Она
Февральским утром, удрученный собственным бездельем, он нашел небольшое кафе и за столиком у окна попытался разобраться в своей работе. Фразы копошились, налезали одна на другую – и в раздражении от сумятицы в словах, от неумения их упорядочить, он отбросил листы и с унынием подумал о собственном несовершенстве.
Вошла она, робко огляделась, прошла и села напротив.
– Хорошее место, все посетители простреливаются, и злые, и добрые, – застенчиво улыбнулась.
Он не мог не ответить восхищенным взглядом, хороша была, такие лица вызывают неизменное желание обладать их владельцами, и подумал: «Полюбит». После третьей чашечки кофе с сожалением расстались, условившись о встрече.
Три дня истекли в положенный им срок. Свиделись, и время полетело, но параллельно – его и ее, она мило не впускала к себе, все решала сама. Вынужденный соглашаться хотя бы на редкие встречи в кафе, жаждал ее каждую минуту и терзался муками сомнения: не хочет, от скуки играет. В телефонном разговоре стал горько сетовать, что не нужен ей, не подходит по параметрам, что…
«Ты опять начинаешь», – спокойно перебила она.
Умиленный ее признательностью, благодарный ей, попытался рассказать о чуде вселенной.
«Ну ладно, все, до свидания».
По сути дела, знал о ней немного. Никого, кроме подруг, не имела, как и он, не любила шумных сборищ, плясок по разным клубам, гульбищ с пивом и колой, остальное исчезало в «черной дыре» молчания.
Но она была душе его мила, она была душе его мила, не то, не так, ее душа была ему мила, близка и родственна.
Позвонила мама и попросила переслать в Москву шерсть для вязки, в Германии продаются такие нитки. У них тоже имеются, но страшно дорого. Опросив друзей и знакомых, убедился, что никто ничего не знает – невежды, лишь в одном из магазинов охотно пояснили, где купить, сколько платить, и какая шерсть особенно хороша для вязки свитеров и шарфов.
Собрав посылку, пошел на почту, к поезду мама не советовала и приближаться, проводницы бывают разные – и деньги, и посылку заберут. На почте в очереди ощутил томление по ней, позвонил, пригласил, согласилась.
Подходя к кафе, наткнулся взглядом на номер стоящей машины: 86–77, суммы цифр сошлись: 14–14, значит, повезет.
Вошла, и стронулось сердце. Рядом кто-то зачем-то что-то громко доказывал, посетители беспрестанно вставали, ходили к бару, садились, в полумраке нежно белели лица. Очарованный ее тихой прелестью, замороченный ее вечным молчанием, он изнывал от желания схватить, смять, сломать до стонов, до мольбы, до крика, обладать здесь и сейчас.
– Что? – шепнула.
– Что, – сдавленно ответил.
Этой весенней ночью она была с ним.
Ничего не помнит. Другой, а не он, рычал, кричал, стонал и смеялся – сбылось, цифры не обманули.
Весенним утром она серьезно сказала:
«Твои щупальца проникли в меня, обняли, я задыхалась, но не хотела, чтобы они слабели».
Он шел на лекцию. Таяли облака, солнце поднималось, небо очистилось, город цвел. И задохнулся от любви ко всему, пылью, пылью рассеяться по свету и исчезнуть.
Она приходила, приходила неожиданно, позвонив снизу, и он любил каждый микрон ее тела, всю собирал в свои руки и не отпускал до утра.
Пора цветения закончилась, наступило лето. Задержавшись на приеме у врача, спешил на встречу к ней. Ku-Damm гудел, берлинцы с удовольствием заполнили столики на улице, особенно многолюдно было в кафе у перекрестка, все посетители без исключения чему-то смеялись.
Проходя мимо, он улыбнулся, смех усилился, оглянулся – за ним по пятам шел кривляющийся клоун, передразнивая каждое его движение. Поняв, что проделки разгадали, шут замертво свалился на землю.
Смех загремел, публика неистовствовала…
Сидя напротив нее, он жаждал услышать слова сочувствия, гнева, осуждения толпы обывателей, но она тоже засмеялась, уверяя, что ей знакомо это кафе, человек так зарабатывает, нужны деньги, на него в кафе ходят, всем хорошо.
Платит ли тот налог, поинтересовался он, пожала плечами, неожиданно засобиралась. На улице махнула рукой и, позевывая, поспешила, ни разу не оглянувшись.
«Как уставшая собака, – с обидой подумал он и побрел назад в кафе. – Что это вдруг?»
Вечером позвонил и выклянчил, где угрозами, где просьбами, совместную поездку за город. В мечтах пронесся завтрашний день, наполненный пышными деревьями, цветами, солнцем и любовью.
Оба, безлошадные, в воскресенье ехали на автобусе к замку-музею – так она пожелала. В детстве он рисовал башни, крепостные стены, рвы, рыцарей, затем картинки раздавал ребятам, дома хранил только солдатиков из пластилина, потому ясно представлялось величие крепости, куда вез автобус.
Солнце разгулялось не на шутку, и он вспомнил, что впопыхах не захватил с собой ни воды, ни бутербродов, а что в ее сумке – не знал.
Трехэтажный опрятный беленький домик с синей крышей посреди полей и оказался замком, три развесистых дуба во дворе, три зеленого цвета постройки.
