Вы здесь

Стратегия. Логика войны и мира. Часть I. Логика стратегии (Э. Н. Люттвак, 1987,2003)

Часть I

Логика стратегии

Введение

Si vispacem, para bellum («Хочешь мира – готовься к войне»). Так гласит римская поговорка, которую до сих пор охотно цитируют ораторы, читающие проповеди о достоинствах мощного вооружения. Нам твердят, что хорошая боеспособность отбивает желание нападать, которое слабость может пробудить, и тем самым поддерживает мир. Но, конечно, столь же верно и то, что тщательно подготовленная боеспособность может обеспечить мир и совсем иным способом: убедив слабого сдаться сильному без боя. Это предупреждение, окончательно затертое долгим словоупотреблением, давно не пробуждает в нас никаких мыслей, хотя сама его банальность поучительна: здесь, бесспорно, кроется парадокс, ибо вопиющее противоречие подается так, как будто бы это прямолинейное логическое высказывание – чего едва ли можно ожидать от простой банальности.

Почему же это противоречивое высказывание принимают столь безоговорочно и даже пропускают мимо ушей как самоочевидное? Правда, кое-кто с ним не соглашается, и целое академическое направление – иренология (peace studies) – вдохновляется следующим утверждением: мир нужно изучать как самостоятельное явление и активно трудиться ради него в реальной жизни. Si vis pacem, para pacem («Хочешь мира – готовься к миру») – могли бы сказать его сторонники. Но даже те, кто отвергает упомянутый выше парадоксальный совет, не опровергают его как самоочевидное и глупое противоречие, которое легко устраняется простым здравым смыслом. Напротив, они рассматривают его как образчик ошибочной шаблонной мудрости; ей они противопоставляют идеи, которые сами считают новаторскими и нешаблонными.

Таким образом, вопрос остается в силе: почему вопиющее противоречие принимается столь охотно? Вдумайтесь в абсурдность подобного совета в любой области жизни, кроме стратегии. «Если хочешь А, стремись к Б, его противоположности», то есть «если хочешь похудеть, ешь побольше», «если хочешь стать богатым, зарабатывай меньше» – конечно, мы с порога отвергли бы такие наставления. И только в области стратегии, охватывающей поведение людей и последствия их отношений в контексте действительных или возможных вооруженных конфликтов[1]. мы научились принимать парадоксальные высказывания как верные. Самый очевидный пример – это понятие ядерного «сдерживания» (deterrence), столь основательно усвоенное в годы «холодной войны», что многим оно кажется прозаически плоским. Чтобы защищаться, мы должны быть готовы напасть в любое время. Чтобы извлечь выгоду из ядерного оружия, нам нужно никогда не пользоваться им, хотя его изготовление обошлось недешево и на его содержание приходится тратить огромные суммы. Быть готовым атаковать ради возмездия – свидетельство мирных намерений, но создание противоядерной защиты есть проявление агрессии или по меньшей мере «провокация»: таковы общепринятые взгляды на этот предмет. Споры о безопасности ядерного сдерживания снова и снова разгорались в ходе «холодной войны»; было, конечно, немало препирательств о каждом отдельно взятом аспекте политики в области ядерного вооружения. Но явные парадоксы, составляющие самую суть ядерного сдерживания, остались незамеченными.

Здесь я отмечу следующий важный момент. Дело не столько в том, что стратегия включает в себя то или иное парадоксальное высказывание, вопиюще противоречивое, но при этом все же верное; дело, скорее, в том, что вся область стратегии пронизана парадоксальной логикой, весьма отличной от логики «прямолинейной», которой мы руководствуемся во всех иных областях жизни. В сфере производства и потребления, коммерции и культуры, социальных или семейных отношений, а также внутренней политики законно избранного правительства[2], то есть всегда, когда борьба или соревновательность более или менее сдерживаются законами и обычаями, в отсутствие конфликта (или если он возникает случайно) правит прямолинейная логика, суть которой составляет обычный здравый смысл. С другой стороны, в области стратегии, где человеческие отношения обусловлены реальным или возможным вооруженным конфликтом, действует совсем другая логика, ведущая к совпадению и взаимообращению (reversal) противоположностей. В этих ситуациях оказывается предпочтение парадоксальному поведению и обесценивается смысл обычных прямолинейно-логических действий, приводя к последствиям курьезным или даже смертельно опасным и трагическим.

Глава 1

Осознанное применение парадокса на войне

Представьте себе обычное тактическое решение из тех, что часто принимаются на войне. Чтобы продвинуться к цели, наступающее войско должно выбрать одну из двух дорог. Первая широка, пряма и хорошо вымощена, а вторая узка, извилиста и находится в плохом состоянии. Только в парадоксальной области стратегии может вообще возникнуть такой выбор, ибо лишь на войне плохая дорога может оказаться хорошей именно потому, что она плоха: противник, возможно, не будет особенно заботиться об ее защите или вовсе оставит ее без охраны. Равным образом хорошая дорога может быть плоха именно потому, что она гораздо лучше, а значит, куда естественнее предположить, что вы пойдете именно по ней, и поэтому неприятель выставит заслоны именно там. В этом случае парадоксальная логика стратегии достигает своей крайности, то есть полного взаимообращения противоположностей: А, вместо того, чтобы двигаться к В, своей противоположности (подобно тому как подготовка к войне предположительно готовит мир), на деле становится им, а В становится А.

И этот пример – не выдумка. Напротив, парадоксальная готовность к выбору «неэффективных» методов действия или к принятию решений, которые кажутся слишком опасными, например, сражаться ночью либо в плохую погоду, – вполне обычное проявление тактической изобретательности, причем по причине, проистекающей из самой природы войны. Каждый отдельный элемент стратегии, взятый сам по себе, может быть достаточно простым для хорошо обученного войска (передислокация, использование оружия способами, уже отработанными сотни раз, передача и принятие ясно сформулированных приказов). Но выполнение всех этих простых действий в совокупности может превратиться в предельно сложную задачу, когда перед тобой оказывается живой враг, стремящийся свести на нет все предпринятые тобою усилия, пользуясь своими силами и возможностями в соответствии с собственным умом.

Во-первых, есть сугубо механические сложности, возникающие, когда действие наталкивается на противодействие неприятеля, как бывало в морских сражениях эпохи парусных судов, когда каждая сторона старалась навести бортовые пушки на непрочный нос или корпус корабля противника; как в классической воздушной битве самолетов-истребителей, где каждый пилот стремится «сесть на хвост» врагу; и как постоянно происходит в наземной войне, когда налицо сильные фронты, слабые фланги и еще более слабые тылы, что обусловливает взаимные попытки обойти врага с фланга и проникнуть за линию его фронтов. Думать быстрее врага, оказаться умнее в планировании действий – все это может быть весьма ценным (хотя, как мы увидим, хорошая тактика может оказаться плохой и привести к негативным последствиям). Но само по себе все это не позволит справиться с элементарной сложностью, возникающей из-за того, что враг пользуется собственными силами, собственным смертоносным оружием, собственными умом и волей. При смертельной угрозе даже простейшее действие, повышающее опасность, не будет выполнено, если комплекс таких «неосязаемых составляющих», как личный боевой дух, сплоченность и лидерство, не сможет преодолеть инстинкта выживания отдельных индивидов. Несли должным образом осознать решающее значение всех этих неосязаемых составляющих в том, что происходит или не происходит на поле боя перед лицом живого и реагирующего врага, – никакой простоте уже не остается места, даже в случае самых элементарных тактических действий.

Чтобы добиться преимущества над врагом, не способным реагировать потому, что он захвачен врасплох или не готов, либо хотя бы над таким врагом, который не может своевременно отреагировать в полную силу, годятся любые парадоксальные решения. Вопреки критериям здравого смысла, определяющим, что является наилучшим и самым эффективным (например: более короткий путь предпочтительнее более длинного, дневной свет предпочтительнее ночной неразберихи, тщательная подготовка предпочтительнее поспешной импровизации), может быть сознательно избрано «плохое» решение в надежде на то, что такой оборот дела будет неожиданным для врага и снизит его способность реагировать. Теперь мы можем признать внезапность на войне тем, чем она и является: не просто одним преимуществом из многих, как материальное превосходство или лучшая стартовая позиция, но скорее отменой (пусть краткой, пусть лишь частичной) всего предсказуемого содержания стратегии. Ведение войны против такого врага, который не способен реагировать (или, выражаясь более реалистично, – не способен реагировать в пространственных и временных пределах, в которые он загнан благодаря неожиданности нападения), становится всего лишь вопросом управления, столь же простым на практике, сколь простым предстает в теории каждый из его элементов.

Согласно одному из снискавших широкое признание тезисов о ведении войны[3] следует принимать парадоксальные решения всякий раз, когда это возможно, так, чтобы военные действия велись полинии наименее ожидаемой, но подобный совет обычно пропускают мимо ушей, причем вполне обоснованно (см. ниже).

Цена внезапности

За парадоксальное решение, принятое ради того, чтобы застигнуть врага врасплох, чаще всего приходится платить: оно может привести к потере сил и ресурсов. В наземном бою дело может обстоять примерно таким образом: более долгий или сложный путь утомит людей, приведет к износу транспортных средств и потребует большей затраты припасов, это увеличит число отставших, которые не доберутся до поля боя в то время, когда они там понадобятся. Даже располагая самыми лучшими приборами ночного видения, ночью войска не могут ни развернуться, ни передвигаться, ни пользоваться оружием так же эффективно, как в дневное время, и поэтому какая-то (возможно, значительная, а то и большая) часть наличных сил во время сражения может оказаться менее эффективной или даже бездействующей. Точно так же для того, чтобы действовать быстрее, чем враг может ожидать на основе своих расчетов времени, которое потребуется для подготовки, вам придется довольствоваться лишь частью имеющихся в вашем распоряжении ресурсов или же прибегать к импровизациям, не позволяющим полностью использовать людей и технику, которые в ином случае вы могли бы задействовать в сражении. Говоря более обобщенно, за все формы маневра – парадоксального действия с целью обойти превосходящие силы врага, чтобы воспользоваться его слабостями, – приходится платить, независимо от условий и природы сражения. Слово «маневр» часто используют неверно, подразумевая под ним всего лишь «передвижение». Однако никакого передвижения может и не быть вовсе. Речь идет о том, что вы должны действовать парадоксально и неожиданно, так как силы врага, вероятно, будут подготовлены на случай ожидаемого ими поведения противника.

Что же касается секретности и военной хитрости, то есть двух факторов, лежащих в основании маневра, – они тоже требуют некой платы. Очень часто воюющим рекомендуют соблюдать строжайшую секретность – так, как будто она ничего не стоит; но враг редко когда ничего не знает о затевающемся против него действии, если, конечно, при подготовке к этому действию не принесена в жертву значительная часть мероприятий. Излишне строгие меры безопасности могут повредить боеготовности и тщательной организации войск, вовлеченных в предстоящее сражение, ограничить объемы сбора разведывательных данных и сузить кругозор для планирования, исключая экспертизу, которая может оказаться полезной; они стеснят размах и реализм учений, которые способны немало повысить эффективность действий во многих видах сражений и которые особенно необходимы, если предстоящая акция сложна по своей сути, например, при высадке десанта или в тщательно разработанных операциях коммандос. И, конечно же, любое ограничение в осведомленности войск, накладываемое ради внезапности на информирование о порядке их размещения и выдвижения, поставит их в менее выгодную позицию, чем та, которую они могли бы занять, имея необходимую информацию. Одной из причин провала операции «Пустыня-1» (Desert One) 25 апреля 1980 года, целью которой было освобождение дипломатов США, взятых в заложники в Иране, стало то, что очень строгие меры секретности (впоследствии сочтенные чрезмерными) не позволили провести совместные учения подразделений армии, ВВС и Корпуса морской пехоты, занятых в этом деле. Они приступили к совместным действиям только на месте проведения операции, в отдаленной пустынной местности на юго-востоке Ирана. Последствия оказались катастрофическими: различные действия не были согласованы друг с другом, иерархия командования была неясна, приказы понимались неверно или даже игнорировались. В гораздо более широких масштабах такие наступательные операции, как немецкое вторжение в СССР 22 июня 1941 года («План “Барбаросса”») и японский воздушный налет на Пёрл-Харбор 7 декабря 1941 года, успешно застигли противника врасплох лишь потому, что нападающие пожертвовали тщательной подготовкой, которая, безусловно, обнаружила бы их намерения[4].

На войне ничего нельзя добиться «бесплатно». Поскольку секретность лишь в редких случаях может быть полной, утечке правдивых сведений можно противопоставить только обман, в надежде на то, что «сигналы», порождаемые подготовкой к действию, будут поглощены «помехами», порождаемыми сбивающей с толку, устаревшей или попросту посторонней информацией[5].

Иногда можно ввести противника в заблуждение, не тратя лишних сил, посредством одних лишь хорошо спланированных обманов. Но чаще для этого потребуются серьезные отвлекающие акции, сбивающие с толку внимательного врага. Однако от них очень мало пользы, или нет ее вовсе, для достижения намеченной цели, и поэтому они понапрасну отвлекают на себя силы. Бомбардировщики, посланные для атаки второстепенных целей, чтобы отвлечь внимание от самолетов, направляющихся к главной цели, все же причинят некоторый ущерб, пусть и не в самой критической точке; но корабли, отправленные в плавание в качестве отвлекающего маневра, единственной задачей которых является возвращение домой, как только выяснится, что враг взял курс в их направлении, могут не внести ровно никакого вклада в битву. В более распространенном случае использование разного рода неподвижных и движущихся моделей (от поддельных танков и орудий или целых подразделений до летающих и плавающих макетов, имитирующих отдельные самолеты или подводные лодки) обходится гораздо дешевле, чем реальные объекты, тем не менее все это требует ресурсов, которые в ином случае можно было бы задействовать для увеличения реальных сил. Несомненно, вышесказанное верно в отношении самой успешной кампании по введению противника в заблуждение в современной военной истории, а именно высадки десанта в Нормандии в июне 1944 года, в «День Д». Немецкие шпионы были введены в заблуждение, вследствие чего сообщили, что союзники высадят свои основные силы гораздо севернее, в Па-де-Кале. Этот обман почти ничего не стоил, но оказался долгосрочно эффективен: даже после «Дня Д» немцы считали высадку десанта в Нормандии всего лишь обманкой и все еще ожидали главной атаки у Па-де-Кале – в конце концов, это был кратчайший путь из Британии через Ла-Манш. Но в то же время союзники изготовили большое количество дорогостоящих макетов для того, чтобы и воздушная разведка немцев отрапортовала, что многочисленные армии готовятся пересечь Ла-Манш. И здесь усилия оказались напрасными, потому что Люфтваффе была уже не способна проникнуть сквозь системы ПВО союзников на своих тихоходных разведывательных самолетах.

Все, что совершается посредством парадоксального действия, а также секретности и обмана, обязательно приведет к затрате какой-то доли – возможно, и значительной, – ваших собственных сил. Зато внезапность даст свои преимущества всякий раз, когда из-за неожиданности ваших действий реакция врага будет ослаблена в гораздо большей степени. Теоретически, внезапности можно наиболее успешно достичь, действуя предельно парадоксально, вплоть до полного саморазрушения. Например, использовать почти все имеющиеся в распоряжении войска для того, чтобы сбить с противника с толку, оставляя для реальной битвы лишь малую их часть. Ваш враг, несомненно, будет изумлен; но даже самый неподготовленный противник, скорее всего, без особого труда справится с этим замешательством. Вполне очевидно, что парадоксальный путь в сторону «наименее ожидаемого» должен завершиться раньше, чем доведет вас до саморазрушительных крайностей. Но за пределами этого утверждения есть лишь вероятностные расчеты, которые не могут быть ни надежны, ни точны.

Риск

Когда приступают к осознанно парадоксальному действию, некоторая часть силы будет потеряна наверняка, но на успех, то есть на реальное достижение внезапности, можно лишь надеяться. И, в то время как цена парадоксального действия может быть точно подсчитана, вероятность и масштабы выгоды должны оставаться неопределенными до тех пор, пока дело не будет сделано. Риск тоже можно рассчитать (по крайней мере, теоретически); существует целая дисциплина (и профессия): «анализ риска». Тем не менее неудачи в достижении внезапности наносят ущерб, а иногда и приводят к катастрофе не только потому, что некоторые силы были сознательно принесены в жертву и поэтому их не хватало на поле боя (а такова отправная точка всех подсчетов управления рисками), но и вследствие психологического шока – расхождения между оптимистическими ожиданиями и суровой реальностью. Всякий, кто замышляет внезапную атаку, раздумывает о ее исходе почти так же, как игрок на фондовой бирже, осознанно вкладывающий деньги в ценные бумаги с высокой степенью риска. И тот, и другой могут проиграть, но ни от одного инвестора на фондовой бирже не потребуют вступить в смертельный бой сразу после того, как станет ясно, что его надежды на легкий успех не сбылись самым плачевным образом.

Кровопролитнейшие поражения Первой мировой войны, самым известным из которых стал сокрушительный разгром наступления Нивеля в 1917 году, приведший французскую армию к серьезному провалу, были следствием неудавшихся попыток достичь внезапности. Негибкие военные планы, согласно которым сражения подпитывались все новыми и новыми подразделениями (при наличии лишь железных дорог и наземной телефонной связи ожидать большей гибкости и не приходилось), обернулись настоящей бойней, когда выяснилось, что достаточно много врагов пережили массированную артподготовку, должную стать средством достижения внезапности. Наступающая пехота была уничтожена пулеметным и минометным огнем.

