Вы здесь

Судьбы и фурии. Судьбы (Лорен Грофф, 2015)

Бестселлер THE NEW YORK TIMES

Лучшая книга года по версии AMAZON

Любимая книга президента США Барака Обамы в 2015 году

Выбор года THE WASHINGTON POST, National Public Radio, TIME, THE SEATTLE TIMES, MINNEAPOLIS STAR-TRIBUNE, SLATE, LIBRARY JOURNAL, KIRKUS

Номер 1 в рейтинге Indie Next List

Вошла в шорт-лист National Book Award


Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства


Переведено по изданию: Groff L. Fates and Furies: A Novel / Lauren Groff. – New York: Riverhead Books, 2015. – 400 p.


© Lauren Groff, 2015

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2016

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2016

© ООО «Книжный клуб “Клуб семейного досуга”», г. Белгород, 2016

* * *

Посвящается Клэю

[Разумеется]


Судьбы

1

ПЛОТНЫЙ ЗАНАВЕС ДОЖДЯ УПАЛ И ЗАКРЫЛ НЕБО.

Чайки исчезли, океан затих, а уютные огни домашних очагов над водой угасли.

По пляжу шли двое: девушка, стройная и высокая, одетая в зеленое бикини, хотя конец весны в Мейне выдался довольно холодным, и парень, плечистый, привлекательный, полный энергии столь притягательной, что, почувствовав ее однажды, уже невозможно было оторвать от него взгляд.

Это были они.

Лотто и Матильда.

На минуту они остановились, разглядывая причудливые рисунки, оставленные приливом на песке, а затем Лотто обхватил ладонями лицо Матильды и поцеловал ее бледные губы. Он готов был умереть от счастья. Лотто представлял себе, как море внезапно вспенивается, слизывает их плоть с берега и на большой глубине пережевывает их кости коралловыми зубами. Возможно, это странно, но, если бы в тот жуткий миг Матильда была рядом с ним, он был бы не против даже утонуть. Такая эмоциональность простительна: ему всего двадцать два, и этим утром они с Матильдой тайно поженились.

Ее ладони скользнули вниз по его спине и забрались под плавки, обжигая кожу, затем Матильда резко отстранилась. Они поднялись вверх по дюне, поросшей морским горошком, к песчаной насыпи, туда, где ветер не смог бы достать их и где они могли бы согреться.

Лотто снял с нее лифчик. Посиневшая от холода кожа девушки тут же покрылась мурашками, а соски заострились. Песок больно царапал его колени, но сейчас это не имело значения. Весь мир сузился до ее губ и рук. Он обхватил ее бедра, прижимая их как можно сильнее, и подмял ее под себя, согревая и окутывая теплом до тех пор, пока она не перестала дрожать. Его спина выгнулась, а ее содранные колени поднялись вверх. В этот миг все чувства Лотто сплелись в необъяснимом, безмолвном и огромном порыве… Чего?

Он хотел ее.

В нее.

Хотел бы вечно нежиться в ее тепле. Люди исчезали из его жизни один за другим, словно падающие друг за дружкой костяшки домино.

С каждым новым движением Лотто обнимал ее все крепче, чтобы и она вдруг не исчезла и не бросила его, как все они. Как бы он хотел провести с ней на этом пляже всю жизнь, до тех пор пока они не превратятся в пару сморщенных, как грецкий орех, старичков, вроде тех, что занимаются по утрам спортивной ходьбой. В будущем, в глубокой-глубокой старости, он точно так же будет увлекать ее в дюны и развлекаться с ее пластиковыми бедрами. А может, к тому времени и всякими бионическими конечностями, которые придут на смену ее хрупким птичьим косточкам. Роботы-дроны будут парить над ними в небе, ослепляя своим светом и выкрикивая: «Развратники! Развратники!» И в конце концов они пристыжено сбегут.

Как бы Лотто хотел, чтобы эти минуты длились вечно.

Он зажмурился.

Ее ресницы, касающиеся его щеки, ноги, обхватывающие за пояс, – считай, официальная подпись под тем ужасным поступком, который они совершили сегодня.

Все знают, что брак – это навсегда.

[Лотто планировал, что их первый раз будет другим, что он случится в большой кровати, как и дóлжно. Он мог бы снять для этого пляжный домик Сэмюеля, где проводил почти каждое лето с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать. Лотто до сих пор помнил, что ключ от него спрятан под черепашьим панцирем в саду. В этом домике все повсюду была «шотландка» и запылившаяся керамическая посуда. Они могли бы сделать это в гостевой комнате, в окна которой постоянно льется свет маяка. Из этих окон хорошо виден скалистый пляж внизу. Именно там, в представлении Лотто, и должен был случиться его первый секс с той самой девушкой, которую ему удастся окольцевать. Но Матильда настояла на «пленэре» – и оказалась права. Она всегда была права. Ему еще только предстояло в этом убедиться.]

Все закончилось даже слишком быстро. Матильда вскрикнула, и чайки взмыли в небо, скрываясь в низко нависших облаках. Позже она покажет ему след, который оставила на ее восьмом позвонке раковина мидии, лежащая в песке, в который Лотто вбивал Матильду снова, снова и снова. Но в тот момент они смеялись и прижимались друг к другу так крепко, что им казалось, будто его смех вырывается из ее груди, а ее – срывается с его губ.

Лотто целовал ее скулы, ключицу и нежную белизну запястья, испещренного голубыми прожилками вен.

Он думал, что одного раза будет вполне достаточно, чтобы унять их голод, но оказалось – нет. Где конец – там и начало.

– Моя жена, – произнес он. – Моя.

Теперь ему уже хотелось не просто взять ее. Ему хотелось проглотить ее. Поглотить целиком.

– О! – отозвалась Матильда. – Ну конечно. Ведь я вещь. Имущество. Моя королевская семья продала меня за несколько мулов и корзинку масла.

– Мне нравится твоя корзинка, – сказал Лотто. – И теперь она моя. Такая соленая. И сладкая.

– Стой, – сказала она. Ее смущенная улыбка, уже ставшая привычной для него, вдруг исчезла, и Лотто слегка растерялся. – Давай договоримся: никто никому не принадлежит. Теперь мы нечто большее. Новое.

Лотто задумчиво посмотрел на нее, а потом ласково укусил за кончик носа. Он так сильно и страстно полюбил ее за эти короткие две недели, что она стала казаться ему хрупкой и прозрачной, как стекло. Он видел ее насквозь, все ее чувства были как на ладони. Именно поэтому ему следовало быть очень и очень осторожным, ведь стекло такое хрупкое…

– Ты права, – сказал он, размышляя о том, насколько глубока, крепка и надежна их связь.

Даже сейчас они прижимались друг к дружке так сильно, что и воздух не мог проникнуть между их разгоряченными, но уже остывающими телами. И все же кое-кто третий просочился между ними. И это был их брак.

2

ОНИ ПОДНЯЛИСЬ ПО КАМНЯМ К ДОМИКУ, светящиеся окна которого прокладывали им путь в сумерках.

Лотто лучился от счастья, его переполняли чувства, но Матильда была тиха и насторожена. Теперь они были союзом, двумя половинами единого целого. Не трудно догадаться, что из них двоих именно Лотто был лучшей, ведущей стороной. Но теперь его мир вертелся вокруг Матильды, и все, чем он жил до этого, сосредоточилось на ней. К счастью, жизнь подготовила его к появлению этой девушки. Если бы ни это, сейчас не было бы никаких «их».

Морось, сыплющаяся с неба, внезапно превратилась в дождевые капли, и оставшуюся часть пляжа они пересекали уже бегом.

[Оставим их пока здесь. Запомним именно такими: стройными и юными, бегущими в тепло сквозь мрак, по холодному песку и камням. Мы еще вернемся к ним.

Ведь именно Лотто – наша сияющая звезда.]

ЛОТТО ЛЮБИЛ РАССКАЗЫВАТЬ ИСТОРИИ.

Больше всего он любил рассказывать о том, что родился в самом сердце урагана.

[Лотто с самого рождения отличался уникальной способностью выбирать самый неподходящий момент.]

В те дни его мать была хороша собой, а отец – жив. На дворе стояло лето поздних шестидесятых. Его семья жила в Хэмлине, штат Флорида. Их плантация была еще совсем новой, такой новой, что с мебели не успели снять ценники, а ставни на окнах не были привинчены как следует и ужасно грохотали при первых признаках бури.

Когда родился Лотто, в дождливом небе на мгновение показалось солнце.

Дождевые капли срывались с листвы апельсиновых деревьев. Пять акров территории, принадлежавшей его семье, занимала фабрика по производству минеральной воды. А в холле хозяйского дома две горничные, повар, управляющий и садовник прислушивались к звукам, доносившимся из-за деревянной двери. Антуанетта, мать Лотто, тонула и металась в простынях, пока огромный Гавейн, будущий отец, придерживал ее разгоряченную голову. Тетушка Лотто, Салли, принимала роды. И вот Лотто наконец появился на свет: маленький гоблиненок с длинными конечностями, большими кистями рук и ступнями.

Гавейн поднес его к свету, льющемуся из окна. Снаружи снова поднялся ветер, и дубы отмахивались от него своими гигантскими лапищами. Гавейн всхлипнул. В тот миг его жизнь достигла своего апогея.

– А вот и Гавейн-младший, – произнес он.

Однако Антуанетта, выполнившая всю тяжелую работу и уже успевшая перенести на сына часть той огромной любви, что питала к мужу, воспротивилась.

– Ну уж нет, – сказала она, вспомнив вдруг их первое свидание с Гавейном: краповый вельвет в кинотеатре и фильм «Камелот», – его будут звать Ланселот.

Антуанетта Саттервайт относилась к себе с юмором и была совсем не против, чтобы ее окружали рыцари.

Перед самым началом бури к ним приехал доктор, чтобы наложить роженице швы. Салли тем временем умащивала оливковым маслом кожу младенца и чувствовала себя так, словно держит в руках собственное бьющееся сердце.

– Ланселот, – прошептала она. – Ну и имечко! Мальчишки тебя побьют, это уж точно. Но ты не бойся. Я позабочусь, чтобы все называли тебя Лотто!

И с ее легкой руки все действительно стали звать его Лотто.

РЕБЕНОК ТРЕБОВАЛ ЖЕРТВ.

После родов тело Антуанетты расплылось, а грудь обвисла. Естественное вскармливание оказалось явно не самой удачной идеей. Но в тот момент, когда малыш Лотто впервые улыбнулся ей и она увидела на его щечках свои собственные очаровательные ямочки, тут же его простила. Какое счастье, что красотой он пошел в нее! Семья ее мужа, все эти типичные обитатели Флориды, не были сборищем писаных красавцев.

Все они были саквояжниками, потомками коренных Тимукуа, в крови которых смешались испанцы, шотландцы и беглые рабы. Большинство из них выглядели как подгоревшее печенье. Салли была скуластой и костлявой, Гавейн – лохматым, огромным и немногословным. В Хэмлине люди подшучивали над ним, говоря, что он человек лишь наполовину, а на самом деле – отпрыск медведя, подкараулившего его мать, когда она возвращалась домой. Антуанетта привыкла к милым напомаженным ухажерам и шумным богачам. Даже будучи уже целый год замужем, она все равно приходила в жуткое волнение, когда ее муж входил к ней среди ночи. После она шла за ним в душ прямо в одежде, словно в трансе. Антуанетта выросла в Нью-Гэмпшире, и детство у нее было несладким: пять младших сестер и сквозняки, такие жуткие, что по утрам ей постоянно казалось, что она умрет раньше, чем успеет одеться. Коробки с потерявшимися пуговицами и холодные батареи, жареная картошка на завтрак, обед и ужин.

Однажды Антуанетта ехала на поезде в Смит, и в тот день ей было не суждено сойти на своей остановке. На сиденье позади нее лежал журнал, раскрытый на фотографиях с видами Флориды. Она увидела деревья, гнущиеся под весом золотых плодов, солнце, другую, роскошную жизнь. Жару. А еще – женщин в костюмах русалок, плещущихся в зеленой лагуне.

Это был знак свыше.

Антуанетта доехала до конечной станции и потратила остаток денег на билет до Вики-Вачи.

Когда она вошла в офис и менеджер увидел ее золотисто-рыжие волосы до талии и волнующие изгибы тела, он тут же взял ее в шоу.

Один из парадоксов русалочьих будней: чем безмятежнее она должна выглядеть, тем тяжелее работать. Ламантины расчесывали ее волосы, в которых резвились маленькие голубые рыбешки, а сама Антуанетта томно и ослепительно улыбалась, но вода, в которой она плавала, была холодной, всего двадцать три градуса, течение – сильным, а от того, как хорошо она умела задерживать дыхание, зависело, плавает она или уже тонет.

Тоннель, по которому русалки приплывали в бассейн, был темным и длинным. Спускаясь по нему, можно было зацепиться волосами и лишиться скальпа. Антуанетта не видела зрителей сквозь толстое стекло, но всегда чувствовала их взгляды. Ей нравилось подогревать их интерес и веру в то, что она – настоящая русалка. Но иногда, когда Антуанетта коварно усмехалась им, она становилась похожа не на Русалочку, какой должна была быть, а на ведьму, отобравшую у бедняжки речь, хвост и дом, где она могла бы жить долго и счастливо.

В такие минуты она превращалась в сирену, одну из тех, что увлекают моряков своими песнями и заставляют их суда разбиваться о скалы, а после мрачно наблюдают за тем, как бедняги канут в пучине.

Время от времени ее приглашали в различные бунгало, где она встречалась с актерами телевидения, комиками, игроками в бейсбол, а один раз – с манерным певцом, который через пару лет превратился в звезду кинематографа. Они все давали ей обещания, но никогда их не выполняли. Ей не преподносили дары, и директора не приглашали ее поговорить тет-а-тет.

В конце концов настал миг, когда она поняла, что пора посмотреть правде в глаза: ей никогда не стать владелицей дома в Беверли-Хиллз. Ей перевалило за тридцать. Тридцать два. Тридцать пять? Задувая свечки, она понимала, что уже не старлетка. Все, что ждало впереди, – те же танцы в холодной воде.

А затем в театр под водой пришла Салли.

Семнадцатилетняя, обгоревшая на солнце девушка. Она пришла туда, потому что тоже очень хотела другой жизни. Чего-то большего, чем компания молчаливого брата, который проводил по восемнадцать часов в день на своей фабрике и приходил домой, только чтобы поспать.

Менеджер посмеялся над ней. Невероятно худая, она напоминала скорее угря, чем русалку! Салли устроила в его офисе сидячую забастовку, и в качестве компромисса менеджер предложил ей торговать хот-догами.

Новенькая спустилась в амфитеатр и увидела выступление, которое давала Антуанетта в красном купальнике и с рыбьим хвостом. Салли застыла, не в силах отвести взгляд. Эта маленькая русалка за стеклом просто купалась во всеобщем восхищении. Она была неподражаема! Раздувая водоросли с помощью респиратора, она принимала то одну позу, то другую, и ее расшитый блестками хвост переливался.

На следующий день Салли пришла в гримерную как раз в тот момент, когда Антуанетта снимала хвост. Девочка протянула ей флаер нового Диснейленда в Орландо и прошептала:

– Ты Золушка?

Никогда в жизни Антуанетта еще не чувствовала, что ее понимают так хорошо.

– Да… – кивнула она.

И это было правдой. Теперь она была Золушкой в тесном сатиновом платьице на обручах, с циркониевой тиарой на голове. А точнее, с квартиркой в апельсиновой роще и новой соседкой по имени Салли.

Однажды, когда Антуанетта загорала на балконе в своем черном бикини и с алой помадой на губах, по лестнице поднимался Гавейн со старым креслом-качалкой в руках. Он занимал весь проход – шести футов высотой, такой заросший, что непонятно было, где заканчивается его борода и начинаются волосы. А еще он был так одинок, что привкус этого одиночества витал в воздухе вокруг него. В городе все считали Гавейна туповатым, но, когда ему было двенадцать и его родители погибли в автокатастрофе, он оказался единственным, кто смог грамотно распорядиться семейным наделом.

И впоследствии, распродавая богатства Флориды их же владельцам, Гавейн, конечно, преступал черту, но таков американский путь к богатству.

Все семейные сбережения он потратил на строительство фабрики по производству минеральной воды. Очень скоро Гавейн заработал целое состояние, но так и не потратил ни копейки. Если бы ему припекло завести семью, он бы построил для жены большой дом в колониальном стиле, белый, с коринфскими колоннами. Он слышал, что жены любят такие колонны. Гавейн ждал, но супруга все не появлялась. Тогда сестра настояла, чтобы он перетащил весь их семейный скарб в ее новую квартиру, и теперь он стоял в ней, затаив дыхание, и смотрел на соблазнительную белокожую Антуанетту.

Ее можно простить за то, что в тот момент она не разглядела Гавейна как следует под спутавшимися волосами и грязной рабочей одеждой. Она лишь коротко улыбнулась ему и снова легла, подставив лицо солнцу. А вот Салли взглянула на них и поняла, как отлично все складывается!

– Гавейн, это Антуанетта, – представила она подругу. – Антуанетта, это мой брат. У него на счету несколько миллионов долларов.

Антуанетта тут же поднялась и проплыла к ним по комнате, на ходу поднимая свои солнцезащитные очки. Она подошла так близко к Гавейну, что он увидел свое отражение в ее расширившихся зрачках.

Свадьбу они сыграли очень скоро.

Подружки Антуанетты по шоу стояли на церковных ступенях в сверкающих платьях и бросали в молодоженов пригоршни сухого рыбьего корма. Гости-янки страдали от нестерпимой жары. Салли испекла торт, увенчанный марципановыми фигурками ее брата и Антуанетты. Сахарный Гавейн держал на весу сахарную Антуанетту, безвольную и нежную.

Великолепный закат и достойное адажио русалочьей карьеры.

В течение недели была заказана и доставлена мебель для дома, а бульдозеры выкопали яму для бассейна. Теперь, когда Антуанетта была полностью обеспечена, она уже не задумывалась о том, сколько тратит денег. Ей доставалось все самое лучшее, достойное ее. Антуанетта принимала новые условия жизни как должное и не ждала от своего брака любви, зато мягкость и честность Гавейна стали для нее сюрпризом. И тогда она очень быстро взяла его в оборот. Первым делом настояла на том, чтобы он сбрил все свои ужасные заросли, под которыми обнаружилось чувственное лицо и мягкая линия рта. В новых очках в роговой оправе, которые для него купила она, и сшитом на заказ костюме он выглядел эффектно и, можно даже сказать, соблазнительно.

И когда он в своем новом облике впервые обернулся к ней и улыбнулся, эта улыбка высекла искру, разжегшую пожар в душе Антуанетты. Последующие десять месяцев подхватили их ураганом, сердцем которого и стал ребенок.

МОЖНО БЫЛО НЕ СОМНЕВАТЬСЯ, что любящее трио сделает все, чтобы Лотто с самого раннего детства чувствовал себя особенным. Золотым мальчиком. Гавейн обрушил на него всю любовь, что так долго копилась у него в сердце. Этот малыш стал воплощением всех его надежд. Его самого всю жизнь считали тупым, но когда он держал на руках своего новорожденного сына, то чувствовал: этот малыш когда-нибудь станет гением. Салли, со своей стороны, взялась за прислугу. Она нанимала и тут же увольняла нянек только за то, что они были недостаточно хороши. Когда малыш только начал есть фрукты, Салли, словно птица, тщательно пережевывала бананы и авокадо, а затем вкладывала их своему птенчику в рот. Ну а Антуанетта, с тех самых пор как увидела ту самую улыбку, направила всю свою энергию на воспитание и развитие Лотто. Она громко включала Бетховена и выкрикивала разные музыкальные термины, вычитанные в музыкальных книгах. Выписывала журналы о колониальном стиле, греческой мифологии, лингвистике и читала сыну свои записи. Возможно, измазанный гороховой смесью малыш, сидя на высоком стульчике, и воспринял всего с дюжину ее блестящих идей, но кто знает, что из сказанного отложилось в его детской головке? Если он собирается стать великим человеком (а в этом Антуанетта не сомневалась), то именно она и должна положить начало его величию. И прямо сейчас.

Выдающаяся память Лотто проявилась, когда ему было два года. Тогда-то Антуанетта наконец успокоилась.

[На самом деле этот дар стал для него медвежьей услугой. Он, конечно, облегчил Лотто жизнь, но в то же время сделал его ужасно ленивым.]

Однажды вечером Салли прочитала ему на ночь детский стишок, а на утро он спустился в столовую, где завтракало все семейство, и выдал им этот стих наизусть.

Изумленный Гавейн принялся аплодировать, Салли промокала глаза занавеской, но Антуанетта лишь прохладно сказала «браво» и протянула чашку, чтобы ей подлили еще кофе, тщательно стараясь скрыть дрожь в руке.

Салли начала читать ему на ночь более длинные стихи, и наутро мальчик знал их назубок. С каждым новым успехом в нем росла уверенность, ощущение того, что он взбирается все выше и выше по невидимой лестнице. Когда по выходным на их плантацию съезжались местные лодочники со своими женами, Лотто частенько украдкой сбегал к ним и залезал под обеденный стол. Сидя там, в темноте, точно в пещере, он разглядывал выпуклые костяшки мужских ног, видневшиеся из-под их мокасин, и влажные пастельные раковины женских трусиков. А затем, к всеобщему восторгу, выпрыгивал и выкрикивал знаменитое киплинговское «Если». Но удовольствие от аплодисментов этих незнакомцев неизбежно лопалось как воздушный шарик, стоило Антуанетте приблизится к нему со своей отточенной улыбкой и вместо похвалы мягко приказать:

– Иди в постель, Ланселот.

Она давно заметила, что, если его хвалить, он перестает стараться. Пуритане знают цену признания.

ЛОТТО РОС в Центральной Флориде, среди диких птиц с длинными тощими ногами, в атмосфере влажной вони и бесконечного сбора фруктов. С того самого дня, как он научился ходить, каждое утро поводил с Антуанеттой, а по вечерам лазил по колючим зарослям, которые с бульканьем выбирались из земли каждую весну, или по болотам, кишащим аллигаторами, которые следили за Лотто из зарослей тростника.

Лотто был маленьким мужчиной, говорливым и солнечным. Антуанетта оставила его дома на целый год дольше положенного, и до первого класса он не знал других детей и так же, как и его мать, был слишком хорош для этого маленького городка. Дочери местных рабочих были угловатыми дикарками, и она, уж конечно, знала, куда они могут его завести.

Их домашняя прислуга была молчаливой и услужливой: если Лотто бросал на пол полотенце, кто-нибудь непременно его поднимал. Если он хотел перекусить в два часа ночи, еда появлялась перед ним, как по волшебству.

Казалось, все вокруг живут только для того, чтобы приносить ему удовольствие, и Лотто, не видя ничего другого, начал делать то же самое. Он расчесывал Антуанетте волосы, позволял Салли носить себя, даже когда они почти сравнялись в размерах, и тихонько сидел рядом с Гавейном в его офисе по вечерам, умиротворенный спокойным добродушием отца и тем, как время от времени тот позволял себе отпустить шутку. Эти короткие всплески юмора ослепляли мальчика, точно солнечные блики, ну а Гавейн был счастлив от одного только факта, что Лотто существует.

Однажды, когда Лотто было четыре года, Антуанетта забрала его ночью из кровати, принесла на кухню и поставила перед ним чашку, полную сухого какао-порошка. Он ел этот порошок ложкой, макая ее и облизываясь. Они сидели в кромешной темноте. Антуанетта уже целый год предпочитала дистанционной учебе телевизионное шоу какого-то проповедника, который выглядел как кусок пенопласта, из которого ребенок вырезал бюстик, а затем раскрасил акварелью. Жена проповедника очень жирно подводила глаза, а волосы укладывала в замысловатые прически, чему Антуанетта всячески старалась подражать. Она снова и снова посылала за их пропагандистскими кассетами, которые потом слушала в магнитофоне у бассейна, нацепив гигантские наушники. После она выписывала проповеднику огромные чеки, которые Салли потом тайком сжигала в раковине.

