Биография – это не то, что ты прожил, а то, что ты о себе выдумал.
1. МИГАЛОВА
Мой сыщик смотрит мокрой курицей, значит, получил задание. Когда работа не предвидится, он разговорчив, самоуверен, может давать уроки криминалистики, всем своим видом убеждая, что перед вами Мэгрэ, Пуаро, в крайнем случае, один из признанных доморощенных детективов, только звездный час его впереди. Нужен случай. Когда же случай подворачивается, физиономия Игоря Корнеевича Мигалова обвисает, на глаза падает туман, и даже непредвзятому наблюдателю понятно, что в сыщики мой благоверный попал опрометью. А предвзятые коллеги знают, что устроил его на службу отец, некогда правивший спецгостиницей и выделявший на короткое время номера с услугами нужным и обязательным людям. Отец умер, однако сын к тому печальному времени успел пройти ступени от лаборанта, через оперативную группу, какой-то принудительный и не совсем по профилю факультет, и приблизиться к самостоятельной работе по расследованию несложных преступлений. Впрочем, сложных тоже: низкая зарплата, нехватка кадров – и Фома человек.
– Инга, поедешь со мной?
При ином расположении духа Мигалов не устоял бы перед прикорнувшей на диване молодой женой с неприкрытыми коленями и распущенными волосами. Пусть шутки ради, но похлопал бы пониже талии или потянулся бы за одним из летучих поцелуйчиков, которые я легко раздавала, только бы не приставал с большим.
– Что там? – спрашиваю, потягиваясь и отводя сонный взгляд.
– Убийство. Скорее всего… Нашли девушку в перелеске. Свежий труп… Я побывал там с фотографом… и…
Когда он говорит о деле, ничего определенного понять невозможно. Вызывают сомнения даже имена сотрудников. От профессионального невежества и душевного бессилия у этого плейбоя мутится в голове и требуется опора для тела. В благодарность за роскошный быт, нажитый ловкачом-отцом и предоставленный мне покладистым сыном, я часто подставляю свое женское плечо.
– В прошлый мой отпуск мы собирались в горы, – ворчу я для напоминания о моих нередких жертвах. – Да. А провели его в пригороде, развенчивая, а не понарошку, отмывая кооператоров.
Из моего тона он выбирает только нотки уступчивые:
– Нынешним летом отдохнем. К тетке съездим. Дел тут на три дня. Собственно, приглашаю тебя только на сегодня. Нужен взгляд со стороны, непрофессиональный…
Я знаю, что, упрекая, важно не пересолить – и заслуги не забудутся, потому спускаю ноги с дивана. Мигалов приободряется. Снимает с вешалки новый пиджак, рассовывает по карманам бумажник, расческу, клочки страничек из блокнота с набросками его глубоких мыслей. Натягивая узкое платье, я поглядываю через зеркало на супруга и в который раз думаю: баловень судьбы! До зрелого возраста его нянчил папочка, теперь живет на всем готовом. Сорочки, отутюженные мною, завтраки, ужины – тоже на мне, квартира, поддержка отношений с приятелями – по моему расписанию и общими стараниями. На службу Игорь Корнеевич ходит нехотя, отсиживает, изводя служебное время на мелочи томления. Изредка выполняет в течение недели то, что иному специалисту мало на день. Оставь его в чужом городе без опеки, не сообразит, куда ткнуться, чтобы не умереть с голоду, а уж завшивеет в три дня. Свеж и красив он, видимо, потому, что не растрачен.
– Вези, – пять минут спустя командую через плечо.
– С бензином туго. Тут два квартала, на квартиру к пострадавшему.
– Предупредил бы, не поднялась бы с дивана.
– Ну, раз уж поднялась.
На улице светло, тени густые, и прохожие тянутся к ним. Я еще не чувствую, но догадываюсь: припекает.
– Ты бы ввел в курс дела. Хотя бы в двух словах.
– Забил тревогу некий Юрий Гурьевич Опочин. Исчезла приемная дочь. Падчерица, по-русски, что ли.
Имя показалось мне знакомым, что-то из подсознания.
– Он кто?
– Середняк. Пару лет назад встречал его на телевидении, возглавлял режиссерскую группу. Забытый драматург. Поэт…
Я кокетливо загибаю пальчики:
– Зарплата едва на продуктовую корзинку. К сорока годам полная утрата идеалов, грешен прелюбодеянием…
– И повторным браком, – вставляет сыщик.
