Ступеньки к вершинам, или Неврологические сомнения. Лестница жизни (А. А. Скоромец, 2015)

Подсознательная, генетическая память хранит огромное количество информации о событиях индивидуальной жизни и фактах из жизни человечества и всего живого на планете Земля, полученной индивидуумом из учебников, литературы, средств массовой информации. В этом автобиографическом повествовании преобладают факты личные, естественно, в связи их с окружающей жизнью.

Эволюция роста и созревания личности проходит определенные этапы жизненного цикла, которые можно сравнить со ступенями лестницы. Как правило, на ступеньку вверх человек забирается (легко или с трудом карабкается) сам. Значительно реже он оказывается на вышенаходящейся ступеньке по воле других, окружающих.

Передвижение по служебной лестнице есть карьера, а движущая сила этого процесса – карьеризм. Судьба каждого находится во взаимодействии личных дел и влияния окружающих. Именно окружающие либо тебя ценят, поддерживают, помогают, подталкивают к достижению ближайшей цели – освоению новой ступеньки, либо препятствуют этому, удерживают за руки, ноги и полы одежды.

Мое автобиографическое повествование состоит из освещения личных действий и влияния окружающих – родственников, учителей, друзей и просто оказавшихся рядом людей.

Зарождение человека происходит при встрече двух яйцеклеток в нужное время в нужном месте. Материнская яйцеклетка спокойно шествует, освободившись из яичника, по фаллопиевой трубе к матке. А навстречу к ней мчатся более 2,5 млн сперматозоидов. Наиболее проворные в нее внедряются, образуя овоцит. Тайные силы природы осуществляют взаимодействие двух генетических наборов (женского и мужского) и формируют ткани – все органы и системы организма человека. Вершиной материального субстрата является нервная система – мозг человека. Не будет преувеличением охарактеризовать мозг как самую высокоорганизованную материю на планете с колоссальными потенциальными возможностями, как самую чувствительную к вредным воздействиям окружающей среды (нехватке кислорода – гипоксии, недостатку притока питательных веществ, травме, инфекции и т. п.).

Абсолютно корректно можно утверждать, что все органы и системы человеческого тела имеют одну конечную цель – оптимально обслужить нервную систему: мышечно-костная система передвигает мозг по планете; кости черепа охраняют мозг от травмы; кожа и слизистые, как и органы чувств, информируют мозг о внешней среде обитания; желудочно-кишечный тракт перерабатывает пищу до удобоваримого состояния, чтобы накормить мозг; печеночная и почечная системы очищают кровь от вредных молекул; сердечно-сосудистая система доставляет питательные вещества, включая кислород от легочной системы; иммунная система обеспечивает защиту мозга и всех систем от инфекции и т. д.

Выясненная деятельность отдельных нервных клеток – нейронов – положена в основу создания персональных компьютеров. Сегодня самые лучшие компьютеры моделируют работу около 200 тыс. нейронов. Это уже думающие компьютеры, способные решать мыслительные задачи (играть в шахматы, обслуживать роботов и т. п.). А мозг новорожденного человека состоит из более 15 млрд нейронов – колоссальный резерв для выживания мозга! Поэтому мозг новорожденного – самый лучший персональный компьютер на планете Земля. И всю жизнь мозг индивидуума закладывает все новые программы для своей деятельности. Благо, если программы созидательные, и беда для человечества, планеты, если эти программы разрушительные, деструктивные.

В какой ситуации формировалось мое тело и мозг?

Философия оптимизма проста как ясный день. То, что человек рождается, – абсолютная случайность, так как мама могла прервать беременность, спонтанно или произвольно; также будущего ребенка поджидает много инфекций и травм внутриутробно и при прохождении к белому свету и воздуху и многое другое. А то, что каждого из живущих не будет, – это абсолютная закономерность. Отсюда выводы:

1) радуйся жизни сам и радуй других;

2) не бойся уйти в мир иной, однако сделай это как можно позже.

Моя старшая сестра Таня сообщила «секреты» моего появления на свет. Мама, Панасейко Ефросиния Терентьевна, 1903 года рождения, и папа, Скоромец Анисий Иванович, 1906 года рождения, к 1931 году произвели на свет Божий четверых детей и решили «завязать» с этим, считая, что выполнили чадородную миссию. Благополучно родив сына Ивана (рано погиб, фотографий не осталось) и троих дочерей – Таню, Марусю и Галю, больше заводить детей не планировали, так как годы пошли трудные – голодомор на Украине в 1932–1933 годы. Политики создали искусственную ситуацию: урожай был хороший, но у крестьян отобрали все зерно – для того чтобы накормить горожан и отдать долги США. (По информации, полученной в Музее города Путивля в 2004 году на выставке «Голодомор на Украине», зерно, предназначенное для американцев, высыпали в Черное море за ненадобностью Америке.) К весне 1933 года народ Украины семьями вымирал. Моим родителям мешок муки подарил бездетный сосед Рыбка Алексей Антонович (механизатор МТС, где платили лучше, чем колхозникам на трудодень). Этот поистине добрый и умелый мастеровой человек живет и здравствует уже более 90 лет! И ходит, а точнее, ездит на велосипеде в мастерскую-кузню. Ему попадались спутницы жизни слабые здоровьем – рано уходили в мир иной. Однако находятся сердобольные и заботливые женщины, которые помогают ему по дому. Алексей Антонович не курит, по праздникам пьет только хорошее вино, чем стараюсь его обеспечивать впрок в знак благодарности за сохранение нашей семьи в голодоморье и за мелкие услуги по нынешнему быту, строительству – нарезать и заточить костыли, наточить лопату, пилу и т. д.

Первым председателем колхоза в Анастасьевке был А. А. Бемберя, хороший организатор, спокойный, доброжелательный, немного глуховатый. В послевоенные годы председателем колхоза работал Михаил Никифорович Бутко. Его дочь Нина, моя одноклассница, была очень похожа на свою мать (смуглая кожа, темно-карие глаза, легко возбудимая и часто возмущающаяся по пустякам).

Мои родители работали от зари до зари – от восхода солнца до появления вечерней звезды или луны. Трудились с песнями, преуспевали в уборке зерновых и сахарной свеклы. Мама была звеньевой в колхозе. Благодаря трудолюбию и крестьянской расторопности она первая на Украине вырастила высокий урожай сахарной свеклы – 500 центнеров с гектара. За это ее официально нарекли первой пятисотенницей. Для выращивания такого урожая мама зимой и весной удобряла землю пеплом из перегоревшей соломы и куриным пометом. Она стала стахановкой, и ее избрали делегатом Второго съезда колхозников-ударников в 1935 году (11–17 февраля). На этом съезде был принят Примерный устав сельскохозяйственной артели.

На фоне интенсивной физической работы по уборке урожая и ярких эмоций от поездки в Москву на съезд, где общалась с «вождем всех народов» И. В. Сталиным (в награду получила его бронзовый бюст), у мамы прекратились месячные. Она подумала о наступлении климакса. А потом обратила внимание на полноту в животе и легкое шевеление. Испытав некоторый ужас, пошла к местной абортмахерше (тетке Явдохе), которая «выручала» забеременевших односельчанок простым способом: деревянное веретено (с его помощью в долгие зимние вечера пряли нитки из конопли) смазывала хозяйственным мылом и вводила в шейку беременной матки, оставляя там на некоторое время. Вскоре наступали преждевременные роды, или просто выкидыш. Аборты в то время в Советском Союзе были запрещены, чтобы восполнить массовые потери во времена Гражданской войны и коллективизации с раскулачиванием. Накануне сделанное прерывание беременности одной односельчанке (криминальный аборт) осложнилось тяжелым воспалением матки с высокой температурой. Если эта заболевшая обратится за медицинской помощью и выявится содеянное, ответчице (абортмахерше) придется отбывать длительное тюремное заключение. Поэтому она категорически отказалась «помочь» маме избавиться, как выяснилось через 4,5 месяца, от меня. 27 марта 1937 года мама родила меня на теплой печи. Это произошло примерно в 18 часов. Дома была старшая сестра Таня, которой в то время стукнуло аж 12 лет, и она ржавым самодельным ножом перерезала пуповину и перевязала суровой ниткой. В сельсовете меня зарегистрировали 28 марта 1937 года, в день Александра, что и определило выбор имени. В роду Скоромцов это строго соблюдалось – новорожденного называть по святцам церковных имен, т. е. именинным дням. Этим саморегулировалось равномерное накопление различных имен. Так случилось, что мой дедушка Иван имел родного брата также по имени Иван, так как оба родились в дни именин Ивана (один – весной, другой – осенью), и были в одной семье Иван-старший и Иван-младший. Маме я показался маленьким и слабеньким, она произнесла: «Хорошо, что не взяла грех на душу, он такой хилый, что и сам помрет». Вместе с тем мама была нежная и нежадная – кормила меня грудью до двух лет, пока мне самому не стало стыдно сосать сисю (но привычка эта осталась на всю мою сознательную жизнь!).

Моя мама – Ефросиния Терентьевна Скоромец-Панасейко (1903–1979)

Мой отец – Анисий Иванович Скоромец (1906–1984)

Сестра Татьяна Анисимовна (Крохмальная) (01.10.1926–14.10.1993), ее муж Александр Семенович и я

Сестра Мария Анисимовна (Носыко) (03.03.1929–08.06.1985)

Сестра Галина Анисимовна (Бардаш, род. 15.08.1931)

Мне уже 12 лет

Анастасьевка, р. Артополот, которая впадает в Сулу

Здание сельского совета и управления колхоза им. М. И. Калинина в с. Анастасьевка

Мемориальная доска первому председателю сельского совета П. К. Мартыновскому и первому председателю колхоза О. О. Бемберя

Бюст летчицы – старшего лейтенанта Е. И. Зеленко

Сам я ничего этого не помню, в памяти – рассказ сестрички. Мама никакого декретного отпуска не имела, продолжала физически работать. Нянчиться со мной поручили средней сестричке Марусе (1929 г. р.), самой красивой и нежной. Ей нередко приходилось носить меня на подкрепление маминым молочком в поле, иногда она оставляла меня лежать в борозде или под копной снопов жита. Я посплю-посплю, а потом покушаю и снова – спать.