– Дорогой, – прошептала Антуанетта той ночью, обращаясь к четырехлетнему Лотто. – Мы должны спасти твою душу. Ты знаешь, что случится с неверующими, вроде твоего отца или тети, когда придет Судный День?

Ответа Антуанетте не требовалось. Она изо всех сил старалась пролить на Гавейна и Салли свет истины. Ей так хотелось разделить с ними райское блаженство, а они только смущенно улыбались в ответ на ее попытки и всячески уклонялись от разговора. С какой скорбью они с сыном будут смотреть на их вечные муки в аду, сидя на своих облачках!

Лотто она обязана была спасти.

Антуанетта зажгла спичку и принялась читать Откровение приглушенным, дрожащим голосом. Когда спичка догорела, она зажгла новую и продолжила чтение, а Лотто наблюдал за тем, как огонь пожирает тоненькие деревянные палочки. Когда он подбирался к материнским пальцам, мальчик чувствовал жар в своих собственных, как если бы это они могли сгореть.

[Мрак, звуки труб, морские чудовища, драконы, ангелы, всадники, многоглазые монстры – все это заполнило его фантазию на много лет вперед.]

Он смотрел, как двигаются красивые материнские губы, как ее взгляд то и дело куда-то проваливался.

Наутро он проснулся со странным чувством, что за ним следят и осуждают. Лотто проводил в церкви дни напролет, и каждый раз, когда в голову лезли дурные мысли, он старался спрятать их под невинной маской. Он научился притворяться даже наедине с самим собой.

ЕСЛИ БЫ ВСЕ ПРОДОЛЖАЛОСЬ В ТОМ ЖЕ ДУХЕ, Лотто стал бы обычным золотым ребенком с обычными детскими проблемами. Но пришел тот день, когда Гавейн взял на работе трехдневный отгул и неспешно прохаживался по газону перед домом. Его жена крепко спала у бассейна, ее рот был приоткрыт, а ладони развернуты к солнцу. Гавейн бережно прикрыл ее простыней, чтобы она не сгорела, и поцеловал пульсирующую венку у нее на запястье. На кухне Салли доставала из духовки печенье. Гавейн прошелся по дому, сорвал локву, посмаковал кислый фрукт, присел на водяной насос рядом с дикими маками и принялся глядеть вниз на глиняную дорогу, пока на ней наконец не показался его мальчик, его комарик на велосипеде. Это был последний день Лотто в седьмом классе. Лето расстилалось перед ним как широкая, неторопливая река, он мог бы сходить посмотреть перезапуск «Придурков из Хаззарда» и «Счастливых дней», которые пропустил из-за школы. Ну и конечно лягушачьи концерты на ночных озерах! Счастье освещало дорогу перед ребенком, точно яркий свет. Тот факт, что у него есть сын, всегда мотивировал и вдохновлял Гавейна, но сам Лотто, реальный, живой человечек, был чудом, настоящим и куда более чудесным, чем люди, родившие его. Мир вращался вокруг его сына, и это было прекрасно! И в ту минуту этот мир вдруг показался Гавейну пронизанным такой чистотой и ясностью, что теперь он мог, казалось бы, рассмотреть его до самых атомов…

Лотто увидел своего отца, дремлющего на старом насосе, остановился и слез с велосипеда. Как странно. Обычно Гавейн никогда не спал среди дня. Мальчик замер как вкопанный. Со стороны магнолии до него донесся стук дятла. По ноге мужчины взметнулась маленькая ящерица. Лотто бросил велосипед, подбежал к отцу, обхватил его лицо ладонями и громко выкрикнул его имя.

Когда он поднял голову, увидел свою мать. Эта женщина, которая в жизни никуда и ни за кем не бегала, бежала к ним, летела с криком, в белой раздувающейся простыне, точно птица, падающая с небес.

СЛОВНО ТЕМНАЯ ПРОПАСТЬ, мир раскрылся перед ним во всей своей пугающей правдоподобности. Лотто уже приходилось видеть однажды, как внезапно открывшийся в земле провал проглотил старый флигель их особняка. Теперь же провалы чудились ему повсюду. Он сбегал по песчаным тропкам между деревьями ореха-пекана и испытывал ужас, что вот сейчас земля под ним разверзнется и он кубарем полетит в темноту. Или что, наоборот, не разверзнется. Старые удовольствия потеряли для него смысл. Болотный аллигатор шестнадцати футов длиной, которого он раньше подкармливал замороженными курами из холодильника, теперь казался ему обыкновенной ящерицей, а фабрика – просто большой машиной. Во время похорон весь городок видел, как вдову тошнит в кусты азалии, а ее красивый сын похлопывает ее по спине. У него были те же высокие скулы и золотисто-рыжие волосы, что и у нее. Красота в сочетании с горем способна ранить любого прямо в сердце. И весь Хэмлин плакал. Но не из-за смерти Гавейна, а потому что сочувствовал вдове и ее мальчику.

Не только горе было причиной тошноты Антуанетты. Она снова была беременна. Врачи прописали ей полный покой. Месяцами городок следил за тем, как неизвестные посетители в черных костюмах и с портфелями в руках выходят из дорогих автомобилей возле их дома, и гадал, кого же она выберет?

Кто бы не захотел жениться на такой богатой и прелестной вдове?

Лотто чувствовал, что тонет. Он пытался саботировать учебу, но учителя привыкли к его успехам и тоже не сдавались. Пытался сидеть с матерью и слушать с ней религиозные передачи, сжимая ее потную ладонь, но Бог покинул его. Он помнил только основы христианства: мифы, жесткие моральные устои и маниакальное пуританство.

После таких посиделок Антуанетта всегда целовала его ладонь и отпускала, лежа в своей постели, спокойная, точно морская корова. Все ее эмоции теперь покоились под землей, и она смотрела на мир отрешенно. Она становилась все толще и толще, пока в конце концов не лопнула, как перезрелый грейпфрут, и не выронила зерно – малышку Рейчел.

Когда Рейчел просыпалась посреди ночи, Лотто всегда приходил к ней первым. Усаживался в кресло, укачивал и кормил смесью. В течение первого года его маленькая, вечно голодная сестренка, которую именно он обязан был кормить, стала центром его вселенной. Лицо Лотто к тому моменту затянуло коркой горячих, пульсирующих угрей, и теперь он уже не был прежним красавцем. Но это не имело значения. Девушки преодолевали отвращение и все равно целовали его, ведь он был богат. В мягких девичьих ртах, их виноградных жвачках и горячих языках, среди вечеринок поцелуев в парках и уборных терялся и таял весь тот ужас, что обрушился на него со смертью отца.

Лотто мчался домой по ночной Флориде и так быстро крутил педали велосипеда, словно пытался удрать от своей печали. Но она все равно всегда настигала его. Спустя один год и один день после смерти Гавейна четырнадцатилетний Лотто на рассвете спустился в столовую их дома. Он собирался набрать сваренных вкрутую яиц, чтобы съесть по пути в город, где его уже поджидала Трикси Дин. Ее родители уехали на уик-энд. В кармане у него лежала баночка WD-40, лубриканта, который, если верить парням из школы, был просто необходим в этом деле. Но тут из темноты до него внезапно донесся голос матери:

– Милый. У меня есть новости.

Лотто испугался, зажег свет и увидел ее, сидящую в дальнем конце стола, в черном костюме, с волосами, уложенными на манер огненной короны.

«Бедная ма, – подумал он тогда. – Такая распустившаяся. Такая толстая. Она до сих пор думала, что никто не знает о том, что она все еще принимает обезболивающие после рождения Рейчел».

Через несколько часов после этого разговора Лотто в одиночестве стоял на пляже и отчаянно смаргивал слезы. Оказывается, посетители с портфелями вовсе не были ее ухажерами, они были адвокатами! Всему конец. Прислуга уже разбежалась. Кто же теперь будет выполнять их работу? Плантация, его детство, фабрика, бассейн, Хэмлин, где его предки жили всегда, – все пропало. Даже призрак его отца.

Все, все продано…

Пляж Полумесяца был красивым местом, но их новый дом на сваях оказался маленьким и розовым, и на фоне дюны выглядел, как коробочка из бетонных блоков «Лего». Пеликаны парили на жарком соленом ветру над зарослями карликовых пальм. На этот пляж постоянно приезжали какие-то люди, и, хотя дюна и скрывала от глаз их грохочущие разбитые пикапы, в доме их все равно было слышно.

– Этот дом? – спрашивал ее Лотто. – Ты могла бы купить целую милю пляжа, ма! Почему мы должны жить в этой коробке?! Почему?

– Это экономно, – с мученической улыбкой отвечала ему мать. – К тому же не забывай про лишение права выкупа закладной. Эти деньги не мои, сынок, они все принадлежат тебе и твоей сестре. Я все передам тебе.

Но разве Лотто теперь было дело до денег? Он ненавидел их!

[Он всю жизнь старался не думать о них, предоставляя все тревоги другим и думая, что у него всего хватает.]

Деньги не заменят ему отца или его землю.

– Это предательство, – прошептал Лотто, всхлипывая от злости. Мать обхватила его лицо ладонями, стараясь не прикасаться к прыщам.

– Нет, милый, – сказала она с сияющей улыбкой. – Это свобода!

ЛОТТО НАДУЛСЯ.

Долгое время он в одиночестве сидел на пляже. Тыкал палкой мертвую медузу и пил сладкую воду из магазинчика на A1A. Затем ему захотелось тако[1], и он пошел туда, куда ходили на ланч все крутые парни из города, все эти хлыщи в рубашках для поло, хлопковых клетчатых шортах и мокасинах. Девчонки приходили в это кафе в одних лифчиках от купальников, а парни так и вовсе без рубашек, чтобы пощеголять мускулами, бронзовыми от солнца. Сам Лотто был уже шести футов росту, а в конце июля его четырнадцать превратились бы в пятнадцать.

[Он же был львом, это все объясняло.]

Однако он был все таким же угловатым, одни локти да колени, плюс этот вечный хохолок на затылке, да к тому же чертовы прыщи.

Растерянный, хлопающий ресницами и наполовину осиротевший Лотто Саттервайт. Когда он пришел туда, его долго передавали от компании к компании и утешали. Затем несколько девушек подошли к нему и попытались познакомиться, но он все еще был слишком подавлен, чтобы как следует ими заинтересоваться, и поэтому они ушли.

Лотто ел в полном одиночестве, сидя за столом для пикника. В какой-то момент он так перемазался кинзой, что сидящий напротив него азиат, гладковыбритый и причесанный, усмехнулся. Рядом с ним сидела девушка с пышной копной волос, подведенными глазами, красными губами, пирсингом в брови и фальшивым изумрудиком, сверкавшим в сережке в носу. Она уставилась на Лотто так пристально, что он почувствовал странное покалывание в ногах, а потом и сам не понял, как пришел к выводу, что она, должно быть, хороша в постели. Рядом с девушкой сидел невыразительный толстяк в очках, судя по всему ее близнец.

Азиата звали Майкл. Девушку с пристальным взглядом – Гвенни. Но самым важным оказался толстяк. Его звали Чолли.

В этот день в Тако-хижине оказался еще один Ланселот. Его все звали Лэнс. Тощий, бледный тип, которому явно не помешало бы есть больше овощей. Кем был этот чудик? Он нарочито неторопливо расхаживал по хижине в своей шапке набекрень и футболке, такой длинной, что она доставала до колен. Издавая губами звуки в стиле бит, он пошел в туалет, а когда вернулся, принес с собой жуткую вонь. Парень со спины дернул его за футболку, и на пол упал маленький кусок дерьма. Кто-то тут же закричал:

– Лэнс футболку обгадил!

Они прохаживались на его счет еще довольно долго, пока кто-то не вспомнил, что здесь есть еще один Ланселот, странный и, судя по всему, уязвимый новичок. Кто-то спросил Лотто:

– Эй, салага, мы, похоже, до смерти тебя напугали, а?

– Как твое полное имя, сир Лансепот?

Лотто сжался и почувствовал себя очень жалким. Отставив еду, он поплелся восвояси, но близнецы и Майкл поймали его у пальмы для парочек.

– Это настоящая поло? – спросил Чолли, пощупав рукав его рубашки. – Они стоят по восемьдесят баксов за штуку!

– Чолл, – одернула его Гвенни. – Опять эти твои потребительские штучки.

– Взял со скидкой, – сказал Лотто, пожав плечами, хотя на деле это было не так.

Целое мгновение они смотрели на него не отрываясь.

– А вот это уже интересно, – сказал Чолли.

– Да, он ничего, – сказал Майкл.

Они посмотрели на Гвенни. Она смотрела на Лотто, сузив глаза так, что они превратились в две накрашенные тушью щелки.

– Ладно, – вздохнула она наконец, – давайте его оставим.

Когда она улыбнулась, у нее на щеке появились ямочки. Все эти ребята были немного старше него и переводились уже в одиннадцатый.

И знали вещи, о которых он и понятия не имел.

Жизнь Лотто наполнилась песком, пивом и наркотиками. Однажды он даже стащил у матери обезболивающие таблетки, чтобы поделиться ими с новыми друзьями. Днем его тоска по отцу приглушалась, но по ночам он все еще просыпался в слезах. На день рождения Лотто получил открытку с карманными деньгами на неделю, что было довольно глупо для пятнадцатилетнего.

Лето закончилось, и начался учебный год. Девятый класс оказался сущей легкотней для человека с его памятью. А после школы Лотто всегда приходил на пляж и торчал там до глубокой ночи.

«Дунь», – говорили ему друзья, и он дул. «Курни», – добавляли они, и он курил. Так он мог на время забыться. Из троих новых друзей Гвенни оказалась самой интересной. В ней тоже чувствовался какой-то надлом, хотя никто и не говорил ему, какой. Гвенни переходила шумную трассу, а в супермаркете засовывала в рюкзак банки со взбитыми сливками. Она казалась дикой, хотя близнецы жили на ранчо, у них было двое родителей и к тому же Гвенни посещала курсы по подготовке к поступлению в университет. Целых три курса. Ей нравился Майкл, а Майклу нравилось класть ладонь ей на колено, когда никто не видел. А Лотто по ночам мечтал сорвать с нее одежду и заставить содрогаться от удовольствия. Однажды вечером он взял ее холодную ладонь в свою. Гвенни позволила ему подержаться за нее секунду, прежде чем он сжал ее пальцы и отпустил. Иногда Лотто представлял себя, Гвенни и Майкла птицами, парящими в высоте, словно со стороны наблюдал, как они описывают круги, сменяя один другого. И только Чолли, стоящий в стороне, насмехался, глядя на эти круги и изредка пытаясь втиснуться между ними.

– Знаешь, не уверен, что до тебя у меня были настоящие друзья, – сказал Чолли однажды, обращаясь к Лотто.

Они были в пассаже, играли в видеоигры, трепались на всякие философские темы, Чолли возился с кассетами, которые достались ему в Армии Спасения, а Лотто – с учебником за девятый класс, который мог бы с легкостью пролистать и тут же процитировать, особо не вникая в текст. Он поднял голову и увидел отражение Пак-Мэна на блестящем от жира лбу и подбородке Чолли. Мальчик поправил очки указательным пальцем и отвернулся. Лотто почувствовал прилив нежности.

– Ты мне тоже нравишься, – сказал он и внезапно понял, что это чистая правда.

Чолли, толстый, одинокий, с этим своим невинным стремлением разбогатеть, вдруг напомнил ему отца.

Такая разгульная жизнь была возможна для Лотто только в октябре. Через несколько месяцев все изменилось. Теперь у них был лишь вечер субботы. Они торчали на пляже с самого утра. Чолли, Гвенни и Майкл спали на красном покрывале. Сгоревшие на солнце, пропитавшиеся океанской солью, с закисшими ртами.

Морские ежи, пеликаны и морские чертики таскали по пляжу золотых рыбок в фут длиной.

Лотто наблюдал за пейзажем до тех пор, пока картинка не начинала напоминать ему ту, которую он как-то раз видел в книжке: красное море с каменной дорожкой, врывающейся в него, точно закрученный язычок колибри. Он подобрал чью-то потерянную лопатку и принялся копать песок. Кожа на руках была тугой, словно покрытой резиновым клеем, – ожоги были сильными, но мышцам все равно было приятно. Как же это прекрасно – иметь сильное тело. Море шипело и рокотало. Понемногу остальные тоже проснулись. Гвенни поднялась и поправила впившиеся плавки купальника. Господи, он бы вылизал ее всю, с ног до головы. Она взглянула на то, чем занимается Лотто, и сразу все поняла. Крутая девчонка с пирсингом, тюремными наколками, сделанными с помощью ее же ручек и иголок, и глазами, обведенными размазавшейся подводкой. Она опустилась на колени и погрузила руки в песок по самые локти. Чолли и Майкл стащили лопаты из трейлера пляжных полицейских. Майкл встряхнул бутылку энергетика, которую стащил у матери, и они слизнули таблетки, а затем продолжили копать, мерно работая челюстями. На дворе стоял ранний октябрь. Мрак все больше окутывал четырех проблемных подростков. Толстая луна выкатилась на небо и опи́сала воду белым светом. Майкл собрал хворост, какие-то коряги и развел небольшой костер. О засыпанных песком бутербродах все забыли.

Их руки покрылись волдырями и стерлись до крови, но им было наплевать. Спираль возводимой ими фигуры закручивалась, им нужно было больше места. Они перевернули спасательский стул, закопали его и как следует засыпали песком. Потом по очереди принялись громко гадать, что же Лотто хотел выразить этой скульптурой: это наутилус, побег папоротника, галактика? Дальше их понесло: силы природы, совершенная красота, эфемерность? Они все гадали, а Лотто стеснялся сказать, что это «Время». Когда он проснулся с пересохшим горлом, в нем появился странный порыв превратить абстракцию времени во что-то ясное, воплотить в жизнь свое неожиданное озарение: время – это спираль!

Все их усилия и сама эта работа были совершенно бесполезны, но Лотто это нравилось.

Океан подбирался все ближе. Сначала он облизал их ноги, а затем подобрался к спирали и принялся вылизывать ее стену. Вода смыла песок, и белый стул спасателя проступил в скульптуре, точно скелет. В этот момент между всеми присутствующими как будто что-то сломалось, и мелкие частицы вихрем устремились в будущее.

[Впоследствии этот памятный день еще не раз отразится в их дальнейшей жизни.]

НА СЛЕДУЮЩУЮ НОЧЬ ВСЕ КОНЧИЛОСЬ.

После строительства спирали Чолли, великий и прекрасный, спрыгнул со спасательского стула. На секунду его силуэт промелькнул на фоне полной луны, затем он шмякнулся на землю, и раздался тошнотворный хруст. Майкл повез его в больницу, оставив Гвенни и Лотто на темном пляже, продуваемом холодными осенними ветрами. Гвенни взяла его за руку. Лотто весь покрылся мурашками. Это был тот самый момент. Кажется, сегодня он потеряет девственность.

Они отправились на вечеринку в заброшенном доме у болота. Гвенни сидела на руле его велосипеда. На вечеринке они пили пиво, смотрели, как более взрослая тусовка водит какие-то дикие хороводы вокруг гигантского костра, а потом Гвенни затащила Лотто в сам дом.

Маленькие свечки на подоконниках, матрасы, блестящие руки, ноги и ягодицы.

[Желание! Старая история, возрождающаяся в юных телах.]

Гвенни открыла окно, и они выбрались на крышу веранды. Лотто не мог понять, плачет Гвенни или нет. Под глазами у нее залегли пугающие темные круги. Она потянулась к нему, и он, вспомнив вдруг, что не целовался ни с кем с момента переезда на пляж, почувствовал, как знакомое, горячее и влажное удовольствие пронзило его до мозга костей.

Вечеринка внизу была очень громкой.

Гвенни толкнула его на спину, прямо на просмоленную, засыпанную песком бумагу. Он снизу вверх посмотрел на ее чуть светящееся лицо. Она задрала юбку и отодвинула трусики в районе промежности. А Лотто, который всегда был готов к этому, даже когда просто думал о девчонках, видел отпечатки лапок кулика, похожие на женские трусики, или галлоны молока, напоминающие о женской груди, в этот момент оказался не готов, так внезапно оно на него обрушилось. Но это было неважно. Гвенни приняла его, даже несмотря на то, что была совершенно сухой. Лотто зажмурился и почему-то вспомнил о манго, разламывающихся папайя и красочных тарелках фруктов, истекающих соком. Под конец он издал громкий стон, и все его тело захлестнуло сладостью.

Гвенни взглянула на него сверху вниз, и ее искусанные губы тронула улыбка. Она прикрыла глаза и отстранилась, но чем дальше она оказывалась, тем больше Лотто старался приблизиться – как будто пытался поймать нимфу в зарослях. Он вспомнил свои старые порножурналы и резко перевернул ее, поставив перед собой на колени. Она уперлась ладонями в землю и рассмеялась, обернувшись через плечо. Лотто закрыл глаза, резко вошел в нее, и она выгнула спину, как кошка. Он запутал пальцы в ее волосах, когда вдруг увидел, что окно комнаты, из которой они выбрались, облизывает огонь. Начался пожар, но Лотто все равно не смог остановиться. Просто не смог. Оставалось надеяться, что дом продержится до тех пор, пока он кончит. Боже, кажется, он был создан для этого. Все вокруг трещало и горело, Гвенни вздрагивала под ним. Через несколько секунд он излился в нее и тут же заорал, что им нужно бежать, бежать, бежать!

Не успев заправить рубашку в штаны, Лотто подбежал к краю крыши и спрыгнул в заросли саговых пальм. Гвенни последовала за ним, и в прыжке ее юбка вздулась, как тюльпан. Кое-как они выбрались из кустов. Член Лотто на ходу вывалился из штанов, и собравшиеся внизу пожарники зааплодировали, едко хихикая.

– Неплохо, Ромео, – сказал один из них.

– Ланселот, – шепотом поправил его Лотто.

– Тогда я – Дон Жуан, – с издевкой отозвался полицейский, защелкивая наручники сначала на его руках, а затем – на руках Гвенни.

Путешествие на машине оказалось коротким.

Гвенни на него не смотрела, но он и так знал, что они больше не увидятся. Его засунули в камеру с какой-то отвратительной штукой вместо туалета в углу. Лотто выковыривал из лавки щепки, чтобы использовать их в качестве оружия, если придется драться. Мигающая под потолком лампочка ближе к рассвету все-таки взорвалась, и в него брызнуло дождем осколков.

Дома его встретили мрачная Салли и Рейчел, которая тут же примостилась у Лотто на руках, прижалась к его груди и принялась посасывать палец. Всего годик, а уже зажата в тиски тревог.

В тот день стало ясно: нужно оградить Лотто от этих преступников. Приняв это решение, Антуанетта громко захлопнула дверь, хрустнула большими пальцами и схватила телефонную трубку.

Деньги – лучшая смазка для любого колеса. Днем еще решались основные вопросы, а вечером Лотто уже поднимался по трапу в самолет. Перед тем как войти в салон, он оглянулся.

Салли держала Рейчел на руках, они обе всхлипывали. Антуанетта стояла подбоченившись, выражение ее лица было трудно разгадать. Лотто решил, что она злится.

[Но это было не так.]

Люк закрылся за Лотто, Мальчиком, Изгнанным за Грехи. Оглядываясь в прошлое, он не мог вспомнить сам полет на север – только собственный шок. Этим утром он проснулся в солнечной Флориде, а спать ляжет уже в холодном и мрачном Нью-Гэмпшире, в общаге, провонявшейся мужскими ногами, с голодной болью в паху.

За ужином в столовой ему в лоб прилетел кусок тыквенного пирога. Лотто поднял голову, пытаясь понять, кто именно из мальчиков сделал это. Кто-то кричал: «Бедная тыковка!» Кто-то: «Пирожок из Флориды!» Затем кто-то выкрикнул: «Мямля-пирожуй!» – и все разразились хохотом. Вот как они называли его. Его, мальчика, который всю жизнь парил в просоленной жаре с полным ощущением того, что он – владелец мира [и так оно и было], в тот момент больно шмякнули о землю, он вжал голову в плечи и покрылся холодным потом. Вот он кто, Мямля-пирожуй, деревенщина в глазах всех этих хлыщей из Нью-Йорка и Бостона. Его детская красота давно пропала, теперь он был долговязым, тощим и прыщавым южанином. Низшим существом. Состояние, которое однажды сделало его таким значимым, здесь уже не имело значения.

