Стрекозка Горгона. Пролог (Елена Гостева, 2015)

Глава 1

«А ведь я была счастлива… Я была счастливой… Счастливой, как никакая другая женщина…» – эта мысль возникла как будто ниоткуда, внезапно, словно озарение, явилась ошеломляющим откровением. В самой этой мысли не было ничего удивительного, Татьяна всегда это знала. Но счастье кончилось вместе с жизнью Сергея, и после его гибели весь последний год она жила, как в тумане, в полубреду, не размышляя, не отдавая себе отчёта в том, что делает. Но оно было, её счастье, уже ушедшее, но – было! Серж долго был рядом, он любил её почти до сумасшествия! Слова эти прозвучали в её мозгу, как будто пробуждая от спячки, разгоняя чёрный дурманный туман, в котором, словно в коконе, она увязла давно, причём и сама не понимала, сколь прочно увязла. Таня с тревогой и удивлением, как человек, проснувшийся в незнакомом месте, забывший, что вчера с ним происходило, стала озираться по сторонам. И сразу ж наткнулась на взгляд, обращенный на неё – скорбный, сочувственный, но и – жёсткий, осуждающий. «Кто сме…?» Она приготовилась в ответ бросить свой – дерзкий и презрительный взгляд, но… Сообразила, что перед нею большая икона – Богородица. Таня стояла как раз напротив неё, потому первое, что увидела, опомнившись, высвободившись из тумана – глаза Божьей Матери Казанской. Икона потемнела от времени, но глаза – совсем как живые – смотрели сквозь въевшуюся за века пыль и копоть, как сквозь запотевшее стекло, сострадательно, но твёрдо, спокойно, словно говоря: «Прими и скорбь, как досель принимала счастье».

Поудивлявшись ошибке, женщина стала осматриваться дальше. И осознала, что церковь эта – знакома, здесь, под сими закопченными сводами Таня бывала, и не раз. Вот священник в черном одеянии – седой, скорбный, но – Боже мой! – тоже знакомый. «Это ж тот самый батюшка, что венчал нас с Сержем!.. – Таня обрадовалась ему, как доброму знакомому, поскольку узнавание было приятным. – Только постарел…» Но тут же одернула себя: чему радоваться, чему? Перед аналоем, на невысокой скамье стоит теперь темно-бордовый гроб, в котором лежит Серж. Тогда было венчание, сейчас – похороны… Гроб закрыт, милого лица не видно: муж убит еще год назад, в Париже, и тогда она сама распорядилась не перевозить его в Петербург, потребовала, чтобы дождались её. Сказала, что либо сама мужа проводит в последний путь, либо пусть потом их вместе отвозят.

Тане захотелось броситься на колени перед священником, поцеловать его руку, выговориться, чтобы он, выслушав её сочувственно, положил руку на голову и сказал тихо, что отпущает все ея грехи… Но – не теперь, не время. А потом вспомнила самые яркие события из года прошедшего, и подумалось: «А осмелится ли батюшка такие грехи отпустить? Навряд ли епитимьей искупишь…» Месть одобрялась язычеством, а Христос призывает к любви и милости.

Любовью и милостью Таня была полна, пока Серж находился рядом, а без него не осталось ни того ни другого. Навсегда иль только на время сердце её окаменело, как знать? Сколько же лет назад была их свадьба? Напряглась, подсчитывая годы. Семнадцать лет они прожили вместе, на восемнадцатом его убили. И весь прошедший год для Тани был словно черный кошмарный сон: сначала она просто боролась за свою жизнь, потом жила мечтой о мести, но всё – как будто не наяву, а в бреду, жила, действовала, как одержимая, обезумевшая. Двигалась, о чём-то говорила, спорила, но всё как будто внутри кошмарного сна. Помнила последние слова мужа: «Береги себя, сохрани детей». Но была, словно машина с туго заведённой пружиной, что согласуясь с механикой, выполняет лишь то, на что она настроена, пока не кончится завод. Хотя нет, не как машина, а уж скорее – словно зверь, волчица, движимая звериной природой, свободной от людских представлений о морали. Волчицей управляют два сильных инстинкта: сохранить род и отомстить врагу, тому, кто убил отца её детей. И ею – овдовевшей – весь прошедший год руководили только эти два чувства. И лишь сейчас они ушли куда-то, отпустили…

Таня внимательнее стала всматриваться в окружающих. Вот Ольга Сергеевна, рыдающая на коленях перед гробом. Постарела свекровь, сдала. Она всегда любила всплакнуть по поводу и без повода, но такой, безутешно истошно рыдающей, видеть её не доводилось. Погиб сын, её первенец, это горе не сравнимо ни с чем другим.