Короткие фрагменты в памяти сохранились с двухлетнего возраста, когда хутор Репьяхивку ликвидировали и на возу перевозили домашний скарб и меня в хутор Артополот (этот хутор был большим, какое-то время назывался по фамилии пана – Суденка, примыкал к другому хутору Шкарупын). После объединения хуторов образовалось село, которое нарекли именем рано ушедшей из жизни дочери пана Шкарупы Анастасии – Анастасьевка.

Находясь первые два года на хуторе, считай в поле, я не общался с детьми-сверстниками. Их там не было. Поэтому первые месяцы жизни на новом хуторе я прятался дома, избегая общения с соседом через дорогу Гришей Белошниченко. По возрасту он был старше меня на два года. По учебе в школе я сравнялся с ним в пятом классе, так как он повторял учебу в одном классе дважды. Будучи соклассниками и имея психологическую совместимость, мы подружились и к урокам готовились вместе – домашние задания он списывал у меня. Но это происходило уже в послевоенные годы – в конце 1940-х годов.

А до этого были годы Великой Отечественной войны. Отец ушел на фронт возить артиллерийское оружие, а сестры прятались у родственников в других селах, чтобы не угнали их в фашистскую Германию на рабский труд в немецких семьях и на предприятиях. Когда Украину оккупировали немцы (осень 1941 года), было опасно ночевать в хате (от зажигательных бомб и снарядов они часто загорались), поэтому ночевали в погребе, как в землянке. На полу лежали солома, кожух и рядно (самотканое одеяло из овечьей шерсти). Было тепло. В начале боевых действий на близкой к селу территории спал с сестрами, однако вскоре они исчезли.

Когда немцы пришли в село, было шумно, они бегали по двору, громко разговаривая, в сарае пристрелили свинью (вначале она дико верещала, затем наступила ужасающая тишина), наловили кур, забрали яйца, зерно. Вскоре исчезла и корова. Двор опустел, немцы ушли с добычей. Больше они в селе не появлялись (от трассы, по которой двигались войска, Анастасьевка находится в 9 километрах).

Из эпизодов оккупации помнится еще бой самолетов над селом. В сентябре 1941 года стоял теплый солнечный день, и я пошел в огород поесть помидоров и морковки. Вижу – два самолета летят друг другу навстречу и вдруг столкнулись в небе, загорелись и с хвостом дыма плюхнулись на землю: взрыв, огонь и дым. Оказалось, что наша Катя Зеленко, старший лейтенант в свои 25 лет, стала первой в мире женщиной, совершившей таран «мессершмита». В честь такого подвига Всемирная астрономическая служба назвала ее именем вновь открытую звезду-планету, а самой Кате посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Потом ее символические останки похоронили в центре села Анастасьевка у аллеи Славы. На памятнике имеется надпись: «12 сентября 1941 года над селом Анастасьевка в неравном бою с врагом первая в мире женщина-пилот Зеленко Е. И. совершила воздушный таран и геройски погибла. В честь отважной летчицы Кати Зеленко Международный планетарный центр назвал одну из планет "Катюша"».

После ухода немцев из села оставалось много мин и снарядов в кустах и лесочках. Известно много случаев взрывов таких «игрушек» в руках мальчишек. Запросто мог стать жертвой такой ситуации и я. Помню, как нашел небольшой красивый предмет в черном футляре с яркой желто-оранжевой пластинкой. Тут же позвал своего товарища-соседа Гришу Белошниченко, и мы с восхищением стали рассматривать «штучку», пытаясь раскрутить. Ситуацию взрыва предупредил вовремя проходивший мимо нас взрослый односельчанин. Он быстро скомандовал: «Хлопци! Тыхо положить мину на землю и разбегайтесь!», взял эту страшную находку и отправился в яр. Через короткое время мы услышали взрыв. Испуганные, ждали возвращения этого дяди из яра, хотели туда сбегать, думали, его разорвало. Однако, к нашей радости, он шел, улыбающийся, нам навстречу и сказал: «Передайте своим батькам, что я спас вам життя и целыми руки!» Очевидно, сама судьба нам с Гришей улыбнулась!

Можно вспомнить один из летних дней 1945 года. За несколько месяцев до окончания Второй мировой войны (Великой Отечественной войны для нас, жителей Советского Союза) мама получила похоронку на отца. Тихо сказала: «Царство ему небесное», краем тоненького сатинового платка на голове смахнула слезинки, прижала нас с Галей к себе и долго молчала. Потом произнесла: «Ну что ж, надо работать, чтобы выживать. Тебе, Шурик, придется гусей пасти, а Галя старше – будет ходить на жныва».

Так оно и было. Гале в колхозе вначале доверили волов (быков) с телегою и деревянным кузовом – бистаркой для перевозки зерна (а сено, снопы и солому возили на телеге другой конструкции – гарбе). Бригадир Андрей Андреевич быстро убедился, что Галя, хотя и дивчына, управляется с любой работой не хуже толкового дядьки или парубка. Поэтому вскоре ей доверили пару лошадей, которые более проворно справляются с перевозкой урожая, – могут бежать рысью, а для любителей быстрой езды – и галопом. Управлять лошадками также проще, удобнее с помощью вожжей и уздечки. Упряжка лошадей в телегу осуществляется с помощью хорошо подогнанного к шее и грудине коня хомута с посторонками к баркам. А волы запрягаются парами в ярмо, которое крепится к дышлу, к их рогам привязываются веревки (налыгачи), и ездовый управляет ими с помощью кнута и слов «цоб» (поворот налево), «цебе» (поворот направо), и волы лениво это исполняют. При ответственной парковке воза волами управляют с помощью налыгача. За день работы с волами ездовый накрикивается до хрипоты и наматывается кнутом до утомления рук. Потом ночью хорошо спится. Галя особенно любила возить зерно с поля, от молотилки на колхозный ток, где его подсушивали и очищали на веялке (струя зерна обдувается ветром, и таким образом выдуваются легкие фракции мусора и семена бурьяна, которые попадают во время обмолота снопов). А еще больше Галя любила возить очищенное зерно (рожь, пшеницу, ячмень, овес и др.) в мешках на государственные зерносклады и колхозные зернохранилища. Вместо выгрузки зерна из бистарки деревянной лопатой на ток зерно в мешках по 40–50 кг и более (в чувалах весом до 103 кг) приходилось поднимать на вершину горы из этого зерна, забираясь туда по деревянной доске. С этой вершины зерно приятно растекается во все стороны, словно вода с пирамиды. Радующее душу зрелище! Однако надо иметь хорошую мышечную систему и крепкий позвоночник, чтобы подняться с мешком на спине на вершину зернохолма. Обычно это не девчачье дело. Но Гале это было посильно и доставляло удовольствие, когда односельчане подбадривали и восхищались ее физической выносливостью.

Однажды на току какую-то критику в адрес работавшей женщины начал высказывать здоровенный дядько Федир Грабар, который считался в селе самым сильным. Галя молча подошла к нему – а ростом она доходила ему по плечи! – слегка наклонилась, схватила его за бедра, подняла и со всего маху бросила в еще замусоренное зерно с половой. Он не успел опомниться, как оказался в этой полове с колючими мелкими устюками. На току работали с десяток женщин, которых эта ситуация восхитила и потешила. Они стали громко хохотать, приговаривая: «Ага, какой ты, Федир, оказывается, слабак! Мы думали, что ты у нас самый сильный. А оказалось, что наша Галя сильнее. Знай наших девчат и никогда к нам не приставай!» Оскорбленный в своем самолюбии, он громко выругался и, бурча что-то себе под нос, ретировался с колхозного тока… Как-то выезжавшая учительница подарила Гале красный берет, который стал единственным головным убором на все случаи жизни. Во время пыльной работы при обмолоте снопов и загрузки зерном бистарки Галя надевала этот берет, за что ее обзывали «наш красный партизан». Много интересных приключений случалось с Галей и односельчанами.

Очередной стресс мама и мы пережили, когда уже после объявления об окончании войны ночью вернулся домой отец – на двух костылях, с гноящимися ранами на голенях и стопах. Оказалось, что, будучи уже в Берлине, он подорвался на мине и получил множественные осколочные ранения ног и туловища. В бессознательном состоянии его отнесли в медсанбат и срочно переправили в тыловой госпиталь на лечение. Так, поэтапно, он оказался в госпитале аж в Баку. Очевидно, никаких письменных следов переправки отца в Баку в оставшейся действующей части не сохранилось, и командование взвода посчитало его погибшим. Тогда заполнили стандартную похоронку и отправили по домашнему адресу. Как потом выяснялось, нередко после похоронок, полученных родственниками, солдаты возвращались с «того света». К сожалению, несколько десятков миллионов легли на полях сражений по обе стороны фронта – как советских, так и немецких солдат и офицеров, и похоронки на них оказались достоверными.

Коротко можно вспомнить еще один день той поры, скажем, 24 июня 1945 года. Я проснулся сам около семи часов солнечного и тихого утра. Умылся и выпил чашку парного молока с кусочком черного хлеба, который мама сама выпекала в печи из смеси ржаной и гречневой муки. Сковородкой служил лист свежей капусты, он высыхал и припекался к буханке, и его съедали вместе с хлебом. После такого завтрака выламывал свежую ветку в кустарнике американского клена. После спиливания основного ствола клена на дрова ежегодно и очень быстро от остающихся в земле корней вырастали новые пагонки клена, которые служили прекрасным кнутом для управления гусями. Свежие ветки клена достаточно длинные и эластичные, ими легко пугать гусей и направлять в нужную сторону. В мои обязанности входило прогнать гусей по селу и в яр к ставку. Там они плавали и хорошели. Вечером приходилось пригонять их от ставка во двор, а днем периодически ходить к ставку, чтобы проверить гусочек и выгнать из чужого огорода, где росли колосовые – пшеница, ячмень, которые их постоянно примагничивали. Иногда прохожие односельчане напоминали: «Твои гуси в шкоде. Беги выгоняй!» Эффективность такого кленового дубчика прочувствовал и я на собственных ягодицах от возвратившегося с фронта отца.