Каждый день Лотто просыпался до рассвета и, подрагивая, сидел в углу кровати, глядя, как в окне занимается свет. Сердце обреченно билось у него в груди. Потом неизменно следовала столовая с холодными блинчиками и полусырыми яйцами, а затем – поход по замерзшему двору к часовне. Он звонил домой каждое воскресенье в шесть вечера, но Салли была не очень расположена к разговорам, а Антуанетта почти никуда не выходила, и ей нечем было с ним поделиться, кроме впечатлений от просмотренных ТВ-шоу. Ну а Рейчел была еще слишком мала, чтобы разговаривать связно, так что его звонки обычно длились не дольше пяти минут. Глубокое темное море пролегло между ними. В Нью-Гэмпшире было холодно. Даже небо здесь нагоняло на него смертельную тоску.

Чтобы хоть немного растопить лед, сковавший его до мозга костей, Лотто дождался, пока в половине шестого откроется спортзал, и залез в горячее джакузи у бассейна. Он сидел в нем, представляя, что рядом с ним – его друзья и что они все славно покуривают на солнышке. Если бы здесь была Гвенни, они бы уже досконально проверили все знания, которыми он здесь овладел, даже апокриф!

Ему писал только Чолли, хотя по большей части от него приходила порнушка с забавными подписями.

Лотто сидел в ванной и думал о потолочных балках у себя над головой. Они висели на высоте не меньше пятидесяти футов. Думал о том, что один достаточно мощный нырок в мелком месте бассейна положил бы конец всему этому. Хотя лучше всего, конечно, залезть на верхушку обсерватории, соорудить петлю из школьного галстука и прыгнуть. А еще лучше угнать тележку уборщика и наесться порошка для чистки ванных комнат. Есть его и есть, до тех пор пока не запузырятся все внутренности.

Надо признать, в его фантазиях всегда присутствовал драматизм.

А дело было в том, что ему не разрешили приехать домой ни на День благодарения, ни на Рождество.

– Я что, до сих пор наказан? – спросил он, как только узнал об этом. Старался, чтобы голос звучал по-мужски ровно, но тот все же предательски дрогнул.

– Милый, – ответила ему Салли. – Это не наказание. Твоя мама желает тебе добра!

Добра? Здесь он был Мямлей-пирожуем, он даже ругаться толком не умел, чтобы хоть как-то постоять за себя и избавиться от этого дурацкого прозвища. От одиночества Лотто хотелось выть. Все парни здесь были спортсменами, и ему тоже пришлось вступить в команду по гребле. А точнее, его впихнули туда силой. Его ладони покрылись мозолями, внутри которых, точно жемчуг в раковинах, набухали волдыри.

ОДНАЖДЫ ЕГО ВЫЗВАЛ К СЕБЕ ДЕКАН. Видимо, прослышал, что у Ланселота проблемы. И дело было не в оценках, они у него были достаточно высокие, да и дурачком Лотто никогда не был. Быть может, он здесь несчастлив? Декановы брови напоминали Лотто гусениц, пожирающих яблоневые деревца по ночам. Он сказал, что да, он здесь несчастлив. Декан выразил сомнение. Как это может быть? Ведь Лотто был высоким, умным и богатым.

[А еще белым.]

Парни вроде него рождаются, чтобы быть лидерами! С чего бы ему быть несчастным? Декан посоветовал ученику собраться, взять себя в руки и купить какое-нибудь средство от прыщей, возможно, тогда Лотто смог бы с бо́льшим успехом подниматься вверх по социальной лестнице.

К слову, у него есть друг, который мог бы выписать для Лотто рецепт такого средства. Он полез искать записную книжку, и в его открытом ящике Лотто мельком заметил знакомый маслянистый блеск. Пистолет!

[Ночной сторож в их старом доме носил такой же в кожаном футляре.]

После этого разговора пистолет в столе декана стал единственным, о чем Лотто мог думать. Снова и снова он видел перед собой эту короткую вспышку света и чувствовал тяжесть оружия в своей руке.

НАСТУПИЛ ФЕВРАЛЬ.

Дверь класса по английскому открылась и вошел какой-то странный, похожий на жабу человечек в красном балахоне, с лицом, как у личинки, рыхлой кожей и редкими волосами. Настоящий красавчик, короче говоря. Сняв плащ, коротышка написал на доске: «Дентон Трэшер», а затем на секунду прикрыл глаза. Когда же он снова открыл их, его лицо исказила гримаса боли, а руки напряглись так, словно он схватил ими пудовую гирю.

– Войте, войте, войте, войте! – прошептал он. –

О, каменные люди!

Имей глаза и языки я вам под стать,

пустил бы я их в ход, да так,

что рухнули бы своды рая!

Ушла, ушла навеки, без возврата, знаю!

Неужто мертвой от живой не отличу?

Мертва она, мертва, как лед или земля.

Но дайте зеркала! Я поднесу к лицу.

И если гладь покроется туманом – жива![2]

В классе царила абсолютная тишина. Не прозвучало ни единого смешка, ничего. Мальчики застыли. И в этот миг на Лотто снизошло озарение. Вот же он – ответ на все его вопросы, вот то, что ему нужно! Прекрасная возможность забыть о том, кто ты есть на самом деле, и стать кем-то другим! Возможность заставить замолчать самый жуткий объект на свете – класс, полный мальчишек! Лотто жил в мутном, размытом мире с тех пор, как умер его отец, но в тот момент к нему вдруг снова вернулись краски!

А человек у доски тем временем глубоко вздохнул и снова стал самим собой.

– Ваш учитель заболел, – объявил он. – Не то плеврит, не то водянка. Я буду его заменять. Меня зовут Дентон Трэшер. Итак, молодые люди, скажите-ка мне, что вы сейчас проходите?

– «Убить пересмешника», – прошептал Арнольд Кэбот.

– Господи Исусе, – пробормотал Дентон Трэшер, а затем вдруг взял корзину для мусора и ураганом пронесся по рядам, сметая в нее все тетрадки. – И это они называют хорошим образованием! Такими темпами через двадцать лет мы все станет рабами у японцев. Никто не может по праву считаться человеком, пока не познает настоящего Мэтра. Но ничего, когда мы закончим, вы все станете настоящими фанатами Шекспира!

Он сел на край стола, потер ладони и скрестил руки на груди.

– Для начала, – сказал он, – кто может ответить мне, в чем состоит разница между комедией и трагедией?

– Торжественность против юмора, тяжесть против легкости? – ответил Франциско Родригез.

– Неправильно, – отрезал Дентон Трэшер. – Но на самом деле это был вопрос с подвохом. Разницы нет, оба эти понятия относительные. Любая история – это пейзаж, где трагедия может быть одновременно и комедией, и драмой. И наоборот. Все зависит от вашего отношения. Взгляните. – Он соорудил руками «экранчик» и поднес его к Желешке, грустному мальчику, который при его приближении тут же втянул голову в плечи. Дентон запнулся и поспешно перенес свой «экран» к Сэмюелю Харрису, веселому и популярному темнокожему парню, который к тому же был рулевым на лодке Лотто.

– Трагедия, – вынес свой вердикт Трэшер, и все расхохотались, а Сэмюель – громче всех. Его уверенность в себе была просто невероятна. Дентон Трэшер все носил и носил свой «экранчик» по классу, пока в него не попал Лотто. Его глаза встретились с влажными глазами мужчины.

– А тут комедия! – сказал тот.

Лотто рассмеялся, как и все остальные, но не потому, что его это задело и он надеялся это скрыть, а потому, что был искренне благодарен Дентону Трэшеру, ведь в тот день он распахнул перед ним двери театра.

Единственного места в этом мире, где Лотто мог бы жить.

ЕМУ ДОСТАЛАСЬ РОЛЬ ФАЛЬСТАФА в весенней постановке. Наверное, дело было в гриме, но тогда его собственное жалкое «я» каким-то образом полностью растворилось в его герое.

– Браво! – сказал Дентон Трэшер в другой раз, когда на одном из уроков Лотто прочитал монолог Отелло.

Лотто коротко улыбнулся в ответ на похвалу и вернулся на свое место.

На соревнованиях по гребле их команда побила университетскую – Лотто так старался грести в одном темпе с остальными, что его чуть не хватил удар.

Ему все еще было тоскливо, даже несмотря на то, что пришла весна, на деревьях треснули почки и на их ветви вернулись птицы. К тому же в апреле Салли позвонила ему и, всхлипывая, сообщила, что Лотто не может вернуться домой на летние каникулы.

– Все еще есть… угроза, – уклончиво пояснила она, и Лотто понял, что его старые друзья наверняка тусуются где-то неподалеку. Он представил себе, как Салли едет за рулем, случайно замечает их на шоссе и ее руки сами собой поворачивают руль в их сторону.

А ведь ему так хотелось подержать на руках сестренку. Она так быстро растет! Скоро и не вспомнит о Лотто. Еще хотелось попробовать еду Салли. Почувствовать запах материнских духов, послушать, как она слегка потусторонним голосом рассказывает ему о Моисее или Иове так, словно лично была знакома с ними обоими.

Лотто шепотом умолял Салли разрешить ему вернуться, уверяя, что и шагу не ступит за порог дома, и в конце концов она пообещала ему, что летом они приедут навестить его, а затем все вместе направятся в Бостон. Может, это и к лучшему. В воспоминаниях Лотто Флорида уже давно превратилась в один большой солнечный блик, проглотивший все его детство. И вот теперь он висел здесь на телефоне, без надежды, без друзей, всеми брошенный, доведенный до истерики от жалости к самому себе.

Окончательный план действий пришел ему в голову после того, как во время обеда все затеяли битву мятными пирожными. Когда стемнело, а цветы на ветках стали похожи на крылышки моли, Лотто вышел на улицу. Кабинет декана находился в здании школьной администрации. В кабинете стоял стол, а в столе был заветный ящик, внутри которого, Лотто знал, лежит пистолет.

Он представил, как утром декан откроет дверь и увидит повсюду жуткие брызги.

Как в ужасе отступит.

Как Салли и его мать тронутся от горя.

Отлично!

Лотто был бы совсем не против, чтобы они провели в слезах весь остаток жизни или вообще померли от горя! Единственное, что сдерживало его решимость, так это мысли о сестренке. Она ведь еще совсем крошка! Она и не поймет, что потеряла брата. И никогда не узнает, каково это – иметь брата.

Здание школьной администрации напоминало с улицы гигантскую темную глыбу – ни лучика света. Лотто подергал дверную ручку – дверь оказалась незапертой.

Удача была на его стороне.

[Или кто-то другой.]

Он не стал рисковать и включать свет, а принялся на ощупь пробираться вдоль стены. Вот доска объявлений, вот вешалка, снова доска объявлений, стена, дверь, угол.

Был ли конец у бескрайней черной пустоты этого гигантского холла? Он попытался вспомнить, как все это выглядит в дневном свете: двойная спираль лестницы на том конце, узкий мостик на втором этаже, по которому вечно снуют красивые белокожие мужчины. Антикварная лодка на стропилах. Днем окна в верхнем ряду смотрятся друг в дружку, заливая все светом.

Ночью вокруг были сплошные черные ямы.

Лотто закрыл глаза. Ну нет, он храбро пройдет этот путь до конца.

Он сделал один шаг, затем другой. Почувствовав под ногами ласковый шорох ковра и свободный трепет темноты за спиной, Лотто радостно прыгнул вперед, и его тут же что-то смачно ударило по лицу. Он рухнул на колени, царапнув ковер ногтями, и тут же получил еще один удар – по носу. Поднялся, но не успел ничего разглядеть, как вдруг последовал третий удар. Лотто упал навзничь, чувствуя, как что-то движется в темноте над ним. Он выбросил вверх руку и ухватился за какую-то ткань. А внутри нее… что это, дерево? Нет, не дерево, скорее пенопласт в металлическом футляре… или это пудинг с твердой коркой? Его рука скользнула ниже. А это что? Шнурки?

Ботинок?

Лотто почувствовал, как у него застучали зубы. Он на четвереньках отполз назад, словно со стороны слыша собственное жалобное поскуливание. Прополз вдоль стены, отчаянно пытаясь нащупать выключатель, а когда ему это наконец удалось и он зажег свет, увидел подвесную лодку, украшенную самой жуткой рождественской гирляндой, какую только можно себе представить.

Это был труп мальчика.

Его лицо посинело, язык вывалился, очки перекосились.

С носа победоносной «восьмерки» свисал бедный Желешка.

Он влез туда. Сделал петлю. Спрыгнул. Его рубашка до сих пор была в пятнах от мятных пирожных после сражения в столовой.

Из груди Лотто вырвался странный звук, а затем он подхватился и бросился наутек.

ПОСЛЕ ТОГО КАК СКОРАЯ И ПОЛИЦИЯ УЕХАЛИ, пришел декан и принес Лотто пончики и чашку какао. Его могучие брови ходили ходуном от мыслей о возможном судебном процессе, показательном самоубийстве ученика и неизбежной утечке в газеты. Декан отвел Лотто в кампус, но, когда фонари погасли, тот снова выбрался. Ну не мог он находиться сейчас рядом с остальными, с мальчиками, которые в эти самые минуты умудрялись спокойно спать и наслаждаться во сне сиськами и мечтами о будущей летней стажировке.

Когда колокола в часовне пробили три утра, Лотто опомнился и обнаружил себя сидящим на сцене в пустом актовом зале. Длинная череда сидений перед ним до сих пор хранила тепло человеческих тел. Он вынул самокрутку, ту самую, которую собирался выкурить, прежде чем сунуть дуло пистолета себе в рот. Теперь уже ничто не имело смысла. Внезапно справа раздался тихий свист, и Лотто обернулся. Дентон Трэшер, без очков, в поношенной клетчатой пижаме и с набором для бритья в руках, прошелся по сцене.

– Дентон?

Мужчина вгляделся в темноту, прижимая сумку к груди.

– Кто здесь? – спросил он.

– «Ответь мне: встань и покажись!»[3] – отозвался Лотто.

Дентон подпрыгнул.

– Ланселот! Ты меня ужасно напугал! – Он кашлянул и спросил: – Что это? Неужели я слышу богомерзкий запах травки?

Лотто молча протянул ему косяк.

– Что это вы здесь делаете… в пижаме?

– Это я хотел спросить, что ты здесь делаешь? – Он присел рядом и усмехнулся. – Или ты меня искал?

– Нет. Но вы же все равно пришли.

Когда курить было больше нечего, Дентон сказал:

– Пытаюсь экономить. Бреюсь в костюмерной. Боюсь, меня ждет бедная старость. Но это еще не самое страшное. По крайней мере, здесь нет клопов. И мне нравится слушать колокола.

Тут же, как по команде, колокола прогудели половину четвертого утра. Они засмеялись.

– Я сегодня видел, как парень покончил с собой, – сказал Лотто. – Повесился. Убил себя.

Дентон перестал улыбаться:

– О, бедный мальчик…

– Я и не знал его толком. Все звали его Желешка.

– Гарольд, – сказал Дентон. – Да. Я знал его. Я пытался поговорить с ним, но он был слишком подавлен. Вы, ребята, можете быть жестокими. Просто как дикари. Но не ты, Лотто. О тебе я так никогда не думал. Мне жаль, что именно тебе пришлось столкнуться со всем этим.

У Лотто в горле засел комок. Он попытался представить, как сам болтается в петле, и тут внезапно открывается дверь, и все заливает свет.

Лотто вдруг понял, что, даже если бы он поднялся по лестнице, влез в кабинет декана и достал из ящика тот тяжелый пистолет, что-то в нем все-таки воспротивилось бы в последний момент. Не так должна была закончиться его жизнь.

[Это правда. Тогда его время еще не настало.]

Дентон обнял Лотто и вытер его лицо краем своей пижамы так, что наружу показалась белая волосатая грудь. Лотто рыдал и раскачивался взад-вперед на краю сцены, чувствуя смесь запахов цветов гамамелиса, ополаскивателя для рта и пижамы, которую подолгу носили между стирками.

МАЛЫШ ЛАНСЕЛОТ плакал, уткнувшись лицом в его колени, и его плач медленно перерастал из обычного горя во что-то куда более серьезное. И это пугало Дентона.

На часах было четыре утра. Милый талантливый Ланселот! Дентон, конечно, отдавал должное его уникальности, но это было уже чересчур.

Да, возможно, его надломленный взгляд и внушает смутную надежду, но мальчику ведь от силы пятнадцать! Да и красота еще, вероятно, вернется к нему. Через десять лет он возмужает, его тело расцветет, и он обретет обаяние взрослого мужчины. Ведь даже сейчас, в таком юном возрасте он уже демонстрирует мастерство взрослого, настоящего актера. Но, увы, мир уже переполнен настоящими, взрослыми актерами!

Боже, колокола… Уже половина шестого. Голова разрывалась. Ему начало казаться, что они с этим мальчиком останутся здесь навсегда.

В конце концов, Дентон не мог больше выносить его горе. Он слишком слаб для всего этого!

[Горе – это удел сильных, тех, кто использует его как топливо для дальнейших свершений.]

И только одно могло остановить этот безудержный поток слез.

В отчаянии он оттолкнул от себя мальчика, быстро пошарил по его джинсам и вынул из ширинки бледный обвислый член. К счастью, тот быстро и довольно внушительно увеличился у него во рту, и это, хвала Господу, остановило рыдания.

О, сила и скорость юности!

Твердая плоть брызнула росой и обмякла, возвращаясь к своим прежним размерам.

Дентон Трэшер утер губы и отстранился.

Что же он натворил…

Мальчик смотрел на него, и его глаза застила тень.

– Я… я пойду спать, – прошептал он, вскочил и выбежал за дверь.

«Жаль», – подумал Дентон.

Это так драматично – побег в ночи.

Он будет скучать по этому месту. Ему бы хотелось увидеть, как Ланселот повзрослеет.

Трэшер встал и поклонился пустому залу.

– Господь с тобой, – молвил он и отправился в гримерную – паковать чемоданы.

В ЭТОТ ДЕНЬ Сэмюель Харрис, капитан школьной команды, как всегда встал очень рано. Случайно выглянув в окно, он увидел, как Мямля-пирожуй бежит по внутреннему двору и рыдает. Несмотря на то что тот прибыл еще в середине осеннего семестра, до сих пор оставался ужасно унылым и буквальном смысле сочился грустью. Сэмюель был рулевым Пирожуевой лодки, носился с ним и чуть ли не кормил его с ложечки. Хотя мальчишка был отщепенцем, Харрис очень за него переживал. Не парень, а шесть футов и сто пять фунтов заторможенности, да и щеки, как куски отбитого филе.

Ясно, что если его сейчас не остановить, то он точно себе навредит.

Когда Сэмюель услышал, как Лотто с грохотом взбежал по лестнице, тут же распахнул свою дверь и втащил парня к себе. Там он накормил бедолагу домашним овсяным печеньем, которое недавно прислала ему мама, и вытянул из него, что стряслось.

Боже правый, Желешка!

Лотто сказал, что, после того как полиция уехала, он несколько часов просидел в пустом театре, пытаясь успокоиться. Кажется, хотел сказать еще что-то, но передумал. Сэмюелю стало интересно. Он попытался представить, что сделал бы его отец-сенатор в этой ситуации. Нацепил на лицо суровую взрослую маску и похлопывал Лотто по плечу, пока тот не пришел в себя.

В этот момент их обоих захлестнуло странное чувство, будто они успели пробежать по мосту за секунду до того, как тот рухнул.

Весь следующий месяц Сэмюель наблюдал за тем, как Лотто бродит по кампусу, точно привидение, а когда учеба закончилась, он взял его в свой летний домик в Мейн.

В Мейне Лотто прекрасно проводил время в компании Сэма и его родителей: отца-сенатора и миниатюрной матери, дебютантки из высшего цветного сообщества Атланты. Он сплавлялся на лодках, посещал разные пикники и завел дружбу с Лизой Пулитцер и братьями Брук. Теперь его жизнь наполнилась вязаными свитерами, шампанским, тортами, остывающими на подоконнике, и лабрадорами-ретриверами. Мама Сэма купила ему специальное средство для ухода за лицом и хорошую одежду. Научила правильно есть, правильно сидеть, правильно стоять. Рядом с ними он все больше и больше становился тем, кем всегда должен был быть. Особенно ему повезло с сорокалетней кузиной Сэмюеля, которая однажды зажала его в углу в лодочном домике. Там, к своему большому удовольствию, Лотто понял, что темная кожа не менее сладкая, чем белая.

Когда они вернулись в школу к началу учебного года, Лотто так загорел, что можно было рассмотреть каждую оспинку на его лице. Его волосы стали светлее, а он сам – раскованнее. Он улыбался, шутил, учился тому, как лучше показать себя, причем не только на сцене. Он никогда не ругался, и за это его считали крутым. К Рождеству Лотто переплюнул по популярности даже Сэма, дьявольски уверенного в себе парня с блестящими карими глазами. Но сожалеть об этом было уже поздно. И впоследствии, даже много лет спустя, глядя на него, Сэм представлял себя Феей-Крестной, подарившей другу нормальную жизнь.

НЕЗАДОЛГО до Дня благодарения Лотто, возвращаясь в свою комнату после математики, столкнулся с Чолли. Тот болтался в коридоре возле его двери, нервный и дурно пахнущий.

Когда Лотто подошел, тот сказал всего одно слово:

– Гвенни, – а затем вдруг застонал и согнулся пополам.

Лотто втянул его в комнату, и там Чолли рассказал ему запутанную историю, из которой Лотто понял только одно: у Гвенни случилась передозировка.

Она умерла.

Но она не могла умереть, только не Гвенни, пульсирующая опасностью и самой жизнью!

И тем не менее это было так.

Чолли нашел ее, а затем сбежал к Лотто, потому что больше ему некуда было пойти. Бежевый линолеум вокруг них превратился в океан и снова и снова бился о ноги Лотто. Он сел.

Какой неожиданный поворот. Как же быстро все меняется.

Две минуты назад он был обычным мальчишкой, мечтающим о новой приставке «Нинтендо», единственной проблемой которого были асимптоты и синусы. А теперь он вдруг почувствовал в себе тяжесть.

Тяжесть взрослой жизни.

Позже, когда они немного успокоились и отправились в городок за пиццей, Лотто сказал, что с той ночи, когда случился пожар, он все хотел сказать Гвенни, что будет заботиться о ней. В тот момент он чувствовал себя храбрым.

Лотто разрешил Чолли спать в его кровати до конца семестра. Он сам мог спать и на полу.

[В течение всей последующей жизни, и в старшей школе, и даже в колледже, Чолли часто брал у него деньги на всякие развлечения. Он всегда все возвращал, но Лотто был только рад поделиться. Чолли посещал все занятия, какие мог, оценки не получал, но выучил более чем достаточно. Люди не жаловались на него, но не потому, что заботились о его чувствах, а потому что любили Лотто. Честно говоря, Лотто был единственным человеком, который мог Чолли выносить.]

Главное, что Лотто усвоил в жизни, так это то, что мир – крайне ненадежное место. Люди исчезают из него с поразительной частотой, словно сама Вселенная наказывает их за плохое поведение.

И если в самом деле можно умереть вот так, за один миг, значит, жить надо на полную катушку!

На заре как раз занималась Эпоха Женщин.

Поездки в город, потные рубашки поло, ночные клубы и дорожки кокаина на поверхности декоративных кофейных столиков. Групповой секс в ванных комнатах. Все в порядке, чувак, не парься, домовладельцу все равно наплевать.

– Может, тебе стоит вернуться домой этим летом? – снова и снова предлагала ему Антуанетта.

– О, так теперь я стал нужен вам? – ехидничал Лотто, перед тем как отказаться.

Рандеву с дочерью домовладельца на поле для лакросса. Засосы. И снова Мейн, и уже сорокаоднолетняя кузина отдалась ему в дешевом мотеле. Соседская девчонка в гамаке, туристка, плавающая вокруг их парусника ночью. Сэму оставалось только закатывать глаза от зависти. Огромные деньги, выдаваемые на содержание, позволили Лотто купить себе «вольво». К сентябрю он вырос еще на три дюйма, и теперь его рост составлял шесть футов шесть дюймов. К слову, такой же, как у Отелло в одноименной пьесе. Его Дездемоной стала семнадцатилетняя девушка из города, гладенькая, как ребенок.

