Глава седьмая
Из директории «Колючка»
на компьютере Мари Мэллори.
Выдержки из различных документов
Ладно. В общем, я нахамила Жанин. Когда оказалось, что мне нужно у них пожить, Жанин, как всегда, взбесилась. До того взбеленилась, что я ей и говорю: «А попробуйте сами пожить у золовки по соседству! Попробуйте писать курсовые работы, которые учитываются на защите диплома, когда вокруг орут семнадцать человек детей!» У Ирэн, папиной сестры, пятеро своих и еще двое детей последнего мужа от предыдущих браков, но она считает, что в доме как-то слишком тихо, если к каждому из них каждый день не приходит хотя бы один закадычный дружок с ночевкой. К счастью, мой толстячок-папа, прежде чем его забрали на химиотерапию, успел не только отдать мне свою машину, но еще и дозвониться до своего брата Тэда и заставить его дать слово, что он обеспечит мне стол и дом. Поэтому я и сказала Жанин, что все претензии к дяде Тэду.
– А чем тебе не нравится в университетском общежитии? – спросила она.
– Мест нет! – ответила я. – Я снимала квартиру, но ее сдали другим без предупреждения.
На самом деле было не совсем так, но Жанин я об этом говорить не собиралась. Просто мы с Робби вместе снимали две комнаты (причем я отдала все деньги, чтобы оплатить жилье вперед), а потом он взял и привел туда свою новую девушку Давину, а меня выставил. Кажется, он сказал, что я могу спать на диване, – но тут я не уверена, потому что от злости его не слышала. Я помчалась в Лондон к маме, дав зарок никогда не возвращаться. И не собиралась возвращаться, но пришлось – из-за папы. Он заставил меня вернуться, и я была вынуждена провести прекраснейший месяц в доме тети Ирэн. Ну, я и сказала папе, что больше ни за что на свете, и тогда он пристроил меня к дяде Тэду.
Жанин посмотрела на меня волком. Но перечить дяде Тэду она ни за что не станет. Иначе он, чего доброго, заметит, что она вертит им как хочет. Нет, она решила выждать время и мало-помалу убедить дядю Тэда, что со мной невозможно ужиться. Так что она ничего не сказала, только проделала этот свой любимый фокус – одернула рукава свитера, так что зазвенели золотые браслеты. Дерг. Дерг. Встряхнула безупречной стрижкой. Уходи – звяк, звяк, бряк, – дай позвонить. Звонила она тем несчастным девочкам, которые работают в ее одежном магазине в Клифтоне. Жанин их постоянно увольняет ни за что. Я слышала, как она говорит в трубку, пока я шла наверх с очередной охапкой своего барахла: «Пусть уйдет. Я сыта ей по горло!» Эти свои кошмарные свитера она берет в собственном магазине. Больше всего я ненавижу как раз тот, который был на ней тогда, – у него такой вид, будто она плюхнула себе на плечо рисовый пудинг. Ник говорит, что он больше всего ненавидит тот, что с бронзовой тушеной фасолью.
И Жанин еще думает, что я дурно влияю на Ника! Ну или краду его любовь, или еще что-то. На Ника повлиять нельзя. Это невозможно в принципе. Повлиять на Ника не в силах никто и ничто, пока он сам не захочет. Ник мальчик славный, добрый и глубоко эгоистичный. О нем многое говорит хотя бы то, что, пока я жила на той же улице у тети Ирэн, он туда носа не показывал. Когда я перетаскивала барахло к дяде Тэду, то спросила у Ника почему.
– Да там же дети! – Он будто бы удивился, что тут непонятного.
Самому Нику, должна отметить, всего четырнадцать. Он стоял, руки в карманы, и смотрел, как я выгружаю из папиной машины коробки и полиэтиленовые мешки.
– О, компьютер, – сказал он. – У меня ноутбук. А у тебя?
– Старый, с придурью и почти ни с чем не совместим – совсем как я, – говорю.
Представьте себе, он взял его и отнес на второй этаж родительского дома – расстарался ради меня. Наверное, оказал мне честь, а может, боялся, что я разобью компьютер. Он довольно низкого мнения о женщинах в целом (еще бы, при такой мамаше, как Жанин, и я бы женщин недолюбливала). Потом он спустился обратно и посмотрел на папину машину:
– А она ничего.