Неудачная попытка захватить врага врасплох была и главной причиной поражения немцев в битве под Курском в июле 1943 года, ставшей, как утверждают, поворотной точкой Второй мировой войны в Европе. Самые сильные формирования бронетехники немецкой армии, включая все три бронетанковые (Panzer) дивизии СС, общей численностью в 2000 танков, были отправлены в бой, чтобы с обеих сторон отрезать так называемую Курскую дугу – выступ глубиной до 150 и шириной до 200 километров, обращенный в западную сторону. На карте этот огромный выступ выглядел весьма уязвимым. Но, вместо того чтобы быстро продвинуться вперед и одержать легкую победу, немцы попали в ловушку, состоявшую из многих линий тщательно подготовленных противотанковых сооружений, защищенных густо «засеянными» минными полями. За ними крупные советские танковые подразделения были готовы к контратаке. В последовавшей битве Советская армия впервые нанесла немцам столь сокрушительное поражение в том типе военных действий, который считался коньком Германии: в маневренном танковом бою. Выбившиеся из сил немцы потеряли от мин и противотанковых ружей множество людей, танков и самоходных артиллерийских установок еще до того, как столкнулись лоб в лоб с советскими танками. К этому моменту они утратили также и веру в себя. Было очевидно, что третье и последнее летнее немецкое наступление в этой войне потерпело полную неудачу в намерении застать врага врасплох. Советская разведка, хорошо осведомленная благодаря своим агентам, фронтовым разведчикам, рекогносцировке с помощью самолетов и плодам англо-американских разработок в области перехвата информации (к тому времени значительная часть немецких переговоров по радио без труда расшифровывалась), раскрыла план немцев. Справившись с сомнениями и подозрениями, Сталин и его высшее командование рискнули поверить данным разведки (в прошлом они были катастрофически ошибочными), ослабив все другие участки линии фронта протяженностью более чем в полторы тысячи километров, чтобы обеспечить самую надежную защиту Курского сектора.

Немецкая армия так и не сумела оправиться от этого поражения: после лета 1943 года она могла сопротивляться неудержимому продвижению советских войск только посредством местных контратак, поскольку у нее не было сил для каких-либо более крупных наступлений, дававших хоть какую-то надежду на победу.

«Трение»

Суть стремления добиться внезапности состоит в том, чтобы снизить риск столкновения с силой врага – то есть риск боя. Но есть и другая разновидность риска: сама по себе она, может быть, и не смертельна для каждого отдельного из подразделений, участвующих в бою, но для всех боевых сил в целом еще более опасна, чем ошибочный маневр.

Данная разновидность риска проявляет тенденцию возрастать с каждым отклонением от простоты прямого хода и лобовой атаки. Это организационный риск, риск ошибок в исполнении запланированного, то есть неудачи, вызванной не реакцией врага, а, скорее, самыми заурядными ошибками, недопониманием, задержками и механическими поломками при разворачивании, задержками в снабжении, в планировании – в командовании вооруженными силами и в ходе самой операции. Когда предпринимается попытка снизить ожидаемый риск боя посредством любой разновидности парадоксального действия, включая маневр, секретность и введение противника в заблуждение, вся операция в целом будет проявлять тенденцию к усложнению и растяжению во времени, тем самым повышая организационный риск.

В промежутках между эпизодами сражения, которое может быть совсем кратким, именно организационные аспекты военного дела представляются самыми угрожающими тем, кому поручено этим заниматься. Опять-таки, каждое отдельное действие, которое нужно совершить, чтобы снабдить и поддержать вооруженные силы, командовать ими и выполнять боевые операции, может быть очень простым. Но в своей совокупности эти простые действия становятся столь сложными, что естественное состояние любых вооруженных сил, независимо от их размера, – паралич и неподвижность, и только сильное лидерство и дисциплина могут превратить это состояние в способность целесообразно действовать.

Представим себе группу друзей, собравшихся поехать на пляж на нескольких автомобилях, по одной семье в каждом. Они должны были встретиться возле дома, расположенного наиболее удобно, в 9 часов утра, чтобы сразу же выехать и очутиться на месте назначения в 11 часов. Одна из семей уже была в машине и готовилась выехать на место встречи, но вдруг ребенок заявил о своей неотложной нужде. Пришлось заново отпирать уже запертый дом, ребенок пошел по своим делам и возвратился, машину снова завели – и в итоге эта семья прибыла на место встречи с небольшим опозданием, в 9.15. Другая семья, которой предстояла более дальняя поездка до места встречи, опоздала уже серьезнее, забыв захватить корзину с провизией для пикника. Ее отсутствие обнаружили уже на самом подъезде к месту встречи, и к тому времени, когда эти люди вернулись домой, нашли корзину и присоединились к остальным, было уже значительно ближе к 10 часам, чем к 9.

Третья семья стала причиной еще более значительной задержки: когда все было погружено, и все сидели в машине, она не завелась: разрядился аккумулятор. Когда доступные средства были испробованы (время между тем шло), пришлось долго дожидаться грузовика-буксировщика с более сильными аккумуляторами. Когда двигатель наконец завелся, ехать пришлось неимоверно быстро, но к тому времени, когда семья добралась до места встречи, было уже далеко за 10. Но даже тогда немедленно отправиться в путь оказалось невозможно. Некоторым детям пришлось ждать больше часа, и теперь настала их очередь просить о краткой задержке. К тому времени, когда все было готово, по дороге на пляж уже шло оживленное движение, и вместо запланированных двух часов путешествие продлилось больше трех, включая непредусмотренные остановки, поскольку одна машина нуждалась в дозаправке, а одна из семей – в прохладительных напитках. В конце концов, до пляжа добрались, но запланированное время прибытия, 11.00, к этому моменту давно прошло.

Нашей воображаемой группе ни в чем не препятствовала активная недружественная воля; все случившееся было следствием непреднамеренных задержек и маленьких поломок – наподобие трения, мешающего работе всех движущихся машин. Этот термин, конечно же, взят из книги «О войне» Карла фон Клаузевица, чьи интонации узнаются сразу: «Все на войне очень просто, но эта простота представляет трудности. Последние, накапливаясь, вызывают такое трение, о котором человек, не видавший войны, не может иметь правильного понятия»[6]. Трение – та самая среда, в которой разворачивается любой вид стратегического действия, и самый постоянный спутник войны.

В нашем простом примере исходная задержка начала поездки составила более часа, а общая задержка оказалась гораздо большей. Легко представить себе, как может возрасти задержка, если в план будет включено больше семей. В конце концов, если добавить к нашей группе достаточное число семей, можно достичь точки, на которой поездка вообще не сможет начаться, поскольку все должны будут дожидаться прибытия последней семьи. Сколько семей нужно включить в план отъезда, чтобы задержка продлилась до конца дня, сказать невозможно; но нескольких дюжин, пожалуй, было бы достаточно. Однако даже это громоздкое скопище не сможет состязаться в численности даже с самыми маленькими армейскими подразделениями: ведь в одном-единственном батальоне, в скромном экипаже военного корабля, в одной-двух эскадрильях авиации насчитывается по нескольку сотен человек.

В вооруженных силах нет детей, которые могли бы стать причиной задержки; военная дисциплина может пресечь любой каприз, но во всем остальном дело здесь обстоит, кажется, гораздо хуже, чем в случае наших незадачливых семей, мечтающих о поездке на пляж. Прежде всего, потребности снабжения принимают совсем иные размеры, причем упущенного в предварительных расчетах нельзя наверстать, ненадолго остановившись на обочине. Флот, находясь в открытом море, может быть снабжен самым тщательным образом – но, если чего-то недостает, придется дожидаться следующего пополнения; равным образом для любого военно-воздушного или сухопутного подразделения, находящегося вдалеке от своих хорошо снабженных баз, окружающая местность будет равносильна пустыне, поскольку в наше время продовольствия и фуража уже недостаточно для того, чтобы поддерживать войска.

В нашем примере шла речь всего об одной механической поломке, но их будет гораздо больше в вооруженных силах, где основные виды оружия и транспортных средств, радары и радиостанции, а также все остальное электронное и механическое оборудование лишь в редких случаях столь же надежны, как большинство современных автомобилей, рассчитанных на использование в быту. Военное оборудование производится в гораздо меньших количествах, используется оно несравненно реже, и по большей части оно несопоставимо сложнее. Боевые танки, хорошо защищенные от вражеского огня, удивительно хрупки в своем внутреннем устройстве (особенно в трансмиссиях, как хорошо известно); каждое из тысяч электронных устройств одного-единственного боевого самолета подвержено поломкам с той же вероятностью, что и система зажигания легковой машины.

В задержке поездки на пляж не повинны никакие оперативные ошибки: мы предполагаем, что все водители были на высоте. Но, несмотря на усиленные тренировки, строгие проверки и частые упражнения, ни одно из подразделений вооруженных сил не может надеяться на то, что такое совершенство проявят все, кто должен иметь дело с различным оборудованием. Действительно, требуется немалый автоматический навык для того, чтобы вести машину в потоке дорожного движения, но гораздо больше нужно для того, чтобы управлять большинством военных машин. К тому же вместо многих лет ежедневной практики, доступной даже водителям-новичкам, большинство военных водителей располагают лишь несколькими месяцами на приобретение опыта, когда схожие операции повторяются лишь изредка, а поставленная задача абсолютно нова либо для самих водителей, либо для их оборудования.

В нашем примере план был очень прост: одна отправная точка, одна дорога и строго установленное направление. Кроме того, он был безупречен – если не принимать в расчет одну ошибку: отсутствие запаса времени, достаточного для того, чтобы избежать часа пик на дороге к пляжу. В составленных в согласии со здравым смыслом военных планах видно стремление к подобной простоте, но достигнуть ее удается редко, потому что нужно координировать работу нескольких составных частей каждого военного подразделения, вследствие чего приходится выполнять несколько различных действий в определенной последовательности. Хотя военные, обладающие опытом планирования, будут стараться изо всех сил, чтобы учесть допуск на все иные виды трения, их собственные ошибки лишь прибавят к ним еще один.

Наконец, есть трение, затрагивающее командование акцией – или, если говорить подробнее, отслеживание и оценку поступающих разведывательных данных, сам процесс принятия решений, связь, а также общий надзор («контроль»), что в целом и составляет функцию командования. В нашем примере план действия был, но не было ни командования, ни разведки, ни связи, ни общего надзора; если бы все это присутствовало, остальная часть группы могла бы быстро узнать о бедственном положении, в котором очутилась третья семья, и позаботиться о том, чтобы достать другую машину взамен. Военные командные структуры с их разведкой и средствами связи существуют именно для того, чтобы обнаружить и преодолеть большие и малые очаги трения благодаря своевременному вмешательству, а также использовать подворачивающиеся в ходе боя возможности и бороться с возникающими при этом неожиданными опасностями. Но их собственная деятельность поставляет трению немало заложников: неверные, устаревшие или сбивающие с толку разведывательные данные приводят к ошибкам в принятии решения; даже при наличии крайне передовых, надежных и безопасных во всех отношениях средств связи сообщения могут искажаться, направляться не по адресу или вообще не отправляться. Так, единственной задачей корабля радиоэлектронной разведки ВМФ США «Либерти», по ошибке атакованного израильскими ВВС в июне 1967 года, был перехват сообщений, но сам он не получил приказов покинуть военную зону до того, как его атаковали. С тех пор был достигнут значительный технический прогресс в разных областях, но плачевные ошибки в сфере связи продолжаются – в основном из-за перегрузки сетей. Кажется, никогда не бывает никакой запасной информационной емкости или же она существует лишь недолго: как только новые системы или технологии обеспечивают эту дополнительную емкость, обмен сообщениями, в свою очередь, возрастает, по мере того как сообщения, которые прежде вверялись бумаге и почтовым ящикам, получают новые технические возможности для передачи (можно много сказать о пользе молчания, когда дело доходит до телекоммуникации, находящейся в полном распоряжении тех, кто ею пользуется). Что же касается ошибок «контроля» в военных командных и контрольных структурах, то они практически неизбежны, если учесть тонкий баланс между необходимостью осуществлять общий надзор над боевыми подразделениями и противоположной ей необходимостью предоставлять каждому из них некоторый простор для инициативы.

Если все источники трения приняты во внимание, если признано, что их совокупность обычно оказывается больше их простой суммы, поскольку одни виды трения взаимодействуют с другими, что еще больше ухудшает результат, то проясняется значение организационного риска во всей его полноте. Как наша воображаемая группа семей может вообще потерять целый день, чтобы добраться до пляжа, если станет достаточно многочисленной, так и любая военная акция может завершиться неудачей по внутренним причинам, даже если в ее ходе не придется напрямую столкнуться с сознательным противодействием противника[7]. Поломки, ошибки и отсрочки, каждая из которых, возможно, сама по себе и незначительна, могут скопиться, образовав собою непреодолимое препятствие любому целесообразному действию. Ничто на войне не встречается так часто, как непредусмотренные отсрочки, длящиеся часами, а то и днями (возможно, критическими), а то и целыми неделями. Ими полнятся анналы мировой истории, они стали причиной многих поражений. Именно в этом контексте – то есть в контексте неизбежного трения войны – нужно рассматривать все попытки достичь внезапности: всякое парадоксальное решение, принятое ради того, чтобы застать врага врасплох, в силу неизбежного отклонения от самого легкого и простого хода действий будет лишь повышать трение, а вместе с ним – и риск организационного поражения.

Когда риск боя становится реальным, он принимает кровавые формы: ранений и смерти. Когда овеществляется организационный риск, акция терпит провал, который может быть и бескровным. Поэтому возникает иллюзия, что организационный риск можно уравновесить в соответствии с риском боя, когда решается, на какие усложнения следует пойти ради внезапности. Но это верно лишь относительно единичного военного действия – например, акции коммандос, проводимой в мирное время. В ином же случае один риск нагромождается на другой. Конечно, и военный корабль, сбитый с пути непродуманными приказами и не попавший на место битвы, и танковый батальон, у которого по пути на фронт закончились все запасы горючего из-за трения в снабжении, и самолет-истребитель, не способный выполнить перехват, потому что трение в ходе текущего ремонта не дает ему подняться в воздух, на время останутся в целости и сохранности. Поэтому защитники парадоксального обходного маневра, чьи мысли сосредоточены на одной-единственной схватке, столь охотно осуждают прямой подход и лобовую атаку, весьма ясно усматривая проистекающее из этого снижение риска боя; но они лишь очень смутно осознают проистекающее отсюда же возрастание организационного риска.

Но, если мы рассматриваем не отдельную схватку, в которой участвует единственное подразделение, а войну как целое, становится ясно, что организационный риск с большой вероятностью может наложиться на боевой риск. Флот в бою ослаблен из-за отсутствия заблудившегося корабля, причем остающиеся в сражении корабли больше подвержены риску боя; то же самое происходит и с танковыми батальонами, наступающими в отсутствие одного из них, задержанного отсутствием горючего, и с другими истребителями эскадрильи, которым все же удается взлететь. В следующий же раз боевой риск возрастет и для пропустивших сражение, потому что им, вероятно, придется сражаться бок о бок с войсками, которые оказались слабее, чем могли бы быть, из-за дополнительных потерь, вызванных недостатком сил во время предыдущей битвы.

Преобладание парадоксального действия

Таким образом, преимущества внезапности, предоставляемые парадоксальными схемами, сводятся на нет не только из-за утраченного боевого потенциала, сознательно принесенного в жертву неожиданности, но и вследствие дополнительного организационного риска. Но полностью определяемые линейной логикой бесхитростные военные действия, где самыми простыми методами на всю мощь используются все доступные ресурсы, не так уж часто встречаются в анналах военной истории и еще того реже избегают критики впоследствии. По крайней мере, хотя бы некоторые элементы парадоксальной логики всегда будут наличествовать при подготовке и проведении самых удачных военных действий.

Правда, военных лидеров, войска которых обладают абсолютным преимуществом, вполне можно оправдать за отказ от внезапности ради полномасштабной подготовки, для того, чтобы применить всю свою силу самыми прямолинейными методами и снизить организационный риск. Так обстояло дело, например, на первых этапах колониальных войн, где бы они ни велись; до тех пор, пока туземные воины не научились рассыпаться перед лицом хорошо обученных европейских солдат, снаряженных скорострельным оружием, лобовые атаки были очень эффективны. Это происходило и в течение последних месяцев Второй мировой войны в Европе, когда американская, британская и советская армии, обладавшие огромной огневой мощью, отдавали предпочтение открыто готовившимся атакам на немецкую армию, пребывавшую в упадке; точно так же ВВС этих стран отбросили все ухищрения и приступили к массированным дневным бомбардировкам, которым почти не сопротивлялись немецкие и японские силы ПВО. Это все еще были военные действия, но логика стратегии больше не применялась, потому что реакцию врага (да и само его существование в качестве сознательного живого организма) можно было попросту не принимать в расчет. Если враг настолько слаб, что его войска кажутся просто пассивными мишенями, которые вполне могут быть и неодушевленными, то обычная прямолинейная логика промышленного производства со всеми своими обычными критериями производственной эффективности вступает в полную силу, а парадоксальная логика оказывается неуместной. Клаузевиц говорил: «Существенное различие между ведением войны и другими искусствами сводится к тому, что война не есть деятельность воли, проявляющаяся против мертвой материи, как это имеет место в механических искусствах, или же направленная на одухотворенные, но пассивно предающие себя его воздействию объекты – например дух и чувство человека, как это имеет место в изящных искусствах. Война есть деятельность воли против одухотворенного реагирующего объекта»[8].

