10
Камиль заперлась в своей двухкомнатной квартирке, расположенной в западной части казармы. Чистенько, опрятно, функционально. Поскольку жила она здесь по служебной надобности, то за жилье не платила. На стене литография Дали «Постоянство памяти». Старый телевизор, который молодая женщина никогда не включала, повсюду часы с шумными механизмами. Рядом с кроватью метроном.
Окно гостиной выходило на приятный и тенистый зеленый массив. На заднем плане, всего в сотне метров отсюда, можно было рассмотреть здание, где работала Камиль Тибо. Эта близость была и преимуществом, и неудобством. При желании можно никогда не покидать эту военную вселенную и буквально провести здесь всю свою жизнь.
Здесь жили целыми семьями. Дети играли в траве, жены питались в столовой вместе со своими мужьями. Место было полно радости, криков, движения.
Но для Камиль все это скоро закончится.
Больше никаких планов, будущего, жизни. Несмотря на настойчивость своего кардиолога, она отказалась от больничной палаты – одна только мысль об искусственном сердце с портативным ящиком в несколько кило, который пришлось бы постоянно таскать с собой, вызывала у нее тошноту.
Она провела жизнь в больницах и не хотела там умирать. Упоминание в ее медицинской карте об «отказе от реанимации» снимала с больницы всякую ответственность в случае возникновения проблемы. Кальмет сделал эту запись с большой горечью и сожалением.
Стоя перед раковиной в маечке на бретельках, Камиль сунула окровавленное бритвенное лезвие под водяную струю. Безразлично смотрела, как красная жидкость исчезает в водовороте слива, только стиснула зубы, потому что боль обжигала живот.
Она страдала, но почувствовала себя лучше. Словно опустошенной. Она уже давно не калечила себя. Необоримая потребность причинить себе боль внезапно выскочила откуда-то из глубины ее внутренностей.
Рассудок может порой забыть, но тело никогда.
Она провела бритвенным лезвием точно по прежним шрамам. Чтобы разбередить старые раны.
Выпустить своих демонов.
Она колебалась: не вонзить ли бритву глубже? Туда, где струится мощный поток крови, красной, как кирпичи домов севера. Прекратить все разом. Положить конец своим мучениям.
Но что-то этому помешало. Что-то в ней самой. Наверняка ее бойцовский характер.
Наложив на раны повязки, она снова села на кровать, вперив глаза в пространство. Грустно, до чего же грустно. Ее рука машинально погладила Веточку, кошку, тершуюся о ее ноги. Бедная зверюшка. Что с ней станет, когда она уйдет?
Камиль отказывалась верить в чудо с новым сердцем и жить в гнусном ожидании еще одной пересадки тоже отказывалась. Отказывалась ждать чужой смерти при ужасных обстоятельствах – чтобы у кого-нибудь лопнул сосуд в мозгу, или произошел разрыв аневризмы, или случилась драма на дороге, – чтобы можно было надеяться получить трансплантат вместе с его тканями. Если такое произойдет, медсестры-координаторы начнут переговоры с семьями, пытаясь убедить их согласиться на дарение, особенно налегая на описание надежды, которую они подарят человеку, если он получит этот орган. Однако по различным причинам – религиозные убеждения, страх увидеть изувеченные останки, отказ от траура или простое незнание воли умершего – близкие противятся этому, так что бо́льшая часть еще пригодных органов в конце концов отправляется в могилу вместе со своим хозяином.
А больные продолжают жить в аду, мучаясь на своих койках.
Ждать органа – все равно что цепляться за спасательный круг посреди океана, надеясь, что мимо пройдет какое-нибудь судно.
Камиль больше не хотела быть среди потерпевших крушение. С теми, кто молится, чтобы дверь их палаты открылась и они увидели обнадеживающее лицо врача. С теми, кто ежечасно и ежедневно надеется на волшебные слова: «У нас есть для вас сердце». Надежда на трансплантат точит вас изнутри, отнимает ваши последние силы.
Это убийственная надежда.
Очередной бритвенный разрез на ее исполосованном шрамами теле открыл Камиль глаза. Она не собирается ждать, пока появится корабль, но продолжит плыть, пока сможет, пока ей позволят силы.
