Глава 5
Маша, Алик и сломанный нос Вовки Забелина. Юрка Богданов. Шахматы – давний подарок генерала. Стиляга Рэм и разгильдяй Витя Широков. У Юрки дома. Юркина библиотека. Родители. Библиофил7 Лякса и его редкие книги.
– Домой я шел с Валеркой Покровским, который жил в одном со мной районе, так что нам было по пути.
– Валер, – спросил я. – А что у Машки квартира так запущена? Сама выглядит на тыщу долларов, а квартира – сарай… Я не про площадь, все мы живем не в хоромах.
– Да ты за Маху не беспокойся. Она в порядке. Живет у своей бабки, а бабка с сестрой. Ты их видел, когда пришел. Они в ее дела не лезут. Ходят за грибами, да за дикими грушами, да яблоки трясут и компоты варят. Вообще всякую дрянь собирают вроде шиповника, травы какие-то. Нам они тоже не мешают. А родители Махи в Германии. Маха сама не захотела уезжать из Союза. В общем, все жирно, в тему… Там бедный один я.
– А Алик?
– А что Алик? Папа был директором какого-то крупного комбината, в Сибири, что ли. Сейчас не удел, видно, где-то проштрафился. Да такие не тонут. Помаринуют-помаринуют, да и определят куда-нибудь на хорошее место, когда весь шум уляжется. Связи-то, наверно, остались.
Валерка замолчал, как-то сник, потом сказал бодрым тоном:
– Да что нам папа, мама. Алик свой чувак в доску. Вот это главное… Да мы, вся компания – бразеры8, свои чуваки…
– А чего у Вовки Забелина нос кривой? – вспомнил я нос нашего долговязого товарища.
Валерка засмеялся.
– Это – история. Вовка нос где-то спьяну сломал. Говорит, на улице упал. Пришел к Махе, кровь течет, весь перемазался. У Махи сидели я и Алик Есаков. Мы кровь кое-как остановили и отвели его в травмпункт. Там ему нос вправили. А через день Вовка, уже трезвый, споткнулся обо что-то у себя в подъезде, полетел с лестницы, и опять носу не повезло. Нос он свернул, только в травмпункт больше не пошел. Так теперь и ходит.
– Не понимаю, – удивился я. – Чего ходить с кривым носом, если можно поправить!
– Боится. Мы ему говорим, он, вроде, соглашается, да все никак не соберется. Спьну-то море по колено, а у трезвого страх и тысяча сомнений.
На Степана Разина я свернул в свою сторону, а Валерка пошел в другую, куда-то на Курскую.
Дома меня ждал сюрприз. В нашей небольшой комнатке, которую мать называла залом, что в отрочестве у меня вызывало протест, потому что тесная комната четырех метров в длину и трех в ширину, темная от разросшихся кустов сирени в палисаднике за окном, мало соответствовала моим представлениям о залах. Зал был у генерала, дочери которой я, к счастью, смог помочь. Я помню, как был поражен богатством генеральской квартиры, когда мы с отцом ступили за порог особняка и оказались в прихожей, по размеру не меньше всей нашей квартиры. И зал. Огромная комната с высоким лепным потолком и роялем.
В нашем зале сидел Юрка Богданов, играл с моим отцом в шахматы и чувствовал себя как дома. Я поздоровался с Юркой. «Погоди, старик, – отмахнулся он от меня как от назойливой мухи. – Здесь интересная позиция получается». И он уткнулся в доску, словно меня и не было. Получив мат, Юрка отвесил комплимент моему отцу: «Здорово Вы в шахматы играете, Юрий Тимофеевич». – встал из-за стола и, наконец, удостоил меня своим вниманием:
– Пойдем, чувак, пройдемся по Бродвею.
– Да он же только пришел, – вошла в зал мать. – Уж скоро спать ложиться, а вы гулять.
– Да что Вы, Александра Петровна, какое «спать», время детское. Мы часок. Пройдемся по Ленинской, то бишь, Бродвею, зайдем ко мне. Я Володю с родителями познакомлю. А то они все «Юра, ты хоть бы познакомил нас со своим другом как-нибудь».
Я с удивлением узнал, что, оказывается, я – Юркин друг.
– У меня чай с малиновым вареньем, – запоздалый голос матери догнал нас, когда мы уже были за дверью.
– В другой раз с удовольствием, – отозвался Юрка.
– Слушай, чувак, откуда у вас такие шахматы? – спросил Юрка, когда мы вышли из дома.
– А чего ж ты у отца не спросил?
– Спросил.
– И что?
– Сказал, подарок.
– Подарок и есть.
И дальше я предпочел насчет подарка не распространяться.
Юрка понял, что я не хочу об этом говорить, но счел нужным заключить:
– Ценный подарочек.