– Сыночек мой! Вот как тебе пришлось домой вернуться… Сыночек мой милый, Сереженька-а-а! – причитания были тягостными, свекровь выла, как все бабы воют по покойнику. Дворянка ли, мещанка, купчиха или крестьянка – все рыдают одинаково, оплакивая сыновей…

Хотя нет, всё ж манеры остались при ней, и в горе она о них не позабыла. Разве стала бы крестьянка, рыдая, поправлять чепец, что слегка сбился, вытаскивать платочек, чтобы только им – батистовым белоснежным – слезы вытирать? Впрочем, эти подмеченные движения слегка дрожащих рук свекрови не вызвали никаких чувств – лишь констатация факта, новая мысль, которая никоим образом её не взволновала. Как всё это бессмысленно, глупо! И Таня почти равнодушно смотрела, как свекровь обливается слезами, как обернулась на склонивших головы людей, стоящих у неё за спиной. Подумала: «Осунулась сильно Ольга Сергеевна, да и расплылась, кажется… Но ох уж эти манеры, здесь всё это так нелепо смотрится!.. Хотя, зачем я так? И сама ведь не забывала к зеркалу подходить… Безразлично, как выгляжу, а руки сами прическу поправляют, воротнички укладывают…» Но и эта мысль не вызвала никаких чувств – ни осуждения, ни жалости к себе и к пожилой даме, заложницам светских привычек…

Смотрела на рыдающую свекровь, вспоминала, как все, особенно нянюшка Ариша и братья увещевали её саму: «Поплачь, легче будет…» Но утешительные слёзы не приходили. За весь год вдова так и не смогла ни разу заплакать – жила в напряжении, сжавшись от горя, от боли, но не плакала. Не получалось, и всё тут. Да и не искала Таня успокоения, чудилось, что если будет она душу свою слезами иль чем другим облегчать, то этим Сергея предаст. А разве можно забывать? Вот месть, это другое дело, в мести нет предательства. Отомстить Таня сумела, и это было единственным, что её порадовало после смерти Сержа, принесло жестокое удовлетворение.

Вгляделась в свёкра. Он встретил их горестную процессию ещё в Ревеле и уже два дня был рядом, и в церковь вошёл, поддерживая невестку, только здесь локоть Танин отпустил. Но и его вдова видела как будто впервые. Александр Петрович пытается крепиться, хотя горе и на него сильно давит, может быть, и сильнее, чем на жену, вслед за ней и он на колени рядом с гробом бухнулся, судорожно глотая воздух…

Свекровь сквозь рыдания обратилась к мужу:

– Сашенька, может быть, всё-таки домой его завезем? Как же так: сынок наш и дома не побывает?

Тот не отвечает, лишь мотает головой, непонятно, соглашаясь иль нет, плечи его сотрясают рыдания, и тогда свекровь с надеждой посмотрела на невестку:

– Танечка, давай завезем домой. Сердце разрывается… Жаль мне Сержа здесь оставлять, пусть бы хоть ночку дома побыл. – И снова зашлась в рыданиях.

До Тани, погруженной в свои мысли, не сразу дошло, что Ольга Сергеевна именно к ней обратилась, потом всё ж сообразила, что надо ответить, и, с трудом разжав губы, произнесла:

– Я не знаю… не знаю… Делайте, как хотите… – а потом снова сжала губы. Речь далась с трудом, звук своего собственного голоса испугал, и она даже слегка пошатнулась. К ней кинулся Николай, кузен, самая надежная её опора в последнее время, взял под локоть, возразил матери покойного:

– Зачем домой, Ольга Сергеевна? Он ведь уже год в земле пролежал. Когда его из того гроба в новый перекладывали, смотреть страшно было… Лучше уж здесь, в холоде, оставить. Дома-то дети, зачем их пугать?

А вокруг гроба уже деловито суетятся насупленные, торжественные клирики в чёрном: устанавливают подсвечники, на аналой Псалтырь положили. Всю ночь над ним будут читаться заупокойные молитвы, псалмы… И началось негромкое монотонное бормотание…

Следивший за всеми седобородый священник подошел к матери, опустил руку ей на голову, сказал:

– Не переживай, милая, не убивайся… Тело бренно, а душа вечна, будем надеяться на милость Божью, на то, что раб Божий Сергий принят в Его Царствие. Мы присмотрим за телом. Ничего худого с ним не будет, а душа его и так всех вас видит.

Свёкор тяжело поднялся с колен, взял руку жены, прижавшейся ко гробу:

– Завтра прощание, Оленька, завтра. А сейчас поедем домой. Ты ещё нашего внука Сашеньку не видела. Чудесный малыш, на Сережу похож. Поедем к внукам, милая.

