Сугубо доверительно. Посол в Вашингтоне при шести президентах США. 1962–1986 гг.. Часть третья. В Белом доме – президент Линдон Джонсон. 1963–1969 гг. (А. Ф. Добрынин, 2016)

Джонсон взял бразды правления

Трагическая смерть Джона Кеннеди сделала Линдона Джонсона президентом США. Не будь его кандидатура на пост вице-президента выдвинута Кеннеди на съезде демократической партии в 1960 году, Джонсону вряд ли бы удалось самостоятельно добиться президентства. Как вице-президент он вынужден был оставаться пассивным наблюдателем происходящих событий, ибо Кеннеди не включил его в свое ближайшее окружение. Отношения Джонсона с кланом Кеннеди вообще всегда были натянутыми. Весьма вероятно, что если бы Кеннеди был жив и стал бы переизбираться, то он, скорее всего, подыскал бы себе другого вице-президента. Однако переживания и долготерпение Джонсона были, как известно, вознаграждены судьбой.

Потрясенные трагической гибелью Джона Кеннеди американцы восприняли приход Джонсона в Белый дом с надеждой на то, что ему, опытному политическому деятелю, мастеру закулисных сделок в конгрессе, удастся объединить страну перед лицом сложных политических, экономических и социальных проблем, которые встали перед США в начале 60-х годов.

«Медовый месяц» Джонсона длился значительно дольше ставших традиционными первых «ста дней» пребывания в Белом доме, захватив остаток четырехлетнего президентского срока, который не дослужил Кеннеди, и первые несколько месяцев пребывания Джонсона в Белом доме после победы на выборах 1964 года уже в качестве избранного главы государства. Ему удалось на первых порах создать образ откровенного, доступного и непритязательного президента, занятого благосостоянием страны и народа. Короче, новый президент сумел взять хороший старт при необычных обстоятельствах.

Обо всем этом я, как посол, докладывал в Москву одновременно с рекомендациями постепенно втягивать Джонсона в советско-американский диалог.

Вступив на пост президента в конце ноября 1963 года, Джонсон не стал, однако, сразу проявлять активность в области внешней политики. На первых порах он ограничился тем, что дал указание госсекретарю Раску продолжать следовать основным направлениям внешнеполитического курса Кеннеди, в том числе и в советско-американских отношениях.

Об этом мне прямо заявили вскоре после прихода Джонсона в Белый дом и Раск, и Томпсон. Они же откровенно предсказывали, что до конца 1964 года Джонсон будет в основном поглощен вопросами президентской предвыборной кампании, ибо он твердо намерен стать «законно избранным президентом».

И действительно, в течение большей части 1964 года Джонсон, будучи занят предвыборной борьбой, уделял вопросам внешней политики заметно меньше внимания, чем внутриполитическим делам, за исключением войны во Вьетнаме. Практическое осуществление внешней политики было в значительной степени возложено на плечи Раска и отчасти Банди.

Заметно выросло влияние госсекретаря, который за кулисами занимал подчас более консервативную позицию в вопросах развития отношений с СССР, чем некоторые другие советники президента и даже сам Джонсон. Последний в начале своего президентства довольно часто по этим вопросам советовался с либерально настроенным сенатором Фулбрайтом и вице-президентом Хэмфри. Но война во Вьетнаме развела их по разные стороны «баррикад». Большую долю ответственности за трагедию вьетнамской войны несет Раск, но он нашел в себе впоследствии достаточно мужества и признал, что в то время не всегда действовал с правильных позиций. Антикоммунизм, по существу, оставался стержнем американской внешней политики при Джонсоне. Еще будучи вице-президентом, Джонсон представил Кеннеди в мае 1961 года специальный доклад после своей поездки по странам Юго-Восточной Азии. В нем Джонсон доказывал необходимость для США взять на себя основное бремя борьбы против коммунизма в этом районе, не останавливаясь перед применением силы. Правда, став президентом, он избегал делать какие-либо заведомо недружественные нам заявления.

В области внутренней политики новый президент энергично проводил политику по формированию и законодательному оформлению своей программы так называемого «великого общества».

Джонсон, памятуя об опасности ядерной войны и пережитых в стране потрясениях во время кубинского кризиса, в период избирательной кампании 1964 года выступал в пользу улучшения советско-американских отношений. Джонсон довольно охотно шел на некоторые соглашения ограниченного характера, заключение которых было известным движением вперед в направлении улучшения отношений с СССР (договоренность о сокращении производства расщепляющихся материалов в военных целях, подписание консульской конвенции, соглашение о рыболовстве в северо-восточной части Тихого океана).

Джонсон считал, что в период предвыборной кампании ему не следует проявлять особой поспешности в делах с СССР по крупным вопросам. Так, в течение всего года правительство США проявляло явное нежелание вести переговоры с СССР по германскому вопросу. Оно считало, что этот вопрос потерял ту остроту, которая ранее требовала от Вашингтона соответствующих действий, в том числе поисков путей уменьшения опасностей, таящихся в германской проблеме и берлинском вопросе. В тактических целях Белый дом стал также делать упор на целесообразность решения проблемы объединения Германии в комплексе с решением ряда вопросов европейской безопасности (парадоксально, но факт, что лет тридцать спустя Горбачев пытался провести такую же увязку, когда действительно встал вопрос объединения Германии, но делал он это с точки зрения наших государственных интересов крайне неумело).

Важно отметить, что в целом просматривалось стремление правительства Джонсона отделить вопрос об отношениях с СССР от других мировых проблем. Оно пыталось добиться выравнивания и даже улучшения этих отношений при сохранении за собой «свободы рук» в «периферийных» районах, в особенности во Вьетнаме. Причем Джонсон, кажется, действительно верил в работоспособность такой схемы.

Хрущев же в течение определенного времени придерживался, по существу, такого же курса. Однако идеологические соображения (ДРВ «братское социалистическое государство») с течением времени стали все более активно сказываться на его позиции ввиду усиливавшегося военного вмешательства США во Вьетнаме. Впрочем, в 1964 году это еще не так сильно чувствовалось.

Джонсон как государственный деятель практически не был знаком советскому руководству. Никто из руководителей СССР с ним ранее не встречался. Взгляды его на международные отношения также были мало известны.

И все же в Москве надеялись, что переход власти от одного президента к другому не вызовет каких-либо заметных изменений в подходах Белого дома к советско-американским отношениям. Джонсон не отличался откровенным антисоветизмом, проявил определенную сдержанность во время кубинского кризиса. Сразу после гибели Кеннеди Джонсон, как уже отмечалось, заявил, что будет придерживаться внешнеполитического курса своего предшественника.

Вот почему, когда решено было послать на похороны Кеннеди Микояна, то одновременно ставилась цель воспользоваться этим, чтобы сразу сделать первый шаг к установлению прямых контактов с новым президентом. Такое предложение вносилось и мною.

Микоян привез личное письмо Хрущева, которое и было им вручено Джонсону 26 ноября в Белом доме.

Надо сказать, что Микоян шел на встречу с Джонсоном с некоторым волнением. Вспомнились ему и не очень приятные встречи в Белом доме с Кеннеди, связанные с кубинскими делами. Да и Джонсон был совсем новым для советского руководителя человеком, с неизвестными еще взглядами на отношения с СССР. Но все обошлось благополучно.

В письме Хрущева подчеркивалась важность советско-американских отношений и одновременно желательность развития хороших личных взаимоотношений с новым президентом. «Мы рассматриваем Вас как представителя того же направления в политике США, которое выдвинуло на авансцену политической жизни таких государственных деятелей, как Ф. Рузвельт и Д. Кеннеди», – как бы авансом писал советский премьер.

Джонсон явно был польщен письмом Хрущева. Поблагодарив за письмо, он, в свою очередь, передал свое заранее подготовленное послание, особо подчеркнув, что подписание этого документа было его первым официальным актом в президентском кабинете Белого дома.

Президент стал далее развивать мысль о том, что главная проблема нашего времени – найти ответ на вопрос, как нам мирно и с пользой жить вместе. Кеннеди и Хрущев несколько продвинулись в этом направлении, но сейчас основная задача заключается в том, как нам найти свой верный ответ на этот вопрос. Я знаю, заявил он, что главная мысль, которая буквально каждый день занимала Кеннеди, состояла в том, какие шаги надо предпринять для укрепления взаимопонимания между нашими народами. И я его политику полностью разделяю. Эта политика будет и впредь уважаться, и мы готовы пройти более чем полпути навстречу друг другу.

У нас, продолжал Джонсон, нет намерений вторгаться на Кубу. Однако кубинская проблема имеет очень серьезное значение для нашего народа. Мы надеемся, что со временем сможем найти решение стоящих перед нами проблем. Мы преданы своей системе и намерены ее сохранить, но это не значит, что мы хотим поработить какие-либо народы или установить над ними какое-либо господство.

Микоян ответил, что ему приятно услышать эти слова нового президента. Мы их разделяем. Об этом же говорится и в послании Хрущева, заметил он.

Еще раз поблагодарив за послание Хрущева, Джонсон сказал, что правительство США будет продолжать практику прямого диалога и обмена информацией. Могу Вам сказать, заявил он, что во внешней политике не будет каких-либо изменений.

Джонсон высказался за конфиденциальный обмен мнениями с Хрущевым. «Быть может, мы достигнем большего, чем при моем предшественнике».

Микоян заявил, что с нашей стороны, как и прежде, посол Добрынин уполномочен вести любой конфиденциальный диалог. Беседа в целом прошла в хорошей, доброжелательной атмосфере. И Джонсон, и Микоян остались довольны друг другом.

Вскоре последовало дополнительное конфиденциальное послание Джонсона Хрущеву, переданное мне Томпсоном. В послании выражалась признательность за передачу некоторых документов, касающихся Освальда, а также благодарность за личное письмо Хрущева, переданное Микояном. «Я глубоко убежден в ценности личной переписки между Вами и мною».

Томпсон подтвердил твердое намерение Джонсона вести такую переписку, сказав, что, по указанию Джонсона, доступ к личным посланиям будут иметь только Раск, Банди и он, Томпсон (а не так широко, как было при Кеннеди).

В первые дни президентства Джонсона были сделаны попытки некоторого сокращения военного бюджета США в качестве предвыборного жеста в пользу внутренних нужд страны и как свидетельство мирных устремлений правительства. В конце 1963 года состоялся своеобразный обмен информацией на этот счет между обеими сторонами. 9 декабря Раск просил меня уведомить Москву, что правительство США намерено сократить свои военные расходы на 1964/65 финансовый год на 1 млрд долларов. Он тут же подчеркнул, однако, что США исходят из того, что между обоими правительствами нет никакой официальной договоренности об обмене такой информацией и что Вашингтон делает это добровольно, в духе конфиденциального обмена мнениями.

Через три дня Москва ответила, что советское правительство планирует сейчас сократить свои военные расходы по бюджету на 1964 год на 600 млн рублей и информирует об этом добровольно. Короче, оба правительства осторожничали в этом вопросе, чтобы не оказаться глубже втянутыми в этот процесс.

Раск вновь предложил договориться о пропорциональном и согласованном уничтожении обеими сторонами своих бомбардировщиков – американского Б-47 и аналогичного ему советского самолета. Раск добавил, что США готовы рассмотреть вопрос и о более широком уничтожении различных типов вооружения, которое не потребовало бы инспекции и могло бы быть осуществлено в заранее установленном месте и в присутствии представителей обеих стран.

Москва, однако, отклонила это предложение. Наиболее реалистическим способом решения проблемы разоружения, утверждалось в ответе Громыко, СССР по-прежнему считает осуществление программы всеобщего и полного разоружения, которая предусматривала бы, что должна делать каждая страна на той или иной стадии разоружения.

Откровенно говоря, я не разделял такой подход: все или ничего. Я говорил на эту тему с Громыко. Однако у него «любимым коньком» в вопросах разоружения долгое время оставался неплохой пропагандистский тезис еще со времен Лиги Наций – «всеобщее и полное разоружение» – и нежелание рассматривать отдельные шаги в этой области, особенно если они были связаны с иностранным контролем на нашей территории.

Советское правительство и Хрущев в частности вообще не очень-то верили в то время в возможность реальных шагов в области материального разоружения в условиях общей гонки вооружений, упуская тем самым в течение ряда лет реальный шанс начать согласованный процесс разоружения. Единственное, что тогда допускалось, – некоторое сокращение военных бюджетов, по взаимному примеру, но, как поступали и США, без официальных связывающих договоренностей на этот счет.

Мы с Банди (который остался помощником президента) встретились (19 декабря) вдвоем за обедом для неофициального «обзора горизонтов» наших отношений при новом президенте Джонсоне. Банди говорил как бы от себя, высказывая «свои мысли вслух», но ясно давая понять, что его соображения известны президенту и одобрены им. Он «прямым текстом» высказал мнение, что Джонсон пошел бы на то, чтобы встретиться с главой советского правительства в любом месте на 2–3 дня, если такая встреча будет способствовать достижению какого-либо соглашения.

Берлинский вопрос, согласился Банди, чреват неожиданными взрывами, которые могут возникнуть из незначительных инцидентов. Нельзя ли и тут достичь какой-либо договоренности? Однако он уклонился от обсуждения наших предложений по германскому мирному урегулированию и решения берлинского вопроса на этой основе.

Банди, по существу, признал бесперспективность для США войны в Южном Вьетнаме. Однако он утверждал, что новый президент «не может бросить Южный Вьетнам на произвол судьбы, так как это было бы равносильно политическому самоубийству Джонсона». США не согласны на нейтрализацию Южного Вьетнама, ибо нет никаких реальных гарантий против вмешательства в его дела «с Севера», хотя Вашингтон и не против какого-либо урегулирования между Южным и Северным Вьетнамом.

Видимо, можно констатировать, что именно с этого момента началось активное втягивание Джонсона в войну во Вьетнаме. Уже в день похорон Кеннеди новый президент в беседе с послом США в Южном Вьетнаме Доджем твердо заявил, что он «не намерен терять Вьетнам». Эта стало затем навязчивой идеей Джонсона.

Банди в доверительном порядке провел основанное на личных наблюдениях сравнение двух президентов: Кеннеди и Джонсона. Кеннеди читал все документы, которые ему давались, он находил время читать много газет, книг и даже исследовательских работ. Джонсон читает в основном газеты, уделяя при этом особое внимание настроениям в стране и в конгрессе, откликам на те или иные шаги. Как тактик (не стратег) Джонсон сильнее Кеннеди. Джонсон предпочитает слушать, а не читать, когда ему докладывают информационные материалы. Читает он сам лишь те документы, где формулируются те или иные решения. Кеннеди принимал многие решения еще до того, как они излагались на бумаге. Джонсон же предпочитает иметь их уже кратко сформулированными.

Кеннеди советовался лишь с некоторыми конкретными лицами, хорошо знающими те или иные проблемы. По советским делам он всегда, например, узнавал мнение Томпсона. Джонсон любит спрашивать мнение многих лиц, в том числе и некоторых своих старых друзей в сенате, а затем, основываясь «на здравом смысле», выбирает то, что ему наиболее понятно. И в этих случаях Джонсон в отличие от Кеннеди не любит вдаваться в подробный анализ возможных будущих событий, а предпочитает наиболее ясный путь, особенно если он связан с ожидаемой хорошей реакцией в стране.

Несколько дней спустя у меня состоялась беседа с Раском. Говоря о перспективах наших отношений, он высказал мнение, что мы, несмотря на серьезные идеологические разногласия, можем прийти к общему мнению по некоторым вопросам даже без официального соглашения. Например, гонка вооружений. Обе стороны также заинтересованы в нераспространении ядерного оружия. Раск, в отличие от Банди, не поднимал вопрос о встрече на высшем уровне. Возможно, зондаж Банди был его личной инициативой, одобренной Джонсоном.

Любопытно, что в эти же дни сенатор Фулбрайт рассказал мне, что говорил с Джонсоном о возможной его встрече с советским руководителем. Тот в принципе за, но опасается, что если она закончится так же, как и в Вене, то это может оказать негативное влияние на его шансы быть избранным президентом США в 1964 году.

Обращение Банди, переданное через меня, сразу же привлекло внимание советского руководства. Однако реакция была не совсем однородная. Хрущев сразу высказался за встречу с президентом Джонсоном в 1964 году. Он готов был и на ознакомительную встречу, надеясь на завязывание личных связей, тем более что реакция Джонсона в ходе первых контактов с советским руководством была в принципе позитивная. Его поддержал в этом намерении Микоян, который ссылался на свой опыт встречи с Джонсоном.

Громыко занял более осторожную позицию. Он считал, что к встрече надо бы подготовить какое-то соглашение, чтобы был конкретный результат. Про себя он считал (как он признался позже в беседе со мной), что идти на встречу без каких-либо конкретных, заранее согласованных результатов было рискованно, так как эмоциональный Хрущев «в свободном плавании» мог с самого начала испортить отношения с новой администрацией. Спорных вопросов ведь было немало.

В канун Нового года, 31 декабря, я получил указание из Москвы встретиться с Банди и – как сделал и он – высказать ему как бы от себя лично ответные соображения по вопросу о встречах на высшем уровне, но с ясным подтекстом, что это делается с одобрения Хрущева.

В сугубо личном и строго доверительном порядке я сказал Банди, что личные контакты между главами правительств – дело важное. Поэтому, как мне представляется, встреча в недалеком будущем между Хрущевым и президентом Джонсоном, которая позволила бы им поближе познакомиться и побеседовать по вопросам, имеющим важное значение для обеих стран, была бы полезной, даже если ее результатом было бы просто их лучшее знакомство друг с другом. Если американская сторона не готова сейчас пойти на решение фундаментальных международных проблем, а это, видимо, так, то можно было бы выбрать один или несколько сравнительно небольших вопросов и достигнуть по ним согласия. В этой связи желательно знать, какие проблемы и вопросы могли бы, по мнению американской стороны, быть рассмотрены с наибольшей надеждой на успех. Что касается вопроса о том, продолжал я, кому должна принадлежать инициатива организации встречи, то, как думается, это не имеет существенного значения, и если для президента это удобнее, то инициатива, видимо, могла бы быть проявлена со стороны Москвы.

Выслушав, Банди улыбнулся и сказал: «У меня будет над чем подумать в канун Нового года».

Через несколько дней Банди сообщил «свои последние размышления на этот счет». Они сводились к тому, что президент сейчас занят предвыборной кампанией. К тому же его выезд за границу затруднен ввиду отсутствия сейчас в США вице-президента, который мог бы его заменить. Короче, к этому вопросу – о возможной дате встречи – в любом случае пришлось бы вернуться позже, сказал в заключение Банди, дав осторожно понять, что, скорее всего, наиболее реальный срок встречи – уже после выборов, хотя нельзя полностью исключить и другие возможности.

Впоследствии до нашего посольства дошли сведения, что определенную сдерживающую роль в отношении встречи сыграл Раск, который считал, что Джонсон еще не готов к ней.

Надо сказать, что в этом эпизоде (не в последний раз) проявилась импульсивность характера Джонсона, неумение до конца продумывать свои шаги. Сперва, как видно, он загорелся идеей встретиться с Хрущевым. Но уже через несколько дней он засомневался, остыл и отложил дело на неопределенный срок. Такие действия вызвали, мягко говоря, недоумение в Москве.

Таким образом, когда впервые Хрущев выразил готовность к встрече с президентом США без всяких предварительных условий, президент Джонсон заколебался, проявил политическую робость и не использовал связанные с этим шансы подкорректировать отношения с СССР, особенно после кубинского кризиса, к чему Хрущев в тот момент был готов. Личная встреча между ними так и не состоялась. Еще одна упущенная возможность.

Любопытную «психологическую картину» поведения Джонсона дал мне Э. Фортас, его близкий друг и давний личный юрист, знавший его более двух десятков лет.

После двух сердечных приступов, которые были у Джонсона несколько лет тому назад, он, по словам Фортаса, живет под постоянным (хотя и хорошо скрываемым) страхом, как бы не повторился этот приступ с более серьезными последствиями. Это накладывает на него незримый отпечаток, довольно характерный для лиц, перенесших такую болезнь. Джонсон инстинктивно избегает дел, требующих длительного и сложного раздумья, дел, чреватых серьезными и непредвиденными последствиями; он старается оттянуть их рассмотрение и принятие решений по ним; в то же время он охотно занимается более «приятными» делами, связанными с ростом его личной популярности или не требующими полного напряжения его умственных и физических сил. Для принятия решений по сложным и противоречивым вопросам ему нужно время и возможность спокойно поразмыслить. Однако в какой-нибудь сложной обстановке, скажем, какого-то кризиса, когда на него «давят» со всех сторон разные и весьма сложные вопросы, требующие срочного решения, Джонсон, в силу отмеченных выше психологических особенностей, может «сорваться» и «под горячую руку» наделать вещей, о которых сам же будет потом сожалеть.

В первые месяцы правления Джонсона советское правительство стремилось завязать диалог с новой администрацией по широкому кругу вопросов. Однако представители администрации, хотя и были внешне доброжелательны, по существу, уходили от этого, ссылаясь на то, что президент не имел еще достаточно времени для изучения сложных международных проблем.

Наиболее заметным был, пожалуй, мой диалог с Раском по разоруженческим вопросам, но и он носил весьма отрывочный, несистематизированный характер и не выявил ближайших перспектив на их продвижение.

В значительной мере из-за Вьетнама, а также весьма осторожного подхода советского руководства ввиду особой чувствительности предмета не получил, как уже отмечалось, достаточно быстрого развития начатый в октябре 1963 года диалог по вопросам стратегических вооружений. С большими перерывами эти вопросы затрагивались в контактах между Москвой и Вашингтоном на протяжении 1964–1966 годов. Американцы пытались заморозить количества и характеристики имевшихся у обеих сторон стратегических систем доставки ядерного оружия, в которых у них было еще значительное преимущество. Москва, разумеется, не шла поэтому на простое замораживание статус-кво в области стратегических вооружений. Лишь к концу 1966 года администрация Джонсона стала проявлять готовность к серьезным переговорам.

Было, однако, одно исключение: определилась возможность договориться о сокращении производства расщепляющихся материалов (обогащенного урана) в военных целях. На эту тему Джонсон 22 февраля 1964 года направил специальное послание Хрущеву. Последний выразил согласие. Вскоре при встрече президент сказал мне: «Хочу подчеркнуть, что реакция в США на недавнее решение правительств наших стран сократить производство расщепляющихся материалов оказалась весьма благоприятной и обнадеживающей».

Была еще одна тема из военно-стратегической области, которая постепенно привлекала к себе внимание администрации, а именно создавать ли в США широкую и дорогостоящую систему противоракетной обороны (ПРО), эффективность которой была еще не ясна, или заранее договориться с СССР о взаимном отказе от такой системы, которая к тому же могла способствовать дестабилизации общей стратегической обстановки. Сторонником такого отказа негласно стал министр обороны Макнамара, а также Визнер, советник президента по науке.

В начале января директор Агентства по контролю над вооружениями и разоружению Фостер в неофициальной беседе со мной уделил много внимания целесообразности взаимного отказа США и СССР от создания широкой системы ПРО. Стоимость ее, по его оценкам, будет минимум 15–20 млрд долларов. Какая-нибудь предварительная негласная договоренность по этому вопросу между главами обоих правительств могла бы иметь большое значение.

Предложение Фостера по вопросу о ПРО, как и дополнительный зондаж со стороны администрации Джонсона по этому вопросу, однако, замалчивалось или отклонялось советским руководством. Последнее отчасти считало, что мы опередили американцев в разработках в этой области. Главное же, психологически было трудно отказаться от кажущейся защиты своей страны от ракетного нападения. В целом это был недальновидный подход с точки зрения поиска возможных договоренностей с США.

Конкретный крупный разговор на эту тему произошел в Гласборо в 1967 году между Джонсоном и премьером Косыгиным, о чем еще будет идти речь.

17 апреля я встретился с президентом в Белом доме по его приглашению. Мы беседовали наедине. Кабинет был тот же, что и при Кеннеди, но уже обставлен по-другому, без морской тематики, которую любил покойный президент. Преобладала техасская символика.