Сдохнуть на ходу, если понадобится, но сдохнуть на своих ногах, в пути. Через пять дней или через три недели.
Она, кривясь от боли, вытянулась на постели рядом с Веточкой и прижалась ухом к маленькому кошачьему сердцу. Сто тридцать ударов в минуту в спокойном состоянии, имеет форму ореха. Потом поразмыслила над последними словами врача и встала. Прошла в глубину комнаты, открыла дверцу комода и вынула обувную коробку.
Внутри хранились крошечные кусочки ее донора, анонимные детали пазла. Его биопсии, темные ломтики принадлежавшего ему сердца, обезвоженные и пойманные в ловушку из синтетической смолы. Черно-белое фото миокарда в разрезе, сделанное во время МРТ, на котором сердце скорее среднего размера, которое могло бы принадлежать какому угодно взрослому какого угодно возраста и какого угодно пола. Газетные статьи о трансплантологии, о дорожных происшествиях, об изъятии органов… Она сохранила даже металлические скобки со своего большого поперечного шрама.
Это все, что ей удалось собрать.
Она взяла стеклянные пластинки и рассмотрела со всех сторон. Доктор был в некотором смысле прав: как эти скопления пульсирующих клеток могли накопить ощущения, воспоминания? Откуда у сердца память и как оно могло воссоздавать кусочки жизни своего прежнего обладателя?
Как говорил Кальмет, это глупость. Эпоха Древнего Египта, когда верили, что сердце – вместилище души, давно миновала, и уж кому, как не ей, Камиль, знать, что сердечная мышца – не более чем бездушное орудие, деталь машины, предназначенная ее двигать. Остальное – не более чем миф и поэзия.
В конце концов она отложила в сторону свою зловещую коллекцию, проверила состояние повязок и глотнула зеленого чая, слушая механическое тиканье часов. Ей всегда приходилось избегать возбуждающих напитков, таких как кофе, например, но что помешает ей сегодня выпить его? К тому же ей хочется. У людей, которым предстоит умереть, тоже есть права. К чему по-прежнему следовать правилам, навязывать себе запреты?
С этими мыслями она погрузилась в американский журнал, который ей нехотя одолжил доктор Кальмет, – «Journal of Near-Death Studies», датированный 2002 годом, номер которого был посвящен клеточной памяти.
Можно было относиться скептически, не верить в эту гипотезу, но приведенные, вполне доказанные факты ошеломляли. Все они имели место в Соединенных Штатах. В журнале указывалось, что тамошнее законодательство насчет донорства органов разрешает реципиентам встречаться с семьей донора, если обе стороны не возражают.
Вот бы такое было возможно во Франции, подумала Камиль. В конце концов, если и те и другие согласны, зачем им мешать?
Эти встречи порождали невероятные истории.
Например, в 2000 году мужчина сорока семи лет, рабочий-литейщик, которому пересадили сердце, вдруг пристрастился слушать классическую музыку, и все его близкие утверждали, что характер у него значительно смягчился всего за несколько недель, прошедших после операции. Впоследствии он узнал, что его донором был молодой человек двадцати четырех лет, студент-скрипач, убитый пулей в голову по дороге на занятия: он упал, прижимая к себе свой инструмент.
Камиль проглатывала строчку за строчкой; ей казалось, что эти свидетельства обращены прямо к ней. Тут реципиент через три месяца после пересадки начал бояться воды: оказалось, его донор утонул в бассейне. Там женщина узнала своего донора на семейной фотографии среди десяти человек, хотя никогда его раньше не видела.
Примеры сыпались как из рога изобилия, а вот научные объяснения медицинских светил были совершенно несерьезны: сплошь разглагольствования о психических феноменах, о совпадениях, о внушении и самовнушении, о побочных эффектах лекарств, которые могут исказить ощущения. На самом деле никто не занимался изучением подобных случаев: свидетельства были слишком редкими и с трудом поддавались проверке.