– Тем более, – совсем оживаю я. – Внешняя требовательность и солидность в манерах никак не согласуются с одиночеством и податливостью души.
– Погоди, не успеваю записывать, – разумеется, не вынимая вечного пера и записной книжки, на ходу язвит Мигалов.
Меня не проведешь. Щуря свои загадочные глаза и отворачиваясь, он тщательно запоминает мои предположения – отправную точку для его суждений о человеке.
– Так падчерица исчезла или убита? – уточняю со всей строгостью.
– Найдена в перелеске. Со следами насильственной смерти. Сейчас в морге. Мать в отъезде. Мы к отчиму.
В течение этого разговора мы не успеваем добраться по адресу.
Спустя еще семь минут (я чувствую, что включилась и фиксирую все, даже время в пути), семь минут спустя мы входим в зеленый, довольно запущенный дворик, окруженный четырьмя коробками девятиэтажек, минуем шеренгу гаражей у глухой стены кирпичного строения и поднимаемся в первый подъезд белого панельного дома. Звоним на третьем этаже.
Дверь открывается моментально, хотя хозяину следовало бы вначале услышать звонок, потом отворить дверь в предбанник и лишь после этого появляться на лестничной клетке. Перед нами стоит высокий сухощавый мужчина лет пятидесяти трех, если его наружность не обманчива. Дымчатая, едва заметная седина, глубоко сидящие, но большие глаза, серые, рот напряжен, подбородок с впадиной. Легкий, скорее всего нагольный, чесучовый пиджак из кинофильмов тридцатых годов и зауженные брюки. Одежда на хозяине сидит ладно, специально сшита, понятно, чесуча – его стиль. Мне стоит усилий скрыть, что лицо его мне знакомо давно. Десятки раз рассматривала его на обложке малюсенькой книжки стихов. И запомнила. И лицо, и многие строки его. Голос слышу впервые:
– Прошу… Супруга у тещи, под Кривым Рогом. Я звонил. Собственно, телефона там нет. Заказывал, не вызывают. – Говорит заученно, затравленно, совсем плохо по сравнению с его же письменной речью. Сижу под дверью, у телефона…
Подозрение, что нас напряженно ожидали, не отходя от глазка двери, отпадает. Вступаем в квартиру. Крохотный коридорчик, справа – ванная, дальше – кухня. Прямо – дверь в продолговатую комнату, явно обставленную девушкой: плакаты Кузьмина с гитарой, двуликая Лайма Вайкуле, пушистый Чебурашка, письменный стол со стаканчиками, переполненными фломастерами, вязальными спицами, жесткий диван, явно перегруженный шкаф. Налево из коридора – дверь в две комнаты старших. Туда и проследовали за хозяином. Уселись вокруг журнального столика, разом вздохнули с облегчением.
– Кофе? Чаю? – справляется Опочин с невразумительным жестом за спину и вверх.
– Не беспокойтесь, – вяло мычит Мигалов.
– Что за беспокойство! – частит хозяин срывающимся голосом, достает из приоткрытого серванта кофейник, перехватывает мой уставившийся взгляд и тоже потупляется. Словно прилипает глазами к моему лицу.
Я его узнаю. Неужели и он находит меня знакомой?
– У меня что-нибудь не в порядке? – Я с долей кокетства смахиваю с лица нечто несуществующее.
– Не то, не то, – торопливое возражение.
– Мы не познакомились. Игоря Корнеевича мне представили. А вы из его отдела?
– Более чем, – нахожу нужным пошутить, чтобы хоть немного унять волнение хозяина. – Я супруга Игоря Корнеевича.
Другой бы поинтересовался: а вы, супруга, какими кривыми судьбами оказались при следствии? Этот все превратности принимает как должное. В наше время и не такое встретишь.
– Инга Эрнестовна.
– Приятно познакомиться.