Джонсон был весьма приветлив. Он попросил передать поздравления Хрущеву в связи с его 70-летием. Показал сад Белого дома, своих любимых собак. Сказал, что любит поохотиться. Хорошо бы посоревноваться с Хрущевым. Он слышал, что советский премьер хороший охотник. «Гольф не для меня. Я люблю скакать на лошади и охотиться». Глядя на его мощную фигуру, этому можно было сразу поверить.

Затем вернулись в Овальный кабинет. Джонсон сказал, что давно хотел поговорить с советским послом о состоянии отношений между нашими странами. Заметил, что в целом удовлетворен им. «А каково Ваше мнение?» – спросил президент.

Ответил, что нашим двум правительствам действительно удалось создать определенные предпосылки к улучшению международной обстановки, что заключение договора о запрещении ядерных испытаний, достижение договоренности о невыводе на орбиту объектов с ядерным оружием, установление прямой связи между Кремлем и Белым домом содействовали улучшению советско-американских отношений. В этом году удалось найти взаимопонимание и в таком вопросе, как некоторое сокращение военных бюджетов. Теперь надо идти дальше, нужны долгосрочные меры по ограничению гонки вооружений. С этой точки зрения надо признать, что в текущем году сделано немного. Это, возможно, объясняется занятостью администрации выборами.

Джонсон тут же среагировал: «Да, конечно, эти соображения играют сейчас главенствующую роль во внешнеполитических шагах США». Должен признаться, заявил он далее, что за несколько месяцев пребывания в Белом доме я впервые по-настоящему почувствовал, какая это чертовски трудная и в высшей степени ответственная работа. Хочу прямо сказать, что я намерен продолжать линию на улучшение наших отношений, ибо это отвечает интересам обоих народов. Я не намерен сворачивать с намеченного пути. Я уверен, что большинство американского народа поддерживает меня и мою позицию. Негласные опросы Белого дома по ряду штатов подтверждают мнение в пользу нормализации наших отношений.

Это, бесспорно, свидетельствует об известном сдвиге в американском общественном мнении, немыслимом, скажем, даже несколько лет тому назад, подчеркнул президент. Однако в целом положение в стране далеко не такое простое. Еще очень многие прислушиваются к голосам тех, кто выступает против каких-либо соглашений с СССР и кто, по существу, проповедует даже ухудшение наших отношений. Недооценивать этого нельзя.

В этой связи я очень хотел бы сейчас публично выступить с инициативой, пусть небольшой, которая, однако, ясно показала бы общественному мнению страны, что, несмотря на крики Голдуотера и Никсона об угрозе международного коммунизма и необходимости усиления борьбы с ним, то есть и с СССР, я намерен идти по другой дороге, дороге совместных действий с СССР, с премьером Хрущевым.

Поэтому я и хочу передать Хрущеву свое новое послание по вопросу о сокращении производства расщепляющихся материалов для военных целей, сказал президент.

Так получилось, что, когда я пришел к Джонсону, у меня уже было с собой позитивное послание от Хрущева на эту же тему. Хрущев, правда, поднимал при этом вопрос о том, что к такому шагу надо было бы привлечь и Лондон, и Париж.

Джонсон, ознакомившись с посланием, тут же сказал, что имеет мало влияния «на того парня в Париже» (де Голля), и попросил Хрущева все же пойти на двустороннее заявление от имени СССР и США, не дожидаясь других (что и было вскоре сделано).

По ходу беседы Джонсон также высказался в пользу обмена телевизионными выступлениями президента США и Хрущева.

Джонсон передал далее текст своего ответного послания Хрущеву по поводу нарушений американскими самолетами советских границ. Он сказал, что американским ВВС даны строгие указания следить за тем, чтобы границы не нарушались. Он попросил нас «не прибегать к крайним мерам», ибо могут быть и «неумышленные ошибки» (15 мая в устном конфиденциальном ответе Хрущев выразил удовлетворение по поводу мер, предпринятых президентом Джонсоном по прекращению нарушений советских границ).

Надо сказать, что президент Джонсон был весьма разговорчив. Он выделялся этим, пожалуй, из всех известных мне президентов. Джонсон активно жестикулировал и в наиболее важные моменты беседы приближал свое лицо к лицу собеседника, буквально нос к носу, и, прямо глядя ему в глаза и подтягивая его к себе за лацкан пиджака, старался убедить в своей правоте. Собеседник он был действительно интересный и не столько в плане беседы на профессиональные дипломатические темы (при них он явно скучал), сколько в общем, широком, разговорном плане. Он стремился вести беседу в дружественном тоне, избегая каких-либо острых углов, чтобы собеседники остались довольны друг другом.

В целом моя первая личная встреча с президентом показала, что почти все его заботы и помыслы были связаны с предвыборной борьбой. Через эту призму он тогда смотрел и на международные события. Томпсон мне прямо говорил в эти дни, что до выборов в советско-американских отношениях будет затишье – в том смысле, что серьезные вопросы решаться не будут. Во всяком случае, таков был настрой у президента.

Тем временем жизнь продолжала идти своим чередом. Хрущев не собирался терять целый год в ожидании исхода президентской кампании в США. 5 июня он направил устное конфиденциальное послание Джонсону. Выступая в пользу некоторого сокращения войск СССР и США в Европе, Хрущев сообщил о своем намерении сократить там наши войска на 15 тыс. человек. Предлагал поручить Раску и Громыко более глубоко изучить комплекс вопросов разоружения. Призывал Джонсона устранить такой источник осложнений, как продолжающиеся со стороны США покушения на суверенитет и безопасность Кубы.

Это неприятный разговор для нас обоих, знаю, говорилось в обращении Хрущева. Но мир нужен всем в одинаковой мере. Значит, необходимо потушить очаги напряженности, в том числе и в районе Южного Вьетнама, Камбоджи, где возникла сейчас угроза распада мирной системы, созданной Женевскими соглашениями 1954 и 1962 годов.

Германский вопрос является коренным потому, что он служит источником всей нынешней напряженности. Тут сосредоточены наши вооруженные силы – одна против другой. Если бы был решен германский вопрос, то не было бы «великого противостояния Джона и Ивана».

Хрущев высказывал далее свою непоколебимую убежденность в том, что ФРГ никогда не удастся поглотить ГДР. «Сейчас во всем мире существует почти единое мнение, что германский вопрос нельзя решить путем ликвидации ГДР, поглощения ее Западной Германией и созданием единого капиталистического государства. Это невозможно. Мы против этого. Если есть еще люди, которые пытаются достичь этой цели, то они авантюристы… И если пройдет еще 100 лет и если даже все еще будет существовать капиталистическая система, то им, реваншистам, все равно не удастся приобрести то, чего они хотели бы, то есть захватить ГДР. Такова реальность, и с ней надо всем считаться». Хрущев, как видим, не был большим пророком.

Как бы реализуя мысли своего предыдущего послания, Хрущев 10 июня поручил мне информировать доверительно президента Джонсона о том, что правительства СССР и ГДР решили в ходе предстоящего визита в СССР Ульбрихта заключить Договор о дружбе, взаимной помощи и сотрудничестве.

Для Раска, через которого мною было передано это сообщение о договоре, оно явилось довольно неожиданным. Он не скрывал своего неудовольствия, но от высказываний по существу вопроса уклонился, заметив лишь в саркастической форме, что советская внешняя политика, как он давно думал, в целом сводится, видимо, к довольно простой формуле: «Что мое – то мое, а что ваше – давайте делить пополам».

Несколько позже, в октябре, во время одной из наших неофициальных встреч Банди рассказал, что в ходе дебатов в Белом доме высказывалась мысль, что объединение Германии «реально только вне рамок НАТО». В администрации «гадают», почему СССР не выступает за объединение Германии как нейтрального государства, что могло бы дать Москве пропагандистский выигрыш.

Но тогда Хрущев был против любого объединения Германии, поскольку делал ставку на укрепление отдельного «рабочего германского государства». И в дальнейшем советское руководство всерьез не ставило вопрос о нейтрализации Германии, ибо не думало о скором объединении Германии. Горбачев же слишком поспешно «скинул» весь германский вопрос, когда он неожиданно встал в практическую плоскость в 1989–1990 годах.

В беседе со мной Р. Кеннеди, который продолжал занимать пост министра юстиции, доверительно изложил позицию президента Джонсона в отношении Вьетнама. Ссылаясь на свою личную беседу с ним, Кеннеди сказал, что Джонсон не хочет распространять военные действия на Северный Вьетнам. Если же ходом событий президент будет поставлен перед альтернативой – «потерять» Южный Вьетнам или начать военные действия против ДРВ, то президент наверняка изберет второй путь, хотя это и связно с очень серьезными последствиями. В целом было видно, что Р. Кеннеди чувствовал себя не очень уверенно в администрации Джонсона.

За два часа до моего отлета в отпуск 12 июля меня пригласил в Белый дом Банди на неофициальную беседу, чтобы я располагал информацией при встречах в Москве с советским руководством. Несмотря на то что главным соперником президента на выборах будет Голдуотер – а это резко обострит предвыборную борьбу, – Банди твердо заверил, что Джонсон по-прежнему не намерен отступать от своей внешнеполитической линии в предвыборной кампании в пользу необходимости сохранения мира и достижения взаимопонимания с Советским Союзом. Правда, порой в полемике с Голдуотером придется говорить вещи, которые могут вызвать в Москве критику и недовольство. Но в Москве должны знать, что это будет диктоваться предвыборной борьбой и ни в коей мере не будет означать изменение позиции Джонсона относительно СССР и необходимости улучшения отношений между обеими странами.

Должен сказать, что такого рода «заверения» в период предвыборных кампаний в США мне довелось слышать и от других президентов. Банди дал понять, что и они не против, чтобы мы порой выступали с публичной критикой в адрес Джонсона, но делали это «в разумных пределах», чтобы критика серьезно не отражалась на общем состоянии наших отношений.

На фоне довольно напряженной в общем-то атмосферы наших отношений с США приятной разрядкой бывали приезды в Америку наших всемирно известных музыкантов и творческих коллективов. Достаточно назвать нескольких: Рихтер, Плисецкая, Ростропович и Галина Вишневская, Большой театр и Ленинградский театр оперы и балета, ансамбль Моисеева, коллективы разных консерваторий и театров. Их неизменно сопровождал большой и заслуженный успех. Немало этому способствовал американский импресарио, выходец из дореволюционной России Юрок.

Вспоминается приезд Рихтера, но не с исполнительской точки зрения, так как мастерство великого музыканта выше всякой похвалы. Речь, скорее, идет о тех унизительных порядках, с которыми тогда были связаны поездки наших артистов (и не только их одних) за границу. Как правило, их всех сопровождали (под видом «администраторов», «секретарей» и пр.) представители наших спецслужб, в обязанность которых входила слежка за контактами артистов за рубежом и предотвращение их попыток в отдельных случаях остаться за границей (что, впрочем, не мешало тем, кто хотел это сделать).

Подавляющее большинство артистов были патриотами своей страны, и их оскорблял такой надзор. Особенно болезненно переживал это такой весьма чувствительный и в высшей степени интеллигентный человек, как Святослав Рихтер. Его сопровождал из Москвы «администратор», который бесцеремонно вмешивался во все дела Рихтера, даже в дела чисто личного порядка (мать Рихтера жила в Западной Германии, и он с ней часто разговаривал по телефону).

Мы с женой почувствовали, что Рихтер, с которым мы были хорошо знакомы, находится на грани нервного срыва. Я срочно послал телеграмму в Москву, в которой настойчиво предложил отозвать домой его сопровождающего и оставить Рихтера в покое. Там, видно, поняли сложность ситуации, и «администратор» был отозван домой.

Надо было видеть облегчение Рихтера, когда я сообщил ему, что он может продолжать свои концерты в Америке без всяких сопровождающих. Когда он возвращался домой на английском лайнере, моя жена получила вдруг большой букет роз, посланный им по заказу с борта парохода, и телеграмму с благодарностью нам обоим за прием и избавление от «опеки».

В «Правилах поведения советских граждан за границей», утвержденных ЦК КПСС, речь в основном шла о том, что им нельзя или не следует делать за рубежом (чтобы уберечься от ожидавшихся «провокаций и вербовок» иностранными спецслужбами на улицах, в магазинах, в кино, театрах или на разных приемах и мероприятиях, на которые приглашались советские граждане). Проще было бы, конечно, сказать, что можно делать, ибо в «Правилах» в подавляющем большинстве были запретительные наказы. Их нарушение грозило или быстрым откомандированием домой, или отказом в последующих выездах за рубеж.

Дело доходило до курьезов. Жену одного из вновь назначенных послов вызвали в соответствующий отдел ЦК для беседы с учетом требований этих «Правил». До этого она с мужем неоднократно бывала в загранкомандировках. Когда инструктор отдела стал усердно объяснять правила и настойчиво предложил ей расписаться, она возмутилась и спросила его, а сам-то он бывал за границей? Выяснилось, что не был. Тогда она отказалась продолжать беседу, заявив, что по опыту хорошо знает, как себя надо вести в других странах, и не хочет слушать того, кто знает жизнь только по писаным инструкциям. Получился небольшой скандал. Ей посоветовали вести себя «сдержаннее в здании ЦК партии», ему же указали, что он «переусердствовал», вызвав жену посла на собеседование.

Вспоминаю в этой связи один забавный эпизод. Заведующий этим отделом Бараненков впервые поехал с какой-то делегацией в Париж. Ему очень хотелось побывать в «Фоли-Бержер», о котором он много слышал, но посещение которого фактически запрещалось указанными правилами. Посол сказал ему, что можно сходить туда инкогнито в сопровождении только помощника посла, который хорошо знает Париж. Однако помощник перестарался и купил билеты в первый ряд. По ходу представления полуобнаженная танцовщица спустилась с эстрады и подошла к этому заведующему, предложив сделать несколько танцевальных па. Она взяла его за руку, но тот, ошеломленный происходящим, стал сопротивляться. Она, пожав плечами, пошла к другому зрителю. Эпизод вроде не получил никакой огласки, чем были довольны и посол, и его именитый гость.

Через пару недель в европейском отделе МИД получили пачку очередных французских газет. В одной из них оказался снимок, на котором был изображен этот руководящий работник ЦК с танцовщицей. Правда, там не приводилась его фамилия, а просто было написано, что «иностранец забавно вел себя» в театре.

В МИД сперва решили, что это какая-то провокация, фотомонтаж, чтобы дискредитировать высокопоставленного партийного работника. Стали подумывать, не сделать ли дипломатическое представление французам. Пришлось нашему послу вмешаться и объяснить министру, как все произошло. Дело замяли, и до самого высокого начальства оно не дошло, но сотрудников МИД немало позабавила эта история с нашим высоким «наставником правил поведения за границей».

Летом 1964 года ситуация в Юго-Восточной Азии обострилась. В события, хотя и в разной степени, оказались вовлеченными и США, и Советский Союз.

Президент Джонсон принял вьетнамскую эстафету от Кеннеди. Однако если последний вроде подумывал о выводе своих войск из Вьетнама, то Джонсон, подогреваемый избирательной кампанией и воинствующими консервативными кругами и генералитетом США, все больше и больше втягивался в конфликт, надеясь решить его «с позиции силы». Москва же выражала солидарность с Северным Вьетнамом, который «вел освободительную войну».

Джонсон и Хрущев на первых порах пытались отделить войну во Вьетнаме от сферы советско-американских отношений. Однако с течением времени это становилось делать все труднее и труднее.

В период пребывания Джонсона у власти я неоднократно задавался вопросом, что движет лично Джонсоном в его одержимости продолжать войну во Вьетнаме «до победного конца»?

В самом деле, когда Джонсон неожиданно стал президентом, то он не был связан какими-либо обязательствами в отношении Вьетнама. К тому же вовлеченность США в военную борьбу там была еще относительно ограниченной, и этот вопрос вообще пока не привлекал большого общественного внимания в Америке. Короче, у Джонсона как нового президента была полная возможность не втягивать дальше США в широкие военные операции во Вьетнаме. Вряд ли в стране его за это осудили бы.

Однако, на удивление многих, Джонсон быстро и добровольно взял на себя сомнительную роль защитника Южного Вьетнама. С момента прихода в Белый дом он сразу же заявил своему окружению, что «не намерен терять Вьетнам», хотя до этого интересы США в этой бывшей французской колонии были невелики. Претензии президента на Вьетнам явно были несостоятельны.

В отличие от своих предшественников Трумэна и Эйзенхауэра, которые держали военных на коротком поводке, Джонсон уверовал в их компетентность и все больше прислушивался к их советам, а также советам тех из своего окружения, кто стоял за военное решение вьетнамского вопроса. Именно такой курс стал настойчиво и даже упрямо проводить Джонсон.

Чем же можно объяснить такое поведение Джонсона?

Антикоммунизмом? Уверенностью, что колоссальная военная мощь США позволит легко победить во Вьетнаме? Стремлением показать, что он, как и не любимый им Дж. Кеннеди, обладает характером и может также принять вызов во Вьетнаме, как тот продемонстрировал это на примере Кубы? Эмоциональными качествами его характера и неумением всесторонне продумать все последствия войны во Вьетнаме?

Однозначного ответа тут, видимо, нет. Каждый фактор играл какую-то свою роль. По мере затягивания войны, она все более приобретала для него личностный характер, становилась своего рода испытанием. Кто кого: он или Хо Ши Мин? Он или Мао Цзэдун? Такое мне доводилось слышать из уст самого Джонсона. Война становилась его собственной войной.

Одержимость Джонсона лишь способствовала продолжению бессмысленной вьетнамской авантюры, что в конечном счете стоило ему второго президентства. Но, встав на порочный путь, он так и не мог остановиться.

В начале августа произошел так называемый тонкинский инцидент. По утверждению американского командования, 2 и 4 августа северовьетнамские катера атаковали американские военные корабли в районе Тонкинского залива. В ответ, по указанию Белого дома, была произведена бомбардировка объектов на территории ДРВ.

Ханой сразу же квалифицировал весь этот инцидент как американскую провокацию (так было сообщено правительством ДРВ и в Москву).

Президент Джонсон срочно провел через конгресс «Тонкинскую резолюцию», предоставлявшую ему полномочия предпринимать все «необходимые шаги» для «отражения вооруженного нападения» со стороны ДРВ и «защиты свободы» стран-членов СЕАТО. Резолюция была принята единогласно палатой представителей и лишь двумя голосами против (либеральных демократов Морзе и Грюнинга) сенатом.

Я, откровенно говоря, был поражен шовинистическим угаром, который охватил в этот момент Вашингтон, даже тех, кто обычно занимал более либеральные позиции. Официальная пропаганда играла тут решающую роль. Правительство Джонсона получило «благословение» конгресса на развертывание крупномасштабных военных действий в Индокитае, чем оно явно было намерено воспользоваться. Таков был вывод, о котором посольство доложило в Москву.

Интересно отметить, что, проведя задним числом расследование инцидента, сенатский комитет по иностранным делам пришел к выводу в декабре 1967 года, что «тонкинский инцидент» был, скорее всего, спровоцирован самими США. 4 июня 1970 года сенат отменил «Тонкинскую резолюцию» с такой же поспешностью, с какой он содействовал ее принятию шесть лет назад. Как видно, процесс политического прозрения сенаторов продолжался довольно долго. Сенатор Фулбрайт оправдывался в марте 1968 года: «Конгресс и, естественно, я считали в момент принятия этой резолюции, что мы не санкционируем большую войну, а предотвращаем расширение военных действий».

5 августа поверенному в делах Корниенко было поручено срочно передать президенту Джонсону послание Хрущева в связи с инцидентом. Томпсон, которому было вручено это послание, упорно отстаивал версию американского командования. Знал ли он всю правду? Сомнительно.

«Хотел бы надеяться, – указывалось, в частности, в этом послании, – что с Вашей стороны будут проявлены необходимое хладнокровие и сдержанность, чтобы снять военный накал и прекратить вызывающие действия американских вооруженных сил в районе Тонкинского залива, которые могут повлечь за собой соответствующий ответ другой стороны».

7 августа Томпсон передал ответ президента Джонсона, который утверждал, что США предприняли лишь минимальные оборонительные действия в ответ на нападение. США не знают, было ли это спровоцировано Пекином или же предпринято северовьетнамцами в попытке вовлечь Пекин в события в этом районе. Все, что СССР может сделать, чтобы удержать северовьетнамцев или Пекин от дальнейших безрассудных действий в этом районе, было бы полезно для дела мира. Вьетнамский конфликт начал постепенно вторгаться в советско-американские отношения.

Тем временем в Москве происходили драматические события. В октябре 1964 года в результате закулисных интриг в руководстве КПСС был смещен Хрущев. Это был настоящий «дворцовый переворот». Пленум ЦК КПСС, созванный после того, как вызванного из отпуска Хрущева на президиуме ЦК заставили подать в отставку, был призван лишь утвердить решение и придать ему видимость законности.

К тому времени Хрущев растерял свою популярность из-за того, что вел непоследовательную политику, принимал половинчатые решения. Он разоблачал, критиковал и старался преодолеть сталинизм, но все же не был готов к настоящим реформам, да, по существу, он и не ставил перед собой такой задачи. Он не представлял себе, что возможно что-то другое, помимо системы, основанной на господстве одной партии – КПСС.

Организаторы заговора (Подгорный, Суслов, Брежнев и некоторые другие) не были объединены какими-то общими целями большой политики, единой политической платформой. Руководствовались они, скорее, эгоистическими соображениями, прежде всего стремлением получить или сохранить власть, либо опасениями потерять высокие посты. Во внешней политике они вообще не предлагали каких-либо изменений.

Новые руководители поспешили закрепить и свои международные позиции. Я получил срочное указание встретиться с президентом Джонсоном и объяснить положение дел.

16 октября я посетил президента в Белом доме и сообщил о состоявшемся в Москве пленуме ЦК КПСС, об отставке Хрущева и об избрании Первым секретарем ЦК Брежнева и Председателем Совета министров Косыгина.

Сказал, в соответствии с поручением, что генеральная линия советской внешней политики, как она определена в решениях XX, XXI и XXII съездов КПСС, остается неизменной и что советское правительство и в дальнейшем будет неуклонно следовать этому курсу. Дал президенту дополнительные разъяснения, предусмотренные полученными инструкциями. Высказал некоторые свои соображения.

Для Джонсона, как, впрочем, и для всех других, это сообщение было явной неожиданностью. Он сразу же осведомился о судьбе Хрущева. Однако этот интерес, как явствовало, был вызван не столько особыми личными симпатиями к смещенному руководителю (они ведь не встречались друг с другом, только переписывались), а, скорее, естественным любопытством, хотя в целом, по нашим наблюдениям, сам Джонсон считал, что у него установилось известное взаимопонимание с Хрущевым. Он не выразил вместе с тем какого-либо своего отношения к факту ухода Хрущева с политической арены. Джонсона интересовали новые советские лидеры и их будущий курс. Ему при этом импонировало то, что эти лидеры срочно поручили советскому послу лично встретиться с ним и заверить в их желании развивать отношения с президентом. Джонсон выразил свою признательность за этот шаг нового советского руководства и пожелал ему успеха.

Выразив далее свое намерение расширять контакты с новыми руководителями СССР, президент сказал, что хотел бы высказать некоторые соображения, которые он просил довести до их сведения.

Джонсон сказал, что стремится продолжать курс Кеннеди, который делал все, что мог, ради упрочения мира. Соответственно, он надеется, что в Советском Союзе тоже будет сохранена преемственность во внешней политике. Если будет переизбран еще на один срок, то надеется на возможность ослабления напряженности, прогресса в области разоружения и сокращения военной активности. Он хочет ясно сказать: «Мы не хотим похоронить СССР, но, с другой стороны, не хотим быть и сами похороненными» (Джонсон использовал широко известное в США высказывание Хрущева). Президент считает, что нет причин бояться друг друга. Он сам «готов ночевать у советского посла без пистолета» и думает, что и посол не побоялся бы поступить таким же образом. Проблема, однако, сейчас в том, чтобы «убедить и оба наши народа думать так же».

Джонсон уверял, что как президент он предпочитает удовлетворять насущные нужды своего народа, а не тратить деньги на военные приготовления. Он подчеркнул при этом важность «отхода от застарелых антагонизмов».

