился. Командировка представлялась Дубову хорошим средством развеятся от застарелого одиночества, да и деньги здесь платили приличные. Он решил, что с этих денег купит своей Катюше какой-нибудь подарок, правда до сих пор не мог придумать, что можно подарить взрослой уже дочери, живущей, ко всему прчему, в суперсытой Канаде.
Антипов же, в отличии от своего друга, никогда не был женат. Поджарый, красивый, он всегда слыл повесой и авнтюристом и на все разговоры о «семейном очаге» отвечал, что он «столько не выпьет».
– Понимаешь, Лёша, – не раз говорил он Дубову, – я вовсе не противник брака, но это дело не для меня. Мне женщина надоедает максимум через два дня, а тут с ней всю жизнь надо прожить. Да я свихнусь просто!
Африка бала для него очередным приключением, причём, явно с эротическим оттенком.
– Ты бы поосторожней с местными, – предупреждал его Дубов, – подцепишь какой-нибудь… СПИД.
– Эх, Лёха! Где же тут возьмёшь не местных? – обезоруживающе отвечал Антипов, загляддываясь на очередную «чёрную Венеру». В общем, в далёкой Африке каждый из них нашёл себе приют и возвращаться домой им не было никакого резона. Поэтому, с вредным немцем надо было быть на чеку, но сегодня, вроде, всё обошлось.
А завтра Дубов сидел у постели царя и с интересом и тревогой рассматривал своего нового, столь экзотического пациента. Огромный африканец с трудом умещался на госпитальной кровати. Даже лежал он величественно и на подошедшего врача не обратил никакого внимания. Только когда Дубов начал осматривать рану, царь мельком взглянул на него. Антипов не врал: этот взгляд прожигал насквозь; от него почему-то тут же хотелось пасть ниц и каяться не понятно в чём. Дело, действительно, как и говорил Антипов, было дрянь. Огромная, рваная рана на внешней стороне царского бедра была инфицирована и наполнена чёрным, некротическим гноем. В палате стояло нестерпимое зловоние. В продолжение всего осмотра царь не пошевельнулся и не издал ни одного звука, хотя Дубов точно знал, что временами ему было больно. Невыносимо больно. Стойкого африканца выдавал только цвет лица: из антрацитно-чёрного он стал серым. «Какая глыба, какой матёрый человечище!» – вспомнилась Дубову, набившая оскомину, фраза из школьного курса литературы. Портрет «матёрого человечища» висел как раз напротив дубовской парты. Воспоминания детства показались ему сейчас никчёмными и чужими. «Зачем всё это было?» – с тоской подумал он. Вслед за этим, возвращая его к реальности, в голове Дубова, где-то на горизонте сознания, взошло тревожной, кровавой зарёй медицинское проклятие – сепсис. Тело вождя тлело от жара и казалось этот жар, плотной, тяжёлой духотой, наполнял собой всю палату. «Не сегодня -завтра… Не сегодня – завтра..,» – болезненным пульсом стучало у Дубова в висках. Он не понимал почему принимает так близко к сердцу вопрос жизни и смерти обычного, вроде бы, пациента, каких за свою врачебную жизнь повидал тысячи и многих из которых так и не смог спасти. С какой-то яростной решимостью Дубов вдруг понял лишь одно: этому величественному человеку он умереть не даст. Если он умрёт, то грош цена хирургу Дубову и его серой, нескладной жизни.
– Резать надо, Лёха, угробишь негра! – сказал ему вечером в баре Антипов.
– Не дождётесь! – всё с той-же яростной решимостью твёрдо ответил Дубов и грохнул стаканом по столу.