Вечером мама объявила: «Иди, сынок, вечерять!» А я спросил, что сегодня на вечерю. Она сказала: «Молоко с хлебом». Это был стандартный весенне-летний ужин, который мне основательно надоел, о чем я и сообщил: «Надоело мне молоко с хлебом! Не буду его кушать», – и демонстративно вышел из хаты, стал за ее угол и громко разревелся. Через несколько минут, еле передвигаясь и попутно выломав кленовый дубец, ко мне подошел отец, поставил костыль к стенке хаты, одной рукой взял мое ухо, а другой вжарил дубцем по попе, приговаривая: «Перестань хныкать и сейчас же иди вечерять что дают!» Пришлось выкушать молоко с хлебом вместе со слезами. А когда лег в постель с обидными мыслями на судьбу, мечтал: «Скорее бы вырасти и уйти из дома!»

(А спали мы на полу, на коллективном лежбище для родителей и детей. Вдоль двух стен стояли лавки, на них положены доски, затем матрасы из пера домашних птиц. Укрывались зимой лижныком – самотканым одеялом из шерсти овец, а летом – одеялом из самотканого полотна. Из такого полотна шили и ночные рубашки. У меня они всегда были не по возрасту длинные, так как доставались по наследству от сестер, которые выросли из этих рубашек, а я еще не дорос. Долгое время был мелким мальчиком – в маму и ее род: дедушка Терешко не превышал 170 сантиметров, а мама и того меньше – 162 сантиметра. Я догнал дедушку в период от 16 до 20 лет плюс добавил акселерационных 2 сантиметра.)

Но до момента ухода из дома надо было еще много лет учиться в школе. Именно в школе я потом узнал, что в тот памятный день, 24 июня 1945 года, в Москве прошел легендарный Парад в честь Победы Советского Союза над фашистской Германией. Хотя Днем Победы считается 9 мая 1945 года, но к параду следовало подготовиться основательно. На совещании в Кремле лично товарищ Сталин, как Верховный главнокомандующий, предложил по-русски отметить это воистину великое историческое событие: дать обед и провести парад. В Генеральном штабе срочно собрали комиссии по подготовке обоих мероприятий. Комиссию по подготовке парада возглавил начальник Генштаба генерал армии Алексей Антонов. В нее входили люди из Комендатуры Кремля, Московского военного округа и других организаций. На подготовку парада комиссия запросила два месяца. Иосиф Сталин на эту подготовку дал 30 суток. За это время требовалось выбрать из четырехмиллионных Вооруженных сил 15 тысяч наиболее достойных, всем сшить новое парадное обмундирование и – самое главное – обучить героев войны ходить строем. Понятно, что на фронте «гусиным шагом» не очень-то маршировали. Работа нашлась всем. Даже мастерские Большого театра, которые в войну подчинялись командованию тыла Вооруженных сил, шили штандарты для наших фронтов и армий. Принимал их работу сам Сталин – и первый вариант забраковал!

Идея бросить немецкие знамена к Мавзолею Ленина также пришла в голову вождю. Об этом я читал в воспоминаниях начальника Оперативного управления Генштаба генерал-полковника Сергея Штеменко. Для этой церемонии из 900 тысяч солдат комиссия выбрала 200 наиболее представительных. Группе «бросальщиков» знамена выдали только в день проведения парада. Тренировались они с длинными деревянными стойками от армейских палаток. После парада все трофеи были переданы в фонды Центрального музея Вооруженных сил СССР. Ходила легенда, что сперва парад хотел принимать лично Сталин. Для этого он вроде бы даже начинал тренироваться в верховой езде, но упал с лошади и бросил эту затею. Командовал парадом маршал Рокоссовский на жеребце Полюс, а принимал парад маршал Константин Жуков на Кумире. Мы слушали по радио фрагменты трансляции этого парада Победы из Москвы. Телевидения в те времена не было и в помине. Иосиф Сталин наблюдал и принимал парад в мундире генералиссимуса. (К слову, кроме Сталина это высокое звание в России имели еще несколько его предшественников. Первыми русскими генералиссимусами царь Петр I назначил бояр Ромодановского и Шеина, командовавшего сухопутными войсками во время второго Азовского похода в 1696 году. Само звание Петр узаконил в воинском уставе только через 20 лет. В 1727 году, уже после смерти Петра I, титул генералиссимуса получил Александр Меншиков, с именем которого связаны многие победы над шведами. В 1740 году генералиссимусом Российской империи в результате дворцовых интриг стал Антон Ульрих Брауншвейгский, не имевший никаких особых военных заслуг, кроме разве что приглашения в Россию барона Мюнхгаузена. Пятый генералиссимус – Александр Суворов, который не проиграл ни одного сражения, – получил этот титул в 1799 году, незадолго до своей смерти.)

Итак, вся наша страна ликовала, оставшиеся в живых либо залечивали раны, либо с энтузиазмом принимались восстанавливать разрушенное хозяйство. В мои семь лет мне доверили пасти телят, за что я получил первую зарплату в виде трудодней, на которые в конце лета начисляли по 500–700 граммов жита или пшеницы и 30 копеек деньгами, которых на руки не выдавали, а погашали стоимость облигаций ежегодных государственных займов. Этих денег не хватало на выплату налога на землю и всё, что на ней росло. Налогом облагалось каждое фруктовое дерево (яблони, груши), коровы, поросята. В каждую семью приходил страховой агент и регистрировал наличие всякой живности и количество фруктовых деревьев в саду. Даже шкуру поросенка и теленка обязали сдавать государству за мизерную цену. Подавлялась всякая инициатива предпринимательства. Еще до начала войны мой отец, будучи механизатором и самоучкой-умельцем, смастерил агрегат для получения подсолнечного масла (олии). В трудные годы лихолетья, осенью, когда убирают урожай подсолнухов, мама решилась использовать эту самодельную маслобойню. Давили олию по ночам, чтобы не было лишних свидетелей. В такие ночи распространялся чудесный аромат свежежареных семечек. Однако шила в мешке не утаишь. Кто-то донес о таком частном производстве, «компетентные» органы провели обыск и нашли агрегат из дубовых досок, цилиндра, поршня и других мелочей для выжимания масла из мятых семечек. Маму наказали штрафом в 11 тысяч рублей. Пришлось активизировать работу самогонного аппарата. Брагу делали из сахарной свеклы. Самогонкой наполняли медицинские резиновые грелки. Две-три таких грелки подвязывали на талии и пешком проходили 25 километров в город Ромны, где сдавали оптом эту самогонку перекупщицам. Вот так мама собрала штрафную сумму и передала «государству».

В такой семейной и общественной обстановке проходили мои дошкольные годы.

Осенью 1943 года, когда мне было шесть лет с небольшим, очень захотелось пойти в школу. К этому времени я уже научился считать до 100, читать по слогам (заглядывал в домашние задания сестрички Гали, которая ходила в старшие классы). Жажду знаний стимулировало общение с поселившейся по соседству молодой учительницей по биологии Чечет Марией Ивановной. Она была очень спокойная, флегматичная и добрая, однако так и не вышла замуж, прожив в пришкольной однокомнатной квартире до своих 80 лет. (Во время ежегодных школьных каникул и отпусков всегда ходил к ней побеседовать, подарить конфеты, чай, иногда интересные книги о животном мире планеты.) В школу принимали только с семи лет, поэтому я ходил в первый класс де-факто, в списках не значился. Учительница Надежда Покушалова – молчаливая, неулыбчивая женщина – иногда позволяла мне отвечать на поставленные ею перед классом вопросы.

Я почти всегда тянул руку, зная ответы на вопросы. Она ставила отличные оценки на листочке с моей фамилией. Из-за отсутствия тетрадей мы писали на газетной бумаге или на светлых полях газет.

В школу ходил босиком до появления первого снега в декабре. Ручку с пером, чернильницу и аналоги тетрадей носил в самодельной, самотканого полотна сумке с длинной – через плечо – ручкой. Почему-то называли такие сумки «шанька».

Артополотская семилетняя школа

Послевоенная семья собралась вновь (слева направо): сестра Маруся, отец, я, мама и сестра Галя

Помнится, к празднику Великой Октябрьской социалистической революции (7–8 ноября) в школу передали три букваря и объявили, что выдадут отличникам. Я не сомневался, что букварь достанется и мне. Однако учительница буквари выдала другим, а мне сказала: «Тебе пусть сестры купят» (Таня и Маруся учились в училищах г. Ромны). Мне стало очень обидно; придя домой, я объявил, что больше в школу не пойду и Покушалиху видеть не хочу. Сказано – сделано… Правда, иногда хотелось пойти с первоклассниками, которые утром с шумом шли в школу мимо нашей хаты. Учительница тоже ходила в школу и домой мимо нас. Если я ее замечал, то прятался в кустах, в саду за хатой. Не мог ее понять и простить.

Родители меня поддержали, в школу не отправляли и даже рады были дождаться моего «совершеннолетия» для первого класса.