Опочин походя отодвигает тонкую штору – открывается вид крохотного кабинетика, – придерживает легкий барокан, чтобы подольше постоял перед нашими глазами интерьер скромного обиталища режиссера. Мне кажется, что он стремится показать нам как можно больше, дает возможность, так сказать, визуально запечатлеть обстановку, в которой придется разбираться следствию. Справа окно и вход в лоджию, прямо и слева стены увешаны книжными полками, по корешкам можно узнать множество пьес, сброшюрованных в книги и в папках. Не трудно догадаться, многие из них детективного характера: режиссеру в течение эдак, на глазок, четверти века пришлось поставить их на подмостках театра и на телевидении с дюжину, а прочесть в десять раз больше. Даже если он не любитель столь популярного жанра, типичные ситуации и следственные ходы запечатлелись в его воображении невольно.
Под ногами у меня коричневый с изморозью палас, утыканный фактурными елочками, верхушками к окну. Настольная лампа с треснувшим абажуром грубого синего стекла.
– Посмотрите на эту фотографию.
Следую за Опочиным в коридор. При входе из прихожей в девичью комнату останавливаюсь перед большой, забранной в тонкую самодельную раму из старого дерева, фотографией. Поверх моей головы смотрит девушка лет восемнадцати со схваченной резинкой и фонтанчиком брошенной вверх прядью волос, темных, с вороненым отливом. Брови тугие, ровные, нос выразительный, римской лепки, губы капризно сжаты, глаза вспугнутые, вспышка магния явно застала их врасплох. На шее слева каплей чернеет родимое пятнышко. На теле тонкий черный купальник до того натянут, что упрямые грудки просвечиваются. Талия заужена, крепкие бедра напряжены. Руки брошены вверх и назад. За спиной зеркало и станок для занятий балетом. Отражение дорисовывает совершенное сложение и призывную свежесть девичьего тела.
– Вам не кажется, что вы смотритесь в зеркало?
Несколько секунд не без надежды всматриваюсь в лицо на снимке.
– Таким образом вы хотите сделать мне комплимент?
– Ни в малейшей мере. Вы похожи.
– Это она?
Пауза настораживающе затягивается. Оборачиваюсь: не ударился ли в рыдания чувствительный отчим?
– Она. Кира. Кира Карцева. Не правда ли, вы похожи?
– Потому вы так пристально всматриваетесь в мое лицо?
– Хотелось вспомнить ее живой.
Перемещаюсь так, чтобы стекло послужило для меня зеркалом, сравниваю наши лица.
– У меня рыжий оттенок волос. И я несколько старше. И балетом никогда не занималась.
– Кирочка с третьего класса танцевала.
Что делает там, в большой комнате, Мигалов? Направляясь сюда, он преследовал какую-то цель. Сейчас прислушивается к нашему разговору и прощупывает направление поисков. Мне хочется перейти к делу. Поворачиваюсь к хозяину:
– Дочь в морге?
– Да… – выдавливает он из себя.
– На месте преступления ее осматривали?
– Да.
– Где случилось… это?
Кажется, ответ ему дается с трудом. Похоже, отыскивать его приходится заново:
– В пяти километрах по киевскому шоссе… в перелеске…
Его не удивляет профессиональный интерес посторонней, всего лишь супруги сыщика. Наверное, не поверил, что я не следователь.
Переступаю порог, сталкиваюсь с Мигаловым, в тесноте он кажется большим и толстым, хотя на самом деле сложен он хорошо. Собственно, сложение его меня и покорило.
– Ты не против съездить на место преступления? – спрашиваю категорично, чтобы не смял и не отклонил просьбу.
– На чем? Машину повторно не выклянчить. С бензином, знаешь…
– Мы не развлекаться настроились.
– Утром меня подбросили, хватит.
– Что за страна! – Готова добавить нечто покрепче. Сдерживаюсь.
– Юрий Гурьвич, у вас есть машина?
– Машина? – снова, словно приходя в себя, переспрашивает хозяин.
– Да. Есть. Во дворе. В гараже.
– Мы могли бы ею воспользоваться?
– Эдак вскоре черт-те до чего дойдем! – ворчит Мигалов.
– Дойдем, – обидно успокаиваю я. – Пострадавшие будут предоставлять нам работу, транспорт, потом сами оплачивать следствие. Со временем перейдут на самообслуживание. Его обокрали, он и ищет. Впрочем, мы не на сессии Верховного Совета.
В моем голосе появляется неженский металл. Опочин часто мигает линялыми ресницами, про себя думает, что я не только сотрудник Мигалова, но и старше его по званию. Ведет нас к гаражу.