…Сепсис начался через сутки. С этого времени Дубов дневал и ночевал в палате царя. Он осунулся и похудел, он изо всех сил, разрывя жилы, вытаскивал августейшего африканца из трясины недуга, каждый день с ликованием и надеждой наблюдая, как молодой, могучий организм царя по капле выдавливает из себя смерть. И с каждой такой каплей из души самого Дубова понемногу уходила какая-то мутная, ядовитая гадость, давившая его все эти годы. Впервые, наверное, со времён юности Дубова посетила мысль, что он всё-таки не зря живёт. В госпитале на него смотрели немного как на чудака, только строгий герр Шульц, застав однажды Дубова в палате выздаравливающего самодержца, отечески похлопал его по плечу и тихо сказал: – «Гут, гут…» Сам же больной за всё это время едва удостоил своего спасителя хотя бы взглядом и продолжал хранить молчание и наприступную монументальность. Но Дубова это ничуть не смущало, он понимал, что как-никак «noblesse oblige». В приёмном отделении теперь постоянно толпились загадочные царскоподданные, такие же высокие, длинноногие и красивые, одетые по торжественному случаю в цветастые лохмотья или, правильнее сказать: одетые. Они ничего не спрашивали и не требовали, просто часами стояли и молчали. Их не гнали и они были благодарны уже за это.
– Что же они не идут к своему повелителю? – недоумевал Дубов.
– Не знаешь ты, Лёха, придворного этикета, – объяснял Антипов, – никто не может предстать пред царственными очами без соизволения самой венценосной особы. А она разве соизволяет?
– Молчит, как рыба об лёд.
– Ну, вот…
– Так он, наверное, и не знает, что пред ним жаждут предстать.
– Это нам не ведомо, только без его благословения никого к нему и на аркане не затащишь.
– Ну хотя бы присели что-ли, чего стоять-то? – не унимался Дубов.
– А они как лошади – всю жизнь на ногах, никогда не садятся. Ну, почти…
– Петька, ты откуда всё это знаешь?! – удивлённо вопрошал Дубов.
– Откуда, откуда… Оттуда! – терялся почему-то Антипов и пытался сменить тему.
Между тем, царю уже разрешали вставать и Дубов теперь всегда, заходя в палату, заставал того стоящим у раскрытого окна. А за окном цвела саванна и дикие, волнующие ароматы этого мимолётного цветения наполняли собой всё вокруг. Вождь с вожделением вдыхал родные для него запахи, всматривался в зовущие дали и его тонкие ноздри трепетали в предвкушении скорой свободы, как у дикого, чёрного скакуна, рвущегося на волю из тесного загона. В один из таких дней Дубов пришёл к выздоравливающему царю, чтобы объявить тому долгожданную новость о его выписке. Он вошёл в палату и только тут задумался: на каком же языке будет происходить их общение. Царь явно не знал английского, а Дубов не владел местными наречиями, которых было бесчисленное множество – у каждого племени – своё. Но хирург решил не отступать. Постояв минуту, Дубов нашёл, как ему показалось, компромиссный вариант. Утвердившись в поле зрения монарха, который, как обычно стоял у окна, он заговорил на том языке, на котором привык говорить в этой палате, просто потому, что большинство медсестёр в их госпитале тоже были русскими.
– Ну, Ваше величество, – робея начал он, – последние анализы у тебя отличные, так что… не смею больше задерживать, Go home, так сказать…
Царь не шелохнулся. Дубов подумал, что он не слышит его или же просто не желает снисходить до общения с таким незначительным лицом. Но внезапно африканец воздел руки к небу и, закатив чёрные глаза, в молитвенном экстазе произнёс: – «О, аналиси!..» Затем повернулся к Дубову, одарил его благосклонным взглядом и, приложив руку к сердцу, склонил перед ним голову. Дубов от всех этих репримандов почувствовал вдруг слабость в ногах и першение в горле: всё-таки не каждый день вам кланяются короли. Он что-то растерянно пробормотал в ответ и попятился к выходу. А через два дня, во дворе госпиталя многочисленные подданные встречали спасённого вождя сдержанным гоготанием. Царь подошёл к своему народу и что-то сказал. Гоготание стало громче, а потом резко смолкло. Из толпы вышел древний, статный дед с посохом в руках и торжественно преподнёс его своему повелителю. После этого процессия во главе с монархом торжественно удалилась.
– Хорошо всё-же иметь царя, – мечтательно произнёс, стоявший рядом с Дубовым на крыльце госпиталя, Антипов.
– Это точно! – согласился Дубов. – Особенно такого.