– Это папина, – сказала я. – То есть была. Он сказал, что подарит мне ее, когда я сдам на права.
– А когда ты сдала? – спросил Ник.
– Тс-с! – сказала я. – Экзамен в понедельник.
– Тогда как ты доставила ее в Бристоль? – поинтересовался он.
– А как ты думаешь? Само собой, села за руль да и приехала, – ответила я.
– Но… – Он осекся. – Сама, одна?
– Да, – ответила я.
Было видно, что мне удалось вызвать у мастера Ника благоговейное восхищение. Мне стало приятно. Таких, как Ник, нужно постоянно ставить на место, иначе обернуться не успеешь, как будешь стирать ему носки, пока он ходит по тебе босыми ногами. (Робби был такой же, просто мне не удавалось вызывать у него благоговейное восхищение надолго.) Ник держит в ежовых рукавицах и мать, и отца. Я была на седьмом небе и в полном восторге, когда обнаружила, что Жанин и в самом деле вручную стирает ему носки, потому что Ник ноет, что после машинной стирки носки ему трут. Дядя Тэд вручает Нику десятифунтовые купюры чуть ли не каждый раз, когда они встречаются на лестнице. И весь подвал отдан Нику в полное распоряжение. Родители не входят туда без стука. Честное слово. Он показал мне подвал, когда я перенесла все свои вещи в мансарду. Думаю, это он снова оказал мне честь. Там, внизу, прямо роскошные апартаменты – весь пол застелен ковром сливового цвета. А какая у него стереосистема! Эх! Зависть берет!
– Я сам выбирал ковер, – сообщил Ник.
– Изысканный траурный оттенок, – сказала я. – Прямо заплесневелое епископское облачение. Можно разливать черничное варенье банками, никто не заметит.
Ник засмеялся:
– А почему ты всегда такая мрачная?
– Потому что у меня крах в личной жизни! – ответила я. – Не спрашивай! Я становлюсь опасной!
– Ты всегда опасная, – заявил он. – Этим ты мне и нравишься.
Да, мы с Ником отлично ладим. Может быть, именно поэтому Жанин так возражает против моего присутствия. Похоже, нам удалось возобновить отношения с того самого места, когда мои родители развелись и переехали в Лондон. У нас с ним все началось давным-давно, еще тогда, когда Жанин платила маме, чтобы та сидела с Ником почти все время. Беда в том, что мама плохо ладит с малышами (хотя, должна сказать, с подростками у нее все просто здорово), поэтому она спихивала Ника на меня, как только я приходила из школы. Одно из первых моих воспоминаний – это как я качу огромную коляску с Ником в горку в Даунс, а потом, когда тернистый путь был позади, я вытаскивала его, и мы сидели на траве и сочиняли разные истории. Мы с Жанин в первый раз всерьез поцапались, когда мне было двенадцать, а Нику шесть и Жанин обнаружила, что Ник хочет побыть со мной, а не идти куда-то там с Жанин. Она сказала, что я забиваю Нику голову фантазиями. Я сказала, что он почти все сочиняет сам. Она сказала, что из-за меня он не отличает то, что есть, от всяких выдумок. А я сказала: еще как отличает, ведь понимает же он, что с Жанин ему будет скучно.
Наверное, возобновить отношения оказалось проще, потому что Ник по-прежнему такой же потрясающе красивый ребенок, каким он был, когда я катила его в гору и старушки останавливали меня и говорили, какой у меня прелестный братик (а я всегда отвечала: «Он мне не брат, мы двоюродные»). Просто сейчас он примерно на ярд выше, и мне приходится запрокидывать голову, чтобы заглянуть ему в лицо. Он говорит, что я тоже не изменилась. Так и есть. Я с двенадцати лет не расту. И у меня все такое же круглое лицо – как неумело нарисованное сердечко на школьной валентинке, – и нос у меня тоже не отрос, так что очки постоянно съезжают. Такая же растрепанная шевелюра мышиного цвета, такое же отсутствие фигуры. Я всю жизнь была этакой пышечкой в ямочках, а пока жила у мамы, у меня был нервный жор (ну и дура же я – думала, здоровую пищу затем и изобрели, чтобы люди не толстели), так что теперь я откровенно ТОЛСТАЯ. Перед тем как сесть это писать, я посмотрела в зеркало и удивилась, что Робби вообще во мне нашел…
…сообщил, что экзамен на права я не сдала. На самом деле я не виновата. Улицы в Бристоле такие путаные. Вряд ли он меня завалил просто за то, что мы заблудились, хотя в конце концов я съехала задним ходом вниз по Тоттердаун (а уклон там, по-моему, градусов тридцать), поскольку, похоже, забыла, как трогаться на подъеме. Пересдать разрешат только через месяц. Тьфу.
