Элвис
Он уже проснулся. Я слышу его возню за спиной: бумажное шуршание, стеклянное побрякивание, приглушённое покашливание. Солнце давно в зените, а он только поднимается с постели… нет, скорее с ложа, ибо постелью это не назовёшь. Я продолжаю поливать клумбу и делаю вид, будто его не вижу. Почему я не замечаю его? А потому что я – иностранец, белый, европеец. А он – местный абориген, индеец. И к тому же, выходец из побласьона, из самой низшей ступени общественной пирамиды. И он это чётко усвоил, впитал с молоком матери. Он должен первым поздороваться и только после этого я могу себе позволить снизойти до его уровня и пренебрежительно проронить несколько любезных фраз. Иначе нельзя, я в этой стране гость и не мне рушить её вековые устои. И руки ему подать я не могу – этого уже не поймет патрон, тот, который даёт мне работу и кров. Для хозяина я хоть и обреро (работник), но белый иностранец, а значит загадка. Здесь на какой бы ступени общественной лестницы человек ни находился, всегда завидует европейскому происхождению иностранца. И я уже привык к постоянному повышенному вниманию к собственной персоне. Привык к тому, что должен держаться обособленно в местном обществе, ориентироваться на богатых, поддерживать с ними подобие дружбы, правда с некоторыми меркантильными умыслами с обеих сторон: с моей – как бы побольше сорвать суэльдо (оплата) и при этом поменьше трудиться, с их – загрузить меня по полной работами, не входящими в контракт, и при этом ухитриться возможно больше недоплатить мне. Что поделаешь, таковы здешние нравы.
– Буэнос диас, сеньор! – наконец раздается у меня за спиной весёлый хриплый голос.
– ОлЯ, Элвис! – равнодушно отвечаю я на приветствие, продолжая внимательно изучать водяную струю из шланга.
– Не правда ли, сеньор, сегодня прекрасное утро!
– Несколько жарковатое. Впрочем, уже и не утро вовсе, а день. Ты утро проспал, бэсино (сосед).
Индеец глупо улыбается и согласно кивает своей курчавой немытой шевелюрой:
– Это верно. Я вернулся домой только под утро.
Я откровенно ухмыляюсь про себя: и это он называет домом! Жалкий полиэтиленовый полог, натянутый под деревом в углу между столбом и сараем. Натаскал какого-то хлама с ближайшей помойки, соорудил себе ложе и радуется жизни как ребёнок. У него там даже телевизор есть. Я-то это знаю наверняка. Вон и провод-времянку кое-как приладил к столбу и протянул к своему логову. Даже не удосужился замаскировать как следует. Я хоть и не подаю вида, но мне жалко Элвиса и поэтому вынужден не замечать, что он по сути дела крадет у меня электричество, ведь я здесь приставлен надзирать за порядком и должен докладывать хозяину о замеченных нарушениях. Ладно, в случае чего, оправдаюсь, мол, не ведал, не знал, не видел. Опять скажу, что в Европе не воруют и всё такое прочее. Хозяин поверит, для них тут эта сказка представляется действительностью.
– Дон Владимир, могу ли я вас попросить об одном одолжении? – доносится до меня из угла.
Я неторопливо скольжу взглядом в сторону вопрошающего. Элвис уже полностью выбрался из-под покрывавших его грязных лохмотьев и почти голый сидит на поломанном пластиковом ящике из-под пива. Его смуглое коротконогое тело прикрывают лишь широкие выцветшие неопределённого цвета шорты.
– Говори, я слушаю.
– Не могли бы вы полить на меня из шланга?
– Нет. Ты ведь знаешь, хозяин будет недоволен, если увидит. Иди, искупайся в бассейне, ты знаешь где он находится.
Небольшой бассейн, где воды – пониже колена, находится здесь же, в тридцати метрах выше по улице. Элвис ленив, как и все латиносы, ему лень подниматься и идти умываться. Он поколебался некоторое время и, всё же, сделав над собой усилие, нехотя поднялся и вразвалочку поплёлся к водоёму. Откровенно говоря, я брезгую в этом мутном отстойнике даже руку намочить. Вечно там болтаются какие-то потрёпанные типы, шелудивые уличные псы утоляют жажду, грязные индейские ребятишки в летний зной весело плескаются здесь, справляя большую и малую нужду прямо в воду.
Но у Элвиса, видимо, стойкий иммунитет против подобной заразы. Он не боится инфекции. С четверть часа латинос блаженствует среди зловония: плещется, хрюкает, полощет во рту…
Освежившись таким образом, возвращается к своему пристанищу. Скоро ему потребуется кушать, а еды, как всегда, у него нет про запас, её ещё предстоит заработать. Поэтому бездомный индеец отправляется на ближайшую помойку, привычно роется там, тщательно выискивая старые жестяные крышки, прохудившиеся ведра, тазики, сковородки, кастрюли.., обрезки шпагата либо тонкого электрического кабеля, какие-то деревянные бруски. Тяжело нагрузившись, всё это он притаскивает
в свой вонючий угол и начинает ладить импровизированное подобие эстрадных ударных инструментов: делает каркас из брусков и на него навешивает найденные крышки, кастрюли, тазики… Здесь же настраивает свой инструмент и репетирует.