Возвратившись вечером из госпиталя в свой номер Дубов обнаружил у себя на кровати довольно объёмный кожаный кисет. Он открыл его и ему на ладонь посыпались зеленоватые, сверкающие камушки. Тем же вечером в баре он показал содержимое кисета Антипову. Антипов, глаза которого при виде камушков слегка округлились, обретя дар речи, вкрадчиво спросил:
– Лёша, а ты хоть знаешь, что отсыпала тебе Африка щедрой рукой? – Это же изумруды, балда! – Местное национальное достояние.
Он воровато оглянулся и, наклонившись к приятелю, возбуждённо зашептал:
– Спрячь сейчас же и никому не показывай, у тебя же тут целое состояние! Только здесь не сдавай – получишь копейки, а вернёмся в Россию, я тебя с одним человечком сведу… – Ну, что застыл, как изваяние? – обратился он к слегка окаменевшему Дубову. – На, выпей, а не то парализует, чего доброго…
После этого разговора прошло пол-года. Однажды вечером дверь в номер Дубова распахнулась и на пороге возник, хорошенько провяленный на африканском солнце и высушенный сухими, знойными ветрами, Антипов. Судя по всему, он только что вернулся из «рейда спасения», как называл их герр Шульц. Он был большой любитель устраивать подобные вояжи по дикой саванне, целью которых была лечение местного населения, что называется, в полевых условиях. Дубов всегда считал эти рейды крайне полезным делом, так как зачастую добрые и невежественные аборигены отдавали Богу душу в следствии какой-нибудь ерунды, просто крайне усугублённой «лечебными курсами» местных знахарей и шаманов. Антипов никогда не был поклонником таких мероприятий, но в этот раз, к удивлению Дубова, сам напросился в это суровое путешествие. Сейчас он стоял в дверях дубовского номера и блаженно улыбался.
– Привет отважным покорителям прерий! – в голосе Дубова звучала неподдельная радость. За месяц он успел соскучиться по старому другу. – Выглядишь счастливым, как пьяный самоед. Ну, проходи, рассказывай, как там Африка.
– Да шут с ней, с Африкой! – замахал руками Антипов, усаживаясь в кресло. – Тут такие дела!.. Он на мгновение замешкался, а потом выпалил:
– В общем, я, Лёша,.. женюсь!
Реальность в глазах Дубова на миг утратила чёткость. Он бы меньше удивился, скажи ему Антипов, что завтра улетает на Марс.
– Ты ополоумел! – выдохнул Дубов. – И кто же… счастливая избранница?
– Да ты её знаешь, – как-то виновато ответил Антипов. – Мари…
Дубов прекрасно знал Мари – она работала официанткой в баре. Смешливая, добродушная девчонка…
– М-да.., – растерянно промямлил он. – Тебе, Петя, что: русских мало или, хотя бы, белых, что-ли…
– Знаешь что, Лёша!.. – было заметно, что слова Дубова задели его и рыцарь готов был вступиться за поруганную честь своей дамы. – Коня на скаку останавливать и горящие избы тушить я как-то всегда хотел сам! А Мари.., – тут голос Антипова смягчился и глаза подёрнулись нежностью, – …она такая простая, добрая… Не испорчена, как наши бабы, ни суфражизмом, ни чрезмерным образованием. Не спорит никогда… К тому же она, некоторым образом, того…
– Когда ты только всё успеваешь, Антипов?..
– Я тебе давно хотел рассказать, – голос Антипова снова стал виноватым, – да дело у нас было до конца не решено. – Тут, Лёша, понимаешь ли, свой национальный колорит. Я почему в эту командировку напросился и Мари с собой взял? – По здешним традициям надо, чтобы молодых вождь племени благословил. Без этого никак. Не то из социума попрут, да и шаман проклянёт. А насчёт пришлых женихов, к тому же белых, есть у них тут… предубеждение. Мягко говоря. – Одним словом, спас ты меня, Лёха!
– Ничего не понимаю! – мотнул головой вконец запутанный Дубов.
– Сейчас поймёшь! – потёр руки Антипов. – История – закачаешься! – Мари-то моя родом из племени нашего царя.