В сентябре 1944 года я законно пошел в первый класс со своим соседом Володей Скачко. Учительницей нашей была односельчанка Вера Петровна Самычка-Юрченко: строгая, формальная и, как мы считали, ябеда, так как, будучи соседкой (через хату) Володи Скачко, докладывала его матери о наших мелких шалостях в школе (то подставим ножку бегущей девочке, то подергаем за косу, ущипнем за талию и т. п.). А мама Володи – шумная, невротичная – сразу доносила моим родителям, которые никаких мер не принимали, однажды мама так отреагировала на это: «Собака лает, ветер носит»…

В первом классе оказалось три тезки, три Шуры, но две из них были девочки. Если сзади кто-то обращался «Шура», я оглядывался, и если это относилось не ко мне, то огорчался. Через месяц пребывания в школе так часто повторялось ложное реагирование на имя Шура, что я дома родителям устроил «истерику». С обидой заявил: зачем меня назвали женским именем? Что, не было лучшего, мужского? Мама и сестра Галя стали успокаивать, что это хорошее историческое имя – Александр (Македонский, Невский, цари России Александр I и II и много хороших людей), а уменьшительных – много вариантов: Саша, Саня, Алик и даже Алек-Саша. Мама рассказала, что раньше имена выбирали по святцам. Папа, например, родился в именинный день Онисия. Разъяснение меня успокоило.

Я уже упоминал один инцидент этого периода, касающийся однообразной еды: постного борща и молока с хлебом (тюри), – и как однажды за ужином устроил забастовку: «надоело, есть не буду!». Получив дубця по спине и попе, пришлось есть это молоко, разбавляя слезами, и вспомнить, что мы были из Общества чистых тарелок.

На фоне такой еды с радостью шел в школу и ждал обеда. Напротив школы жила кухарка Вера Мукиевна, ей помогала моя двоюродная тетя Ольга Протасовна Скоромец, работавшая в школе уборщицей, что по-украински звучит «техробкой». Женщины варили традиционный суп с запахом свежего мяса (сала), мы к ним бежали после второго урока и за несколько минут уплетали приготовленную еду – обычно только первое с кусочком хлеба и сразу третье – компот из домашних сухофруктов, чай или кофе с молоком, сваренный из молотого жареного ячменя, цикория и молока для цвета. Подкрепленные, бегом мчались в класс (в первом классе нас училось человек 20). В перерыве между уроками бегали на улице, никто нас не останавливал. Хуже приходилось в непогоду, в дождь: в большом коридоре нас заставляли вести себя тихо, по очереди бегали в уличный туалет (метров 40–50 от здания школы). Зимой на улице играли в снежки.

После войны все жили очень бедно, еды не хватало, восстанавливали колхозное производство продуктов. На работу обязывали ходить всех: тунеядство преследовалось законом, а собирать колоски после жатвы зерновых для личных нужд считалось воровством – за это сажали в тюрьму на несколько лет. За целый день работы в колхозе учетчик рисовал «палочку» – 1, что обозначало «трудодень».

Один раз в год – в сентябре – подсчитывали количество трудодней для всех трудоспособных (працездатных) членов семьи, и на каждый трудодень начислялась оплата – от 150 до 700 граммов зерна (в зависимости от собранного урожая и команды председателю колхоза сверху!), а в конце года на каждый трудодень начисляли деньги – по 30 копеек. Как я уже упоминал, получаемой суммы не хватало на оплату подоходного налога государству, так как облагалось каждое фруктовое дерево в саду и живность – корова, порося, овца. Запрещалось срубить живую яблоню или грушу в собственном саду. Совсем немощные люди поливали будущую фруктовую жертву раствором соли и радовались, что сухая яблоня пойдет на дрова в печь, которую обычно топили соломой и кизяками (смесью навоза с подстилкой); их формовали летом, сушили и использовали зимой: жары мало, дыма много, приготовленная еда пахла копченостью.

С возрастом летняя моя задача последовательно «совершенствовалась»: вначале пас гусей, не позволяя им заглядывать в чужие дворы и огороды, а гусей привлекала трава, колоски зерновых – у каждой семьи часть огорода засевалась житом! (Нужно добавить, что соломой покрывали крышу хаты, сарая, погребника – шалаша над земляным погребом, а стеблями подсолнухов и кукурузы обкладывали белые стены хат для утепления зимой и сохранения белизны в сезон осенних дождей – мышам же это служило зимним убежищем.)

Настоящее чувство гордости от летнего труда стал получать после третьего класса, когда доверили пасти колхозных телят, 20–30 штук в стаде. За это уже начисляли полновесные трудодни. А после пятого класса доверили пару волов с бистаркой или гарбой. Особую радость испытывал, когда вечером и ночью при луне свозил снопы зерновых в стога для будущей молотьбы (ночью колоски отсыревали и зерно меньше высыпалось на землю) или возил намолоченное зерно на колхозный ток. В бистарку зерно сыпалось из рукава молотарки, а на току выгружал вручную деревянной лопатой. За лето мышцы наливались, как у спортсменов-горожан при тренировочных упражнениях бодибилдинга.

В ночь на старый Новый год любили ходить по селу с колядками: в карманах зерно – пшеница, рожь; заходили в хату и с порога «засевали» (посыпали зерном) углы хаты, приговаривая: «Роды, Боже, жито, пшеницю и всяку пашницю. Поздравляем с Новым годом!» Хозяйка избы одаривала коржиками или монетками. Особо жадные говорили: «Уже все раздала», тогда передавали по цепочке другим засевальщикам-колядунам: в такие хаты не ходить!

В школьный сезон любил участвовать в художественной самодеятельности – петь в хоре, а особенно декламировать стихи и рассказы. За такое декламирование получал первые призы в школе, районе и даже в области. Любил читать стихи и рассказы Тараса Григорьевича Шевченко, Ивана Франко, Михаила Коцюбинского, Леси Украинки, Марко Вовчок, Максима Рыльского, Павла Сосюры, Панаса Мирного и других.

Незаметно прошли годы учебы в Артополотской семилетней школе. Практически всех учителей вспоминаю тепло и, естественно, с благодарностью, хотя тогда они казались очень строгими, но справедливыми: биолог Мария Ивановна Чечет, математик Мария Ивановна Белошниченко (впоследствии Скоромец – жена моего дяди Ивана Ивановича – будущего председателя колхоза), преподаватель немецкого языка Наталия Ивановна Шапран (классный руководитель) и русского языка Евдокия Сергеевна Губская. Менялись директора школы, а учительский коллектив оставался стабильным.

В июне 1951 года получил свидетельство об окончании Артополотской семилетней школы и похвальную грамоту, которая позволяла без экзаменов поступить в техникум.

Учителя советовали продолжить среднее образование и потом поступить в институт на «инженера». По сравнению с колхозниками инженеры были очень уважаемые в обществе специалисты: имели дело с передовой техникой и получали ежемесячно за работу деньги (а не 100 граммов зерна один раз в году!). Однако за учебу в 8–10 классах надо было платить по 150 рублей в год, и ехать в село Перекоповка, и снимать там жилье, потому что ближайшая десятилетняя школа находилась за 8 километров. Родители, получая по 30 копеек за трудодень, не могли оплатить такие расходы. Пришлось выбирать другую профессию и поступать в техникум, где платили стипендию. Среди одноклассниц была Лидия Солоха – дочь местного фельдшера. Часто бывал в их квартире (в одном доме с фельдшерско-акушерским пунктом), и ее отец, Василий Павлович, подшучивал: иди, поучись на фельдшера, и я тебе уступлю место работы. Заронил идею. К этому году моя няня – сестричка Маруся – окончила Роменскую фармацевтическую школу, была направлена на работу в аптеку села Хильчичи Знобь-Новгородского района Сумской области и быстро вышла замуж за фельдшера Федора Григорьевича Носыко, который только что экстерном окончил Сумскую фельдшерско-акушерскую школу, хорошо знал директора и преподавателей. Маруся и Федя посоветовали поступать туда. Там уже училась родная сестра Феди Галя: «Будем вам вместе помогать!»

Сомнения, куда податься на учебу, развеялись. Начали готовить документы. Фотографии можно было сделать только за 25 километров в районном центре Ромны, родители собирали деньги на оплату автобуса до Сум, нужно было купить обувь и одежду «на выезд» (дома пока донашивал все девчачье!). Дни сменялись неделями. Когда оставалось несколько дней до окончания приема документов, наконец-то попал в Сумы. Федор Григорьевич Носыко знакомил меня с городом, снял жилье рядом со школой – через дорогу, познакомил с директором Борисом Пименовичем Коротенко. При сдаче документов выяснилось мое неведение одного «закона» тех лет. Похвальная грамота гарантировала поступление в техникум без экзаменов, однако без вступительных экзаменов принимали только 25 процентов от потребного числа приема на первый курс. Кто подавал документы после укомплектования этих 25 процентов, тот должен сдавать все экзамены на общих основаниях и участвовать в общем конкурсе. Жаль! Почва под ногами пошатнулась – як экзаменам не готовился. Но терять нечего, надо соглашаться на любые условия. Через три дня состоялся первый вступительный экзамен – диктант по русскому языку. Александр Васильевич Рождественский надиктовал две страницы. На экзамене присутствовал и директор – председатель экзаменационной комиссии. После экзамена Борис Пименович Коротенко попросил меня и Валю Глушко (из Конотопа) задержаться, сказал, что наши диктанты сейчас проверят и сообщат о дальнейшем. Слава богу, я сделал только две ошибки – не там влепил одну запятую и не так перенес слово. Мне поставили «железную» «четверку» и объявили, что могу ехать домой, зачислят, и приезжать на учебу к 1 сентября 1951 года. Вале Глушко поставили «тройку», она сдавала еще два экзамена, поступила, но отчислилась через месяц – не выдержала нагрузки и специфики занятий в морге.

К слову, я тоже был близок к такому же шагу. Дело было так. На первом занятии по анатомии преподаватель в морге препарировал ампутированную хирургом гангренозную ногу. Вонь жуткая, эмоции сгустились в коктейль жалости и кладбищенской печали. Одна студентка охотно поливала носовые платки всем, кто подставлял, одеколоном типа «Шипр». Я также подсунул ей смочить мой «сопливчик» и прикрыл им нос. Дурной запах сменил аромат одеколона. Однако через 5–7 минут меня затошнило, потемнело в глазах, прошибло холодным потом. Успел выйти на улицу, сел на поребрик, отдышался уже без платка и резко засомневался в способности обучаться медицине. Несколько человек бросили учебу и уехали домой. Я понимал, что отступать некуда, дома меня не ждут и делать там нечего, кроме как пахать от зари до зари за бесценный трудодень и ждать, когда заберут в армию. После службы в армии редко кто возвращался в село – старались устроиться на любую работу, за которую платили реальную зарплату и выдавали паспорт гражданина СССР. Колхозникам паспортов не выписывали, чтобы не уезжали в города. Так продолжалось до 1960-х годов, т. е. до «хрущевской оттепели».