Заплаканная женщина запротестовала:

– Нет, нет, я останусь здесь… Ты поезжай, а я с Сержем останусь, хоть до утра возле него побуду, помолюсь.

– Ольга, но ведь Танюша с дороги, устала, кто ей дома поможет, кроме тебя? – возразил муж. – Ты хозяйка, должна сама принять… Поедем… А после, вечером, вместе сюда вернёмся…

Свекровь согласилась, позволила мужу вывести себя из церкви. На невестку, молодую вдову, пока и не посмотрела ни разу. На крыльце, оглянувшись на офицеров, тихо спросила:

– Наверное, нам следует их пригласить?

Но Николай (он всегда везде успевает, только в одном не успел – Сережу от смерти не спас) возразил:

– Нет, Ольга Сергеевна, вы поезжайте, а господ офицеров я к себе приглашаю. У вас и так хлопот полно. Таня, я карету с Сашенькой в дом Лапиных направил, и ты туда поезжай. Юрик, подай Татьяне руку.

И морск ой о фи цер (ах да, это же Юрик!) повернулся, сделал несколько шагов, козырнул, грустно улыбнулся, сказал негромко:

– Татьяна Андреевна, Таня, здравствуйте! Позвольте руку?

Она попыталась улыбнуться в ответ:

– Юрик, ну для тебя-то я разве – Татьяна Андреевна? Зачем ты так? Здравствуй!

Затем обвела взглядом других офицеров. Немногие успели подъехать, но зато – самые близкие, родные, товарищи мужа, общие их друзья…

– Здравствуйте, господа. Спасибо, что встретили. Спасибо большое… Но я устала, после поговорим, хорошо? – и улыбнулась. Увидев, как они на неё глядят, поняла, что улыбка не получилась. Ребята, ах, нет, не ребята, а давно уже крепкие солидные мужчины склонили перед ней головы, тоже пытаясь улыбаться, но и у них улыбки получались кривыми, вымученными. Фёдор, то есть граф Звегливцев, шумно вздохнул, сделал шаг вперёд, возможно, хотел обнять по старинке, как раньше бывало, и чтобы она его в щёчку чмокнула. Но Таня жестом остановила. – Простите. Не сейчас. Потом, потом поговорим… – И, подав руку деверю, пошла к карете.

Глава 2

Лапины расселись в две кареты, тронулись неспешно. Николай – цыганистого вида высокий мужчина лет 35–40 – вздохнул, провожая их взглядом, а потом повернулся к офицерам, что мрачно и сосредоточенно смотрели вслед отъезжавшим.

– Господа, простите, я вас не представил друг другу. Майор, граф Станислав Речнев, поручик Павел Белостежин, они последний год в Париже в нашем доме квартировали. Ну а это… – и он назвал фамилии встречающих, Речнев поклонился и отозвался живо:

– А я всех знаю, господа. Я ведь тоже в кадетском корпусе воспитывался. В корпусе мы на вас, старших гренадеров, равнялись, старались быть похожими, помню, как вас экзаменовали перед выпуском, как вы на Балканы отправлялись со своим полком… Я из корпуса четырьмя годами позже вышел…

– Разрешите и мне представиться. – Вмешался кавалергард с аксельбантом на плече, по-молодецки прикладывая два пальца к козырьку кивера. – Поручик Селезнёв, адъютант его высокопревосходительства. Его светлость князь Чернышев просили сообщить, граф, что для Вас найдена квартира. Я к Вашим услугам, готов проводить.

Граф Фёдор Звегливцев – богатырь, под стать Илье Муромцу – недовольно хмыкнул, бросил многозначительно-вопросительный взгляд на самого старшего по возрасту – отставного полковника Лужницкого. Похоже, его самолюбие было задето тем, что внимание придворного адъютанта обращено к только что вернувшемуся из Парижа графу. Лужницкий в ответ удивленно поднял бровь и слегка покачал головой: мол, что-то это значит, но выводы делать рано.

Опять вмешался Николай:

– Нет, благодарствуем. Граф Речнев остановится в нашем доме, квартира подготовлена.

– Доложу его светлости. Разрешите откланяться. Всего доброго, господа. – И по-молодецки козырнув, прищёлкнув каблуками, кавалергард испарился.

Звегливцев снова хмыкнул и на сей раз не удержался от комментариев:

– А ты, Николай, как я смотрю, успеваешь распорядиться за всех. Хозяином, что ль, стал?

Тот окинул взглядом Фёдора с головы до ног: и мрачным, и печальным был взгляд его чёрных глаз, покачал головой, усмехаясь криво, вполне миролюбиво сказал:

– Не ворчи, Фёдор. Я и при жизни Сергея у них дела вёл, а уж теперь-то тем более моя помощь Танюхе надобна. Ей самой сейчас ни с чем не управиться. – и, снова усмехнувшись, сказал. – Поехали к нам, поговорим, Сергея помянем. Я ещё от заставы людей отправил домой, всё готово должно быть.