Хотя стратегия включает и предотвращение войны, и ее ведение на всех уровнях, от тактики и до большой стратегии, из нее нельзя почерпнуть никакой информации о сугубо административном аспекте военных действий, в котором воля реагирующего врага не играет ни малейшей роли. Бесполезно натягивать на ногу ботинок на три размера меньше нужного или применять оружие не по назначению – в этих случаях от парадоксальных действий не будет прока; точно так же не стоит обходить стороной и застигать врасплох врага, который настолько слаб, что любой его реакцией можно просто пренебречь. Однако столь благоприятные условия встречаются крайне редко: ведь мало найдется тех, кто примет осознанное решение сражаться со значительно превосходящими их силами противника.

Несколько более распространено иное явление: вооруженные силы считают себя значительно превосходящими противника и поэтому следуют прямолинейной логике, чтобы оптимизировать управление своими ресурсами, и даже не пытаются застичь врага врасплох, предприняв подобающие парадоксальные ходы. На деле роль, отводимая парадоксальному началу в ведении войны, должна отражать осознаваемый баланс сил, и часто так и происходит.

Уже само по себе парадоксально следующее: именно те, кто оказывается материально слабее и потому имеет веские основания опасаться прямолинейного столкновения лоб в лоб, могут извлечь наибольшую выгоду благодаря самоослабляющему парадоксальному поведению – если, конечно, вследствие этого удается достичь преимущества внезапности, которое все еще может принести победу.

Если неблагоприятный баланс сил – не просто обстоятельство, обусловленное местом и временем в контексте отдельно взятого столкновения, битвы или кампании, но отражает собою постоянное положение того или иного государства среди других государств, тогда следование «наименее ожидаемой линии поведения» посредством парадоксального действия может стать определяющей характеристикой его национального стиля войны. Израиль представляет собою интересный современный пример такого явления. Поначалу его вооруженные силы систематически старались избежать любого прямого столкновения, ища взамен парадоксальные альтернативы, так как полагали, что их враги совокупно материально сильнее – и по численности, и в техническом смысле. Когда же с течением десятилетий общий баланс сил сместился в пользу Израиля, обстоятельства, в которых израильские войска действительно оказывались в численном меньшинстве или уступали противнику в огневой мощи, свелись к таким случаям, как рейды коммандос, когда небольшие силы сознательно внедрялись вглубь вражеской территории. Постепенно израильтяне получали все больше оснований рассчитывать на свое материальное превосходство, в дополнение к преимуществу в обученности, сплоченности и лидерстве. И все же в большинстве случаев они избегали прямого столкновения лоб в лоб – отчасти по привычке, но в основном потому, что надеялись уменьшить число жертв. Одна война следовала за другой, в промежутках между ними было немало отдельных столкновений, но израильтяне неизменно предпочитали идти на самоослабляющий и организационный риск, чтобы достичь внезапности. Израильские войска по факту оказывались слабее, чем им полагалось быть, – вследствие ограничений, налагаемых секретностью и маскировкой, из-за поспешной импровизации или чрезмерной протяженности театра военных действий, и оттого, что добровольно принимали на себя такое трение, что их состояние было близко к хаотическому состоянию их менее тренированных врагов. Тем не менее они регулярно побеждали захваченных врасплох противников, силы которых либо не были сосредоточены в нужном месте, либо не были готовы к сражению морально и материально.

Привычное предпочтение, отдаваемое израильтянами парадоксальному действию, идущему против здравого смысла, не могло долго продержаться, не обессмыслив в конце концов свою цель. С течением времени их противники стали пересматривать свои ожидания. Они на опыте научились не доверять своим оценкам предполагаемых ходов израильтян, ибо эти оценки диктовались основанными на здравом смысле расчетами «наилучших» действий, доступных израильтянам. В конечном счете в ливанской войне в июне 1982 года сирийцы вовсе не были удивлены попыткой израильтян отправить целую бронетанковую дивизию к ним в тыл по одной-единственной одноколейной дороге, вьющейся вокруг гор Шуф, и вовремя сумели перекрыть этот узкий проход[9]. Но следующего хода израильтян сирийцы уже никак не могли предсказать, и в течение последующих часов они, с недоверием взирая на происходящее, едва отреагировали на совершенно прямолинейную лобовую атаку массированных бронетанковых дивизий на Ливанскую долину[10]. При крайне благоприятном балансе сил, притом не располагая лишним временем из-за близящегося срока прекращения огня, израильтяне уже без всякой надежды достичь внезапности атаковали в лоб среди белого дня – и были приятно удивлены, застав сирийцев не подготовленными к этому. Совершенно ясно, что к 1982 году для израильтян с их парадоксальным стилем войны, который они столько раз проявляли в предшествующих столкновениях, «линией наименее ожидаемого действия» мог быть только самый прямой, лобовой подход.

Глава 2

Логика в действии

То, что нельзя добиться неожиданности, многократно применяя одни и те же методы, – самоочевидно. Но это еще и пример (пусть даже сам по себе и не слишком важный) того, как действует парадоксальная логика стратегии в своей полной, двусторонней динамической форме. До сих пор эта логика по большей части рассматривалась с точки зрения лишь одного участника, и преимущественно такого, который понимал эту логику и сознательно пытался ею пользоваться. Кроме того, в большинстве случаев я разбирал единичные ситуации и единичные решения, и поэтому логика стратегии представала чередой статичных картинок. Однако в каждом стратегическом столкновении во время войны и мира, разумеется, наличествуют как минимум две противостоящие друг другу воли, и действие лишь в очень редких случаях происходит мгновенно, будто в дуэли на пистолетах; значительно чаще с обеих сторон налицо последовательность действий, развивающихся взаимно с течением времени.

Но если вместо этого мы сосредоточим внимание на парадоксальной логике стратегии как на объективном явлении, определяющем собою итоги противостояния независимо от того, пытаются ли участники ею воспользоваться или даже не осознают, как она действует; и если при этом категория времени будет должным образом учтена, чтобы процесс предстал как динамический, – мы сможем осознать эту логику в ее целом как совпадение и даже взаимообращение (reversal) противоположностей. Этот процесс проявляется не только в случае действий, идущих вопреки обыденной логике, цель которых – застигнуть врага врасплох (ведь такие действия, в конце концов, становятся вполне предсказуемы), но, скорее, во всем, что является стратегическим, во всем, что характеризуется борьбой противоположных воль. Иными словами, когда парадоксальная логика стратегии принимает динамическую форму, она становится совпадением противоположностей – и даже их взаимообращением.

Поэтому в области стратегии ход событий не будет до бесконечности развиваться в одном и том же направлении. Напротив, текущий ход действий стремится обернуться своей противоположностью, если только вся логика стратегии не перевешивается каким-нибудь внешним обстоятельством. Если же этого не случится, логика приведет к самоотрицающему развитию, которое может достичь крайней точки полного взаимообращения, отменяя и войну, и мир, и победу, и поражение, и все, что они в себя включают.

Посмотрите, что происходит с армией, победоносно продвигающейся вперед на пространном театре военных действий. Состоялось уже не одно, а много сражений, но никакой «перемены участи» не произошло. Одна армия по-прежнему вынуждает другую отступать. Возможно, потерпевшие поражение разбегаются в панике или же их вот-вот поймают в ловушку и уничтожат, и поэтому война близится к завершению путем переговоров или капитуляции. Но и в таком случае, как мы увидим, все еще остается возможность взаимообращения противоположностей, хотя и не в рамках именно этой войны. Однако если армия, потерпевшая поражение, продолжает сражаться, даже отступая, начинает возникать схема взаимообращения.

Победоносная армия продвигается, отдаляясь от своей родной земли, где тренировочные лагеря, промышленные предприятия, склады и мастерские еще недавно поддерживали ее успехи. Она должна получать все, что ей требуется, посредством линий снабжения, которые становятся длиннее и длиннее. Идет ли речь о гужевом транспорте, о железных дорогах, о грузовиках или, в более позднее время, о самолетах, доставляющих топливо, артиллерийские принадлежности, запасные части и все остальное, – расстояние ослабляет их возможности. Кроме того, более дальние расстояния увеличивают возможность поломок или просто перерывов на техобслуживание, и это становится важно, если общая оснащенность снаряжением уже недостаточна. И напротив, разбитая армия предположительно приближается к своим основным базам снабжения, так что ее линии поставки становятся короче. Подкрепления в наступающей армии должны совершать более длинные переходы для того, чтобы добраться до действующих частей; а у отступающей армии может и не быть источника подкреплений; но, если они есть, их путь до линии фронта становится короче.

Поэтому победоносная армия должна прилагать все больше усилий к тому, чтобы просто поддерживать свою жизнеспособность. Возможно, ей придется отвести людей и оборудование с передней линии фронта, чтобы усилить свои команды снабжения, или же отвлечь для этих целей подкрепления. Напротив, армия, терпящая поражение, может снизить свои усилия по доставке необходимого; ее командиры могут черпать боеспособную живую силу и оборудование для усиления войск на линии фронта из команд снабжения.

Победители вступают на территорию, которой прежде владел враг, а на ней могут быть недружественное население, вооруженные партизаны и даже регулярные солдаты, намеренно оставшиеся в тылу противника, чтобы вести партизанскую войну. В лучшем случае военное управление недавно занятой территорией потребует некоторых людских и материальных ресурсов, которые, вероятно, будут возмещаться тем, что можно реквизировать на месте. В худшем же случае придется встретиться с вооруженным сопротивлением, с саботажем и нападениями на железнодорожные пути, на дорожные конвои, на склады, на команды обслуживания и на штабы в тылу. Тогда армия-победительница будет вынуждена отвлекать боевые отряды от их обязанностей на передней линии, чтобы поддерживать безопасность в тылу: выставлять часовых и патрули, формировать силы быстрого реагирования.

Даже в том случае, если победоносная армия освобождает дружественное к себе население, не оказывающее ни сопротивления, ни какой-либо помощи вражеским солдатам, скрывающимся в ее тылу, наступление ее приведет к затруднениям иного рода: ведь армия, терпящая поражение и ранее оккупировавшая эти территории, может возвратить своих часовых, патрульные отряды и силы реагирования на линию фронта.

Армия-победительница обладает инерцией натиска и свободой инициативы в выборе скорости и направления наступления, и ее передовые эшелоны могут иногда обгонять и отрезать отряды отступающих от их основных частей. Но, с другой стороны, если отступающую армию не тревожат непрестанными атаками, она может иметь сильное преимущество в тактической обороне. Тыловые отряды этой армии в периоды передышки в военных действиях могут находить подходящие места для того, чтобы стрелять в открыто двигающегося врага из своих укрытий, и успешно применять засады на вражеские силы, наступающие слишком рьяно.

Воздействие победы и поражения на боевой дух, сплоченность и лидерство предсказать гораздо труднее. Боевой дух определяется скорее волей к сражению, чем успехом. Победа может принести второе, но ослабить первое: после недавнего сражения, завершившегося победой, солдаты способны и испытывать счастье, и чувствовать, что они уже сделали достаточно. (Клаузевиц называл это явление «ослаблением усилий».) Подтвердить такие вещи нелегко, но военные историки согласны в том, что во Вторую мировую войну ветераны британской 8-й армии, долго сражавшиеся и наконец победившие немцев и итальянцев в Северной Африке, к 1943 году стали уклоняться от рискованных сражений; а ведь им предстояло еще два года военных действий в Италии и в северо-западной Европе после «Дня Д». Они не дезертировали по отдельности, их отряды не бежали с поля боя, но британским командирам приходилось считаться с тем, что при атаке силами формирований, состоящих из ветеранов, не стоит рассчитывать на особый натиск, дерзновение и решительность. Они будут проявлять лишь неизменную осторожность, предоставляя роль режущего лезвия другим – элитным подразделениям, отрядам новобранцев или формированиям союзников.

Поражение часто деморализует, внушает пассивность (ее требуется не так уж много для того, чтобы полностью обессилить армию) и даже приводит к дезертирству, если позволяют обстоятельства[11]. Но способно оно и подхлестнуть людей, заставив их сражаться яростнее в следующих битвах, особенно если они осознали, что прежде прикладывали меньше усилий, чем могли. Это произошло с 8-й армией в ходе кампании в Северной Африке: слишком легко уступив в 1942 году дерзкому наступлению Роммеля, прошедшего через всю Ливию, большинство ее подразделений стали сражаться яростнее к тому времени, когда немцы пересекли Египет, достигнув Эль-Аламейна. В первом сражении, 1—10 июля 1942 года, британцы удержали свои позиции, не пустившись в отступление вновь; во втором, начавшемся 23 октября, они предприняли мощную контратаку.

Лидерство тоже может быть сильно укреплено победой, но столь же легко – и сойти на нет. Если успех уже был достигнут единожды или же несколько раз подряд, желание побуждать людей снова подвергаться опасностям сражения может пройти. Лидеров отступающей, потерпевшей поражение армии, которые сумели сохранить авторитет, горькие воспоминания о недавней неудаче нередко побуждают требовать от своих людей большего и стараться придать им сил, чтобы сделать это. Когда дело доходит до навыков и приемов военных действий, возможности не столь равносильны: победа сбивает с толку, а поражение учит.

В случае победы все привычные приемы, тактические решения и методы той или иной армии будут огульно сочтены верными или даже блистательными – включая даже те, что нуждались в серьезных улучшениях. Именно это случилось с израильской армией после ее впечатляющей победы в 1967 году. Быстро разгромив многочисленных египтян, надежно окопавшихся сирийцев и дисциплинированных иорданцев благодаря одной лишь комбинации танковых атак (без какой-либо поддержки с воздуха для воспрещения действий противника)[12], командующие закрыли глаза на факты, свидетельствующие о том, что потенциально эта тактика была уязвима. Ведь Советский Союз мог начать поставлять, а арабы – использовать и массово разворачивать противотанковые и противовоздушные ракеты. Чудесная победа на трех фронтах в течение шести дней затмила собою полезные выводы, которые можно было бы сделать, проанализировав несколько эпизодов, в которых израильские войска потерпели небольшие тактические поражения и понесли неожиданные потери. Поэтому израильская армия не озаботилась усилением своих танковых подразделений за счет самоходной артиллерии и хорошо подготовленной пехоты, снабженной современными бронированными транспортными средствами. Вместо этого военный бюджет был потрачен на то, чтобы приобрести больше танков, и притом более совершенных; из-за этого очень мало средств выделили на артиллерию, а пехота, состоявшая по большей части из резервистов, осталась со своими устаревшими, времен Второй мировой войны, полугусеничными машинами с открытым верхом.

Когда в 1973 году снова началась война, танковые войска действовали вполне успешно в оборонительных боях, но понесли значительные потери при атаках на египтян, снабженных противотанковым вооружением, поскольку израильских танкистов не поддерживала ни артиллерия, которая могла бы подавить врага, ни пехота, которая могла бы уничтожить его напрямую. Похожая ситуация сложилась и с израильскими ВВС, которые без труда уходили от ракет арабских ПВО в 1967 году и поэтому впоследствии предпочли приобрести больше боевых самолетов, чем средств радиоэлектронной борьбы. Правда, и в 1973 году израильская авиация была способна справляться с большим количеством более современных советских противовоздушных ракет в руках арабов, но лишь в том случае, если ей удавалось начать военные действия, систематически атакуя противника налетами на самых малых высотах, чтобы вражеские радары не могли их засечь. Когда же израильские ВВС были востребованы для того, чтобы наносить удары по наступающим арабским войскам вообще без какой-либо предварительной кампании по подавлению врага, они понесли большие потери из-за противовоздушных ракет и зенитных орудий.

Поражение – гораздо лучший наставник, чем победа. Неудача обостряет критические способности и ослабляет сопротивление переменам, свойственное защитникам статус-кво, поэтому предложение способа исправить ситуацию, скорее всего, не вызовет сильного отпора. Именно это случилось с арабами после их сокрушительного поражения в 1967 году. Они научились осознавать ограниченность своих возможностей и больше не пытались напрямую состязаться с израильтянами. Вместо попыток соревноваться с противником в прямых сражениях бронетехники арабы, отдавая себе отчет в том, что в маневренности они здесь значительно уступают, положились на статичную, но очень плотную противотанковую оборону; вместо воздушных сражений, где они не могли сравняться с противником, положились на плотную систему ПВО. В конце концов, они проиграли и войну 1973 года, но с гораздо менее разрушительными последствиями в сравнении с 1967-м. Египет захватил и удержал за собою некоторую территорию на Синайском полуострове, хотя и потерял значительно больше территорий в самом Египте.

То же самое произошло и с израильтянами. Все уроки, которые можно было извлечь благодаря тщательному рассмотрению того, что в действительности произошло в 1967 году, были наконец усвоены в 1973-м. В 1982 году, когда израильтяне вели следующую войну, их бронетехника и ВВС очень мало пострадали от ракетных средств обороны.