Каждый раз при посещении морга вспоминались ощущения первого дня, но уже не дышал одеколоном, терпел трупные запахи. Однажды мне поручили самому препарировать мышцы ноги. От сосредоточенности на анатомических деталях не возникало печально-кладбищенских иллюзий, и я почувствовал облегчение после завершения задачи с препаровкой.

Стал «философски» оценивать медицинские потребности и ситуации. Учился с интересом и не печалился, что захлебом приходилось становиться в очередь через день с четырех часов утра (магазин открывался в восемь часов), в руки давали только две буханки пеклеванного хлеба. Он был такой вкусный, что съел бы всю буханку сразу, но надо было делить ее на пять частей: сокурсник Витя Фенота плюс еще три человека семьи хозяев дома, где нас приютили по дешевке с условием, что будем стоять в очереди за хлебом и заниматься уборкой в доме и во дворе. Изредка удавалось купить в магазине кусковой сахар, хотя жили у стены КРЗ – Краснозвездного рафинадного завода.

Мудрым, спокойным и с неизменной иронической ухмылкой запомнился Борис Пименович Коротенко – не только как директор, но и как преподаватель химии. Особенно раскрылись его доброжелательные качества после завершения нашей учебы. По этому поводу он устраивал нам пикники на берегу реки Псла, где мы купались и перекусывали. А Борис Пименович по-отцовски напутствовал нас на дальнейшую учебу, используя направления с решением педагогического совета ФАШ о включении нас в число 5 процентов от выпуска с правом без экзаменов поступать в любой медицинский вуз Советского Союза. Вместе со мной такое право получили Вася Никоненко и Боря Ракоед.

Василий Ильич Никоненко закончил Курский медицинский институт и также стал неврологом в Сибири, дослужился до должности доцента кафедры неврологии в Томском медицинском институте. А Борис Дмитриевич Ракоед (он был старше нас, до поступления в ФАШ отслужил в армии, был членом коммунистической партии) после окончания Киевского медицинского института работал организатором здравоохранения в одном из районов Киева.

В ФАШ отлично преподавал латынь, русский язык и литературу Александр Васильевич Рождественский, получивший классическое семинарское образование, не обремененный семьей и много часов проводивший с нами во внеурочное время.

Историю и обществоведение преподавала молодая и симпатичная Елизавета Абрамовна Шмелькова, она же была и секретарем партийной организации ФАШ. А профоргом школы была преподаватель математики и наш классный руководитель Анна Никитична Батраченко. За ее строгую требовательность и сугубо формальное отношение к нам учащиеся многих поколений называли ее «Мантиса Логарифмовна». Требовательной, однако с доброжелательной деловой улыбкой запомнилась Мария Дмитриевна Аксенова – преподаватель физики и микробиологии, наш завуч.

Добрую память о себе оставили все врачи-клиницисты. Анатомию и терапию преподавал Сумбат Тартатович Капрельянц, который научил нас технике гипноза. Во время летних каникул я с успехом гипнотизировал в поле мальчишек по их просьбе. Однажды выдал загипнотизированному другу Николаю Жоге необдуманную команду: «Смотри, вон твой отец идет!» Коля вскочил и с криками: «Папочка, родненький папочка!» убежал в поле. Я за ним гонялся, а он все кричал и моих команд не слышал. Перепуганный, я бегал за ним пару часов. Наконец-то вывел его из гипнотического состояния и… больше в поле гипнозом не занимался.

Летом в сельском клубе устраивали концерты с песнями под баян. Играл Петя Войтенко, а я демонстрировал настоящие фокусы со «сжиганием» крупных денежных купюр, отгадывал карты в колоде и многое другое. Было весело и хорошо. Потом, с половины двенадцатого до часу-двух ночи, – танцы при луне на траве на выгоне (село Анастасьевка застраивалось очень рационально – улица местами расширяется метров на 200, поэтому перед каждым двором имеется просторная коллективная площадь, заросшая травой – в основном спорышом, для выгона скота и выгула птицы). Остаток ночи спал на копне сена в саду, укрывшись марлей от комаров. Ночи стояли теплые.

Вспоминаются праздники с парадами учащейся молодежи и рабочего класса – 1-е Мая (МИР, ТРУД, МАЙ) и 7-е ноября (годовщина Великой Октябрьской социалистической революции). К ним тщательно готовились на уроках физкультуры. Единственная трудность у меня была с приобретением парадных костюмов – в мае обязательно требовались белые брюки и красная футболка. Денег на покупку такой формы у меня не было, выручали знакомые или преподаватели, у которых собственные дети вырастали из пригодного для меня размера (я уже говорил, что долго оставался маленьким мальчиком, подрос уже в юношеском возрасте до 172 сантиметров). Теперь, приезжая в Сумы, с чувством гордости вспоминаю парк в центре города: там, на послевоенном пустыре, мы высадили аллеи каштана, липы, клена, которые дружно и буйно разрослись, и кроны их соединились в сплошной зеленый массив. Особенно приятно дышится в этом парке летом, в знойные солнечные дни.

Клинические дисциплины изучал с большим интересом, мне нравилось всё – и терапия, и хирургия, и акушерство с гинекологией. Нас готовили для самостоятельной работы в сельских фельдшерско-акушерских пунктах на территории всего СССР. Мои сокурсники были распределены не только на Украине, но и в Казахстан, в Сибирь.

Мы были не лишены чувства юмора. На занятии по инфекционным болезням старенький врач Левин серьезно спросил у Гриши Панченко: «Представьте себе, вас пригласили к больной с профузным поносом. Что будете делать по скорой помощи?» Гриша предложил оригинальное решение: вставлю затычку (по-украински «чопык»). Студенты взорвались от хохота, а преподаватель помотал головой и с улыбкой объявил, что ставит ему «двойку» за знания, как лечить понос.

Из общеполитических инсинуаций начала 50-х годов XX века можно упомянуть два фрагмента. В 1952 году потребовали преподавать на Украине во всех учебных заведениях только на украинском языке. Для меня не было никаких проблем. Однако все преподаватели-врачи учились в своих вузах на русском языке (и это было правильно, так как после выпуска из любого вуза страны врач направлялся на работу в любую точку Советского Союза – от Прибалтики и Средней Азии до Владивостока и Камчатки), да и не было медицинских учебников на украинском языке, поэтому требование украинизации медицины на практике не выполнялось – за ненадобностью. Спустя год в моих руках появился первый учебник на украинском языке «Дитячi хвороби». Я с интересом перечитал этот учебник, текст казался малопонятным. Но встречались слова, которые раньше слышал из уст родителей и односельчан, я тогда задумывался над их значением, но так и не понимал смысла. Например, если курица делала шкоду – клевала зерно свежего урожая в период его сушки на солнце, то хозяйка, прогоняя курицу, громко говорила: «Шоб тебе пранци зьилы». Я знал пранык – деревянный прибор, которым выколачивали белье во время стирки на ставке, озере (наподобие приготовления отбивной котлеты). Стирать по-украински – прать. Но никак не мог найти общность смысла стирки и шкодливой курицы. А в этом учебнике я вычитал, что пранець – это сифилис (люес). И тогда стал понятен смысл крылатой фразы «чтобы сифилис нос разъел».

В марте 1953 года весь мир узнал о смерти вождя всех народов – Иосифа Виссарионовича Сталина. Действительно, все люди Союза были потрясены, плакали. Казалось, что мир дальше перестанет существовать, наступит мрак. Возможно, только находившиеся в советских тюрьмах политические заключенные облегченно восприняли такое известие. Мы тоже стояли в трауре со слезами на глазах у портрета вождя.

Однако вскоре объявили, что украинизация высшего и среднего специального образования отменяется, что это были проделки министра внутренних дел Берия, который вместе с приспешниками задумал дестабилизировать политическую обстановку в стране, чтобы захватить верховную власть… На политической арене в должностях Председателя Совета Министров СССР и Генерального секретаря ЦК КПСС появились Георгий Максимилианович Маленков (1902–1988), затем Николай Александрович Булганин (1895–1975) и Никита Сергеевич Хрущев (1894–1971).

Конец июня 1954 года. Получил диплом с отличием фельдшера-акушера и конверт, запечатанный сургучной печатью, в котором находилась волшебная бумага с решением педагогического совета Сумской фельдшерско-акушерской школы о включении меня в 5 процентов выпускников-отличников. Эта «бумага» давала право зачислить ее обладателя в студенты любого медицинского вуза Советского Союза.

Возник вопрос: в какой вуз ее представить? Обычно наши выпускники поступали по одному в Киев, Винницу и Харьков. Для меня решающим было проживание дяди Гриши (Скоромца Григория Васильевича) в Ленинграде. Оказавшись солдатом на Ленинградском фронте во время Великой Отечественной войны, дядя Гриша получил осколочное ранение головы. Ему удачно выполнили трепанацию черепа и удаление осколка, проводниковые симптомы регрессировали, и он работал на оборонном заводе весь период блокады Ленинграда. Мужественно перенес все ее тяготы. По характеру дядя Гриша был оптимист, хорошо играл на гармошке и пел песни, всегда был запевалой в дружеской компании. Будучи на фронте, вступил в ряды Коммунистической партии СССР. До призыва в армию в 1939 году дядя Гриша закончил семь классов Артополотской сельской школы и работал в колхозе. Этот опыт и доверие к коммунисту послужили поводом после снятия блокады города назначить его директором совхоза «Черная речка». Он был единственным мужчиной в совхозе на 18 трудоспособных «молодиць». Работали дружно от зари до зари и с песнями. Постепенно совхоз крепчал, а дядя Гриша построил деревянный домик из двух комнат с кухней в поселке Песочное, в 25 километрах от Ленинграда. На чердак вела деревянная лестница, и под ней была каморка, где поместилась короткая кровать, которую выделили для моего проживания в теплое время года. Ко времени моего неожиданного приезда дядя Гриша был женат на белорусске Нине Викентьевне, которая родила ему сына Володю и вела домашнее хозяйство, включавшее корову Березку, кур, кабанчика и кота Ваську. Определилась и моя задача по дому – рубить дрова и подносить уголь для топки плиты.