Благодаря высокой медвежьей шапке и полушубку на медвежьем меху Николай казался столь же высоким и плечистым, как и Звегливцев, но впечатление это обманчиво – Николай из породы стройных, не широких в кости, но жилистых мужчин. И если уж захотели б сравнивать его с богатырем, то разве что с Алешей Поповичем, который брал не столько силой, сколько ловкостью да удалью молодецкой. Он, усмехаясь криво, исподлобья глядел в глаза Фёдора – твёрдо и сумрачно. Граф, перекачнувшись с каблуков на носки и обратно, тоже мрачно усмехнулся, и, вздохнув шумно, сказал:

– Ладно, Целищев, не злись. Прости, если обидел. Встреча наша невесёлой получилась, сам понимаешь. Поедем, конечно. Порасспросить тебя о многом хочу.

Подал Николаю правую руку, еще раз взглянул в глаза его, потом резко сделал шаг навстречу и обнял крепко, по-мужски. Затем пожал протянутые руки Речнева и юного Белостежина. Николай столь же крепко пожал руки другим офицерам, Порфирию улыбнулся широко и обнял со словами: «Здравствуй, друг!» Затем офицеры расселись в сани, ямщики, прищёлкивая вожжами, тронули коней.

Глава 3

После отъезда родных покойного два дьяка, стоящие возле закрытого гроба, по очереди читали Псалтырь, а в стороне от них любопытный служка, боязливо оглядываясь, расспрашивал священника:

– Батюшка, это из Парижу покойника-то привезли. На дуэли, чё ль, убитый?

– Не говори глупости, Онуфрий. Разве бы я стал отпевать дуэлянта? Это достойный человек лежит, раб Божий Сергий, сын достойных родителей, из старинного рода дворянского. Прошлой зимой его враги нашего императора в Париже убили.

– А чего ж его сразу-то не привезли тоды? Чего год ожидали?

– Вдова сразу после смерти мужа слегла, при смерти была. Ждали, чем её хворь закончится. А потом, когда на ноги поднялась, зимы ждали, чтоб не по теплу тело бренное перевозить. – И, перекрестившись, прочитав «Упокой, Господи, душу раба Твоего…», священник вздохнул и поделился. – Да… неисповедимы пути Господни… я ведь сам их венчал: рабу Божью Татьяну рабу Божьему Сергию. И троих их деток, что в Петербурге на свет появились, тоже аз грешный крестил… Слава Богу за милость Его, за то, что вдове жизнь сохранил, не оставил детишек круглыми сиротами… Дай только Бог, чтобы от уныния она избавилась, чтобы силы душевные для дальнейшей жизни нашлись.

– Ну так, по всему видать: богатая барыня. И детишки не помеха, чтоб снова замуж выйти. Вон как возле нее чернявый крутился, вот и претендент.

– Опять глупости говоришь, Онуфрий. Это брат её, раб Божий Николай. У него своя жена есть, и дети тоже.

– Как же это? Она, сразу видно, дворяночка русская: белая, светлоглазая, а он – цыган цыганом. Бывают разве такие брат с сестрой?

– Двоюродный брат. У них матери – сестры родные. Старшая вышла замуж за человека своего сословия, а младшая за цыгана.

– Ой, не приведи, Господь! Дворянка, да и за цыгана! Чем это он её взял? Небось, на деньги позарился да украл девку.

– Не думай плохо о людях, раб Божий, грех это. Вышла за цыгана, значит, так Господу угодно. И не на деньги прельстился. Думаю, их у него самого поболе будет, чем у жены. Видал, у нас в церкви иногда цыган появляется весь в золоте: и на пальцах перстней много, и серьга в ухе, и цепь золотая тяжёлая? Ты еще спрашивал у меня после его прихода, неужели и цыгане крещеные бывают. Он и есть отец Николая. А у рабы Божьей Татьяны родители умерли, когда она еще совсем маленькой была, вот тётка, жена цыгана, и воспитывала её вместе со своими детьми.

– Помню того цыгана, помню. А как жо такого не запомнить? Цыгане-то ж редко в церковь заходят, только на паперти околачиваются, попрошайничают. А если зашли вовнутрь, так токо и следи, чтоб не стащили чего. А этот не вороватый, по сторонам мало смотрит. Да вот токо, когда молится, голову низко не склоняет, поклонов земных не бьёт, стоит, ровно кол проглотил.