Всюду царила гулкая чистота, здесь жили местные князьки, к ним ходил в гости какой-то в свое время известный поэт, о нем и экспонаты. Она увлеченно рассматривала листки в витринах, фото и надписи на стенах, портреты, ручки, шляпы, шкафчики и диванчики, он понуро следовал за ней. На втором этаже столкнулись с группой старичков в отглаженных аккуратных костюмчиках; неслышно обходя помещение, бережно водили они больного подростка, искреннюю радость всему мальчик выражал мычанием и смехом, старички счастливо переглядывались, гордясь приобщением ребенка к вечному.
Затем автобус повез к «Крестьянскому двору», голод томил, а у нее лишь шоколад. Посреди поля у дороги разместились деревянные домики, столы, скамейки, редкие кусты не спасали от зноя. Свисали укрепленные к балкам колеса от телег, хомуты, цепи, гирлянды из лука. Бутылки из-под пива, пустые и полные, загромождали столы, веселье разливалось от души. Горячие сосиски с горчицей, булочки и жареный до черноты картофель забили нутро, пытался размочить водой с газом, и все набитое в желудок болезненно забродило по телу.
Она исчезла, вернулась оживленная: встретила знакомых с машиной, предлагают посетить интересный музей крестьянской утвари.
– Нет! – отрезал он.
В Берлине на вокзале, виновато заглядывая в глаза, запросился домой.
В жаркие дни никак не мог ни дозвониться, ни увидеться, одиноким лежал на траве у воды. Однажды вечером после пекла и бассейна спустился в магазин неподалеку. Любил в это время выходить на улицу, в квартиру из темноты и фонарей, прохожих и машин, в ней чувствовал себя более уверенно, чем в своей на седьмом этаже, – он житель улицы.
Поставил покупки, прислонился к витрине и с наслаждением вдохнул вольный вечерний воздухом. У машины на стоянке нервно ходила женщина, из магазина выбежал мужчина, улыбнулся, она властным жестом остановила, мужчина прижал руки к груди, пальцы заговорили, женщина неумолимо выставила руки ладонями вперед. Они отчаянно спорили, он качал головой, руки к груди, качал головой, руки к груди, нежно прикасался к женщине, но ее ладони достойно выдержали оборону и победили.
Она первая, он за ней сели в машину и уехали.
Немое непонимание, битва жестов – жестяная битва.
Встревоженный, позвонил, долгие беспощадные гудки, на пятой попытке появилось СМС: «Я ем». На следующий зов: «В настоящее время занята».
Что она ему, кто она ему, не пора ли закончить стоять на коленях, выпрашивать косточку, и принял окончательное решение – пора.
Утром бодрый, свободный, независимый, в метро заметил новую афишу. В Берлин приезжала Хиллари Ханн, давно мечтал услышать ее вживую, билеты дорогие, но того стоят, закажет по интернету. В вагоне читал интересную статью о категории «время», и ударило под сердцем – она не отпускала, напомнила.
И почувствовал, как приближается знакомая гостья-тоска, испугался: вчера наглухо закрыл перед ней двери, может взломать, сильна.
В Москве умерла бабушка, срочно вылетел, через три дня вернулся разбитый, опустошенный. Робко набрал номер – не ответила, еще раз – молчание, выждал три минуты, повторил – она сбросила звонок.
Он удалялся по радиусу ее сердца, так стоит ли и ему хранить память.
Как мальчишка, ночь не спал и утром послал СМС: «Не могу больше, прошу, приди».
Дождался: «В 14, кафе».
Пришла, поджав губы, недовольно села, и он сказал все, ничего не скрыл: понимает ли она, что делает, куда ее несет, ни жалости, ни сострадания, зачем лжет, если не нужен, он не собачка.
Подожди, подожди, пыталась она прервать, но он спешил выговориться, давно оттачивал мысли в слова, она обязана понять глубину его чувств, их температуру. Всегда молчит загадочно, а на самом деле нечего сказать, в поисках непонятного потеряет и его.
Она меланхолично помешивала ложечкой кофе, и он выпалил:
– Я звоню тебе, а ты сбрасываешь меня!
– Так не звони.
– Не буду!
Ушел…
День выдался славный, ему повезло: стихла жара, в одном из магазинчиков, наконец-то, нашел льняные светлые штаны, «беж», долго примерял, выбрал. Придется, правда, отдать портному, длинноваты.
Наслаждаясь покоем и свободой, сидел в том самом уличном кафе и вместе со всеми хохотал над обескураженными прохожими, так талантливо скопированными клоуном.
Дома приготовил салат, бутерброды, залил кипятильник и вскрикнул, взвыл. Он обидел ребенка, дети обиды забывают, но человека не прощают, это все. Судорожно бросился к телефону, длинные равнодушные гудки и молчание, гудки и молчание…
Август в Берлине, как ни грустно, зачастую сырой и хмурый. В один из таких дней вновь сидел в углу у окна, просматривались все посетители, и хорошие, и плохие. Работа продвигалась неуверенно, споткнулся о слово «время», вошел в Google, слово, оказывается, возросло из глагола «вертеть», не «вертеться», и время определяется движением материи.
Зачем же он все вертится и вертится.
Молчит ее душа, молчит.
В метро отчетливо вымолвил:
– Не любит!
Бывает и параллельное время.
Посреди ночи опять и опять просыпается от удара в сердце: думает она о нем, думает, не дает покоя…