Но это было позже.

В Сумах директор ФАШ Борис Пименович Коротенко сказал мне, что один наш выпускник, Василевский, отслужив на торговом судне фельдшером, поступил в Ленинградский санитарно-гигиенический институт и «очень доволен институтом». Дал его адрес, и я отправился поездом «Мариуполь – Ленинград». Лежа на верхней полке общего вагона (в переполненном пассажирами вагоне самое комфортное – сидеть на подножках вагона или лежать в духоте на верхней полке вместо чемодана), с любопытством смотрел на придорожные населенные пункты Белоруссии и затем Псковщины. Пейзаж мою душу не радовал: вместо украинских белых хат, утопающих в зелени, здесь – серо-грязно-черные деревянные постройки и вокруг нет ни кустика. А поодаль строений стоит лес! У нас же – сады и ухоженные поля зерновых, свеклы, кукурузы и т. п.

Через сутки поезд прибыл на Витебский вокзал Ленинграда. Запомнилась такая картина: моросит дождь, темные облака, огромные темно-серо-коричневатые дома. Еду трамваем по ул. Куракина в СанГиг. Улицы узкие, булыжные мостовые, люди тихие, мокрые, но спокойные. Вежливо, сочувственно и подробно отвечают на вопросы, где сделать пересадку и на какой трамвай, в каком направлении ехать. Спустя 15–20 минут меня почти за руку выводят из трамвая и выходящему на этой остановке поручают показать место посадки и номер трамвая, сообщают даже сочетание цветов горящих на трамвае огоньков (чтобы в темное время суток определить нужный трамвай и спокойно приготовиться к посадке). Я был в легкой сетчатой рубашке с короткими рукавами, без головного убора, с самодельным (отец сделал из фанеры, покрасил в черный цвет) чемоданчиком. В приемной комиссии встретили доброжелательно, документы приняли, определили в общежитие на Каменном острове (в «Пушкинский дом»), назначили стипендию. Сразу же выдали справку о зачислении в студенты.

Теперь можно разыскать родича дядю Гришу и прогуляться по городу. Адреса дяди у меня не было, так как я не заезжал домой и родители не знали, где я и что еду поступать в институт. Подумал: сообщу, когда поступлю. За пять копеек в адресном столе (на центральных улицах Ленинграда стояли многочисленные круглые будки «Справочное бюро») через 10 минут выдали справку с адресом и растолковали, как ехать. Когда сказали, что надо на Финляндский вокзал, затем электропоездом до остановки «Песочное», подумал: какой это дальний свет! Поеду лучше в общежитие – благо я в городе и в кармане есть направление. Общежитие располагалось в старинном деревянном особняке на берегу Большой Невки на Каменном острове, рядом с правительственными дачами для именитых гостей. Всё в зелени, ухожено, уютно. В этом особняке в пушкинские времена устраивали балы и поговаривали, что «сам Александр Сергеевич здесь танцевал». Поселили в комнату на четыре человека, где сначала я оказался один.

Потом пешком пошел по Кировскому проспекту, осмотрел Петропавловскую крепость, перешел по Кировскому мосту на Марсово Поле, потом по Дворцовой набережной к Зимнему Дворцу (Эрмитажу), через Дворцовый мост к Стрелке Васильевского острова. Солнце светило вовсю. Я подолгу смотрел то на Петропавловку, то на Зимний, то на Ростральные колонны и Биржу труда, то на решетки длинных и более коротких мостов… Душа ликовала от восторга. Какой контраст с увиденным вчера! После прогулки по Невскому проспекту окончательно очаровался красотою города и горожан.

Купил на Витебском вокзале билет и, восторженный, отправился домой, сообщать о сюрпризе – еще шесть лет учебы.

Первую остановку сделал на ст. Чигинок Знобь-Новгородского района Сумской области. В 18 километрах от станции, в селе Хильчичи, жила и работала заведующей аптекой моя сестричка Маруся. Ее муж – Федор Григорьевич Носыко – сдал ей аптеку и работал там фельдшером. В 1951 году у них родился сын Леня. Маруся помогала мне деньгами во время учебы в Сумах, и я понимал, что мое поступление в Ленинграде восторга не вызовет. Поэтому, сдерживая свою радость-гордость, спокойно сообщил им, что сдал документы в Санитарно-гигиенический институт, зачислен в студенты, однако если не смогу учиться, то придется работать фельдшером по направлению из Сумской ФАШ (оговорил этот вопрос с директором Борисом Пименовичем, потому что пришла заявка из Казахстана). Вопреки моим ожиданиям Маруся набросилась на меня с поцелуями, поздравлениями, Федя также радостно похвалил: «Молодец, потом и меня возьмешь учиться».

Вскоре Маруся осознала, что поступил я на санитарно-гигиенический факультет и стала высказывать сомнения:

– Три года ты учился медицине, а теперь будешь изучать, как на помойках бороться с мухами и крысами да штрафовать людей. Плохое это дело, а затратить надо шесть лет. Вот тебе 300 рублей, поезжай в Ленинград и поступи на лечебный факультет.

Стояла уже середина июля, и мой опыт поступления без экзаменов в ФАШ заставил поработать со справочниками вузов СССР. По дороге в Ленинград находился только один медицинский институт с лечебным факультетом – в Витебске. Сделал там остановку. В приемной комиссии секретарь сообщила, что отличников уже набрали нужное количество, надо сдавать вступительные экзамены.

Говорю:

– Нет, это исключено.

– Тогда зайдите к ректору на переговоры.

Ректор дружелюбно выслушал мою байку, что не собирался поступать в вуз из-за материального положения родителей, устроился на работу, однако сестра согласилась помогать с учебой, время прошло, а у вас набрали нужные 25 процентов отличников. Экзамен я не сдам: химию и физику учил давно, времени на подготовку мало.

Ректор пригласил секретаря приемной комиссии и спросил, сколько мальчиков среди зачисленных. Оказалось, всего пять человек. Ректор распорядился: «Примите и этого. Давай документы!»

– Привезу в понедельник, так как еду проездом и сначала решил выяснить ситуацию.

– Хорошо, привози!

Окрыленный, побежал на вокзал и сел в поезд «Киев – Ленинград», который доставил меня на конечную станцию в пятницу. В СанГиге документы не хотели отдавать, убеждая: общежитие выделили, стипендию повышенную назначили, приказ издан…

– Не могу учиться по домашним обстоятельствам. Поработаю пару лет, потом приеду к вам.

Через час выдали мои документы, «отмеченные» дыроколом.

Спокойно поехал на ул. Л. Толстого в 1-й Медицинский институт им. акад. И. П. Павлова, где был только лечебный факультет. Секретарь приемной комиссии Анна Сергеевна Букина, увидев продырявленные документы, спросила: «Убежал из Военно-медицинской академии?»

– Нет, по глупости поступил в СанГиг, еле выдали документы обратно. Хочу быть врачом, а не инспектором на помойках и пищеблоке.

Она ответила:

– Мы уже две недели тому назад набрали нужных 100 отличников. Будешь сдавать экзамены.

– А к ректору можно на прием?

– Пошли.

Она изложила ситуацию и сообщила, что мальчиков среди поступивших около 20 человек. Ректор – морской генерал-майор Алексей Иванович Иванов, круглолицый низкорослый толстячок – спросил:

– Ты откуда?

– С Украины.

– Чего же ты сюда приехал? На Украине своих 11 медицинских институтов (в Киеве, Одессе, Харькове, Львове и др.).

– А я думал, что здесь меня встретят, как брат брата в честь 300-летия воссоединения Украины с Россией!

Этот неожиданный и для меня ход мысли был навеян чтением газеты «Правда», которую купил на вокзале в Витебске и в поезде прочитал «от корки до корки». На второй полосе подробно излагались история Переяславской рады и роль Богдана Хмельницкого в решении объединения Украины с Россией.

От удивления ректор произнес:

– Ну ты и орел! Зачислите его, только без общежития!

– Плохо! – говорю.

– Решай сам.

Анна Сергеевна по-матерински взяла под ручку, привела в приемную комиссию и помогла заполнить заявление.

– Ничего. Общежитие получишь позже, если будешь хорошо учиться!

Послал телеграмму Марусе о зачислении в 1-й ЛМИ и поехал домой. Родители ничего не знали, были встревожены моим долгим отсутствием. Папа написал письмо директору в Сумы с вопросом: «Куда дели сына?» Родители думали, что меня распределили и сразу же отправили в Казахстан, где начинали осваивать целинные земли. Кстати, туда я попал через два года: в 1956 году летом поехал со стройотрядом по комсомольской путевке на уборку урожая пшеницы в Павлодарский край, в совхоз Кайманачиха.

Родители организовали праздничный обед для своих друзей, кумовьев и родичей по случаю моего определения в студенты. А я с тайной гордостью ждал возвращения из Сум своей возлюбленной Гали Гамула. Она закончила 10 классов в селе Перекоповка и поступала в Сумской педагогический институт. (Я из Сум, а она – в Сумы. Опять почтовая связь!)