Чтобы выпустить пар, я ворвалась в деканат ветеринарного факультета и подала заявление о переходе на философский. Мне сказали, что я хорошо учусь и неужели я серьезно. И я сказала, что да. Если они думают, что я хочу тут торчать и смотреть, как Робби Пейн строит глазки Давине Фростик, то ошибаются. Мне сказали, что это неуважительная причина для смены специальности. Я сказала, что других у меня нет. Тогда они захмыкали, заахали и сообщили, что все равно до Пасхи, а то и до осени это невозможно – очевидно, полагали, что за это время я передумаю.
НИ ЗА ЧТО. Я не стригла ногтей, пока сидела в больнице с папой. Теперь я клянусь не стричь их целый год. Никто не заставит меня работать с животными, когда у меня когти в дюйм[9] длиной. Нате вам!
БЕСИТ!!! За пересдачу на права я отдала почти все деньги. Пришлось сказать дяде Тэду, что я буду платить ему за комнату и содержание раз в полгода. Он отнесся к этому спокойно. Ведь он и так богатый. А у Жанин, похоже, денег куры не клюют.
Но какие же они душные, господи!
Понятно, почему Ник каждый вечер ныряет в этот свой подвал. Прежде чем я поняла, что можно уходить в мансарду и притворяться, что занимаюсь, я провела несколько вечеров, сидя с ними в гостиной после ужина, и каждый вечер тянулся по сто лет. (Гм. Ужин. Между прочим, Жанин сама не готовит. У нее в холодильнике хранится так называемый «рацион» – запас диетических полуфабрикатов для желающих похудеть. Ник и дядя Тэд едят их с десятидюймовыми горами порошкового картофельного пюре. Мы с Жанин – без пюре. Я каждую ночь просыпаюсь, потому что у меня от голода бурчит в животе, но, надеюсь, страдаю не напрасно.) После ужина они никогда никуда не ходят. Насколько мне известно, как-то раз идея очередной книги посетила дядю Тэда прямо в разгар представления Валлийской национальной оперы, и им пришлось уйти, чтобы он написал первую главу. Жанин не приветствует подобные неразумные траты, поэтому теперь они сидят дома. И почти не смотрят телевизор, поскольку он мешает дяде Тэду обдумывать идеи книг.
Вот мы и сидели. Казалось бы, раз дядя Тэд всемирно известный писатель, с ним должно быть интересно поговорить. По меньшей мере, ждешь, что он расскажет, какие гнусные козни строят демоны в его последнем сюжете (демонов дядя Тэд придумывает как никто, от них просто мороз по коже). Как бы не так. Он вообще никогда не говорит ни о работе, ни о том, что с ней связано.
Я спросила у него почему; это было на второй вечер. Жанин поглядела на меня так, будто я брякнула, что папа римский практикует вуду. А дядя Тэд объяснил, что подобные темы он оставляет для публичных выступлений.
– Писательство – такая же работа, как и любая другая, – говорит. – Хочу приходить домой из конторы и класть ноги на стол – как все.
(Само собой, он работает дома.)
– Ну что ж, тоже точка зрения, – сказала я.
На самом деле я была в полном шоке. Как можно называть просто «работой» все, что связано с воображением? Мое мнение о дяде Тэде, которого я даже любила и которым восхищалась, с визгом скатилось под гору почти до уровня моря.