За распахнутой железной дверью на колодках раскорячилась походившая по жизни «Лада». Когда-то она была вишневого цвета, ныне утратила колер и лоск. Давняя ее консервация не вызывает сомнения.
– Ах! – слышу за спиной переполненное огорчением восклицание Опочина. – Я совсем заморочился. Колеса сняты.
Я обращаю внимание на приваленные к стенкам передние шины с хорошими протекторами, такие не буксуют и не скользят… Почему-то подумала, что новую резину надевают на передок, для безопасности. Оглядываюсь, задние колеса не сняты. Протекторы выглядят новыми: недавно купленные? Или вымытые?
– Поставить ее на колеса сложно? – спрашивает Игорь.
– Ради Бога! Дела на минут десять, – отзывается хозяин.
Не переодеваясь, не закатывая рукава, он принимается за колесный ключ, явно не сознавая, что и как делает. Действия машинальны, гайки сами собой садятся на резьбу, легко зажимаются, будто рука подергивается ключом, а не наоборот. Набившаяся на внутренние части дисков пыль уже просохла и осыпается в яму. Мне бы присматриваться к уликам. А я думаю о человеке, которого узнала по стихам и впустила в свое сознание, в какой-то части даже мыслить начала его образами. Сто раз мечтала увидеть, поговорить. И вот такой совершенно непревзойденный, противоестественный случай…
Мигалов топчется в проеме ворот, похлопывает себя по ляжкам от нетерпения да еще оттого, что не видит, за что ухватиться, с чего начать расследование. Если бы он знал, как я не люблю его в такие минуты!
И правда, десять минут спустя «Лада» гудит и выкатывается из гаража. Чтобы излишне не рисковать, Игорь спрашивает:
– Юрий Гурьевич, вы в состоянии вести машину?
– Голова немного… А вы водите?
– Среди нас есть классный водитель.
От Мигалова этого следовало ожидать. На трассе за рулем он чувствует себя гонщиком, возбуждается, прижимает педаль до пола. В городской черте совершенно теряется, походит на фермера, волей случая занесенного в тройной поток машин на своей бортовой без права проезда налево, направо и прямо. Потому шофера не любили уступать ему руль. При необходимости приглашали меня.
Некогда вишневую «Ладу» из ворот тоже пришлось выводить мне. Режиссер Опочин предпочитает сесть справа, для подстраховки, что ли. Мой сыщик довольствуется ролью попутного пассажира, которому и в разговоры встревать не с руки. Таким манером он отстраняется от дела хоть на время и тем доволен.
Если отклониться и откинуть челку, можно наблюдать лицо Юрия Гурьевича. Какая удача! Он не подозревает, что его изучают. Я не подозреваю, что интересуюсь не пострадавшим, а поэтом. Довольно густые, с легкой проседью волосы остаются такими же при любом состоянии духа. Большие, припрятанные продуманной прической уши тоже вряд ли меняются, если не краснеют. А вот высокий, с едва заметными морщинками лоб явно хмур, удручен. Если к нему прибавить опущенные размашистые брови с двумя-тремя задубелыми волосинками и онемевший, словно опрокинутый внутрь взор, не видящий или, наоборот, все разом схвативший, – портрет предстает живописный, наполненный содержанием. Человек искусства обязан быть красивым, загадочным и скрывать под внешними чертами что-то еще. И так в любой ситуации. Печально-бледные щеки со вчерашней щетиной, пересохшие, время от времени вздрагивающие губы – все это естественно для человека в его состоянии. Разумеется, с поправкой на тонкость и глубину творческой натуры. Нутром чую, ему надо высказаться. Такая потребность в нем жива всегда, не случайно же он пишет стихи, изливает в строке то, что не реализуется в жизни, по Зигмунду Фрейду. Говорю как бы про себя:
– Слова теснятся, заполняют все существо… Художнику нужен зритель и слушатель, иначе трагедия его будет не полной.
– Вы меня чувствуете? – едва слышный шепот справа.
– Я вас знаю… – И как можно проще выговариваю его давние слова: «На юру мы нашли свою нишу. Тишина и ни зги не видать. Говори, говори, я расслышу то, что ты так не хочешь сказать».
Опочин огорошенно поднимает брови, потом глаза, находит меня в зеркальце, сгусток боли шевелится в его взгляде. Даже не верится, что в наше время находится место для стольких переживаний…