Говоря о необходимости проявления взаимной гибкости, Джонсон вспомнил о кубинском кризисе, сказав, что тогда ни одна из сторон не знала точно, чем все это может кончиться. «Я уходил в те дни из дома, прощаясь с женой и детьми, не будучи уверен, увижу ли их снова». Но он хотел бы в этой связи подчеркнуть лишь одну мысль: в создавшейся тогда ситуации обе стороны немного уступили друг другу, отойдя от несгибаемых, фиксированных позиций. «Я никогда не сомневался в искренности мирных устремлений советской стороны, но в то же время, если говорить откровенно, имел некоторые сомнения в отношении ее гибкости». Джонсон заявил, что готов поехать в любое место и говорить с кем угодно, если это только даст какие-либо положительные результаты в пользу мира.

Касаясь Вьетнама (и «инцидента» в Тонкинском заливе), Джонсон заявил, что лично он считает, что в целом у Советского Союза будет даже больше, чем у США, проблем с теми, кто хочет добиться сейчас господства в этом районе (то есть с китайцами), но это, конечно, не его, Джонсона, дело. Помимо прочего, он, видимо, имел в виду и тот факт, что в этот день Китай взорвал свое первое ядерное устройство.

Пришедшее после Хрущева новое советское руководство отличалось на первых порах от прежнего главным образом сменой первого лица. На место Хрущева пришел Брежнев.

Брежнев был политическим деятелем, хорошо знавшим «коридоры власти», привыкшим «играть вместе с командой», а не отдельно. Был осторожным, неторопливым, прислушивался к мнению своих коллег, остерегался внезапных поворотов или резких нововведений, предпочитая предсказуемую стабильность.

В старом политбюро Брежнев занимался вопросами военной промышленности и производства вооружений. Он не увлекался проблемами идеологии и не питал к ним большого интереса. Но он твердо придерживался догм марксистско-ленинской теории, взяв их раз и навсегда на вооружение без каких-либо сомнений. Тут он был на 100 процентов «правоверным», отдав эту область на откуп Суслову.

Что касается вопросов внешней политики, то он разбирался в них слабовато и на первых порах увлекался в основном внешней, протокольной стороной дела (почетные караулы, помпезные приемы в Кремле иностранных руководителей, приятная реклама в средствах массовой информации и т. п.).

Когда я во время приездов в Москву обычно довольно долго рассказывал ему наедине о событиях в Америке (а он всегда ими интересовался), а затем спрашивал «указаний на будущее», он обычно говорил: «Какие тебе еще указания, ты лучше меня знаешь, как вести дела с американцами. Главное, чтобы был мир».

В сущности же в проведении самой внешней политики он фактически полагался до конца своих дней на Громыко. Последний был для него, пожалуй, как Даллес для Эйзенхауэра, хотя наш министр старался не особенно подчеркивать свою главенствующую роль в этих делах среди своих коллег по политбюро. Громыко оставался дипломатом и в высших эшелонах власти, что лишь усиливало общее признание его особой роли во внешней политике.

Если Хрущев мог, когда хотел, навязать свою волю Громыко (как и другим своим коллегам), то Брежнев этого не делал, считая, что его министр лучше его разбирается в международных делах.

Помимо прочего, Брежнева связывали с Громыко и установившиеся узы личной дружбы на почве почти еженедельных охотничьих вылазок в Завидово. Некоторые злые языки утверждали даже, что Громыко, не проявлявший прежде большой любви к охоте, специально стал «заядлым охотником», чтобы быть поближе к «уху Брежнева».

В целом же Громыко оказывал на Брежнева позитивное влияние. Будучи умным человеком, он умело поддерживал у Брежнева стремление к стабильной внешней политике без эмоциональных срывов, присущих Хрущеву. Можно не соглашаться с некоторыми его взглядами, но надо отдать ему должное: Громыко всегда был последователен и предсказуем в своей политике. Киссинджер в шутку назвал как-то это политикой «тяжелого парового катка, упрямо идущего к своей цели». Когда эти цели бывали правильные, то и такой образ можно принять, скорее, за похвалу. Главное же, в Громыко было стремление не допустить вовлечения страны в серьезные военные конфликты, особенно с США. Не афишируя это, он всегда – в душе – ратовал за улучшение этих отношений, но не позволял себе перешагнуть через серьезные идеологические барьеры.

Джонсон и Брежнев никогда не встречались. Но в определенном смысле они были похожи друг на друга. Оба были примерно одного возраста, оба выходцы из простых семей, были мастерами внутриполитических игр; оба не знали детально вопросы внешней политики (чем, впрочем, не очень тяготились); оба обожали охоту и быструю езду; не читали книг, но много времени проводили у телевизора; оба были по-своему любителями ковбоев и футбола; были не против «пропустить лишнюю рюмочку»; любили рассказывать анекдоты и «играть» на публику (или на собеседника), чтобы участники беседы оставались довольны друг другом. Оба были вспыльчивы (но не на публике), злопамятны, но в то же время любили демонстрировать свою доброту и хорошее отношение к людям.

И тот и другой обожали «паблисити» и любили позировать фотокорреспондентам. Джонсон, например, дал специальное указание, чтобы операторы телевидения снимали его с левого, более фотогеничного, с его точки зрения, профиля. Советские фоторепортеры знали, что Брежнев любил, чтобы на снимках были четко видны все его многочисленные ордена и медали. Правда, Брежнев, в отличие от Джонсона, в стремлении привлекательнее выглядеть на телевидении не пользовался контактными линзами вместо очков, специальным театральным гримом и электронным «суфлером». Когда Брежнев узнал, почему Джонсон не читает по бумажке, а говорит глядя прямо в зал, используя соответствующие оптические «подсказки», то он тут же дал указание купить эти стекла-линзы для своих выступлений (ему их подарил известный промышленник Хам-мер). Однако он так и не приспособился читать «по новой системе» и вернулся к своим «бумажкам».

Джонсон активно добивался популярности. За первый год он появлялся на телевизионном экране чаще, чем Кеннеди за все без малого три года пребывания в Белом доме. За пять с лишним лет Джонсон провел 126 пресс-конференций, причем большая часть состоялась в первые три года его президентства, пока война во Вьетнаме не обернулась против него.

Брежнев решительно отказывался от пресс-конференций, так как знал о своем косноязычии и не выступал без заготовок.

Оба они любили хорошие отклики в прессе на свои выступления. В этом плане у Брежнева не было проблем дома. Сложнее было с откликами из-за границы. Обычно его помощники подбирали наиболее выгодные статьи и фотографии своего «хозяина». Да и послы посылали, зная слабость Брежнева, соответствующие вырезки из зарубежной прессы, которые он обязательно прочитывал, а потом и цитировал на политбюро. У Джонсона дело обстояло сложнее, учитывая свободу американской прессы, но он старался «оказывать внимание» группе корреспондентов, освещавших его деятельность в более благоприятном свете (об этом мне рассказывал «патриарх» этой прессы Липпман).

Конечно, трудно сказать, как прошли бы их личные встречи, но, думается, что лучше, чем встреча Хрущева с Кеннеди. В общем, оба они были достаточно колоритные фигуры. Впрочем, Брежнев слишком долго находился у власти. Последние годы его жизни являли собой не особенно привлекательное зрелище. Но это уже было 18 лет спустя…

Новое советское руководство с удовлетворением восприняло мое сообщение о беседе с Джонсоном.

Решено было дать подробный ответ президенту США.

3 ноября я встретился с Томпсоном и передал ему для президента (который находился на своем ранчо в Техасе) соображения советского правительства в связи с высказываниями, сделанными Джонсоном в беседе со мной.

В ответном послании отмечалось, в частности, что советское правительство разделяет мнение президента о необходимости большей гибкости в подходе к решению проблем, стоящих на повестке дня, и к достижению договоренности. Важно, чтобы плодами разрядки пользовались все государства – большие и малые, друзья Вашей страны и друзья нашей страны. Ущемление прав малых стран вносит дополнительные осложнения в отношения между СССР и США (например, в контексте Кубы, хотя Москва и верит словам президентов США).

В заключение в послании говорилось, что советское правительство хотело бы сейчас делать упор не на те вопросы, по которым у нас имеются разногласия, а на те области, где имеются точки соприкосновения. «Мы хотели бы еще раз сказать, что советское правительство ценит доверительные отношения с президентом Джонсоном и считает взаимополезным поддерживать и развивать их, в том числе и через установившиеся доверительные каналы».

Томпсон сказал, что он немедленно передаст Джонсону все эти соображения советского правительства. Для президента будет особенно приятен тот факт, что советское руководство сочло целесообразным высказать свои важные соображения еще до того, как станут известны результаты президентских выборов (как раз в этот день в США началось голосование). В Москве действительно были колебания на этот счет, но возобладало желание Брежнева «морально поддержать Джонсона». Учитывались также предсказания нашего посольства насчет вероятной победы Джонсона.

Президент и советское руководство

Состоявшиеся 3 ноября 1964 года президентские выборы явились триумфом для Джонсона. Он победил Голдуотера с перевесом почти в 16 млн голосов. «Ястребиный» подход последнего к вопросам внешней политики, ядерной войны и к отношениям с Советским Союзом явно не получил одобрения американских избирателей. Многие избиратели признавали, что они голосовали не столько за Джонсона, сколько против Голдуотера.

Тем временем в администрации Джонсона все еще обсуждали вопрос об отношениях с СССР в свете недавних изменений в советском руководстве. Как доверительно сообщил мне Гарриман, речь шла не о том, продолжать ли поддерживать нынешнюю в целом неплохую атмосферу в советско-американских отношениях. Об этом не было спора. Но многие советники убеждали президента не торопиться, выждать дальнейшего развития событий, прежде чем принимать серьезные решения в области отношений с СССР.

Итак, Джонсон получил от народа мандат на президентство. Вместе с тем характерной особенностью 1965 года было то, что все расширяющееся непосредственное участие регулярных американских войск в боевых операциях против повстанческих сил в Южном Вьетнаме и активные действия в отношении ДРВ все больше накладывали свой отпечаток на международное положение США, а также на внешнеполитическую линию американского правительства и поведение самого президента. Вьетнам становился доминирующей темой внешней политики США. Именно через призму своей вьетнамской политики правительство Джонсона в ряде случаев проявляло тенденцию рассматривать и международные проблемы, а также взаимоотношения с другими странами, включая и СССР.

В подходе Джонсона к внешнеполитическим проблемам все заметнее проявлялась присущая ему импульсивность в сочетании с усиливавшимся стремлением прислушиваться к мнению «военных специалистов» и следовать их советам, что приводило порой к скороспелым решениям и известным внешнеполитическим просчетам. США все сильнее втягивались в войну во Вьетнаме. Расчет Джонсона на то, что подавляющее преимущество США в авиации заставит ДРВ капитулировать, явно оказался ошибочным.

Раск, Макнамара и Банди продолжали оставаться главными советниками президента по вопросам внешней политики. Влияние Банди, однако, постепенно ослабевало (помимо прочего – несхожесть характеров), да и Джонсон проявлял тенденцию все больше полагаться на аппарат Госдепартамента и министерства обороны, а не на «малый Госдепартамент» Банди. Все это, очевидно, сыграло свою роль в решении Банди оставить с февраля 1966 года занимаемый им пост (он возглавил Фонд Форда). Влияние же Макнамары росло. Однако вскоре его взгляды на продолжение войны во Вьетнаме стали негативными. Это держалось в секрете, пока сам Макнамара не опубликовал в 1995 году книгу с критикой войны во Вьетнаме.

Основным советником по внешней политике оставался Раск. Джонсону нравился сдержанный, «неэмоциональный» подход Раска к решению вопросов. Следует отметить, что в вопросах советско-американских отношений Раск, как и Госдепартамент в целом, оказывал достаточно консервативное влияние и не способствовал появлению каких-либо заметных сдвигов в наших отношениях, хотя и не обострял их умышленно. Впрочем, Джонсон порой сам выражал недовольство тем, что Раск не проявляет достаточно воображения и, в частности, не может обеспечить дипломатический выход из вьетнамского тупика.

Определяющее влияние Джонсона в вопросах внешней политики объяснялось и тем немаловажным фактором, что в 60-х годах исполнительная власть в США в значительной степени узурпировала права американского конгресса в этих вопросах.

В целом отношения Москвы с администрацией Джонсона в первый год после его избрания не получили развития, даже постепенно ухудшались, в основном из-за войны во Вьетнаме. Дальнейшее расширение этой войны грозило внести дополнительную напряженность.

В середине января Томпсон передал мне личное послание президента «советским руководителям». Оно не было конкретно адресовано ни Брежневу, ни Косыгину. Дело в том, что и аналогичные послания из Москвы – после отставки Хрущева – не имели чьей-либо подписи, и Джонсон не знал, кому конкретно адресовать свои послания.

Это объяснялось развернувшейся в Москве закулисной борьбой между Брежневым и Косыгиным, в том числе за право подписывать послания лидерам зарубежных стран.

Косыгин считал, что его подпись как премьера в переписке с лидерами других стран соответствовала международной практике. При этом он доказывал, что Брежнев, как партийный руководитель, не должен это делать. Брежневу же очень хотелось поскорее выйти «на международный уровень». Сперва в советском руководстве верх взяла точка зрения Косыгина, и он стал подписывать послания. Однако борьба продолжалась. Громыко негласно поддерживал Брежнева – дал конфиденциально указания послам деликатно разъяснять правительствам стран их пребывания, «кто есть кто» в советском руководстве. В конце концов Брежнев вышел на первые роли и в переписке с иностранными лидерами. Но это произошло позже. Пока же переписка Джонсона до конца его пребывания у власти велась только с Косыгиным.

Послание Джонсона было ответом на обращение советского руководства от 3 ноября, то есть в канун президентских выборов.

Джонсон отмечал, что ему «было приятно» получить выражение готовности советского правительства сначала к сдерживанию и ограничению гонки вооружений, а затем и к значительному ее сокращению. Он сообщил, что правительство США запрашивает в новом финансовом году на 2 млрд долларов меньше военных ассигнований, чем в прошлом. Он подтверждал необходимость того, чтобы все соглашения, имеющиеся между СССР и США, соблюдались. Одновременно выражал надежду, что оба правительства смогут двигаться вперед в своих двусторонних отношениях.

Джонсон высказался в заключение в пользу визита кого-либо из советского руководства в США. Такой визит дал бы, по мнению президента, возможность серьезно и конструктивно обсудить все проблемы. Если эта идея встречает одобрение со стороны советского правительства, то он, Джонсон, направит тогда в Москву официальное приглашение.

Томпсон дипломатично выразил надежду, что этот последний абзац послания не будет воспринят в Москве как показатель «какой-то торопливости или поспешности президента» в вопросе о визите; речь идет о визите в любое взаимоприемлемое время. Он добавил, что Джонсон умышленно избрал общее выражение «советское руководство», чтобы советская сторона могла сама решать, кто может поехать в США: Брежнев, Косыгин, Микоян или кто-то еще.

В вопросе о встрече советское руководство стало склоняться к тому, что «очередь» за Джонсоном ехать в Москву (в Кремле не могли между собой решить, кому конкретно из советских руководителей следовало бы осуществить визит в Вашингтон, и порешили – пусть сперва приедет Джонсон). Однако вскоре вопрос о визите на долгое время неопределенно повис в воздухе из-за обострения ситуации вокруг Вьетнама.

В первой половине февраля состоялся визит Косыгина в Ханой. 10 февраля крупные силы Вьетконга неожиданно напали на лагерь американцев около южновьетнамского города Плейку. Джонсон в ответ приказал подвергнуть сильной бомбардировке ДРВ, когда там находился еще Косыгин.

Понимая деликатность ситуации, Раск при встрече со мной утверждал, что президент не хочет ухудшения отношений с нами в связи с вьетнамскими событиями, напротив, он за их улучшение, и что США готовы уйти из Южного Вьетнама, если Ханой прекратит вмешательство.

Вскоре было послано довольно резкое конфиденциальное послание советского правительства президенту Джонсону с осуждением действий США во Вьетнаме.

Надо сказать, что этот эпизод с бомбардировкой ДРВ во время его визита в Ханой сильно настроил Косыгина против Джонсона, хотя до этого советский премьер неплохо относился к нему. Неблаговидную роль сыграли тут и северовьетнамцы, которые развернули свое наступление как раз в момент визита Косыгина в Ханой, не предупредив нас об этом заранее. Они вообще старались, руководствуясь своими интересами, создавать напряженность в отношениях между Вашингтоном и Москвой.

Создавалась парадоксальная ситуация: в советском руководстве хорошо понимали игру вьетнамцев и за глаза ругали их, особенно Брежнев, которому, как и Громыко, не хотелось без нужды обострять отношения с США. И все же идеологические «шоры» неумолимо толкали их к порочному и вредному для страны курсу.

События в Индокитае привлекали к себе внимание вашингтонского дипломатического корпуса. Послы оживленно обменивались мнениями между собой на этот счет. У меня установились хорошие, дружеские связи с французским послом Альфаном. Во время Второй мировой войны он и его жена участвовали в движении Сопротивления, были близки к де Голлю.

Альфан рассказал мне о высказываниях президента Джонсона в узком кругу. Джонсон выразил убеждение, что вьетнамский конфликт выходит за рамки лишь вопроса о том, кто будет контролировать Южный Вьетнам. Этот конфликт символизирует принципиальную борьбу с коммунизмом в мировом масштабе, является составной частью программы правительства США «сокрушить коммунизм», если только он будет пытаться выходить за пределы своей нынешней сферы. Должна быть ясно проведена разграничительная линия в мировом масштабе (как она уже существует в Европе), через которую США «не позволят переступить коммунистам». Ради этой важной цели стоит пойти на жертвы, ибо они в конце концов окупят себя.

Альфан рассказал вместе с тем о царящей в Белом доме уверенности в том, что СССР из-за усиливающихся разногласий с КНР не пойдет на сильное обострение отношений с США в связи с Вьетнамом и что Москва дальше дипломатических представлений не пойдет, то есть в целом удастся сохранить необходимый уровень отношений с СССР.

На эту же тему у меня был разговор на обеде с вице-президентом Хэмфри (12 марта). По мнению администрации, Пекин считает США «бумажным тигром», с которым можно не считаться. И поскольку конфликт во Вьетнаме поднят сейчас китайцами и северовьетнамцами до такого уровня, то правительство США игнорировать это не может. США находятся в Южном Вьетнаме, и никакая сила не заставит их сейчас уйти оттуда, если не будет определенного политического урегулирования. Именно поэтому Вашингтон категорически отказывается от предварительного условия китайцев и северовьетнамцев: вывод войск США из Южного Вьетнама до начала переговоров по нормализации положения во Вьетнаме. Позиция президента, по словам Хэмфри, такова: Ханой прекращает свои действия в отношении Сайгона. Это создает обстановку для последующих переговоров. Администрация Джонсона будет готова принять любое правительство, которое будет создано в Южном Вьетнаме, даже если впоследствии оно станет социалистическим, но главное в том, что США никогда не подчинятся силовому диктату Пекина и Ханоя.

Одной из причин готовности президента к политическому урегулированию, подчеркнул Хэмфри, является его стремление избежать дальнейшего ухудшения советско-американских отношений. Он понимает, что СССР должен оказывать помощь ДРВ, включая военные поставки, а это приведет ко все большему вовлечению США и СССР во вьетнамский конфликт, что крайне нежелательно.

В администрации Джонсона, заметил Хэмфри в доверительной форме, высказываются в пользу предоставления Индии «ядерного зонтика» против Китая, как совместно с СССР, так и в одностороннем порядке. (В дальнейшем, однако, эта мысль не получила своего развития в наших отношениях с США. В официальном плане американцы ее не поднимали.)

Интересную оценку внутренней расстановке сил в администрации по вьетнамскому вопросу дал мне сенатор Мэнсфилд, который давно слыл в сенате знатоком азиатских дел. Главными авторами и активными сторонниками нынешнего курса во Вьетнаме, сказал он, являются Макнамара, братья Банди (один в Белом доме, другой в Госдепартаменте) и генерал Тэйлор, председатель Комитета начальников штабов.

Сторонники этого курса в Пентагоне считают, что прямое вмешательство Китая дало бы хороший предлог для нанесения бомбового удара по китайским ядерным установкам и выведения таким образом КНР на длительный срок из числа потенциальных ядерных держав.

26 марта я получил указание изложить Раску советскую позицию по вьетнамским событиям и некоторым вопросам советско-американских отношений. Вкратце она сводилась к следующему: нельзя не признать, что международная напряженность в последние месяцы вновь обострилась и что отношениям между нашими странами был нанесен определенный ущерб. Вооруженные провокации США против ДРВ подрывают ту основу, на которой только и могут строиться в наше время отношения между СССР и США, а именно – принцип мирного сосуществования.

Раск с неудовольствием воспринял это заявление. Он выразил беспокойство по поводу того, что обе наши страны поставлены сейчас в такое положение, что они вынуждены занимать совершенно противоположные позиции, которые способствуют ухудшению отношений между ними, что в конечном счете не в интересах ни США, ни СССР.

«Неужели, – спросил он, – Ханой занимает сейчас такую ключевую позицию, что он может косвенно как бы диктовать свою волю обеим великим державам, хотя обе они явно не хотят прямого столкновения?»

В Москве прекрасно понимали справедливость вопроса госсекретаря, пытались как-то учесть это в отношениях с США, но идеология, обязывавшая защищать «социалистических друзей», продолжала действовать.

Известный журналист Дрю Пирсон сообщил в беседе со мной, что по возвращении из Москвы он встречался с Джонсоном и поделился с президентом своими московскими впечатлениями: усиление в СССР антиамериканских настроений в связи с вьетнамскими событиями. Пирсон выразил опасение, что курс США может привести к прямому столкновению с СССР, чего надо избежать.

В ответ Джонсон зачитал ему телеграмму посла Колера, в которой говорилось, что СССР не пойдет на прямое столкновение с США только из-за Вьетнама, хотя и будет, видимо, посылать вооружение ДРВ, а также все чаще выступать с антиамериканскими заявлениями и протестами. По твердому убеждению Колера, «в душе» советское руководство явно предпочитает сохранить нормальные отношения с США, чем рисковать их резким ухудшением в условиях вызывающей позиции китайских руководителей в отношении СССР (по существу, такая оценка была правильна). Президент, по словам Пирсона, очень хотел бы узнать истинные намерения Москвы и найти путь к известному взаимопониманию с ней, но не знает, как это сделать.

Пирсон сообщил мне также в доверительной форме, что вице-президент Хэмфри, который негласно не одобряет нынешний курс США во Вьетнаме, попытался недавно поговорить на эту тему один на один с президентом. Однако Джонсон поднял этот вопрос на заседании кабинета и при всех отчитал Хэмфри, заявив, что требует от всех поддержки своей политики: кто не согласен – пусть уходит в отставку.

На ежегодном приеме в честь дипломатического корпуса (8 мая) Раск в разговоре со мной дал ясно понять, что, может быть, наши страны вдвоем могли бы приложить усилия в негласном порядке с целью добиться постепенного урегулирования вьетнамского кризиса. «Важно, чтобы мы с вами не стали рабами своих собственных партнеров или союзников по военным и идеологическим блокам, чтобы нас не втянули в прямой конфликт, который не отвечал бы ни интересам СССР, ни США».

Далее Раск высказал «мысли вслух» (оговорив, что они не являются официальным предложением). Если бы в ходе негласного советско-американского обмена мнениями, отметил он, была достигнута какая-то конфиденциальная договоренность по вьетнамскому урегулированию, то США не восприняли бы как вызов, если бы СССР одновременно дал Ханою дополнительные гарантии, что он будет сейчас и в будущем военными средствами защищать Северный Вьетнам от «американских агрессоров и их налетов» (слова самого Раска); более того, сами США сразу же прекратили бы свои бомбардировки, а в целом развитие событий могло бы выглядеть как компромисс, достигнутый в результате серьезной угрозы столкновения между двумя великими державами, который привел бы к урегулированию конфликта; в свою очередь, это явилось бы также крупной неудачей политики китайцев.