– Вот как? – в очередной раз удивился Дубов.
– Именно так, – подхватил Антипов. – А наш царь-батюшка после выздоровления решил вдруг провести в родном племени кардинальную религиозную реформу. По его велению в местный пантеон было введено новое верховное божество по имени, – тут лицо Антипова приняло ехиднейшее выражение, – Аналиси! – Ничего тебе, Лёша, это имя не напоминает?
Дубов тотчас вспомнил молитвенный экстаз африканца тогда, в палате и расхохотался:
– Анализы!
– Они самые! – тоже сквозь смех ответил Антипов и, немного успокоившись продолжил:
– Видимо, наслушавшись в госпитале про эти самые «аналиси», мудрый вождь пришёл к выводу, что это какое-то непознанное божество, добрый дух исцеления и, исцелившись сам, решил воздать этому духу, которому он, как-никак, обязан жизнью, соответствующие почести. Такой вот, новый Аменхотеп. Кстати, недавно родившуюся дочь наш царь назвал Аналисия. Культ нового божества сейчас у них там в полном расцвете. Единственным человеком, кто восстал против этих нововведений был, разумеется шаман. Он открыто высказал царю своё недовольство и немедленно был выдворен из племени. А это здесь равносильно смерти: в саванне, Лёша, одному делать нечего. Поэтому побродив там неделю, блудный сын вернулся и упал в ноги монарху. И был немедленно помилован. А когда решался наш с Мари вопрос, он сидел тише воды и препятствий не чинил. Да его всё равно никто бы не послушал. Царь, как увидел меня, просиял и тут же дал добро: всё-таки белый наглец – друг Дубова, а имя «Дубов» теперь у них священно, наряду с Аналиси.
– Перестань! – шутливо отмахнулся Дубов.
– Ну, не скромничай, Лёша, – продолжал куражиться Антипов, ты ведь теперь основатель новой местной религии, пророк, можно сказать.
– Не кощунствуй, Петя! – попытался стать серьёзным Дубов. Но серьёзным внезапно стал сам Антипов.
– Ты когда со своим африканцем носился, – сказал он, – я понял, что он для тебя сейчас важнее даже твоей Катерины, что он – дело всей твоей жизни и что если он умрёт, то всё – конец… Я всё как-то сомневался насчёт Мари, но после того как ты царя вытащил – перестал сомневаться…
– … И тоже решил облагодетельствовать африканский народ! – тут Дубов наткнулся на взгляд Антипова и со стыдом понял, что тому сейчас не до шуток, что для него эта женитьба, по сути, тоже дело всей жизни. Дубов резко поднялся, подошёл к кровати и вытащил из-под матраса мешочек с изумрудами.
– На, бери половину, – решительно сказал он, протягивая его Антипову, – считай – свадебный подарок.
– Оставь их себе, Лёша, – благодарно посмотрел на него Антипов и чуть высокомерно, как показалось Дубову, добавил:
– У меня теперь этого добра поболее твоего – приданое невесты, так сказать…
Через несколько минут Антипов ушёл, счастливый и задумчивый – старый друг Петька – наперсник царя-реформатора и гражданин африканского племени. «Не жизнь, а кино, – пронеслось в голове у Дубова. – … Фантастическое.»
Он приоткрыл окно и лёг в постель. «Какие, всё-таки, у этих первобытных людей здоровые духовные реакции, – размышлял Дубов, лёжа в темноте. – Они честны в своём язычестве и открыто признают экстраординарность добра и зла. Мы же лукаво стараемся объяснить их проявления какой-то дурацкой физиологией и даже химией, нередко считая себя при этом людьми верующими. А ведь есть ещё и атеисты… Как-то, однако, сложно всё это…» Дубов зевнул и повернулся на бок. Он вспомнил про билет до далёкого города Торонто, который лежал в верхнем ящике его стола и улыбнулся от счастья. За окном послышался далёкий лай гиен, но хирург Дубов уже не слышал голосов ночной саванны. Он крепко спал, утомлённый заботами дня и сны не тревожили его.