Если предположить, что промышленность и население все еще мобилизованы, побеждающая армия по-прежнему получает достаточно подкреплений, а возрастание ее силы будет обеспечено, даже если она продолжает наступать, то эти внешние составляющие могут упразднить логику «ослабляющегося вторжения». Но, если дело обстоит иначе, если наступающая армия не получает необходимого притока подкреплений, тогда в самом ее наступлении будет заложена тенденция к ее ослаблению, в то время как в поражении и отступлении армии, ранее терпящей поражения, будет заложена тенденция к ее усилению.

Кульминация и взаимообращение

В динамическом разворачивании непрерывной войны совпадение победы и поражения может распространиться за пределы нового равновесия сил, достигнув крайней точки полного взаимообращения. Если победоносная армия из приведенного выше примера может добиться полного завоевания или вынудить противника сдаться, ее незначительное ослабление не будет иметь никакого значения, равно как и факторы, способные придать сил разбитому противнику. Но если война затягивается из-за обширности территории или упорства противника, терпящие поражение смогут извлечь пользу из динамического парадокса – возможно, вплоть до того, что сами превратятся в победителей. Если армия, до сих пор добивавшаяся успеха, просто продолжает наступать, не получая достаточного подкрепления, она погубит саму себя, перейдя «кульминационную точку победы» (термин Клаузевица), за которой будет лишь ослабевать и ослабевать.

Такова была участь немецких войск, вторгшихся в СССР в июне 1941 года. Поначалу они добились огромных успехов, без труда разгромив советские войска, распределенные тонкой полоской вдоль линии фронта, а также более многочисленные формирования, стоявшие несколько глубже. Это подвигло немцев к быстрому наступлению вглубь России по направлению и к Ленинграду, и к Москве; попутно они добивались значительных побед. Потери с советской стороны были огромны. Но немецкие передовые колонны, продолжавшие продвигаться вперед на сотни миль, не получали достаточного подкрепления, которое позволило бы им справиться с удлинением путей снабжения, психологическим «ослаблением усилия» и накоплением тактических ошибок в победе. Напротив, советские войска стали сильнее благодаря резкому сокращению длины линий снабжения, моральному давлению позорного поражения, а также множеству практических уроков, усвоенных вследствие неудач.

К декабрю 1941 года немцы перешли кульминационную точку победы, тогда как советские войска были еще достаточно сильны для того, чтобы предпринять свое первое контрнаступление, которому помогал зимний мороз. Хотя победы русских были всего лишь тактическими (потому что немецкий фронт не распался), они все же показали себя более прилежными учениками Клаузевица в сравнении с немцами. Еще примечательнее то, что череда победоносных летних наступлений, перешедшая за «кульминационную точку», за которой последовали зимние контрнаступления недавно разбитых русских, повторилась и в 1942 году – если не принимать во внимание того, что немецкий фронт под Сталинградом был разгромлен, притом с огромными потерями. В июле 1943 года немецкая армия, предпринявшая свое третье летнее наступление на Курской дуге, была уже гораздо слабее; Советской армии даже не пришлось дожидаться зимы, чтобы начать сильнейшую контратаку. Но с июля 1943 года уже немцы стали извлекать многообразные выгоды из парадоксальной логики, ослабляющей сильного в ходе его наступления и укрепляющей слабого в отступлении. Вот почему Советская армия вошла в Берлин только в конце апреля 1945 года.

Конечно, вышесказанное вовсе не означает, что победа непременно приведет к поражению, если война продолжается. Но если наступающая армия не имеет возможности получать подкрепления из неиссякаемых источников военной силы (т. е. из факторов внешних, «экзогенных» по отношению к логике), то она должна будет остановиться и набраться сил, чтобы преодолеть воздействующие на нее неблагоприятные факторы. Побеждающая армия сможет продолжить наступление и восстановить свою способность добиваться дальнейших успехов только после того, как восстановит энергию боевого духа и лидерства благодаря отдыху или смене солдат, передислоцирует ближе к переднему краю систему снабжения и обеспечит безопасность тыла, если там существуют какие-либо угрозы. Ей необходимо пересмотреть свои приемы, тактику и методы, которые враг научился предвосхищать и преодолевать. Ей нужно перенести вперед и в будущее «кульминационную точку» своей победы.

Военные действия на европейском континенте в ходе Второй мировой войны – наглядный пример всех разновидностей схождения и взаимообращения победы и поражения. Поскольку благодаря бронетехнике и ВВС глубокий маневр наполеоновского масштаба снова стал играть главную роль, отменив первостепенную роль статических укрепленных линий Первой мировой войны, сражения разворачивались в виде череды драматических ходов.

Немецкое вторжение в Нидерланды, Бельгию и Францию, которое началось 10 мая 1940 года и завершилось 17 июня, когда Франция запросила перемирия, состоялось, хотя и с трудом, в рамках одного решительного усилия[13]. К 17 июня в десяти бронетанковых (Panzer) дивизиях, возглавлявших немецкое наступление, произошло столько поломок танков, полугусеничных машин и грузовиков, что их сила скорее сводилась к показухе и шумихе, нежели была проявлением действительной мощи. Немцы вынуждены были прибегать к уловкам: например, укомплектовывать захваченные французские грузовики своими пулеметными расчетами. Солдаты пехотных дивизий, составлявшие огромное большинство наступавших немецких армий, совершали марш пешком с самого начала и были по большей части совершенно измотаны. Немецкая служба снабжения вынуждена была полагаться на циркуляцию гужевого транспорта от ближайшей железнодорожной станции до места дислокации боевых подразделений, и ее линии настолько растянулись, что лишь изобилие продовольствия и фуража на только что завоеванных процветающих землях спасало победоносную армию от гибельной нехватки припасов. Снабжение боеприпасами не представляло собою серьезной проблемы в кампании, сводившейся к быстрым маневрам и кратким атакующим ударам, в которой большинство боевых столкновений были не более чем стычками.

Совершая марши в основном пешком, получая снабжение в основном гужевым транспортом, немецкая армия не нуждалась в обилии топлива – и все же его решительно недоставало: рвущиеся вперед бронетанковые дивизии могли продвигаться лишь потому, что по мере наступления в больших количествах конфисковали бензин у гражданских жителей[14]. Но, прежде чем немцы решительно перешли кульминационную точку своей победы, все их скопившиеся слабые стороны были упразднены перемирием: дальность их целеустремленного проникновения, как оказалось, превзошла географическую и «моральную» мощь Франции.

Когда армии Гитлера напали на СССР – почти ровно через год, 22 июня 1941-го, – глубина их целеустремленного наступления лишь в малой степени была увеличена с помощью захваченных французских грузовиков и незначительного усиления моторизованных войск. Из 142 немецких дивизий трех групп армий, дислоцированных накануне вторжения вдоль длинной линии фронта от Балтийского до Черного моря, только 23 были бронетанковыми, частично бронированными легкими или моторизованными. К тому времени во всей немецкой армии 88 дивизий были укомплектованы французскими машинами. Но даже при этом 75 из пехотных дивизий, развернутых на Восточном фронте, вынуждены были лишиться всех своих грузовиков, чтобы укомплектовать колонны снабжения групп армий; взамен каждая получила по 200 крестьянских телег[15]. Такова была реальность, стоявшая за фасадом модерновой механизированности, сыгравшей столь важную роль в психологическом воздействии гитлеровского блицкрига.

Но Советский Союз – страна куда более крупная, чем Франция; воспользоваться его железными дорогами было гораздо труднее из-за различной ширины колеи, а также вследствие значительного саботажа; немногочисленные дороги были лишены покрытия, так что автомобильный транспорт быстро выходил из строя; а упорство сопротивления русских, казалось, не уменьшалось, несмотря на череду катастрофических поражений. Так, в середине октября 1941 года, когда немецкие войска достигли того пункта, который, оглядываясь назад, можно считать кульминационной точкой победы, Москва все еще отстояла примерно на 60 миль от самых передовых наступательных колонн немцев[16]. Но, поскольку во главе командования стоял Гитлер, нечего было и думать о перерыве для восстановления сил. Немецкие войска на центральном участке фронта, нацеленные теперь на Москву, продолжали наступать в течение ноября с двух направлений, с севера и с юга, чтобы создать еще один громадный «котел», который покончил бы и с Советской армией, и с войной. Но при этом немецкая армия решающим образом перешла кульминационную точку своего успеха и неизбежно стала скатываться вниз по кривой. Возрастающая нехватка боеприпасов на линии фронта заставляла умолкнуть артиллерию, и даже пехота испытывала нехватку во всем необходимом, поскольку расстояния между станциями снабжения и фронтом были слишком велики для циркуляции колонн гужевого транспорта и немногих имеющихся грузовиков. Железные дороги были в любом случае не способны удовлетворять нужды в снабжении из-за острой нехватки подвижного состава, рассчитанного на русскую ширину колеи. В ходе этого процесса зимнее обмундирование и смазочные материалы для холодной погоды остались в глубоком тылу, на отдаленных сортировочных станциях, поскольку высшее предпочтение было отдано предметам первой необходимости: продовольствию, топливу и боеприпасам. В механизированных войсках количество действующих танков, полугусеничных машин и артиллерийских тягачей продолжало снижаться, поскольку износ становился все больше, а полевые ремонтные мастерские остались далеко позади. К тому времени реквизированные у русских крестьян телеги стали жизненно важным транспортным средством даже в танковых дивизиях.

В тылу уже началось активное сопротивление партизан и отставших солдат, и поэтому полицейские задачи в тылу (сопровождаемые истреблением населения и конфискацией) пришлось выполнять тем войскам, которые могли бы быть на фронте. Приток свежей живой силы неуклонно снижался, в то время как количество жертв возрастало. Прежде всего, немецкие солдаты на линии фронта все сильнее страдали от холода, все больше уставали физически и были деморализованы самой своей победой. С 22 июня они постоянно продолжали продвигаться вперед, миля за милей. К ноябрю было взято в плен около трех миллионов советских солдат, их убивали десятками тысяч в одном сражении за другим, но казалось, что впереди еще остается столько же миль не завоеванного пространства и столько же бойцов, которые будут сопротивляться немцам, и конца этому не предвидится. Но Гитлер и его генералы не остановились – из-за столь соблазнительной близости Москвы. Было приложено еще одно неимоверное усилие; 1 декабря 1941 года, в трескучие морозы, когда самые передовые немецкие части стояли всего в 20 милях от Красной площади, но их последние силы быстро иссякали, началось еще одно наступление[17]. Через четыре дня, рано утром в пятницу, 5 декабря, первое свое за эту войну масштабное наступление предприняла Красная армия. Советские солдаты в зимних маскировочных халатах отбросили немцев на расстояние, вдвое превышавшее глубину их последнего, пагубно-успешного продвижения. После того как это советское наступление окончательно остановило неудержимое до тех пор продвижение немецких войск, последовали еще три года войны с переменным успехом, причем победы и поражения чередовались, как волны и ответные волны: новые впечатляющие летние наступления немцев завершались все более глубокими отступлениями под ударами советских войск, быстро набиравших силу.

После эпической победы под Сталинградом последовало слишком глубокое наступление русских, подготовившее почву для немецкого контрнаступления в марте 1943 года[18], принесшего советским войскам огромные потери. Это научило Сталина и его верховное командование чередовать каждое успешное наступление тщательно продуманными перерывами, чтобы удерживать свои армии в надежном расстоянии от кульминационной точки победы. Поскольку Советский Союз полностью мобилизовал свои население и промышленность, а также получил значительную помощь от США и Британии (включая 409 526 джипов и грузовиков)[19], он смог выставить превосходящие немцев силы, которыми все искуснее командовало новое поколение офицеров, воспитанное войной. С возрастанием дисбаланса основных источников военной силы чередование немецких и советских наступлений в 1942 и 1943 годах привело к непрерывной череде побед советских войск, вплоть до последнего рывка на Берлин. И все же до самого конца, несмотря на то, что немецкие войска на Востоке превратились в сборище утомленных ветеранов, неумех-новобранцев, моряков и летчиков, внезапно переведенных в ряды пехоты и никогда не проходивших подготовки к сухопутной войне, юнцов, стариков и полуинвалидов, каждое победоносное советское наступление тщательно умерялось, чтобы не допустить чрезмерностей; любые признаки «авантюризма» вызывали сильное недовольство Сталина[20].

В одиннадцатимесячной войне на Западном фронте, начиная с высадки в Нормандии 6 июня 1944 года и заканчивая капитуляцией немцев, не было недостатка в эпизодах, в которых обе стороны переходили за кульминационную точку победы, хотя на деле только одна сторона могла оправиться от последствий своего чрезмерного продвижения. И война в Северной Африке, которая велась перемежающимися наступлениями и отступлениями на пространстве пустыни протяженностью в тысячу двести миль между Триполи и дельтой Нила, была не чем иным, как целой чередой подобных эпизодов. К 23 октября 1942 года, когда подавляющее материальное превосходство британских войск, в конце концов, сделало возможным медленное, но неотвратимое наступление от Эль-Аламейна, военные действия в романтическо-авантюристическом стиле, которые два года вели сначала британцы, а потом немцы и итальянцы Эрвина Роммеля, в полном масштабе продемонстрировали работу этого принципа. Победоносные наступления заходили настолько далеко, что за отмечающими их стрелками на карте могла в действительности стоять жалкая горстка танков, которым недоставало горючего, – и все они были отброшены назад контратакой тех, кто прежде потерпел поражение, а теперь шел вперед, к столь же хрупким победам[21].

Так же развивалась и война в Корее, в ходе которой каждая из сторон доводила свои наступления до тех пределов, за которыми сама навлекала на себя поражение. Быстрым наступлением, начавшимся 25 июня 1950 года, северокорейцы к августу завоевали почти весь полуостров, за исключением анклава Тэгу-Пусан на его южной оконечности. Однако к тому времени северокорейцы прошли пешком расстояние в триста миль или даже больше, которое следовало бы преодолевать на грузовиках, и перешли за кульминационную точку своего успеха. Когда генерал Дуглас Макартур начал контрнаступление 15 сентября, совершив дерзкую высадку десанта в Инчхоне, в глубоком тылу северокорейцев, зашедших слишком далеко, их спешное отступление превратилось в жалкое бегство. Но блистательная победа, добытая ценой внезапной атаки, связанной с огромным риском, почти немедленно обернулась поражением вследствие неосмотрительно быстрого наступления. К 26 октября 1950 года тонкий клин передовых сил американско-южнокорейского наступления рассек всю Северную Корею и достиг реки Ялуцзян и китайской границы.

Участившиеся предупреждения о том, что китайцы могут ответить на это, вступив в войну, привели лишь к небольшому тактическому отступлению от самой реки Ялуцзян. В ноябре 1950 года «фронт» Макартура, растянувшийся по широкому основанию Северной Кореи от одного моря до другого, существовал большей частью только на его картах. Вместо прочной цепи подразделений, развернутых плечом к плечу и поддержанных с тыла еще более мощными силами, налицо были значительные пробелы между передовыми отрядами американско-южнокорейских колонн: они выдвинулись по нескольким ущельям, разделенным широкими массивами гор, причем эти массивы даже не патрулировались, не говоря уже о контроле над ними. Если бы китайцы передвигались только по дорогам, как армия США, которая зависела от грузовиков, доставлявших солдат и все необходимое, явная географическая уязвимость отделенных друг от друга наступательных позиций Макартура была бы сугубо теоретической, поскольку горы непроходимы для автомобилей и прочей колесной и гусеничной техники. Однако китайцы выдвигались пешком через горы, и все припасы доставлялись на спинах носильщиков; таким образом они внедрились в промежутки между американско-южнокорейскими колоннами. Продвигаясь по ночам и скрываясь днем, они сумели остаться незамеченными.

Менее очевидная уязвимость войск Макартура (если не считать морской пехоты США на восточной стороне полуострова) заключалась в том, что его подразделения дезорганизовало быстрое наступление, а новоприбывшие солдаты армии США были по большей части плохо обучены (южнокорейцы же и вовсе обучены не были). Важно и то, что и американцев, и южнокорейцев морально ослабило широко распространившееся мнение, что война уже прошла и закончилась победой.

Поскольку незащищенные горные проходы оставались открыты для китайцев, их преимущество заключалось в возможности глубоко продвинуться вперед, просачиваясь между колоннами врага, прежде чем приступить к атаке. Когда 26 ноября началось открытое китайское наступление, которое велось обстрелом из минометов и атаками пехоты на фланги армии США и южно-корейских колонн, растянувшихся по узким дорогам в ущельях, последние не могли ни контратаковать вверх по крутым склонам, ни удерживать свои позиции. Дальнейшее отступление было катастрофическим: солдаты, все более дезорганизованные и деморализованные, не могли отступать по тем же дорогам, по которым прибыли на грузовиках: им приходилось пробиваться сквозь цепь засад и блокпостов, чтобы не попасть в плен. Нет ничего сложнее упорядоченного отступления в условиях атак противника; но морская пехота США в своем секторе в восточной части полуострова настолько удачно справилась с этим, что ее отступление обернулось в итоге наступлением. Но многие подразделения армии США и почти все южнокорейские подразделения распались, превратившись в массу беглецов-одиночек.