Эти высказывания обычно осторожного госсекретаря прозвучали довольно необычно.

В целом из беседы с Раском сложилось впечатление, что, несмотря на внешнюю браваду, правительство Джонсона начинает беспокоить развитие событий во вьетнамской войне и оно не видит ясного выхода из возникающего тупика. Слова же Раска об излишней идеологической зависимости США и СССР от своих союзников в Индокитае, во вред самим же себе, звучали достаточно справедливо.

Не случайно Брежнев заинтересовался «мыслями Раска» и поручил Громыко «подумать над ними». Заключение Громыко сводилось к тому, что в практическом плане трудно реализовать соображения Раска. Северовьетнамцы решительно против любого посредничества в делах с американцами, так как хотят иметь дело с ними напрямую. Если же будут конкретные предложения Вашингтона, то их можно будет передать Ханою. Идеологический плен прочно сковывал действия советской дипломатии.

Через день Раск попросил меня срочно информировать советское правительство, что больше не будет воздушных налетов на Северный Вьетнам на ограниченный «пробный» период. Это как бы отклик на советские предложения о прекращении бомбардировок. США надеются, что ДРВ ответит снижением активности своих сил в Южном Вьетнаме. Если нет, то США продолжат свои действия.

В середине мая в Вене отмечалось 10-летие Государственного договора о восстановлении независимой и демократической Австрии. Там же состоялась встреча Раска с Громыко. Томпсон, сопровождавший госсекретаря, рассказал, что Раск был «заметно разочарован» непреклонной советской позицией по Вьетнаму, изложенной Громыко. Предложения же Раска – в развитие того, о чем он говорил со мной 8 мая, основывались на идее «политики взаимного примера» в смысле постепенного сокращения военных действий во Вьетнаме с обеих сторон, то есть США и ДРВ. К этой идее Громыко отнесся без особого энтузиазма, ибо он знал о неприемлемости такого предложения для Ханоя.

Вскоре посол Колер специально посетил Громыко по тому же вопросу, который администрация усиленно проталкивала. Беседа оказалась безрезультатной.

Перед отъездом в отпуск я встретился (3 июля) с Раском. Беседа была продолжительной и неформальной и касалась главным образом вьетнамской проблемы. Он выразил также недовольство тем, что в СССР стали допускать личные нападки на президента. Он мог бы ответить тем же, сказал Раск. Однако президент не хочет этого. Отношения между обеими странами можно очень быстро испортить. Но затем потребуются месяцы и годы, чтобы вернуться обратно к прежнему положению. Нападки на президента сужают возможности правительства сохранить и улучшить советско-американские отношения.

У правительства США сложилось противоречивое мнение об отношении СССР к событиям в ЮВА. Советская сторона не проявляет инициативы в поисках взаимоприемлемых для обеих сторон путей урегулирования. Только излагает советскую официальную позицию. Мы не знаем, согласилась ли Москва добровольно на вето Ханоя в такого рода делах. Если это не так, то можно было бы поискать «весьма приватные каналы или контакты».

Если говорить с общегосударственных, а не идеологических позиций, продолжал госсекретарь, то мы не видим, почему СССР и США должны ссориться. Правительство США серьезно восприняло оба женевских соглашения (по Лаосу и Вьетнаму). Однако Ханой с самого начала стал на путь их нарушения. Вместе с тем СССР, как сопредседатель, не оказал на него сдерживающего влияния. Громыко на днях заявил американскому послу, что, пока США не прекратят свои бомбардировки ДРВ, вообще ничего не следует ожидать в отношении мирного урегулирования. Однако, когда его спросили, что можно ожидать, если США прекратят бомбардировки, министр лаконично ответил: сперва прекратите, а там будет видно.

Мы хотели бы информировать Москву, что все наши попытки установить конфиденциальные каналы с Ханоем на предмет поиска путей мирного урегулирования окончились неудачей. Мы понимаем, что у Москвы есть свои трудности, как они есть и у нас. Однако, несмотря ни на что, по глубокому убеждению американского правительства, судьбы войны и мира находятся в конечном счете в руках двух основных стран – СССР и США, и обе страны, судя по всему, хотя и по своим причинам, заинтересованы в постепенном урегулировании вьетнамского конфликта, а также в улучшении советско-американских отношений, сказал в заключение госсекретарь.

Руководствуясь имевшимися из Москвы указаниями, я ответил Раску, что, по нашим оценкам, за последние месяцы в политике США произошли серьезные изменения к худшему. Чувствовалось, что Раску явно не понравилась наша ссылка на то, что нынешний курс политики США существенно отличается от тех политических установок, которые были в период президентства Кеннеди (надо признать, что она действительно была не очень справедлива).

Недовольный таким сравнением, Раск нервно заявил, что ошибочно думать, будто курс Кеннеди принципиально отличался от нынешнего курса. Ведь и при Кеннеди были серьезные обострения, например, в Берлине и вокруг Кубы. Раск не без оснований стремился показать, что истоки многих спорных между нами проблем, даже вьетнамские события, восходят еще к администрации Кеннеди.

Разговор в целом был не особенно приятный для нас обоих.

Будучи в отпуске в Москве мне довелось побывать на нескольких заседаниях политбюро, беседовать с Брежневым, Громыко и другими руководителями. Все признавали, что Вьетнам и отношения в этой связи с США являлись одними из главных внешнеполитических проблем для СССР. Сложилась парадоксальная ситуация. Все понимали приоритетную важность отношений с Соединенными Штатами. Вьетнам же с точки зрения государственных и национальных интересов не представлял сколько-нибудь значительного интереса для Советского Союза. Казалось бы, наш внешнеполитический курс должен был быть ясен. Но тут сказывался мощный идеологический фактор «интернациональной солидарности» с социалистическим Вьетнамом. Он еще прочно владел умами в Кремле и постоянно отрицательно сказывался на наших отношениях с США, подчас вопреки нашим собственным важным интересам. В частных беседах со мной многие советские руководители это признавали. Однако в практической политике «вьетнамский синдром» долгое время оставался для нас тяжелым грузом в отношениях с Америкой, мешал политике разрядки.

После моего возвращения из отпуска в сентябре месяце я, как всегда, встретился с Томпсоном. Он выразил сожаление, что сейчас не ведется конфиденциальная переписка между Джонсоном и советскими руководителями. Я ответил, что инициатива приостановить такую переписку, как известно, исходила не от советской стороны. Мы с ним условились содействовать возобновлению такой переписки.

После встречи с Громыко во время сессии Генеральной Ассамблеи Раск в беседе со мной выразил удовлетворение тем важным обстоятельством, что во время вьетнамских событий две крупнейшие мировые державы, находящиеся в разных лагерях, смогли все же вести серьезный разговор и детально обсуждать различные проблемы. Это показывает, подчеркнул он, что, несмотря на ухудшение наших отношений из-за вьетнамского кризиса и отрицательное влияние этого кризиса на возможность договоренности по другим важным международным вопросам, руководители обеих стран понимают важность сохранения контактов между собой, которые могут еще сыграть свою важную роль в будущем, в том числе в рамках возможного урегулирования вьетнамского вопроса, хотя сейчас СССР и отказывается быть каким-либо посредником между Вашингтоном и Ханоем.

1966 год: отношения остаются сложными

Начало 1966 года ознаменовалось обменом посланий между Косыгиным и Джонсоном. Советский премьер делал упор в своем письме (от 11 января) на вопросе о нераспространении ядерного оружия. В ответе Джонсона отмечалось, что необходимо сначала достичь согласия в отношении значения понятия «нераспространение». Вместе с тем он соглашался на соответствующий обмен мнениями в рамках предстоящей сессии «Комитета 18».

Следует отметить, что в этот период политика правительства Джонсона в отношении СССР отличалась известной непоследовательностью и противоречивостью. С одной стороны, администрация и лично президент, трезво оценивая значение советско-американских отношений, опасались их ухудшения из-за Вьетнама до такой степени, что это могло перерасти в прямой конфликт между СССР и США. С другой стороны, США продолжали эскалацию войны во Вьетнаме, включая бомбардировки ДРВ, усиливали гонку вооружений, прежде всего ракетных и ядерных, стремясь обеспечить себе военное превосходство. Все это объективно вело к обострению советско-американских отношений, даже независимо от проскальзываемых порой субъективных пожеланий американских руководителей как-то выделить и как бы несколько «изолировать» эти отношения от других событий международной жизни.

Проявленный администрацией интерес к достижению с нами соглашения о противоракетной обороне в значительной степени диктовался тем обстоятельством, что правительство США находилось уже довольно долгое время под возрастающим давлением военно-промышленных кругов и части конгресса, настойчиво требовавших, чтобы администрация в ответ на развертывание в СССР системы ПРО создала свою собственную систему ПРО. Однако администрация (в первую очередь Макнамара) считала, что США должны ответить не созданием своей дорогостоящей системы ПРО, а в первую очередь дальнейшим значительным улучшением и усилением американских наступательных ракетно-ядерных сил, способных проникать через любую ПРО.

В начале 1966 года в советском руководстве оживленно обсуждался вопрос о противоракетной системе. К тому времени у нас были начаты работы по созданию первых таких систем вокруг Москвы и на западе страны в районе Таллина. Считалось, что оборона от ракет, то есть защита от них населения, дело вполне естественное и законное и ни у кого за рубежом не должна вызывать возражений.

Нужно сказать, что при Джонсоне отдельные представители администрации США начали еще с 1964 года выяснять наше отношение к взаимному запрещению системы ПРО. Такой зондаж в неофициальных беседах со мной проводил, в частности, глава американского Агентства по контролю над вооружениями и разоружением Фостер. Последний разговор на эту тему у меня состоялся с ним еще в конце января 1966 года.

Тем временем стало известно, что и в Пентагоне началось такое негласное обсуждение с участием самого министра обороны. Сам Макнамара еще раньше в разговорах со мной в сугубо неофициальной обстановке пару раз затрагивал этот вопрос. Смысл его рассуждений сводился к следующему: сейчас в научных кругах появились заманчивые разработки по созданию систем ПРО. Многие военные «загорелись» этой идеей и подбивают влиятельных конгрессменов поддержать ее. Он изучал эту проблему и убедился в ее нецелесообразности. Система будет очень дорого стоить и в конце концов окажется малоэффективной, так как с ней можно сравнительно легко бороться, просто увеличив число наступательных ракет. Поэтому надо договариваться о взаимном отказе от подобных систем.

Обо всем этом я докладывал в Москву, но она отмалчивалась. В то же время по линии разведслужб посольства стали поступать сведения о начале конкретных разработок в США системы ПРО. Посольство послало в Москву обстоятельное сообщение на эту тему. Одновременно я высказал мнение, что необходимо самим определиться по этому вопросу, иначе мы можем втянуться в новую гонку вооружений, не оценив заранее ее последствий.

Так или иначе, в начале 1966 года вопрос о переговорах с США по ПРО стал предметом рассмотрения в руководстве СССР. Единого мнения не было. Косыгин возглавлял тех, кто считал, что и без переговоров ясно, что система ПРО – это чисто оборонительное гуманное дело. Разве можно отказываться от защиты населения от ракет?

Министр обороны Устинов вместе со Смирновым, председателем Военно-промышленной комиссии, также выступал за создание ПРО, доказывая, что первые советские разработки этих систем дали «обнадеживающие результаты» и что американцы «могут нас обогнать», если мы втянемся в предварительные долгие разговоры на эту тему.

Брежнев, неплохо знавший военно-промышленные вопросы, которые он курировал, отметил, что в соображениях Макнамары есть смысл, когда он говорит, что системы ПРО можно просто «пробить» увеличением числа наступательных ракет. Но и отказываться от систем ПРО тоже вроде не получается. В любом случае надо было находить какой-то баланс и более убедительный ответ на «вызов американцев».

Громыко предложил придерживаться пока в диалоге с американцами известной нашей концепции «полного разоружения», хотя и была ясна нереальность такого подхода в тот момент.

На базе всего этого в ходе дальнейшей дискуссии и родилась в целом более здравая идея о совмещении в переговорах с США наступательных и оборонительных вооружений. Но сперва надо было добиться паритета с США в области наступательных вооружений.

18 марта я получил указание сказать Фостеру, что вопрос о достижении взаимопонимания в отношении систем ПРО заслуживает внимания. Эту проблему можно было бы рассмотреть одновременно с вопросом о наступательных средствах доставки ядерного оружия. «Было бы неразумно вести речь об отказе от оборонительных мероприятий в условиях, когда происходит наращивание средств ракетно-ядерного нападения. Поднятый Фостером вопрос о ПРО можно рассмотреть в тесной увязке с вопросом о всеобщем и полном разоружении», – указывалось в присланной мне инструкции.

Фостер справедливо заметил, что договоренность относительно систем ПРО не потребовала бы какого-то специального контроля или инспекции, поскольку размещение связанных с такими системами огромных наземных комплексов невозможно скрыть. Этого нельзя сказать о наступательных ядерных силах. Он дополнительно пояснил, что, по их мнению, договоренность о неразвертывании систем ПРО не должна предусматривать запрета на проведение исследовательских работ, создание прототипов антиракет.

Таким образом, пожалуй, впервые вопрос об отказе от систем ПРО был затронут на официальном уровне. Однако этот вопрос не становился долго предметом переписки на высшем уровне. Лишь в 1967 году проблему ПРО Джонсон и Косыгин обсуждали в Гласборо. Советский премьер не проявлял интереса к этой теме. В долгосрочном плане следует признать, что Москва допустила серьезную и дорогостоящую ошибку, не пойдя в этот момент на договоренность с США о запрещении систем ПРО.

Тем временем администрация наращивала жесткое силовое давление во Вьетнаме, чтобы добиться разгрома основных частей Вьетконга и решительного перелома войны в свою пользу в 1967 году, учитывая президентские выборы 1968 года.

Вместе с тем Джонсон стремился, по возможности, оберегать сферу отношений с СССР от серьезных последствий вьетнамской войны.

Советское руководство также хотело улучшения отношений с США по конкретным вопросам и шло навстречу тем позитивным инициативам, которые выдвигались администрацией Джонсона. Однако оно, придерживаясь принципа «пролетарского интернационализма», не было готово принять целиком американскую формулу нормализации советско-американских отношений, составной частью которой оставалась американская «политика силы» в отношении Вьетнама. СССР продолжал оказывать ДРВ большую военную помощь. Это, конечно, сильно осложняло отношения СССР и США. Создавался своеобразный политический тупик, из которого в тот момент Москва фактически не видела реального выхода. Собственно на заседании политбюро ругали и американцев, и китайцев, и северовьетнамцев за их нежелание искать компромиссного мирного урегулирования во Вьетнаме. Но наши симпатии все же были на стороне небольшой социалистической республики ДРВ, бросившей вызов могущественной Америке ради объединения всей страны.

Все это нашло свое отражение на XXIII съезде КПСС, который состоялся в мае 1966 года и уделил немало внимания советско-американским отношениям и критике политики США во Вьетнаме.

Жизнь дипломата изобилует разными поворотами, чем она и интересна. Через несколько недель после нашего партийного съезда Госдепартамент устроил поездку членов дипкорпуса в Вильямсбург, старинный город, где когда-то, во времена колониальной Америки, жил английский губернатор. Так получилось, что Раску нужно было срочно вернуться к вечеру в Вашингтон. Мне также надо было возвращаться, не дожидаясь иностранных дипломатов, отправлявшихся автобусами на другой день.

Раск пригласил меня лететь в его самолете. Когда мы приехали на местный аэродром, началась сильнейшая гроза. Пришлось пойти в ресторан аэропорта, чтобы переждать непогоду. Там мы неожиданно встретили Уинтропа Рокфеллера (брата Нельсона Рокфеллера), который вел предвыборную кампанию за кресло губернатора Арканзаса. Раск его хорошо знал и познакомил со мной. Разговорились. Уинтроп Рокфеллер стал рассказывать о своих встречах с избирателями и о проблемах, которые их интересовали (сам он считался либеральным республиканцем и впервые в этом штате сделал упор на социальные проблемы черных избирателей, в результате чего он и победил, получив большинство голосов).

В конце нашей встречи Рокфеллер подарил мне сувенир – позолоченный значок с его инициалами «У.Р.», которые он давал почетным активистам своей избирательной кампании. Значок был тут же прикреплен им на лацкан моего пиджака. Я и позабыл об этом.

Через несколько недель я приехал в Москву и был приглашен на заседание политбюро для доклада о положении в США и состоянии советско-американских отношений. Когда я докладывал, Брежнев увидел на моем пиджаке блестящий значок, который я забыл снять. Он тут же спросил, а что это такое?

Мне пришлось объяснить, что это «призыв голосовать за Уинтропа Рокфеллера» и что я получил значок лично от него самого. Имя Рокфеллера звучало весомо в правительственных кругах СССР, и мой рассказ как-то даже подкрепил мою репутацию неплохого дипломата, который знаком с представителями самого «крупного бизнеса Америки». Брежнев тут же «уполномочил» меня передать У. Рокфеллеру, что он тоже «мысленно» голосует за него.

В начале июля состоялся «ознакомительный» обед с Уолтом Ростоу, новым помощником президента по национальной безопасности, который заменил Банди.

Речь, естественно, зашла о войне во Вьетнаме. Он признал, что все их попытки начать серьезный диалог с китайцами на встречах послов в Варшаве насчет вьетнамского мирного урегулирования оказались безрезультатными. Но он отметил, что сейчас установилось своего рода молчаливое, но важное взаимопонимание между Вашингтоном и Пекином: сами США не собираются нападать или бомбить КНР, а последняя не вмешивается своими вооруженными силами во вьетнамскую войну. Китайское руководство лишь «кричит громко», но на практике оно «очень и очень осторожно в делах, которые могут вызвать прямую конфронтацию с США». В настоящий момент в КНР идет борьба за власть, в подтексте которой речь идет о выборе дальнейшего курса внешней и внутренней политики Китая.

Ростоу заявил, что президент Джонсон внимательно следит за европейскими проблемами и отношениями с СССР, но в целом исходит из того, что, пока вьетнамская война продолжается, большого прогресса в европейских делах «ожидать трудно». Меж строк можно было понять и так: пока вы не помогаете нам во Вьетнаме, не ожидайте от нас содействия в Европе.

Воспоминания о Ростоу связаны у меня с довольно забавным эпизодом. Как-то Ростоу понадобилось передать через меня конфиденциальное письмо Джонсона Косыгину. Он попросил меня приехать за письмом к нему домой поздно вечером, в 11 часов. Жил он где-то на окраине Вашингтона. Приезжаю. Он передает мне это письмо. Прочитав, обратил внимание, что один абзац его звучит двусмысленно, его можно понять по-разному, отчего совершенно менялся смысл. Спрашиваю Ростоу: «Как понимать этот абзац в письме президента, чтобы в Москве не возникло ненужного недопонимания?»

Ростоу отвечает, что не уполномочен интерпретировать письмо президента. Говорю ему, что речь идет не об интерпретации, а об уточнении. Он, однако, стоит на своем.

Поскольку вопрос был действительно важный, я прошу его позвонить президенту и, сославшись на мою просьбу, уточнить этот вопрос! Он отказывается, говоря, что уже поздний час. Тогда я сам набираю известный мне номер дежурного офицера Белого дома, чтобы спросить, спит ли президент или еще бодрствует.

Ростоу, видя мой решительный настрой, перехватывает телефонную трубку и сам спрашивает дежурного, что сейчас делает президент. Тот отвечает, что президент сидит у себя в гостиной и смотрит телевизор. С большой неохотой и осторожностью Ростоу соединился с президентом. Джонсон, узнав, в чем дело, велел ему передать телефонную трубку мне. Я попросил его уточнить это место в письме. Джонсон охотно это сделал, критикнув при этом Ростоу: «Он чересчур любит играть в дипломатию и не может говорить нормальным и понятным языком с иностранцами. Он же хорошо знает смысл моего письма».

После этого президент дал мне номер своего прямого личного телефона в Белом доме. Этим номером мне пришлось впоследствии пару раз воспользоваться.

10 октября состоялась встреча Громыко с президентом Джонсоном в Белом доме.

Министр начал беседу с вопроса: в руководстве СССР не раз обсуждался вопрос о том, куда ведет внешнеполитический курс США? Если бы правительство США и лично Вы, г-н президент, предприняли шаги, действительно направленные на достижение разрядки международной напряженности и на улучшение отношений с СССР, то с нашей стороны не было бы недостатка в готовности идти в этом же направлении, ибо это соответствует пожеланиям СССР, сказал Громыко.

Заметно задетый этим вопросом, Джонсон заявил, что в первые месяцы своего пребывания в Белом доме он был воодушевлен полезным обменом посланиями и другими контактами с СССР. Затем он был очень расстроен, когда из-за выполнения Соединенными Штатами договорных обязательств перед Южным Вьетнамом прекратилось то, что он считал многообещающим началом очень хороших отношений с СССР. Ничто не расстраивало его больше, чем сообщения о критических заявлениях советских руководителей лично в его адрес.

Президент с горячностью говорил о своей готовности продолжить взаимные усилия в области двусторонних отношений: «Мы в США не имеем никаких опасений в отношении СССР и уверены, что не будь Вьетнама, наши отношения были бы отличными».

Затем разговор принял более спокойный характер. В ответ на переданные ему приветы от Брежнева, Косыгина, Подгорного президент Джонсон заявил, что был бы рад принять их в США или нанести визит в СССР. «Чем больше мы будем встречаться, тем лучше будет для нас всех».

Громыко поднял вопрос о нераспространении ядерного оружия, повторив главное советское требование: ядерное оружие не должно попасть ни в индивидуальные руки неядерных государств, ни в коллективные руки группировок и союзов государств. Джонсон сказал: «Я заверяю Вас в том, что мы никому не передадим нашего исключительного права распоряжаться ядерным оружием. Мы не согласимся с тем, чтобы НАТО диктовал нам свою волю в том, что касается применения ядерного оружия. Раз это так, то я не понимаю, какого черта мы еще ждем? Почему бы нам не взять в руки карандаш и не подписать договор о нераспространении ядерного оружия?» Однако Громыко продолжал выступать против любого допуска к такому оружию стран НАТО, хотя бы и под американским контролем.

По ходу беседы Джонсон заявил, что он хотел бы заключения различных соглашений с СССР: о воздушном сообщении, культуре, нераспространении ядерного оружия, по космосу и рыболовству.

При обсуждении вьетнамского вопроса Джонсон говорил о своей готовности начать переговоры с ДРВ, призывая СССР использовать для этого все свое влияние на другую сторону.

Громыко делал упор на то, что все заявления США о стремлении добиться прекращения войны сопровождаются предварительными условиями, которые заведомо неприемлемы для другой стороны, поскольку их принятие означало бы для нее фактически капитуляцию. Возникает вопрос, продолжал Громыко, что будет, если США будут и дальше действовать так? Ведь другие страны, в том числе СССР, будут во все больших масштабах, в силу понятных обстоятельств, оказывать помощь Вьетнаму. Ведь тогда США и в определенном отношении и Советский Союз окажутся вовлеченными в эти события. «Неужели история уготовила США и СССР такую судьбу? Ключ к разрешению задачи скорейшего окончания войны находится в руках США, это зависит от Вашей политики», – несколько торжественно заявил советский министр. Он подчеркнул в заключение, что необходимо в первую очередь без всяких условий прекратить бомбардировки ДРВ.

Джонсон в ответ повторил свой известный аргумент о том, что США уже дважды прекращали бомбардировки, но реакции от северовьетнамцев не последовало.

Самым интересным было, пожалуй, то, что за требованиями Громыко о прекращении бомбардировок ДРВ у советского правительства не было какого-либо продуманного плана дальнейших действий по урегулированию конфликта. Оно просто полагалось в этом на Ханой, хотя последний практически не делился с Москвой своими конкретными планами на этот счет.

Суммируя, можно сказать, что, как и раньше, разговор на вьетнамскую тему с президентом остался незавершенным.

В целом советско-американский контакт на таком высоком уровне был полезен для взаимного широкого обмена мнениями и учета возможных опасений. Был дан также толчок к некоторому продвижению по отдельным вопросам двусторонних отношений.