Весна, лето в Мейне, осень, первое место на «Голове Чарльза»[4]. День благодарения он провел в нью-йоркском доме Сэма, а на Рождество Салли повезла его и Рейчел в Монреаль.

– Без ма? – спросил Лотто, стараясь не показывать, как сильно уязвлен.

Салли покраснела.

– Она… стесняется того, как теперь выглядит, – мягко сказала она. – Она растолстела и превратилась в затворницу. Вообще не выходит из дома.

Лотто был одним из первых, кого приняли в колледж, а именно – в колледж Вассар. Он был так уверен в себе, что даже не подумал подать документы куда-нибудь еще. Этот колледж утирал нос всем остальным – прекрасный вариант для Лотто. Он отпраздновал свое зачисление в надувном бассейне с пятнадцатилетней сестрой Сэма, приехавшей на выходные.

Сэмюелю он об этом не сказал.

Правда, потом вспомнил, что тот тоже едет с ним в Вассар, и остро почувствовал себя идиотом. Сэма приняли повсюду, но он бы скорее умер, чем отказался от веселья в компании Лотто! На их церемонии присутствовали только тощая Салли и Рейчел. Мама снова не приехала. Чтобы хоть как-то разбавить печаль от этого факта, Лотто пытался представить свою мать русалкой, которой она была когда-то, а не огромной женщиной, проглотившей ту бедную русалку.

Когда он снова приехал в Мейн, уже сорокатрехлетняя кузина, увы, была в Швейцарии. Сестра Сэма щеголяла в оранжевом бикини, и возле нее, к счастью, крутился какой-то парень с шапкой кудрявых волос. Этим летом у Лотто была только одна девушка, какая-то язвительная балерина. Что она вытворяла своими ногами! Затем игры в крикет. Фейерверки. Вечеринки на пляже. Прогулки под парусом. А потом наступила последняя неделя лета, они сидели в ресторане вместе с родителями Сэма и ужинали лобстерами, а к столу был привязан очередной щенок лабрадора.

– Наши мальчики так быстро растут, – вздохнула мама Сэма.

«Мальчики», которые уже года четыре считали себя совершенно взрослыми, решили пощадить ее чувства и никак не отреагировали на это заявление.

Они проделали долгий путь из душного школьного общежития в университетскую страну чудес, обитель общих ванных комнат, намыленных сисек и столовых, где девушки вылизывают домашнее мороженое.

В течение первых двух месяцев Лотто прозвали Мастером над Шлюшками. Шлюхмейстером. Не то, чтобы у Лотто не было особых предпочтений. Просто он считал привлекательными абсолютно всех женщин. Ягодные мочки ушей, нежно-золотистые завитки волос – такие мелочи затмевали в его глазах все остальное. Лотто представлял себя своеобразным антисвященником, продавшим душу богу секса. Он хотел бы умереть в обличии древнегреческого сатира, в жилище, полном сладкоголосых нежных нимф, готовых затанцевать его до смерти. Что если его величайший дар – тот, который он использует в постели?

[Заблуждение! У высоких мужчин конечности такие длинные, что сердцу тяжело быстро перекачивать кровь. Лотто просто умел очаровывать людей и заставлять их верить, что он намного лучше, чем есть на самом деле.]

Парад девушек, проходящий через его спальню, первое время вызывал шок у его соседей. Сначала была неряшливая глава женского учебного кружка с пирсингом в сосках. Потом девчонка из города в застиранных, дырявых джинсах.

За ней – староста факультета нейробиологии, чопорная, в очках, но, как оказалось, неплохая наездница.

Соседи Лотто с интересом наблюдали за потоком девушек, сидя в общей комнате, и, когда Лотто закрывался у себя в компании с очередной девчонкой, извлекали всеми любимую тетрадь и в нее заносили новые, изобретаемые ими же определения его подружек.

«Австралиаонопитек» – кудрявая австралийка, известная джазовая скрипачка.

«Бабенция stridentica» – панкерша неопределенного пола, которую Лотто подобрал где-то в городе.

«Сирена ungulatica» – выпускница-отличница с нежным личиком и трехсотфунтовым телом.

Девушки не знали об этой тетради, а парни и не думали, что поступают довольно жестоко. Однако, когда эта тетрадь попалась Лотто на глаза, он пришел в ярость, долго орал и называл их всех женоненавистниками. Они только пожимали плечами. Девицы, которых Лотто удавалось затащить в постель, заслуживали эти насмешки, а Лотто вел себя как обычный парень. Не они придумали эти правила.

К слову о правилах. Лотто никогда не приводил к себе мужчин. Им удалось избежать тетради. Эти призраки голодного желания появлялись и исчезали в его постели, но всегда оставались незамеченными…

В ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР В КОЛЛЕДЖЕ они ставили «Гамлета». Зрители, пришедшие после удара колокола, промокли до нитки. Тучи, давившие на долину весь день, наконец разошлись.

Офелия играла обнаженной, и ее умопомрачительные сиськи, пронизанные прожилками голубых вен, напоминали Лотто круги сыра «Стилтон». Сам Лотто был Гамлетом. Или это Гамлет был Лотто. Он срывал овации во время каждого своего выступления. И сейчас он стоял с черными крыльями на спине, затем склонил голову и сделал глубокий вдох. Кто-то всхлипывал, кто-то прикурил сигарету. Из амбара, утонувшего в сумерках, доносились шорохи. Шепот.

Да, я получил место в банке…

Она стояла на балконе и зло передразнивала его икоту, в то время как ее руки призывно влекли его войти…

О, сломай ногу. Сломай обе!

Звенящая тишина, а затем занавес взлетел и ночной сторож вышел на сцену, громко бряцая доспехами.

– Кто здесь?

Лотто почувствовал, как у него внутри переключился невидимый тумблер и реальная жизнь тут же отлетела куда-то далеко-далеко.

Облегчение.

Шероховатая оболочка Лотто упала на землю, и крылатый Гамлет вырвался на волю.

В те минуты, когда он, пропотевший до нитки в жарком камзоле, кланялся аплодирующей публике на финальном выходе, чувствовал себя на своем месте. В переднем ряду стоял профессор Маргэтроуд, зажатый между своим любовником и любовником своего любовника, и выкрикивал старческим голосом:

– Браво, браво!

Лотто покинул сцену с охапками цветов. Девушки, с которыми он уже успел переспать, одна за другой хватали его и обнимали, их липкая помада перепачкала его рот. Бриджит с лицом спаниеля стиснула его в объятиях, напоминающих гигантский капкан. Бог ты мой, сколько же раз они с ней перепихнулись, один, два?

[Восемь.]

Он слышал, что бедняжка уже вовсю считает себя его девушкой.

– Увидимся на вечеринке, Бридж, – сказал он, выпутавшись из ее рук.

Зрителей закрыла от него завеса дождя.

Откуда ни возьмись появилась Офелия и стиснула его руку.

Увидеться позже? В принципе, ему понравилась та парочка мимолетных встреч в надувном бассейне в перерыве между репетициями. «Да, конечно, мы могли бы увидеться позже», – промурлыкал он ей на ухо, и она ушла. Лотто разглядывал ее сногсшибательную фигурку.

Он закрылся в душевой кабинке. Здание опустело, двери давно заперли. Когда Лотто шел в душ, в гримерных уже подметали и всюду было темно.

Лотто смывал грим и разглядывал себя в тусклом свете ламп. Он смыл основу, которая на время разгладила его изрытую оспинами кожу, но подводку для век пока оставил, любуясь тем, как она подчеркивает и освежает голубизну его глаз. Приятно было чувствовать, что, кроме него, в этом священном месте больше никого не осталось. Вообще-то он терпеть не мог оставаться в одиночестве. Но сегодняшняя ночь была последним аккордом его юности, и он внезапно вспомнил все то, что было раньше: тающую в клубах дыма Флориду, боль по отцу, безоглядную веру матери в его успех, внимательные глаза Бога, великолепные тела, среди которых он время от времени забывался. Лотто закрыл глаза, и воспоминания накрыли его волнами.

С горящим сердцем он бежал под ночным дождем на вечеринку своей труппы, такую шумную, что ее было слышно за милю. Едва он вошел, раздались аплодисменты, а затем кто-то сунул ему в руку пиво.

Пару минут или целую вечность спустя он уже стоял на подоконнике. Мир снаружи полыхал вспышками молний, деревья обратились в пучки нейронов. Кампус тлел, оседая пеплом. Вечеринка бурлила у его ног водоворотом кричащих девяностых: оголенными боками, сверкающими в пупках сережками, лихо сдвинутыми на лоб кепками, зубами, обагренными темнотой, губами, густо обведенными коричневой помадой и карандашом, проколотыми хрящами ушей, тяжелыми кожаными ботинками, раздутыми трусами-боксерами, глухими ударами, скрипом, солью и перцем, зеленой гелевой перхотью, полосками дезодоранта и сверкающими от румян скулами.

Каким-то образом на голове Лотто оказался кувшин с водой, и кто-то закричал:

– Все склонитесь перед Водяным Князьком!

А вот это уже плохо. Друзья выяснили, откуда у него деньги. А он ведь скрывал это, водил подержанный «вольво», черт побери! В голову Лотто внезапно пришла мысль, что без рубашки он будет смотреться куда эффектнее, ведь ему есть, чем сверкнуть, и та часть его достоинства, которую отнял у него дурацкий кувшин с водой, была с лихвой вознаграждена этим примитивным, но действенным ходом.

Он выкатил грудь, в руке у него каким-то образом оказалась бутылка джина, и под оглушительное скандирование «Лотто! Лотто! Лотто!» он поднес ее к губам и сделал такой мощный глоток, что к утру тот наверняка превратится в пылающий гвоздь у него в мозгу, а мысли обратит в невыносимо тяжелые глыбы.

– МИР РУШИТСЯ К ЧЕРТЯМ! – заорал он. – ТАК ПОЧЕМУ БЫ НЕ ПОТРАХАТЬСЯ?!

Толпа одобрительно взревела в ответ. Лотто вскинул обе руки.

[Эпичный взгляд вверх, на лестницу.]

И в этот самый миг там появилась она.

Сначала он увидел только ее силуэт на фоне беснующейся толпы и свет, образующий яркий нимб вокруг мокрых волос.

А затем она повернула голову, и свет преломился. Высокие скулы, пухлые губы. Небольшие глаза.

Очевидно, она только что пришла – дождевая вода все еще капала с нее на пол. Ее великолепие, царящее над этой тупой музыкой и бессмысленными танцами, – вот первое, что бросилось Лотто в глаза, первое, что ему так понравилось.

Он точно видел ее раньше. Конечно, он знал, кто она такая. Матильда-как-ее-там. Ее красота отбрасывала солнечные зайчики на стены кампуса, а вещи, к которым она прикасалась, светились в темноте. Она была так возвышена – и над Лотто, и над каждым студентом в университете, что казалась нереальным, мифическим существом. Одинокая. Холодная. На выходные она всегда уезжала в город, работала моделью и носила модные тряпки. А еще никогда не ходила на вечеринки. Прекрасная богиня, сошедшая с вершины Олимпа.

Ах да, Йодер. Матильда Йодер. Крепкий орешек. Но сегодня Лотто был царем здешней горы и больше не боялся ее.

Сегодня она будет принадлежать ему.

Трескучий раскат грома раздался где-то снаружи, а может быть, и в груди самого Лотто. Он нырнул в бурлящее море из тел. Случайно ударил Сэма коленом в глаз, толкнул на пол какую- то мелкую девчонку. Вынырнув из толпы, он остановился прямо перед Матильдой. Она была шести футов росту, в очаровательных кружевных носочках и на каблуках, но ее глаза все равно были где-то на уровне его губ. Когда он подошел, она окинула его холодным взглядом.

Она, может, и не показывала никому свой смех, но он уже любил его.

Лотто остро почувствовал всю драматичность момента, то, как много людей наблюдают за ними, и то, как классно они смотрятся вместе. В эту секунду он как будто родился заново. Прошлое исчезло.

Лотто бухнулся перед Матильдой на колени, схватил ее за руки, прижал их к своей груди и заорал:

– ВЫХОДИ ЗА МЕНЯ!

Она откинула голову и рассмеялась, продемонстрировав гибкую шею. А потом сказала что-то, правда, ее голос утонул в царящем вокруг шуме. Но Лотто все равно прочитал по ее губам. Этим прекрасным, восхитительным, великолепным губам.

Она сказала «да».

Позже Лотто сто раз рассказывал эту историю, и каждый раз облачал ее в полумрак и флер любви, мгновенно вспыхнувшей между ними в тот момент. И на протяжении многих лет их новые друзья улыбались, слушая эту историю. Наверное, в душе они все были романтиками. Матильда же в эти минуты обычно сидела за столом напротив мужа, и ее лицо было непроницаемо.

Лотто был уверен, что она сказала ему «конечно».

Да.

Конечно.

Потому что когда она дверь закрывается, всегда открывается другая.

Лучшая.

3

ВСЕ ЗАВИСИТ ОТ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ.

Например, если смотреть на наш мир из космоса, то человечество выглядит как одна сплошная абстракция, а Земля – как мерно вращающаяся искорка. Города – это узелки света, приблизьтесь – и они рассыплются на бусинки зданий. С рассветом в их окнах можно будет различить спящие тела, совершенно одинаковые на первый взгляд. Но, если присмотреться внимательнее, можно рассмотреть дырочки ноздрей, зубы, прилипшие во сне к пересохшей нижней губе. Бумажные складочки подмышек.

Лотто добавил в кофе сливки и разбудил жену.

Из магнитофона лилась неторопливая песня. Яичница была готова, посуда вымыта, полы тоже. К вечеру все было готово и начищено до блеска, а пиво, мороженое и закуска терпеливо ожидали прихода гостей.

– Пока никого нет, может, мы могли бы… – прошептал Лотто Матильде на ухо.

Он собрал ее волосы на затылке и поцеловал выступающий позвонок. Вся эта шея принадлежала ему. Это была шея жены, которая тоже принадлежала ему и светилась в его руках. Как же это удивительно, что любовь разворачивается в человеке так стремительно и мощно, так быстро проникает во все, что его окружает. Они с Матильдой жили вместе уже пять недель. Вначале даже не занимались сексом – Матильда, как оказалось, была той еще кокеткой и любила дразнить. Затем наступили выходные, они отправились в путешествие с ночевкой, и между ними наконец-то случился тот самый, пьянящий первый раз. Справляя нужду на следующее утро, Лотто увидел, что его член сверху донизу покрыт кровью, и догадался, что Матильда отказывалась с ним спать, просто потому что была девственницей.

В тот момент она предстала перед ним в новом свете. Ее ледяная маска упала, обнажив мокрые красные щечки, и она в один миг превратилась для него в самое чистое существо, какое он только знал. А ведь он сам был тем, кто уже давным-давно потерял все доступные человеку виды непорочности.

Лотто не сомневался, что, как только они получат дипломы и сбегут в город, наконец, заживут счастливо. И они действительно были счастливы, хотя и оставались, по сути, чужими людьми. Вчера, например, он выяснил, что у нее аллергия на суши. Утром он говорил с Салли по телефону, а Матильда в полотенце вышла из душа, и в этот момент Лотто вдруг с пронзительной ясностью понял, что у Матильды действительно нет своей семьи. То немногое, что она рассказала ему о своем детстве, было ужасно мрачным. Он буквально видел все это: бедный район, побитый трейлер, злобный (хотя она подразумевала кое-что похуже, чем просто злобный) дядя. Самым ярким ее воспоминанием о детстве был вечно работающий телевизор. Затем окончание школы, стипендия и модельное агентство – запасной аэродром.

Именно истории о прошлом и помогали им срастись.

Матильда рассказала, как в детстве, живя в глуши и будучи страшно одинокой, позволила пиявке жить на внутренней стороне своего бедра целую неделю. Как, благодаря какому-то чудовищу, которое встретила однажды в поезде, смогла стать моделью.

Ей, должно быть, понадобилось недюжинное усилие, чтобы перевернуть эту мрачную и тяжелую страницу жизни и оставить прошлое позади. Теперь у нее был только Лотто. Ему нравилось думать, что он стал для нее всем, и поэтому он не просил у нее больше, чем она могла бы сама предложить…

А на улице тем временем исходил жарким паром нью- йоркский июньский день. Вечеринка должна была вот-вот начаться, и вскоре толпы университетских приятелей вломятся в их пропитанный летом дом и станут поздравлять их с новосельем. Но ведь пока они были одни?..

– Уже шесть, – сказала Матильда в ответ на его предложение. – А мы пригласили всех на пять-тридцать, не успеем.

Но Лотто уже не слушал ее. Он запустил обе руки под ее павлинью юбку, под резинку влажных хлопковых трусиков. Они были женаты. Он имел на это полное право. Она выгнула спину, упираясь ладонями в высокое дешевое зеркало, которое, в компании с матрасом и пирамидой чемоданов, где они хранили все свои вещи, и составляло нехитрую обстановку их спальни. Полоска света, падающая из щели в оконной раме, плавала по блестящему сосновому полу.

Лотто стащил ее трусики до колен и пробормотал:

– Мы быстро.

На этом дискуссия была окончена.

Он видел в отражении, как она закрыла глаза, как кровь прилила к ее щекам, губам и шее.

Ее влажные ноги подрагивали. Лотто пьянило все это. Эта квартирка в Вест-Виллидж, великолепный садик, за которым ухаживала старая английская ведьма, живущая наверху, чьи гигантские колготки в этот самый момент покоились на подоконнике среди тигровых лилий. Хоть их квартирка располагалась на нулевом этаже и в ней была всего одна спальня, зато она шла по фиксированной арендной плате.

Из окошка на кухне и в ванной были видны ноги пешеходов, их лодыжки и татуировки на щиколотках. Здесь, под крепкой прослойкой из земли и бетона, они были надежно защищены от всякого рода бедствий вроде ураганов и бомб.

Впервые после стольких лет холостяцтва и бродяжничества Лотто буквально чувствовал, как корнями врастает и в этот дом, и в эту жену, девушку, которая всегда была для него запретным плодом, девушку с грустными кошачьими глазами, веснушками и долговязым телом. Какие все-таки ужасные вещи наговорила ему мать, когда он позвонил ей, чтобы сообщить, что женился. Кошмарные вещи. Настолько ужасные, что он тут же забыл половину.

Наступили времена, когда большой город раскрывался перед человеком, точно меню в ресторане. Ранние девяностые искрились на улицах голыми женскими телами в расшитой серебром одежде, сверкали пудрой на их острых скулах. Все, с чем ты сталкивался, предлагало тебе заняться сексом или разбогатеть, а в лучшем случае – и то и другое.

И Лотто хотел всего.

Хотел всю любовь на земле и все деньги.

Он был Ланселотом Саттервайтом, и солнце пылало у него в груди.

В эти секунды наслаждения все это сплелось в нем воедино и отразилось на его лице в зеркале напротив, позади раскрасневшейся, тяжело дышащей Матильды.

Его жена выглядела, как пойманный кролик.

Удовольствие пронзило ее тело. Руки обмякли, с лица сбежали все краски, и она ударилась о зеркало. Раздался треск и звон – паутина из трещин покрыла их совместное отражение.

Дверной звонок издал долгую, неторопливую трель.

– Минуту! – заорал Лотто.

Снаружи Чолли примостил на веранде здоровенную медную статую Будды, которую откопал в мусорке по пути сюда, и сказал:

– Ставлю сто баксов, что они там трахаются.

– Ты свинья, – фыркнула Даника.

После вручения дипломов она здорово похудела. От нее остались кожа да кости.

Она хотела сразу, как только откроется дверь (если это, черт побери, вообще когда-нибудь случится), предупредить Лотто и Матильду, что они с Чолли пришли сюда не вместе, а столкнулись по дороге и что она даже помереть с этим противным троллем в одном месте не захотела бы!

Его очки были перемотаны скотчем на переносице, а изо рта то и дело вырывалось противное воронье карканье. Она возненавидела его, когда они учились еще в колледже и Чолли приезжал навестить Лотто. Эти визиты растягивались на целые месяцы. Чолли жил с ними, и все считали его студентом Вассара, хотя это было далеко не так, он едва ли закончил старшую школу и был просто старым другом Лотто.

Теперь она ненавидела его еще больше. Жирный позер.

– Ты воняешь мусоркой, – сообщила она ему.

– И в помойке можно найти жемчуг, – сказал он, и в подтверждение своих слов победно приподнял тяжелого пузатого Будду. – На их месте я бы поимел эту штуку. Матильда странная, но я бы вдул и ей. А Лотто так вообще знатный трахальщик. Настоящий эксперт в этом деле.

– Точно. Он та еще шлюшка, – сказала Даника.

– И ему все прощают за красивые глаза. Но, знаешь, если бы он действительно был красавчиком, его бы никто так не хотел. Просто он знает, как посмотреть на девчонку, чтобы через пять минут ее уже захотелось поскорее скинуть трусы. И еще один немаловажный факт – он парень. Если бы он был девчонкой и так же вертел хвостом, то от него бы уже все воротили нос. А парень может трахнуть целый миллион девчонок, и все будут думать, что он ведет себя, как нормальный мужик.

Даника несколько раз подряд позвонила в дверь и понизила голос:

– Неважно. Я даю этому браку год. Ну серьезно, кто женится в двадцать два? Может, шахтеры или фермеры, но мы же другие. Месяцев восемь он будет держать Перепуганную Мисс взаперти в спальне, а между делом трахать престарелых режиссерш ради роли короля Лира, да и вообще трахать все, что движется. И в конце концов Матильда быстренько с ним разведется, а потом выйдет замуж за какого-нибудь трансильванского принца.

Они засмеялись.

Даника снова поднесла руку к звонку и прозвонила на азбуке Морзе «S.O.S.».

– Окей, я готов с тобой поспорить, – сказал Чолли. – Лотто не будет ей изменять. Я знаю его с четырнадцати лет. Он редкая задница, но зато честная.

– Миллион баксов, – выпалила Даника.

Чолли молча поставил Будду на землю, и они пожали руки.

Дверь скрипнула, и на пороге возник откровенно сытый и довольный Лотто с капельками пота на лбу. Позади него, в пустой гостиной голубой бабочкой мелькнула Матильда. Хлопнула дверь в ванную. Даника с трудом удержалась от того, чтобы не лизнуть Лотто в щеку, когда они обменялись приветственным поцелуем. Боже, какой же он соленый и сладкий, как свежеиспеченный кренделек. Лотто всегда был ее маленькой слабостью.

– Сотни и тысячи приветствий. Я не плачу, не смеюсь, нетяжел, не легок[5]. Проходите, – сказал Лотто.

Ох, как же мало у них было вещей! Книжные полки из шлакоблоков и фанеры, диван из университетской общей комнаты, покосившийся стол и садовая мебель. Но, несмотря на все это, счастье буквально витало в воздухе. В Данике шевельнулась ревность.

– По-спартански, – оценил их новую обстановку Чолли и примостил Будду на каминной полке. Теперь тот возвышался над всей комнатой. Чолли почесал статуе животик и направился на кухню, где стоял свадебный подарок молодоженов – купальня для птиц. Он набрал полные ладони средства для мытья посуды и умылся прямо в купальне, смывая вонь мусорки. Оттуда же он наблюдал, как дом начал постепенно заполняться всеми этими позерами, лжецами и жизнерадостными типчиками в пиджачках с гербами, с которыми он вынужден был сталкиваться с тех пор, как Лотто был изгнан в ту лодочную школу, а затем и в университет.

Лотто был единственным, кто не отвернулся от Чолли, когда тот потерял все. А Сэмюель всегда только делал вид, что он лучший друг Лотто. Что за бред! Но как бы Чолли ни старался его задеть, Сэм всегда оставался спокоен. Конечно, на такого червяка не стоит и реагировать. А Лотто… он был выше всех, как солнце, проливающее на землю теплые веселые лучи. Окружающие смотрели на него, чуть-чуть прищурившись, словно ослепленные его улыбкой. Сегодня все принесли что-то с собой: комнатные цветы в горшках, пиво, книги, бутылки вина. Мелкие снобы, безуспешно копирующие своих родителей. В двадцать у них у всех уже были коттеджи за городом, дети с идиотскими книжными именами, уроки тенниса, уродливые машины и интрижки со стажерами. Они все напоминали какой-то один сплошной ураган вседозволенности, шумный, разрушительный водоворот.