Подарок был, конечно, знатный. Мысль меня как-то сама перенесла в то время, когда мы с отцом оказались невольными заложниками ситуации, из которой выпутались, как считал отец, только чудом.
Я помню, как вскоре после того, как генеральская дочь излечилась от болезни после моего рискованного эксперимента, генерал как-то вечером прислал за нами машину. Мы ушли в комнату девушки, а отца генерал увел к себе в кабинет, куда их домработница Варя унесла закуску. Сидели они там долго. А на следующий день шофер генерала, Фаддея Семеновича, привез аккуратный сверток. Когда мы сняли шуршащую пергаментную бумагу, под ней оказались шахматы. Шахматная доска привлекала инкрустацией янтарем и малахитом, а шахматные фигуры из слоновой кости и черного дерева изображали войско. Король и королева – шах и шахиня, на боевом слоне – погонщик, на коне – арабский наездник, ладьи изображали крепостные башни, а пешки – индийских солдат со щитами и копьями. Отец с восторгом разглядывал фигуры, был смущен и не знал, как поступить с подарком. Вернуть, значило обидеть хозяина. И оставить неловко. Будет похоже, что Милу лечили из корысти. Отец тогда собирался поговорить с генералом или с его женой Кирой Валерьяновной. Поговорил или нет, мне неизвестно, но, в любом случае, шахматы остались у нас.
Вот такой это был подарок…
– Ну и как тебе компания? – вывел меня из задумчивости Юрка
– Да ничего. Хорошие ребята. А ты откуда знаешь, где я был? – поинтересовался я.
– Сорока на хвосте принесла, – засмеялся Юрка. – Да все просто, – добавил он, заметив, что мне неприятна его осведомленность. Это отдавало каким-то мелкообыватель- ским душком сплетни. – Мне Олег Гончар сказал. Сам он на вашу тусу пойти не смог.
Юрка помолчал и спросил:
– А как тебе Маша Миронова?
– Хорошая девочка. А что? – покосился я на Юрку.
– Она мне нравится, – серьезно сказал Юрка. – Задружиться хочу.
– А чего ж ты не пошел к ним? У них там весело, – усмехнулся я, вспомнив «Чучу» на рентгеновском снимке.
– Я сказал, что мне Маша нравится, но не сказал, что нравится компания.
Мы вышли на Ленинскую, где жизнь, казалось, только начиналась.
– Вон Рэм хиляет с барухами9.
Рэм шел по другой стороне Ленинской с двумя стильными девушками. На ногах у Рэма красовались туфли «на манке10». Такие туфли носили стиляги. Только Рэм усовершенствовал свои: когда он ступал на асфальт, от подошвы исходил свет, когда поднимал ногу – свет гас.
– В подошву вставлены лампочки, а в кармане штанов или пиджака – батарейка. Когда он касается подошвой асфальта, цепь замыкается, и лампочка загорается, – пояснил Юрка, хотя принцип был прост и любому пацану понятен.
Мимо нас медленно проехала бежевая «Победа», набитая молодыми людьми. Они высовывались из открытых окон и шумно здоровались со знакомыми.
– Это известный придурок Витя Широков, – отрекомендовал владельца машины Юрка. – Машина папина. Папа приехал к нам на ПМЖ с Урала, где работал на Авиазаводе главным конструктором. Придурка—сына мать избаловала до ужаса, потому что отцу некогда было драть его ремнем. Когда Витьку забирают в милицию за хулиганство, отец отбирает у него ключи от машины, а мать, как курица-наседка бросается на защиту своего дитяти, упрекая мужика в черствости и в том, что тот жалеет несчастную железку, то есть машину, единственному сыну.
– Сядет, – заключил Юрка. – Недавно балбесы сняли колеса с «Победы» начальника Треста очистки. Дело еле замяли. Колеса, конечно, вернули, хотя только этим, я думаю, дело не обошлось… Сядет, точно.
Мимо проплыла черноокая красавица. Невозможно было не обратить на нее внимания. Короткая стрижка черных волос оттеняла матовость ее лица. Овал лица, разрез губ, разлет бровей – все вылепилось идеально и неотразимо.
– Элька Скачко, – заметил мое замешательство Юрка. – Хороша, только ножки подкачали. Обратил внимание, что у нее юбочка сильно ниже колен? Это она изъян прикрывает.
– А что у нее с ногами не так? – удивился я.
А ты не заметил? Кривые, как у кавалериста. Но вокруг нее все равно хвост воздыхателей, чуваки роем вьются. Видно, брат, в этом случае главное не ноги и не голова, а смазливая мордашка.
– Что, тоже боруха?
– Да нет, скрипачка. На третьем курсе музучилища учится и в «Победе» в оркестре играет.
