Глава 7
Тревога
По прибытию в Москву, Матвеев навестил царицу Наталью Кирилловну и царя Петра, но ни царевич Иван, ни царевны не удостоились его визита. Софью такое поведение Артамона Сергеевича весьма беспокоило.
«То ли еще будет, когда Матвеев заберет себе всю власть».
Тем временем вести из стрелецких слобод становились все тревожнее. От князя Якова Никитича Одоевского и своих челядинок Софья знала, что волнения вспыхнули с новой силой после того, как служивые узнали о намерение бояр казнить зачинщиков смуты и разослать по дальним гарнизонам основную массу московского служивого люда.
«О чем бояре думают? – переживала Софья. – Почто они не вмешиваются? Самонадеянность до добра не доводит».
В воскресение 14 мая она вызвала к себе в кабинет бойкую сенную девку Паньку.
– Что нынче в Москве творится? – спросила царевна.
– Не знаю – ответила Панька. – Я с утра занята была.
– Чем ты была занята? – удивилась Софья. – Нынче же воскресный день.
– У царевны Анны Михайловны, дай, Бог, ей здравия, в любой день для нас найдутся дела.
– Теперь-то ты свободна?
– Свободна.
– Тогда ступай за новостями.
– А ежели меня кто из царевен остановит?
– На меня сошлись: скажи, что царевна Софья с поручением послала.
Девка шагнула к двери.
– Погодь! – окликнула ее Софья. – Вроде у тебя ухажер – стрелец?
– Ну, уж и ухажер… – смущенно замялась Панька.
– Он нынче здесь?
– Нет, Андрюха токмо через два дня будет на службе в Кремле.
– Жаль! Хотелась бы знать, чего там стрельцы у себя в слободах замышляют. Ну, ладно, проведай хоть что-нибудь.
Когда Панька ушла, царевна прошлась по кабинету, мягко ступая по ворсистому узорчатому ковру цвета охры, затем села за отделанный яшмой, стеклом и черепахой письменный стол, взяла в руки подаренную ей царем Федором книгу «Lexicon Universale»27, но читать не смогла. Поднявшись с деревянного резного кресла, она машинально собрала разбросанные по столу бумаги, окунула непонятно зачем в большую бронзовую чернильницу перо, поставила кляксу на чистом листе, после чего с досадой покинула кабинет и принялась слоняться по покоям. В гардеробной царевна остановилась возле большого венецианского зеркала в серебряной раме и внимательно на себя посмотрела. Софья строго относилась к своей внешности, считая себя дурнушкой. На самом же деле в зеркале отражалась довольно-таки миловидная девица с чистым, высоким лбом округлым овалом лица, умными темно-карими глазами и аккуратным прямым носом. Правда, фигура у царевны была несколько полноватой, но полнота считалась не недостатком, а, напротив, достоинством женщины.
«Разве что волосы у меня хороши», – отметила Софья.
Свои густые темные волосы она с недавних пор укладывала, по примеру царицы Агафьи, в замысловатую прическу, но сейчас из-за траура заплела в непритязательную косу. Скромной была и одежда царевны: темный летник и похожий на монашеский куколь головной убор.
«Оно и к лучшему, что я собой невидная. Не обидно увядать во цвете лет».
Подошло время идти в храм к обедне. В самой большой светелке Софью ждали сестры – Евдокия, Марфа, Катерина, Марья и Федосья. Немного погодя, к ним присоединились и тетки – царевны Анна Михайловна и Татьяна Михайловна. Ввосьмером они пришли в храм Воскресения Словущего, где в этот день для них проводилась служба.
Софье никак не удавалось сосредоточиться на молитве, а лики Спасителя, Богородицы, архангелов и святых почему-то усиливали в ее душе тревогу. Чтобы хоть немного успокоиться, она принялась сосредоточенно разглядывать резьбу на иконостасе, кажущуюся, благодаря удачному наложению красок, фарфоровой и перламутровой. Однако даже этот привычный способ успокоиться на сей раз не помог. Софья с трудом дождалась исповеди и причастия, а когда старенький священник, отец Сергий, пропел благодарственную ектинию, почувствовала облегчение, оттого что служба, наконец, закончилась.
Сразу после трапезы она вернулась в свой кабинет, где стала ждать князя Якова Никитича Одоевского, которому накануне послала записку. Софья его вызвала, а он в ответ пообещал явиться во второй половине дня.
Спустя час царевна забеспокоилась.
«Князь Яков Никитич обычно приходил ко мне сразу же опосля обеденной трапезы. Что же он нынче задерживается? Не в его правилах нарушать обещание».
Как назло, долго не появлялась и посланная за новостями Панька. Когда же она, наконец, вернулась, царевна осыпала ее бранью.
– Куда же ты пропала? – воскликнула Софья, закончив ругаться. – Еще и князь Яков Никитич Одоевский задерживается!
– А князя Яков Никитича не жди, – сказала девка. – Он утек из Кремля опосля того, как его племянник, князь Василий Федорович, назвал боярина Ивана Кирилловича Нарышкина «собакой» да еще и в рыло дал брату царицы.