В это время он так увлечён, что ничего не замечает вокруг, весь погрузившись в звуки. И такие джазовые импровизации выделывает на ржавых тазах и мятых кастрюлях! Заслушаешься. А голос!.. это уже вовсе не тот пропитый и каркающий, которым он пользуется в быту. Теперь звучит полноценный сценический баритон.
Элвис – музыкант, уличный профессиональный. Тем он живет и кормится. Иногда, в летние месяцы отправляется в турне на побережье – веселит отпускников на пляжах и бульварах Ла Серены, Вальпараисо, Вальдивии… Никого не интересует – кто он такой, как его настоящее имя. Элвис и всё тут. Прозвище напрочь сжилось с ним. В центральных районах Сантьяго многие слушатели так и знают его под этим именем.
А теперь тихо! Идет настройка инструмента. Звуки сплетаются в комбинации, рождая мелодичные аккорды. Сейчас Элвис – бог, нищий индейский уличный бог. На улицах чилийской столицы много уличных музыкантов, играющих на гитарах, на барабанах, на флейтах и трубах, даже встречал я играющего на арфе. Но Элвис – один. Только он может извлечь божественные звуки из помятых тазов и прогоревших сковородок.
Но вот репетиция закончена, в пустом желудке у «бога» начинает урчать – организм требует своё и надо подумать о хлебе насущном. И Элвис, взгромоздив на спину свою незамысловатую конструкцию, отправляется добывать пропитание. Он подмигивает мне на прощание и весело кричит: «Аста пронто! (До скорого!)».
Я небрежно киваю в ответ. Сам продолжаю возиться в клумбе с цветами и думаю о нём. Слухи разные ходят. Говорят, у него на юге Чили большая семья, есть дом и хозяйство… а раньше он работал на телевидении – вёл какую-то музыкальную программу…
* * *
А вечером Элвис еле притащился в свою лачугу. С какой-то измызганной подружкой. Без инструмента (значит завтра будет сооружать новый, у него это быстро получается – уже привык, поднаторел). То ли он её тащил, то ли она его – не разберёшь. Оба в стельку пьяные, либо обкуренные марихуаной. Тяжело опираются друг о дружку и так продвигаются. Физиономии расцарапаны в кровь, одежда измазана в свежей грязи. Ничего особенного – это их жизнь. Нам не понять их, они не понимают нас. Вроде, как бы, сосуществуют разные параллельные миры, слегка контактируя друг с другом.
Утром, как всегда, я занят зелёными насаждениями: поливаю, выщипываю травку, рыхлю землю и прочее. Ближе к полудню Элвис тяжело выползает из-под полога, здоровается со мной и, взгромоздившись на свой ящик, принимается в осколке зеркала изучать ссадины на своей физиономии. Он нежно трогает засохшие царапины грязными потрескавшимися пальцами и сокрушённо прищёлкивает языком. Я сочувственно спрашиваю:
– Что, досталось тебе вчера?
– Да я совершенно не помню откуда у меня это взялось, – усмехается Элвис. – Помню, купили с друзьями пиво, выпили его. Потом пришли ещё двое. Мы угостили их. У них не было денег. Один говорит: «Я сейчас приведу женщин…» и ушел. Мы пили ещё что-то, кажется «Токорналь». Женщин привели двух… или трёх. Иностранки… из Перу… я выбрал самую красивую. А тот, который привёл их, всё время указывал мне на другую. Надоел, каямпа (поганый гриб). Затем… кажется я ушёл с ней… Карамба, точно не помню. Ладно, это не важно. Но откуда у меня эти царапины?
– А где твоя иностранка? – интересуюсь я. – Хоть бы познакомил с ней.
Элвис самодовольно улыбается и показывает большим пальцем за спину в свой закуток:
– Там, спит ещё.
Но затем спохватывается и, посерьёзнев, продолжает:
– Сеньор шутить изволит? Разве вам интересно знакомство с глупой индейской женщиной? Ваши белые женщины вон какие красивые: блондинки, голубоглазые. На меня такие и не смотрят.
– Не расстраивайся. Тебе хватает своих женщин, – успокаиваю я бродягу.