Пустышки.

В тот момент двадцатилетний Чолли дал себе обещание, что когда-нибудь они все будут у его ног.

А пока что он фыркал и молча умирал от зависти.

Матильда остановилась у холодильника и мрачно посмотрела на лужу у ног Чолли и мокрые пятна, покрывающие его шорты цветы хаки. У нее самой на груди пылали малиновые засосы.

– Привет, Кислая Киска, – сказал Чолли.

– Привет, Кислый Хрен, – парировала Матильда.

– Боже, и этими губами ты потом целуешь моего лучшего друга? – возмутился Чолли, но Матильда ничего не ответила, открыла холодильник и достала банку ореховой пасты и два пива. Одно протянула ему.

Он слышал розмариновый аромат ее белокурых волос, сладкий запах белого мыла, а среди всего этого – безошибочно угадываемую нотку секса.

Вот как. Значит, он был прав.

– Пойдем к остальным, – предложила ему Матильда. – Не давай себя в обиду, Чолли.

– Пойти туда и нарушить эту идиллию? – поморщился он. – Ни за что.

Тела плавали в душном, жарком воздухе комнаты, точно рыбки в аквариуме. Из спальни доносился девичий щебет. Девчонки разглядывали горшки с ирисами, стоящие на подоконнике.

– И как они могут себе это позволить? – спросила Натали. Она очень нервничала перед походом сюда, ведь Лотто и Матильда были такими популярными. Девушка опрокинула несколько шотов[6] еще до выхода из дома и теперь была здорово пьяна.

– Фиксированная плата, – сказала девчонка в кожаной юбке. Она сидела рядом с ней и украдкой оглядывалась в поисках хоть кого-нибудь, кто мог бы ее спасти. Как только сюда явилась Натали, остальные тут же растаяли в воздухе. С ней можно было неплохо провести время на какой-нибудь угарной университетской вечеринке, но здесь, в реальном мире, все, о чем она могла говорить, – это деньги. А это здорово утомляло. Они все здесь были бедны, как церковные мыши, но ведь так и должно быть после выхода из колледжа?

Проходя мимо веснушчатой, Кожаная Юбка задела ее плечом. Все три девушки в свое время спали с Лотто. И каждая в душе была уверена, что Лотто любит ее больше всех остальных.

– Да, – продолжала Натали. – Но ведь Матильда даже не работает. Я бы поняла, как им удается оплачивать все это, если бы она все еще была моделью, но ведь она перестала, как только подцепила мужа, и бла-бла-бла. Вот я бы не перестала быть моделью, если бы кто-нибудь захотел меня. И Лотто. Он ведь актер, и мы все знаем, что он просто великолепен.

Не то, чтобы он был звездой, как Том Круз или вроде того. Вы только на кожу гляньте. Но я в хорошем смысле! Я имею в виду, да, он невероятный и все такое, но даже тем, кому посчастливилось попасть в AEA[7], трудно сводить концы с концами.

Девушки высокомерно взглянули на выпуклые глаза и неощипанные усики Натали и дружно вздохнули.

– Разве ты не знаешь, что Лотто наследовал целое гребаное состояние? – спросила Кожаная Юбка. – Минеральная вода. «Хэмлин Спрингс», слыхала? Это его компания. Его мамаше принадлежит чуть ли не вся Флорида. Она миллиардерша. За одну только мелочь, что у них в карманах болтается, они могли бы купить себе трехкомнатную квартиру с дворецким в верхнем Ист-Сайде.

– То, что они живут вот так, – это просто такое… проявление скромности, – сказала Веснушка. – Лотто лучше всех…

– А Матильда, – прошептала Натали, и все остальные тут же подошли ближе и склонились, чтобы лучше слышать. Святое Общество Сплетниц. – Она вообще загадка, обернутая в загадку, завернутая в бекон. У нее даже друзей нет. Это странно, ведь в университете у всех есть друзья, верно? Откуда она вообще? О ней никто ничего толком не знает.

– Да уж, – сказала Кожаная Юбка. – Она такая равнодушная и холодная. Снежная королева. А Лотто, наоборот, шумный, теплый и сексуальный. Полные противоположности.

– Я этого не понимаю, – сказала Веснушка.

– А, первый брак, – отмахнулась Кожаная Юбка.

– И отгадайте с трех раз, кто прибежит сюда со своими кастрюлями, когда все рухнет? – спросила Веснушка, и все засмеялись.

«Ну что же, – подумала Натали, – теперь все ясно. И квартира, и то, как Лотто с Матильдой умудряются держаться на плаву. Даже то, как Матильде хватило духу бросить такую интересную профессию. Все дело в обыкновенном нарциссизме». Натали когда-то хотела быть скульптором, и, надо сказать, у нее это неплохо получалось. Она смастерила девятифутовою спираль ДНК из стали, которая теперь стоит в научном корпусе ее школы. Она мечтала создавать гигантские движущиеся скульптуры по типу гироскопов и ветряных мельниц.

Но ее родители были правы, когда говорили, что работа должна быть другой. В Вассаре она изучала испанский и экономику, никакого творчества, сплошная логика. А теперь у нее началась стажировка, и до тех пор, пока она не закончится, ей приходилось снимать провонявшее нафталином жилье в Квинс. В единственной паре туфель на высоких каблуках зияла дыра, и каждую ночь она пыталась заклеить ее суперклеем. Вот и вся жизнь. Совсем не то, чего она ожидала. В брошюрках с улыбающимися студентами, которые она, лежа дома в постели, просматривала жадно, как порнуху, было сказано вполне ясно: «Если вы поступите в Вассар, вас ждет первоклассное будущее!».

А вместо этого – темная квартирка и плохое пиво, все куда менее возвышенное, чем та светская жизнь, в которую она собиралась влиться в ближайшее время.

В распахнутые двери гостиной она увидела Лотто, хохочущего до колик над какой-то шуткой Сэмюеля Харриса, сына самого загадочного в истории сенатора Колумбии. Сам сенатор принадлежал к числу людей, которые, истратив весь свой душевный капитал на брак по расчету, потом всю жизнь пытаются убедиться в том, что у других людей нет возможности сделать самостоятельный выбор. Он выступал против иммигрантов, против феминисток и геев, и это только начало. Чтобы его порадовать, Сэмюель основал в университете Либеральный Кампус, но они с Лотто с самого детства впитывали аристократические замашки высокомерной мамаши Сэма. Когда Натали встречалась с ним, то однажды имела неосторожность высморкаться в обеденную салфетку на глазах у мадам – та заставила ее почувствовать себя настоящим ничтожеством. Лотто, по крайней мере, был милым, рядом с ним ты и сам чувствовал себя интересным человеком. А вот рядом с Сэмом Натали всегда ощущала себя второсортной. Как же ей иногда хотелось вмазать по их лоснящимся высокомерным физиономиям своим ботинком «Доктор Мартинс». Она вздохнула.

– А вода в бутылках очень вредит окружающей среде, – пробормотала она, но ее никто уже не слушал – все утешали рыдающую в углу девчонку по имени Бриджит, которая просто не могла смотреть на стоящего рядом с Матильдой высокого костлявого блондина, потому что все еще была в него влюблена.

Натали хмуро взглянула на себя в разбитое зеркало, но увидела только преломленную, разрезанную на несколько частей девушку с горькой линией рта.

Лотто был на седьмом небе. Кто-то поставил диск «Эн Воуг»[8]. Даже забавно, до чего ему нравились голоса этих девчонок. В квартире было жарко, как в аду, послеполуденное солнце совало нос во все щели, как чертов вуайерист. Все его университетские друзья снова собрались, а остальное не имело значения. На секунду он замер в дверном проходе с банкой пива и взглянул на них на всех. Натали делала стойку над бочонком, парни из кофейни держали ее за лодыжки, ее рубашка задралась, оголив рыхлый живот. Сэмюель с огромными кругами под глазами громко рассказывал о том, как на прошлой неделе проработал девятнадцать часов кряду в своем инвестиционном банке. Красавица Сьюзан открыла холодильник, чтобы немного охладиться, и засунула туда голову, сияющую от нового шампуня, на рекламу которого она недавно подписала контракт.

Лотто постарался подавить в себе зависть. Актриса из девчонки была так себе, но она была тонкой и звонкой, с влажными, как у молодой лани, глазами. Они даже перепихнулись как-то раз, еще на первом курсе. Она была на вкус как свежие сливки.

Он прошел дальше.

Второй капитан их команды по гребле, Эрни, которого выгнали из школы барменов, смешивал «Розовых белок». Из-за лосьона для загара его кожа казалась абрикосовой.

Позади какой-то незнакомый голос спросил:

– А какое слово было запрещенным в той головоломке с шахматами?

Повисла пауза, а затем кто-то переспросил:

– Шахматами?

Первый голос ответил:

– Ну, вспомни наш семинар по Борхесу на первом курсе!

Лотто громко рассмеялся, с любовью глядя на этих претенциозных задротов, и решил, что теперь они будут проводить такие вечеринки каждый год. Это будет их собственный июньский фестиваль, они будут собираться снова и снова, приводить всех своих друзей, до тех пор пока не придется снять самолетный ангар, чтобы все туда влезли. Они будут пить, орать и танцевать до ночи. Будут запускать бумажные фонарики, есть креветки в кипящем масле и слушать игру кантри-группы чьего-то ребенка. Когда твоя семья отворачивается от тебя, как это и случилось с Лотто, остается только создать свою собственную. И это потное сборище было, по сути, всем, чего он хотел от жизни. Это был его апогей. Господи, как же он был счастлив.

А это что?

Влажное дуновение ветра ворвалось в распахнутые окна. Какая-то старушенция кричала на них, потрясая скрученным шлангом, но ее голос был едва слышен за музыкой и криками. Девчонки визжали, летние платьица облепляли их прекрасные тела. Нежные. Влажные. Лотто готов был съесть их всех.

Ему чудилось, что он тонет в их руках, ногах и сиськах, в то время как чей-то похотливый влажный рот скользит по его… хотя нет, стоп, нельзя. Он женат. Лотто нашел взглядом жену и улыбнулся, но ей, кажется, было не до смеха. Она спешно пересекала комнату, направляясь к толстухе соседке.

– Дикари! Совсем голову потеряли! Приглушите музыку!

Слова Матильды подействовали, звук приглушили, а окна в сад закрыли. В любом случае окна, выходящие на улицу, давали больше прохлады.

Однако день был в самом разгаре, и очень скоро все снова заговорили, заулыбались, а звук поднялся на одну отметку.

– …уже пахнет революцией. Восточная и Западная Германия воссоединяются, и это просто невероятный шанс для капиталистов…

– Элен Сиксу сексуальна. Симона де Бовуа, Сьюзан Сонтаг.

– Феминистки в принципе не могут быть сексуальными!

– …одиночество лежит в основе человеческого существования.

– Циник! Ты говоришь это, а сам тусуешься в оргиях!

Сердце Лотто прыгало в груди, точно большая лягушка. Мимо него стремительно пролетели складки голубой юбки Матильды. Неистовая лазурная львица. Ее волосы завитком крема спадали на ее левую грудь, в эту минуту она казалась ему воплощением всего самого лучшего на этом свете. Он потянулся к ней, но она вдруг развернула его к входной двери. Та была открыта, и в дверном проеме стоял кто-то очень маленький. Вот это да! Его сестренка Рейчел, в комбинезончике и с хвостиками, тряслась с головы до ног, глядя на алкогольно-хохочущую сигаретную вакханалию с ужасом крошечного баптиста. Ей же всего восемь лет! На шее у нее висела крошечная бирка, а за спиной у девочки стояла супружеская пара средних лет в одинаковых лыжных ботинках и мрачно оглядывала происходящее.

– Рейчел! – вскрикнул Лотто, подхватил сестренку и втащил ее в комнату. Толпа расступилась, целующиеся разлепились. По крайней мере, в этой комнате.

О том, что происходило в спальне, лучше вообще не знать. Матильда забрала Рейчел из цепких объятий Лотто. До этого они виделись всего один раз – несколько недель назад, когда тетушка Лотто привезла девочку на церемонию вручения дипломов. Рейчел сжимала в кулачке изумрудный кулон, который Матильда, в приступе великодушия, подарила ей в тот день за обедом.

– Ты как здесь оказалась? – по очереди спрашивали ее Лотто и Матильда, стараясь перекричать шум.

Рейчел немного отодвинулась от Матильды – от нее пахло потом. Матильда часто повторяла, что от дезодоранта можно заработать болезнь Альцгеймера, а от туалетной воды у нее начиналась крапивница. Когда малышка заговорила, у нее на глазах выступили слезы.

– Лотто, ты меня приглашал?

Она ничего не сказала ему про то, что три часа ждала его в аэропорту, пока какая-то пара лыжников не сжалилась над плачущим ребенком и не отвезла, куда надо.

Тут-то Лотто и вспомнил, что Рейчел действительно должна была приехать, но день, когда именно это планировалось, вылетел у него из головы почти сразу, как только он поговорил с Салли и повесил трубку. Он даже забыл сообщить о приезде Матильде, которая находилась в тот момент в соседней комнате. Горячая волна стыда поднялась у него в груди, когда он представил, сколько страха пережила его сестренка, пока стояла у багажной ленты и ждала его, Лотто. Вот черт. А если бы к ней пристал какой-нибудь ненормальный? Что если бы на нее наткнулись не эти домоседы в банданах, увешанные карабинами и уже вполне довольные и смеющиеся, потому что на них нахлынули воспоминаниях о собственной молодости и вечеринках, а какой-нибудь педофил? Сцены детского рабства: Рейчел, драящая пол на коленках и спящая в картонной коробке под чьей-то кроватью, – пронеслись у него в голове.

Ее маленькие глазки были красными – похоже, она долго плакала. Должно быть это невероятно страшно – проделать весь путь от аэропорта до дома в компании чужих людей. О, только бы она не рассказала обо всем ма – тогда та разочаруется в нем еще больше. Лотто до сих пор клокотал от гнева при воспоминании обо всех тех словах, которые она сказала ему в последний раз. Но сейчас Рейчел так крепко обнимала его за пояс, что все остальное потеряло смысл. Да и шторм, бушевавший на лице Матильды, сошел на нет. Он явно не заслуживает таких женщин. Рядом с ними все казалось правильным.

[Или не очень.]

Небольшое совещание шепотом, и они приняли решение – вечеринка пусть продолжается, а они пока сводят Рейчел пообедать в кафе за углом. В девять часов они уложат ее спать и выключат музыку. И все выходные посвятят ей.

Сначала бранч, потом они сходят в кино – и попкорн, обязательно попкорн! – а потом можно будет прокатиться в «Шварц»[9] и потанцевать на гигантском фортепиано.

Когда Рейчел наконец взглянула на собравшихся, тут же подметила невысокого темнокожего парня – Сэмюель? – который выглядел глубоко уставшим и без умолку говорил о своей важной работе – в банке или где-то еще. Как будто так сложно обналичивать чеки и отсчитывать сдачу. Рейчел с легкостью могла бы делать все это, а ведь она училась только в третьем классе. Она украдкой вытащила конверт, который приготовила еще дома, и быстро засунула брату в задний карман. Она уже представляла его лицо, когда он его откроет: шесть месяцев она откладывала карманные деньги, получилось почти две тысячи долларов. Невероятные карманные деньги для восьмилетней девочки. На что бы она их потратила? Ма была бы в ярости, но Рейчел уж больно прикипела душой к Лотто и Матильде, и ей было ужасно жаль, что их отрезали от семьи только потому, что они поженились. Как будто отказ от наследства мог их остановить: эти двое были созданы друг для друга. Они как две ложки из набора! Но все равно, им же нужны были какие-то деньги. О чем можно было говорить, достаточно только взглянуть на это маленькое темное логово, даже без мебели! Рейчел никогда не видела такого унылого и пустого места. У них не было ни телевизора, ни чайника, ни ковра. Вот, значит, как выглядит бедность. Она снова влезла между Матильдой и старшим братом, стараясь держаться поближе к Лотто, потому что от него пахло лосьоном, а от Матильды – тренажерным залом, где обычно проходили встречи ее отряда девочек-скаутов. Ох, даже дыхание сбивается. Но, по крайней мере, страх, сковавший ее в аэропорту, испарился, затопленный теплой волной их любви. Люди, собравшиеся здесь, были ужасно развязными и пьяными. Количество ругательств, срывавшихся с их языков, потрясало. Антуанетта внушала своим детям, что вслух ругаются только идиоты. Лотто никогда не ругался. Похоже, они с Матильдой были как раз теми самыми, правильными взрослыми. Когда она вырастет, то будет такой же, как они, будет жить по законам морали, чисто и честно, ради любви. Она еще раз взглянула на человеческий вихрь, залитый лучами заходящего июньского солнца, стиснутый в душной маленькой квартирке, на всю эту выпивку и грохочущую музыку. Пожалуй, это то, чего бы и она сама хотела от жизни: красоты, дружбы и счастья.

СОЛНЦЕ КЛОНИЛОСЬ К ЗАКАТУ.

Время приближалось к восьми.

Конец осени расстилался вокруг мягким покоем, однако в воздухе витало странное и прохладное предчувствие чего-то нехорошего…

Сьюзан вошла в дверь, ведущую из сада в дом.

В квартирке, украшенной новым индийским ковром, было тихо. Она нашла Матильду на кухне. Девушка в одиночестве заворачивала винегрет в листья салата.

– Ты уже слышала?.. – начала было Сьюзан, но осеклась, когда Матильда оглянулась.

Когда Сьюзен только вошла в квартирку, стены которой теперь были выкрашены в ярко-желтый цвет, что делало ее похожей на солнце, подумала, что ослепнет. Но этот новый цвет прекрасно гармонировал с веснушками цвета корицы на лице Матильды. А еще у нее была новая прическа, теперь ее светлые волосы касались щеки справа и воротничка слева. Эта асимметричная прическа отлично подчеркивала ее высокие скулы. Сьюзан почувствовала симпатию к хозяйке. Странно. Все это время Матильду было почти не видно в тени ее мужа, но сейчас что-то изменилось. Матильда выглядела просто восхитительно.

– Что я слышала? – спросила та.

– Матильда, твои волосы… они просто прекрасны!

– Спасибо. – Матильда коснулась волос. – Так что я слышала?

– Ах да. – Сьюзан взяла две бутылки вина, на которые Матильда указала ей подбородком, и проследовала за ней к выходу на лестницу. – Помнишь Кристину? Она была в одной группе, они пели а капелла, называли себя «Завтоунс». У нее такие черные волосы, и она… в общем… секси. Я думаю, они с Лотто… – Сьюзан скорчила рожицу.

Матильда замедлила шаг и взмахнула рукой, как бы говоря: «Ну да, Лотто и все вокруг без конца трахаются, прямо как обезьянки», что, надо признать, было самой настоящей правдой.

Они вышли в сад и замерли на секунду, завороженные звенящей красотой осени.

Матильда и Лотто расстелили на траве несколько цветастых покрывал, и теперь все их гости кучей валялись на них, отдыхая и наслаждаясь последними прохладными лучами солнца. Потягивали холодное белое вино и бельгийское пиво и ждали, пока кто-нибудь первый не встанет и не принесет всем поесть.

Матильда поставила миску с салатом рядом с ними:

– Ешьте, детки.

Лотто улыбнулся ей и выбрал из теплой горки кусков пирога со шпинатом маленький краешек. Остальные, человек двенадцать или около того, тут же сгрудились вокруг еды и загалдели. А Сьюзан продолжала шептать ей на ухо:

– Так вот, насчет Кристины. Она покончила с собой. Повесилась прямо в ванной. Так неожиданно, только вчера узнали. Никто не думал, что у нее проблемы. Вроде как у нее был парень, и работа в клубе Сьерра, и квартира в хорошем районе Харлема. Бессмыслица какая-то.

Матильда переменилась в лице, пропала даже ее вечная полуулыбка. Сьюзан тем временем опустилась на колени и положила себе на тарелку несколько кусочков арбуза. С тех пор как она получила роль в сериале, почти не ела нормальную еду, но стеснялась говорить об этом перед Лотто. С одной стороны, это, конечно, был не Гамлет, в роли которого он так блистал во время последнего семестра в университете. Обычная роль подростка в обычной мыльной опере. Она отдавала себе отчет, что попросту продается, но ей было все равно. Это было больше, чем все, чего смог добиться Лотто с тех пор, как они все выпустились. Несколько раз ему доставались роли дублеров в маленьких авангардных постановках, затем – крошечная роль в «Акторс Театр» в Луисвилле. И это все – за полтора года. Она снова вспомнила тот миг, когда Лотто, весь мокрый в костюме Гамлета, поклонился им со сцены. Вспомнила, какой восторг у нее вызвала эта постановка, как она вместе со всеми кричала «браво!», даже несмотря на то что роль Офелии досталась не ей, а грудастой девице, которая потом вовсю разгуливала полуголой в сцене у пруда. Проклятая шлюха. Сьюзан вгрызлась в арбуз и почувствовала сладкий вкус победы. Однако лучше ей от этого не стало, она ведь все равно любила Лотто…

Матильда почувствовала дрожь и плотнее запахнула кардиган, глядя на возню внизу. Листок насыщенно-винного цвета сорвался с японского клена и приземлился прямиком в миску со смесью из шпината и артишоков. В тени под деревом становилось холодно. Вскоре начнется зима, долгая, холодная и снежная. Она заметет и этот вечер, и этот сад…

Матильда подключила к розетке рождественские огоньки, которыми они опутали дерево, и оно засияло, точно гигантский минерал.

Матильда уселась у Лотто за спиной, потому что ей очень хотелось куда-нибудь спрятаться, а его спина была широкой, мускулистой и красивой. Она прижалась к ней щекой и сразу почувствовала себя в безопасности. Голос Лотто, сдобренный мягким южным акцентом, эхом отзывался у него в груди.

– …два старика сидят на крыльце, смотрят на море. И тут появляется этот старый пес, крутится в песке, а потом садится и начинает вылизывать старику хрен. Он очень старается, ну знаете, прям прихлебывает, и тут второй старик говорит: «Приятель, думаю, я тоже мог бы так!» А тот ему и отвечает: «Пффт, попробуй, но я думаю, этот пес тебя укусит!»

Все засмеялись, но не столько над шуткой, сколько над тем, как Лотто ее рассказал. Она знала, что это была любимая шутка Гавейна и что тот каждый раз гоготал, закрывался руками и жутко краснел, когда Лотто ее рассказывал. Лотто был теплый, это чувствовалось даже сквозь его зеленую рубашку, и это тепло потихоньку растопило холод, сковавший Матильду.

Кристина жила на первом этаже, там же, где и все первокурсники. Однажды Матильда зашла к ним и услышала, как та рыдает в душе, – и тут же вышла из чувства деликатности – уединение ей явно было нужнее, чем утешения. Теперь, оглядываясь назад, Матильда понимала, что совершила ужасную ошибку. Она почувствовала, как в ней поднимается волна гнева, и подышала Лотто в спину, чтобы немножко успокоиться. Лотто обернулся к ней, сгреб ее в охапку своими лапищами и уложил к себе на колени. Его желудок урчал, но в последнее время Лотто ел очень мало – откусывал раз-другой и все. Он уже неделю ждал ответного звонка от агента и даже из квартиры не выходил – так боялся его пропустить. Поэтому Матильда и предложила им собраться, чтобы он хоть немного развеялся и перестал об этом думать. Речь шла о роли Клавдио в постановке «Мера за меру», которую должны были ставить в Парке следующим летом. Он уже видел себя стоящим в камзоле перед тысячами зрителей на лавках. Видел стремительно проносящихся летучих мышей и то, как розовые облачка тают в надвигающихся сумерках. После диплома его карьера ограничивалась парочкой небольших ролей. Затем его приняли в Актерскую ассоциацию. Теперь предстояло сделать еще один шаг и взобраться на ступень выше.