Вскоре мы свернули к машиностроительному институту и вышли к небольшому переулку, который упирался в обрывистый берег Орлика.
Юрка жил с отцом и матерью в деревянном двухэтажном доме с двумя подъездами на четыре семьи. Мы поднялись по шаткой деревянной лестнице на второй этаж. В прихожую вышла мать, немолодая маленькая женщина, увидела, что сын пришел с товарищем, засуетилась.
– Пришли? Вот хорошо-то. А это Вова? Дома-то оно лучше. А то все какие-то дела. Ну, идите, идите к Юрику в комнату, а я щас.
Мать Юрки как-то тихо исчезла, а мы с Юркой пошли в его комнату. Судя по этой комнате и прихожей, квартирка большими размерами не отличалась. Еще одна комнатка служила спальней для Юркиных родителей и одновременно кабинетом для отца, Петра Дмитриевича, доцента математического факультета машиностроительного института, который и выделил ему эту квартиру в двух шагах от места работы.
– Даже не представил меня матери, – посетовал я. – Как мать-то зовут?
– А чего представлять? Она про тебя и так знает. – Наталья Дмитриевна ее зовут.
Я пожал плечами. В дверь постучалась, как поскреблась, и вошла Наталия Дмитриевна.
– А я вам щас спиртику по рюмочке налью, – заговорщически зашептала Наталия Дмитриевна, оглядываясь на дверь.
– Да ты что, мам! Какой спиртик, время позднее. Посидим чуть, да разойдемся.
– Ну ладно, ладно. Это я так. Тогда щас чаю принесу с печеньем.
– И чаю не надо. Дай нам лучше спокойно посидеть, да поговорить.
– Ладно, ладно, – Наталия Дмитриевна замахала руками и на цыпочках ушла, опять же тихо закрывая дверь.
В Юркиной комнате стояла металлическая кровать, письменный стол и три книжных шкафа. В углу комнаты, у дверей я заметил двухпудовую гирю и тяжелые, наверно, пятикилограммовые гантели. Мимо книг я пройти не мог и стал разглядывать корешки томов, которые заполняли шкафы, едва умещаясь в два ряда, и, с разрешения хозяина перебирать книги. Здесь стояли сочинения классиков, русских и зарубежных, больше зарубежных, так что вместе с Толстым, Чеховым и Гоголем соседствовали Бальзак, Мериме, Золя, Пруст, немцы Фейхтвангер, Леонгард Франк, много американцев и среди них Брет Гарт, которого я любил не меньше Марка Твена или нашего Чехова, Сэлинджер, Драйзер, Фолкнер, Фицджеральд, Синклер. Меня удивило, что в Юркиной библиотеке был Кнут Гамсун, которого не многие знали и который у нас считался автором нежелательным. Это закономерно из-за его симпатий к нацистам. Я знал, что его в России сейчас не издают, но Юркина гамсуновская повесть «Голод» в переводе Блока датировалась 1903- м годом издания.
– Юр, у тебя очень приличная библиотека, – искренне польстил я.
– Да, кое-что есть, – скромно согласился Юрка. – Кстати, у вас тоже книги клевые. Твой отец разрешил мне полазить по стеллажам. У вас, я заметил, много книг по психологии, философская и эзотерическая литература. Это отец или ты?
– И отец, и я, – не стал жеманится я.
– Это как-то связано с твоими психическими отклонениями? – в лоб спросил Юрка
– Почему психическими и почему отклонениями? – обиделся я.
– Да отец говорил, что в детстве у тебя было какое-то особое восприятие, что-то ты не так видел, какая-то особая энергетика, и вы с отцом пытались объяснить это с помощью науки.
– Ничего необычного. Да, в детстве и юности я иногда видел то, чего не видят другие. Теперь это прошло… Не хочу об этом говорить.
Я действительно не хотел вспоминать то время, когда во мне открывалась живительная сила. Мать говорила, что это появилось после того, как меня маленького зашибла лошадь, и я лежал без сознания и был при смерти. Я этого не помнил, но, мне кажется, я всегда обладал способностью снять чужую боль, заживить рану, погрузить человека в сон.
А еще я умел отключать свое сознание и тогда видел странные вещи, которые происходили где-то не в моем мире. Вдруг появлялись и начинали мелькать замысловатые рисунки и знаки, которые я воспринимал, но не мог понять и объяснить. Я видел диковинное. И сны я видел яркие и тоже очень странные. Бабушка Василина, когда мы ездили к ней в деревню, говорила, что сны мои вещие, только не всем их дано разгадать. Отец на это хмурился, но бабушку не разубеждал…
– Ну, не хочешь, так не хочешь, – не стал настаивать Юрка. – Пошли, я тебя с Ляксой познакомлю. Вот у кого книги!
