Глава 6
Учеба. Латинский, препод Зыцерь и Цицерон. Дома у Зыцеря. Язык и культура басков. Переводы с английского. Зыцерь поощряет мои попытки писать прозу. Мила Корнеева. Флюиды любви.
Учеба в институте шла своим чередом, превратившись в обычную рутинную повседневность. Языки давались мне легко, и я уже к концу первого семестра понимал английскую речь, кое-как говорил, но взялся за Диккенса на английском, и читал, продираясь через трудный для чтения в оригинале язык, осваивая богатый лексикон писателя, постепенно проникаясь уважением к добру и человечности его героев и получая удовольствие от языка, пронизанного юмором романа «Домби и сын» с его протестом против бесчеловечности общества и любовью к простому, но честному и трудолюбивому человеку.
Я понимаю Толстого, когда он, предвкушая удовольствие от чтения Диккенса, говорил своим домашним: «Там он сидит в моей комнате, дожидается меня. Как хорошо. Он любит слабых и бедных и везде презирает богатых»…
Латинский и языкознание нам преподавал Юрий Владимирович Зыцерь. Был он молод, вряд ли старше двадцати семи – двадцати восьми лет, и тянулся к нам, стараясь всеми силами стереть грань статуса преподавателя и студента. Не знаю, как старшекурсники и старшекурсницы относились к такой демократии отношений, но я не мог принять даже относительного панибратства с Юрием Владимировичем, хотя он и благоволил ко мне. Он как-то сразу расположился ко мне, когда отметил мое некоторое знание латинского, которое не могло не проявиться на первых же занятиях. Более того, на втором занятии я, к месту, на память прочитал небольшой отрывок из первой речи Марка Туллия Цицерона против Луция Сергия Катилины, которую он произнес в сенате: «Quosque tandem abutere, Catelina, patientie nostra? Quam diu etiam furor iste tuos nos eludet? Quem ad finem sese effrenata jactabit audacia?» «Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды?»
Латинский я более-менее освоил, когда мне пришлось обратиться к анатомии в пору моего отрочества. Тогда в полной мере проявились мои способности к лечению энергией рук, а к речи Цицерона я обратился, как к первоисточнику, который смог найти.
Когда я прочитал отрывок из речи Цицерона, Владимир Владимирович просиял и большую часть пары проговорил о Цицероне, о том, что всех речей, дошедших до нас, было 58, а также мы узнали, что Цицерон выступал с обличительной речью против Катилины не только по причине заботы о благе государства, но и по личным мотивам, так как Катилина нанес ему много оскорблений, например, убил его родственника. Отсюда и грубые выпады, и оскорбления в адрес противника. Хотя это не мешает нам в полной мере воспринимать красоту речи, которая является нормой классического латинского языка. Недаром Цицерон считается основоположником римской классической прозы…
Как-то, уже ближе к концу семестра, учитель пригласил меня к себе домой. Мы уже довольно свободно общались, хотя я старался соблюдать естественную дистанцию, которая не могла не существовать между преподавателем и студентом, и, может быть, с его стороны были естественными равноправно-дружеские отношения со студентом, я, или из-за архаичности моего воспитании, или из-за своего особого психического склада, перейти эту невидимую черту не мог, а поэтому стеснялся и чувствовал себя скованно. И это несмотря на то, что мы с Юркой Богдановым ходили к Зыцерю на факультатив испанского, который он вел на общественных началах, и даже участвовали в концерте, посвященном сорокалетию Октябрьской революции, который режиссировал наш преподаватель.
– Можно мы с Богдановым придем? – попросил я.
– С Юрой? Конечно, приходите, – разрешил Владимир Владимирович.
Жил Зыцерь в четырехэтажном кирпичном доме, построенном специально для профессорско-преподавательского состава, и находился он в пяти минутах ходьбы от института.
Мы поднялись на третий этаж и позвонили в квартиру нашего преподавателя.
Открыл нам Владимир Владимирович. Он провел нас в скромно обставленную комнату. На стене висели полки с книгами. Посреди комнаты стоял круглый стол с двумя стульями, в углу у окна – мягкое кресло с торшером, на противоположной от стеллажа стенке – диван с круглыми, откидными валиками. На этом диване наш преподаватель, очевидно, и спал. У единственного окна стоял старый однотумбовый письменный стол.
– Извините за бедность жилья, – улыбаясь, сказал Владимир Владимирович.
– Бедность – не порок, – серьезно изрек Юрка.
– Я же холостяк. Бытом заниматься не умею, да и не привык. Я ведь всё по общежитиям. Сначала университет, потом аспирантура, защита. Когда учился в аспирантуре, нам с женой выделили комнату. Но это все равно общежитие.
– А где жена? – бесцеремонно спросил Юрка.
– Она осталась в Питере, а я вот сюда.
– Что, не поехала, или учится?
– Не поехала, – развел руками Владимир Владимирович.
– Не любит?
– Наверно, мордой не вышел, – засмеялся Зыцерь.