Вскоре сенатор Фулбрайт также беседовал с президентом. Последний, как рассказал затем сенатор, придает большое значение развитию советско-американских отношений. Однако президент считает, что китайская ловушка во Вьетнаме, в которую попали, хотя и в разной степени, обе наши страны, накладывает сейчас серьезные ограничения на успешное развитие этих отношений. По убеждению президента, он не может «потерять лицо» и будет поэтому продолжать военный нажим на Ханой.

В начале ноября было подписано соглашение о воздушном сообщении между СССР и США. В связи с началом практического осуществления этого соглашения запомнился один трагикомический эпизод. Первый пробный перелет из Москвы в Нью-Йорк осуществлял советский экипаж во главе с известным тогда у нас пилотом Бугаевым (он стал затем личным пилотом Брежнева и впоследствии министром гражданской авиации СССР). В составе экипажа был штурман, который, как считалось, хорошо знал английский язык. На подлете к аэропорту Кеннеди штурман связался с американским наземным контрольным пунктом и запросил разрешение на посадку. Ему было сказано встать в очередь «в воздушной этажерке», в которой прилетающие самолеты постепенно по спирали снижались до посадочной полосы.

Штурман не разобрался и бодро заявил: «О’кей, иду на посадку!» Ему снова было быстро сказано – встать в очередь. Он опять не понял и громко повторил, что у него все в порядке и что он идет на посадку. Перепуганный диспетчер тут же дал команду всем кружившим в небе самолетам «срочно разлететься в разные стороны» и дать возможность «сумасшедшему русскому» сесть на аэродроме. Самолет произвел блестящую посадку, и все в самолете были довольны, не зная о случившемся.

Вечером был торжественный обед, обмен речами и тостами. Царила дружеская атмосфера, а о случившемся инциденте никто ничего не знал. Во время обеда начальник американской авиационной службы рассказал мне в полушутливой форме о том, как происходила посадка самолета, и уже всерьез предложил, чтобы наши пилоты и штурманы прошли у них недельный курс разговорной практики, необходимой для радиосвязи.

Наш экипаж сперва встретил в штыки такое предложение американцев, заявив, что все они отличные летчики и штурманы и им проходить какие-то дополнительные «курсы», мол, не к лицу. Я тогда связался с Москвой и предложил дать экипажу твердое указание пройти специальную языковую подготовку. Оттуда пришел срочный ответ: поблагодарить американцев за предлагаемое содействие, а экипажу сразу заняться делом. Через такую подготовку прошли в то время все экипажи, совершавшие полеты в Нью-Йорк.

Москва и Вашингтон маневрируют. Встреча в Гласборо

Совокупность разных факторов побуждала правительство Джонсона избегать в 1967 году крайностей, могущих обострить отношения с СССР, придерживаться линии на сохранение более или менее стабильных отношений с Москвой, сохранять контакты и возможность конфиденциального обмена мнениями, несмотря на осложнения обстановки в связи с вьетнамской войной и арабо-израильским вооруженным конфликтом. Советское правительство, по существу, придерживалось аналогичной линии поведения. Сохранение соответствующего уровня отношений в сложных международных условиях нашло свое отражение во встрече в Гласборо 23–25 июня между Косыгиным и Джонсоном.

В Центральной Европе обе стороны соблюдали нечто вроде перемирия при молчаливом уважении статус-кво. Они сохраняли также заинтересованность в заключении договора о нераспространении ядерного оружия и в проведении переговоров о стратегических системах ракетно-ядерного оружия (США проявляли особый интерес к запрещению систем ПРО).

Однако общая атмосфера в отношениях между обеими странами продолжала оставаться сложной и противоречивой. Правительству Джонсона лишь с большим трудом удалось добиться в марте 1967 года ратификации консульской конвенции с СССР, а законопроект «О торговых отношениях между Востоком и Западом» так и застрял в сенате.

К концу 1966 года советское руководство поручило Министерству иностранных дел представить подробный анализ состояния советско-американских отношений и возможные предложения насчет внешнеполитического курса СССР на ближайший период.

13 января 1967 года Громыко представил на рассмотрение политбюро аналитическую записку о состоянии и перспективах отношений между СССР и США.

Эта записка была выдержана, разумеется, в духе основополагающих в тот момент партийных документов, изобиловала утверждениями насчет «побед социализма» и «неизбежности распространения коммунизма на земле» и т. д. Вместе с тем некоторые ее оценки представляют известный интерес. Поэтому (сохраняя специфическую фразеологию того времени) хотелось бы привести некоторые выдержки из этого документа.

Опыт последних лет показывает, говорилось в записке, насколько сложной является и будет оставаться для СССР задача сосуществования с США. В целом состояние международной напряженности не отвечает государственным интересам СССР и дружественных ему стран. Строительство социализма и развитие экономики требуют поддержания мира. В обстановке разрядки легче добиваться укрепления и расширения позиций СССР в мире.

Главный тезис внешней политики Кеннеди и Джонсона – это сохранение статус-кво в мире. Американская концепция «о сферах жизненных интересов» США и СССР, а также о «третьей сфере» в целом отражает вынужденное признание правящими кругами США сложившегося соотношения сил и побед социализма. Однако правительство США ставит при этом задачу: ограничить дальнейшее распространение коммунизма на земле, что, разумеется, неосуществимо…

Рассматривая отношения между СССР и США в широкой перспективе, а не только в плане нынешнего неблагоприятного состояния отношений в связи с агрессией США против Вьетнама, можно сказать, что в нынешнюю переходную эпоху истории вопрос, в конечном счете, заключается в том, как будет совершаться переход стран и народов от капитализма к социализму: в условиях сохранения всеобщего мира или в условиях мировой войны? Несомненно при этом, что все же именно от состояния отношений между СССР и США зависит ответ на вопрос – быть или не быть мировой ракетно-ядерной войне… Концентрация наших главных усилий на внутреннем экономическом строительстве при поддержании военной мощи для обороны отвечает указанию Ленина о том, что окончательная победа социализма над капитализмом будет обеспечена созданием новой, гораздо более высокой производительности труда.

Не исключая в принципе возможности согласованных советско-американских действий в целях поддержания мира и обеспечения решения некоторых крупных международных проблем, необходимо, разумеется, избегать создавать впечатление, будто мы, признавая особое влияние двух держав, пренебрегаем интересами других государств.

При известных условиях может быть возобновлен – и даже по более широкому кругу вопросов – советско-американский диалог, прерванный в 1963 году. Обдумывание этой возможности и соответствующая подготовка к ней должна быть не менее систематической и глубокой, чем та, которая велась у нас с 1942 года в течение всей Второй мировой войны в отношении послевоенного устройства мира.

Мы не должны однобокой постановкой вопросов об империализме отрезать для самих себя возможности дипломатического маневрирования в отношениях с отдельными западными странами, включая и США. Необходимо в соответствующих случаях более строго проводить подчеркивавшееся Лениным различие между коминтерновской и мидовской работой. Для придания еще большей гибкости и эффективности нашей политике в отношениях с США следовало бы официальные внешнеполитические выступления и акции советского правительства более четко ставить преимущественно в плоскость межгосударственных отношений, а социологические и идеологические аспекты борьбы двух систем, а также критику политики США и других западных империалистических государств с идеологической точки зрения, если и поскольку это не затрагивает сферы отношений между государствами, вести преимущественно по линии партии, общественных организаций и печати.

Агрессия США во Вьетнаме и советско-американские отношения: необходимо впредь, не втягиваясь в непосредственное участие в этой войне, оказывать всемерную помощь ДРВ в укреплении ее обороноспособности… Окончание вьетнамского конфликта, несомненно, оказало бы положительное влияние на советско-американские отношения и открыло бы дополнительные возможности для решения некоторых международных проблем.

Нам не следует уходить от договоренностей с США по вопросам, в решении которых мы заинтересованы, и когда такая договоренность не противоречит нашей принципиальной позиции по Вьетнаму. Разумеется, нам следует избегать создания такой внешнеполитической ситуации, при которой нам пришлось бы вести борьбу на два фронта, то есть против КНР и США. Поддержание известного уровня в советско-американских отношениях будет одним из факторов достижения такой цели. Борьба за сплоченность соцстран – главное противодействие усилиям США по разложению соцсодружества.

Задача ослабления позиций США в Западной Европе. Последовательно придерживаться установки на то, что для европейских проблем необходимо искать «европейское решение». Настойчиво внедрять тезис о том, что Европа сама может и должна обеспечить свою безопасность, укрепление доверия в отношениях между странами Восточной и Западной Европы.

Возможности воздействий на расстановку политических сил в США. Использовать все возможности и средства для углубления водораздела между умеренными и «бешеными» в США, для изоляции «американской военной партии», чтобы не допустить в будущем развязывания агрессивными силами империализма мировой ядерной войны. В этой связи вряд ли была бы в наших интересах смена президента Джонсона (на выборах) республиканским президентом, поскольку любой из известных претендентов на этот пост из республиканской партии стоит еще правее Джонсона. Соответственно, при осуществлении наших внешнеполитических акций, касающихся США, следует учитывать нежелательность того, чтобы эти акции укрепляли позиции противников Джонсона справа. Одновременно полезны контакты с «лояльной оппозицией» Джонсону (сенаторы Фулбрайт, Р. Кеннеди, Кларк и др.), которая критикует его слева. Целесообразно также расширять по линии наших общественных организаций контакты с либерально-демократическими силами, как и обмены в области культуры, искусства, образования.

Эта записка МИД была одобрена советским руководством и послужила своего рода основой внешнеполитического курса СССР в отношении США в период президентства Джонсона.

Надо сказать, что в начале 1967 года весьма кстати закончились советско-американские переговоры насчет договора о мирном использовании космоса (запрещение размещения оружия массового уничтожения в космосе).

27 января в Белом доме состоялась церемония подписания этого договора. В ходе последовавшего затем приема президент в разговоре наедине попросил меня передать советскому руководству свое удовлетворение по поводу договора и выразил надежду, что в этом году мы сделаем еще один важный шаг – подпишем договор о нераспространении ядерного оружия. Затем, сказал Джонсон, он хотел бы надеяться, что нашим странам удастся договориться по вопросу о противоракетных системах. При этом он ссылался на то, что реальная эффективность таких систем, несмотря на все расходы, была бы невелика, а новый тур гонки вооружений вызвал бы неблагоприятную психологическую реакцию в других странах и у общественности США, что может надолго блокировать достижение соглашений по другим вопросам разоружения.

Президент заявил далее, что, несмотря на определенные трудности, он намерен добиваться улучшения отношений с СССР, хотя он хорошо понимает ограничения, накладываемые конфликтом во Вьетнаме. Джонсон просил понять, что сейчас у него большие трудности с конгрессом в том, что касается отношений с СССР. Эти трудности вызываются в основном внутриполитическими причинами: приближение избирательной кампании, активизация антисоветских выступлений в стране (в этот период действительно резко обострились выступления еврейской общины в США и связанных с ней влиятельных средств массовой информации по поводу еврейской эмиграции из СССР).

Присутствовавшие послы и пресса были, конечно, заинтригованы разговором вдвоем президента и советского посла, но не могли удовлетворить своего любопытства.

В отдельном разговоре Фулбрайт, касаясь «состояния умов» в ближайшем окружении Джонсона, в весьма пессимистических тонах заметил, что сейчас там – особенно в свете событий в Китае и резкого обострения советско-китайских отношений – явно настроены в пользу усиления военного нажима во Вьетнаме с тем, чтобы получить наиболее благоприятные условия для последующего урегулирования. Генералитет обещает Джонсону добиться «решающих успехов» в 1967–1968 годах.

В начале февраля состоялся официальный визит Косыгина в Англию. Кроме рассмотрения основных вопросов советско-британских отношений, советское руководство придавало определенное значение обсуждению с английским правительством проблемы поисков мирного урегулирования вьетнамского конфликта. Оно надеялось через англичан оказать дополнительный нажим на Вашингтон. Об этом негласно просил нас и Ханой.

Администрация Джонсона со своей стороны была не прочь использовать услуги Косыгина во вьетнамских делах.

В Москве американцы передали нам конфиденциальное послание Джонсона Хо Ши Мину. В послании содержалось новое предложение: США прекращают бомбардировки и берут обязательство не увеличивать больше численность своих войск в Южном Вьетнаме в обмен на обещание правительства ДРВ не посылать больше своих войск на Юг.

Это предложение США было передано Ханою еще до поездки Косыгина в Лондон, однако, жаловался Раск, на него до сих пор нет никакого ответа.

По просьбе английского премьера Вильсона Косыгин передал из Лондона (через Москву в Ханой) соображения Джонсона насчет возможного урегулирования конфликта. От себя Косыгин высказал Хо Ши Мину свои предложения в целях поиска компромиссных решений. Брежнев был не очень доволен этой инициативой Косыгина, но уступил, не желая оказаться в положении человека, препятствующего урегулированию.

В ожидании ответа Джонсон ввел на несколько дней мораторий на бомбардировки территории ДРВ. Однако, когда эти несколько дней, установленные Джонсоном, прошли, он под нажимом военных, опасавшихся концентрации войск северовьетнамцев, не захотел больше продлить мораторий, как предлагал Косыгин, надеясь на получение благоприятного ответа, который открыл бы дорогу к дальнейшим переговорам. Своего рода посредничество советского премьера окончилось, таким образом, неудачей. Косыгин был сильно раздосадован, ибо он надеялся на повторение «ташкентского варианта» (его успешное посредничество между Индией и Пакистаном). Все это лишь усилило нежелание Москвы ввязываться в такие дела.

Раск пытался впоследствии оправдать возобновление бомбардировок ДРВ «возникшим недоразумением», но это прозвучало не очень убедительно.

Раск вскоре передал новое предложение: в случае положительного ответа СССР на их предложение о возможной взаимной «советско-американской деэскалации» поставок оружия во Вьетнам США могли бы рассмотреть вопрос о прекращении бомбардировок ДРВ. Однако Москва не среагировала на это предложение.

А тут появился еще один раздражитель: дочь Сталина Светлана, выезжавшая в Индию с разрешения Косыгина, не вернулась домой, а вылетела в США. В Москве были убеждены, что «побег» был организован американцами, не без ведома Белого дома, хотя Раск и отрицал это.

Постепенно у меня завязывались добрые личные отношения с министром обороны Макнамарой. Человек он сложный, но интересный, а главное – с редкой способностью переоценивать свои взгляды в зависимости от новых обстоятельств. Он никогда не был рабом идеологических суждений, оставался прагматиком и реалистом.

Запомнилась беседа у него (11 апреля), когда он пригласил меня на обед.

Практически весь разговор был посвящен динамике развития стратегических ракетно-ядерных сил и возможному контролю над ними.

По оценке Макнамары, в основе американской военной доктрины лежит тезис, что США должны быть готовы к тому, чтобы «абсорбировать» внезапный ракетно-ядерный удар противника и сохранить при этом гарантированную возможность нанесения ответного удара «с непоправимым ущербом». В основе советской военной доктрины, как он понимает, – тот же принцип. В настоящее время, по твердому убеждению Макнамары, обе стороны обладают такой возможностью, хотя ракетно-ядерный потенциал у СССР меньше. Именно это вносит своеобразный элемент стабильности и достаточной уверенности в том, что ни одна из этих держав не готова к самоубийственному нападению друг на друга.

Если говорить откровенно, сказал он, то имеющихся сейчас у США ракетно-ядерных средств, по его мнению, больше, чем действительно необходимо для подкрепления указанной выше доктрины обеспечения безопасности США. Произошло это «довольно случайно»: когда к власти пришел президент Кеннеди, то было решено уделить особое внимание форсированному строительству ракетно-ядерных средств; берлинский кризис 1961 года ускорил этот процесс. В основу разработанной специальной программы на этот счет была положена оценка советских возможностей по созданию таких же средств. Мы несколько переоценили эти возможности, поскольку советское правительство не захотело пойти на чрезмерное ущемление гражданских нужд, а выбрало в действительности своего рода среднюю программу. Создалась такая ситуация, когда США имеют сейчас в количественном отношении больше, например, ракет, чем СССР, но имеющихся у СССР ракетно-ядерных средств все равно вполне достаточно, чтобы обеспечить свою безопасность.

Что же касается строительства ПРО, то это вносит несколько новый элемент. Я твердо убежден на основании всех имеющихся данных, заявил Макнамара, что нельзя создать достаточно надежную систему ПРО. В случае строительства ПРО другой стороной для США речь будет лишь идти о том, насколько увеличить – и это будет гораздо дешевле – наступательные средства, чтобы быть уверенным в эффективности все той же основной доктрины. Поэтому США на развертывание ПРО в Советском Союзе ответили бы в первую очередь увеличением стратегических ракетно-ядерных сил, а уже затем развертыванием своей ПРО.

В Вашингтоне понимают, подчеркнул Макнамара, что ввиду отсутствия должного доверия между СССР и США и различия их основных политических целей на международной арене имеются немалые трудности для взаимопонимания и тем более конкретной договоренности, однако попробовать следует. Ведь если выразить это кратко, то можно сказать, что, предлагая Советскому Союзу начать обсуждение вопроса о ПРО – а мы понимаем, что это нелегкий и не быстрый процесс, – США думают о том, нельзя ли, несмотря на все трудности, совместно исследовать все же возможности установления соответствующего взаимопонимания в области ракетно-ядерных средств, как оборонительных, так и наступательных, на основе все той же доктрины, преследуя при этом одновременно еще две цели: уменьшение риска для национальной безопасности каждой из наших двух стран при минимально необходимых для этого затратах.

Со своей стороны он готов был бы поехать в Москву для встречи с соответствующими советскими представителями, но хорошо понимает, что, пока идет вьетнамская война, он «не является подходящей фигурой для такой поездки». В случае необходимости, однако, послу Томпсону могут быть приданы в качестве экспертов помощники Макнамары, хорошо знающие все эти проблемы.

Макнамара выразил готовность продолжить обмен мнениями по этому важному вопросу и со мной. Он хотел бы получить реакцию Москвы, хотя бы предварительную, по существу высказанных сообщений.

Обращение Макнамары было, по существу, первым конкретным зондажем ответственного представителя правительства США по такому важному вопросу. На мой взгляд, оно, безусловно, заслуживало определенного внимания. Однако это обращение, к сожалению, не нашло тогда ответного отклика в Москве.

В декабре 1966 года Макнамара предложил президенту – тот согласился – запросить у конгресса США ассигнования на создание системы ПРО, но не расходовать их до тех пор, пока не будет официально прозондирована идея проведения переговоров с Москвой об ограничении стратегических вооружений, особенно противоракетных. Это должен был сделать Томпсон, который был вторично назначен послом США в СССР.

В январе 1967 года перед отъездом в Москву Томпсон сообщил мне, что везет с собой письмо Джонсона с предложением премьеру Косыгину провести конфиденциальные переговоры, в первую очередь по вопросу о системах ПРО. Я тут же указал на необходимость одновременного обсуждения и вопроса о наступательных вооружениях. Томпсон не дал мне ясного ответа. Он действительно привез в Москву соответствующее письмо президента. Однако уже вскоре Томпсон дополнительно информировал Косыгина о готовности США обсуждать ограничения не только на оборонительные, но и наступательные вооружения. Соответственно в конце февраля Косыгин в своем ответе на письмо Джонсона заявил о согласии советского правительства начать конфиденциальные переговоры с США по ограничению наступательных и оборонительных вооружений.

Как свидетельствует бывший заместитель министра Корниенко, против такого обсуждения не возражал и министр обороны Малиновский (после смерти Малиновского весной 1967 года новый министр Гречко был менее склонен к ведению переговоров с США по стратегическим вооружениям).

Однако общая политическая обстановка в мире не способствовала быстрому началу переговоров по стратегическим вооружениям. Усиливавшаяся агрессия США во Вьетнаме, а также вспыхнувшая в июне арабо-израильская война привели к затяжке этих переговоров.

В годы президентства Кеннеди и Джонсона положение на Ближнем Востоке оставалось достаточно напряженным, но не выходило на уровень серьезного конфликта с вовлечением великих держав. Между Москвой и Вашингтоном в этот период не было систематического обмена мнениями по этому региону. Вообще в повестке дня советско-американских отношений Ближний Восток не фигурировал постоянно, как Европа или Юго-Восточная Азия, но потенциально он был в списке опасных районов.

Отношение СССР к Израилю было первоначально достаточно ровное. Москва в числе первых (даже раньше США) выступила в Совете Безопасности ООН в 1947 году за признание Израиля в качестве самостоятельного государства и принятие его в ООН. Вскоре были установлены и полные дипломатические отношения между обоими государствами с открытием посольств в обеих столицах.

Запретительная политика советского правительства в отношении выезда евреев из СССР постепенно порождала растущие трения с Израилем и содействовала активизации шумной антисоветской кампании в США. Это, в свою очередь, вызвало ответное ожесточение в правящих кругах СССР и решимость «не уступать сионистам». Так, «еврейский вопрос» стал на долгое время камнем преткновения в наших отношениях с США и Израилем.

Антисионистские настроения в СССР стали активно проявляться с середины 60-х годов как ответная реакция на шумные демонстрации и кампанию на Западе, особенно в США, «в защиту советских евреев». Упорное стремление части евреев и «диссидентов» уехать из СССР в Израиль и созданная вокруг всего этого скандальная шумиха лишь усилили эти настроения, хотя первоначальным источником всех этих кампаний и контркампаний конечно же была непродуманная запретительная политика советских властей в отношении эмиграции из СССР. Росло число громких конфликтных выездных дел, что лишь усиливало общую нездоровую обстановку. К этому добавился и ставший совершенно очевидным военно-стратегический альянс Израиля с США.

С середины 80-х годов положение стало выправляться и нормализоваться. Выезд стал практически свободным. Восстановлены дипломатические отношения с Израилем, что, по существу, было молчаливым признанием ошибочности первоначального решения разорвать эти отношения в 1967 году, ибо такой шаг долгое время лишал СССР возможности всесторонне участвовать в процессе ближневосточного урегулирования. Ныне отношения стали дружественными.

Замечу попутно об одном малоизвестном, но интересном факте. В конце 70-х годов Брежнев на одном из заседаний политбюро неожиданно поднял вопрос о возможности постепенного восстановления отношений с Израилем, начиная с открытия консульств (в частной беседе с ним я высказал такое соображение в качестве одного из способов улучшения отношений с США). Политбюро в принципе согласилось поручить МИД проработать этот вопрос. Однако на этом заседании не было Суслова и Громыко, которые были в отпуске. Вернувшись из отпуска, они решительно выступили против любого изменения курса в отношении Израиля. Брежневу пришлось уступить.

Тем временем весной 1967 года обстановка на Ближнем Востоке стала сильно обостряться. Вспыхнул арабо-израильский военный конфликт.

5 июня Израиль начал военные действия против ОАР, Сирии и Иордании. Советское правительство немедленно заявило о своей поддержке этих стран. В тот же день оно, добиваясь прекращения военных действий, дало указание представителю СССР в ООН поставить вопрос о немедленном созыве Совета Безопасности. Одновременно оно обратилось по линии прямой связи к президенту Джонсону с призывом оказать соответствующее влияние на Израиль. Это был первый случай использования «горячей линии» между Кремлем и Белым домом с момента ее создания в 1963 году после кубинского кризиса.

10 июня СССР разорвал дипломатические отношения с Израилем (что в долгосрочном плане в контексте ближневосточного урегулирования оказалось серьезным просчетом).

В тот же день Косыгин обратился по «горячей линии» к Джонсону с настойчивым призывом, чтобы США потребовали от Израиля безоговорочного прекращения в ближайшие часы военных действий в соответствии с резолюцией Совета Безопасности. Советское правительство заявило, что если Израиль не выполнит этого требования, то с советской стороны будут предприняты необходимые санкции.