Он вытянул шею и заглянул в окно, посмотрел на молчаливый телефон, стоящий на каминной полке. Позади висела картина, которую Матильда пару месяцев назад принесла из картинной галереи, где работала весь прошлый год. После того как художник ушел, хлопнув дверью (сорвав картины и поломав несколько рам), владелец галереи, Ариель, приказал швырнуть его шедевр в корзину. Вместо этого Матильда забрала картину, восстановила, вставила в рамку и повесила позади пузатого Будды. Это была странная голубая абстракция, и она напоминала Лотто тот ускользающий миг перед рассветом, когда все живое застывает в тусклой матовой дымке на границе между мирами.

Как там…

Ах да. Элдрич.

Это напоминало ему саму Матильду. Бывало, возвращаясь с прослушиваний, он заставал ее сидящий на диване перед этой картиной – она смотрела на нее затуманившимся взором, не отрываясь и сжимая в ладонях бокал красного вина.

– Мне стоит беспокоиться? – спросил он в один из таких моментов, когда вернулся с прослушивания для сериала, который ему даже не нравился. Матильда снова сидела в темной комнате и смотрела на картину. Он поцеловал жену за ухом.

– Нет. Я совершенно счастлива, – ответила она тогда.

Лотто так и не рассказал ей, что у него был очень длинный и трудный день, что он два часа простоял в очереди на улице, затем вошел, прочитал всего пару строчек и вышел, а уже уходя, услышал, как режиссер говорит: «…мог бы стать звездой. Жалко, что он такой огромный».

Так же он не сказал, что агент уже давно ему не звонит и что он в тот момент очень рассчитывал на хороший ужин – хотя бы раз. Не сказал, потому что на самом деле не сердился. Она была счастлива, а значит, она не собиралась его бросать. Ведь за тот короткий срок, что они провели в браке, стало ясно, что он не стоит тех усилий, которые она ради него прикладывала. Эта женщина была просто святой. Она беспокоилась, откладывала деньги и каким-то образом оплачивала их счета, даже когда Лотто не приносил домой ровным счетом ничего.

Тогда он сел позади нее, и они сидели так до самой темноты, пока Матильда не повернулась к нему с легким шелковым шорохом и не поцеловала так, что Лотто подхватил ее и унес в спальню, не дожидаясь ужина.

Матильда поднесла кусочек лосося к его губам, и, хотя ему вовсе не хотелось есть, она смотрела на него, и золотистые искорки вспыхивали в ее глазах. Лотто послушно открыл рот, а потом поцеловал ее в веснушчатый нос.

– Отвратительно, – сказал Эрни, глядя на них со своего места. Он обнимал какую-то девчонку в татушках, с которой встречался еще с тех пор, как работал в баре. – Вы уже год женаты, когда уже закончится ваш медовый месяц?

– Никогда, – ответили Лотто и Матильда в один голос, а затем скорчили друзьям рожицы и снова поцеловались.

– И каково это? – тихонько спросила Натали. – Я имею в виду брак?

– Это как бесконечный шведский стол, – сказал Лотто. – Ты ешь и ешь, можешь есть, сколько хочешь, но все равно вечно голодный.

– Киплинг называл это очень долгой беседой, – вставила Матильда.

Лотто посмотрел на жену и погладил ее по щеке.

– Да, – коротко сказал он.

Чолли наклонился к Данике, и та тут же отодвинулась.

– Ты должна мне миллион баксов, – прошептал он.

– С чего бы? – вскинулась Даника. Она просто до смерти хотела куриную ножку, но, прежде чем она могла бы позволить себе что-нибудь вредное, запихивалась целой горой салата.

– В прошлом году, на их новоселье, – напомнил Чолли, – мы поспорили на миллион баксов, что к этому времени они уже разведутся. Ты проиграла.

Они взглянули на Лотто и Матильду. Те были такими красивыми – казалось, что и этот сад, и весь мир вращаются вокруг них.

– А как мы можем знать, что все это – не игра на публику? – спросила Даника. – Мне кажется, они что-то темнят. Может, он только притворяется честным, а она только делает вид, что ей нет дела до его интрижек.

– Грубовато, – снисходительно сказал Чолли. – Что у вас с ним было? Ты тоже была в списке его побед? Знаешь, все эти миллионы девчонок по-прежнему его любят. Я как-то столкнулся с Бриджит, ну той девчонкой, которая всем говорила, что они встречаются и что она его девушка. Так вот она разревелась, когда спросила, как у него дела. Сказала, что он был любовью всей ее жизни.

Даника сузила глаза и поджала губы.

Чолли рассмеялся, показав остатки лазаньи во рту.

– А тут все наоборот, правда? Ты ему никогда не нравилась.

– Если не заткнешься, получишь салатом по хлебальнику! – прорычала Даника. Какое-то время они молча ели или, по крайней мере, делали вид, что едят. А потом Даника сказала: – Ладно. Я удваиваю ставку. Все или ничего. Я даю им шесть лет. Срок до 1998 года. И когда эти двое разведутся, ты заплатишь мне два миллиона долларов и я куплю себе квартиру в Париже. Enfin![10]

Чолли моргнул, у него на шее вздулись вены.

– То есть если я смогу заплатить – ты это имеешь в виду.

– Конечно, сможешь. Ты из тех изворотливых людишек, которые к тридцати годам умудряются сколотить целую сотню миллионов, – отозвалась Даника.

– Это был самый лучший комплимент в моей жизни, – признал Чолли.

Когда ночь сгустилась достаточно, чтобы в нее можно было спрятать очередную интрижку, Сьюзан толкнула Натали под ребра и они прыснули в свои чашки. Между ними установился негласный договор, что следующую ночь они проведут у Сьюзан. Пока только Натали можно было знать о том, что Сьюзан будет играть дерзкую дочку главного сериального злодея. И только Натали можно было знать о том чувстве, которое морем разлилось между ними…

– Моя карьера умрет в зародыше, если все узнают, что я чертова лесба, – сказала Сьюзан.

Что-то дрогнуло в Натали, но она ничего не сказала. Она не мешала Сьюзан хвастаться, хотя сама вынуждена была торговать за прилавком всякой ерундой, в то время как банковский счет подруги становился все больше с каждой секундой.

Взглянув на Натали и увидев, как она поглаживает листья поздней мяты, Лотто вдруг подумал, что она похорошела. Она избавилась наконец он своих усов, сбросила вес и стала одеваться со вкусом. И ей удалось раскрыть ту самую внутреннюю красоту, которую видел в ней Лотто. Он улыбнулся ей. Она покраснела и улыбнулась в ответ.

Внезапно всеобщее жевание замедлилось, и компания погрузилась в молчание. Карамельные пирожные разобрали. Кто-то поднял голову и посмотрел на небо, перечеркнутое следами самолетов. То, как медленно эти следы таяли в сгущающемся сумраке, внезапно напомнило им о мертвой темноволосой девушке.

О том, что ее руки уже никого из них не обовьют за шею и никого из них она уже больше не обнимет.

О том, что она пахла апельсинами.

– Когда я учился в школе, случайно наткнулся на самоубийцу, – внезапно сказал Лотто. – Один мальчик. Он… повесился.

Все с интересом посмотрели на Лотто. Он был мрачен и бледен. Все ждали, что он продолжит, ведь Лотто любил рассказывать истории, но больше он не сказал ни слова.

– Ты никогда не рассказывал, – прошептала Матильда, сжав его ладонь.

– Расскажу когда-нибудь, – пообещал он.

Бедный прыщавый Желешка. На секунду Лотто показалось, что его дух пронесся по саду, и он закрыл лицо руками, а когда снова поднял голову, наваждение исчезло.

Кто-то вдруг сказал:

– Смотрите! Луна!

И в этот же самый миг она выплыла на небесные волны, точно корабль, и залила их всех своим светом. Рейчел уселась рядом с братом и прижалась к его теплому боку. Она приехала к ним погостить на осенних каникулах. Ее уши были проколоты везде, где только можно, она носила суперкороткую стрижку с длинной челкой. Немного радикально для десятилетней девочки, но ей нужно было сделать что-то такое, чтобы больше не выглядеть как шестилетка с трясущимися руками. В когорте ее сверстников лучше быть странным, чем слабым.

[Умница. Правильно.]

Рейчел только что вернулась из квартиры. Там она уже успела запустить лапки в ящик с шелковым бельем Матильды и припрятать среди него конверт с карманными деньгами, накопленными за прошлый год.

Она знала, что Лотто опять на мели, что Матильда звонила Салли в прошлом месяце и что Салли отправила им деньги. Она подняла взгляд на окна первого этажа и увидела мерцающие волны занавесок, половинку чьей-то руки и один глаз.

Рейчел сразу представился интерьер с потолком, оклеенным обоями, и кучей бешеных кошек. Одноглазых, с обрезанными хвостами и подагрическими распухшими лапами. Она прямо слышала вонь больных суставов. Видела миску с куриным супом в микроволновке. А еще – грустную пожилую женщину. Ма ждало такое же будущее. Крошечный розовый пляжный домик. Гробница из фарфора и ситцевой мебели. Ма часто говорила Рейчел, что ей нравится шум прибоя, но девочка ни разу не видела, чтобы та выходила на пляж. Ее мать никогда не покидала свой маленький розовый аквариум – точно рыбка, присосавшаяся к стеклу. Бедная ма.

«Никогда не буду старой, – пообещала себе Рейчел. – И никогда не буду грустной. Лучше уж я проглочу капсулу цианистого калия и покончу со всем этим, как эта подружка Лотто, о которой все плачут. Жизнь имеет смысл, пока ты молод, окружен такими же молодыми людьми и сидишь в холодном саду, благоухающем смесью цветов, грязи и опавших листьев, сверкающем в паутине из лучиков света, пронизанном тишиной последней спокойной городской ночи».

Сидящая под умирающей бругмансией соседская кошка внимательно наблюдала за ними.

До чего странно выглядели эти люди, сгрудившиеся вокруг еды, точно гигантские кошки. И лопали они, как в последний раз. Она захотела было присоединиться к ним и разведать, что там у них такое, но их было слишком много и все они были слишком шумные, резкие и непредсказуемые. Ну вот, смотрите: все подскочили, похватали свои вещи, заспешили куда-то. Переполох перепугал кошку, потому что она-то поняла, что будет дождь, задолго до того, как он зашумел. Случайная ложка вывалилась на ходу из глубокой миски с салатом табуле, упала в грязь и осталась лежать под ударами дождевых капель. Люди исчезли. Из окошка на уровне земли высунулась чья-то рука и погасила красивые древесные огоньки. Какой-то яркий желтый шнурок шмыгнул в темноте, точно змея, и кошке тут же захотелось его поймать. Но в этот же миг он скрылся из глаз, а окно захлопнулось. Кошка аккуратно тронула лапой лист с дрожащей на самом кончике крупной каплей, а затем быстро перебежала двор и юркнула в свою дверь.

ДВЕРЬ РАСПАХНУЛАСЬ, и в квартиру впрыгнул гоблин. На часах натикало девять, и на улице было не по сезону холодно. Вслед за гоблином вошла Мисс Пигги, затем скелет и призрак. Лунной походкой скользнул Альберт Эйнштейн. Сэмюель пришел в костюме прикроватной тумбочки – с торшером вместо шляпы, картонной коробкой, на которой были нарисованы ящики и ручки и сверху которой была приклеена пара журналов и упаковка из-под презервативов. Лотто, облаченный в тогу и увенчанный венком из позолоченных лавровых листьев, водрузил пиво на «тумбочку» и провозгласил:

– Приветствую, ты… ночной столик? Столик на ночь. Хах!

Мертвая Королева Выпускного проплыла мимо, бросив на ходу:

– Интересная мысль.

– Кажется, это была моя бывшая, – усмехнулся Сэм, а затем направился к холодильнику за пивом.

– С каких пор на Хэллоуин идет снег? Глобальное потепление скорее похоже на холодальное холодение, – сказала Луанна, сбивая снег на коврике для ног. Она была подружкой Матильды по работе и разрисовалась под пикассовскую Дору Маар, ту, которая с яблоком.

Она крепко поцеловала Лотто и сказала:

– Здорово, Цезарь!

Он нарочито громко рассмеялся и поспешно ее отстранил.

Луанна ужасно ему не нравилась. Матильда чуть ли не каждый день рассказывала о том, как та пыталась соблазнить их босса, отвратительного бровастого типа с бычьими глазками по имени Ариель.

– А что такого? – спросил однажды Лотто. – Она красивая. Молодая. Почему бы и нет?

Матильда бросила на него красноречивый взгляд.

– Милый. Он богат.

Конечно, это все объясняло. Лотто и Луанна прошли мимо Матильды. Облаченная в костюм Клеопатры, она ела кекс, стоя рядом с пузатым Буддой, которого теперь украшали солнечные очки и цветочная гирлянда. В последний момент Лотто внезапно дернул ее на себя, подхватил у самого пола, словно в танце, и слизнул крошки с ее рта. Матильда рассмеялась.

– Фу, – сказала Луанна. – Вы, мать вашу, нереальные какие-то.

Она прошла на кухню, достала из холодильника бутылку «Зимы», отхлебнула немного и поморщилась. Судя по размерам талии и количеству старых книжек, заполнивших всю квартиру, карьера Лотто снова на спаде. Когда такое случалось, он только и делал, что читал.

Забавно, потому что со стороны он казался огромным и тупым, а потом открывал рот и начинал цитировать Витгенштейна. Ее выбивало из колеи то, какая пропасть между тем, каким человеком он старался быть, и тем, какой на самом деле прятался у него внутри.

Кто-то поставил диск «Нирваны», и девчонки тут же вскочили с кожаного дивана, который Лотто когда-то спас с помойки. Какое-то время они пытались танцевать, но эта попытка провалилась и все сдались. А затем кто-то включил «Триллер» Майкла Джексона. Опять.

Чолли в костюме зеленого гоблина бочком подобрался к Лотто и Матильде. Он уже был здорово навеселе.

– Никогда раньше не замечал, как близко у тебя посажены глаза, Матильда, – сказал он. – И как твои – далеко, Лотто…

Он ткнул в сторону Матильды двумя пальцами.

– Хищница, – выпалил он, а затем указал на Лотто: – Добыча.

– Я добыча, а Матильда хищница? – спросил Лотто. – Да ладно! Это я хищник. Сексуальный. А она – моя жертва.

Все вокруг издали недовольный стон. Луанна пялилась на Эрни через всю комнату и, услышав этот звук, нетерпеливо дернула головой.

– Да заткнитесь вы, – сказала она. – Я тут пытаюсь наладить личную жизнь.

Матильда со вздохом отошла в сторону.

– Стой. Кто? Ах, Эрни, – с пренебрежительным разочарованием бросил Чолли. – Да ладно. Он же тупой.

– Да. Он тупой, как перегоревшая лампочка, – сказала Луанна. – То, что надо.

– Эрни? – переспросил Лотто. – Эрни изучал нейробиологию в университете. Он не тупой. То, что он не поступил в Гарвард, как ты, еще не значит, что он тупой.

– Ну не знаю. Кажется, он случайно смешал свои мозги в каком-то коктейле, – сказала Луанна. – На какой-то из прошлых вечеринок я слышала, как он говорил, будто Стинг – его духовный лидер.

Лотто внезапно громко свистнул.

Эрни в костюме Халка посмотрел на него поверх целого моря девчонок, для которых когда-то смешивал шоколадный мартини, а затем подошел и хлопнул Лотто по плечу. Чолли и Эрни оба были раскрашены в зеленый цвет и напоминали азбуку Морзе: линия и точка.

– Луанна сказала, что оседлает тебя, если ты сможешь внятно объяснить, что значит термин «герменевтика», – сказал Лотто, обращаясь к Эрни, а затем затолкал их обоих в спальню и закрыл дверь.

– Господи, – сказал Чолли спустя какое-то время. – Я бы уже сдох.

– Они до сих пор не выходили? – спросил Лотто. – «Есть у амура стрелы, есть и сети»[11].

– Снова Шекспир?

– Всегда Шекспир, – поправил его Лотто.

Чолли ушел, и он остался один.

Подняв голову, Лотто внезапно увидел свое отражение в зеркально-черных стеклах окон, занавешенных ночью. Увидел небольшой живот, который обозначился у него еще этим летом, легкий блеск на висках. Прошло три года с окончания колледжа, а Матильда до сих пор оплачивает их счета. Лотто с грустью потрепал Будду по голове и побрел прочь мимо стайки ведьм, разглядывающих чью-то фотографию. Их лица светились в темноте. Матильда стояла спиной к нему и разговаривала о чем-то со Сьюзан. Лотто подошел еще ближе и понял, что она говорит о нем:

– …лучше. Например, реклама кофе в сентябре. Представь, отец и сын в лодке, рыбачат ранним утром. Внезапно ребенок вываливается за борт, а Лотто вылавливает его веслом и спасает ему жизнь. Настоящий герой!

Они засмеялись, и Сьюзан добавила:

– Да, я знаю. Кофе «Фолджерс». Я видела. Рассвет, домик в лесу, ребенок просыпается в лодке. Он был ничего, Лотто, в смысле. Впечатляет. Особенно эта его борода.

– Поговори с режиссерами, пусть подыщут ему работу, – сказала Матильда.

– Какую?

– Да неважно, любую.

Сьюзан улыбнулась уголком рта и сказала:

– Попробую что-нибудь сделать.

Совершенно ошеломленный, Лотто развернулся и поспешил прочь, до того как они могли бы его увидеть. Матильда никогда не была жестокой, но ее подавленная агрессия уже напоминала вторую кожу. Если ей не нравится еда в ресторане, она к ней даже не притронется, так и будет сидеть, опустив взгляд и проглотив язык, пока Лотто не выдержит и не скажет официанту, что еда пересоленная или сырая и не будут ли они так любезны принести им что-нибудь другое?

Однажды она выманила для них приглашение на свадьбу на «Винодельне Марты», крутясь возле невесты, известной бродвейской актрисы, всю ночь напролет. Матильда не произнесла ни слова и просто мягко улыбалась до тех пор, пока импульсивная невеста не выдержала и сама не решила их пригласить. Они пришли туда, танцевали, Лотто умудрился очаровать продюсера и получить приглашение на прослушивание в ремейке «Моей прекрасной леди». Правда, его голос им не понравился, и роль он так и не получил, но они все равно отправили актрисе набор серебряных антикварных ложечек для грейпфрута, который купили в хозяйственном магазине и как следует отполировали, чтобы он выглядел солидно.

Лотто вдруг показалось, что он весь опутан какими-то сверкающими серебряными нитями – они тянулись от его рук, ног, пальцев на них, даже мышц рта – к указательному пальцу Матильды. И она двигала этим пальцем по собственному усмотрению, вырисовывая узоры и заставляя Лотто плясать под свою дудку…

Гоблин-Чолли подошел к Матильде, и они оба взглянули на окруженного мальчиками Лотто – в руке у того болталась бутылка бурбона, золотой венок съехал набок.

– Что тебя грызет? – спросил Чолли Матильду. – Чего ты потухла?

– С ним что-то не так, – вздохнула Матильда.

– А по-моему он в порядке, – сказал Чолли. – Нам стоило бы беспокоиться, если бы он все время хохотал или рыдал. А так… он выбирается из летнего омута. – Он помолчал секунду. – Хотя бы живот ушел немного…

– И слава богу, – сказала Матильда. – Мне все лето казалось, что еще немного – и он бросится под поезд. Ему нужна работа. Иногда он целыми днями не выходит из квартиры. – Она тряхнула головой. – Ладно. Как там продажа подержанных машин?

– Я уволился, – сказал Чолли. – Я ведь теперь из высшего общества, так? Через пятнадцать лет мне будет принадлежать половина Манхэттена.

– Ага, – сказала Матильда и внезапно добавила: – Я ухожу из галереи.

Они переглянулись. Вид у обоих был встревоженный.

– О, понятно, – сказал Чолли. – А кто же будет содержать нашего гения?

– Устроюсь в другое место. По правде говоря, я уже устроилась в какой-то стартап, связанный с Интернетом. Сайт знакомств. Начинаю через неделю. Я пока никому не говорила, ни Луанне, ни Ариелю, ни даже Лотто. Просто… мне нужны перемены. Я думала, что мое будущее будет связано с искусством, но нет.

– Значит, Интернет?

– С ним будет связано будущее всех нас.

Они улыбнулись в свои стаканы.

– Почему ты сказала мне? – спросил Чолли после паузы. – Я имею в виду… я вроде как неважный исповедник, знаешь ли.

– А вот и нет, – ответила Матильда. – Я пока еще не поняла, что ты за фрукт. Но у меня такое чувство, что я могу рассказать тебе все свои секреты и ты их сохранишь… пока не подвернется удачный случай их выдать.

Чолли замер, внимательно наблюдая за ней.

– Ну так расскажи, – сказал он.

– Хорошая попытка, – кивнула Матильда, а затем внезапно оставила его, прошла через комнату к мужу и прошептала ему что-то на ухо.

Глаза Лотто чуть расширились, он усмехнулся и отвернулся, не глядя на то, как его жена устремляется к двери и на ходу выключает свет, так что единственными источниками света в комнате остались светящиеся тыквы.

Минуту спустя Лотто вышел следом за ней, всем своим видом демонстрируя полное безразличие. Он поднялся на один пролет и увидел Матильду рядом с дверью их престарелой соседки.

Внизу бурлила вечеринка – когда он был там, не замечал, насколько она громкая. Интересно, почему старушка еще не вызвала полицию, как обычно? Наверное, потому что было еще довольно рано, даже десяти нет…

Потянуло сквозняком, дверь распахнулась, и группа клоунов с грохотом сбежала по лестнице в сторону их квартиры. Голый зад Лотто весь покрылся мурашками. Но вот входная дверь захлопнулась, а дверь их квартиры, напротив, открылась и проглотила клоунов.

Лотто высвободил левую грудь Матильды из лифчика и присосался к ее шее. Он развернул ее и прижал щекой к двери, но Матильда оттолкнула его, ее глаза сверкнули, и Лотто пришлось смириться с классической позой стоя. Не такая увлекательная, но все же молитва во славу богам любви.

Бетти из квартирки этажом выше в одиночестве ела яичный сэндвич, сидя в темноте и прислушиваясь к отзвукам праздника внизу. Когда она услышала недвусмысленный шорох на лестнице, подумала о том, что это могут быть воры, и перепугалась до смерти. Вспомнила о маленьком пистолете, который хранила в горшке с папоротником. Она отложила сэндвич и прижалась ухом к двери. Но тут раздался еще один скрип, а затем – какое-то мурчание. Удар.

Ошибки быть не могло. Снаружи происходило именно это.

Она подумала вдруг, как же давно они не виделись с Хью. Ее Хью. Между ними уже давным-давно все закончилось, но ее раны все еще были свежи и сочились кровью, словно надкушенный персик – соком. Казалось, что она испытала все это наслаждение только вчера. Когда они еще были юными и не вполне понимали, что делают, но все равно не сдались, а, повзрослев, поженились. Вся эта химия и притяжение далеко не самая худшая основа для брака. Первые годы были великолепными, но вот последние едва теплились счастьем.

Девушка за дверью издала низкий стон, парень пробормотал что- то, достаточно отчетливо, чтобы Бетти смогла разобрать каждое слово. Стоны девушки стали громче, а затем зазвучали странно глухо, как если бы она вдруг закусила что-то – может, его плечо?

Шум и стук о дверь усилились.

Бетти отшатнулась от тонкой деревянной перегородки.

[Как же давно к ней никто не прикасался; в бакалейном она протягивала сдачу на ладони, так, чтобы продавец непременно дотронулся до ее ладони своей.]

Надо же, какая выдержка. Бетти вдруг вспомнила воскресный визит в зоопарк и массовое, радостное спаривание капуцинов. Раздался короткий, сдавленный вскрик, и она прошептала:

– Вот уж точно, сладость или гадость, старушка.

Снаружи доносилось тяжелое дыхание, шорохи и возня этих двух бестолковых созданий. Конечно же она знала, кто это. Этот странный здоровяк с нижнего этажа и его высокая, худощавая жена, которая, разумеется, сделает вид, что ничего не было и все в порядке, когда они столкнутся в фойе утром.