А потом стало сползать еще ниже – уныло и неспешно, будто санки по очень пологому склону, поскольку дядя Тэд завел разговор о доме. И о деньгах. Явно очень довольный тем, сколько денег он заработал за последнее время, он поведал мне, какие именно украшения и улучшения в доме сделаны на гонорар от каждой книги в отдельности. Жанин с жаром кивала и напоминала ему, что подвал Ника – это результат «Проклятого особняка», а он парировал, что встроенные книжные шкафы – это «Сдавайся, дьявол», и оба сообщили мне, что после «Явления тьмы» они смогли позволить себе пригласить дизайнера по интерьерам и сделать ремонт в гостиной. Я подумала, что относиться так к книгам – это просто ужасно. Я считала, что книга – это Произведение Искусства.
– Но окна во всех комнатах мы оставили как были, – добавил дядя Тэд. – Пришлось.
Дело в том, что я очень люблю здешние оконные стекла. Помню их с детства. Они все волнистые и бугристые. Если посмотреть из окна на улицу, особенно вечером, получается такой утес с домами и деревьями, испещренный теплыми светящимися квадратами окошек, и все скользит и рябит, будто вот-вот превратится во что-то другое. Под некоторыми углами дома изгибаются и растягиваются по-всякому – прямо веришь, что они ускользают в другие измерения. И если смотреть на задний двор, так же здорово. Там получается изумрудно-зеленая панорама города на фоне бледного заката. А когда загораются фонари, они словно дырочки, сквозь которые просвечивает оранжевое небо. Все рябит и растягивается – впору подумать, что смотришь на какое-то диковинное и очень волшебное место, прикрывшееся городом.
Я поняла, что дядя Тэд сейчас погубит эту диковинность, ляпнув о своих окнах что-нибудь скучное и унылое, и до дрожи этого испугалась. Прямо-таки молилась, чтобы он промолчал. Но он сказал. Вот что он сказал:
– Это подлинное стекло времен Второй мировой, представляешь? Сохранилось с тех пор, как Гитлер бомбил здешние доки. Дом ударило взрывной волной, все окна вылетели, пришлось стеклить их заново. Вот мы и оставили стекла, хотя весь остальной дом переделали. Это историческое стекло. Повышает ценность дома, и немало.
Слыхали? Он же фэнтези пишет! У него окна выходят в другие измерения! А думает только о том, сколько лишних денег они могут принести!
Ой, я понимаю, я ужасная и неблагодарная. Они пустили меня к себе пожить. Но все равно…
Ник хотя бы заметил про окна. Говорит, в них видно отблески великой альтернативной вселенной под названием Бристолия. А поскольку в некотором смысле он так же практичен, как и отец, то сделал карты Бристолии для настольной ролевой игры…
…скоро. У меня в груди ноет из-за Робби. Я хожу в университет, но на самом деле просто отсиживаю на занятиях. Вроде бы крах в личной жизни в принципе можно пережить. У всех получается. Ведь прошло уже несколько месяцев. Наверное, я не как все. А как кто? Не знаю. В том-то и беда, когда ты приемный и не знаешь, кто твои настоящие родители. У них есть всякие мелкие наследственные качества, о которых ты не подозреваешь и не готов к ним, а они накапливаются и бьют по тебе же. Не знаешь, чего ожидать.
А деньги у меня тают и тают, уже почти не осталось…
Ну и дела! Пришло письмо от какого-то Руперта Венейблза. Юрист, наверное. Такие имена и фамилии бывают только у юристов, больше ни у кого. Говорит, какой-то дальний родственник оставил мне сто фунтов в наследство. Дайте, дайте скорее!
Таковы были мои первые, радостные мысли. Но тут Жанин все испортила – спросила сладким голосом:
– Какой еще дальний родственник, милая моя? Со стороны отца, со стороны матери или твой личный?
И дядя Тэд внес свою лепту:
– А какой адрес у этого юриста? Посмотри, откуда он, – вот и будет подсказка.
Опять он со своей практичностью. Этот Венейблз писал из Уиверс-Энда в Кембриджшире. Мамины родные живут на юге Лондона. Папины все бристольские. Никто из них, насколько нам известно, за последнее время не умер, даже мой бедный толстячок-папа, который до сих пор торчит в больнице где-то в Кенте. Остаются только мои собственные настоящие, подлинные родственники – выходит, они каким-то загадочным образом меня нашли. Я едва не пришла в восторг, но потом Ник сказал, что, по его мнению, это чья-то злая шутка.