К концу января 1951 года китайцы нанесли серьезный удар силам Макартура. Благодаря этому они продвинулись через всю Северную Корею и далее на юг, зайдя на 40 миль за Сеул – но, как оказалось, слишком далеко и слишком быстро. Пройти пешком через горы – это был отличный способ остаться незамеченными; однако припасов, доставлявшихся на спинах носильщиков, оказалось недостаточно для того, чтобы поддерживать боеспособность большой армии, оказавшейся вдалеке от своих баз. Таким образом, поражение китайцев было хорошо подготовлено, когда в ходе контрнаступления сил США в феврале, марте и апреле 1951 года Сеул (а также большая часть Южной Кореи) был освобожден во второй раз за шесть месяцев.

В анналах военной истории можно найти еще немало подобных примеров. Однако приводить их едва ли нужно, поскольку они могут затемнить универсальную применимость парадоксальной логики стратегии, динамическая форма которой представляет собою совпадение противоположностей и даже их взаимообращение. Ведь работа этого принципа в полномасштабных военных действиях – лишь самый очевидный пример гораздо более широкого явления. Сугубо механические аспекты чрезмерного продвижения важны, когда театр военных действий достаточно просторен, а командующие войсками не проявляют должного благоразумия, но точно такое же взаимодействие между успехом и неудачей происходит во всех видах военных действий. Это верно даже в том случае, если фактор чрезмерного продвижения вперед полностью отсутствует. Всякий раз, когда действие длится достаточно долго для того, чтобы были возможны ходы и ответные ходы, тот же самый динамический парадокс будет налицо.

Так обстояло дело, например, в ходе шестилетней борьбы между силами британских стратегических бомбардировщиков и немецкой противовоздушной обороной в ходе Второй мировой войны. Эту борьбу тоже характеризовали резкие смены побед и поражений, несмотря на то, что в данном случае не было ни внезапно возросших расстояний, превосходящих возможности транспортировки, ни износа грузовиков, ни истощенных лошадей, ни утомительных пеших переходов, ни каких-либо иных трудностей подобного рода. Взамен всего этого циклы побед и поражений определялись реакцией обеих сторон на успехи другой стороны.

Командование Люфтваффе в начале войны считало, что немецкие истребители, пусть даже обученные только для поддержки наземных войск[22], смогут обеспечить и противовоздушную оборону вместе с зенитками, размещенными у населенных пунктов, и не позволят ни одной бомбе упасть на немецкие города. Но уже летом 1940 года обнаружилось, что оно ошибалось. Именно тогда команды британских бомбардировщиков (Bomber Command) начали ночные бомбежки Германии. И хотя сперва они делали весьма скромные успехи, зато потенциально были неуязвимы: ведь у истребителей Люфтваффе не имелось эффективных способов атаковать самолеты ночью, даже если их обнаруживали и (приблизительно) выслеживали радары с большой дальностью действия на земле.[23] Только из-за малой бомбовой нагрузки английских бомбардировщиков немецкие города не понесли тяжелого ущерба во время их налетов.

Поэтому к лету 1942 года руководство подразделений британских бомбардировщиков пришло к убеждению, что ему требуется лишь обучение достаточного числа экипажей и производство достаточного числа бомбардировщиков, чтобы причинить непоправимый вред войскам Германии и обеспечить победу, не нуждаясь ни в армии, ни во флоте. Однако, рассчитывая на более легкое проникновение в немецкое воздушное пространство, к концу 1942 года Британия столкнулась с запоздалой реакцией на свои прежние успехи. Значительно улучшенная система немецкой ПВО с большим количеством зенитных орудий и радаров (причем лучшего качества) обнаружения и слежения, с новыми прожекторными барьерами, с первыми ночными истребителями, снабженными радарами, нанесла такой урон, оправиться от которого Бомбардировочное командование не смогло[24].

Удовлетворившись успехами своей ПВО, основанной на радарах, и не желая отвлекать дополнительную живую силу, самолеты и зенитки с фронтов, Люфтваффе оказалось не готово к реакции британцев: к внедрению эффективных мер радиоэлектронной борьбы (РЭБ) против радаров – как наземных, так и установленных на самолетах. Итогом стало резкое возрастание эффективности ночных бомбардировок весной и летом 1943 года[25]. Проигрывая все больше и больше, немцы, с их ночными истребителями, зачастую способными лишь к визуальному обнаружению цели, были совершенно ошарашены, когда англичане стали полностью слепить немецкие радары, применив в качестве контрмеры дипольный отражатель. Этот отражатель, который тогда называли «Окно» (Window), а теперь – «Мякина» (Chaff), представляет собой полоски из отражающей фольги. Их выбрасывают пачками или выстреливают ими в виде зарядов в воздушный поток, чтобы создать иллюзорное изображение целых групп самолетов на экране радара[26]. Примененное впервые в очень широких масштабах, чтобы усилить эффект неожиданности, «Окно» позволило объединенным силам ВВС Великобритании и США совершить 24 июля – 3 августа 1943 года налеты на Гамбург. Великий город был совершенно опустошен возникшим впервые в истории человечества «огненным смерчем».[27]

Уверенное на тот момент в постоянном возрастании своей силы, поскольку в каждом следующем налете участвовали все больше лучших бомбардировщиков, в ноябре 1943 года Бомбардировочное командование решило разрушить Берлин так же, как был разрушен Гамбург. Но вместо еще одной крупной победы британские бомбовые атаки на Берлин столкнулись с реакцией немцев на свои прежние поражения. Люфтваффе предприняло ряд эффективных контрмер: радары более высокой частоты для ночных истребителей, хорошо защищенные от преднамеренных помех, новая тактика дневных истребителей, пилоты которых использовали фоновый свет наземных пожаров, более совершенные радары обнаружения и слежения, а также значительно улучшенная методика «радионаведения» («running commentary») истребителей-перехватчиков с земли.

Немецкие силы ПВО стали настолько эффективны, что только отвлечение бомбардировочных соединений союзников для ударов по французским железным дорогам в ходе подготовки ко «Дню Д» скрыло поражение британцев в «битве за Берлин», хотя уже шла весна 1944 года, и Германия явно проигрывала войну. Причиненный налетами ущерб оказался незначительным, тогда как число сбитых британских бомбардировщиков превысило приток новых самолетов[28]. Важно и то, что боевой дух экипажей Бомбардировочного командования стал слабеть: все больше экипажей бомбардировщиков возвращались обратно после взлета, сообщая о таинственных технических проблемах; иные сбрасывали все бомбы, не долетев до Берлина, другие сбрасывали половину бомбовой нагрузки в море, чтобы обрести большую высоту и скорость полета перед встречей с немецкими истребителями.

В британско-немецкой воздушной борьбе в ходе Второй мировой войны следствия парадоксальной логики стратегии в ее динамической форме проявлялись как на техническом уровне, так и на уровне большой стратегии – в которой всегда господствуют политические решения и политические интересы.

Меры и контрмеры

Последовательность «действие – противодействие» в разработке нового военного оборудования и контрмер, которые, в свою очередь, приводят к разработке контр-контрмер и еще более нового оборудования, обманчиво кажется хорошо знакомой. То, что техническим средствам ведения войны будут при любой возможности противопоставлены другие устройства, разработанные именно против них, представляется достаточно очевидным.

Несколько менее очевидна связь между самим успехом новых устройств и вероятностью их возможной неудачи: ведь любой внимательный противник сосредоточит усилия в первую очередь на том, чтобы выработать контрмеры против того вражеского оборудования, которое кажется в данное время самым опасным. При этом, парадоксальным образом, менее успешные устройства могут сохранить свою скромную полезность даже в том случае, если оружие, изначально самое успешное, было превзойдено благодаря контрмерам и, возможно, стало совершенно бесполезным[29]. В дальнейшем менее успешному устройству, вероятно, тоже окажут противодействие, но за это время оно может предоставить некий временной потенциал полезности – а это все, что способно дать любое устройство в быстро развивающихся технологических областях.

Так обстояло дело и в воздушной радиоэлектронной войне в ходе Второй мировой войны, бурное развитие которой подстегивали впечатляющие прорывы в науке, бешеные темпы работы в лабораториях и на заводах, а также успехи разведки в обнаружении вражеских устройств и техники. В череде ответного развития одно и то же устройство могло быть высокоэффективным при первоначальном внедрении, потом совершенно бесполезным, а в конце концов прямо опасным – и все это в течение нескольких месяцев. Именно так произошло с бортовыми радарами, устанавливавшимися на британских бомбардировщиках, чтобы предупредить о приближении к ним истребителей: поначалу они были спасительны, затем их действию стали препятствовать преднамеренные помехи, а вскоре они сделались смертельно опасны для тех, кто ими пользовался, поскольку новый приемник позволял немецким истребителям перехватывать их лучи, чтобы обнаружить бомбардировщики ночью[30].

Полезный срок действия технических нововведений определяет полезность их эффективности – вот мысль, приводящая в крайнее замешательство ученых и инженеров, для которых обычно полезность (utility) и эффективность (performance) – одно и то же. Но это верно лишь в том случае, если эффективность воздействует на неодушевленные (или сотрудничающие) объекты. Тогда полезность и эффективность действительно тождественны друг другу, и то устройство, что эффективнее, не может быть менее полезным, чем то, что менее эффективно. Однако именно так происходит зачастую в парадоксальной области войны. Например, во время Второй мировой войны было изобретено множество электронных методов управления самолетом. На каждом этапе британцы и немцы, а затем и американцы выбирали самый точный и действующий на максимальном расстоянии метод, тратя ограниченные производственные ресурсы на то, чтобы получить навигационное оборудование в самой оптимальной форме. Но это совершенное оборудование всякий раз встречало отпор противника, тогда как другие методы, лишь немногим худшие, и другое оборудование, лишь в мелочах не столь совершенное, все еще могли использоваться эффективно. В конце концов, обе стороны поняли, что с внедрением новых методов и передового оборудования нужно обращаться очень осторожно, а наилучшие решения лучше поберечь для особо важных кампаний.

Если бы противоборствующие стороны сохранили это излишнее стремление к техническим новшествам, то они могли бы наблюдать повторяющуюся череду событий. Жизненный цикл каждого нового навигационного прибора начинался бы с экспериментальной стадии, на которой приборов было еще мало, а экипажи еще не были обучены ими пользоваться. Затем следовала бы фаза возрастающего успеха, доходящая до кульминационной точки (совпадающей с подготовкой контрмер врагом); а за ней, в свою очередь, – резкий упадок, вызванный широким применением противником этих контрмер. Поняв на горьком опыте эту логику стратегии, лидеры обеих сторон вмешивались в поступательное развитие технологии, дабы добиться большего совпадения срока ее успешной эксплуатации с их оперативными приоритетами.

Обязывающий к действиям вывод для воюющих стран ясен: в условиях ограниченных ресурсов, принимая решение о том, в какие из новых разработок нужно вложиться, имея выбор конкурирующих научных концепций и инженерных решений, безрассудно полагаться исключительно на суждения ученых и инженеров. Хотя и среди них встречаются мудрые стратеги, большинство едва ли увидит смысл в отвлечении ресурсов на разработку второсортного оборудования наряду с лучшим. Но ведь именно этого требует благоразумие! Несомненно, на это возразят, что способность сопротивляться предполагаемым контрмерам должна являться одним из ключевых качеств нового оборудования, и именно данному качеству следует уделять особое внимание. В этом случае исчезает всякое различие между полезностью в конфликте и эффективностью в целом. Этот аргумент правдоподобен, но в нем не учитывается в полной мере вся сложность войны. Он предполагает, что ученые и инженеры, обладающие технологическими знаниями, позволяющими разрабатывать новое оборудование, верно предскажут грядущие контрмеры, сопротивление которым нужно предусмотреть с самого начала как часть эффективности оборудования в целом.

Это может оказаться верным в некоторых случаях, особенно для незначительных нововведений, которые не причинят противнику слишком сильного беспокойства, а поэтому, скорее всего, приведут ко столь же незначительным ответам в установленных границах технического развития. Но на это вряд ли стоит рассчитывать, если оборудование является крупным и/или успешным новшеством, способным оказать значительное влияние на баланс военной силы, каким его видят обе противоборствующие стороны.

При конкуренции за производство наилучшего оружия – и в мирное время (значительная часть этого производства бывает односторонней, а вовсе не соревновательной), и, особенно, в период войны, – мы можем наблюдать следующее: чем выше успех того или иного технологического нововведения и острее вызванная им реакция, тем вероятнее, что будет задействован широкий спектр научных решений в попытке выработать контрмеры. А это уменьшает вероятность того, что эти контрмеры будут успешно предвосхищены.

Кроме того, когда подключится творческая энергия противника, контрмеры могут принять форму новой тактики, новых оперативных методов и военных структур или даже новых стратегий, успешное предсказание которых вообще не является предметом научной или инженерной экспертизы.

Именно так обстояло дело в ходе воздушной радиоэлектронной войны во время Второй мировой, когда ответом немцев на существенные британские нововведения, ослепившие немецкую ПВО летом 1943 года, стала совершенно новая комбинация прожекторной сигнализации и контроля с земли посредством «бегущих комментариев» («running commentary»). Это вылилось в новый метод военно-воздушных операций, благодаря которому истребители направлялись уже не на перехват отдельных бомбардировщиков, а на преследование целых сотен самолетов единого бомбардировочного «потока». Метод, в значительной степени неуязвимый для преднамеренных помех от радаров, был настолько эффективным, что немцам удалось значительно повысить силу своих истребителей, используя для ночных перехватов даже дневные истребители без радаров. Наряду с этим немцы исследовали все виды новой техники, включая приборы с инфракрасным обнаружением, что не имело уже никакого отношения к технической области действия радаров. Неудивительно, что британские эксперты, которые были столь талантливы в разработке как самих радаров, так и контрмер, основанных на принципе действия радара, и столь успешно предвидели немецкие радарные контрмеры, не смогли предвосхитить главный ответ немцев на огромные успехи британцев летом 1943 года. Ведь этот ответ вовсе не полагался на принцип действия радара.

В данном случае, как это часто случается, полезность в конфликте и техническая эффективность не были одним и тем же, потому что последняя может включать в себя сопротивление лишь известным и предсказуемым контрмерам. Скорее всего, она не способна предвосхитить весь спектр реакций, которые серьезное нововведение может вызвать у наблюдательного и творческого противника. Сфера стратегии определяется именно наличием реагирующего врага, и именно это запрещает стремиться к оптимальности. Чтобы спроектировать мост через реку, требуется много всего: нужно проверить грунт, чтобы убедиться в том, что он способен выносить нагрузку, необходимо рассчитать динамические силы, которым будет противостоять мост, а затем следует применить стандартные механические теоремы. Когда все расчеты сделаны, мост можно строить спокойно. Правда, реки иногда выходят из берегов или даже меняют русло, но ни одна река в природе не станет намеренно подмывать опоры моста или выходить из берегов. Цели, для взятия которых предназначена военная техника, гораздо менее расположены к сотрудничеству, чем силы природы. Как только значительное нововведение появляется на сцене, предпринимаются усилия к тому, чтобы уклониться от его воздействия, – и наиболее ценными оказываются не столь оптимальные, но более быстрые и гибкие решения, которые лучше скрывают намерение. Вот почему естественное стремление ученого к изящным решениям и инженерный поиск оптимальности часто терпят крах в парадоксальной области стратегии.

Глава 3

Эффективность и кульминационная точка успеха

Отметив очевидную вероятность ответной реакции на любое техническое новшество, а также несколько менее очевидную связь между успехом новшества и возможностью его нейтрализации, мы можем перейти к гораздо менее явной связи между технической эффективностью новых видов оружия и их уязвимостью для контрмер любого вида.

В своем обычном определении (соотношение полученного «на выходе» с затратами «на входе») техническая эффективность – великое достоинство во всех материальных предприятиях. В нестрогом смысле слова об эффективности говорят, даже определяя ценность таких образований, в которых может и не быть никакой доступной измерениям продуктивности «на выходе». Но с математической точностью этот критерий приложим только к машинам, включая военные, – когда начальные затраты на приобретение суммируют с текущими оперативными затратами, а затем эти суммы сопоставляют с тем, что получается «на выходе».

Конечно, техническая эффективность – не единственный критерий, приложимый к оценке машин: ведь соотношение данной продукции «на выходе» с данными затратами «на входе» ничего не говорит нам ни о возможном сроке эксплуатации машин (надежность), ни о затратах на текущий ремонт, которые со временем станут неизбежны. Однако даже с учетом сказанного выше техническая эффективность представляет собою верный критерий, когда приходится делать выбор между различными типами грузовиков или механических устройств, винтовок или танков.

Некоторый рост технической эффективности может быть достигнут за счет использования лучших материалов или лучшего дизайна деталей в пределах установленной формы или даже за счет небольших усовершенствований внутренней работы машины. Именно благодаря подобным процессам современные грузовики могут перевозить груз большего тоннажа, чем их предшественники двадцатилетней давности, при равной исходной цене и при большем расходе горючего у последних, а хорошо отлаженные двигатели способны дать большее число лошадиных сил, чем плохо откалиброванные.

Однако более существенное повышение эффективности обычно требует внедрения новых инженерных решений. Иногда этого добиваются, применяя другие научные принципы. Так обстоит дело с текстовыми процессорами на компьютерной основе, которые гораздо эффективнее электрических пишущих машинок, а те, в свою очередь, были эффективнее своих механических предшественниц.