Шутка на уровне каламбура, потому что Зыцерь был на редкость некрасив. Узко поставленные мышиные глазки, по-негритянски вывернутые губы, большой мясистый нос, да еще оттопыренные уши. При этом высокий лоб мыслителя и хорошо сложенная фигура атлета. Правда, некрасивость пропадала, когда Зыцерь начинал говорить предметно. Говорил он образно и интересно. Язык его украшали точные метафоры и меткие сравнения. Так что, через минуту-другую общения с ним никто уже не замечал его оттопыренных ушей и мясистого носа.
– Если честно, то женитьба, это наша с ней общая ошибка. Поженились на третьем курсе. Показалось, что любовь, но, очевидно, нас первоначально связала некая общность взглядов и интересов, которые со временем изменились. Я видел свою жизнь в науке, и быт для меня существовал, как понятие абстрактное и второстепенное, а из нее как-то незаметно выползла ее мещанская сущность, и я постепенно понял, что это ее истинная натура. Как только я стал зарабатывать какие-то деньги после защиты кандидатской, пошли разговоры о том, как богато живут какие-то Пантелеевы, которых я знать не знал и видеть не видел. Чей-то муж «Москвича» купил, кому-то шубу достали, у кого-то хрусталем вся «Горка» забита. А у меня в голове докторская. Мой предмет увлечения – баски, точнее культура басков. Я же и кандидатскую защищал по баскам, причем, на испанском… Так что, вот так.
– А откуда у Вас испанский? – поинтересовался Юрка.
– Ну, во-первых, я в ЛГУ учился на филологическом, где кроме французского факультативно изучал испанский, а разговорный совершенствовал в естественной среде. У моей жены испанские корни. Ее привезли в нашу страну совсем малышкой, а потом в СССР перебралась мать, отец и старшая сестра. Я и в Испании побывал. Там у жены полно родственников.
– Ладно, ребят. У меня есть вино. По рюмочке? – предложил Владимир Владимирович.
– А давайте! – не отказался Юрка. – Ты как? – повернулся он ко мне. Я пожал плечами
Владимир Владимирович ушел на кухню и вернулся с бутылкой Мадеры и тремя гранеными стаканами, потом принес тарелку с конфетами «Мишка на севере» и яблоки в эмалированной миске.
Мы выпили вина. Юрка взял яблоко, я закусил конфетой.
– Почему об Испании говорят, что это страна басков? Ведь в Испании, насколько я знаю, живут еще кастильцы, галисийцы, другие народности, – блеснул эрудицией Юрка.
– Да, испанцы – потомки многих народов, но вне страны они все испанцы, хотя внутри такого единства нет. Местный житель назовет себя галисийцем, кастильцем, арагонцем, и так далее, но есть общие черты и для галисийца, и для андалусца, и для других, которые делают их испанцами: гордость, которая, правда, иногда доходит до абсурда, вспыльчивость, честность. Так что, большая часть населения страны считает себя испанцами. 38 миллионов в 17 автономиях.
– А тогда, где баски?
– А баски – это народ, который населяет так называемые баскские земли, расположенные на севере Испании и на юго-западе Франции. Кстати, происхождение басков – одна из самых больших загадок. Тысячелетиями сохраняя национальную самобытность, баски давно утратили единство и независимость, но все семь областей Большой Басконии, в частности испанские Баскония и Наварра, добиваются объединения и стремятся вновь обрести свою Эускади11.
Последние слова Юрий Владимирович произнес страстно и торжественно, и видно было, что он готов идти на костер как Джордано Бруно из любви к свободолюбивому народу и солидарности с ним.
– Баски только в Испании?
– Нет. Еще в странах Латинской Америки, где их даже больше, чем в Испании. В Испании где-то около 950 тысяч, в Латинской Америке – миллион с четвертью. Одно время обсуждалась гипотеза, что баски – это армяне. Потом высказывались мнения, что они – древние грузины, которые с территории нынешней Грузии еще в незапамятные времена переселились на Пиренейский полуостров. Были ученые, считавшие басков выходцами из легендарной Атлантиды.
Вообще, происхождение басков не выяснено. Дискуссионными остаются вопросы об их родстве с кавказскими народами. Однако наиболее близким по лексическому и фонетическому значениям к баскскому языку все же приближается грузинский, в частности мингрельский диалект.
И я хочу доказать, что Баскско-кавказское родство не только возможно, но все больше становится очевидным. Недаром же вплоть до XVII века грузинские историки называли Страну Басков Сакартвело, то есть Грузия…
Мы слушали учителя внимательно и наш интерес к истории и культуре этого таинственного и удивительного народа был неподдельным, но, когда Юрий Владимирович увлекся и стал углубляться в одному ему понятные проблемы теории языкознания, мы потеряли интерес к теме басков. Мы, старались не пропускать лекции по языкознанию, которые вел Юрий Владимирович, но наши знания по этому предмету были не настолько обширны, чтобы разобраться в социологических и лингвистических исследованиях ученого.