В обращении Косыгина содержался прямой намек на то, что СССР может предпринять даже «военные акции», что, конечно, встревожило Белый дом. Шестой флот США, находившийся в Средиземном море, получил приказ ускорить движение к району конфликта. Как признал в своих мемуарах президент США, ситуация заметно накалялась. Все это активизировало дальнейший оживленный обмен посланиями по «горячей линии» между Джонсоном и Косыгиным. В ходе решающих событий президент Джонсон вместе с Раском, Макнамарой и основными советниками постоянно находился в «ситуационной комнате» Белого дома. В Москве в Кремле непрерывно заседало политбюро. Наличие «горячей линии» сыграло неоценимую роль в поддержании постоянного контакта между Москвой и Вашингтоном, оно позволило Белому дому и Кремлю держать руку на пульсе развития событий и предотвратить опасную неопределенность намерений и действий обоих правительств. Впрочем, в реальные планы Кремля не входило осуществление каких-либо конкретных военных акций против Израиля. Обсуждалась лишь возможность дальнейшей воздушной переброски оружия арабским странам в связи с их просьбами.

Вечером 10 июня Израиль прекратил военные действия на всех фронтах. Были подписаны соглашения о прекращении огня. «Шестидневная война» завершилась сокрушительным поражением Египта, Сирии и Иордании, часть территорий которых оказалась оккупированной Израилем: египетский Синай, сирийские Голанские высоты, населенные палестинцами Западный берег реки Иордан и район Газы.

После поражения арабских стран авторитету СССР на Ближнем Востоке был нанесен немалый ущерб.

17 июля в Нью-Йорке открылась чрезвычайная сессия Генеральной Ассамблеи ООН, созванная по предложению СССР для рассмотрения вопроса о положении на Ближнем Востоке и в первую очередь о безотлагательном выводе войск Израиля с захваченных им территорий арабских стран за линию перемирия. Советскую делегацию на сессии возглавлял Косыгин. Надо сказать, что в своем основном выступлении на Ассамблее он, помимо резкой критики в адрес Израиля, четко сформулировал право Израиля на независимое существование, чем вызвал большое недовольство арабских делегаций. Ввиду упорного отказа арабских государств принять компромиссный латиноамериканский проект резолюции, который и США, и СССР считали приемлемым, 21 июля 1967 года чрезвычайная сессия Генеральной Ассамблеи прервала свою работу. Вопрос ближневосточного урегулирования был передан на рассмотрение Совета Безопасности ООН.

Надо сказать, что на первоначальном этапе конфликта и на самой Генеральной Ассамблее США и СССР действовали достаточно согласованно в поисках компромисса. Такой линии лично придерживался президент Джонсон. Однако со временем американская позиция постепенно стала ужесточаться в вопросе о полном выводе войск Израиля с захваченных арабских территорий. Немалую роль тут сыграли произраильские круги США и произраильское лобби в государственном аппарате страны.

Посол Египта рассказал о красноречивом примере большого влияния произраильского лобби в Вашингтоне. Послы арабских стран в американской столице оказались в весьма непростой ситуации. По словам египетского посла, им приходилось по служебным делам общаться в основном с американскими официальными лицами еврейской национальности. В Госдепартаменте делами Ближнего Востока занимался заместитель госсекретаря Юджин Ростоу. В Белом доме всеми внешними делами ведал его брат Уолт Ростоу. Все попытки послов добиться более или менее сбалансированного, наравне с Израилем, рассмотрения ближневосточных проблем наталкивались на вежливый, но скрытый саботаж этих лиц. Во всяком случае, так казалось послам.

Посоветовавшись между собой, послы этих стран выбрали делегацию и попросили президента Джонсона принять ее. Послы в дипломатичной, но ясной форме изложили ему сложившуюся деликатную для них ситуацию. Они попросили его выделить своего непредвзятого специального представителя, к которому они могли бы обращаться по сложным вопросам арабо-израильского конфликта. Джонсон сказал, что охотно подыщет такого человека.

Через несколько дней их известили, что президент назначил своего личного представителя для контактов с послами арабских стран. Им оказался Катценбах, министр юстиции, который также симпатизировал Израилю.

В целом можно констатировать, что в результате арабо-израильской войны 1967 года Ближний Восток с этого момента становится одним из самых взрывоопасных районов мира и постоянным раздражителем в советско-американских отношениях.

23 и 25 июня 1967 года состоялась встреча Косыгина с Джонсоном в небольшом городке Гласборо (штат Нью-Джерси).

Вопрос об этой встрече был поднят американской стороной в самом начале в связи с тем, что Косыгин прибыл во главе советской делегации на чрезвычайную сессию Генеральной Ассамблеи. Несколько дней шли закулисные переговоры о конкретном месте такой встречи.

Дело в том, что Джонсон передал через посла Томпсона приглашение Косыгину приехать в Вашингтон. Находившийся в Нью-Йорке Косыгин срочно запросил мнение Москвы. Советское руководство прислало ему довольно сдержанный ответ: оно считает возможной организацию такой встречи, но чтобы она состоялась «в Нью-Йорке или в крайнем случае в окрестностях Нью-Йорка, что определенно указывало бы на приезд Джонсона к советскому премьеру, а не на поездку А. Н. Косыгина к президенту для встречи».

Джонсон, в общем, с пониманием отнесся к нежеланию Косыгина приехать в Вашингтон («с учетом возможной реакции арабов, не говоря уже о Пекине», как он сказал в разговоре с Томпсоном). Но президент сам тоже не хотел ехать в Нью-Йорк.

Американцы тогда предложили встретиться на базе ВВС «Маквайр», но Косыгин отказался, так как не хотел, чтобы встреча состоялась на американской военной базе. После упорных поисков с участием Томпсона, советского посла и губернатора штата Нью-Джерси и было найдено небольшое местечко Гласборо. Там в здании местного колледжа «Холлибуш» и состоялись двухдневные советско-американские переговоры. Так был достигнут компромисс о встрече «на полпути».

Директор колледжа д-р Робинсон, симпатичный хозяин места встречи, был, разумеется, взволнован таким необычным событием и огромным вниманием к этому прессы. Когда после окончания встречи я с ним разговорился, выразив озабоченность, что подобный большой наплыв людей может нанести известный ущерб помещениям колледжа, он, наоборот, высказал полное удовлетворение, что советско-американская встреча состоялась в его колледже. Помимо полезного огромного «паблисити» для их малоизвестного колледжа, признался он, правительство США произвело за свой счет капитальный ремонт помещений, где проходила встреча, а также установило дополнительные линии телефонной связи. Таких расходов сам колледж не смог бы выдержать. Короче, они без всяких оговорок приветствовали гостей.

Косыгин, сопровождаемый Громыко и мною, приехал утром 23 июля к дому директора колледжа. Мы задержались из-за большого потока автомашин. Был жаркий и очень влажный день. У дома нас уже ожидала большая толпа жителей городка, представителей прессы и любопытствующих из других мест. Тут же продавали сосиски и прохладительные напитки. Типичная американская картина, которую с интересом наблюдал наш премьер.

Косыгина встретил на крыльце дома президент Джонсон. С ним приехали Раск, Макнамара, Банди и Ростоу. Присоединились супруга президента и дочь Косыгина, которые имели свою отдельную программу. Последовали фотосъемки. Жители аплодисментами тепло приветствовали руководителей обеих стран. Джонсон и Косыгин обратились с краткими речами к собравшимся, после чего опять их фотографировали. Наконец все участники встречи вошли в дом.

Джонсон предложил вначале побеседовать какое-то время вдвоем. Косыгин сразу согласился. Однако в результате они так увлеклись, что фактически весь разговор до обеда прошел наедине в присутствии лишь переводчиков. Мы же в это время сидели в другом зале и вели свободный разговор между собой, дожидаясь окончания основной беседы.

В начале беседы наедине с Джонсоном Косыгин поставил перед ним вопрос: в каком направлении правительство США намечает вести свою дальнейшую политику. В настоящее время, заявил он, США значительно увеличивают военный бюджет, расширяют военные действия во Вьетнаме, дестабилизируют обстановку на Ближнем Востоке – все это вызывает большую тревогу за дело мира. Сейчас нет уверенности, что политика США не предусматривает создания обстановки, чреватой крупными военными конфликтами.

Премьер подчеркнул, что гонка вооружений, которую ведут США, вынуждает другие страны в интересах обеспечения собственной безопасности также увеличивать свои военные бюджеты, расширять военную промышленность. Все это усиливает военную угрозу в мире, и нельзя исключить, что это может даже вызвать и ядерную войну.

Джонсон, внимательно выслушав, стал говорить о том, что США вовсе не хотят создания военной обстановки и что все, что они предпринимают, – это акции вынужденного характера. Он сказал также, что придает отношениям с СССР первостепенное значение и что им уже были предприняты конкретные шаги, направленные на развитие мирных отношений между США и СССР. Джонсон подчеркнул, что он по-прежнему стремится не допустить военного конфликта с СССР и добивается мирного решения спорных вопросов.

Косыгин «принял к сведению» эти заверения американского президента.

Из конкретных вопросов обсуждалось положение на Ближнем Востоке, Вьетнам, нераспространение ядерного оружия, предотвращение создания системы противоракетной обороны, двусторонние отношения.

Именно на ближневосточной проблеме Косыгин делал особый упор. Джонсон не стремился как-то оправдать политику Израиля. Он повторил, что США выступают за отвод израильских войск с захваченных территорий и за территориальную целостность стран этого района. Вместе с тем должны найти решение и другие проблемы района. Косыгин осуждал Израиль, настаивал на скорейшем выводе его войск, но признавал его право на независимое существование.

Вьетнамский вопрос привлек наибольшее внимание Джонсона. Косыгин подчеркивал, что урегулирование вьетнамской проблемы возможно только при условии прекращения бомбардировок территории ДРВ и вывода американских войск из Южного Вьетнама.

Джонсон горячился. Он заявил, что если американцы сядут за стол переговоров, прекратив бомбардировки и не получив никаких гарантий об ответных шагах другой стороны, то Северный Вьетнам перебросит новые войска на Юг, и морская пехота США может быть уничтожена. Тогда он потеряет в США весь свой авторитет. Поэтому он без каких-либо гарантий не может пойти на такой шаг.

Джонсон прямо спросил, можем ли мы помочь США в переговорах с вьетнамцами, если США все же сядут за стол переговоров. Он хотел, чтобы мы были третьей стороной, которая способствовала бы удовлетворительному решению вопроса о самоопределении Южного Вьетнама с тем, чтобы США могли уйти оттуда. При этом он сказал, что США готовы будут вывести все войска из Вьетнама.

Косыгин никаких обещаний на этот счет Джонсону не дал, поскольку у него не было соответствующих полномочий. Он подчеркнул, что переговоры должны вестись непосредственно между США и Вьетнамом (в своих комментариях к этой части беседы Косыгин в телеграмме в Москву откровенно написал, что у него лично нет уверенности в том, что вьетнамцы пойдут на переговоры, даже если можно было бы добиться согласия США на прекращение бомбардировок ДРВ). Тем не менее на пресс-конференции в Нью-Йорке он заявил, что «для того, чтобы улучшить наши отношения, надо прежде всего Соединенным Штатам прекратить войну во Вьетнаме».

«У меня сложилось впечатление, – сообщал Косыгин в Москву о своем разговоре о нераспространении ядерного оружия, – что Джонсон, по-видимому, был бы действительно не прочь форсировать переговоры о заключении соответствующего договора».

Джонсон довольно активно развивал тему о противоракетной обороне. Он откровенно сказал, что хотел бы повременить у себя с развертыванием системы ПРО и объявить о том, что, скажем, через неделю начнется обмен мнениями по этому вопросу с советскими представителями. Джонсон сообщил, что уже в течение трех месяцев он откладывает принятие решения о развертывании ПРО в США, хотя многие военные и конгрессмены требуют принятия решения. Он подчеркнул, что если такой обмен мнениями не будет начат в ближайшее время, то, по-видимому, учитывая оказываемое на него давление в этом вопросе, он будет вынужден принять решение о развертывании в США системы ПРО.

В ответ Косыгин изложил советскую точку зрения. Разгорячившись по ходу дискуссии (что с ним случалось редко), Косыгин громко и убежденно заявил: «Оборона – это морально, нападение – безнравственно!» Его основной тезис: в принципе наилучшим путем для замораживания оборонительного вооружения было бы решение вопроса о сокращении наступательного вооружения или же рассмотрение вместе всего комплекса вопросов разоружения.

Определенного ответа Джонсону относительно возможности начать в ближайшее время обмен мнениями по вопросу ПРО Косыгин, однако, не дал. У него не было на это согласия других членов советского руководства.

Затем в беседе были затронуты советско-американские двусторонние отношения. Джонсон говорил, что за годы его президентства было немало сделано, перечислил все соглашения, которые были заключены. Он подчеркивал, что придавал и придает советско-американским отношениям первостепенное значение. Косыгин подтвердил, что советское правительство разделяет эту точку зрения.

Джонсон выразил пожелание провести дополнительную встречу в воскресенье в том же месте. Косыгин согласился на вторую встречу.

По ходу беседы Джонсон подробно излагал свою точку зрения, развертывал свою аргументацию. Косыгин был менее многословен, но достаточно четко излагал свои мысли.

25 июня – вторая встреча. В основном обсуждались те же вопросы. Особо пространно Джонсон говорил по Вьетнаму и о ПРО.

Джонсон сказал, что он еще раз все обдумал и решил обратиться к ДРВ с новым предложением. США могли бы прекратить бомбардировки ДРВ при условии, что вслед за прекращением бомбардировок должны немедленно состояться переговоры между представителями США и ДРВ. Но если Ханой будет вести игру на затягивание переговоров, то США сохранят за собой полную свободу действий.

Косыгин совсем не был уверен в позиции северовьетнамцев, которые не делились с нами взглядами насчет компромиссного урегулирования. Поэтому он продолжал придерживаться известной советской точки зрения, а именно, что урегулирование вьетнамской проблемы возможно только при условии прекращения бомбардировок территории ДРВ и вывода американских войск из Южного Вьетнама.

Относительно ПРО Джонсон заявил о желательности организации встречи Макнамары с советскими представителями в любом приемлемом для нас месте. На такой встрече, по его словам, можно было бы рассмотреть как вопрос о сдерживании развития систем ПРО, так и о сокращении военных бюджетов в целом.

Косыгин не сказал ничего определенного на этот счет, не желая связывать себя какими-либо обязательствами.

Надо сказать, что вопрос о Макнамаре возник не случайно. За два дня до встречи в Гласборо Макнамара в беседе со мной высказал мысль, что хотел бы лично выступить перед Джонсоном и Косыгиным по вопросу ПРО, когда они будут вдвоем. Он подготовил для иллюстраций самые последние конфиденциальные технические данные и расчеты американских специалистов на этот счет, чтобы подтвердить научную обоснованность подхода к проблеме ПРО. Джонсон дал на это согласие, но просил заручиться одобрением и советского премьера на такую «презентацию» во время их личной встречи. Косыгин согласился с этим, о чем я сообщил Макнамаре.

Весь первый день встречи в Гласборо нервничавший Макнамара прождал в приемном зале вызова Джонсона для такого выступления. Однако его не пригласили. Сразу после первой встречи Джонсон устроил для Косыгина обед, на который были приглашены все сопровождавшие обоих руководителей лица, включая работников протокольной службы. Во время обеда Джонсон увидел Макнамару и, вспомнив, что он забыл позвать его на совместную беседу с Косыгиным, пригласил его сделать сообщение прямо за обедом. Макнамара явно не был к этому готов, поскольку на обеде присутствовали многие, не имевшие доступа к столь конфиденциальной военной информации.

Макнамара смешался, стал лихорадочно выбирать из пачки подготовленных им схем и диаграмм наименее секретные документы и по ним стал строить свое выступление. Главный его тезис: гонка в области оборонительного оружия только ускорит уже существующую гонку наступательных вооружений и таким образом дестабилизирует установившееся деликатное равновесие между двумя сверхдержавами, основанное на ядерном сдерживании. Однако выступление Макнамары, в силу отмеченных выше причин, получилось скомканным, малоубедительным и малоинтересным. Косыгин был явно разочарован, о чем он мне и сказал вечером. Сам Косыгин ответил Джонсону и Макнамаре, что ракетные оборонительные системы вокруг Москвы и Таллина строятся для того, чтобы спасти жизни советских граждан, и поэтому вместо обсуждения вопроса об их ликвидации надо в первую очередь заняться проблемой сокращения наступательных стратегических систем.

Позже, оправдываясь передо мной, Макнамара ругал президента за то, что он так «неуклюже провалил все дело». Видимо, в результате всего этого на второй день встречи с Косыгиным Джонсон и предложил встречу Макнамары с советскими специалистами. Хотя Косыгин и не был готов начать конкретные переговоры с США по вопросу об ограничении оборонительных стратегических систем (помимо прочего, Москва хотела сперва достичь ядерного паритета в наступательных вооружениях), дискуссия в Гласборо все же способствовала, хотя и с задержками, началу переговоров по ограничению стратегических вооружений, которые в конечном счете привели к заключению Договора по ПРО в 1972 году. Потенциально это был немаловажный результат.

В целом надо сказать, что встреча в Гласборо проходила в благожелательной атмосфере. Джонсон хорошо играл роль хозяина. Косыгин сообщил в политбюро, что «Джонсон и его окружение держались дружественно, оказывали нам всяческое внимание и старались показать, что они ищут решения важнейших вопросов».

В заключение Джонсон заявил, что он придает очень большое значение состоявшимся беседам и хотел бы, чтобы такого рода обмены мнениями вошли в практику советско-американских отношений и проводились бы по крайней мере один раз в год. Косыгин согласился, что встречи на высшем уровне действительно полезны.

Отсутствие конкретных результатов на встрече в Гласборо объяснялось объективными причинами: не было в тот момент реальной возможности «прорыва» на каком-либо важном направлении. Но сказывалось также, очевидно, и отсутствие у Косыгина достаточных полномочий от политбюро, чтобы он мог вести масштабный и продуктивный разговор. Надо помнить, что это была единственная советско-американская встреча на высшем уровне, в которой не участвовал генеральный секретарь ЦК КПСС. А Брежнев не очень-то хотел способствовать личному успеху Косыгина.

Примерно через месяц после встречи в Гласборо Раск от имени Джонсона спросил, было ли доведено до сведения ДРВ предложение, сделанное Джонсоном во время недавних встреч с Косыгиным, и была ли получена какая-либо официальная реакция из Ханоя. Ответ из Москвы гласил: просьба президента была выполнена, но в условиях продолжающегося расширения военных действий США во Вьетнаме вьетнамская сторона лишена возможности положительно реагировать на это обращение правительства США.

В это время в Вашингтоне стали распространяться слухи о том, что ввиду непримиримости ДРВ и с учетом приближающейся предвыборной кампании раздраженный Джонсон может пойти на применение во Вьетнаме «чрезвычайных военных мер».

Я решил переговорить об этом с Гарриманом. Он заявил, что правительство США по-прежнему готово к переговорам с ДРВ, но, пока другая сторона не согласна с этим, Вашингтон будет продолжать усиливать военный нажим. Вместе с тем, подчеркнул он, президент «абсолютно исключает» применение тактического ядерного оружия, а также вторжение на территорию ДРВ.

С таким же вопросом обращался французский посол Люсе к своему давнему другу генералу Уиллеру, возглавлявшему Комитет начальников штабов. (Люсе сделал это в связи с запросом об этом из Парижа.) Посол поинтересовался у генерала, действительно ли Вашингтон планирует использовать во Вьетнаме ядерное оружие, как об этом пишут в прессе. Уиллер ответил, что «таких намерений нет», но что Белый дом и военное командование США полны решимости «как следует показать Ханою» и «не собираются капитулировать».

В середине сентября было опубликовано официальное сообщение о намерении правительства США приступить к частичному развертыванию ПРО.

Раск дал мне следующее объяснение такому их шагу: во-первых, речь идет об ограниченной системе ПРО, рассчитанной на нейтрализацию угрозы со стороны КНР, но не могущей играть значительную роль в плане взаимосдерживания ядерных сил СССР и США; во-вторых, нажим со стороны конгресса и республиканской оппозиции, обвиняющих Джонсона «в бездействии»; в-третьих, отсутствие какой-либо советской реакции на их предложение начать официальный обмен мнениями по этому вопросу.

Москва в ответ лишь ускорила строительство систем ПРО вокруг Москвы и Таллина вместо того, чтобы попытаться договориться с Вашингтоном о взаимном отказе строить такие системы.

Потребовалось несколько лет, чтобы уже при следующей администрации приступить к таким переговорам, оказавшимся весьма трудными. Я лично убежден, что с Джонсоном по этому вопросу можно было договориться, особенно в период, когда он еще не заявил о своем решении не баллотироваться в президенты.

Тем временем продолжался интенсивный обмен мнениями с США по ближневосточному урегулированию. Беседа с Раском (19 октября) достаточно наглядно показала, что Вашингтон ужесточает свою позицию в вопросе о Ближнем Востоке, отходит от собственных предложений, выдвинутых в период чрезвычайной сессии Генеральной Ассамблеи и вообще не торопится с решением этого вопроса, стремясь «выжать» из арабских стран максимум уступок.

Я обратил внимание Раска на двусмысленное поведение постоянного представителя США Голдберга. Последний в ходе конфиденциальных консультаций с нами после чрезвычайной сессии официально предложил мне компромиссную формулировку. Однако затем, через месяц, когда мы после сложной работы с арабами заявили о готовности принять этот компромисс, он стал утверждать, что вообще не предлагал такой формулировки и что мы его «неправильно поняли». Тогда Раску был предъявлен случайно сохранившийся у меня лист бумаги, на котором Голдберг собственноручно написал текст такой формулировки. Раск признал руку Голдберга, но последний утверждал, что он «не помнит, когда он это мог написать». Тем не менее Раск не согласился внести в Совет Безопасности проект резолюции, составленный в точном соответствии с теми пунктами, которые были переданы нам Голдбергом от имени правительства США.

Тогда в Москве решили перевести диалог на более высокий уровень. По поручению советского руководства я встретился 21 октября с президентом Джонсоном и вручил ему послание Косыгина по ближневосточному вопросу.

Джонсон заметил, что он несколько озадачен тем местом послания, где говорилось, что американская сторона после начала текущей сессии Генеральной Ассамблеи не только не пошла вперед в поисках политического урегулирования по Ближнему Востоку, но что у нее появилось какое-то иное отношение даже к собственным предложениям, выдвинутым США в ходе сессии (подразумевался инцидент с Голдбергом). «Тут, видимо, какое-то недоразумение», – заметил Джонсон.

Присутствовавший на беседе Раск попытался подправить президента, давая свою версию событиям. Он явно старался увести Джонсона от прямого ответа на вопрос, поставленный в конце послания Косыгина: «Готов ли президент на совместные усилия на базе компромисса, предложенного в начале сессии самой же американской стороной?»

В результате беседа с президентом осталась незавершенной и закончилась лишь договоренностью продолжить конфиденциальный обмен мнениями.

Президент старался держаться дружелюбно, показывал фото своего новорожденного внука, говорил о предстоящей свадьбе своей старшей дочери и о других семейных делах. Каких-либо резких или неодобрительных реплик по поводу нашей интерпретации событий он не сделал. Не ясно было, однако, осознает ли он сам, что американская дипломатия действительно сделала шаг назад.

Как рассказал мне впоследствии Р. Кеннеди, когда в Белом доме обсуждались ближневосточные дела, Джонсон поинтересовался, а нельзя ли все же попытаться найти совместно с СССР какую-то общую формулу резолюции в ООН, которая могла бы быть полезной. Ростоу тут же бросил реплику: почему США сейчас должны помогать СССР в ближневосточных делах, когда СССР не помогает США во Вьетнаме. Джонсон все же дал указание попытаться выработать согласованный проект резолюции.

Советско-американский обмен мнениями по ближневосточному урегулированию продолжался на разных уровнях (глав правительств, министров иностранных дел, постоянных представителей при ООН) вплоть до принятия известной резолюции Совета Безопасности от 22 ноября 1967 года, в которой говорилось о выводе, при определенных условиях, израильских войск с оккупированных арабских территорий. Это была важная резолюция, которая остается актуальной до сих пор в контексте ближневосточного урегулирования. Коротко она формулировалась многими как «мир в обмен на возврат земель». Будучи, однако, продуктом сложных компромиссов, резолюция допускала для сторон возможность по-разному ее интерпретировать, чем и пользовались в дальнейшем противники урегулирования.