Через несколько дней Галя вернулась из Сум огорченная – завалилась на сочинении. Из дома не выходила. Набрался храбрости, пришел к ней домой, стал успокаивать и предложил поступать в фармацевтическое училище, а потом и в фармацевтический институт: «Создадим дружески-семейный подряд: я стану выписывать лекарства, а ты – обеспечивать ими пациентов. И все будут довольны».

Мама Гали, тетя Ульяна, ко мне относилась хорошо. Отец, Иван Федорович, строг и малоприветлив. Ее бабушка Мотря относилась ко всем, и ко мне в том числе, подозрительно.

Уже из Ленинграда я писал Гале оптимистичные письма, но ответа ни разу не получил. Написав пять безответных писем, в шестом категорично сообщил, что это мое последнее послание, возобновлю переписку только после ответа. Не дождался. Через год на летних каникулах узнал, что Галя послушалась меня – поступила в фармацевтическое училище, но… уже вышла замуж за инициативного, вернувшегося со службы в армии мужчину.

Из Анастасьевки написал дяде Грише в Песочное письмо, в котором сообщил о своем приезде и необходимости во временном жилье. Ответа не получил, но, когда приехал в Ленинград, дядя Гриша без дискуссии распорядился, чтобы тетя Нина поставила меня на довольствие, и показал, где мое лежбище.

Меня определили в 115-ю группу из 14 человек, которая оказалась практически вся «фельдшерская», или великовозрастная. Например, Саша Ефимов – участник ВОВ, ее инвалид (ранение в голень, свисала стопа), бывший директор колхоза в Костромской области; Юра Цветков отслужил в Советской армии в Китае, на 10 лет старше нас; из десятиклассников оказался только Аркаша Григорьев, сын военнослужащего.

С нашей группой проводили дополнительные занятия по химии и физике, очень доброжелательно разжевывали премудрости этих предметов.

Почему-то меня назначили старостой первого потока (на курсе училось 675 студентов, три потока). Поток включал 18 групп, вместе слушали лекции. Выпускникам медицинских училищ легче было осваивать анатомию и биологию, зато больше времени требовалось на общеобразовательные дисциплины (химию, физику, историю КПСС и др.). Иногда девушки потешались надо мной за негармоничный подбор одежды (выбора у меня не было: темно-зеленая в белую полоску рубашка, красноватый галстук и синяя куртка) или за украинизированные фонемы в таких словах, как «хвасция», «кохве» и т. п.), но я воспринимал подшучивания спокойно, рационально, т. е. с желанием исправлять дефекты речи (просил обращать мое внимание на это, так как сам не замечал). Положение старосты потока требовало присутствия на каждой лекции. К слову, в мою студенческую бытность посещение лекций было обязательным. Однако деканат и ректорат никаких репрессивных мер к пропускающим лекции не применяли. Такая демократичность к студентам меня несколько удивляла, поскольку на Украине даже в медицинском училище требовалась жесткая дисциплина. Для меня посещение лекций было не обременительным, а очень полезным. Профессора читали свои предметы хорошо, особенно нравились юмористические вставки и гротескные наблюдения из практики.

Рядом с институтом находился кинотеатр «Арс» («Искусство»), многие сокурсники вместо лекции шли в эту «11-ю аудиторию» посмотреть фильм. Киносеанс стоил 30 копеек, точно так же, как проезд в трамвае. Стипендии – 220 рублей в месяц – хватало на питание (без пива) и проезд. Пообедать в студенческой столовой можно было за 50–60 копеек. На каждом столе стояли полные тарелки нарезанного свежего хлеба. Если не хватало денег на полноценный обед, то брали стакан молока за 7 копеек и съедали «от пуза» этого бесплатного хлеба. Так было несколько лет во времена «хрущевской оттепели» в политике государства.

Начиная со второго курса, когда поселили в общежитие, мы организовали коммуну сокурсников по питанию: семь девушек плюс трое юношей. Каждая барышня готовила еду и мыла посуду один день в неделю. В обязанности юношей входила доставка продуктов из магазинов по врученному списку. Каждый член коммуны вносил 180 рублей в месяц. Питались сытно, три раза в сутки, в определенные часы (завтрак, обед, ужин). И хотя блюда готовились стандартные (каша, пюре, макароны – с сосисками, сардельками, «по-флотски», борщ, щи, супы и т. п.), вкусовые качества характеризовали талант кухарки. Словом, хорошее поле для выбора невест.

Первый семестр втягивались в институтский ритм жизни и учебы. По субботам (после занятий) и воскресеньям ходили на овощную базу – разгружали вагоны с фруктами, овощами, арбузами. Зарабатывали по 20–25 рублей, которых хватало на разные нужды: неделю прокормиться или купить мелкую обновку из одежды, подписаться на комсомольскую прессу – газеты «Комсомольская правда», «Смена». Периодически в них публиковались крылатые фразы, выделенные жирным шрифтом. На всю жизнь запомнилось: «Я же человек слова!.. А от меня требуют какое-то дело!» И всю жизнь я стараюсь быть человеком дела…

Ночевал в Песочном у дяди Гриши, ездил на электричке от станции «Песочное» до «Ланской» и далее на трамвае № 18 до института. На дорогу уходило около часа. Когда наступили морозы, ощутил недостаток украинской одежды (плащ на морозе делался упругожелезным), замерзал в ожидании транспорта. В декабре пожаловался декану доценту-биохимику Евгении Константиновне Четвериковой и попросил ее похлопотать о поселении в общежитие. Она пригласила меня к себе домой на Съезжинскую улицу, напоила чаем и вручила осеннее пальто, из которого вырос ее сын. Оно сидело на мне в обтяжечку, но вполне согревало на морозце. Это было для меня неожиданно, смутился. Евгения Константиновна сказала, что к ректору пойдет просить общежитие только после первой зимней сессии, если сдам экзамены успешно.

К моему удивлению, первые экзамены сдал на «отлично», а когда зашел в деканат, Евгения Константиновна сообщила, что помнит об общежитии, но предлагает другой вариант. К ней обратился сокурсник нашего ректора профессор-физиолог Семен Ильич Гальперин (завкафедрой нормальной физиологии в Педагогическом институте им. А. И. Герцена) с просьбой посоветовать юношу, который помог бы его сыну подтянуться в учебе и сдать экзамены по химии и анатомии. Он учился на нашем курсе. Евгения Константиновна устроила встречу с Семеном Ильичом у них дома (Кировский пр., 69/71). Семен Ильич предложил мне жить у них в отдельной комнате и вместе с Володей готовиться к текущим занятиям и ликвидации задолженности. Жена Семена Ильича – профессор анатомии – попала под трамвай в Горьком и погибла. В квартире жила еще домработница. Квартира большая, комнат много – пять, легко потеряться. Я сказал Семену Ильичу, что по анатомии смогу заниматься с Володей, а вот химию сам с трудом осваиваю. Он заверил, что по химии будет репетитор, доцент (Пантелеймон) из его пединститута, он хорошо знает нашу преподавательницу химии Марию Васильевну Неустроеву (студенты звали ее МарВас). И действительно, накануне занятий по химии вечером приходил Пантик (так Володя его звал) с набором реактивов, штативом, колбами-пробирками, мы устраивались на кухне, и он подробно рассказывал о завтрашнем занятии по химии (качественный и количественный анализ). Вначале Пантик сочетал рассказ с демонстрацией переливания реактивов из пробирок в колбу, писал химические формулы и подводил к ответу по этой задаче. Затем эти действия должен был повторить Володя. И тут я удивился, что он не помнит о только что сказанном и продемонстрированном. Пантику приходилось повторять последовательность действий, а Володя механически исполнял. Мне такая репетиция понравилась.

Назавтра на занятии по химии мы одновременно получили пробирку с задачей определить содержимое. Я, не задумываясь, выполнил нужные действия и через 20 минут доложил о решении задачи Марии Васильевне. Она заглянула в конец своей тетрадки, подтвердила, что задача решена правильно и я свободен. Согруппники удивились моей прыти. В коридоре ждал Володю, чтобы пойти в кино (до следующего занятия оставалось полтора часа). Когда занятие по химии закончилось, объявили перерыв, вышел Володя и упрекнул: «Ты чего же убежал и мне не помог?» Он с задачей не справился.

После этого эпизода пришлось поменять тактику. Отрепетировав вечером задачу с Пантиком, на уроке химии с МарВас я тихо диктовал или писал инструкции Вове – что за чем, а когда он сдавал задание, быстро выполнял свою задачу и догонял его.

Старания по анатомии выучить кости, связки, мышцы и другие детали оставались безуспешными. Вова через месяц совместных занятий сказал:

– Ты не переживай, я не могу запомнить и не хочу учиться в медицинском институте.

В мае 1955 года он не сдал переносившиеся из месяца в месяц экзамены за первую зимнюю сессию, и последовало отчисление. Так пришел конец моей «профессорской» жизни в студенчестве – когда домработница приглашает на завтрак, обед и ужин, моет посуду, убирает в комнате… и ничего мне не поручает.

После приказа об отчислении Голышева Владимира Семеновича из 1-го ЛМИ я вместе с Евгенией Константиновной Четвериковой пришел к ректору, генералу Алексею Ивановичу Иванову, с вопросом об общежитии. Он сказал:

– Между нами, Голышев – тупица, а о тебе я побеспокоился и приказал коменданту поселить в общежитие № 2 на Петроградской набережной, 44.

Поселили меня в комнату двенадцатым жильцом. Кровати стояли вплотную друг к другу. Там жили сокурсники – разные по характеру, опрятности, жадности. Но в часы перед сном было весело. В комнату я возвращался после занятий в Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина (на набережной реки Фонтанки вблизи Невского проспекта) и в читальном зале на верхнем этаже общежития (бывших гренадерских казарм).

Весеннюю сессию также сдал на «отлично».