Как бы спохватившись, Юрий Владимирович перевел разговор на свою студенческую жизнь, и стал рассказывать о городе на Неве, университете, преподавателях и друзьях. Рассказывал весело с юмором, так что мы с Юркой вволю посмеялись, а когда засобирались уходить, Зыцерь вызвался нас проводить.
Погода стояла морозная и безветренная, серебристый диск луны застыл на чистом небе, и снег сказочно искрился под ее холодным светом и поскрипывал под ногами. Снегоуборочные машины счищая дорогу, сдвигали снег к тротуарам, и его постепенно увозили самосвалы. Люди шли навстречу или обгоняли нас, а мы неторопливо шагали по тротуару, наслаждаясь чудесным зимним вечером, и вели неспешный разговор, который больше походил на монолог, потому что мы больше слушали учителя, чем говорили сами.
У Красного моста Юрка повернул на Ленинскую, а Юрий Владимирович пошел со мной в мою сторону.
– Володя, – я хотел сказать Вам. – Мне нравятся ваши переводы стихотворений английских поэтов. Это полезное, но, не хочу Вас обидеть, бесперспективное занятие. Ведь вы берете тексты из антологий? Так?
– Так, – согласился я.
– Но в большинстве своем эти стихи уже переведены классиками литературы. Английскую поэзию переводили Жуковский, Бальмонт, Карамзин, Тютчев, Фет, Блок, Брюсов… Впрочем, легче назвать тех, кто не переводил. Пастернак, например, переводил не только пьесы Шекспира, но и стихи Байрона, Шелли. И лучшие переводы Маршака связаны как раз с англоязычной поэзией. Самые лучшие переводы Роберта Бернса принадлежат Маршаку. Он же переводил Блейка и Стивенсона… Вы же не станете отрицать, что соревноваться с ними трудновато?
– Да что Вы, Юрий Владимирович, – стал оправдываться я. – У меня и мысли такой не было. Это своего рода досуг. Кто-то кроссворды разгадывает, кто-то носки вяжет, а я вот пытаюсь строчки рифмовать.
– Да Вы, Володя не извиняйтесь. Я же говорю, переводы хорошие и это, как бы сказать помягче, набивает руку, и в определенной степени развивает чувство языка… А Вы не пробовали писать прозу?
– Пытаюсь, – не стал я скрывать свое сокровенное, чувствуя, что краснею.
– Я так и предполагал. Вы не могли бы дать мне что-нибудь прочитать?
– Да это все сырое и требует работы. Я ведь, если и пишу, то пока для себя.
– Неважно. Мне кажется, что у Вас должна получаться проза. Может быть, на первых порах я смог бы помочь Вам советом. Так как?
– Хорошо, – согласился я. – У меня есть рассказ, который я могу показать. Но это всего лишь проба пера. Так что, не судите строго.
Некоторое время мы шли молча. Я заметил, что Юрий Владимирович имел обыкновение замыкаться и как-то вдруг уходить в себя. Меня это не напрягало, потому что нечто похожее я часто ощущал сам, мне знакомо было это состояние и я, пребывая в нем, не чувствовал дискомфорта.
– Володя, – спросил вдруг Юрий Владимирович, когда мы уже свернули на мою улицу. – Вы знаете Милу Корнееву?
– Знаю. Она из компании Валерки Покровского.
– И как она Вам?
– Красивая девушка, – искренне сказал. – Но я в их компании, хотя и бываю, но как-то близко ни с кем не сошелся. Про Милу могу сказать только, что она учится на первом курсе филфака и живет в общежитии.
– У нее есть парень?
– По-моему, нет. А что?
– Да так. Не знаю, как сказать. Понравилась. Увидел и как-то запала в душу… Да ладно, это не существенно.
Я помнил, что как-то Юрка также спросил меня про Машу Миронову, сказав, что она нравится ему. Состояние влюбленности казалось естественным состоянием Юрки. Девушки липли к нему, он их любил, но расставался с ними легко, предпочитая кратковременную связь серьезным отношениям. Девушки появлялись и уходили, а расставания оставались легкими, без взаимных упреков и обид. Хотя мы все тогда хотели любить и любили. В нас сидел инстинкт любви. Кажется, что флюиды любви формировали какое-то общее для нас биополе. И не было места унынию и печали, и жизнь нам представлялась прекрасной и вечной.
Маша Миронова, порядочная и чистая девушка, со всей пылкость души бросилась в объятия мужественного красавца, каким выглядел мой товарищ. И это не казалось странным. Другое дело – преподаватель, который влюбился в юную студентку, жаждущую романтической любви Ромео и Джульетты, и для которой `большую притягательность имели внешние данные, чем скрытые от глаз ум и эрудиция…
У моего дома мы распрощались. Я немного постоял, глядя, как Зыцерь, твердо ступая и чуть сутулясь, растворяется в ночи нашей темной улицы, где нет ни одного фонаря, и только слабый свет из окон одноэтажных деревянных домов чуть обозначает дорогу.