– В таборе ему да его старшему брату все подчиняются, не привык кланяться…

– Эвон как!.. А Татьяна, раба Божия, стало быть, сама рано осиротела, а сейчас снова сиротой стала – молодая, да без мужа. Господи, помилуй ея грешную. Господи, помилуй!

Глава 4

Татьяна в сопровождении Лапиных зашла в их родовой дом – дом давно знакомый, но не ставший для неё родным. Уже год здесь у свекра и свекрови жили трое её старших детей, сегодня сюда уже привезли младшенького, Сашу, пока повозка с телом Сергея заезжала в церковь. Прошли в гостиную. Сашенька, выспавшийся в дороге, уже осваивается в новом для него месте, важно и серьезно посматривает по сторонам, и дочки – Оленька и Аленка – суетятся возле него, водят, показывают, рассказывают что-то, перемежая французские слова с русскими… Тут же и семилетний Лёвушка. Ему вроде как тоже любопытен малыш, поиграть с ним не прочь, однако он в то же время ревниво на него поглядывает: обидно, что сестры, всегда баловавшие его, всё своё внимание теперь на другого переключили… Увидев входящих в гостиную старших, девочки заулыбались. Но, глянув на слишком печальные лица взрослых, посерьёзнели. Однако радость скрыть им не удавалось. Да, похоже, и не понимают они, зачем? Папа погиб целый год назад, они уже отплакали своё, ведь для детей год почти равен вечности. Теперь девочки радовались младшему братишке, счастливы, что мать, наконец-то, вернулась. Лёвушка со счастливым криком кинулся к матери, обхватил за ноги.

– Мамочка! Милая! – затараторили все наперебой. – Наконец-то ты приехала! Мамочка, мы скучали по тебе сильно-сильно… И мы поняли, что Сашенька на папу похож. Прямо копия! Только он почему-то невесёлый совсем, никак его развеселить не можем…

А Сашенька вообще редко улыбался, был неторопливым, задумчивым. «Неулыба ты наш» – звала его няня Ариша.

Таня устало опустилась на первое подвернувшееся кресло, и Лёвушка, сияющий от счастья, тут же забрался к ней на колени. Она обняла его покрепче, кинула взгляд на дочек. Похоже, детям здесь жилось неплохо, приняли они дом лапинский, как свой, и дом их принял. «Ну и хорошо, коли так!» – успела подумать и почувствовала, как всё поплыло перед глазами, стены зашатались, лица стали неотчётливыми, скрылись за туманом…

– Ой-ой-ой! Детоньки милые! Не вешайтесь на маменьку-то все разом! – раздался голос няни Арины. – У ней ведь здоровье-то не прежнее, сколько болела…

Глава 5

Ариша, милая Ариша, она всегда кидалась на защиту. Она была мамкой, кормилицей, и девочка с самого младенчества знала: мамка её – самая надежная и верная. Она хорошо помнила случай, когда, ещё будучи совсем маленькой, впервые по-настоящему перепугалась, и то, как Ариша прибежала на помощь. Тогда она, двухлетняя, сбежала от свиты надоевших нянек и выскочила на улицу. Погуляла по саду и зачем-то решила подойти к старой липе, росшей возле решётчатой ограды. Легко протопала по насту, а перед самим деревом снег был рыхлым, и провалилась любопытная исследовательница в сугроб с головой. Побарахталась и поняла, что проваливается только глубже и глубже, завопила: «Ариша!» От испуга голос пропал, потому завопила не вслух, а почти шёпотом. Однако через минуту иль две увидела над собой кормилицу, что примчалась на зов, примчалась, в чём была, босиком, вытащила из снежного плена и побежала с нею на руках домой, в тепло. А там, оттерев Таню и только после этого вспомнив, что и у самой ноги заледенели, кормилица схватила с печи тёплые валенки, надела их и начала приходить в себя.

Осмыслив произошедшее, с испугом пошла докладывать обо всём матери и бабушке непоседы: Прасковье Евдокимовне и Анне Павловне. Рассказ её мог бы удивить женщин из другой семьи, но не из этой. Бабушка, Прасковья Евдокимовна, лишь удовлетворённо кивала, слушая сбивчивый рассказ дворовой крестьянки. «Не пугайся, хорошо это: в нашу породу пошла». Потребовала от Ариши одного: чтоб никому чужому об этих странностях не говорила, а то худо Тане будет. А Анна Павловна вздохнула: «Подумать только, а я и не почуяла ничего, никакой тревоги. Видать, Танюша к кормилице больше привязалась, чем ко мне. …Может, и к лучшему это. Когда приберёт меня Господь, буду знать, что дочка под присмотром…» Эти подробности Таня знала от Ариши, которая не раз, вспоминая Анну Павловну, вздыхала: «Вот ведь, чуяло сердечко у ей, бедной, что оставит она тебя, милую, на меня да на бабушку».