В это время под пологом зашевелился ворох тряпья, и из-под него выползло нечто человекоподобное. Но такое потасканное, грязное и вонючее, что человека признать в нём можно лишь с большим трудом. Да, гурманские чувства амурных отношений моего чилийского знакомого имели сугубо специфический оттенок. Красота перуанки выходила за рамки моего понимания о прекрасном. Но, как известно, о вкусах не спорят…
– Вот, Каролина, познакомься, этот сеньор русский, он мой друг, его зовут дон Владимир, – с гордостью показал на меня Элвис.
Каролина, раскрыв неопрятный щербатый рот, дебильно уставилась на меня. Некоторое время она бесцеремонно разглядывала представшее её взору создание, словно перед ней возникло какое-то диковинное экзотическое животное, а затем, вытянув заскорузлый указательный палец, спросила, обращаясь к Элвису:
– Это далеко отсюда… Русия?
– Да-да. Дальше, чем Перу. И даже дальше, чем Бразилия, – тоном знатока стал объяснять индеец.
– Как ваши дела, сеньор? – наконец решилась она задать мне традиционный у латиносов вопрос.
– Более или менее, – тоже традиционно ответил я.
Но до неё, кажется, не дошел смысл моего ответа, она просто трудно вникала в разгадку того, что какое-то непонятное ей существо из другого мира издаёт звуки на её языке. Это для бедняги было событием жизни. Я же понял, что на сегодня достаточно впечатлений для моей новой знакомой и на том беседа закончена. А посему, любезно кивнув на прощанье влюблённым, я спешно ретировался со своим садовым инвентарем вглубь территории.
* * *
Вчера патрон был очень недоволен, раздражен, темпераментно жестикулировал, разговаривая с проверяющим инспектором из муниципалитета. А сегодня выяснилось, что инспектор подал рекламацию на то, что наша улица захламлена мусором, не соблюдаются санитарные нормы. Теперь дону Мигелю придется платить мульту (штраф). Утром шеф вызвал меня к себе в офисину и уже обычным успокоившимся тоном прояснил ситуацию. Я замети, в рядах его свиты царило непривычное оживление. Это уникальное событие для меня здесь – видеть, как напускающие на себя при мне важный напыщенный вид служащие-латиносы, кроме обычных пустых разговоров в рабочее время, заняты, наконец, хоть каким-то делом.
Одним из шагов по восстановлению санитарного порядка дон Мигель наметил: выдворение с подведомственной территории бездомного Элвиса. Моя задача – очистить угол от всего, что туда натаскал уличный музыкант. Мне жаль Элвиса, но я ничего не значу в этом мире, а ему уже объявили решение дона Мигеля. Бездомный заметно расстроен, беспорядочно суетлив, но хочет показать, будто ему всё нипочем. И тут я вполне понимаю его. Трудно покидать привычное обжитое место. Говорят, прожил он здесь года три или четыре. Теперь нужно искать новое пристанище. А это не так просто, ведь здесь не Россия. Каждый клочок земли имеет хозяина, который зорко следит за тем, чтобы никто не покусился на принадлежащую ему частную собственность. Что поделаешь – мир развитого капитализма!
Мы перебрасываемся с Элвисом ничего не значащими фразами. Да и чем я могу его сейчас утешить? Чилийцы, сами по себе, – народ, не поддающийся унынию. Живут настоящим моментом. Радуются тому, что имеют. Если же что-нибудь усложняет их жизнь – то просто надеются, что завтра будет лучше. И всегда готовы к веселью, шутке. Не зря здесь бытует такая поговорка. Когда чилийца в разговоре спрашивают в первый раз: как дела? Он радостно сообщает: всё хорошо! Дальше, во второй раз на данный вопрос он уже отвечает без улыбки: более или менее. В третий раз на этот же самый вопрос он срывающимся голосом признается, что дела дрянь, работу потерял, жена болеет, детей не во что одеть и т. д.
Таков их национальный менталитет. Народ малочисленный, но гордый. И когда чилийца спрашивают: «Вы местный?» Он с достоинством отвечает: «Soy chileno como porotos!» (Я чилиец словно поротос! – чилийская фасоль, из которой готовят национальные блюда). Поэтому я не успокаиваю Элвиса, а непринужденно интересуюсь:
– Куда теперь пойдешь?
Он беззаботно оскаливается желтозубой улыбкой и делает неопределённый жест рукой:
– Сантьяго – город большой, места хватит.
Дальше он деловито укладывает какое-то своё тряпье в огромный матерчатый узел, ещё что-то собирает в пару драных полиэтиленовых пакетов и на этом, видимо, сборы завершаются. Я не могу со спокойствием взирать на всё это, а посему углубляюсь в свои клумбы, но не выпускаю из поля зрения беднягу. Вот он напоследок тоскующим взглядом окидывает место, некоторое время служившее ему надежным пристанищем, и решительно отворачивается. До меня только доносится удаляющееся:
– Чао, русо. Кэ те вайа бьен! (Пока, русский. Желаю тебе всего хорошего!)