Глава 4
Новые обстоятельства
Софья после похорон брата забилась в свой кабинет, покидая его днем лишь для трапезы и, чтобы посетить храм. С утра до вечера она размышляла о произошедших событиях. Царевна догадывалась, что зачинщиком возведения на престол сына ненавистной ей мачехи был вовсе не патриарх, поскольку по своему характеру он был весьма осторожным человеком. Не зря его недоброжелатели утверждали, что в начале своего патриаршества Иоаким однажды заявил царю Алексею Михайловичу:
– Я, государь, не знаю ни старой веры, ни новой, но что велит начальство, то готов творить и слушаться его во всем.
Наверняка настоящими инициаторами беззаконного наречения Петра царем были царедворцы, добившиеся высокого положения при Федоре Алексеевиче и пользовавшиеся у недавно скончавшегося царя огромным доверием. Многочисленные князья Долгоруковы21 поднялись за последние несколько лет так, как им не удавалось возвыситься, несмотря на всю их знатность, ни в одно из предыдущих царствований. Но Долгоруковы хотя бы Рюриковичи, а боярин Языков и братья Лихачевы не могли похвастаться родовитостью, что не помешало никому из них войти в ближайшее окружение государя. С кем у царя совсем испортились отношения, так это с его родственником, боярином Иваном Михайловичем Милославским, из-за самонадеянности последнего. Милославский попытался помешать женитьбе Федора Алексеевича на Агафье Грушецкой и совершил еще несколько неосмотрительных проступков, приведших его, в конце концов, к опале. Когда Ивана Михайловича изгнали из Кремля, он обвинил в этом Языкова, князей Долгоруких и братьев Лихачевых, хотя сам был более всех виновен в своих неприятностях. Если бы царевич Иван взошел на престол, он наверняка приблизил бы к себе родича, и тот, конечно же, попытался бы отомстить недругам. Князья Долгоруковы, Языков и Лихачевы, зная о том, чем грозит им возвышение Милославского, готовы были лечь костьми, чтобы не подпустить его к власти.
«Иван Михайлович умом не блещет, – думала Софья. – Он, поди, не скрывал своих помыслов – вот его враги и всполошились. Языков уж три года стелет себе соломку, на случай смерти царя Федора: иначе не объяснить его хлопоты за Матвеева. Прочие бояре тоже словно забыли, как они при моем отце, государе Алексее Михайловиче не ладили с Артамоном. Вот дураки! Лучше бы они попытались с Милославским помириться: его легко обвести вокруг пальца. А Матвеев – хитрая лиса: он своими радетелями попользуется и избавится от них за ненадобностью».
Мучаясь от собственного бессилия, царевна пыталась убедить себя в необходимости смириться с происходящим:
«Обычай не дозволяет мне, девице, вмешиваться в государственные дела. Нельзя нарушать обычаи, ибо на них зиждется порядок в царстве».
Но тут же внутренний голос принимался ей доказывать, что Господь считает иначе, если наделил ее умом и способностью к познанию различных наук. Ведь не зря же Софья, в отличие от сестер, много читала, выучила латинский, греческий и польский языки, интересовалась историей и географией. Да и в делах она неплохо разбиралась: не зря Федор Алексеевич часто обращался к ней за советами.
«Но и что с того толку», – вздыхала царевна.
Ум и образованность не спасали ее от участи теремной затворницы. До недавнего времени она с этим мирилась, но во время последнего приступа болезни царя Федора нарушила давно существующий уклад и принялась ухаживать за братом. В кремлевских палатах шелестел ропот: мол, негоже царевне торчать сутками на глазах множества мужчин – бояр, окольничих, дьяков, лекарей и слуг. Однако Софья из любви к близкому ей человеку махнула рукой на приличия. А под влиянием племянницы осмелела и Татьяна Михайловна.
Обе царевны не обратили тогда внимание на то, что патриарх, относившийся обычно с неприязнью к нарушению заведенного порядка, ни разу не упрекнул их за предосудительное, по мнению многих, поведение. Такая снисходительность стала понятна Софье, когда грянула присяга сыну царицы Натальи Кирилловны. Судя по всему, Иоаким, зная о предстоящем недовольстве любимой сестры и любимой тетки царя Федора (Татьяна Михайловна хотя внешне ладила со второй женой царя Алексея Михайловича, не любила в душе ни ее саму, ни тем паче Нарышкиных), постарался усыпить их бдительность.
«Обставил нас богомолец всея Руси, – злилась Софья. – Положим, мы, царевны, в теремном затворничестве и нас нетрудно обмануть. А куда же глядел наш родич, Иван Михайлович Милославский? Хотя он всегда был дурнем».
9 мая к ней утром явилась Татьяна Михайловна и с порога жалостливо сказала:
– Зря ты, Софьюшка, поедом себя ешь. Ничего от твоей печали не решится, да и грешно впадать в уныние.