Таня догадывалась, что кормилица втайне даже гордится тем, что в тот раз ещё совсем несмышлёная девочка, попав в беду, вспомнила не о матери, а о ней, мамке, крестьянке дворовой. Родных детей у Ариши было семеро, однако о своих она переживала, тревожилась помене, чем о Тане. У них, чай, и родной отец есть, а барышня – круглая сирота. К тому ж и Трофима, мужа её, у Целищевых высоко ставили, поскольку он был денщиком Танюшиного деда, с четырнадцати лет во всех походах, на всех войнах Павла Анисимовича сопровождал, стал тому чуть ли не правой рукой. Так что и детей Ариши с Трофимом в имении целищевском никто не смел обижать, у них была обычная для крестьян жизнь, причем сытная, мирная. А Таню – об этом говаривала Прасковья Евдокимовна, да и сама Ариша предчувствовала – ожидала судьба непростая, бурная, может быть, тяжкая, потому и тряслась над нею кормилица больше, чем над родными.

Таня росла непоседливой егозой, и для того, чтобы уследить за ней, бабушке приходилось держать большую свиту нянек. Кто-то из простодушных дворовых девушек научил малышку игре в прятки, той, какой забавляются почти все маленькие детишки в определённом возрасте – это когда ребенок зажмуривается и сообщает всем, что его нет, а взрослые как будто верят, делают вид, что ищут малыша, ходят вокруг, приговаривая: «Где же наше солнышко, куда спряталось?» А потом малыш, счастливый, раскрывает глазки и сообщает, что он тут. И все при этом довольны. Ничего плохого в подобной игре нет, но только если в неё играет обычный ребёнок. Но Таня-то не была обыкновенной. И если она зажмуривалась и настойчиво повторяла: «Меня нет! Меня нет! Меня нет!» – то девушки, что были рядом, и взаправду её видеть переставали. Она приоткроет один глазик, другой, удостоверится, что няньки её из виду потеряли, да и пойдёт заниматься тем, что ей более интересно. Няньки с ног сбиваются, но отыскать её мог только тот, кому она ещё не сообщала, что её нет. Иль брат старший, Антон, от которого отчего-то девочка никогда не могла таким вот образом скрыться. Мама и бабушка строго выговаривали малышке, что нехорошо так нянек обманывать, однако Таня чувствовала, что они не злятся, ворчат лишь для вида. Бабушка нянек ругала: мол, сами научили ребенка такой глупой игре, так сами и бегайте. Но после того случая, когда Таня в сугробе застряла, бабушка поговорила с нею уже серьёзно, строго, и девочка, наконец, твердо усвоила, что нянек обманывать нельзя.

Глава 6

Сон вернул Татьяну в детство, к тому времени, когда Серж и Николай учили её плавать. Мальчикам тогда было по 9 лет, ей – 6. Они убедили, что стрекозка (так её называли ребята) должна научиться плавать раньше Сени и Юрика, чтобы те не смели трусить. Тогда, в детстве, мальчики, поддерживая её с двух сторон, помогали выбраться на глубину и там разом отпускал и руки, бросались в сторону. Она, не умело барахтаясь, инстинктивно старалась ухватиться хоть за кого-то из них, ловила то руку, то пятку. Они смеялись, выскальзывая, отплывали, но недалеко, следили, чтобы девочка не захлебнулась: вовремя подхватывали, выталкивали на поверхность, если у неё не получалось. И через три иль четыре дня Таня уже уверенно держалась в воде. А во сне было не так. Она тонула, мальчики были где-то рядом, но не спешили на помощь. Серж – Таня не видела его, лишь чувствовала – даже отгребал от неё дальше и дальше. Только голос донёсся: «Теперь сама, ты сможешь!» Он и в жизни мог быть непреклонным, и сейчас тем более кричать что-то во след ему было бесполезно…

Утром первой, кого увидела Таня, была Ариша. Она принесла завтрак, хлопотала над платьем. Чем-то была недовольна. Увидев, что хозяйка раскрыла глаза, начала ворчать:

– Вставать пора тебе, милая, хватит болеть-то. Пересилишь себя раз, другой, а потом и сама почуешь, что окрепли рученьки-ноженьки. Поднимайся, голубушка, надоть порядки тут наводить. А то ведь я от слуг здешних узнала, нехорошее о тебе свекровка-то бает. Не вмешаешься, так и ославит на весь свет.

– О чём ты?

– Тебе, голубушка, неприятно будет, а я всё ж перескажу. Она, вишь ты, думает, что по Парижу-то разбойники не ходят. Её послушать, дак Париж – не город, а рай земной. Не верит, что сын от ножа разбойника подосланного погиб. Думает, что в Париже токмо на дуэли дворянин погибнуть может.