Свое мнение Ник высказал через час после того, как все остальные перестали это обсуждать. Именно столько у Ника уходит, чтобы перестать быть утренним зомби и стать нормальным дневным самим собой. Он разлепил глаза, собрался в школу, взял письмо и по пути к задней двери подверг его пристальному изучению.
– Из адреса не следует, что он юрист. В письме не говорится, кто оставил тебе деньги. Это розыгрыш, – постановил он. Бросил мне письмо обратно (промахнулся, и оно упало на пол) и ушел.
Может, и розыгрыш, но деньги мне пригодятся. Так я и написала этому Венейблзу. Ну и намекнула, что можно рассказать мне все поподробнее.
Сегодня он ответил – говорит, приедет и отдаст деньги. Но не говорит когда и так и не сказал, кто мне их завещал. Ни единому слову не верю. Ник был прав.
…и сказал, что я сдала экзамен на права! К этому времени меня одолел такой пессимизм, что я не поверила и попросила повторить. И во второй раз он сказал то же самое.
Наверное, автоинспекторы, принимающие экзамены на права, не привыкли, чтобы их целовали. Этот воспринял все стоически, а потом вылез из машины и пустился бежать. Я выскочила следом. Сорвала таблички с буквой «У», запрыгнула обратно за руль, рванула с места и укатила. Мне было немного неловко, что я оставила Вэла, приятеля Робби, стоять на мостовой, но он просто подвез меня перед этим на моей машине примерно ярдов сто от его квартиры до места, где я сдавала экзамен. Кроме того, от Вэла у меня все время возникает чувство, что он считает, будто может воспользоваться моей подавленностью из-за Робби и заполучить меня, а я хочу, чтобы он усвоил, что тут ему ловить нечего. Я покатила к дяде Тэду, с визгом затормозила и припарковалась вторым рядом. У Ника почему-то отменили уроки, и я хотела, чтобы он узнал первым.
К сожалению, Жанин тоже была дома. По-моему, своим одежным магазином она руководит исключительно по телефону. Дядя Тэд в тот день уехал в Лондон, поэтому она зашла домой, чтобы покормить Ника ленчем, хотя сама никогда ничего на ленч не ест. Прямо воплощение Материнской Самоотверженности (дело в том, что Ник, если разрешить ему готовить себе ленч самостоятельно, устилает кухню несколькими фарлонгами[10] спагетти, и я прямо вижу, что думает об этом Жанин). Когда я ворвалась в дом, она была в кухне, и Ник тоже.
– Ну что, опять не сдала, моя милая? Какая жалость! – говорит Жанин.
Как девятью простыми словами заставить человека перестать радоваться и начать злиться.
– Нет, сдала! – рычу я.
– Красотища! – говорит Ник. – Теперь ты покатаешь меня по Бристолии!
– Размечтался! – отвечаю.
А Жанин положила руку мне на плечо и говорит:
– Бедная Мари. Ужасно устала – ведь тебе это таких трудов стоило. Ник, не приставай к ней.
Тут я сообразила, что Жанин на самом деле дома только затем, чтобы не позволить мне рисковать жизнью Ника в папиной машине.
– Устала? Ни капельки! – рассвирепела я. – Да я на седьмом небе! – (Уже нет. Жанин основательно испортила мне настроение.) – Просто вы думаете, что Нику опасно со мной ездить!
– Нет, я этого не говорила, Мари, – возразила она. – Но я точно знаю, что сама по-настоящему начала учиться водить уже после того, как получила права.
– Все так говорят, но у меня по-другому, – возразила я. – Я натренировалась заранее и погубила вам все веселье.
– Мари, милая моя, – сказала она. – Я понимаю, ты обожаешь нарушать правила, но на самом деле ты такая же, как все. А ездить за рулем опасно.
Ну, в общем, мы сцепились – Жанин вся сладость и свет, аж во рту приторно, а я вот-вот начну кусаться. В этом вся Жанин. Размажет тебя по стенке, а сама даже голоса не повысит. Только ласково улыбается, когда ты уже прыгаешь от злости. Ник просто смотрел и ждал. И в критический момент сказал:
– Мама, ты же знаешь, она водит эту машину уже несколько лет. Мари, если ты не собираешься меня катать, я запросто могу пойти к Фреду Гольбейну.