Но в остальном резкого повышения эффективности можно добиться лишь тогда, когда какое-то многофункциональное оборудование, способное выполнять множество действий с разной степенью эффективности, заменяется специализированным механизмом, делающим что-то одно, но с несравненно большей эффективностью. Так, консервные ножи открывают банки с гораздо меньшим усилием, чем ножи универсальные, а автопогрузчики с вильчатым захватом укладывают ящики куда эффективнее, чем значительно более дорогие многофункциональные передвижные краны.

Стремление к высокой эффективности посредством узкой специализации сыграло значительную роль в современном развитии военной технологии. То и дело новые высокоспециализированные виды оружия сулили заманчивую перспективу победы над гораздо тщательнее разработанными и более дорогими вооружениями, универсальными во многих смыслах, но все же уязвимыми для одного-единственного действия, которое можно совершить специальным оружием. Например, к началу 1870-х годов казалось, что комбинация только что изобретенных самодвижущихся торпед[31] с приспособленными для их запуска быстроходными паровыми катерами дает возможность весьма эффективно поражать дорогостоящие линкоры, на которых тогда основывались военно-морские силы. Линкоры, построенные именно для того, чтобы сражаться с другими крупными военными судами, были вооружены длинноствольными крупнокалиберными пушками. Стволы этих пушек нельзя было опустить достаточно низко, чтобы поразить торпедные катера, приближавшиеся под покровом ночи и обнаруживаемые только в самой непосредственной близости. Кроме того, океанские торпедные катера представляли собою малую и подвижную мишень, поразить которую было очень трудно. К тому же тяжелой броней, из-за которой линкоры были столь дорогостоящими и устрашающими, в то время покрывали в основном палубы и надстройки, чтобы защититься от навесного бронебойного огня с других кораблей, снабженных крупнокалиберными пушками; поэтому взрывы зарядов торпед, направляемых на незащищенные части ниже ватерлинии, могли оказаться убийственно эффективными.

Вывод, к которому следовало прийти, казался вполне очевидным: с появлением торпедного катера дорогостоящий линкор стал фатально уязвим, и нужно было, преодолев инертный консерватизм, строить ВМС на новой и более экономичной основе. Такие доводы приводила «Молодая школа» военно-морских офицеров (франц. Jeune Ecole), влиявшая на военно-морскую политику Франции с 1880-х годов[32] и нашедшая поддержку даже в британском королевском ВМФ, а также среди служащих менее мощных флотов, у которых было больше причин приветствовать отмену линкоров.

Изобретение передвижных кранов не вылилось в отрицание достоинств автопогрузчиков с вильчатым захватом, да и ножи не были видоизменены ради того, чтобы оспорить преимущество консервных ножей в их единственной функции. Но ни первый, ни второй пример не относятся к парадоксальной области стратегии, где любое действие может вызвать сознательное и творческое противодействие, обходящее стороной достижения противника. Это противодействие может привести к парадоксальному совпадению успеха и поражения, причем особенно динамично в том случае, если начальное действие произвело сильный эффект. И это применимо как к коренным техническим новшествам, так и к успеху и поражению в более широком контексте войны и мира.

Вследствие чрезвычайной эффективности в рамках своей узкой специализации, позволявшей очень маленьким и очень дешевым торпедным катерам («на входе») уничтожать большие и дорогие боевые корабли («на выходе»), новое оружие сильно поколебало равновесие ВМС. Но и реакция была не менее сильной. Однако поначалу, на гребне успеха, торпеды постоянно совершенствовались, чтобы достичь большей дальности, скорости и точности. Катер, сконструированный и построенный для их запуска, имел самый быстрый на то время ход среди военных кораблей. Новая концепция была быстро претворена в жизнь в широких масштабах. Французы попытались свести на нет постоянное численное превосходство линкоров британских военно-морских сил, построив с 1877-го по 1903 год не менее 370 торпедоносцев (torpilleurs), и даже британцы построили к 1904 году 117 первоклассных торпедных катеров[33]. Не обошли своим вниманием новшество возникавшие тогда германские кайзеровские военно-морские силы, равно как и ВМФ модернизирующейся Японии, который с огромным успехом применил свои океанские торпедоносцы в неожиданной атаке на русский флот при Порт-Артуре в феврале 1904 года.

Таким образом, замысел сверхэффективной военно-морской силы, который столь ревностно поддерживали реформаторы ВМФ начиная с 1870-х годов, борясь с консерватизмом адмиралов «старой школы», был полностью осуществлен задолго до Первой мировой войны.

И все же торпедоносцы не сыграли важной роли в морских сражениях 1914–1918 годов: они были лишь угрозой, которой следовало опасаться. Дело было вовсе не в том, что все большие и более дорогие военные корабли устарели: сам торпедоносец стал устаревать, сохранившись лишь в качестве второстепенного оружия, обладающего побочным значением. Ведь к тому времени это новшество перешло далеко за кульминационную точку своего успеха и уже было в значительной степени нейтрализовано вследствие его эффективности, которая вызвала сильную ответную реакцию, сделав невозможными какие-то ответные полумеры. Носители или системы оружия, высокоэффективные в силу своей узкой специализации, не могут приспособиться к широкомасштабным контрмерам.

К 1914 году все тогдашние линкоры и броненосцы, да и вообще все большие боевые корабли были подготовлены к встрече с торпедоносцами. Хотя длинноствольные пушки их главных батарей все еще нельзя было опустить до стрельбы на короткие расстояния, прожекторы, которые к тому времени использовались повсеместно, затрудняли торпедоносцам задачу подойти вплотную незамеченными, даже ночью. К тому же весьма уместно были добавлены скорострельные пушки меньшего калибра, чтобы атаковать торпедоносцы с близкого расстояния. Хотя самая толстая броня по-прежнему оставалась на палубах и надстройках, новые и притом более эффективные защитные устройства стали крепить и ниже ватерлинии, причем не только бронированные пластины, но и противоторпедные перегородки с булями, которые могли выдержать взрывы торпедных зарядов. Размещенные на каркасах проволочные противоторпедные сети, растянутые вдоль корпуса судна, защищали его, провоцируя детонацию зарядов торпед на безопасном расстоянии от корпуса корабля.

Способность более крупных кораблей нести на себе больше брони, полностью обеспечивать электроснабжение прожекторов, а также применять скорострельные пушки и тяжелые стальные сети была обусловлена, разумеется, теми же самыми характеристиками, из-за которых они казались столь проигрышными в открытой дуэли с торпедоносцами. Считалось, что размер и мощь лишь делают их более удобными мишенями, не имея никакого отношения к собственно дуэли, – до тех пор, пока вся эта дорогостоящая многофункциональность не была использована для того, чтобы отразить новую угрозу. Так широкое пересиливает узкое, сокращая срок его успешного действия.

Вовсе не ознаменовав собою начало новой эры, крупная победа японских эсминцев при Порт-Артуре уже тогда была анахронизмом – отражением отсталости российского ВМФ. Что же касается боевых действий против более современных ВМС, то здесь кульминационная точка успеха уже была пройдена, хотя резкий упадок не проявлялся до 1914 года. То, что сама по себе торпеда была полезным военно-морским оружием и до сих пор остается таковым, не подлежит сомнению. Она нашла себе должное применение как один из видов специализированного вооружения надводных военных судов, особенно новых, изначально построенных для охоты торпедоносцев, то есть «истребителей-торпедоносцев» (эсминцев), или попросту «истребителей» («destroyers»). Торпеда стала применяться также в авиации, но гораздо большее значение она обрела как главный вид вооружения подводной лодки. В период двух мировых войн торпеда в сочетании с подводной лодкой образовала гораздо менее экономичное (по стоимости затрат), но куда более результативное боевое средство. И, конечно, даже исходное сочетание торпеды и корабля в виде торпедоносца произвело значительное воздействие на баланс военно-морских сил, вынудив флоты, обладавшие крупными кораблями, отвлекать свои ресурсы, чтобы обеспечить средства защиты, способные нейтрализовать новую угрозу.

Как мы увидим, в асимметричных столкновениях такие взаимные эффекты силового развития могут иногда принести той или иной стороне больше пользы, чем исходная боеспособность, обеспечиваемая узкоспециализированным новым вооружением. Но если какая-либо страна приняла реформистское новшество, так сказать, всей душой, сделав в своих ВМС ставку на исходно сверхэффективные торпедные корабли, она вскоре обнаружит, что их сила недостаточна.

Связь между изначальной эффективностью узкоспециализированных видов оружия и их уязвимостью перед лицом технических, тактических или оперативных контрмер не случайна. Это типичное выражение парадоксальной логики стратегии в ее динамической форме. То же самое явление становится очевидным всякий раз, когда предпринимается попытка взять верх над более широкими возможностями с помощью узкоспециализированных видов оружия, достигающих такой эффективности, которая тем эфемернее, чем больше в начале цикла действия – противодействия. И все же эта последовательность непрестанно повторяется: ее приводит в действие неодолимый соблазн взять верх над дорогими видами оружия с помощью дешевых.

Так, например, когда египетская пехота с большим успехом применила противотанковые ракеты против израильских танков в течение первых дней неожиданной атаки, ставшей началом Октябрьской войны 1973 года, много говорилось об их революционном воздействии на наземную войну. Громогласно провозглашалось, что дорогие боевые танки устарели, и выдвигались требования провести реформу, чтобы преодолеть консерватизм «танковых генералов» и тем самым сэкономить кучу денег. Спрашивалось: как может танк, стоящий много миллионов долларов, оправдать свою цену, если его так легко уничтожить противотанковыми ракетами, стоящими всего несколько тысяч? (И, к слову, откуда такая озабоченность силой Советской армии, которая в значительной мере зависела от своих танковых формирований?) Очень быстро возникла новая «Молодая школа» (Jeune Ecole), выдвинувшая заманчивую идею новой разновидности высокотехнологичной пехоты, вооруженной дешевыми управляемыми противотанковыми ракетами и призванной стать не только высокоэффективной, но и сильной в обороне.

В действительности коренное новшество, сделавшее возможным появление противотанковой ракеты, было отнюдь не новым: это химические ракеты с кумулятивной боевой частью, впервые использованные во Второй мировой войне. Не завися от кинетической энергии, позволяющей пробивать броню благодаря грубой силе, ракеты с кумулятивной боевой частью выбрасывают высокоскоростной поток «плазмы», состоящей из газов и жидкого металла, способного прожечь самую толстую броню, не нуждаясь для этого в дорогостоящих длинноствольных пушках с противооткатными и подъемными механизмами, доставить которые к полю боя могут лишь большие и дорогие грузовые машины. Ведь годится любой способ донести снаряд до цели: будь то ракеты, достаточно легкие для того, чтобы запускать их с руки, как в исходной базуке США, в немецком «Панцершрек» и в повсеместно распространенном советском РПГ, будь то небольшое безоткатное орудие или даже простой заряд, который просто бросают в танк вручную.

Когда впервые появилась базука и ее эквиваленты, кое-кто думал, что времена танка миновали. Казалось, отныне любой пехотинец сможет носить оружие, способное уничтожать танки. Если в каждом пехотном взводе, составной части подразделения численностью 200–300 человек в любой пехотной дивизии будет хотя бы два или три противотанковых гранатомета, то пехота сможет блокировать бронетанковые войска, экипировка, подготовка экипажей, снабжение и транспортировка на дальние расстояния которых намного дороже и труднее. В мирное время эта иллюзия могла бы возобладать. Но Вторая мировая война развеяла ее быстро. Базука и все прочие реактивные гранатометы, внедренные к 1945 году, были почти сразу же признаны тем, чем они в действительности являются: отличной моральной поддержкой для пехоты, которая до сих пор могла броситься в бегство при одном лишь приближении вражеских танков; оружием, весьма эффективным в лесах и джунглях (местность, едва ли пригодная для танков), а также в городах, если только танк не пожертвует быстротой и натиском и не станет продвигаться со скоростью пешехода с эскортом пехотинцев на протяжении всего пути. И, конечно, это оружие в высшей степени подходило для честолюбивого героя, готового стоять насмерть среди взрывов артиллерийских снарядов, обычно предваряющих танковую атаку. Он мог произвести единственный выстрел в танк с пулеметами, огонь из которых открывали задолго до того, как машина подходила на расстояние в сотню ярдов, пригодное для запуска ракеты.

Конечно, на полях сражений такие дуэли были большой редкостью, потому что танки идут в бой группами, которые защищают друг друга по мере продвижения. К тому же, как мы увидим, кроме тактического аспекта в столкновении есть иные уровни, еще более благоприятствующие подвижным бронированным силам.

Внедрение переносимых вручную установок для запуска управляемых ракет эффективно исправило самый очевидный недостаток их предшественников – противотанковых гранатометов. Ракеты, наводимые на цель, могут двигаться с большой точностью и с дальнего расстояния, так что их не нужно запускать по мишени с дистанции стрельбы из пулеметов. Но, с другой стороны, этому узкоспециализированному оружию удалось заставить танк устареть не в большей степени, чем базуке во время Второй мировой войны. В сражениях нескольких первых дней Октябрьской войны 1973 года египетская пехота столкнулась с малочисленными израильскими танками, лишенными поддержки пехоты и сколько-нибудь значительного вспомогательного огня артиллерии (будучи по большей части резервными силами, ни пехота, ни артиллерия еще не были мобилизованы, когда египтяне предприняли свою неожиданную атаку[34]). Кроме того, экипажи израильских танков не прошли надлежащей подготовки, которая позволила бы им сражаться с пехотой, решившейся упорно отстаивать свои позиции; да и сами машины были вооружены лишь для борьбы с другими танками. В итоге израильские танки уничтожались не только управляемыми противотанковыми ракетами, но и старомодными неуправляемыми, причем даже в больших количествах.

В силу своей высочайшей эффективности в бою против неподготовленных танков противотанковые управляемые ракеты вызвали очень сильную реакцию, запустив тем самым динамический парадокс, который обратил успех в неудачу; и именно в силу их узких возможностей (причины их эффективности) эта реакция оказалась эффективной почти немедленно, а со временем стала еще эффективнее. Те же самые израильские танковые батальоны, которые 9 октября 1973 года, после применения противотанковых управляемых ракет, казалось бы устарели или по меньшей мере, стали неспособны к наступательным действиям, неделю спустя прорвались через египетский фронт, а еще через неделю в ходе наступления окружили целые дивизии. Конечно, тогда не было времени на развитие каких бы то ни было технических контрмер. Ответ, обративший успех в неудачу, был преимущественно тактическим.

Когда первая растерянность прошла, а резервные силы механизированной пехоты и артиллерии были мобилизованы на фронт, израильским танковым батальонам уже не приходилось сражаться самим по себе, нарушая свой привычный оперативный метод. Теперь они наступали за катящейся вперед стеной заградительного артиллерийского огня, недостаточно сильного для того, чтобы причинить серьезный ущерб египетской бронетехнике или окопавшейся пехоте, но весьма эффективного в борьбе с противотанковыми управляемыми ракетами, операторы которых среди взрывов не могли достаточно долго удерживать в виду свою цель, даже если шли на риск и показывались открыто. Механизированная пехота, продвигаясь вместе с танками на своих машинах, усиливала поражающее воздействие своими минометами и пулеметами, которые обстреливали лежащие впереди участки, заставляя расчеты противотанковых управляемых ракет вжиматься в землю[35].

Еще более эффективными оказались минометные дымовые шашки, способные удерживать дымовую завесу прямо перед танками, тем самым мешая операторам управляемых ракет видеть цели достаточно долго для того, чтобы навести оружие на перехват. Наконец, танки тоже обзавелись некоторыми мерами защиты с тех пор, как новая угроза получила признание: часть бронебойных снарядов на борту была заменена фугасными снарядами или боезарядами со стреловидными поражающими элементами, весьма эффективными в боевых действиях против пехоты. Кроме того, на танках были установлены пулеметы, а также устройства для запуска дымовых гранат.

Так бронетанковые войска, столь дорогостоящие из-за своих разнообразных возможностей, смогли превзойти узкую эффективность противотанковых управляемых ракет, причем еще до того, как нашлось время развить, произвести и внедрить особые контрмеры. Некоторые из них уже применялись в ходе Ливанской войны 1982 года, когда израильские танки вышли в бой с «активной броней», то есть с детонирующими пластинами, предназначенными для того, чтобы уничтожать ракеты с кумулятивной боевой частью, пока они не успели взорваться и выбросить свой «плазменный» поток. Пулеметов на танках стало больше, а устройства для запуска гранат поменяли на более совершенные.

К тому времени появились куда более эффективные противотанковые ракеты, но они оказали не слишком значительное влияние на ход боевых действий, если не считать тех случаев, когда запускались с вертолетов, создавая комбинацию уже вовсе не дешевую, а потому менее выгодную, но зато значительно более эффективную[36].