Раздались шаги, музыка внезапно стала громче, а затем дверь захлопнулась и стало тихо. Бетти снова осталась одна. Теперь, голубка, хлебни крепкого скотча и ковыляй в свою кроватку. Как хорошая девочка.

БЫЛО ДЕСЯТЬ ЧАСОВ. Матильда стояла на коленях и собирала осколки миллионной по счету разбитой винной бутылки. С тех пор как они переехали в эту квартиру пять лет назад, прошло так много времени, а они все еще не могут решить вопрос с работой. Конечно, когда Лотто удавалось заполучить какую-нибудь роль, дела налаживались, но ненадолго. Как же она устала. Сегодня она даже не удосужилась надеть контактные линзы, а стекла ее очков были покрыты отпечатками пальцев. С огромным трудом ей удалось спровадить всех домой.

Она слышала голос Лотто, доносящийся со стороны дивана:

– Просто маленькая перемена, попытка все утрясти. По крайней мере, мы больше не напоминаем «Лемонхедз»[12].

Рейчел стукнула свежевыкрашенную стену и пробормотала:

– Как вообще называется этот оттенок? Самоубийство в сумерках? Церковь зимним вечером? Это самый мрачный синий, который я когда-либо видела.

Она выглядела даже более нервной, чем обычно. На улице раздался звук выхлопа, и Рейчел выронила стакан.

– Позволь мне, – смиренно сказала она, обращаясь к Матильде. – Я такая неуклюжая.

– Ничего страшного, я уберу, – сказала Матильда. – Я слышала, что ты говорила о новом цвете, но, ты знаешь, мне он нравится.

Она сгребла осколки и выкинула в мусор. В общую кучу упала капелька крови – Матильда порезала указательный палец, но даже не почувствовала.

– Черт, – прошептала она.

– Мне тоже нравится, – подала голос Луанна. За последний год ее разнесло просто как на дрожжах. – Я имею в виду… подходящий фон для украденной картины.

– Хватит об этом напоминать, – сказала Матильда. – Питни ее сломал, Ариель приказал мне ее выбросить. Я так и сделала. Чтобы все было честно, мне нужно было бы всего лишь достать ее из мусорной корзины.

Луанна пожала плечами, но улыбка ее вышла скованной.

– Со всем моим почтением, – вставил Чолли. – Это худшая вечеринка в истории вечеринок. Мы уже говорим о стенах. Сьюзан и Натали трахаются, а Даника вообще спит на коврике. Как вам вообще пришла в голову вечеринка с дегустацией вина? Что двадцатилетние вообще могут знать о вине? В старшей школе и то вечеринки получше были.

Лотто улыбнулся, и на всех это подействовало, как восход солнца, – они тут же ожили.

– Мы тогда были дикими, – сказал Лотто и повернулся к остальным. – Моя семья несколько месяцев мирно жили на Пляже Полумесяца, а потом появился Чолли и дошло до того, что моя матушка отослала меня в частную школу. Но это было классное время. Мы тогда почти не спали. Я даже не вспомню, сколько всяких наркотиков мы перепробовали. Чолл, помнишь ту вечеринку в заброшенном доме на болоте? Я трахал девчонку на крыше, потом начался пожар, я похватал наше барахло, мы свалились в кусты со второго этажа, и, когда я выбрался, мой хрен просто вывалился из штанов. Пожарные хлопали.

Все засмеялись, и Лотто продолжил:

– Это была моя последняя ночь во Флориде. Ма вышвырнула меня на следующий день. Сколько она всего пообещала школе… так я и не был дома с тех пор.

Чолли кашлянул. Все посмотрели на него.

– Ты… говорил о моей сестре. Это ее. Ты трахнул.

– Черт! – сказал Лотто. – Прости, Чолл, я идиот.

Чолли сделал глубокий вдох, чтобы немного успокоиться.

– В тот день я сломал ногу, когда мы строили ту спираль из песка перед вечеринкой. И когда вся эта хрень случилась, я был в отделении хирургии.

Повисла долгая пауза.

– Мне очень стыдно, – сказал Лотто.

– Забудь, – сказал Чолли. – Она к тому моменту уже успела перетрахать всю футбольную команду.

Девушка Ольга, с которой пришел Чолли, издала удивленный звук. Она была какой-то второсортной моделью из СССР, но такой красивой, что Лотто вынужден был признать – рядом с ней меркла даже Матильда.

[Немудрено – в такие-то дни.]

Лотто взглянул на свою жену. Какой же она выглядела неряшливой с немытой головой, в футболке и очках. Не стоило ему наставить на этом сборище. Он переживал за нее, она уже несколько недель ходила притихшая и подавленная. Что-то явно было не так. Все, что он говорил, было не так, все его шутки тоже. Может, у нее проблемы на работе? Один раз он даже спросил ее об этом. Она явно была несчастна, ей стоило уволиться, а им обоим – создать наконец нормальную семью. Если у Антуанетты появится внук, они наверняка воссоединятся. Тогда у них будет много денег, достаточно для того, чтобы Матильда немного расслабилась, разобралась, чего ей на самом деле хочется от жизни. Они встретились, когда она была свободной художницей, пробовала себя то в том, то в этом, но никак не могла найти русло, в которое могла бы направить свой потенциал. Этим она его и зацепила. Может, дети – это то самое русло? Сейчас она бы зашипела на него: хватит, Лотто, хватит этой бесконечной болтовни о детях. Они еще слишком молоды, к тому же из их компании всего несколько человек обзавелись детьми, и то ненамеренно.

На этом аргументе Лотто обычно сдавался. Сворачивал дискуссию и пытался отвлечь ее разными видео и выпивкой. Он думал, что вечеринка с дегустацией вина немножко ее взбодрит, но теперь ему стало ясно, что все, чего она хотела, – это спрятаться в своей норке и забраться на новый матрас в спальне с вышитыми занавесками.

Сегодня ночью он взял ее чуть ли не силой, и его захлестнула паника. Что если она собирается уйти от него и это ее плохое настроение связано не с ней самой, а с ним? Он знал, что разочаровал ее. Что, если она начала думать, что могла бы найти кого-нибудь получше?

Когда она подошла, он протянул к ней руки, но она всего лишь подала ему платок, чтобы он смог сделать красивый бантик на ее кровоточащем пальце.

– Не знаю. По-моему, это весело, – сказала Рейчел. Милая Рейчел с точеным личиком и голодным блеском в глазах. На выходные она решила остаться в городе. Ей еще не было и четырнадцати, а она уже выглядела уставшей. Лотто заметил, что ногти у нее обкусаны до крови. Стоило поговорить с Салли, вдруг с ней происходит что-то, о чем ему надо знать?

– Приходится многому учиться, – продолжала она. – В пятницу вечером в общежитии будет пижамная вечеринка.

– Могу себе представить. Мятный шнапс, «Клуб Завтрак» по видику, а потом кто-нибудь запрется в ванной на всю ночь и будет рыдать. Полуночная беготня нагишом по двору и игра в бутылочку с другими девчонками. А моя маленькая королева Рейчел будет сидеть в углу с книжкой в своих пижамных штанишках с лобстерами и осуждать их всех.

– Записи в моем выпускном журнале будут потрясающими, – сказала Рейчел. – Скучная и банальная. Сплошное разочарование. Пальцы вниз.

Все засмеялись, и ощущение безнадеги, завязавшее комнату тугим узлом, слегка ослабло. В основном, конечно, благодаря Рейчел. После небольшой паузы Луанна спросила:

– Скажи, а холсты ты таскала из галереи тоже из чувства профессиональной этики?

– Черт подери! – не выдержала Матильда. – А если бы кто-нибудь другой вытащил их из мусора, все было бы в порядке? Ты, например? Какого черта, Луанна, ты что, завидуешь?

Луанна скорчила рожицу. Конечно, она завидовала. Лотто вдруг пришло на ум, что, должно быть, ей приходилось несладко, когда Матильда работала в галерее. Та ведь всегда была во всем первой. Эрудированная, умная, вежливая. Понятное дело, что и Ариелю она нравилась больше. Матильда всем нравилась больше.

– Ха, – фыркнула Луанна. – Вот это да. Я завидую? Тебе?

– Пожалуйста, хватит, – сказал Чолли. – Если бы речь шла о картине Пикассо, все бы потом назвали Матильду дальновидной. Ведешь себя как сучка.

– Ты назвал меня сучкой? Да я даже не знаю, кто ты, – сказала Луанна.

– Мы виделись уже миллион раз. И ты каждый раз это повторяешь, – сказал Чолли.

Даника наблюдала за их перепалкой как за игрой в пинг-понг. Она похудела еще сильнее, ее руки и щеки покрылись странным пушком. И она смеялась.

– Пожалуйста, хватит ругаться, – тихо попросила Рейчел.

– Не понимаю, почему я вообще снова и снова прихожу на ваши идиотские вечеринки. – Луанна встала, от злости у нее выступили слезы. – Ты, Матильда, обыкновенная пустышка, липа, и ты знаешь, о чем я говорю. – Она повернулась к Лотто и ядовито добавила: – О, к тебе это не относится, Лотто, ты просто чертов Бэмби. Уже всем ясно, что у тебя нет никакого актерского таланта. Но никто не хочет говорить тебе об этом, чтобы не обидеть. И уж конечно не твоя жена, которая просто из кожи вон лезет, чтобы ты чувствовал себя Маленьким принцем.

Лотто так быстро вскочили с кресла, что кровь отлила от его головы.

– Заткни свое рыло, Луанна! Моя жена – самый лучший человек на свете, и ты, черт побери, это знаешь!

Рейчел вскрикнула: «Лотто!» Матильда тихо сказала: «Лотто, остановись». Натали и Сьюзан в один голос крикнули: «Эй!» И только Чолли вдруг разразился громким визгливым смехом. Ольга, о которой все забыли, вздрагивала, как от ударов хлыста, и впивалась ногтями в его плечо, а затем вдруг ринулась через комнату, грохоча своими высокими каблуками, рывком распахнула дверь и с криком «Вы просто уроды!» вылетела на улицу. Ледяной противный ветер ворвался в помещение и плюнул в них снегом. Целое мгновение ничего не происходило, а затем Матильда сказала:

– Чолли, иди за ней.

– Не-а, – отозвался тот. – Она все равно не уйдет далеко без куртки.

– Уже десять часов, придурок. – Даника бросила в Чолли куртку из искусственного меха.

Чолли пробурчал что-то, но все же встал и вышел, оглушительно хлопнув дверью. Матильда тоже поднялась, молча сняла со стены картину, пронеся ее над сверкающей лысиной Будды, а затем передала ее Луанне. Луанна взглянула на полотно, оказавшееся у нее в руках.

– Я не могу взять это, – сказала она.

У всех присутствующих в комнате возникло такое чувство, будто они стали свидетелями молчаливой, но страшной битвы. Матильда села, скрестила на груди руки и закрыла глаза.

Луанна положила картину ей на колени, вышла из комнаты, и дверь их квартиры навсегда закрылась за ней.

В ее отсутствие в комнате как будто посветлело, даже взгляды ламп смягчились.

А потом они все ушли, один за другим. Рейчел заперлась в ванной, оттуда доносился шум воды. Когда они остались одни, Матильда уселась перед Лотто на колени, сняла очки и прижалась носом к его груди. Он беспомощно обнимал ее, издавая какие-то слабые, успокаивающие звуки. Эта ссора вызвала у него тошноту, выносить ее было трудно. Плечи его жены подрагивали. Но когда она подняла голову, Лотто ожидал шок: ее лицо было красным и опухшим… от смеха.

Смеха?!

Лотто поцеловал темные круги у нее под глазами, веснушки на ее щеках и носу и почувствовал головокружительный трепет.

– Ты сказал… рыло! – выдавила она сквозь смех. – Ты просто Мистер Гениальность, спаситель дня!

И она снова засмеялась.

Потрясающая девушка.

Лотто вдруг с удивлением понял, что она сама справится со своим сложным, мучительным периодом и не будет делиться с ним ничем. А затем она вернется. Она снова полюбит его. И никуда не уйдет. Но, где бы они ни жили, эта картина всегда будет напоминанием о том, как их брак поднялся с земли, выпрямился и взглянул на них, тяжело дыша и упираясь руками в колени.

О том дне, когда Матильда вернулась к нему.

Аллилуйя.

– АЛЛИЛУЙЯ, – сказал Чолли и опрокинул в себя гоголь-моголь, большую часть которого, впрочем, составлял брэнди. На часах было уже одиннадцать. – Христос народился!

Они с Лотто вели негласное соревнование – кто больше выпьет. Лотто лучше притворялся трезвым, вот только комната время от времени начинала вращаться, если как следует не моргнуть.

Снаружи сгущалась ночь. Уличные фонари казались огромными леденцами, покрытыми сверкающим снегом.

Салли говорила без умолку вот уже несколько часов:

– …и конечно я знаю не так много, и не такая умная, как вы все, дипломированные артисты и художники, и уж конечно я не могу указывать тебе, что делать, а чего нет, Лотто, мой мальчик, но если бы я была тобой, что, конечно, не так, но если бы было так – я бы сказала, что горжусь теми тремя или четырьмя постановками, в которых мне удалось сыграть за эти три года, но, знаешь ли, не всем повезло родиться Ричардом Бартоном, так что, может быть, пора поискать еще что-нибудь, что можно было бы сделать с собственной жизнью? Я имею в виду, попробуй как-то… восстановить отношения, вернуться к Антуанетте, а она уже вернет тебе наследство. Ты не представляешь, как ей тяжело живется, у нее ведь больное сердце. А когда она покинет нас, вы с Рейчел тут же все растратите, дай Бог это случится не скоро. – Она бросила на Лотто оценивающий взгляд поверх своего канареечного клювика.

Будда молча смеялся над ними со своей каминной полки, окруженный роскошными рождественскими цветами. Под ним потрескивал огонь, который Лотто бесстрашно развел из собранных в парке веточек. Позже этот огонь будет вздыматься по всему дымоходу, ветер будет реветь, как несущийся поезд, а ночь наполнится подъезжающими машинами.

– Я еще борюсь, – сказал Лотто. – Но, черт возьми, я ведь и так родился богатым белым мужчиной. Если бы у меня не было хотя бы одной маленькой проблемы, я бы не смог работать как следует. А пока я занимаюсь тем, что мне нравится, что я люблю. Это что-то да значит.

Прозвучало все довольно механически, даже в его собственных ушах. Плохая игра, Лотто.

[Актерское мастерство уже слегка поистрепалось, не так ли?]

Его сердце уже давно прекратило бороться.

– Что вообще такое успех? – подала голос Рейчел. – Я бы сказала, это возможность работать так много, как только можешь и хочешь над тем, что нравится тебе больше всего и что тебя вдохновляет. Если смотреть на это под таким углом, все эти годы Лотто имел успех.

– Я люблю тебя, – сказал Лотто сестре.

Она уже училась в старшей школе и была такой же худой, как и Салли. В ней было куда больше от Саттервайтов, она была такая же мрачная, волосатая и неопрятная. Ее друзья не могли поверить в то, что они с Лотто – родственники. И только Лотто считал ее красавицей. Ее тонкое лицо напоминало ему фигуры скульптора Джакометти. А еще она почти совсем перестала улыбаться.

Он притянул ее к себе и поцеловал, почувствовав на секунду, как сильно она зажата.

– Успех – это деньги, – подал голос Чолли.

– Да.

– Успех, – сказала Салли, – это возможность обнаружить в чем-то свое величие, ребята. Лотто родился таким. Я видела тот момент, когда ты с криком появился на свет. В самом сердце урагана. Ты просто не хочешь посмотреть правде в глаза и понять, в чем твое величие. Гавейн часто повторял, что ты непременно станешь президентом США или астронавтом. Что это будет нечто выдающееся. Такова твоя судьба.

– Прости, что разочаровываю, – сказал Лотто. – Тебя и свою судьбу.

– Ну, в таком случае ты разочаровываешь и нашего почившего отца, – рассмеялась Рейчел.

– Нашего почившего разочарованного отца. – Лотто салютовал своей сестре и проглотил горечь. Она не виновата, она не знала и не узнает Гавейна, так же как и не узнает, какую боль она всколыхнула в нем напоминанием об отце.

В дверях появилась Матильда с подносом в руках. Она выглядела великолепно в своем серебристом платье и с платиновыми волосами, уложенными в стиле персонажей фильмов Хичкока – с тех пор как ее повысили полгода назад, в ней появилось что-то новое и привлекательное. А Лотто был бы не против затащить ее в спальню и как следует понизить. Он одними губами сказал ей: «Спаси меня», но жена не обратила на него внимание.

– Я волнуюсь. – Матильда поставила поднос на кухонную стойку и повернулась к ним. – Я оставила это для Бетти утром, сейчас уже одиннадцать, а она даже не притронулась к еде. Кто-нибудь видел ее в последнее время?

В повисшей тишине было слышно только тиканье старинных фамильных часов, которые Салли принесла с собой, но оставила в своем пальто. Все невольно посмотрели наверх, как если бы хотели пронзить взглядом несколько слоев штукатурки, половицы и ковер и увидеть темную и холодную квартиру.

[Тишина, гул холодильника, темная лампа на тумбочке у кровати, единственный, кто подавал какие-то признаки жизни, – это голодная, скребущаяся под окошком кошка.]

– Хм, – сказал Лотто. – Сегодня же Рождество. Возможно, она уехала к родственникам и забыла нам сказать. Никто не должен проводить Рождество в одиночестве.

– Ма проводит, – сказала Рейчел. – Ма сидит в своем промокшем пляжном домике и разглядывает в бинокль китов.

– Ерунда. Ваша мать осознанно сделала этот выбор – она предпочла затворничество Рождеству в кругу семьи. Поверьте мне, у нее большие проблемы. И я вижу это каждый чертов день. Не знаю, зачем я каждый год покупаю ей билет. В этом году она даже собрала сумки. Надела куртку, надушилась. Потом села на диван. И сказала, что хочет рассортировать коробочки в ванной. Она сделала свой выбор, она взрослая женщина. Не стоит мучиться угрызениями совести, – твердо сказала тетя Салли и поджала губы, начисто опровергая этим жестом все свои утверждения. Лотто почувствовал огромное облегчение. То, что она весь вечер пыталась расцарапать его совесть, все эти ее тычки и шпильки, оказывается, росли из ее собственного чувства вины.

– Я не чувствую себя виноватой, – сказала Рейчел, хотя ее лицо свидетельствовало об обратном.

– Я чувствую, – тихо сказал Лотто. – Я уже давно не видел свою мать. И мне плохо.

Чолли саркастически фыркнул. Салли впилась в него взглядом.

– Ну… вы же знаете, что вы всегда можете сами ее навестить, – сказала Салли. – Я знаю, что вы поссорились, но все, что вам нужно, – это пять минут наедине. Пять минут, и она тебя простит. Обещаю. Я могу тебе в этом помочь.

Лотто открыл было рот, но ему требовалось так много сказать, к тому же обида на бойкотирующую Рождество мать была все еще крепка, поэтому он проглотил слова, которые чуть не вырвались наружу, и снова закрыл рот.

Матильда со стуком поставила на стол бутылку красного вина.

– Слушай. Антуанетта никогда не переступала порог этой квартиры. Она никогда не встречалась со мной. Если она что и выбрала – то злобу. Мы не должны жалеть ее за такой выбор!

Ее руки дрожали от гнева. Лотто нравились те моменты, когда под ее хрупкой маской спокойствия закипали чувства.

Какая-то часть Лотто хотела запереть Матильду и маму в одной комнате и дать им как следует поцапаться. Но он никогда бы не поступил так с Матильдой. Она была слишком милой, чтобы даже на минуту оставлять ее один на один с Антуанеттой. Из этой комнаты Матильда вышла бы покалеченной.

Она выключила свет, и елка, опутанная гирляндой из огоньков и сосулек, озарила комнату сверкающим светом. Лотто усадил Матильду на колени.

– Дыши, – прошептал он в ее волосы.

Рейчел моргнула и перевела взгляд на мерцающее дерево.

Лотто знал, что слова Салли – правда, хоть и жестокая. За последний год стало окончательно ясно, что он больше не может полагаться только на свои увядающие чары. Он пробовал их снова и снова – на баристах в кофейнях, на прослушиваниях, на читающих людях в метро. Но кроме раскованности, свойственной любому привлекательному молодому человеку, у него ничего не осталось. Люди отводили взгляд. Долгое время он думал, что все решается по щелчку и ему удастся все исправить. Но момент был упущен, и теперь он потерял весь свой шик, блеск и очарование. На словах это кажется таким незначительным. А на деле он не мог вспомнить ни один вечер, когда не напился бы и не отключился. Вот и сейчас. Он глубоко вдохнул и начал громко петь «Джингл Беллз», самую ненавистную из всех песен, звучащую еще хуже в его исполнении, ведь Лотто трудно было назвать величайшим певцом на свете. Но что еще делать перед лицом такой безысходности, как не петь? Перед глазами у него стояла картина: его растолстевшая мать сидит одна-одинешенька под пальмой в кадушке, опутанной рождественской гирляндой. Остальные тоже подключились к нему, за исключением, разве что, Матильды. Она все еще злилась, но смягчалась с каждой секундой, пока наконец ее строго сжатые губы не надломила крошечная улыбка. В конце концов и она запела.

Салли буравила Лотто взглядом. Ее мальчик. Ее сердечко. Салли прекрасно видела, что Рейчел, милая и благородная Рейчел намного добрее и скромнее его и заслуживает нежности со стороны тетушки намного больше, чем Лотто. Но именно о нем были все ее мысли и молитвы. Все эти годы разлуки плохо сказались на ней.

[…Разметая снег, в санках мы сидим…]

Ей вдруг вспомнилось другое Рождество, то, которое было еще до того, как Лотто окончил университет, до Матильды, когда они втроем, она, Лотто и Рейчел, были в Бостоне и жили в респектабельном старинном отеле. Все замело снегом, казалось, что они провалились в волшебный сон и их окутало толстым слоем пудры.

Лотто тогда устроил небольшое рандеву с девчонкой, которая сидела за соседним с ними столиком за ужином. Его изящество и обходительность так напомнили Салли юную Антуанетту, что у нее буквально перехватило дыхание. Как будто Антуанетта воплотилась в своем сыне в новом, улучшенном виде. Салли ждала его до полуночи, стоя у окна, обсыпанного бриллиантовым мерцанием, в конце коридора, где располагались их комнаты. Снег все падал и падал, засыпая двор у нее за спиной.

[…по полям мы мчимся…]

А на другом конце коридора три горничные с тележками хихикали и без конца шикали друг на друга.

Наконец дверь в комнату ее мальчика открылась, и он показался, совсем голый, если не считать плавок. У него была красивая спина, такая же, как у Антуанетты, когда та еще была стройной. Вокруг его шеи было обернуто полотенце – он собирался в бассейн. Совершенный им только что грех был настолько очевидным и мучительным, что Салли вспыхнула при мысли о возможных царапинах на ягодицах той девчонки или о том, какими покрасневшими и натертыми будут колени Лотто наутро. «И откуда в нем взялась эта уверенность», – думала она, глядя на его фигуру, уменьшающуюся по мере того, как он приближался к горничным.

Лотто сказал им что-то, и они прыснули, одна шлепнула его тряпкой, а вторая послала сердечно-шоколадную улыбку.

[…смеемся без конца, ха-ха-ха!]

Он явно их зацепил. До Салли долетел его смех. И тут она вдруг подумала, что ее Лотто становится обычным. Банальным. Если он не будет осторожен, какая-нибудь девица точно окрутит его и женит на себе. Лотто угодит в ловушку высокооплачиваемой, но грязной работенки, семьи и рождественских открыток. У него появится пляжный домик, лишний вес, внуки, слишком много денег, чтобы хоть как-то их тратить, а затем скука и, наконец, смерть. В старости он станет честным и консервативным, забудет о своем привилегированном положении.

Когда Салли нарыдалась всласть от этих мыслей, обнаружила вдруг, что все так же стоит в одиночестве у дышащего холодом окна, сквозняки по бокам от нее завывают все громче и громче, а затем внезапно… затихают.

[Песня бубенцов нам поднимает дух, целый день поем эту песню вслух!]