– Нет-нет. Я тебя покатаю. Уже иду, – сказала я.
– Ник, я тебе запрещаю, – сказала Жанин.
Он улыбнулся ей так, что кто угодно растает, и просто вышел за дверь и направился к машине. Вот так вот. Мастер Ник пожелал показать мне Бристолию, и невольницы сделали, как он хотел. По правде говоря, у меня было ощущение, что мне оказали честь, ведь он доверяет мне, знает, что я повезу его и при этом не буду смеяться над игрой в Бристолию. От этого настроение у меня сразу улучшилось.
– Куда? – спросила я.
Ник развернул большую, тщательно раскрашенную карту:
– Начнем, наверное, с Пещер скальных чудовищ и Замка Стража Зеленых равнин, – серьезно проговорил он.
И я отвезла его в зоопарк, а потом мимо большого красного готического здания школы поблизости. Потом мы прокатились вокруг парка Дурдхэм-Даун, доехали до Уэстбери-он-Трим и вернулись в Рэдленд. И еще долго катались, я уже не помню, где именно. Ник придумал для всего красивые новые названия и сочинил красочные легенды. Он рассказал мне, сколько в точности миль Бристолии приходится на каждую милю нашего пути по городу. Я изо всех сил старалась вдумываться и проявлять интерес, но папина машина что-то барахлила. Может, верила всему, что говорил Ник. Когда он мне сообщил, что до зоопарка мы проехали семьсот миль, машина стала скрежетать и глохнуть на подъемах. Но Ник все объяснял и объяснял, хотя я отвечала то невпопад, то с подковыркой. По-моему, он не заметил. Честно говоря, я была даже тронута, ведь в похожие игры (просто в меньшем масштабе) мы играли, когда мне было четырнадцать, а Нику восемь. И теперь я бы скорее умерла, чем обидела его.
Мы ехали в горку в сторону центра, и Ник только что сообщил мне, что мы накрутили уже две тысячи миль по дорогам Бристолии, как вдруг он сказал:
– Погоди-ка. По-моему, за нами хвост.
Я чуть не ляпнула: «Это что, тоже игра?» – и рада, что смолчала, так как вдруг мне стало яснее ясного, что он прав. Не спрашивайте как. Просто я поняла, что за нами кто-то следует, ищет нас, твердо намерен нас найти. Чувство было не из приятных. Наверное, это Жанин послала кого-то удостовериться, что я не прикончу ее Ника. И я сказала:
– Как ты думаешь, что нам делать?
– Ехать в Бифлуменцию… то есть в Бедминстер, – сказал Ник, – а там я скажу, что дальше.
К этому времени уже начались пробки. Очень кстати было заполучить такого пассажира, как Ник, с энциклопедическими познаниями в городской топографии, чтобы подсказывал, куда свернуть. Примерно на четверть часа мы даже бросили играть в Бристолию, очень уж все было напряженно – мы въехали на холм на другом берегу реки, спустились с него другой дорогой и свернули на шоссе к подвесному мосту. По пути жутковатое ощущение, что кто-то едет за нами и ищет нас, пропало. Ник откинулся на спинку кресла и вздохнул.
– Ну все. Оторвались. Теперь мы в Дальней Бристолии, где живут все колдуны и волшебники.
– Что да, то да, только зря мы встали в очередь на подвесной мост! – практически взвыла я.
– Ничего. У меня есть деньги, чтоб заплатить за проезд, – ответил Ник.
– Да нет, это же то самое место из моих снов! – простонала я.
Вот уж куда мне не хотелось – так это туда. Настроение снова испортилось. А все Жанин. Она развеяла облако радости от того, что я сдала на права, и обнажила таящееся под ним горе, и хотя во время путешествия по экзотической Бристолии я о нем ненадолго забыла, оно никуда не делось и было по-прежнему горькое.
– А я-то думал, что повеселил тебя и ты больше не такая мрачная, – сказал Ник.
– Ничего не могу поделать. У меня крах в личной жизни, – ответила я. – И еще папа, не говоря уже про сны!
Наверное, нечего удивляться, что Ник подумал про сны что-то не то. Клифтонский подвесной мост – рекордсмен по самоубийствам.
– Тебе снится, как ты бросаешься с моста? – уточнил Ник.