Стратегия против экономики

Неустранимая возможность реакции противника, составляющая самую суть проблемы стратегии, не только расстроит большую часть надежд на резкое повышение эффективности, достигнутое благодаря узкой специализации, но может и свести на нет даже самые скромные попытки придерживаться линейно-логической экономической практики в военном деле. Например: хотя вооруженные силы являются крупнейшей из всех социальных институций, они не могут свободно добиваться экономии за счет эффекта масштаба роста серийного производства, приобретая вооружение и экипировку. Удручающее единообразие – проклятие современного индустриального общества, но также и ключ к его благам: на смену индивидуальным изделиям традиционного ремесленника, изготовленным по разнообразным техническим схемам, приходят немногочисленные, зато стандартизованные, разновидности, изготовляемые в значительно больших количествах с гораздо меньшими затратами эффективными машинами, устройствами и приспособлениями, объединенными в трудосберегающие производственные линии. Именно однородность изделий и их деталей позволяет наладить массовое производство, и чем больше однородность всего, что производится, тем выше экономия. (Лишь с недавних пор внедрение компьютерного управления машинами начинает разрушать эту модель, поскольку оно позволяет наладить производство различных моделей на одной и той же сборочной линии.) Что же касается изготовления машин (включая и слишком необычные для того, чтобы стать массовыми), то однородность и здесь является ключом к экономии за счет количественного роста производства – во всяком случае, в процессе эксплуатации и текущего ремонта, если не в самом производстве. Чем выше однородность серии машин, тем меньше различных запасных частей и расходных материалов нужно держать в инвентаре. Благодаря этому обеспечивается экономия не только в управлении, но и в основном капитале: объем инвентарного склада запасных частей можно рассчитать точнее, если используется меньше разновидностей машин, нежели в том случае, когда в незначительных объемах используется множество разнообразных механизмов. Схожим образом, чем однороднее машины, тем более экономным становится обучение ремонтных бригад и операторов и тем выше вероятность того, что они обучатся достаточно хорошо для того, чтобы должным образом делать свое дело.

Поэтому во многих отношениях однородность является основополагающим условием, позволяющим добиться экономии за счет количественного роста производства в приобретении, применении и текущем ремонте. Как мы видели, не все то, что вовлечено в войну, относится к области стратегии. Ничто не мешает вооруженным силам добиваться экономии за счет количественного роста производства благодаря однородности во всех сугубо административных аспектах, где противник не играет никакой роли[37].

Ничто не препятствует успешной массовой закупке ботинок или касок, грузовиков или боеприпасов. Но для военного снаряжения, которое будет использовано в прямом взаимодействии с врагом (то есть в области стратегии), однородность вполне может стать слабым местом. Например, если противовоздушные ракеты стандартизуются по единственному однообразному образцу, чтобы добиться значительной экономии при их производстве и содержании и при обучении персонала, то проистекающая из этого экономия может быть очень большой в сравнении с производством ряда ракет разных типов. Но на войне толковый противник выявит эти стандарты, определит границы применимости этого оружия и постарается найти способы не попадать в зоны его действия. У любого имеющегося типа ракеты будут минимальный и максимальный пределы высоты, а потому вражеский самолет может пролететь либо ниже, либо выше этих пределов. Все же ракета может оправдать свою стоимость, потому что самолет, летящий слишком низко или слишком высоко, не способен действовать вполне эффективно; но, вероятно, такого «виртуального истощения противника» окажется недостаточно для того, чтобы достичь целей противовоздушной обороны (самолет все же может атаковать цель, либо проникнув на слишком малой высоте, либо посредством бомбардировки с большой высоты – пусть и не так успешно, как с некоей оптимальной средней высоты).

Кроме того, единственная единообразная ракета может оказаться уязвимой для единственной единообразной серии контрмер. Возможно, значительная экономия, достигнутая за счет стандартизации, сосредоточенной на одном-единственном типе, будет столь велика, что одной ракете и ее ракетному комплексу удастся придать изрядную стойкость перед различными контрмерами – например, объединив различные способы управления, которые могут автоматически сменять друг друга. Но единственная цель, на которую направлены старания противника по принятию контрмер, все же позволит ему сосредоточить все свои усилия, вследствие чего вероятность обнаружения слабого места в системе ракеты возрастет.

То, что верно относительно противовоздушных ракет, верно и относительно любой другой военной машины, которая должна работать в прямом взаимодействии с реагирующим врагом – а это относится к большинству видов вооружений. В любом случае приложение прямолинейно-логических экономических принципов выльется в стандартизацию одного-единственного типа, чтобы добиться значительной экономии в производстве, содержании и обучении персонала. Точно также обстоит дело с грузовиками хорошо управляемого коммерческого парка или со станками толкового инженерного предприятия. И грузовики, и станки существуют в условиях конкуренции; и парк грузовиков, и инженерная компания находятся под угрозой того, что их соперники сумеют сбить их цены, выработав более эффективные грузовики или станки. Но экономическое соревнование регулируют юридические ограничения: конкуренты не будут подкапывать опоры мостов, чтобы они не выдержали стандартного веса грузовиков, которые по ним поедут; не станут они и входить в заговор с поставщиками, чтобы те отказали в поставках сырья, совместимого со специфическими пределами стойкости стандартизованных станков. А вот на войне, где таких юридических ограничений нет, стандартизация с неизбежностью приводит к уязвимости любого оружия: от самолета-истребителя до подводных лодок с ракетами, от радаров предупреждения до полевых радиостанций.

Поэтому в царстве стратегии экономические принципы сталкиваются с требованиями военной эффективности. Хотя существует вполне очевидный барьер затрат, препятствующий бесконечному разнообразию, есть также барьер уязвимости перед неограниченным стремлением к значительной экономии за счет однородности. Можно высчитать «критерий равного маржинального риска», чтобы определить, на какой именно объем неэкономичного разнообразия следует пойти при разработке оружия, но, вероятно, достаточно признать, что экономическое мышление, основанное на обычном здравом смысле, не применимо, когда дело доходит до стратегии[38]. Правда, вооруженные силы, как известно, раздроблены бюрократически, и уже одно это может уберечь их от опасных крайностей единообразия. Даже не обладая такой полезной вещью, как стратегическая проницательность, сухопутные войска, ВМФ, ВВС, береговая охрана, вооруженная полиция и т. д. всегда пытаются подчеркнуть свою особую идентичность, избирая специфические виды оружия, равно как форму и знаки отличия.

Но такой защиты от стремления к значительной экономии за счет эффекта масштаба производства нет в определении размеров сложного оружия, особенно боевых кораблей. Весьма значительная часть грузовой емкости всех судов в мире сосредоточилась менее чем в тысяче огромных танкеров, сухогрузов и контейнеровозов. Строительство и эксплуатация больших судов экономичнее, чем малых, – и то же верно и в отношении военных кораблей. Численность экипажей не возрастает пропорционально размерам кораблей, так что на колоссальном 500 000-тонном танкере моряков может быть не больше, чем на 3000-тонном грузовом судне; величина и стоимость машинного оборудования, от трубных помп до главных двигателей, также не возрастают в той же пропорции либо вообще не возрастают, когда речь идет о системах коммуникации и контрольном оборудовании. Кроме того, большие корабли более устойчивы в бурных морях и обладают важным гидродинамическим преимуществом, когда идут на большой скорости.

Однако все эти преимущества достигаются ценой соответствующей концентрации стоимости производства в одном объекте, на котором враг может сосредоточить свои усилия. Если бы миру предстояло пережить еще одну кампанию против торговых судов в духе двух мировых войн, появление супер-танкера, возможно, давало бы нападающему на него преимущества даже большие, нежели превращение подводной лодки из использовавшейся в обеих войнах дизельно-электрической, способной погружаться лишь для медленных и кратковременных переходов, в нынешние ядерные подводные боевые корабли, которые могут оставаться под водой неделями, даже месяцами. Для торговых флотов, которым нужно выжить в мирное время на конкурентном рынке судоходства, неограниченное стремление к масштабной экономии очень важно. Но, встречаясь с подобной концентрацией стоимости в боевых и вспомогательных судах, в несколько раз превышающих размерами своих предшественников времен Второй мировой войны, а также на крупных авиабазах и ремонтных складах в местах, расположенных совсем близко к территории врага[39], мы видим, что парадоксальная логика стратегии замещается экономическими приоритетами, пригодными только для мирного времени.

По нисходящей кривой: от успеха к поражению

Если не считать упомянутых мимоходом эффектов взаимовлияния в разработке вооружений, а также «виртуального истощения», судьба другой – реагирующей – стороны в динамическом взаимодействии до сих пор не рассматривалась. Но, конечно, схождение противоположностей, ведущее от успеха к поражению и от поражения к успеху, затрагивает обе стороны совершенно одинаково – и в самых масштабных действиях во время войны и мира, и при техническом столкновении при разработке новых вооружений и контрмер.

Сторона, успешно реагирующая на какую-либо новую угрозу, сама встает на восходящий путь к кульминационной точке – независимо от того, далека эта точка или близка; в любом случае это знаменует собою начало упадка успешной стороны.

Когда первая неожиданность оказывается преодолена, реакция на новую угрозу становится все более и более эффективной по мере того, как в решение задачи вкладывается все больше творческой изобретательности и ресурсов. С другой стороны, эти ресурсы и творческие энергии отвлекаются от какого-то иного действия, уже осуществляемого в данное время – зачастую против продуманной наступательной акции. В конце концов, если кульминационная точка успеха пройдена, то ресурсы, затраченные на встречу с новой угрозой, будут больше, чем заслуживал полученный результат. Иными словами, вследствие ослабления собственного позитивного действия можно потерять больше, чем выиграть вследствие ослабления новой угрозы со стороны противника. Например, баллистические ракеты – оружие весьма грозное, но, если они не несут ядерных боеголовок, то представляют собою всего лишь очень дорогостоящие средства доставки скромных количеств обычных взрывчатых веществ, ненадежных химических боеголовок или еще менее надежных биологических агентов. Поэтому очень легко перейти за кульминационную точку эффективности, разрабатывая контрмеры против неядерных баллистических ракет: в конечном счете, лучшая защита от неэффективной угрозы – это полное отсутствие защиты, ибо на войне важен не драматизм, а итог.

Пока осуществляется ответная реакция, другая сторона, впервые прибегшая к новой угрозе, в свою очередь, тоже примется реагировать, чтобы оказать сопротивление возрастающему успеху контрмер; при этом у нее будет меньше возможностей, если угроза была узкоэффективной, и больше, если она таковой не была – но в любом случае начнется новый цикл динамического парадоксального процесса стратегии.

Энтузиасты, убежденные в мощи какого-либо нового вида оружия, всякий раз станут удивляться разнообразию реакций врага, которые сведут на нет успех, казавшийся столь верным. Но схожим образом и те, кто успешно реагирует на новое оружие, вполне могут проглядеть опасность перехода за кульминационную точку, принеся в жертву свои наступательные возможности. Так должно было произойти в ответ на изобретение противотанковой ракеты: и без того слишком высокая цена этого успеха прибавилась к тому, что уже пришлось заплатить за меры против угрозы неуправляемого кумулятивного заряда, которая ныне представлена большим разнообразием ручных ракет и безоткатного оружия, значительно превосходящего своих предшественников в годы Второй мировой войны. Танковые экипажи, которым ранее угрожали лишь другие танки и противотанковые пушки с высокой скоростью снаряда, которые сами по себе были дороги и немногочисленны, к 1943 году научились бояться всех мест, где солдаты, вооруженные ракетами с кумулятивным зарядом и безоткатными орудиями, могли дожидаться их подхода. А к концу Второй мировой войны, когда это оружие получило широкое распространение, любой проезд через лес или по узким улицам стал смертельно опасен для танков.

Однако очень скоро после появления первых образцов нового оружия обнаружилось, что их опасность можно снизить или даже устранить, если танки будет сопровождать пехота: окружающее пространство «прощупывалось» взглядами множества пехотинцев, их оружие, хоть и небольшое по размерам, способно было подавить врага, и они могли быстро реагировать на любую ситуацию. Но цена этой эффективной меры предосторожности также была очень высока, потому что танковые подразделения, нуждавшиеся в сопровождении пехотинцев, уже не могли рвануть вперед, чтобы совершить быстрое тактическое передвижение, полагаясь лишь на самих себя, и поэтому теряли изрядную долю натиска и наступательного порыва, который является подлинной силой атакующей бронетехники.

Появление противотанковой ракеты усугубило этот эффект. Артиллерийский огонь, который прежде приберегался для поражения определенных и кучных целей, теперь нужно было отвлекать на то, чтобы подавить ракетные расчеты, ведя огонь по любой укрытой поверхности, где они могут прятаться и где на деле их может оказаться мало – либо вовсе ни одного. Для подразделений моторизованной пехоты, продвигающихся бок о бок с танками, чтобы защищать их, требовались куда более сложные и дорогостоящие боевые машины, чем простые армейские грузовики, которых было достаточно, пока задача пехоты заключалась главным образом в том, чтобы прочесывать территорию за наступающими танками. Наконец, самим танковым подразделениям приходилось осуществлять усилия, отвлекающие их внимание и ресурсы от наступательных действий на меры самозащиты, используя как материальные усовершенствования (реактивную броню, дополнительные пулеметы и боеприпасы, даже минометы), так и более осторожную тактику. Бронетанковые войска благодаря их наступательной силе заслуживают затрат на свое содержание, но все, что делается для защиты танков от угрозы кумулятивных зарядов, снижает их ценность, даже если кульминационная точка, где в процессе теряется больше, чем приобретается, еще не достигнута. Например, ВМФ США утратил существенную ценность на последних этапах «холодной войны», когда группы его авианосцев все больше и больше сосредоточивались на самозащите от советских подводных лодок и морских бомбардировщиков в ущерб своей наступательной мощи.

Защита флота: чрезмерный успех

Когда несколько британских военных кораблей были потоплены аргентинскими истребителями-бомбардировщиками в ходе Фолклендской войны 1982 года, мир узнал, что бравые и искусные пилоты могут преодолеть любые материальные проблемы, от отсутствия возможности дозаправки в воздухе (что вынудило их действовать на пределах дальности полета, не имея никакого резерва) до отсутствия подходящего оружия (у них было всего пять эффективных противокорабельных ракет). К этому еще можно добавить некомпетентность техников, заведующих боеприпасами, которые отправили истребители в полет с бомбами, заряженными не так, как было бы нужно для атаки по морским целям. Другой урок этого эпизода заключался в том, что полагаться на зенитно-ракетные комплексы можно лишь в том случае, если они проходят частые испытания, – а это требование весьма непростое, потому что они очень дорогостоящи. Но в США потери Королевского ВМФ вызвали гораздо более широкие дебаты, ставшие отзвуком споров о торпедных катерах столетней давности. Снова дешевое оружие с ограниченной эффективностью – на сей раз запускаемая с воздуха противокорабельная ракета – оказалось смертельным для военных кораблей, стоящих в тысячи раз дороже; снова слышались требования резкой смены политики в области военно-морского дела, призванной прекратить разбазаривание общественных денег на постройку высокосложных военных кораблей, особенно авианосцев, которые, видимо, устарели, раз стали уязвимыми для ракет.

Однако на сей раз не пришлось дожидаться разработки контрмер. Прозвучало еще одно эхо из прошлого: своей эффективностью противокорабельные ракеты 1982 года были обязаны низкой неподготовленности британского ВМФ, который так же страшно запоздал с принятием широко использовавшихся контрмер, как и царский военный флот в 1905 году, когда ему пришлось столкнуться с торпедами. В действительности же к 1982 году противокорабельная ракета уже миновала кульминационную точку своего успеха. Это произошло вследствие решительной реакции на ее более ранние варианты, начиная с середины Второй мировой войны, и их весьма значительной ролью в советских ВМФ, где на вооружении имелось несколько видов противокорабельных ракет, запускавшихся с надводных кораблей, подводных лодок, самолетов и даже с наземных передвижных ракетных установок, предназначенных для береговой охраны[40].

Поэтому командующие ВМФ США без особого труда выиграли в этих дебатах. Они разъяснили, что авианосец должен действовать не в одиночку, но лишь в «боевых доспехах», состоящих из сопровождения эсминцев и крейсеров, занятых почти исключительно защитой авианосцев от противокорабельных ракет, а также от подводных лодок. Дипольные отражатели, сбивающие с толку радары противника, импульсы корабельных ракет в инфракрасном диапазоне и преднамеренные электронные помехи – все это будет отклонять от курса противокорабельные ракеты, нацеленные на авианосцы, в то время как зенитные ракеты и пушки кораблей сопровождения будут сбивать остальные ракеты, а также самолеты, которые рискнут подлететь слишком близко, чтобы их выпустить. И это, как указали командующие ВМФ, был лишь средний слой обороны. 24 истребителя-перехватчика дальнего действия на каждом авианосце с четырьмя самолетами, снабженными радарами дальнего предупреждения, и данные им в помощь четыре самолета РЭБ для производства помех должны будут обеспечить внешний слой обороны, тогда как четыре самолета-заправщика обеспечат их дозаправку на дальних расстояниях. Наконец, был еще и внутренний слой обороны: радары, контрмеры, зенитные ракеты и пушки на каждом корабле, включая и особые автоматические зенитки, предназначенные единственно для этой цели.

Этот ответ энтузиастам противокорабельных ракет 1982 года был столь сокрушителен, что другая сторона медали не привлекла к себе почти никакого внимания. Если подсчитать все, что требуется для успешного реагирования на противокорабельные ракеты, станет ясно, что помимо исключительно высокой стоимости кораблей сопровождения значительная часть боевой мощи самого авианосца оказывается поглощена задачей защиты от атаки противокорабельными ракетами: для этого используется примерно 36 самолетов из 90 или около того.