Я посмотрел на часы.
– Да мы на минутку. Лякса под нами живет, – заверил Юрка.
– Мам, мы ушли, – крикнул он, когда мы вышли в прихожую. Мгновенно появилась Наталья Дмитриевна. Вслед за ней вышел отец Юрки, Петр Дмитриевич.
– Юра, ты недолго, – напуская на себя строгость, наказала Наталья Дмитриевна. – А ты, Вова, заходи к нам почаще.
– Петр Дмитрич, это Вова, Юрин товарищ, – отрекомендовала Наталья Дмитриевна меня мужу.
– Рад, что у оболтуса появился товарищ, – пробубнил Петр Дмитриевич.
– Ты, давай, не шастай по городу, а больше занимайся, – строго заметил сыну Петр Дмитриевич.
– Что ты, что ты, Петр Дмитрич, – он и так высох весь от этих занятий. Вон Вова какой ладный, а наш, в чем душа держится.
Петр Дмитриевич что-то пробубнил невнятное и ушел к себе в комнату.
Был он ростом пониже Юрки, худощавого сложения, с аскетическим лицом и маленькими аристократическими руками с изящными пальцами. «Как у пианиста или скрипача, – подсознательно отметил я. – У Юрки такие же». Сам Юрка роста был выше среднего, спортивный, широкоплечий с накачанными мышцами, и в нем, казалось, не осталось ни капли жира, а потому он и казался худее, чем был.
У Алика Тарасова квартира оказалась копией квартиры Богдановых, но жил он вдвоем с матерью, врачом Скорой помощи. Отец погиб уже в конце войны на подступах к Берлину. Когда Юрка познакомил меня с Аликом, и тот, назвав себя, из вежливости проговорил обычные ничего не значащие слова о том, что, мол, «приятно познакомиться», я понял, почему его прозвали Ляксой. В разговоре он как-то пришепётывал, и слова с буквой «р» катались у него во рту как галушки в сметане. Хотя для этого смешного прозвища могли быть и другие причины. Я встречал фамилию Лякса, но кроме того, что её носил калмык, она не имела какого-то смыслового объяснения. Даль объясняет слово «лякать» как южное «пугать», «лякаться» – пугаться, а «лякс» – пугливый человек, а в английском языке слово «lax» переводится как «вялый», «слабый», «нерешительный». Все это соответствует характеру Алика, невысокому человеку с робким взглядом умных и настороженных глаз. Но я всё же решил, что, скорее всего, поскольку прозвище прилепилось к Алику со школы, оно случайное и построено на подражании дефекта речи.
Алика мы застали дома одного, мать дежурила. Он часто оставался один, потому что частое дежурство входило в обязанности врача Скорой помощи. В комнате Алика всю стену от двери до окна занимали книжные шкафы, все заполненные или, лучше сказать, забитые книгами, потому что книги стояли в два ряда, а над ними еще лежали тонкие брошюрки и журналы. Но меня не интересовал классический набор собраний сочинений, и не интересовал широкий ряд авторов известных произведений. Мое внимание буквально приковали редкие книги. Я жадными руками брал старинные фолианты, держал их и листал, проникаясь благоговением к именам давно ушедших писателей, составивших славу «золотого века» литературы. Здесь был В. П. Мещерский в пяти томах 1879 года издания, Жуковский в четырёх томах 1895 года, издательства Глазунова, сборник стихов Андрея Белого «Золото в лазури», 1904 года, и двухтомник Аполлона Майкова 1914 года, издания Маркса приложением к «Ниве», а еще «История цивилизации Англии» Бокля. Я с интересом разглядывал «Детский географический атлас» аббата Прево, 1767 года и понял, что к Алику я теперь еще не раз загляну, тем более, что у него есть и эзотерическая литература, которую просто необходимо посмотреть, чтобы дополнить свои скудные знания по вопросу парапсихологических явлений. А зелененькую книжечку П. Д. Успенского «Четвертое измерение» второго издания 1914 года я робко выпросил, чтобы взять на денёк домой.
Алик, скорее от скуки, увязался провожать меня вместе с Юркой. «А может быть боится, что меня ограбят и утащат Успенского?» – глупостям иногда свойственно помимо воли появляться в мозгу, чтобы разбавить умные мысли. «Наверно, в мозгу есть какой-то участочек, который отвечает за это. Потому люди, как правило, и запоминают лучше матерные частушки, чем стихи Пушкина». Я невольно улыбнулся от этого «открытия».
Ленинская все еще жила растревоженным муравейником, хотя народу стало меньше, чем час назад. Зато Московская выглядела малолюдной, и только полупустые трамваи нарушали ночную тишину.
На перекрестке Московской и Степана Разина мы расстались.