– Нет! Гораздо страшнее! – сказала я.
– Ну-ка рассказывай свои сны, – приказал он.
Я и рассказала – хотя раньше не говорила этого ни одной живой душе. Я и самой себе в них не признавалась, разве что назвала этот дневник «Директория „Колючка“», просто чтобы показать, что на самом деле я про них знаю. Они очень мерзкие. От них возникает такое ужасное ощущение бессилия и подавленности. Мне они снятся уже три с лишним года, с тех самых пор, как мы перебрались в Лондон и мама с папой разошлись, и из-за этих снов я подумываю, не сошла ли я с ума. И когда рассказывала, была уверена: Ник решит, что они безумные. Но когда ведешь машину, почему-то тянет откровенничать, как будто это такая передвижная кушетка психоаналитика, и когда нам с Ником одновременно показалось, будто за нами хвост, у меня появилось чувство, что все равно у нас мысли общие.
Во сне я всегда оказываюсь на бристольском конце моста и поднимаюсь по крутой тропе, которая ведет по берегу к пешеходной дорожке через мост, и тут вдруг попадаю на просторную вересковую пустошь, залитую лунным светом (саму луну я не вижу, просто знаю, что это лунный свет). Иду, иду – и вижу тропинку. Иногда я чувствую, что могу упереться изо всех сил и не идти по этой тропинке. Тогда меня ждет наказание. Во сне я сбиваюсь с пути и блуждаю по этим жутким болотам, а когда просыпаюсь, вся дрожу от страха и угрызений совести. Но если я сдаюсь (то есть не упираюсь изо всех сил) и просто иду по тропе, то всегда дохожу до какого-то горизонта, где небо попросту упирается в пустошь, а посреди тропы виднеется одинокий черный куст. И куст – это старуха.
Только не спрашивайте, как так выходит. Вот Ник спросил. Я не смогла ему объяснить. Не то чтобы эта старуха сплетена из веток. Не то чтобы это небо просвечивает сквозь куст и получается она. И даже не то чтобы она вселилась в этот куст, нет. Но во сне я понимаю, что куст – это то же самое, что узколицая строгая старуха, возможно богиня. Мне она не нравится. Она меня презирает. А сюда она меня притащила, чтобы отчитать.
– Даже и не мечтай об успехе или удаче, – говорит она, – пока не перестанешь относиться к жизни так агрессивно. Настоящие леди так себя не ведут. Настоящие леди просто сидят в изящной позе и ждут, когда другие все уладят.
Это она всегда говорит, но в последнее время мне попадает еще и из-за Робби. Сначала – за то, что жить с ним аморально, а теперь, когда мы с ним расстались, она говорит:
– Тосковать по мужчине недостойно леди. Тебе не добиться успеха и достойной жизни, пока ты не бросишь университет и не выйдешь замуж за нормального, хорошего молодого человека.
– Только не вздумай сказать, что это говорит мое подсознание! – буркнула я Нику.
– Нет, конечно. Ты так никогда не говоришь и не думаешь. Это не ты, – уверенно отозвался он. – Думаю, это какая-то ведьма.
– Я называю ее Колючка, – призналась я. Только тут до меня дошло, что папин автомобиль с колоссальным трудом взбирается на холм перед ущельем. Мы еле ползли. Двигатель пыхтел – «пунк, пунк, пунк». А когда я взглянула в зеркало (пока я рассказывала Нику сны, я забыла, что надо туда смотреть), то увидела, что за нами нетерпеливо пыхтит, ползет и тащится длинная череда машин. Всю дорогу между живыми изгородями у нас за спиной заволокло синим дымом.
– Господи! – сказала я. – Что стряслось? Мы сломались!
– Попробуй переключить передачу, – посоветовал Ник.
Я посмотрела вниз и обнаружила, что еду на четвертой. Неудивительно! Я тут же переключилась на вторую, и мы рванули с места. Машина благодарно взвыла, мы миновали последние повороты и понеслись к мосту. Ник от щедрот своих выгреб горсть мелочи и расплатился с автоматом при въезде.
– Это знамение. Ты принес мне удачу, – сказала я, когда мы вперевалочку покатили через ущелье.