Сторонники опыта неизбежной смерти (то есть те, кто интересуется необычайными явлениями, связанными со смертью) использовали выражение «клеточная память»: якобы некоторые пережитые донорами сильные впечатления или яркие воспоминания отложились в клетках их тела. По их утверждениям, клеточная память объясняет также различные ощущения или фобии (головокружение, боязнь пауков), поскольку мать могла передать их своему ребенку через плаценту. Они отвергали передачу ощущений генами и предпочитали говорить о «памяти органов». Наиболее продвинутые гипотезы были столь же убедительны, сколь и поразительны.
Взволнованная прочитанным, молодая женщина закрыла журнал. А ведь она даже не знает, отчего умер ее донор! И кто он – мужчина или женщина? Каким был его возраст, цвет кожи? Где он жил?
Ей практически не предоставили никаких данных.
А между тем ее сны и желание закурить учащались. Камиль не покидало ощущение, что порой она становится более импульсивной, более жесткой, более вспыльчивой, чем обычно. Теперь она обрела странную уверенность, что ее донор на самом деле женщина и что эта женщина была в опасности, прежде чем умереть наверняка насильственной смертью.
А если она была похищена и найдена агонизирующей, убитой своим похитителем? Она могла скончаться по дороге в больницу… и там у нее изъяли органы для спасения других жизней.
Камиль сколько угодно могла не верить в это, но приходилось признать очевидное: больное сердце посылало ей сигналы. Как радио-буек терпящих бедствие посреди необъятного океана.
Оно взывало о помощи.
Вдруг молодая женщина почувствовала прилив энергии, разглядев ход, который еще не исследовала. Может, вместо прочесывания рубрики «Происшествия» стоит поискать среди исчезновений и похищений с трагическим концом в прошлом июле, как раз перед ее операцией по пересадке. Донора надо искать там, где ей никогда не приходило в голову: в уголовных делах, то есть среди того, что составляло ее будни.
В дверь постучали. Камиль тотчас же засунула журнал и коробку под кровать и выпрямилась:
– Иду!
Поспешно заскочила в ванную, глянула на себя в зеркало. Вид скверный, но что глаза заплаканы, не слишком заметно. Она быстро привела в порядок короткие темные волосы и сняла запачканную кровью майку на бретельках. При этом обнажился ее торс, весь иссеченный шрамами, словно она пробила сразу несколько окон.
Не хватало только, чтобы ее коллеги или начальство обнаружили эти незаживающие раны – ее тут же выперли бы со службы. В жандармерии неуравновешенные или психически нестабильные не нужны.
– Минутку!
Она покрепче затянула свои повязки, сунула неиспользованные марлевые компрессы в аптечку, рядом с упаковками циклоспорина, натянула футболку, форменную голубую рубашку, сунула ноги в сандалии и пошла открывать.
Это был лейтенант Борис Левак. Они расцеловались, она его впустила. У колосса взмокли спина и затылок.
– Мне сказали, что ты вернулась, – сказал он, пристально глядя ей прямо в глаза, словно пытаясь догадаться о состоянии ее здоровья.
– Как видишь.
– И ты вся в поту. Что-нибудь не в порядке?
– Ничего, просто немного тут прибирала. Не знаешь, когда они решатся поставить нам кондиционер?
– Когда найдут лучший на севере. Другими словами, не скоро.
Она предложила ему чаю. Борис устроился на диване, лицом к вентилятору, который крутился на полной скорости.
– Лучше чего-нибудь похолоднее. Как твои окончательные анализы?
– Ничего особо гадкого, – сказала Камиль из кухни, открытой в гостиную. – Результаты всего лишь подтвердили: у меня был стресс.
– Только стресс или еще что-то? Ты ведь все-таки упала, почти потеряла сознание. Когда я пришел в больницу тебя проведать, ты, вообще-то, неважно выглядела.
– А чего ты хотел? Сердце в моей груди все еще ищет границы своих возможностей. Наверное, я перестаралась, делая вид, будто все в порядке. Вот съезжу в отпуск, полегчает.