– И впрямь дал? – удивилась царевна.
– Вот те крест!
Софья почувствовала удовлетворение: нашелся хоть один человек, не побоявшийся проучить самого заносчивого из братьев Натальи Кирилловны. Но с другой стороны поступок князя Василия Федоровича не мог не отразиться на судьбе его родичей. Наверняка теперь всем князьям Одоевским, включая Якова Никитича, будет заказан путь в царские палаты. Значит, у Софьи еще ограничится связь с внешним миром.
«Прочие-то бояре шарахаются от меня, как от зачумленной».
– А я с Андрюхой своим повидалась, – сообщила вдруг Панька.
– Его же не должно быть в Кремле?
– Он подменил захворавшего Митьку Данилова.
– То-то тебя так долго не было, – усмехнулась царевна. – Ну, и есть мне польза от твоего любезничания с дружком?
Девка кивнула и оглянулась на дверь. Софья поняла ее: среди слуг царевен наверняка были и такие, которые за плату шпионили для Нарышкиных.
– Проверь, не слышат ли нас, – велела Софья.
Панька выглянула в сени и, убедившись, что там никого нет, приблизилась к своей госпоже.
– Смута в стрелецких слободах, – заговорила она почти шепотом. – Служивые толкуют меж собой, что бояре закон нарушили. Мол, Иван Алексеевич в тех летах, в коих самому можно царствовать, а Петр Алексеевич еще мал, и вместо него править будут неправедные бояре. У стрельцов и иного московского люда много обид на бояр накопилось, покуда покойный царь хворал. А еще по Москве ходят слухи, будто бы бояре зельем извели государя нашего благоверного, Федора Алексеевича. Уж так служивые шумят, уж так волнуются!
– Чай, не впервой они шумят и волнуются. Матвеев найдет на них управу.
– Коли успеет – продолжила Панька. – Андрюха сказывает, что стрельцы собираются явиться в Кремль, дабы спросить с бояр за беззаконие.
Царевна всплеснула руками.
– Неужто они сами на такое решились?
– Не совсем сами… – замялась девка.
– Не вздумай от меня чего-либо утаить, – прошипела Софья.
Панька виновато опустила голову.
– Мне Андрюха побожиться велел, что я никому не…
– А я велю тебе все говорить, – опять прервала ее царевна. – И ты должна слушаться меня, а не дружка. Придется тебе свою божбу нарушить: чай, не впервой.
Вздохнув, девка прошептала:
– Стрельцов к бунту подбивают люди, посланные боярином Милославским. Он и князь Иван Андреевич Хованский хотят посадить на царство Ивана Алексеевича.
– Князь Хованский? – удивилась Софья. – Неужто Иван Михайлович связался с ним?
Князя Ивана Андреевича Хованского она видела всего несколько раз мельком, потому что он, хотя и имел чин боярина, не входил в число лиц, которых допускали к царевнам, чему причиной была его прежняя развратная жизнь. О нем ходили самые нелицеприятные слухи, а общее отношение к нему выражалось в его прозвище «Татаруй»: то есть болтун. Когда-то, будучи воеводой, он сумел одержать несколько важных побед над поляками, что, впрочем, не помешало царю Алексею Михайловичу написать ему однажды: «Я тебя взыскал и выбрал на службу, а то тебя всякий называл дураком».
– Еще как связался! – подтвердила Панька. – Сказывают, нынче их водой не разольешь.
Она замолчала и развела руками, давая понять, что больше ей сообщить нечего.
– Ступай! – велела царевна.
Оставшись одна, она принялась раздумывать над полученными только что известиями. Цель Милославского ей была ясна: он хотел с помощью стрельцов возвести на престол царевича Ивана, чтобы править самому.
«А чего дядюшка собрался сотворить с Натальиным сыном? Медвежонку Петруше, чай, уже вся Москва присягнула, и стрельцы не отлынивали от присяги. Значит, оглашенного царя надобно либо свергнуть, либо убить. Мне не жаль нарышкинского отродья, но одно беззаконие порождает множество худших беззаконий, а все они несут крамолу и смуту. Ох, не обернется добром затея Милославского! Ладно, ежели смута токмо ему одному выйдет боком, но как бы он и нас не сгубил. Как же остановить Ивана Михайловича, будь он неладен? Меня он не станет слушать, да и повидаться нам трудно. По сути-то, боярин Милославский прав: Иван должен быть царем, да вот токмо наш родич способен любое законное и справедливое дело загубить. Ну, зачем Иван Михайлович связался с князем Тараруем? А уж стрельцов соблазнять на бунт совсем уж зряшное дело. Крамола, разросшись, сметет самого нашего не в меру властолюбивого родича да и нас вместе с ним. Чай, такое уже было: многие, начавшие в Смуту за здравие, кончили за упокой. Не наступили бы вновь тяжкие времена. Потолкую завтра с братом Иваном – растормошу его. Пущай хоть он попытается вразумить нашего беспокойного родича».