Глубокие разногласия и раскол в американском общественном мнении вокруг войны во Вьетнаме стали проявляться и в настроениях официальных лиц на разных уровнях администрации Джонсона. В ходе сугубо личных бесед многие профессиональные сотрудники Госдепартамента говорили о бесперспективности вьетнамской политики США.

На одном из приемов в конце ноября Макнамара сообщил мне в частном порядке, что собирается покинуть пост министра обороны и перейти в Международный банк реконструкции и развития. Причину он сформулировал очень кратко: усталость, нежелание и дальше ассоциировать себя с войной во Вьетнаме, разногласия с высшим генералитетом.

Надо сказать, что отношение Макнамары к вьетнамской войне (как свидетельствуют «пентагоновские документы», опубликованные в 1971 году) пережило определенную эволюцию: от стадии «колебаний» зимой 1965 года он перешел к «растерянности» весной 1966 года и, наконец, к «разочарованию» осенью 1967 года. В январе 1968 года, окончательно убедившись в полном провале затеянной с его активным участием военной авантюры США во Вьетнаме, он подал в отставку. Обо всем этом он сам откровенно рассказал в своей книге спустя 30 лет.

Лично я сожалею, что Макнамара не был на посту министра обороны тогда, когда начались серьезные советско-американские переговоры по ограничению стратегических вооружений. Он, несомненно, мог бы сыграть позитивную роль.

Свои сожаления по поводу ухода Макнамары высказал мне и Р. Кеннеди. Сам он переживал период «мучительных раздумий», так как должен был скоро окончательно решить – пытаться ли ему выставлять свою кандидатуру в президенты. Ждать 1972 года было слишком долго. За это время, как он мне сказал, «имя Кеннеди могут постепенно забыть». Как известно, в конце концов он решил баллотироваться на пост сенатора от Нью-Йорка в 1968 году (что он с успехом и сделал).

Вместо Макнамары на пост министра обороны пришел Кларк Клиффорд, известный вашингтонский юрист. Он придерживался разумных позиций, но не мог держать в узде военных, как это делал Макнамара.

В середине декабря еще один видный член администрации решил уйти в отставку. На этот раз такое решение принял Колер, заместитель госсекретаря по политическим вопросам, бывший посол в СССР.

По мере расширения вмешательства США в военные действия во Вьетнаме многие советники президента стали заблаговременно отмежевываться от гибельного курса администрации Джонсона, который быстро терял свою популярность. Лишь Уолт Ростоу, один из главных вдохновителей эскалации войны во Вьетнаме, да госсекретарь Раск до последнего дня оставались – в числе немногих – с президентом.

Последний год президентства Джонсона. Неудача со встречей на высшем уровне

В 1968 году внутренние и внешнеполитические трудности США (вьетнамская война, расовые конфликты, инфляционные процессы и т. п.) достигли наибольшей остроты в результате как объективных причин, так и ошибок и просчетов в политике администрации Джонсона. Следствием этого явилось решение Джонсона не баллотироваться в президенты, а затем поражение кандидата правящей партии Хэмфри на президентских выборах в ноябре 1968 года и приход к власти республиканца Никсона (при сохранении все же большинства демократов в обеих палатах конгресса). Усугубление трудностей стимулировало активизацию массовых антивоенных выступлений, движения за гражданские права, забастовок и др.

По мере расширения войны во Вьетнаме и порожденной ею напряженности в американской экономике к лету 1968 года лозунг «великого общества» полностью исчез из лексикона президента. Война во Вьетнаме стала «персональной войной Джонсона».

В области разоружения и контроля над вооружениями усилия администрации Джонсона направлены на завершение выработки договора о нераспространении ядерного оружия и диалога с СССР по вопросу о ПРО. Этот договор был подписан 1 июля 1968 года. Однако чехословацкие события и оппозиция республиканцев блокировали его ратификацию, которая была проведена лишь 5 февраля 1969 года уже при новой администрации Никсона.

Администрация Джонсона несколько раз возвращалась в контактах с советской стороной к вопросу о необходимости переговоров между двумя странами о противоракетной обороне. Она согласилась затем обсуждать его в комплексе с вопросом об ограничении гонки стратегических наступательных ракет, на чем настаивала Москва. Эта проблема была урегулирована в ходе переписки между президентом США и премьером СССР. 1 июля было опубликовано официальное сообщение обоих правительств об их согласии на проведение соответствующих переговоров.

Однако Джонсон затем предложил начало переговоров по стратегическим ракетам обязательно приурочить к личной встрече с советским премьером.

Советское правительство согласилось с этим предложением. Но чехословацкие события 21 августа практически торпедировали возможность такой встречи. Поэтому вопрос о начале переговоров по стратегическим проблемам вновь повис в воздухе.

На протяжении всего года правительство США вело с советской стороной обмен мнениями, в том числе и в доверительном плане на высшем уровне, прежде всего в целях поиска урегулирования вьетнамского конфликта, а также ближневосточного кризиса, инцидента с американским разведывательным судном «Пуэбло» и т. д.

Вместе с тем острая предвыборная борьба, переплетавшаяся на ее заключительном этапе с антисоветской пропагандистской кампанией вокруг чехословацких событий, собственные колебания Джонсона, а также идеологическая скованность советского руководства привели к тому, что советско-американские отношения не получили своего должного развития.

Правда, к концу года, после президентских выборов в США, администрация Джонсона попыталась активизировать отношения с СССР. Однако к этому времени она – в свете предстоящей смены правительства – уже не обладала достаточной полнотой власти. Этим не преминули воспользоваться республиканцы и вновь избранный президент Никсон, помешав реализации идеи Джонсона: встречи с советскими руководителями.

В начале января 1968 года мы с Раском провели очередную встречу вдвоем для неофициального обзора «международных горизонтов». Госсекретарь в конфиденциальном плане рассказал о последней сессии НАТО, на закрытом заседании которой он выступил с оценкой общего международного положения. В ходе беседы Раск высказал следующее предложение: США в принципе не возражали бы, если бы два блока – Варшавский договор и НАТО – на основе взаимности сократили бы свои войска. Правительство США было бы готово пойти на значительное (Раск дважды подчеркнул это слово) сокращение своих войск в Западной Европе, если СССР сделал бы то же в Восточной Европе. Обязательным условием должна быть взаимность: «Если вы не захотите или не готовы, по своим соображениям, сокращать свои войска, то и мы будем держать свои войска в Европе; если бы вы были готовы к сокращению, то и мы были бы готовы сделать это», – подчеркнул Раск.

Он добавил, что США не придают особого значения формам договоренности о сокращении войск. Необязательно подписывать соглашение, достаточно будет просто определенной договоренности или ясного взаимопонимания на этот счет между обоими правительствами. Кроме того, сокращаемые войска США не будут перебрасываться во Вьетнам, то есть Китай не сможет критиковать СССР за такую договоренность.

(Я немедленно доложил советскому руководству об этих важных высказываниях Раска, тем более что всего пару лет назад мы сами предлагали США пойти на некоторое взаимное сокращение войск в Германии. Однако Москва никак не реагировала на первое столь четкое предложение госсекретаря о сокращении войск в Европе; впоследствии мне сказали, что советское правительство стало опасаться за стабильность обстановки в Восточной Европе в случае вывода оттуда значительной части своих войск и что именно в этом плане оно рассматривало инициативу правительства США.)

Переходя к вьетнамской проблеме, Раск спросил: почему бы Москве не пойти на «второй Ташкент», но теперь в отношении Вьетнама? Он стал далее более подробно обосновывать свою мысль о целесообразности советского посредничества, подчеркивая серьезность своего предложения.

Не мог же я ему прямо ответить, что вьетнамцы отвергают наше посредничество, как и посредничество других. Поэтому я повторил нашу формулу о том, что переговоры должны вести сами США и ДРВ.

Москва никак не среагировала и на эту часть нашей беседы, ибо ей нечего было сказать. Наша дипломатия оказалась в тупике.

Примерно в эти же дни Гарриман с возмущением говорил мне: «Трудно поверить, но после нескольких лет войны у Джонсона нет ясного плана выхода из войны». По его словам, у президента вообще осталось только три человека, которые что-либо понимают в советско-американских делах, – Томпсон, Болен и он, Гарриман. Вместе с тем появилось много людей вроде Уолта Ростоу, Бжезинского и др., которые считают себя большими специалистами по коммунизму и, имея доступ к президенту, «запутывают его своими теориями, концепциями и советами».

Фулбрайт рассказал, что он отговаривает Джонсона от опасного намерения – официального объявления войны ДРВ. На этот шаг его толкают «партийные советники». Это позволило бы, по их мнению, придать войне во Вьетнаме патриотический характер, а значит, и выиграть президентские выборы. Джонсон колеблется, спрашивая совета у старых друзей.

В середине февраля у меня состоялась еще одна беседа с Раском. На этот раз речь шла об американском корабле «Пуэбло», захваченном северокорейцами у берегов Северной Кореи. Раск, опасаясь серьезных осложнений, попросил, чтобы Советский Союз как-то посодействовал урегулированию этого инцидента. Выполняя эту просьбу, мы оказали содействие, хотя это было далеко не просто. Госсекретарь попросил тем временем ускорить советское согласие хотя бы на предварительный обмен мнениями по ПРО. В Москве все еще не могли прийти к окончательному решению по этому вопросу.

Закладка фундамента американской интервенции во Вьетнаме началась, по сути дела, с середины 50-х годов. Фактически президенты Трумэн, Эйзенхауэр и Кеннеди вели дело к открытой интервенции США в Индокитае. Возможно, они не осознавали это полностью в свое время, предпринимая те или иные политические, военные и психологические акции в этом районе, но суть была именно в этом. Джонсон, по существу, продолжал и привел к кризису государственный курс США в Индокитае. Если к концу 1963-го число «военных советников» США в Южном Вьетнаме достигло 25 тыс. человек, то к декабрю 1965 года во Вьетнаме действовала 400-тысячная американская армия.

Надо сказать, что с самого начала интервенции США во Вьетнаме существовало двухпартийное согласие на ведение военно-силового внешнеполитического курса. Однако по мере того, как военная авантюра во Вьетнаме терпела крах, в самих США набирало силу антивоенное движение. Обстановка в стране в 1966–1967 годах свидетельствовала об углублении политической поляризации во всех слоях общества в вопросе о войне во Вьетнаме. В середине 1967 года впервые с начала войны большинство опрошенных институтом Гэллапа не одобрило политику правительства Джонсона во Вьетнаме. Это большинство непрерывно росло. Запомнились пожары и беспорядки в университетах и гетто, уклонения от воинской повинности значительной части молодежи, дезертирство из армии, бурные демонстрации и митинги протеста, национальные гвардейцы и танки на улицах американских городов. Надо сказать, что нараставший «вьетнамский синдром» проявлялся не только в выступлениях молодежи, но и в недовольстве широких общественных кругов и значительной части политического «истеблишмента» в стране. Короче, во второй половине 60-х годов быстро набирала силу оппозиция политике США в Индокитае. Между январем и мартом 1968 года резко упала популярность президента в стране. «Национальному согласию» на ведение войны пришел конец. Вой на во Вьетнаме стала «войной Джонсона». Жизнь еще раз показала, насколько нестабильна подчас в США судьба и популярность политических деятелей.

31 марта я неожиданно получил от президента срочное приглашение посетить его в Белом доме. Когда я приехал около 6 часов вечера, меня провели на третий этаж, где размещались жилые апартаменты президента. Это было довольно необычно. Ко мне вышла г-жа Джонсон, которая предложила чай, сказав, что президент будет через несколько минут. Вскоре вошел Джонсон. Выглядел он усталым и нервным.

Когда мы остались вдвоем, президент сказал, что вечером он выступает по национальному телевидению о Вьетнаме. Однако он хотел бы еще до этого сообщить советскому правительству о своих личных намерениях и уже предпринимаемых шагах с целью уменьшения кровопролития во Вьетнаме, которые, как он хотел бы надеяться, могут положить начало движению в направлении мирного урегулирования.

По существу, это было негласное откровенное обращение президента к правительству СССР с просьбой содействовать прекращению военного конфликта во Вьетнаме, но все же на его условиях.

По словам Джонсона, обращаясь к советскому правительству, он исходит из того, что СССР, во-первых, играет большую роль в международных делах и, во-вторых, является сопредседателем Женевских соглашений. «Мы надеемся на положительное влияние СССР в данном вопросе».

Я предпринимаю первый шаг к деэскалации конфликта, отметил президент. Мы существенно и в одностороннем порядке сокращаем военные действия, включая авиацию и флот. Район, где прекращаются бомбардировки, охватывает более 90 процентов всего населения ДРВ и большую часть ее территории. Даже сильно ограниченная бомбардировка Северного Вьетнама может быть быстро полностью прекращена, если сдержанность Вашингтона вызовет какую-то ответную сдержанность со стороны Ханоя. Я призываю сопредседателей Женевского совещания сделать все, что они могут, чтобы двинуться от предпринимаемого мною одностороннего акта к подлинному миру. Я готов послать своих представителей на любую встречу. Я назначаю Гарримана своим представителем для таких переговоров. Я надеюсь, что Хо Ши Мин откликнется положительным образом.

Президент Джонсон особо остановился на роли СССР. Я убежден, сказал он, что советское правительство может сыграть выдающуюся роль в урегулировании конфликта. Пример Ташкента лишний раз свидетельствует о масштабах того влияния, которым пользуется Советский Союз.

Слухи о моем якобы стремлении к военному решению, продолжал Джонсон, не соответствуют действительности. Понимая огромное значение СССР для сохранения мира и предотвращения крупного международного военного конфликта – а США не хотят этого, – я стремился даже в это трудное время, из-за разделяющих нас вьетнамских событий, поддерживать какой-то возможный минимум нормальных отношений между СССР и США, всячески избегать их дальнейшего обострения, а где возможно – например, в вопросе о договоре о нераспространении ядерного оружия – действовать сообща в одном направлении, так как это отвечает интересам обеих стран. Я намерен и дальше придерживаться этой общей линии в вопросе о советско-американских отношениях. Надеюсь, что и советские руководители придерживаются такой же точки зрения.

Правительство США, сказал в заключение президент, исходит из того, что Советский Союз несет особую ответственность и играет особую роль во Вьетнаме. Без советской военной помощи наш противник долго не продержался бы. Только советская помощь делает это возможным. Но мы понимаем вашу принципиальную позицию и не собираемся сейчас как-то обсуждать этот конкретный вопрос, хотя для нас он далеко не безразличен. Мы могли сделать, да, видимо, и делали определенные ошибки во Вьетнаме. Но мы действительно готовы в настоящее время к серьезным переговорам с целью достижения мирного урегулирования. Об этом я прошу передать в Москву. Я очень надеюсь, что советское правительство самым внимательным и срочным образом рассмотрит высказанные мною соображения, закончил президент.

В связи с высказанным мною сожалением, что упомянутые им меры не предусматривают полного прекращения бомбардировок ДРВ, Джонсон начал горячиться, утверждая, что не может бросить на произвол судьбы американские гарнизоны и пункты, расположенные в Южном Вьетнаме, особенно около демилитаризованной зоны, где уже действует около 5 северовьетнамских дивизий. Гибель же американских войск привела бы к бурной реакции внутри США, и тогда было бы трудно сохранить сдержанность в применении всей военной мощи США во Вьетнаме. Он, как президент, не хочет подобного развития событий и вынужден – ввиду чисто военных обстоятельств – идти на сохранение определенного минимума бомбардировок к северу от демилитаризованной зоны. «Другого выбора у меня просто нет», – устало сказал он.

Прощаясь, президент передал мне текст своего предстоящего выступления по телевидению.

После беседы с президентом я зашел к У. Ростоу, у которого пробыл около часа. Когда я уходил от него, то неожиданно столкнулся в коридоре с Джонсоном.

Остановившись, он, помедлив, сказал, что хотел бы совсем доверительно сообщить мне еще о следующем: в конце планируемого им телевизионного выступления по Вьетнаму он имеет в виду объявить о своем намерении не баллотироваться больше на пост президента США. Он надеется, что такой шаг с его стороны послужит определенному умиротворению страстей вокруг вьетнамского вопроса в ходе избирательной кампании, да и поможет более успешному урегулированию всего вьетнамского конфликта. Вообще, я покажу, сказал он, что я совсем не одержим жаждой власти, как многие думают. Я хочу посвятить оставшееся время внепартийному служению стране. Вы первый иностранец, кто узнает о таком моем решении. Впрочем, и из американцев пока знают об этом лишь 4–5 человек, включая мою жену.

Говорил обо всем этом Джонсон, как это было видно, с плохо скрываемым волнением и даже с трудом. Выглядел он неважно. Было ясно, что это решение – почти за год до окончания его президентства – сильно ослабляло его дальнейшие возможности влиять на события внутри и вне страны в этот оставшийся достаточно долгий еще срок его пребывания в Белом доме. Видимо, сильный психологический стресс – когда его упорное стремление продолжать войну во Вьетнаме объяснялось многими только желанием «спасти лицо» и добиться переизбрания на пост президента, не считаясь с потерями, – сделал свое дело: он решил показать всем, что готов пожертвовать вторым сроком президентства, чтобы только внести некоторое успокоение в общественное мнение страны и с этих позиций попытаться найти «почетные условия» урегулирования конфликта. Да и возможность победы на выборах для него становилась все более сомнительной. В конце концов, вьетнамская война оказалась для него лично ловушкой. Объявляя о нежелании вновь баллотироваться, Джонсон, по существу, пытался избавиться от длительного нервного напряжения, которое, судя по всему, стало для него просто невыносимым.

Во всяком случае, он выглядел в тот момент как человек, снявший с себя наконец тяжелый психологический груз. История делалась на моих глазах.

Свое драматическое заявление он сделал в 9 часов вечера 31 марта, выступая по национальному телевидению из своего кабинета в Белом доме. Тут же находились члены его семьи (но они были вне телевизионной камеры).

Первая часть его выступления по Вьетнаму не содержала для многочисленной аудитории американцев ничего нового. Лишь несколько людей в Белом доме, да и я, оказавшийся невольным свидетелем личной драмы президента, ждали последних слов его выступления. На какое-то мгновение он остановился, как бы собирая всю свою волю, а затем сказал: «Я не буду добиваться и не приму выдвижения меня моей партией на пост президента еще на один срок».

Это была действительно сенсация. Война во Вьетнаме оказалась для президента Джонсона роковой.

Надо сказать, что семья самого Джонсона оказалась лично сопричастной к этой войне. Как раз накануне выступления президента его дочь Линда проводила во Вьетнам своего мужа, капитана американской армии. В порыве отчаяния, как вспоминал в своих мемуарах Джонсон, она, молодая женщина, спрашивала отца, зачем ее муж должен был ехать куда-то далеко и воевать и даже мог быть убитым, защищая народ, который даже не хотел этой защиты.

В своем телевизионном выступлении Джонсон не смог сказать чего-либо убедительного в оправдание своего внешнеполитического курса. Больше того, выступая на следующий день в Чикаго перед Национальной ассоциацией работников вещания, Джонсон раздраженно обвинил ее членов во всех неудачах США во Вьетнаме. Именно они, заявил президент, настроили против него всю страну. Такое выступление, разумеется, не добавляло ему лавров.

Для меня решение президента было, конечно, полной неожиданностью. Так же оно было воспринято и в Москве. Этот шаг расстроил планы советского руководства на новую встречу с Джонсоном.

Через несколько дней Гарриман сообщил мне об официальном согласии правительства ДРВ начать переговоры с США. Северовьетнамцы, судя по всему, решили прощупать позиции администрации после решения Джонсона не баллотироваться.

Американскую делегацию возглавил Гарриман, его заместителем был Сайрус Вэнс. Однако начавшиеся вскоре переговоры в Париже сразу же приняли затяжной характер.

Когда Москва поинтересовалась у Ханоя положением дел, то там ответили, что невозможно вести продуктивные переговоры с США в условиях, когда они продолжают бомбить ДРВ. Северовьетнамское руководство дало понять, что их позиция могла бы быть гибче, если бы бомбардировки были прекращены. Ханой вновь ввел в заблуждение Москву, которая уже зарекалась не брать на себя неблагодарную роль посредника.

5 июня мне было поручено передать послание Косыгина Джонсону. «Я и мои коллеги считаем – и у нас есть для этого основания, – что полное прекращение США бомбардировок и других военных акций в отношении ДРВ могло бы способствовать перелому в обстановке, который открыл бы перспективы мирного урегулирования, в том числе на переговорах в Париже, где пока нет прогресса».

Это послание вызвало активную дискуссию на совещании у Джонсона. В результате был составлен ответ Джонсона Косыгину. Суть его сводилась к следующему: правительство США не считает возможным полностью прекратить бомбардировки. Гарриман доверительно сообщил, что голоса на совещании разделились следующим образом: Клиффорд, Вэнс и Гарриман – за положительный ответ Косыгину. Раск, У. Ростоу, У. Банди – против.

Такой ответ Вашингтона еще более охладил посреднический пыл Москвы. Переговоры в Париже продолжались без всякого успеха.

Но в советско-американских отношениях произошел некоторый сдвиг. 22 апреля в Госдепартаменте состоялась церемония подписания соглашения о спасении космонавтов. Сотрудничество в космосе развивалось успешнее, чем сотрудничество на земле.

Во время приема дипкорпуса в Белом доме 23 апреля Хэмфри доверительно сообщил мне, что «решил попытать счастья» в борьбе за пост президента и что вскоре объявит об этом. Он сказал далее, что всегда считал советско-американские отношения важнейшим фактором, влияющим на судьбы войны и мира, и что он стремится в силу своих возможностей улучшить эти отношения. «Я буду и дальше руководствоваться этим, о чем Вы можете сообщить в Москву своему правительству».

Через несколько дней советское руководство передало ему через меня негласные пожелания успехов в борьбе за пост президента. В Москве считали, что он, пожалуй, был бы лучшим президентом в этот момент для советско-американских отношений.

Во время беседы Хэмфри с удовольствием и юмором вспомнил свою поездку в СССР и охоту там. В разговоре с нашим министром обороны Гречко он упомянул, что любит охотиться. Гречко, который сам был заядлым охотником, тут же пригласил Хэмфри вместе поохотиться на кабана накануне его возвращения в Вашингтон. Тот согласился.

Дальнейший ход событий я описываю со слов самого Хэмфри. Когда он приехал в охотничий домик, то Гречко повел его ужинать. За ужином он стал предлагать тосты – каждый раз «до дна» – за здоровье президента Джонсона, затем Брежнева, за здоровье их жен, их министров, за улучшение советско-американских отношений, за успех охоты и другие «охотничьи тосты». Короче, они провели «серьезную подготовку» к охоте. А дальше Хэмфри помнил лишь одно: сопровождавшие Гречко генералы на вытянутых руках торжественно отнесли его в спальню «немного отдохнуть перед охотой».

Когда Хэмфри проснулся, было уже утро следующего дня, и ему торжественно вручили трофей: чучело головы большого кабана, которого «он и Гречко убили накануне». Этот «трофей» был затем доставлен на самолет Хэмфри.

Так что в наших отношениях с США были не только периоды напряженности, но случались и моменты взаимного расслабления.

К середине 1968 года многолетние переговоры, связанные с разработкой Договора о нераспространении ядерного оружия, наконец закончились успешно. Договор был открыт для подписания 1 июля в столицах трех стран-депозитариев – СССР, США и Великобритании.

В Вашингтоне он был подписан госсекретарем Раском, советским и английским послами, а также послами более пятидесяти стран. Церемония проходила в торжественной обстановке в Белом доме в присутствии президента, высших чинов администрации, членов конгресса и прессы. К концу года договор подписали 83 государства. Однако, несмотря на все усилия Джонсона, сенат не ратифицировал этот договор при нем из-за чехословацких событий. Это было сделано лишь при Никсоне.

Согласно договору, страны, не имевшие ядерного оружия, брали на себя обязательство не производить и не получать его от других стран; одновременно им был обещан полный доступ к выгодам использования ядерной энергии в мирных целях. Ядерные страны брали обязательство работать в направлении эффективного контроля над ядерным оружием и разоружением.