Софья как будто очнулась от долго сна.
– Что слышно? – поинтересовалась она.
– Не особливо-то до нас слухи доходят, – вздохнула Татьяна Михайловна. – Вроде бы неспокойно в Москве.
– А как поживает боярин Языков?
Софья сама не знала, зачем спросила о ставшем ей с недавних пор ненавистном думном постельничем.
– Нет здесь более боярина Языкова, – огорошила ее тетка. – Он более седмицы не показывается в Кремле.
– Уж не помер ли, Иван Максимович?
– Господь с тобой! Живой он! Да токмо ему по указу Петруши нельзя более бывать в царских палатах.
– Но не сам же Медвежонок опалу на Языкова наложил?
– Вестимо, не сам, – подтвердила Татьяна Михайловна. – Сказывают, владыка патриарх и бояре изгнали Языкова, чтобы стрельцы успокоились.
Софья с сомнением покачала головой.
– Сдается мне, стрельцы – лишь повод. Вскорости Матвеев ворочается, а двум медведям в одной берлоге не ужиться.
– Еще и Лихачевых изгнали, – сообщила Татьяна Михайловна.
Софья удовлетворенно хмыкнула:
– Поделом всем троим!
– Не злорадствуй, Софьюшка, – упрекнула ее тетка. – Господь, не любит, когда радуются чужой беде. Каково еще нам придется? Чай, Матвеев и нас не жалует.
– Не жалует, – печально согласилась Софья.
– И царевичу Ивану, поди, тоже будет нелегко, – добавила Татьяна Михайловна.
– Как он поживает?
– По-прежнему: то книжки читает, то хворает.
«Ну, почто Иван такой у нас бесхребетный? – подосадовала Софья. – Князь Яков Никитич сказывал, что он сразу согласился отдать власть Натальину сыну. А ведь мог бы и воспротивиться. Вот тогда мы поглядели бы на Петькиных радетелей!»
– Не навестить ли мне его? – произнесла она вслух.
– Пожалуй, не стоит, – возразила ей тетка. – Не особливо-то он хочет тебя повидать. Совестно ему перед тобой.
– За что совестно?
– За свое безволие. Ты уж его покуда не трогай.
– Ладно, не буду трогать, – нехотя согласилась Софья.
– Ты навести царицу Марфу, – предложила Татьяна Михайловна. – А то она совсем одна.
Софья с трудом сдержалась, чтобы не поморщится, ибо ей совсем не хотелось навещать вдову царя Федора Алексеевича.
– Не любишь ты ее, я знаю, – добавила Татьяна Михайловна. – Мне и самой она не по нраву. Но что поделать, милая? Царица Марфа нам не чужая.
– Схожу я к ней, тетушка, – согласилась Софья. – Прямо сей же час и пойду.
– Ступай!
Марфа до того, как стать царицей, воспитывалась у думного постельничего Ивана Максимовича Языкова. По поводу ее рода-племени ходили слухи, что она была дочерью торговца всякой ветошью, носившего прозвище Ловчик, потому как умел обвести вокруг пальца любого. Чтобы облагородить избранницу государя, ее вместе с братьями и сестрами записали детьми стольника Матвея Апраксина. Обвенчались же Федор Алексеевич и Марфа без принятого в таких случаях чина и при запертом Кремле.
«Всего-то и побыла Марфа царицей два месяца», – равнодушно подумала Софья, направляясь к невестке.
Царевна не чувствовала к Апраксиной ни малейшей жалости. Необычайно красивая, но притом глупая и необразованная Марфа вызывала у Софьи лишь раздражение. Совсем иной была первая жена царя Федора, Агафья Грушецкая: она и книги читала, и языки знала, и беседу умела поддержать. А как царица Агафья одевалась! Это, беря с нее пример, знатные женщины и девицы Москвы стали носить красивые польские шапочки и прочие изысканные наряды. Что касается царевен, то они были благодарны жене царя Федора за то, что она убедила мужа дать им некоторую финансовую независимость. Если прежде сестры и тетки государя не вправе были распоряжаться поступавшими на их содержание деньгами, то теперь они сами выбирали, на что потратиться.
Нововведения царицы Агафьи Семеновны нравились далеко не всем. По словам боярынь, мамок и сенных девок, москвичи между собой всерьез обсуждали возможность смены царем веры: дескать, как бы государь Федор Алексеевич не пожелал под воздействием жены-полячки обратиться в латинство. А еще государя и его молодую царицу сравнивали с Дмитрием Самозванцем22 и Мариной Мнишек. Эта молва не имели под собой никакой почвы: Грушецкие, несмотря на свои польские корни, были православными и сохранили свое православие даже тогда, когда служили литовским гетманам. Да и Федора Алексеевича никакая любовь не заставила бы изменить вере отцов, дедов и прадедов. Однако в народном восприятии поляки были прочно связаны с латинством, а доказательством сильного влияния молодой царицы на мужа служило, например, его решение заставить свое окружение сменить охабни на короткие (выше щиколотки) кафтаны. На самом же деле, на затею государя с одеждой повлиял князь Василий Васильевич Голицын, давно отказавшийся в обиходе от охабня. Но у народа на любой счет имеется свое мнение.