Она стояла перед открытым холодильником, и вдруг ее взгляд затуманился. Камиль подумала о родителях, которым решила не сообщать грустную новость. Зачем? Они и так достаточно дали ей и немало вытерпели, подчиняя свое существование ритму жизни больного ребенка. Даже кредиты брали, только бы обеспечить дочери «сносное» существование. Сама она никогда не сможет сделать для них ничего подобного.
Наполнив два стакана фруктовым соком, она села рядом с сослуживцем. Когда опускалась на диван, порезы дернуло острой болью, но она и виду не подала – с раннего детства научилась скрывать свои эмоции. Не позволяла видеть ничего, кроме этого фасада – крепкой с виду девочки.
К Борису ластилась Веточка. Он ее погладил.
– Спасибо, что присматривал за ней, пока меня не было, – сказала Камиль. – Ты ведь уже брал ее на себя во время моего отпуска… Похоже, что я злоупотребляю, даже неловко.
– Никаких проблем. Мы с ней поладили, верно, Веточка?
– Кстати, о кошках… То дело с Кошачьей горой… есть что-нибудь новое?
Борис наполовину опустошил свой стакан.
– Ты не поверишь. Там все здорово продвинулось. Во-первых, насчет жертвы. Нашего жмурика звали Арно Лебар, проживал в Байоле, рядом с психиатрической больницей. Балбес без определенных занятий. Безработный, наркоман, любитель подраться. Известен нашим службам: три года назад подпалил комиссионный магазин, после того как пытался украсть из него часть товара. Открыто дело. Согласно первым результатам смежного расследования, у него в последнее время с головой было не в порядке. Слишком много наркотиков и алкоголя.
– И наверняка безысходности. А что насчет убийцы?
Борис достал из кармана документ и протянул Камиль. Та удивилась:
– Следственное поручение? Так вы уже знаете, кто убийца?
– Почти.
– То есть как это – почти?
Борис подставил лицо под вентилятор:
– Эта жара уже достала. Мы все тут передохнем, если так будет продолжаться.
Он закрыл глаза, еще несколько секунд постоял под вентилятором, потом повернулся к Камиль.
– Фрагменты кожи под ногтями жертвы нашли своего хозяина. Точнее, хозяев. Такая вот странность. В лаборатории сделали несколько анализов, но все сходится. Вердикт: там две разные ДНК. И одна из них числится в Национальной автоматической базе генетических отпечатков.
– Черт, двое нападавших… Под таким углом я это дело не рассматривала.
– Мы, честно говоря, тоже. Вероятно, один из убийц держал Лебара, а другой душил эспандером. Как бы там ни было, известная нам ДНК ведет к некоему Людовику Блие, который сидел в тюрьме за торговлю наркотиками. Вышел пять лет назад. Пока мы располагаем только его старым адресом. Если он не изменился, то Блие живет в новостройках в районе Южного Лилля.
Борис посмотрел на часы. Седьмой час. Он поморщился.
– Должен позвонить один парень из мэрии для подтверждения. Надеюсь, он не забыл.
– Можно, я буду присутствовать при обыске? Мне надо выйти отсюда, иначе я умом тронусь. Я никому не буду мешать, просто посмотрю, как работают профи. Хочу взглянуть на рожу этого Блие, когда он станет нам объяснять, как его кожа попала под ногти типу, убитому в сорока километрах от того места, где он живет.
Она улыбнулась. Борис кивнул:
– Без проблем, приживешься, как пересаженный орган.
– Кончай напоминать мне о пересадках и органах!
Лейтенант встал:
– Ладно, нам только надо, чтобы этот Блие указал своего сообщника, того, чья ДНК неизвестна. Возьмем обоих, и дело с концом. Неплохая работа, а?
– Спасибо базе данных, – отозвалась Камиль. – Скоро даже задницу от стула отрывать не придется. Дела будут раскрываться сами собой.
Борис поставил стаканы в мойку и ополоснул их. Камиль надевала ботинки из гортекса, глядя, как он управляется.
– У тебя что, руки чешутся? – спросила она.
– Еще бы! У тебя сегодня все так аккуратно, просто супер. Блеск! Ты привычки поменяла?