Договор о нераспространении ядерного оружия явился и продолжает оставаться одним из основополагающих соглашений ядерного века, направленных на снижение возможностей возникновения ядерных войн.

День 1 июля ознаменовался еще одним важным событием.

После подписания указанного выше договора президент отдельно сделал важное официальное сообщение о советско-американской договоренности начать обмен мнениями по вопросу о сдерживании гонки ядерных вооружений. «Между правительствами СССР и США, – заявил он, – достигнута договоренность приступить к обсуждению вопроса об ограничении и сокращении как систем доставки наступательного стратегического ядерного оружия, так и систем обороны против баллистических ракет».

К сожалению, в силу ряда причин этот кардинальный вопрос так и не получил своего дальнейшего практического развития при президенте Джонсоне. Однако объявленная договоренность явилась важным начальным шагом к длительным, трудным советско-американским переговорам по сокращению ядерных вооружений уже при других президентах, что в конечном счете увенчалось крупными договоренностями в конце 80-х и начале 90-х годов.

Интересно, что после своего заявления о том, что он не будет переизбираться в президенты, Джонсон стал активно проявлять желание встретиться с Косыгиным. На следующий же день после подписания договора о нераспространении ядерного оружия Раск передал через меня конфиденциальное пожелание президента о встрече с советским премьером (не обязательно на территории СССР).

Я сказал госсекретарю, что о предложении президента будет, разумеется, доложено Косыгину. Но сам я не был уверен, что такое предложение заинтересует Москву.

Советское правительство действительно не торопилось с ответом. Дело в том, что Джонсон был уходящим президентом, и каких-либо важных договоренностей уже нельзя было достичь. Да и не были готовы никакие договоренности по крупным вопросам. Кроме того, Брежнев – и это было важным фактором – не хотел, чтобы Косыгин приобрел дополнительный международный авторитет. В результате Москва тянула с ответом: не желала давать прямо отрицательный ответ, но и не стремилась к такой встрече. Поэтому сложилась неудобная и двусмысленная ситуация. Раск все чаще спрашивал, нет ли ответа от Косыгина, а мне приходилось говорить: «Нет».

Тем временем к нам негласно обратился Никсон с просьбой принять его в Москве после съезда республиканской партии. Решено было принять его.

Одновременно мне было поручено информировать Джонсона и Хэмфри о предстоящем нашем позитивном ответе Никсону. Это и было сделано через Раска.

Раск мрачновато заметил, что если в Москве готовы принять Никсона «еще не президента», то, может быть, там теперь согласятся все же встретиться с президентом США. Добавив, что он «шутит», Раск сказал, что Джонсон действительно серьезно настроен на этот счет. По мнению президента, во время такой встречи, например в Женеве или Ленинграде, можно было бы обсудить некоторые наиболее важные международные проблемы, требующие своего решения. Раск попросил позвонить ему лично «в любое время на работу или домой», когда будет получен ответ из Москвы на обращение президента.

Дней через десять Раск вновь поинтересовался, нет ли ответа «на весьма важное и конфиденциальное обращение» президента относительно встречи с советскими руководителями. Не скрывая своего неудовольствия, он заметил, что прошло более двух недель, а Москва не отвечает «хотя бы в порядке вежливости». Чувствовалось, что администрация всерьез настроилась на встречу.

Сообщив в Москву о новом обращении Раска, я отметил, что нужен какой-то ответ, ибо мы ставим под угрозу личные отношения с президентом Джонсоном, который будет еще находиться у власти более полугода.

25 июля передал Раску послание Косыгина Джонсону о начале переговоров по ядерным вооружениям. Полагаем, говорилось в послании, что в пределах одного-полутора месяцев нашим представителям можно было бы приступить к обмену мнениями по этому вопросу.

Раск снова спросил: «Ну а как же все-таки о нашем основном вопросе? Можно ли что-либо сообщить президенту Джонсону?» Я ответил, что у меня пока нет каких-либо указаний из Москвы на этот счет.

Госсекретарь рассказал, что во время недавней встречи с Джонсоном Никсон «под большим секретом» сообщил президенту о своем намерении посетить Москву. Тот ответил, что это хорошая идея. Раск саркастически добавил, что Джонсон был доволен хотя бы тем обстоятельством, что он сам впервые узнал об этом от советского правительства, а не от Никсона.

Тем временем Фостер неофициально сообщил, что на первой стадии советско-американских переговоров по стратегическим системам оружия делегацию США хотел бы возглавить лично Джонсон. Президенту явно хочется поднять свой международный престиж. Госдепартамент же сомневается в целесообразности личного участия президента.

15 августа Раск снова напомнил, что они все еще ждут от нас ответа на конфиденциальное пожелание президента о возможной его встрече с советским премьером и советским руководством в Советском Союзе или другом месте.

Я послал новую телеграмму в Москву, позволив себе добавить, что наше молчание становится просто неприличным, не вписывается в рамки нормальных дипломатических отношений.

Через день наконец пришел положительный ответ – Джонсона приглашали приехать в Москву. Об этом я сообщил Раску.

Утром 20 августа я получил срочное указание из Москвы встретиться с президентом Джонсоном в связи со вступлением войск стран Варшавского договора в Чехословакию и дать соответствующие разъяснения от имени советского правительства. Положение осложнялось тем, что это был выходной день, и встречу с президентом было не так просто организовать в тот же день. К тому же указаниями предусматривалось, чтобы моя встреча с президентом состоялась в промежутке между 6 и 8 часами вечера (это было связано с графиком вступления войск).

Подумав, я решил не прибегать к обычной процедуре, когда возникала необходимость встретиться с президентом, что неизбежно затянуло бы все дело (особенно в воскресенье), а напрямую обратиться в Белый дом к самому президенту. Вспомнив, что у меня был личный телефон президента, который он мне сам дал некоторое время тому назад «на случай необходимости», я позвонил прямо ему.

Он сразу же дал согласие на встречу, предложив прийти к нему в 12 часов дня, не уточняя, о чем я собираюсь говорить с ним. Так как я был связан переданным мне «графиком», то я попросил принять меня после 6 часов вечера, мотивировав это необходимостью перевести на английский язык послание на его имя. Он согласился (надо сказать, что все послания из Москвы для Вашингтона переводились в посольстве на английский язык и вручались адресатам вместе с подлинником на русском языке. Это позволяло уделить больше времени беседам с Джонсоном или Раском, которые к тому же проходили, как правило, без переводчика).

В 8 часов вечера (по вашингтонскому времени) я посетил Джонсона в Белом доме. Он принял меня в кабинете, где обычно заседает правительство. За длинным полированным столом мы сидели вдвоем, друг против друга; поодаль молча сидел его помощник У. Ростоу. Больше никого.

Джонсон начал разговор с воспоминаний о встрече в Гласборо, о которой он только что видел цветной фильм. Он с удовольствием отметил дружественный прием, оказанный участникам встречи местными жителями. Затем мы перешли к серьезному разговору.

В устной форме, в соответствии с указаниями из Москвы, я сообщил президенту: «Советское правительство считает необходимым информировать лично президента Джонсона о следующем.

В связи с дальнейшим обострением обстановки, которое произошло вследствие заговора внешней и внутренней реакции против существующего в Чехословакии общественного строя, правительство ЧССР обратилось к союзным государствам, в том числе и к советскому правительству, с просьбой об оказании непосредственной помощи, включая помощь вооруженными силами.

Советское правительство неоднократно заявляло, что события в Чехословакии и вокруг нее затрагивают жизненные интересы СССР и ряда других стран, связанных соответствующими договорными обязательствами, и что угроза социалистическому строю в Чехословакии представляет собой вместе с тем угрозу устоям европейского мира и международной безопасности.

Ввиду этого советское правительство и правительства союзных стран приняли совместно решение удовлетворить просьбу правительства ЧССР об оказании братскому чехословацкому народу необходимой помощи. Соответственно, советские воинские подразделения получили указание вступить на территорию Чехословакии. Разумеется, они будут незамедлительно выведены с территории ЧССР, как только создавшаяся угроза безопасности будет устранена.

Мы хотели бы, чтобы президент Джонсон знал, что наши шаги, предпринимаемые по просьбе чехословацкого правительства, продиктованы всецело заботой об укреплении мира и ни в коей мере не затрагивают государственные интересы США или любого другого государства. Мы исходим из того, что происходящие события не должны нанести ущерба советско-американским отношениям, развитию которых советское правительство, как и прежде, придает большое значение».

Президент Джонсон внимательно выслушал сделанное мною сообщение, однако, видимо, не сразу оценил важность случившегося, так как, к моему удивлению, никак не реагировал на такое известие. Он лишь поблагодарил за сообщение и сказал, что, видимо, завтра утром он обсудит с Раском и некоторыми другими советниками это сообщение и в случае необходимости нам будет дан ответ.

Затем Джонсон перешел к другому, больше интересовавшему его вопросу. Он сказал, что ожидает нашего ответа относительно возможности опубликования завтра в 10 часов утра по вашингтонскому времени сообщения о своем визите в Советский Союз, о чем пару дней назад достигнуто принципиальное согласие.

Президент добавил, что он уже пригласил некоторых своих друзей на завтрак в Белый дом с тем, чтобы сделать затем перед корреспондентами важное сообщение о своем визите. Джонсон просил дать ему ответ не позже утра (8–9 часов) с тем, чтобы он все же смог успеть сделать это сообщение.

Оживленный Джонсон далее сказал, что он придает большое значение своей предстоящей встрече с советскими руководителями и надеется обсудить с ними ряд важных вопросов, включая Вьетнам и Ближний Восток. Джонсон заметил при этом, что ныне он «будет более свободен в своих действиях», надеется на определенные результаты от этой встречи.

Президент предложил затем выпить виски (я был готов в этот момент выпить что угодно) и стал рассказывать разные занимательные эпизоды из истории Техаса, на что он был большой мастер.

Президент явно не придал большого значения трагическим событиям вокруг Чехословакии, сделав в нашей беседе основной упор на свою предстоящую поездку в СССР. Но Уолт Ростоу, который был единственным свидетелем этой встречи, наоборот, сидел «мрачнее тучи», хотя и не пытался перебивать президента.

Джонсон тепло попрощался со мной, напомнив еще раз, что он ждет нашего ответа насчет завтрашнего объявления о его визите в СССР.

Доложив в Москву о встрече с президентом, я порекомендовал срочно дать положительный ответ на его обращение, хотя от себя и добавил, что Раск и Ростоу, несомненно, сделают все, чтобы быстро убедить президента переоценить ситуацию.

Члены политбюро совсем не ожидали такой «мирной» реакции президента и сразу же высказались за то, чтобы согласиться с публикацией сообщения о его поездке в СССР. Буквально через несколько часов я получил это согласие. Однако события развивались еще быстрее.

Поздно ночью того же дня меня пригласил к себе госсекретарь Раск. Он сказал, что только что вернулся с совещания в Белом доме и что президент просил через меня передать советскому правительству следующий ответ:

«Мы получили Ваше сообщение с большой озабоченностью. В нем есть несколько пунктов, которые нас озадачили, поскольку у нас нет адекватной информации. Во-первых, нам непонятна ссылка на просьбу правительства Чехословакии в свете радиопередачи из Праги, в которой говорится, что силы Варшавского пакта вступают в Чехословакию без ведома президента Чехословакии, президента Национального собрания, премьера и председателя Компартии Чехословакии. Во-вторых, нам непонятна ссылка на внешние силы агрессии, выступающие против существующего порядка в Чехословакии. У нас нет никакой информации, которая подтверждала бы мысль о том, что какая-либо не социалистическая страна была, или сейчас вовлечена в это, или замышляет какую-то агрессию против Чехословакии.

Наконец, мы чувствуем, что должны еще раз взвесить вопрос об объявлении относительно возможной встречи между нашими лидерами, и мы свяжемся с Вами по этому вопросу».

Раск зачитал это сообщение по имевшимся у него рукописным заметкам. Он добавил затем, что последняя часть (о встрече лидеров) касается лишь вопроса о возможности объявления о такой встрече, но что это не является изменением позиции правительства США в отношении самой такой встречи.

Самым важным в этом ответе было то, что Джонсон, несмотря на последние события, все еще надеялся на встречу в Москве!

В целом Раск держался довольно спокойно, но ясно было видно, что он совсем не одобряет нашу акцию в Чехословакии и сделает все, чтобы убедить в этом и президента Джонсона.

23 августа я снова посетил Раска по его приглашению. В неофициальном плане он расспрашивал «об истинных причинах» ввода войск в Чехословакию, который, как признал госсекретарь, явился для них полной неожиданностью. Раск заметил, что, когда у президента обсуждалось раньше положение в Чехословакии, он «был готов даже держать пари», что СССР не введет свои войска.

Затем он довольно неожиданно спросил: «Не стоит ли сейчас на очереди Румыния? Это было бы уж слишком много, и американское общественное мнение было бы тогда трудно контролировать». Раск сообщил, что сегодня президент собрал около 20 лидеров конгресса. «Президенту пришлось нелегко на этом совещании», его критиковали за мягкость реакции.

Президент Джонсон, продолжал Раск, с самого начала своего президентства – возможно, этому далеко не всегда верили в Москве – стремился («такая у него была и осталась навязчивая идея») к тому, чтобы заметным образом улучшить отношения с СССР. В последнее время он уделял большое внимание вопросу ограничения гонки ядерных вооружений и соответствующим переговорам с СССР, будучи убежденным, что это является сейчас и на ближайшие 5–10 лет самой важной проблемой.

Президент всегда придавал особое значение возможности личной встречи с советскими руководителями. Он по-прежнему придерживается этой точки зрения.

Однако, подчеркнул Раск, сейчас в свете чехословацких событий, если говорить откровенно, мы толком не знаем, каковы перспективы наших отношений с СССР, и эта неопределенность беспокоит президента. С учетом реакции в мире и в самих США возможность продвижения вперед в названных выше вопросах сейчас затруднена. Президент вынужден считаться с общественным мнением своей страны, которое не поняло и не приняло бы каких-либо шагов президента в упомянутом направлении. В результате у президента и у правительства США не остается сейчас ничего иного, как сидеть и ждать развития событий в надежде, что все как-то образуется, иначе все намерения президента так и останутся намерениями, так как до конца пребывания администрации Джонсона у власти осталось не так уж много времени.

В целом беседа с Раском показала, что администрация Джонсона проявляла известную растерянность в связи с чехословацкими событиями.

Надо сказать, что спекуляции на Западе в отношении возможного советского вторжения в Румынию были вызваны в основном ее отказом принять участие в совместной акции стран Варшавского договора против Чехословакии. В Москве действительно были сильно раздражены поведением Чаушеску и даже пошли на демонстративное передвижение советских войск недалеко от границ с Румынией. Однако всерьез вопрос о вторжении в Румынию в Москве не стоял, ибо стабильность коммунистического режима там не вызывала беспокойства.

По свидетельству американского обозревателя Дрю Пирсона, на совещании президента с лидерами конгресса по поводу курса действий США в связи с вводом советских войск в Чехословакию Джонсон, рассерженный критикой в адрес правительства, воскликнул: «Вы что, предлагаете послать туда американские войска?» Он твердо заявил конгрессменам, что у США нет возможности, да правительство и не намерено предпринимать какие-либо далеко идущие шаги – помимо пропагандистских средств – в чехословацком вопросе, тем более военных мер, о которых «не может быть и речи». В результате довольно бурная встреча у президента закончилась безрезультатно.

27 августа Томпсон доверительно информировал меня о совещании у президента с участием начальников штабов. Было еще раз подтверждено, что США не будут реагировать военным путем на события в Чехословакии. Решили также не делать никаких дополнительных официальных заявлений с позиции правительства, помимо того, что уже заявлено было Джонсоном и Раском. Президент, по словам Томпсона, бросил в этой связи даже полушутливую реплику, что, мол, «надеемся, что в Москве оценят, что мы не очень задираемся».

28 августа Раск срочно вызвал меня к себе и заявил, что в течение последних суток они отмечают необычное движение советских войск у границ Румынии. Эти и другие факты вновь наводят американское правительство на мысль о готовящемся вступлении советских войск в Румынию. Сославшись на срочное поручение Джонсона, который звонил со своего ранчо, он с несвойственной ему эмоциональностью заявил для передачи советскому правительству следующее: «Во имя всего человечества мы просим вас не делать этого, ибо последствия было бы трудно предвидеть.

Мы надеемся также, что сейчас не будут предприняты какие-либо меры или попытки в отношении Западного Берлина, что могло бы вызвать крупный международный кризис, который мы хотим всячески избежать. Все это было бы катастрофой для советско-американских отношений и для всего мира!»

По поведению Раска было ясно видно, что администрация действительно опасается новых акций СССР. Я посоветовал Москве дать срочный ответ, чтобы не доводить советско-американские отношения до опасного напряжения.

31 августа я посетил Раска поздно вечером дома (он жил в скромном арендованном коттедже) и передал ответ советского правительства, в котором говорилось, что «информация о предстоящем вступлении советских войск в Румынию подбрасывается правительству США определенными кругами и она не соответствует действительности. То же относится полностью и к вопросу о Западном Берлине».

Раск с заметным облегчением воспринял это сообщение.

Постепенно острота кризиса вокруг Чехословакии стала спадать. Однако вторжение в эту дружественную страну обошлось нам в политическом и моральном отношении очень дорого, и не только за рубежом, но и у себя дома.

Вместе с тем события вокруг Чехословакии ясно показали, что Запад не готов вмешиваться вооруженным путем в события в странах Варшавского договора, особенно в разгар войны во Вьетнаме, которая деформировала в глазах общественности на Западе роль нравственных критериев в политике. Появились даже спекуляции о наличии так называемой «доктрины Брежнева». Хотя такая доктрина официально не провозглашалась и не упоминалась в Москве, суть ее правильно отражала тогдашнее настроение правящих кругов СССР.

Относительно слабая реакция Запада на вторжение в Чехословакию сыграла свою роль через 10 лет, когда в Кремле решался вопрос о новом вторжении, на этот раз в Афганистан.

После не состоявшегося в Гласборо обсуждения стратегических вооружений снова наступила довольно длительная пауза – до весны 1968 года. Тем временем в советском руководстве зрели настроения в пользу возобновления такого диалога. 28 июня Громыко на сессии Верховного Совета СССР прямо заявил о нашей готовности обсудить возможные ограничения и последующие сокращения стратегических средств доставки ядерного оружия – как наступательного, так и оборонительного, включая противоракеты. 1 июля американской стороне была передана официальная памятная записка в этой связи. В тот же день, как уже отмечалось, президент Джонсон публично подтвердил готовность правительства США вступить в такие переговоры. Однако, как я писал выше, печальные события в Чехословакии торпедировали начало таких переговоров. Правда, в последние два месяца своего пребывания у власти Джонсон вновь попытался все же осуществить встречу, но Никсон, только что победивший на выборах, этому воспрепятствовал, а следовательно, и начало переговоров по стратегическим вооружениям было вновь отложено.

Тем временем стратегические вооружения претерпевали важные качественные изменения, которые стали достоянием общественности лишь значительно позже.

Помимо систем ПРО, как-то неожиданно на поверхность вышло новое стратегическое оружие – ракеты с разделяющимися головными частями (РГЧ), каждая из которых независимо друг от друга нацеливалась на разные объекты противника. Таким образом, одна стратегическая ракета заменяла несколько стратегических ракет, что резко увеличивало мощь наступательных средств.

Наступал качественно новый этап в гонке стратегических вооружений, а он осложнял обсуждение вопроса об ограничении гонки стратегических вооружений, которое впоследствии вылилось в процесс переговоров под названием ОСВ.

В тот период политическое руководство обеих стран стремилось еще хотя бы немного притормозить дорогостоящую гонку вооружений. Советская сторона при этом опасалась, как бы США, имея более мощную техническую базу, не вырвались сильно вперед в создании новых ракет.

Правительство Джонсона столкнулось с серьезной оппозицией переговорам среди высшего военного руководства, для которого сама идея сотрудничества с СССР в области ограничения стратегических вооружений вообще была малоприемлемой. Помимо вопроса о том, как контролировать такое соглашение, ключевыми вопросами были принципиальные ограничения на ПРО и на проведение испытаний новых ракет с РГЧ еще до начала каких-либо договоренностей. Военные спешили. По существу, начальники штабов выступили перед Джонсоном с требованием: не ограничивать развитие военных технологий, а обсуждать лишь количественные ограничения. Президент фактически одобрил эту позицию, которая долгое время лежала в основе американского подхода к ограничению ядерных вооружений.

Так получилось, что США начали испытывать свои новые ракеты с РГЧ «Посейдон» и «Минитмен» за несколько дней до чехословацких событий. Через некоторое время и СССР испытал свою ракету 58–9 с тремя головными частями. Началась эра ракет с разделяющимися бое головками. Понадобилось 25 лет, пока США и Россия признали в 1993 году всю абсурдность наращивания таких ракет, сильно дестабилизирующих стратегическую обстановку, и необходимость возврата к моноблочным системам. Так замкнулся дорогостоящий и опасный виток этого вида стратегических вооружений. Кто знает, не упустили ли мы возможность в Гласборо, а затем и в связи с несостоявшейся новой встречей с Джонсоном возможность предотвратить такое развитие событий?

На съезде Демократической партии Хэмфри был избран официальным кандидатом партии на пост президента США.

В конце августа Хэмфри в частном порядке пожаловался мне, что не получает никакой поддержки со стороны Джонсона, который провозгласил «нейтралитет» в предвыборной кампании. В то же время своим поведением Джонсон не дает Хэмфри возможности занять более гибкую позицию во вьетнамском вопросе. «Я даже не знаю, кого Джонсон больше хочет видеть следующим президентом – Никсона или меня!» – саркастически заметил Хэмфри. Он не скрывал своей тревоги, что принадлежность его к администрации Джонсона может отрицательно сказаться на выборах прежде всего из-за Вьетнама.

Хэмфри негласно предложил брату покойного президента Эдварду Кеннеди баллотироваться вместе с ним, на пост вице-президента, но последний отказался.

Надо сказать, что в Москве были серьезно встревожены перспективой прихода к власти Никсона, который считался опасным антисоветчиком. Кандидатура Хэмфри на пост президента выглядела гораздо предпочтительней. Этот вопрос специально обсуждался в Кремле. В результате советское руководство пошло на необычный (и единственный в истории отношений с США) шаг – приняло решение напрямую обратиться к Хэмфри с негласным предложением оказать ему любую возможную помощь (включая финансовую) с целью избрания его президентом США.

Получив соответствующее сверхсекретное поручение лично от Громыко, я попытался отговорить министра от подобной крайне опасной затеи. Однако он был немногословен: «Есть такое решение – выполняйте его».

Так получилось, что вскоре мне довелось побывать у Хэмфри дома на завтраке. Естественно, речь зашла о ходе избирательной кампании. Воспользовавшись этим, я постарался самым деликатным образом выполнить данное мне поручение.

Хэмфри, умница, с первых же слов понял, в чем тут дело, и сразу же сказал, что для него вполне достаточно добрых пожеланий из Москвы, которые он ценит.

На этом разговор на эту тему, к нашему взаимному облегчению, закончился и больше не возобновлялся.

В Москве существовало мнение, что после событий в Чехословакии Джонсон откажется от поездки в Москву. 9 сентября я ужинал у помощника президента по национальной безопасности У. Ростоу. К некоторому моему удивлению, он сразу же стал развивать мысль о том, что Джонсон по-прежнему хочет встречи с советским руководством, но из-за шумихи вокруг чехословацких событий уже недостаточен просто факт встречи на высшем уровне. Нужен какой-нибудь успех на этой встрече. Президент, сказал он, даже лично продиктовал ему некоторые свои мысли, выраженные вслух: Джонсон хочет начать советско-американские переговоры по ракетным системам и на встрече с Косыгиным обменяться мнениями по этому вопросу. Только в том случае, если посол Добрынин позитивно оценивает шансы на продуктивную встречу, президент готов будет обсудить вопрос о встрече на высшем уровне. И наконец, если Советский Союз не находит сейчас возможным иметь дело с Джонсоном, в смысле организации такой встречи, то это «можно будет понять».

Конец ознакомительного фрагмента.