– Вот как? И из-за чего, по её мнению, могла дуэль произойти?

– Знамо из-за чего – из-за измены! Только, видать, сумлевается пока, не знает, кто кому из вас рога наставлял. То в одну сторону думает, то в другую, а как ни крути, во всём тебя винит. Так что разлеживаться тебе никак нельзя, думай, что делать надо.

Новость была и вправду не просто неприятной, а оскорбительной. И – как раз в духе Ольги Сергеевны. Какая-нибудь великосветская дама, в чьей в голове нет ничего, кроме флирта да нарядов, наверное, сболтнула нечто подобное, вот свекровь и начала фантазировать, измышлять всякую всячину.

Ариша помогла Тане усесться поудобнее, подкладывая подушки под спину, пододвинула поднос с завтраком:

– Поешь, голубушка, да поднимайся. Хватит в прошлом-то копаться. Что прошло, то прошло, не воротишь. Думать надо, как да с чего здесь жизнь новую начинать…

Есть не хотелось. Сделала усилие, отпила немного молока. Мысль о том, что за чушь городит свекровь, не давала расслабиться, тревожила.

– Очень плохо всё это, Ариша. Оскорбляет и меня, и Сергея. Однако я уверена, что Ольга Сергеевна меня порочить не будет. Она, как никто, честью семьи дорожит, потому в свете язык свой попридержит.

– Ну а челядь-то, матушка моя, а дворовые-те? Это ведь в нашем доме прислуга молчать приучена, ничего на сторону не вынесут, а здешние не таковы. Свекровь дома обмолвилась раз, другой, а челядинцы и пошли языками молоть. Уж как вечор меня Фёкла расспрашивала! И верить не хочет, что ничего худого промеж вас не было. Заладила, что в Париже без адюльтеров не быват. Так и твердит: адюльтер да адюльтер… Экое слово-то, тьфу, небось, от хозяйки переняла… Чаю, любит она с прислугой из чужих домов болтать, косточки хозяевам перемывать, ну а те уж своим хозяевам передадут. Надо бы тебе, голубушка, самой с Фёклой побеседовать, заткнуть бы рот…

В дверь постучали, Таня поняла: Юрий. И хоть была в постели, позволила войти. В Париже вообще шиком считается, когда дамы чужих людей в спальне принимают, не вставая с кроватей, чуть ли не нагишом. Так что ж ей-то, больной, перед родным человеком церемонии разводить? А Юрик – роднее некуда: деверь, одногодок, товарищ всех детских игр. Ныне – морской офицер, капитан 1 ранга.

Деверь вошёл, и Таня невольно залюбовалась им. Сам высок, статен, иссиня-черный мундир с расшитым золотом воротником и эполетами сидит на нём, как влитой. И как приятно всматриваться в его лицо, отыскивая родные, Серёжины, черты… В детстве братья не были похожи меж собой. Сергея считали копией матери, признанной красавицы, и в юности впечатлительные дамы его называли белокурым ангелом, млели от его взоров. Юрий же в отца, и красив по-мужски: чистой и суровой красотой воина-славянина. А с возрастом и в облике Сержа стали всё явственнее проступать отцовские черты, нежность сменялась мужественностью, и братья становились всё больше и больше похожими друг на друга в осанке, во внешности и в каждом движении.

Юрий присел на пуфик возле, взял за руку:

– Как ты, Тань, стрекозка наша?.. Я в церкви с утра побывал, постоял возле Сержа, пока там народу не было. Можно, с тобой посижу?

Приличия ради и Тане следовало бы побывать там, однако дорога из Парижа слишком много сил отняла. Поехать, чтобы в обморок упасть? Если настроены люди злословить, то всё равно осудят. Не появится вдова в церкви, так скажут, что от стыда перед покойным мужем глаз не кажет, а если и увидят её, обессилевшую, больную, к тому же выводу придут, скажут, что от раскаяния мучается. А Сереже это вряд ли нужно. За три недели, что заняла дорога, нагляделась Таня на гроб, при каждой смене лошадей подходила она к той повозке, присаживалась рядом. Пыталась разговаривать с ним, да ничего не получалось. Ну а прилюдно свои чувства демонстрировать совсем ни к чему. Юра об этом и сам догадался:

– А ты отдохни. Мама найдет, что сказать, если будут спрашивать.

– О, в этом я не сомневаюсь! Она скажет!

Таня не смогла сдержать раздраженной горькой усмешки, а Ариша с готовностью поведала Юрию о её причине. Слушая няньку, он брезгливо морщился:

– Прости, я не знал о маминых фантазиях, впрочем, я и дома-то нечасто бываю… Сегодня же поговорю с ней, да и со слугами.