Почему же царь Федор после развитой Грушецкой женился на темной Апраксиной? Просто его уже съедала болезнь, и он торопился обзавестись наследником. Марфа же была избрана государем в супруги из-за ее внешнего сходства с умершей царицей Агафьей. Но, к сожалению, мечта Федора Алексеевича о сыне так и не сбылась.
Покои вдовой царицы Марфы Матвеевны соседствовали с покоями вдовой царицы Натальи Кирилловны.
«Хоть бы мачеха не появилась в сенях, – неприязненно подумала Софья. – Да и ее родичей мне вовсе не хочется встретить».
Царицу Марфу она нашла в светелке. Вдова Федора Алексеевича пребывала в обществе боярынь Арины Вельяминовой и Анны Полтевой. Они втроем занимались рукоделием – вышивали на пяльцах.
Расцеловавшись с невесткой, царевна сказала:
– Я потолковать хочу с тобой, Марфуша.
Она окинула пристальным взглядом боярынь, и те, не произнеся ни слова, покинули светелку. Царевна совсем не собиралась обсуждать с вдовой брата какие-то секреты, но Вельяминова и Полтева были ей неприятны уже тем, что могли быть тайными соглядатаями Нарышкиных.
– Здрава ли ты? – спросила Софья с деланной заботой.
Плачущим голосом Марфа начала рассказывать о своей горькой участи вдовицы. Ее прекрасные агатовые глаза наполнились слезами, а щеки налились краской. Царевна сочувственно кивала, испытывая при этом мстительное удовлетворение.
«Не о моем брате ты вовсе скорбишь, а о своей загубленной молодости. Вдова царя ничьей уже женой не может стать. А тебе, поди, желанна мужская ласка, коей ты от моего брата так и не получила. Сама же проболталась, что у Федора из-за его хвори не хватило даже силы лишить тебя девства. Останешься ты такой же, как и мы, вечной девицей, хоть Бог и не поскупился для тебя красой».
Софья почти не слушала невестку, пока та вдруг не упомянула царицу Наталью Кирилловну.
– Ты, что же, с мачехой моей знаешься? – спросила царевна, нахмурившись.
– А почто же мне с нею не знаться? – искренно удивилась Марфа. – Слава Богу, мы живем по-соседству. Да и сын Натальи Кирилловны теперь царь. Значит, я от них завишу.
«Дура дурой, а где-то и соображает», – с досадой подумала царевна.
– Пойду я, – сказала она вслух и поднялась с лавки.
– Ступай, коли хочешь, – ответила царица.
«Дубина неотесанная! – обругала про себя Софья невестку. – Хоть бы ради приличия не выказывала своего желания поскорее от меня избавиться».
Вслух же царевна произнесла слащавым голосом:
– Храни тебя Бог, милая! Ты себя береги!
«Почто Бог так несправедлив? – рассуждала царевна в сенях. – Зачем он оставил нам дуру набитую Марфу Апраксину? Кабы вдовой брата Федора была Агафья Грушецкая, царствие им обоим небесное, тогда я могла бы положиться не токмо на тетку Татьяну…»
Внезапно ее едва не сшиб с ног вывернувшийся откуда-то десятилетний царь Петр.
– Вот чертенок! – возмутилась царевна. – Чуть не убил меня! Отодрать тебя надобно!
Он презрительно хмыкнул:
– Я – царь! А ты – моя холопка! Коли сего не уяснишь, велю тебя казнить!
– Велишь? – притворно испугалась Софья.
– Велю!
Она протянула руку и с силой дернула брата за ухо. От неожиданности и боли он заорал так громко, что по сеням разнеслось эхо. И тут же со стороны покоев Натальи Кирилловны послышался топот нескольких пар ног.
– Что с тобой, государь Петр Алексеевич? – воскликнул учитель Петра, Никита Зотов, появившись во главе троих слуг.
Софья насмешливо посмотрела на брата. В ее взгляде ясно читалось: «Ну, давай, жалуйся на меня челяди!»
– Ничего! – ответил учителю насупившийся Петр.
Никита ему не поверил:
– Почто же ты орал, будто тебя режут?
– Тебе послышалось, – буркнул юный царь, бросив злобный взгляд на сестру.
Зотов тоже покосился на царевну и сказал:
– Ладно, ежели так. Пойдем, государь, к твоей матушке. Она кличет тебя.
Софья молча повернулась и продолжила прерванный путь.
«Щенок! – сердилась она на единокровного брата. – Давно ли штаны перестал мочить, а уже: „Я – царь!“ Чем для нас обернется его царствование?»