– Я об этом думал, – ответил Ник. – Нам надо как-то переломить этот сон. Знаешь, а давай-ка…
Я понимала, что он хочет сказать. И мы разом завопили:
– Спляшем Ведьмин танец и снимем сглаз!
Я остановила машину сразу за мостом. И выскочила. Ник выбрался следом, раскладываясь, будто подзорная труба, и мы оба бросились на пешеходную дорожку там, где в нее упиралась тропинка, которая шла вверх по склону. Ведьмин танец – это была наша старая затея, мы его частенько плясали, когда были маленькие, и считали, что он действует, между прочим, просто сейчас подзабыли, как это делается. Я уловила ритм довольно быстро. Ник стеснялся, поэтому у него ушло больше времени. Мы уже третий раз разжимали кулаки – раз, раз, раз! – когда он наконец расслабился. А потом нас понесло – но тут все принялись на нас орать и сигналить.
– Не обращай внимания! – пропыхтела я. Раз, раз, раз. – Убирайся, сглаз! – распевали мы. – Снам конец! Убирайся, сглаз!
Гудки стали громче, но у меня было отчетливое ощущение, что Ведьмин танец помогает (Ник говорит, у него тоже), поэтому мы плясали и плясали. А потом (я не заметила, когда это произошло) из машины следом за нами выбрался человек, подошел по пешеходной дорожке прямо ко мне и заорал:
– Перенесите шабаш куда-нибудь в другое место!
Ну и злился же он. Я поглядела на него. Поглядела на его огромный серебристый автомобиль, а потом снова на него. Вот ведь хлыщ. Голова как яйцо, прическа прилизана волосок к волоску, очки в золотой оправе, белый макинтош весь в ремешках и пряжечках – да еще и костюмчик, чтоб мне пусто было! А вместо галстука такой пижонский шелковый платок. Бизнесмен, подумала я. Из-за нас на полминуты опоздал на важную встречу. Я покосилась на Ника – а он что думает? Но Ник иногда бывает тот еще трус, прямо крысеныш. Он стоял и нашпиговывал себя огромными дозами смущения со всех сторон. Стоял и корчился – да-да, крысеныш! Это не я, сэр! Это она меня заставила, офицер! Женщина, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел, Господи! Так и тянуло ему врезать.
Пришлось мне, как всегда, самой за себя биться – и я поправила пальцем очки на носу, чтобы нацелить на этого хлыща особенно гадостный взгляд.
К сожалению, он оказался крепким орешком, откуда что берется. Он поправил собственные очки, взявшись за оправу левой линзы, и ответил мне таким же гадостным взглядом. Колючим, как я не знаю что. Я уже хотела сменить тактику и заговорить, но хлыщ успел первым. И как рявкнет:
– Меня зовут Руперт Венейблз. Я искал вас по всему городу, чтобы вручить вот это.
Достает сотню фунтов, пересчитывает и сует мне.
Я так опешила, что даже не сообразила спросить, откуда он знает, что это я. Тут, конечно, виноваты зеваки. К этому времени на мосту в обе стороны скопилось, наверное, несколько сотен машин, и все водители таращились на нас. Когда они увидели деньги, то заулюлюкали и загудели. Правда, вряд ли они решили, что хлыщ мне платит, чтобы я передвинула машину. Ох, ну и РАССВИРЕПЕЛА же я! А Ник, едва услышав имя хлыща и увидев деньги, преисполнился искреннего смущения, и проку от него не было никакого. Поэтому мы просто забрались в папину машину, и я покатила прочь. Рывками.
Через некоторое время я проговорила – сквозь зубы:
– Надеюсь, что больше мы с этим хлыщом не встретимся – в интересах обеих сторон. Не то прольется чья-то кровь!
– Зато Ведьмин танец подействовал, – сказал Ник.
Это только подлило масла в огонь, я рассвирепела еще пуще:
– Ты это про что, крысеныш?
– У тебя теперь сто фунтов, и ты никому ничего не должна, – заявил Ник.
– Небось банкноты фальшивые, – сказала я.
– На что собираешься их потратить? – спросил Ник.
– И не спрашивай! Чего ни хватишься – ничего у меня нет! – ответила я.
Наверное, я немного оттаяла. По крайней мере, после этого мне уже было совсем не так горько.