Помолчал, поглаживая Танину руку, и добавил:

– Не обижайся на неё, думаю, это и от горя, и от ревности. Знаешь, вспоминаю сейчас, как сам в детстве ревновал Сержа к вам с Николаем, и самому стыдно. Я так любил брата, во всем подражать ему старался, и мне часто хотелось с ним наедине что-нибудь обсудить, а он, чуть свет, садился на коня и скакал в ваше имение. Ну и я вынужденно ехал с ним, и мне тоже нравилось бывать у вас. Однако, вы, лихая наша троица, всё время что-нибудь придумывали, исчезали временами, а мы с Семеном чувствовали себя покинутыми. И как мне было обидно!.. Глупо, правда? А ведь было, увы, было…

– Неужель мы часто вас покидали? – переспросила Таня, ей самой так не казалось, она-то в детстве такого чувства не знала. – Разве что когда ты болел. Но вон каким бравым стал, и не верится, что раньше хворал часто… – вздохнула, захотелось ободрить Юрика.

– Кстати, мне вспомнилось, как мы один раз, когда ты простудился, залезли в сугроб чуть не по шеи: собирались там сидеть, чтоб продрогнуть насквозь и тоже заболеть. Нам казалось: нечестно это, что ты один пластом в постели лежишь, хотели тебе компанию составить.

– Вот как? И долго сидели? – изумленно вздёрнул брови деверь и хмыкнул.

– Кажется, да. Промерзли сильно, однако Ариша помешала. Нашла нас, шум подняла. Мальчишек Трофим в баню сразу же загнал, а меня Ариша на печь посадила… Не помню, кому первому в голову идея эта пришла…

– Как это кому?! – вознегодовала нянька. – Знамо дело: тебе, милая! Кто бы еще экую дурость выдумал: в снегу сидеть до посиненья, чтобы лихоманку подхватить. Уж как я тоды осерчала, хотела прямо при барчатах по заднему месту барышню мою вздуть, насилу удержалась… Ходишь за ней, ходишь, трясёшься, чтоб никакую заразу не подхватила, а тут вижу – в сугробе сидит, да и вылезать не желает…

Юрий, слушавший и Таню с улыбкой, после реплики Ариши, наконец, засмеялся, не сдерживаясь. Смех его был нервическим, скорее – просто выплеск зажатых эмоций. Так нервно дергаются губы у тех, кто долгое время не позволял себе радоваться, но вот, наконец, смех прорвался наружу, выплеснулся, а вместе с ним и часть скопившегося в душе горя. Он, согласно кивая, поддержал няньку:

– Да, Тань, такое только ты могла удумать.

И она кивнула, но смеяться не могла: печаль не отступала…

– Ну а как же? – продолжала ворчать Ариша. – Сергей Лександрыч, дай, Господи, ему Царствие Небесное, и маленьким никаких пакостей не выдумывал, а Колька, тот хоть и был завсегда проказником, так не дурак, чтобы себе самому худо делать, а стрекоза эта их подбила, они и послушались.

– Однако, почему вы мне об этом не рассказывали? – Юрий удивился уже тому, что он впервые слышит эту историю. Таня пока ещё не научилась вспоминать о прошлом, то есть о Серже без волнения; когда говорила о нем, голос дрожал, но сделала усилие:

– Серж запретил. Он считал, что мы не выполнили задуманное и нечем гордиться. Ему ведь было не всё равно, что ты подумаешь. Вот если б довел дело до конца и разболелся бы, тогда – другое дело…

– Ах, Серж, Серж… – задумчиво покачал головой Юрий. – А заболел бы, так тем более ничего бы не сказал. А ведь мне было бы приятней тогда, в детстве, знать, что вы обо мне думали, когда я болел, даже в сугроб ради меня полезли… Хотя и сейчас приятно… Сейчас посмеялся, представляя, как вас из сугроба Ариша вытаскивает, и такое ощущение – как будто Сергей рядышком с нами…

Бывает вот так: в горе, тоске по покойному вспомнишь что-нибудь хорошее, весёлое, с ним связанное, и легче на душе становится, как будто свинцово-тяжелая завеса, разделяющая два мира – земной и небесный, расступилась слегка, раздвинулась, и улыбнулся сквозь неё, послал на землю привет тот, ушедший, словно прошептал он: «Не печальтесь, родные, я не столь далеко, как вы думаете, я с вами, вижу вас…»

Всё же зря Ариша говорит, что хватит в прошлом копаться. А где же Тане ещё и силы-то черпать, как не в прошлом, где? Надо помнить, помнить. Вспоминать о счастливых годах, чтобы теперь было чем жить…