Будучи студентом второго курса, устроился на постоянную работу санитаром психиатрической больницы им. И. М. Балинского на 5-й линии Васильевского острова. Это была старинная психиатрическая лечебница для состоятельных больных: стены обшиты матрасами, чтобы пациенты не повреждали головы и кулаки при психомоторном возбуждении, палаты небольшие – на одного-двух человек (однако советских граждан в таких палатах размещалось до трех-четырех человек). После испытательного срока в течение двух месяцев был переведен на должность медбрата в остром отделении, которым руководила Евгения Яковлевна Фратини – мудрый психиатр, пострадавшая в молодые годы от шизофреника. Однажды, в момент ухода из отделения со свитой врачей, медсестер, санитарок и санитаров, когда Евгения Яковлевна открывала ключом дверь, сзади на нее набросился мужчина и стал выдавливать глаза. Опытная санитарка одну его руку отвела в сторону, а санитар стал тянуть левую руку на себя, чем способствовал выдавливанию глаза.

Моя задача состояла в том, чтобы общаться с психическими больными и стараться дословно записывать озвучиваемые ими бредовые мысли в дневнике на каждого пациента (40 человек), а также выдавать или вводить лекарства этим больным. Ходовыми лекарствами тогда были аминазин, снотворное – амитал натрия, а при возбуждении – весьма болезненный, вводимый внутримышечно сульфазин; эпилептикам давали люминал и хлоралгидрат в клизме. При шизофрении широко применяли ЭСТ – электросудорожную терапию. После такого ятрогенного эпилептического припадка на несколько часов или суток исчезали доминирующие бредовые мысли. Дежурил чаще по ночам (с 21.00 до 8.00), а по воскресеньям – целые сутки. После выдачи больным лекарства обычно сидел в отделении на месте санитара, давая ему возможность поспать до ночного обхода дежурного врача в 1–2 часа ночи, читал литературу к предстоящим занятиям. А после такого обхода врача заходил в сестринский кабинет, запирал дверь и 3–4 часа спал на топчане. Утром сдавал дежурство сменной медсестре и уходил на занятия.

В этом отделении работал и мой сокурсник Жора Яковлев. Наши записи в дневниках врачи-психиатры хвалили и дословно переписывали в истории болезни. Хорошо к нам относились старшая медсестра Мария Ивановна и процедурная медсестра Елизавета Петровна (по секрету призналась, что легко беременела от собственного мужа и сделала уже более 38 абортов!). Психические больные к нам с Жорой относились хорошо, открыто, в отличие от наших сменщиц – опытных медсестер, которые, принимая дежурство, громко распоряжались: «этого привязать к кровати», «этого не выпускать из палаты» и т. п. Мы таких команд не давали. Возбужденным и галлюцинирующим больным вводили дополнительную дозу снотворного или аминазина через 1–1,5 часа, если не наблюдалось эффекта от первого введения. В мое дежурство ночью практически все больные отделения спали, многие храпели на разные лады.

На первых порах работы я вникал в суть бредовых высказываний больных, особенно шизофреников. Пытался понять, чем обусловлен такой ход их мыслей. Например, на мой вопрос шизофренику Василию: «Как себя чувствуете?» – он ответил: «Мой позвоночник не асфальт, чтобы на нем кататься!» Начинаю вспоминать, не прикоснулся ли я автоматически своей рукой к его спине. Такого жеста не было! А что же вызвало в мозгу больного такую нелогичную мысль для ответа?

Чем больше я вникал в суть мыслей шизофреника, тем чаще стал замечать какие-то остановки своих мыслей, стопор. И понял, что нет смысла так глубоко вникать в бред шизиков, параноиков, маниакально-депрессивных и просто психопатов со сверхценными идеями.

Забавная профессиональная история произошла со мной во время работы в психиатрической больнице им. И. М. Балинского.

Однажды доставили женщину, которая наглоталась вилок, гвоздей, ножей. Так как предметы были острыми, требовалось срочно удалять их оперативным путем. Посадили ее и меня, в качестве медицинского специализированного сопровождения, в машину «скорой помощи» и доставили в дежурившую «по скорой» городскую больницу им. Карла Маркса. Перед операцией полагалось помыть больную в ванной. Я намылил мочалку и дал больной самой помыть себе живот и ниже. Сполоснул душем и вымытую пациентку на каталке доставил в операционную. Так как я был уже студентом пятого курса, мне разрешили присутствовать на операции. Дежурный хирург поэтапно вскрыл живот, а затем желудок. И к моему удивлению и даже ужасу, перво-наперво извлек из желудка… намыленную мочалку. Держа ее корнцангом, он спросил меня: «А это откуда?» Я пролепетал: «Из ванны, но я не заметил, как она эту мочалку проглотила…» Потом были извлечены все металлические предметы. В послеоперационном периоде мне еще две ночи пришлось обеспечивать индивидуальный пост и следить, чтобы на прикроватной тумбочке любительницы «остренького» не оказалось никаких предметов, подходящих для проглатывания. Затем ее вернули в психиатрическую больницу, где лечили аминазином. Больше металлических предметов дама не глотала.

Среди множества воспоминаний студенчества можно упомянуть лекции по патологической анатомии. Завкафедрой профессор Мария Алексеевна Захарьевская, будучи великовозрастной дамой, лекции читала тихим голосом, сухо (без всяких ярких шуток) в самой большой аудитории института (№ 7, на 750 мест). Она проверок не устраивала. Однажды на последнюю лекцию заходит в аудиторию, а нас только двое (Толя Романович и я). Обращаясь к нам, она сказала: «Братцы-кролики, давайте перейдем в мой кабинет, он тут рядом». Несколько смущаясь, мы пошли следом за ней. В кабинете стоял микроскоп. Она стала нам показывать гистологические препараты нормальных и патологически измененных почек. А к концу лекционного времени поставила нам в зачетки экзаменационную оценку – по «пятерке»!!!

В мае третьего курса пришлось пережить глубокий стресс. У меня были отличные оценки по всем экзаменам, и меня вызвал декан факультета профессор Айк Осипович Айвазян и сообщил, что ректорат предлагает мне поехать продолжать учебу за границу – в Берлин или Прагу. Тяжелые воспоминания о войне и гитлеровцах сразу позволили мне определиться с желанием поехать на учебу в Прагу. Заполнил анкету, «раскатал губу», сообщил с радостью сестричке Марусе, что ей не понадобится экономить деньги для пересылки мне (стипендия при учебе за границей «тянула» на 900 руб.), что может готовиться сама к поступлению в фармацевтический институт (мечтала, но решила выучить меня в институте, потом уже заняться собой). Спустя две недели тот же декан сочувственно сообщил, что мою кандидатуру «завернули», так как есть «черное пятно» в биографии – жил на оккупированной немцами территории! Да, это было в 1941–1943 годах, когда мне исполнилось четыре года!

Декан для успокоения добавил, что могут послать меня на учебу в Китай. Туда можно ехать с таким «дефектом» анкетных данных.

Эта ситуация оказалась «ударом ниже пояса».

Решил сложить с себя всякую общественно-комсомольскую деятельность, срочно сдать весеннюю сессию (пять экзаменов!) без всякой подготовки (через день сдавал по экзамену) и уехать на каникулы домой, где все мои друзья и земляки находились на оккупированной территории… Первые четыре экзамена сдал на «отлично». Когда пришел на последний экзамен по патофизиологии, доцент, осмотрев зачетку с «пятерками», спросил: «Хочешь, поставлю «четыре» без ответов на вопросы?» Я пожал плечами и согласился. Сразу же уехал домой, где пробыл почти три месяца. Отец нашел фронт работ – выкрасить окна, полы и крышу школы. Заработал 700 рублей себе на дорогу и на ботинки.

На четвертом курсе стал думать о профориентации. Мечтал стать хирургом и работать в сельской участковой больнице (а там надо быть Гиппократом!). Однако на занятиях по оперативной хирургии и топографической анатомии при выполнении операции на живой собаке – резекции толстой кишки – ощутил сильную дрожь в руках и понял, что хирургия – не для меня. (Ретроспективный анализ позволил понять происхождение тремора рук при напряжении: от обиды за анкетную «дефектность» решил по максимуму работать в психбольнице – проводил там по 14–16 ночей в месяц, имел хронический недосып, и поэтому мозг «завибрировал» руки. Позже, когда отоспался, эти явления прошли.) И я стал посещать СНО (студенческое научное общество) по психиатрии. Руководил СНО доцент Савва Израилевич Коган, умнейший психиатр, отличный преподаватель. На заседаниях я убедился, что уже хорошо ориентируюсь в вариантах психозов и нарушений психики, зрею как психиатр.

На практических занятиях по нервным болезням преподаватель-ассистент Роберт Петрович Баранцевич водил нас осматривать больных на сосудистом отделении клиники. Там стояла такая сильная вонь от пролежней, экскрементов и пота парализованных больных, что подумалось: «Как можно работать врачом с такими безнадежными больными? Никогда не буду невропатологом!»

Перед распределением на работу замминистра здравоохранения Карело-Финской республики записал меня на должность главного врача республиканской больницы, что в 90 километрах от Петрозаводска (квартира, служебная машина, хорошая зарплата!). А когда зашел на распределение выпускников, ректор Алексей Иванович Иванов сообщил, что меня взяли на работу в Третье главное управление Минздрава СССР (атомная промышленность) и направляют в клиническую ординатуру по нервным болезням. Новость оказалась неожиданной, но решил, что учиться лучше, чем уже работать. Подумал: «Изучу досконально мозг и его болезни, а потом вернусь в психиатрию». А в жизни – как в песне: «Если вы утонете и ко дну прилипнете – полежите год-другой, а потом привыкнете»…

Но вернемся в студенческие годы. Незабываема поездка на уборку урожая на целину по комсомольским путевкам. Нас загрузили в товарные вагоны, плохо отмытые после перевозки скота, – амбре об этом напоминало. Поэтому при первой остановке эшелона в лесу мы наломали сосновых и еловых веток, укрыли ими весь пол, затем положили матрасы и спали, как селедки в банке: в левой половине вагона – мальчики, в правой – девушки. Хохотали до середины ночи.

Конец ознакомительного фрагмента.