– Еще скажи, раз уж ты здесь, что у меня вечный бардак. Что бы ребята подумали, если бы увидели, что ты моешь у меня посуду?
– Просто в этом году много муравьев развелось. Заметила? Оставишь немного просыпанного сахара перед уходом, а когда возвращаешься, они уже кишат.
– Я бы сказала, что это скорее рефлекс закоренелого холостяка. Слушай, а когда ты уже приведешь к нам в казарму красивую молодую женщину?
Он выключил вентилятор. Его щеки покраснели. Борис терпеть не мог, когда с ним говорили о женщинах, ему становилось неловко, но Камиль нравилось его поддразнивать.
– Когда у меня появится лишнее время, – откликнулся он сухо.
Они вышли из казармы и пересекли парк. Словно в отместку Борис шагал быстро, но Камиль выдерживала темп.
– Хочу попросить тебя об услуге, – сказала она, переводя дух.
– Какого рода?
– Завтра я хотела бы получить доступ к картотеке пропавших людей. А еще к спискам тех, у кого были прошлые судимости. Но если запросишь ты – все-таки это будет не так подозрительно, как если я сама туда сунусь.
– Завтра пятнадцатое августа,[2] Камиль.
– Вот именно, будет затишье, и мне никто не помешает.
– А зачем тебе это нужно?
– Не спрашивай, просто поверь мне, ладно? Я твоим доверием не злоупотреблю.
Борис замедлил шаг и ответил смущенно:
– Знаешь, там все довольно строго.
– Да, знаю. Поэтому по твоему запросу будет не так заметно. Ты офицер, а я всего лишь техник…
– Ладно… Но ты мне когда-нибудь объяснишь?
Камиль кивнула. Да, когда-нибудь, подумала она с горечью.
Они присоединились к команде из трех жандармов, терпеливо ожидавших за оградой. Как и перед каждой операцией, люди Бориса были возбуждены. Камиль дружески поздоровалась со всеми. Новости тут распространялись быстро. Слух о том, что ей стало плохо на месте преступления, уже облетел всю казарму.
Они разместились в двух служебных машинах. Включив кондиционер на полную мощность, Борис возглавил кортеж и выехал на объездную лилльскую дорогу. Камиль молча глядела в пустоту, сложив руки на животе. Ей было страшно. Когда же она рухнет с окаменевшим сердцем в груди? Когда с ней будет покончено? В сентябре? Октябре? Она невольно вспомнила старый бельгийский анекдот: «Мсье, вы тяжело больны, вам осталось жить два месяца». А больной отвечает: «В таком случае выбираю июль и август».
Она догадывалась, что Борис исподтишка поглядывает на нее; может, он что-нибудь и заподозрил, но ничего не говорит. Она ценила своего коллегу за то, что он никогда ни к чему ее не принуждал и не позволял себе приставать к ней. Хотя он в любом случае не умел приставать к женщинам. Камиль даже недоумевала порой: а была ли у него вообще хоть одна?
От этих мыслей ее отвлек телефонный звонок. Борис ответил. Камиль поняла, что ему звонит тот тип из мэрии, и увидела изумление на лице коллеги.
– Вы уверены? – спросил он отрывисто, выезжая на ответвление в сторону Южного Лилля.
Разговор продолжился еще несколько секунд, и в конце концов Борис положил трубку.
– Произошел чудовищный сбой.
– Что именно?
– Секунду.
Борис торопливо набрал номер. На сей раз Камиль поняла, что он звонит в лабораторию, делавшую анализ ДНК. Закончив разговор, он вцепился в руль обеими руками.
– Поворачиваем и возвращаемся домой.
– Как это? Почему?
– Под ногтями жертвы была найдена точно ДНК Блие, смешанная с другой, неизвестной нам ДНК. В лаборатории и в базе данных на этот счет высказались определенно.
– Так в чем проблема?
– В самом Блие. Когда парень из мэрии сейчас позвонил мне, перед ним лежало свидетельство о смерти. Блие умер семь месяцев назад. Его нашли повешенным в собственной квартире.
Он помолчал, потом добавил:
– Ты когда-нибудь видела, чтобы преступление совершил покойник?