И вот, к счастью, в его жизни появилась Матильда! Она, хоть и показалась Салли сначала той самой милой девицей, которой она так опасалась, на деле оказалась совсем другой. В ней был стержень, который мог бы спасти Лотто от его лени.

Но вот прошло уже много лет, а он так и не выбрался из обыденной жизни.

Рождественский хорал застрял у Салли в горле.

На улице какой-то прохожий со всей возможной поспешностью шел по заледеневшей дорожке. Подняв голову, он увидел компанию людей, поющих хоралы и купающихся в белоснежном свете дерева. Его сердце дрогнуло. Теперь эта сцена с ним навсегда. Она все еще маячила перед ним, когда он пришел домой к спящим в своих кроватях детям и жене, когда пытался собрать трехколесный велосипед без отвертки, за которой и бегал к соседям. После она напоминала о себе снова и снова – когда его дети развернули свои подарки, а потом вдруг стали слишком взрослыми и бросили все эти игрушки в обрывках бумаги, а потом бросили и их дом, и избрали свою жизнь, оставив его с женой наедине друг с другом и с дикой тоской. Как же быстро все это случилось! Но все эти годы люди, поющие хоралы в мягком свете огней, хранились в его памяти как драгоценное напоминание о том, как должно выглядеть счастье.

ВРЕМЯ БЛИЗИЛОСЬ К ПОЛУНОЧИ, а Рейчел все еще разглядывала потолок. Надо было обладать смелостью Матильды, чтобы вот так его разукрасить! Их тела переливались в ярком свете, похожие как две капли воды. Элегантное золотое сияние отражалось от темных стен, здорово преображая комнату. Последний день года выдался неприветливым и мрачным, но сейчас ей казалось, будто чья-то огромная рука открыла потолок, точно крышку на банке с сардинами, и все они очутились под ярким августовским солнцем. Трудно поверить, что это – то самое место, в котором она появилась почти семь лет назад, когда приехала на новоселье. Ей вспомнилась пустая квартира, заполненная гремучей смесью беснующихся тел, пивной вонью и жарой, пронизанная лучами раннего летнего солнца, льющегося в звенящий сад. Теперь повсюду висели украшения в виде сосулек, мерцающие в свете уличных фонарей, Будда утопал в орхидеях, по углам пышно разрастались монетные деревья, повсюду стояли кресла в стиле Людовика XIV. Теперь эта квартира была даже слишком красивой и слишком обставленной и буквально дышала элегантностью.

«Вот она какая, золотая клетка», – подумала Рейчел.

Весь вечер Матильда вела себя с Лотто очень сухо. Она смотрела на него, но не улыбалась. Или вообще не смотрела. Рейчел боялась, что Матильда, девушка, которую Лотто любил так, как никого другого, просто возьмет и упорхнет от него. Бедный Лотто. Бедные все они, если она его бросит! Новая подружка Рейчел, Элизабетт, настолько бледная и светловолосая, что можно было подумать, будто она сделана из бумаги, почувствовала, как та занервничала, и сжала ее плечо. Напряжение спало. Она прерывисто вздохнула и робко поцеловала Элизабетт в шею.

Снаружи по дорожке прошмыгнула кошка. И это не была та толстушка, что жила у старушки наверху. Когда Лотто и Матильда перебрались в эту квартиру, это животное уже давно обитало где-то по соседству. А на прошлое Рождество любимица старушки голодала почти три дня, пока Лотто и Матильда не взяли в оборот домовладельца, отдыхавшего на Британских Виргинских островах, и он не отправил кое-кого проверить квартиру наверху.

Бедная Бетти.

Оказывается, она давно была мертва.

У Матильды случилась истерика, и Лотто пришлось отвезти ее к Сэмюелю на целую неделю, чтобы жена пришла в себя и не появлялась в доме, пока там работают ликвидаторы. Странно было видеть Матильду такой, потерявшей обычную невозмутимость и хладнокровие. В те дни она казалась Рейчел маленькой и перепуганной девочкой. Но такой она нравилась ей еще больше.

Теперь наверху поселилась пара с младенцем, именно поэтому сегодняшняя вечеринка была такой скромной. Новорожденным, ведь, как известно, шум не по душе.

– Детеводы, – фыркнула Матильда, появившись словно из ниоткуда. Она что, мысли умеет читать?!

Матильда рассмеялась, увидев озадаченное лицо Рейчел, а затем вернулась в кухню – разливать шампанское по бокалам на серебряном подносе. Лотто тоже вспомнил о ребенке наверху и вдруг представил, какой была бы Матильда, будь она беременна. Наверное, сзади выглядела бы стройной, как всегда, а сбоку – как будто проглотила тыкву. Его почему-то рассмешила эта мысль. Она носила бы ремень очень низко, а грудь раздулась бы, как раз для его жадного рта. Дни ожидания, когда снова можно коснуться чистой теплой кожи. Ее молоко.

Он хотел бы этого.

Чолли, Даника, Сьюзан и Сэмюель сидели притихшие и бледные. Они нынче пришли без пар – последний год был богат на разрывы.

Сэмюель сильно похудел, его кожа истончилась и смялась вокруг рта. Сегодня он впервые выбрался куда-то после того, как ему удалили яичко – следствие тестикулярной опухоли. Первое время после операции он был ужасно подавленным.

– К слову о детеводах. На прошлой неделе я видел девчонку, с которой ты гулял в колледже, Лотто. Как ее звали? Бриджит, – сказала Сьюзан. – Теперь она сотрудник педиатрического онкологического отделения. А еще она беременна и сильно. Раздулась, как сучка. Выглядит очень счастливой.

– Я не гулял ни с кем в колледже, – сказал Лотто. – Не считая Матильды. И это длилось две недели. А затем мы сбежали.

– Да, не гулял. Просто трахал всех девчонок в Хадсоне, – рассмеялся Сэмюель. Из-за химиотерапии он облысел и стал похож на хорька. – Прости, Рейчел. Твой брат был настоящей шлюхой.

– Да-да, я слышала, – сказала Рейчел. – Кажется, эта Бриджит приходила к вам на вечеринки, когда вы только переехали. Она была такой нудной. У вас всегда собиралась целая толпа народу. Я скучаю по тем дням.

Рядом с ними из ниоткуда вдруг выросли призраки прошлых вечеринок и их самих, когда все они были слишком юными и слишком глупыми, чтобы понять, какие это ослепительно-счастливые дни. «Что же случилось с нами, с нашими друзьями, – вдруг подумал Лотто. – Те, кто, казалось, будут рядом всегда, внезапно куда-то исчезли. Куда делись беглые наследники задротского престола в компании своих как две капли воды похожих друг на друга друзей, район Парк-Слоуп в Бруклине, пивнушки, Эрни, который теперь владеет барной империей, но по-прежнему путается с девчонками, у которых блюдца в ушах вместо сережек да тюремные татуировки? Натали теперь финансовый директор какого-то интернет-стартапа в Сан-Франциско, а сотни и сотни других просто куда-то испарились. Дружба с ними сошла на нет, а вот те, кто до сих пор рядом, останутся уже до конца. У них сердца как кремень».

– Даже не знаю, – мягко прошептала Сьюзан, – мне вроде как даже нравится жить одной.

Она все еще играла подростков в мыльных операх. Кажется, руководство студией не собиралось сдаваться и планировало выжимать из нее этого подростка до последнего, пока от него ничего не останется и Сьюзан не отправят играть матерей и жен.

В любом сюжете женщину всегда определяет ее отношение к чему-то.

– А мне грустно спать одной, – сказала Даника. – Я подумываю купить надувную куклу, просто чтобы просыпаться рядом с кем-то по утрам.

– Попробуй начать встречаться с моделью, – сказал Чолли. – Одно и то же.

– Ненавижу твое лицо, Чолли, – сказала Даника, изо всех сил стараясь не засмеяться.

– Да-да-да, повторяй это почаще. Правду мы оба знаем, – сказал Чолли.

– Меньше минуты до того, как упадет шар[13], – напомнила Матильда, внося поднос с шампанским. Все посмотрели на Сэма, и он пожал плечами. Даже рак не смог его сломить.

– Бедный старина Сэм, – сказал Лотто. Он успел хлебнуть бурбона после ужина и до сих пор не протрезвел.

– Одинокий бубенчик? – предложил свой вариант Чолли, но не вполне дружелюбно.

– Сэм-пол-яйца, – сказала Матильда и легонько толкнула развалившегося на диване Лотто.

Он сел ровнее и зевнул. Расстегнул пуговицу на брюках. Тридцать лет. Закат юности. Он почувствовал, как на него опять накатывает мрак, и сказал:

– Вот и все, народ. Последний год человечества. Следующий новый год уже будет двухтысячным, самолеты начнут падать с неба, компьютеры – взрываться, ядерная энергия выйдет из-под контроля, мы увидим короткую вспышку света, а затем этот свет зальет все и с нами будет кончено. Навсегда. Чао, проект «человечество». Так что живите на полную! У нас остался для этого последний год!

Лотто, конечно, шутил, но на самом деле верил в это. Он представил, каким прекрасным и здоровым был бы мир без людей, как он вынашивал бы новую, дивную жизнь. Представил крыс с лишними пальцами, обезьян в разноцветных очках, рыб- мутантов, возводящих огромные подводные замки. Если и существует какой-то Высший План, то он в любом случае был бы лучше без человеческого присутствия. С другой стороны, он вспомнил молодое лицо своей матери, подсвеченное огнями свечей.

– «И я видел, что жена та упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых, и видя ее, дивился удивлением великим»[14], – прошептал Лотто.

Все оглянулись на него, испугались и тут же отвернулись.

Лотто разбивал Рейчел сердце. Вся семья разбивала ей сердце. Ма, которая решила заживо похоронить себя в уединении и несчастье, преданная как собачка, надрывная Салли и даже Лотто, чью гордыню она никак не могла понять.

Только ребенок может злиться так долго и так долго не может простить, чтобы все наконец наладилось. Матильда заметила, что глаза Рейчел опять переполнились грустью, и коротко покачала головой, как бы говоря «не надо». Он это заметит.

– Тридцать секунд! – воскликнула она.

Из компьютера доносилась музыка Принца.

Чолли наклонился к Данике, надеясь на праздничный поцелуй. Отвратительный коротышка. Какой же огромной ошибкой было позволить ему облапать ее как-то раз в такси по пути их Хэмптонса прошлым летом. И о чем она только думала? Да, она тогда рассталась с парнем и еще не нашла нового, но все же…

– Ни единого, мать твою, шанса! – отрезала она, хотя Чолли и продолжал что-то бубнить.

– …должна мне два миллиона долларов!

– Чего?

Он усмехнулся.

– Тут всего двенадцать с чем-то секунд осталось до 1999 года. Мы забились, что эти двое разведутся еще до 1998-го.

– Пошел ты, – сказала она.

– Взаимно, кидала, – ответил он. – Но у тебя еще есть время до конца года.

– Двенадцать секунд, – сказала Матильда. – Прощай, 1998-й. Тягучий и скучный год.

– «Ничто не может быть ни хорошо ни дурно, лишь наша мысль творит его таким!»[15] – выдал пьяный Лотто.

– «Ты говоришь о пустяках»[16], – ответила Матильда.

Лотто подскочил, открыл было рот, но тут же закрыл его.

– Видишь? – сказала Даника. – Они постоянно цапаются. Когда кто-нибудь из них вылетит, я буду считать это победой.

– Десять! – Матильда подняла бокал и слизнула капельку шампанского, пролившуюся на руку.

– Я спишу долг, если ты пойдешь со мной на свидание, – жарко прошептал Чолли Данике на ухо.

– Что?

– Я богат. А ты злая. Почему бы, черт побери, нет?

– Восемь! – воскликнула Матильда.

– Да потому что меня от тебя тошнит! – сказала Даника.

– Шесть. Пять. Четыре! – скандировали остальные.

Чолли приподнял бровь.

– Ладно, хорошо! – вздохнула Даника.

– Один! С Новым годом! – закричали все.

В квартире наверху кто-то трижды громко топнул, младенец завопил, и его вопль слился с криками, доносящимися сквозь морозную ночь с Таймс-сквер, а затем потонул в грохоте фейерверков.

– Счастливого Нового года, любовь моя! – сказал Лотто, обращаясь к Матильде, а затем притянул к себе и поцеловал.

Они уже очень давно не целовались вот так. Месяц точно. Он уже и забыл, какие милые веснушки у нее на носу. Как он мог об этом забыть?

Хотя… ничто не сравнится с женой, которая готова уработаться до смерти и просто задушить всякое проявление любви. Или с медленно умирающими мечтами. Или разочарованием.

Матильда откинула голову, и зрачки, в которых Лотто утонул, уменьшились. Сжались.

– Это будет твой год, – сказала она. – Ты станешь Гамлетом на Бродвее. Найдешь свою дорогу.

– Мне нравится твой оптимизм, – вяло сказал он.

Элизабетт и Рейчел синхронно поцеловали Сьюзан в щеки, чтобы она не выглядела такой одинокой. Сэмюель тоже поцеловал ее, заливаясь краской, но она его засмеяла.

– Как будто с помойкой поцеловалась, – сказала Даника, отрываясь от губ Чолли. Она выглядела испуганной.

Уходили все парами. Позевывая, Матильда выключила свет и унесла всю еду и грязную посуду на кухню, но уборку решила оставить на утро.

В спальне она вылезла из своего платья и забралась под пуховое одеяло. Сначала Лотто просто наблюдал за ней, стоя в дверях, а потом спросил:

– Ты помнишь, как каждый Новый год мы занимались сексом, до того как лечь в постель? Телесное благословение на год вперед…

Он хотел бы сказать больше. Хотел бы сказать, что в этом году, возможно, они могли бы завести ребенка. Он мог бы сидеть с ним, пока она была бы на работе. Честное слово, если бы это зависело только от него и у него было подходящее строение тела, чтобы выносить малыша, какая-нибудь ошибка с противозачаточными уже точно имела бы место и маленький Лотто в его чреве уже вовсю колотил бы пятками.

Нечестно, что это удовольствие могут испытывать только женщины.

– Милый, мы занимались сексом не только в эти дни, но также и в тыквенный день на Хэллоуин, и в день похода в бакалею…

– Так что же изменилось? – спросил он.

– Просто мы постарели, – ответила она. – Мы итак делаем это чаще, чем все наши женатые друзья. Два раза в неделю – это хороший показатель.

– Недостаточно, – проворчал он.

– Это я уже слышала. Как будто я когда-то тебе отказывала!

Он вздохнул, готовясь к очередной стычке.

– Ладно, – сказала она. – Если ты ляжешь прямо сейчас, мы это сделаем, только не злись, если я вдруг усну.

– Прекрасно. Очень соблазнительное предложение, – фыркнул Лотто и, прихватив свою бутылку, исчез в темноте коридора.

Он прислушивался к дыханию, а временами и похрапыванию жены и думал о том, как он вообще пришел к тому, что сидит здесь пьяный, одинокий и уничтоженный.

Да уж. Несомненный триумф.

Каким-то образом он умудрился растерять весь свой потенциал. И вот это – настоящий грех. Ему уже тридцать, а он так ничего и не добился. Ощущение собственной ничтожности медленно убивало его. Как и говорила Салли, он просто истекает кровью.

[Возможно, таким униженным мы полюбим его еще больше.]

В эту ночь он внезапно понял свою мать, заживо похоронившую себя в пляжном домике. Никакого риска снова пострадать от общения с другими людьми. Он слышал, как его мысли гулко пульсируют во мраке, окутавшем его с того самого дня, как он потерял отца. Как бы он хотел, чтобы от какого-нибудь самолета оторвался фюзеляж и рухнул на него в эту самую минуту.

Один поворот невидимого тумблера в голове – и он навеки отключится. Каким благословенным избавлением это стало бы для него! Аневризма была распространенным явлением в его семье. Для отца она стал неожиданностью, он умер в сорок семь, слишком рано. А все, чего Лотто хотел сейчас, – это закрыть глаза и увидеться с ним наконец, прижаться к отцовской груди, вдохнуть его запах, услышать теплое биение его сердца. Неужели это так много? У него был бы, по крайней мере, один родитель, который бы его любил. Матильда давала ему достаточно, но он мешал ей. Тянул ее к земле.

Ее пылкая вера в него давно остыла. Теперь она отводила взгляд. Она была в нем разочарована. О боже, он уже теряет ее, и, если окончательно потеряет и она уйдет бесповоротно, держа узкую спину прямо и сжимая свой маленький чемодан, вот тогда он наверняка умрет.

Лотто понял, что плачет, когда почувствовал, как по лицу катится что-то холодное и мокрое. Он всхлипывал, но старался не шуметь – Матильде был нужен сон. Она работала по шестнадцать часов шесть дней в неделю, чтобы у них была еда и крыша над головой. Лотто же не приносил в дом ничего, кроме сплошного разочарования и кучи грязного белья.

Он достал из-под дивана ноутбук, который спрятал, когда Матильда попросила его убрать перед вечеринкой. Сначала просто хотел выйти в Интернет, пообщаться с печальными незнакомцами, но вместо этого создал новый документ, закрыл глаза и попытался представить все то, что потерял. Состояние, мать, тот огонь, который он сам когда-то мог зажечь в чужой душе. Или в душе жены. Лотто подумал об отце. Люди недооценивали Гавейна, потому что он был замкнутым и скрытным, но только он смог по достоинству оценить минеральную воду, пульсирующую в его земле, научился добывать ее и продавать. Подумал о фотографиях матери в образе русалки с натянутым, точно чулок, хвостом, о том, как она плескалась в холодных водах. Вспомнил вдруг собственную маленькую ручку, погруженную в ледяной источник, то, как мороз пробирал его до костей и как ему нравилась эта боль…

Боль!

Лучи утреннего солнца, точно лезвия, прорезали мрак и обожгли его глаза.

Лотто проснулся.

Сосульки за окном сияли вокруг головы Матильды, словно нимб. Она была в своем застиранном халате, а ее ступни покраснели от холода.

Ее лицо… с ним было что-то не так. Что-то определенно было не так! Ее глаза опухли и покраснели.

По его вине?

Он что-то натворил, да? Может, он оставил порнушку включенной, а она проснулась и заметила?

Или, что еще хуже, какую-нибудь особенно жуткую, извращенную порнушку, которую включил из чистого любопытства, когда по инерции переходил с сайта на сайт и в итоге зашел слишком далеко?

Она уйдет от него. Это конец. Он растолстеет и превратится в абсолютное ничтожество, недостойное переводить кислород.

– Не уходи, – прохрипел он. – Я исправлюсь.

Матильда подняла голову, затем встала, прошла по ковру к дивану, поставила компьютер на кофейный столик и обхватила лицо Лотто ледяными пальцами. Ее халат распахнулся, обнажив сладкие розовые бедра. Она была похожа на ангела, скинувшего неудобные крылья.

– О Лотто! – прошептала она, и ее кофейное дыхание смешалось с его ужасным утренним, похожим на мертвую крысу. Он почувствовал прикосновение ее ресниц к своему лбу. – Милый, ты сделал это.

– Что сделал?

– Это так прекрасно! Даже не знаю, почему я так удивлена, это же ты! Чтобы добыть бриллиант, всегда нужно приложить усилие.

– Спасибо, – пробормотал он. – Прости… а о чем ты говоришь?

– Я не знаю! Пьеса, кажется. Название «Источники». Ты начал ее в 1:47 прошлой ночью. Не могу поверить, что ты написал это всего за пять часов. Послушай, ей нужен третий акт. И кое-какие правки. Я уже даже начала!

Лотто понял, что она говорит о той писанине, которой он занимался ночью. То глубоко закопанное зерно боли, связанной с его отцом и вырвавшееся наконец на свободу. Ох!

– Теперь все, совершенно все ясно. Вот он, твой настоящий талант, – не переставая говорить, она раздвинула его ноги, стянула джинсы с его бедер.

– Мой настоящий талант, – пролепетал он. – Похоже, он скрывался.

– Это твой гений. Твоя новая жизнь, – говорила она. – Ты родился, чтобы писать пьесы, любовь моя. Слава, черт побери, богу, что мы это наконец выяснили!

– Да, мы это выяснили, – повторил он.

Это было похоже на выход из глубокого тумана. Только что он был мальчишкой, а теперь вдруг стал мужчиной. Все эти персонажи, которые жили в нем, которые были им и в то же время не были, теперь ожили – и это Лотто дал им жизнь, словно Бог. Теперь, когда он смотрел на них, чувствовал настоящий шок. В них было столько энергии! Он внезапно понял, что еще не готов умирать, наоборот – испытал вдруг огромную жажду жизни!

Его жена пробормотала: «Ну здравствуйте, доблестный сир Ланселот. Вы готовы к сражению?» – и он понял, что ему определенно по душе просыпаться вот так. Видеть, как его жена сидит, широко раздвинув колени, и нашептывает что-то клинку, вернувшему рыцарскую честь, как согревает его своим дыханием и говорит – что?

Что он гений.

Лотто всегда это знал. Чувствовал спинным мозгом. Еще с тех пор, как ребенком забирался на табурет и заставлял взрослых краснеть и обливаться слезами. Но как же все-таки приятно наконец получить подтверждение, да еще и в такой форме, сидя под этим золотым потолком с этой золотой женой.

Ну что же, ладно. Он станет драматургом.

Он буквально видел это – вот Лотто, которым он всегда себя считал, лицедействующий в гриме, насквозь пропотевший в своем камзоле, с ревом, подымающимся в груди по мере роста аплодисментов в зале, выходит из его тела, точно призрак, отвешивает ему последний поклон и навсегда покидает их квартиру, уплывая сквозь закрытую дверь.

От прошлого не должно остаться ничего.

Но кое-что все же осталось.

Остался он сам, только обновленный, в руках своей жены. Ее лицо скользнуло вверх по его животу, вылизывая его кончиком языка. Он распахнул ее халат, обнажил грудь и зарылся в нее лицом. Их тела двигались в такт, ее голова запрокинулась, а руки сжались в кулаки у него на груди.

– О боже, – бормотала она, – ты больше не Лотто. Ты Ланселот. Лотто – имя для ребенка, а ты… ты не ребенок. Ты гениальный, мать твою, драматург, Ланселот Саттервайт. И так будет…

Если то, что его жена снова улыбается ему, глядя на него сквозь светлые ресницы, и готова поставить его на каминную полку как приз за заслуги в верховой езде, значит, он все-таки может измениться. Может стать тем, кто ей нужен. Не провальным актером, нет, а драматургом с большим потенциалом. Лотто чувствовал себя так, словно пробил стену в запертом шкафу. И все же он чувствовал легкую боль потери. Снова он шел в темноту с закрытыми глазами, и только Матильда могла видеть достаточно ясно, чтобы его вести…

4

«Источники», 1999 год

Лотто был пьян.

– Это лучшая ночь в моей жизни! – говорил он. – Миллион занавесов зовет меня! Все мои друзья, и… и ты, только посмотри на себя, как ты прекрасна! Все эти овации! Не-Бродвей! И бар… потом домой… и ты только посмотри на все эти звезды!

– Слова подводят тебя, любовь моя, – смеялась Матильда.

[Чушь. Что-что, а слова его этой ночью точно не подвели. Невидимые судьи собрались сегодня во всех уголках зрительного зала. Они смотрели, они перешептывались, они одобряли.]

– А теперь – тело! – провозгласил он в спальне, готовясь к задуманной игре, но, когда Матильда вернулась из ванной, полуголый Лотто уже лежал на стеганом одеяле и крепко спал.

Она укрыла его и поцеловала сомкнутые веки, смакуя на кончике языка привкус его триумфа. А затем уснула рядом.


«Одноглазый король», 2000 год

– Милый, это пьеса об Эразме. Ты не можешь назвать ее «Ониры».

– Почему? – спросил Лотто. – Это хорошее название.

– Никто его не запомнит. Никто не знает, что оно означает.

– Ониры – это сыновья Никты, богини ночи. Они – сновидения. Братья Гипноса, Танатоса и Геры: Сон, Смерть и Старость. Это пьеса о снах Эразмуса, детка. «Принца гуманистов»! Внебрачного сына католического священника, осиротевшего после того, как его родителя казнили на плахе в 1483 году. Отчаянно влюбленного в мужчину…

Конец ознакомительного фрагмента.