Случилось так, что в ходе Фолклендской войны ни одной аргентинской подводной лодке не удалось потопить ни один британский военный корабль. Если бы это произошло и вызвало дебаты об уязвимости американских военных кораблей в столкновении с современными подводными лодками, то командующие ВМФ США, несомненно, перечислили бы состав целой противолодочной рати, тоже призванной защищать авианосец. В нее входила бы атакующая подводная лодка в качестве подводного сопровождения, а также 16 самолетов из 90 (примерно) на каждом тяжелом авианосце, снабженных оборудованием для обнаружения подлодок и с глубинными бомбами; сюда же относилось оружие и датчики на эсминцах и крейсерах сопровождения. С прибавлением этих дополнительных средств самозащиты оказалось, что вся группа поддержки авианосца с несколькими эсминцами и одним крейсером, подводной лодкой сопровождения и несколькими судами снабжения, с экипажем, насчитывающим в целом почти 10 000 человек, могла предоставить для наступательных действий всего лишь 34 самолета, а также дюжину пушек среднего калибра и различные крылатые ракеты.

Замкнутые в четком контрасте между морем и небом, не способные укрыться на местности, как сухопутные войска, не способные передвигаться со скоростью самолета, надводные военные корабли подвергались все большей опасности в силу новых научных разработок, позволяющих производить наблюдение с дальнего расстояния и разнообразно атаковать. Чтобы состязаться с различными направлениями технической мысли, подстегиваемыми общим прогрессом науки в целом, все больше и больше средств и творческой изобретательности затрачивалось на самозащиту. Чистая уязвимость ВМФ США увеличилась лишь незначительно с 1960-х до 1990-х годов, пока росла наступательная сила советского ВМФ (до перехода советских вооруженных сил в новые руки), но в то же время военно-морская мощь США все меньше и меньше служила интересам страны, все больше поглощаясь самозащитой.

В исторической ретроспективе последовательность действия динамического парадокса начинается с превосходства американских авианосных групп, изначально построенных для борьбы с Императорским флотом Японии; после 1945 года их перенацелили на СССР, который был силен только на суше. Чтобы сохранить в целости эти авианосные группировки, послевоенные командующие ВМФ США подчеркивали наступательный потенциал авианосцев, способных поражать наземные цели, в том числе и ядерным оружием. С огромными усилиями быстро изготовили реактивные бомбардировщики, достаточно маленькие для того, чтобы взлетать с палубы авианосца, но при этом способные наносить удары с дальних расстояний. Но тут началась ответная реакция СССР. Советские войска береговой обороны, авиация, подводные лодки и сухопутные войска год за годом росли в численности и мощи, и именно СССР впервые разработал действительно эффективные противокорабельные ракеты.

Результаты становились все более впечатляющими, и советский ВМФ достиг бы кульминационной точки своего превосходства в обороне, если бы его усилиям не сопротивлялись. Ведь ВМФ США реагировал на это, снаряжая свои военные корабли все более и более эффективным противовоздушным и противолодочным оружием, значительно развивая технологии как радарного, так и сонарного обнаружения, а также размещая сети сонаров на океанском дне, постоянно преобразуя имеющуюся на борту авиацию для использования в оборонительных целях и проявляя крепнущую склонность оставаться подальше от опасных морей, примыкающих к советским базам. Столкнувшись со столь энергичной реакцией, советская контругроза авианосцам ВМФ США начала скатываться вниз по кривой, к поражению, так что к тому времени, когда Фолклендская война напомнила миру о морских сражениях, американские авианосные группы были защищены очень хорошо – но лишь ценой очень больших затрат и с изрядными потерями наступательной силы.

Гораздо более точные подсчеты, нежели те, что позволяет сделать данный текст, потребовались бы для того, чтобы определить кульминационную точку оборонительного успеха в защите надводных судов ВМФ США, за которой их морская мощь могла бы быть надежно застрахована от советского ВМФ (на высшей точке развития его подводных и воздушных сил)[41]. Здесь нам трудно что-либо предположить, кроме того, что ВМФ США, глубоко преданный надводной навигации, возможно, отказался бы от этой традиции, повинуясь стратегической логике. Но такая кульминационная точка действительно существовала, и переход за нее означал бы поражение даже при мнимом успехе, ибо авианосцы оказались бы защищены слишком хорошо для того, чтобы стоило их содержать.

Ныне, когда Российская Федерация унаследовала значительно уменьшившиеся численно и гораздо менее активные военно-морские силы, у ВМФ США снова нет серьезного соперника на море – американские авианосцы защищены от любой атаки врага, но не от внутренних критиков, отмечающих огромную стоимость самолетов на авианосцах в противоположность их аналогам, базирующимся на суше (20 межконтинентальных бомбардировщиков «стеле» можно приобрести за цену авианосной группы, причем их бомбовая нагрузка будет как минимум в десять раз больше). И опять ВМФ США отреагировал снятием оборонительных самолетов с авианосцев, заменив их истребителями-бомбардировщиками; опять он подчеркивает свою способность атаковать наземные цели с открытого моря. Однако в 1945 году у бомбардировщиков, базирующихся на земле, была гораздо меньшая дальность полета, тогда как теперь самолеты, переносимые авианосцем, должны состязаться с авиацией, способной атаковать по всему миру.

Неудача успеха

Гораздо более обычным делом является чрезмерность успешной защиты в военных действиях на суше. Аванпост, укрепленный район или город с гарнизоном, сознательно оставляемые впереди главных оборонительных линий или же остающиеся отрезанными в ходе отступления, вполне могут служить защитой, обеспечивая предупреждение, блокируя подъездные пути и отвлекая на себя непропорциональное внимание врага. Атакующий может оказаться ослаблен на театре войны в целом, когда он с большими потерями сражается, чтобы завоевать те места, которые можно было бы обойти стороной, если бы силу их сопротивления правильно определили с самого начала.

Но обычно именно оборона страдает от последствий чрезмерно успешного сопротивления. Если отрезанные силы быстро терпят поражение, они все же приносят какую-то пользу основным оборонительным силам. Но если их упорное сопротивление героически продолжается, привлекая к себе общественное внимание, то местность, которая когда-то была известна большинству только названием на карте, начинает превращаться в полновесный символ, с которым неразрывно связана репутация военных или политических лидеров. Если к осажденным невозможно послать помощь, то оборону будут продолжать, чтобы получить преимущество, как моральное, так и материальное, – до тех пор, пока не иссякнут силы сопротивления. Но если есть способы посылать осажденным подкрепления: по опасным дорогам, подверженным атакам, или посредством еще более опасной инфильтрации, или же воздушным транспортом, – тогда защита, продолжающаяся успешно, может стать гибельной в отдаленной перспективе.

В истории XX века лучше всего продемонстрировала вышесказанное битва при Вердене. Провал неожиданной атаки немцев в феврале 1916 года обеспечил французам крайне необходимый им успех в обороне – но также «пригвоздил» к этой победе их армию, которая была совершенно обескровлена за десять месяцев защиты верденских фортов (едва ли не самого долгого сражения в истории). Чтобы поддерживать сопротивление, день за днем огромный поток людей отправлялся в атаку под непрестанным артобстрелом, причем очень многие гибли, еще не добравшись до фортов. По официальным оценкам (значительно заниженным), за десять месяцев битвы французская армия потеряла убитыми и пропавшими без вести 162 308 человек, а еще 214 932 были ранены. Немцы определенно получили преимущество от успеха французов в защите фортов, потому что немецкая артиллерия без особых проблем могла обстреливать пути подхода противника, а обстрел тылов, который осуществляла в ответ французская артиллерия, давался ей с гораздо большим трудом. Потери немцев, также заниженные, составили лишь около 100 000 убитых и пропавших без вести. По более надежным современным оценкам, число погибших составило 420 000 человек, две трети из которых были французами[42].

Для сравнения: общее число американцев, погибших в боях за обе мировые войны, на всех фронтах и во всех родах войск, составило 344 959 человек.

Бойня находилась еще на ранних этапах своего развития, когда стало ясно, что лучше оставить верденские форты, чем защищать их: ведь, образуя выступ, вклинивавшийся в территорию, удерживаемую немцами, эти форты не укрепляли французский фронт как целое. Однако к тому времени было уже слишком поздно для такого решения: форты превратились в символ, более важный, чем стратегические расчеты, и чем больше французов гибло при их защите (тем самым все убедительнее доказывая бесполезность фортов в военном отношении), тем невозможнее становилось признаться в бессмысленности прежних потерь, предприняв выгодное отступление. В таких случаях успешная защита продолжается столь высокой ценой, что в будущем она может обернуться поражением. И действительно, после Вердена французская армия была так страшно ослаблена, что следующее большое наступление в 1917 году привело к многочисленным бунтам. Остаточный «эффект Вердена» чувствовался еще два десятилетия спустя в роковом «съеживании» французской армии, столкнувшейся с Гитлером.

То же самое повторилось и под Сталинградом, когда немцы подорвали силы Люфтваффе в тщетной попытке организовать снабжение окруженной 6-й армии фон Паулюса. Ее сопротивление продолжалось восемь недель и завершилось 2 февраля 1943 года. Если бы вообще не было никакого снабжения по воздуху, если бы сопротивление прекратилось на раннем этапе, Люфтваффе можно было бы сохранить для более полезных задач, а многие немецкие солдаты могли бы прорваться через линию окружения (поначалу совсем тонкую), чтобы через день снова вступить в бой. Такие окружения и прорывы были почти обычным делом в ходе всей кампании, но название «Сталинград», маячащее над этими квадратными милями руин, стало символом, от которого Гитлер не желал отказываться, покуда решение не было вырвано из его рук капитуляцией генералов, задействованных в этой кампании.

Драматический случай обороны, перешедшей кульминационную точку успеха, произошел уже после Второй мировой с французами при Дьенбьенфу в первой Индокитайской войне. Высадившись с воздуха в ноябре 1953 года на спорную территорию на северо-западе Вьетнама, высококлассные французские солдаты противостояли первым атакам Вьетминя так успешно, что экзотическое название «Дьенбьенфу» тут же обрело героическое звучание. Лишь этим эпизодом и прославилась беспорядочная, запутанная, непопулярная война. Пока Вьетминь собирал вокруг все большие силы, гарнизон держался 112 дней, до 7 мая 1954 года, требуя постоянного подкрепления лучшими солдатами французской армии, доставляемыми на самолетах, которым приходилось летать прямо под огнем зениток. Замышлявшаяся вначале как ограниченная, сугубо практическая операция, скромной целью которой было противостоять проникновению Вьетминя в Лаос, защита Дьенбьенфу потребовала разрушительно непропорциональных усилий, отказаться от которых было нельзя, потому что это место приобрело столь высокое символическое значение в глазах французской общественности. Когда осажденный гарнизон был, наконец, разгромлен, вся французская затея во Вьетнаме была осуждена и общественностью, и политиками. Вьетнам не пришлось бы покидать столь поспешно, если бы парашютисты, впервые высадившиеся 20–21 ноября 1953 года, не добились бы таких успехов в сражениях в первые дни.[43]

В динамическом парадоксе стратегии защита, как и нападение, может оказаться слишком успешной. Она может обернуться еще более крупным поражением: при охране аванпостов или при защите флота, который стал беззащитным из-за появления технических новшеств, или при попытках сохранения какого-то иного орудия войны, которое эмоции и институциональные интересы превращают из слуги в хозяина.

Глава 4

Совпадение противоположностей

Мы видели действие динамического парадокса стратегии и подтверждающие его примеры взаимообращения на техническом и тактическом уровнях. Нам нужно еще рассмотреть средние уровни стратегии, но в настоящий момент полезно будет вознестись ненадолго на уровень большой стратегии (grand strategy), где каждая отдельно взятая область взаимодействует со всей совокупностью конфликта.

Враждебные отношения национальных лидеров и правительств друг с другом точно так же подчиняются логике стратегии, как и взаимодействие сражающихся вооруженных сил. Но национальным лидерам несравненно труднее понять эту логику за всеми хитросплетениями многообразных уровней войны в целом. Кроме того, национальные лидеры лишь в редких случаях способны применять на деле свою стратегическую проницательность, даже если они ей и обладают. Чтобы сохранить власть и авторитет, демократические лидеры должны подчиняться прямолинейной логике консенсуальной политики. Это значит, например, что они не могут действовать парадоксально, чтобы застать врасплох внешних врагов: им нужно осведомить граждан и подготовить общественное мнение, прежде чем приступить к действию. Не могут они и отступить от условностей данного места и времени, не утратив авторитета. В любом случае осознанное понимание феноменов стратегии является большой редкостью у политических лидеров, чей талант заключается именно в том, чтобы понимать общественное мнение и руководить им, а оно само привязано к обычной логике здравого смысла, весьма отличной от парадоксальной логики стратегии. Конечно, они еще могут выигрывать войны, но лишь ценой мобилизации превосходящих ресурсов, будучи обречены на поражение всякий раз, когда у них нет материального превосходства. Однако есть и исключения. Уинстон Черчилль – самый значительный современный пример: весьма посредственный политик в мирное время, но первоклассный стратег во время войны, к тому же наделенный качествами лидера, способного вдохновить на борьбу. Документальные свидетельства подтверждают, что Черчилль обладал незаурядными стратегическими талантами.

В изложенном выше описании борьбы между британским Бомбардировочным командованием и немецкой ПВО мы рассмотрели только ее технические и тактические аспекты. Но оба противника, конечно, действовали в рамках большой стратегии. Британские бомбардировки Германии, вначале направленные только на тщательно отобранные военные и промышленные цели вдали от городов, были подстегнуты начальными успехами немецких войск в мае 1940 года – их быстрым вторжением в Голландию и Бельгию. Таким образом, в числе парадоксальных первых плодов наступления, еще не достигшего кульминационной точки своего успеха, Германия пережила первые воздушные налеты. Когда вермахт неожиданно быстро одолел и Францию, вытеснив британскую армию с континента в июне 1940 года, он лишил британское правительство всех способов вести войну, кроме одного: с воздуха. А поскольку немецкая ПВО наносила страшный ущерб британским самолетам, пытавшимся бомбить специфические военные и промышленные цели днем, командование бомбардировочной авиации вынуждено было совершать полеты ночью, когда его самолеты не могли попасть в цель, меньшую по размерам, чем довольно-таки большой город. Так парадоксальная награда, полученная немцами за победу их армии и эффективность их истребителей и зенитной артиллерии в дневном перехвате, стала началом разрушения немецких городов.

Идущая вверх кривая успеха британцев в этой самой длительной из всех кампаний Второй мировой войны началась с самой нижней точки национального поражения. В августе 1940 года Королевский ВМФ Великобритании забился в отдаленную гавань Скапа-Флоу, опасаясь ударов немцев с воздуха, британские сухопутные силы могли надеяться на защиту от возможного немецкого вторжения только на побережьях своей родины, а британские ВВС понесли такой ужасный урон от самолетов Люфтваффе, бомбивших их аэродромы, что предоставили немцам возможность бомбардировать Лондон 24 августа 1940 года (это была первая случайная бомбардировка)[44]. На следующую ночь британская бомбардировочная авиация предприняла свой первый налет на Берлин, хотя лишь в июле 1941 года такой прием, как ночные бомбардировки (с необходимостью предполагавшие бомбардировки городов), стал сознательной политикой. Британская промышленная и военная мобилизация стала набирать обороты, поставляя все больше бомбардировщиков и обученных экипажей, готовых подняться в воздух для каждого из последовательных налетов; кривая успеха стала ползти вверх, реакция немцев была малоэффективной; масштабы потерь – терпимыми. В этот момент

Чарльз Портал, маршал и начальник штаба Королевских ВВС, и предложил план прямолинейного продвижения к победе за счет одних только бомбардировок: 43 отобранных крупных и малых немецких города, в которых проживали примерно 15 миллионов человек и сосредоточилась большая часть немецкой военной промышленности, должны были подвергнуться очень сильным бомбардировкам (каждый город – в шесть последовательных ударов), чтобы лишить их «всякой надежды на восстановление».

Представляя свой план премьер-министру Уинстону Черчиллю 25 сентября 1941 года, Портал предположил, что с помощью 4000 боевых самолетов Бомбардировочному командованию удастся «сломать» Германию за шесть месяцев[45]. Характерно, что этот план основывался на весьма подробных расчетах в духе инженера, проектирующего мост через безропотную реку, – в нем совсем не принималась во внимание возможная реакция врага. Например, объем разрушений, требуемый для устранения 43 городов, устанавливался не произвольно: он тщательно высчитывался на основе «индекса активности», который, в свою очередь, основывался на статистических данных, собранных во время первых немецких бомбардировок британских промышленных городов. После каждого бомбового вылета промышленное производство должно было страдать из-за перебоев с подачей газа, воды и электричества; рабочие должны были уклоняться от работы из-за страха, усталости или недоедания, из-за аварий на общественном транспорте и общего развала городской жизни. Определенный тоннаж бомб на известное число населения должен был снизить индекс активности до определенного остаточного процента: например, в случае Ковентри индекс снизился на 63 процента в день после массированной немецкой бомбардировки 14 ноября 1940 года, когда было сброшено по тонне бомб на каждые 800 душ населения. Затем началось постепенное восстановление; но, если бы атаки продолжались, то индекс всякий раз начинал бы расти со все более низкой отметки. В конце концов, после четвертой, пятой или шестой бомбардировки индекс был бы сведен до нуля, и военное производство совсем прекратилось бы.

Кроме того, этот план был восхитительно консервативен во всех своих исходных посылках. На каждый из 43 больших и малых городов предполагалось совершить не менее шести атак, сбрасывая по тонне бомб на каждые 800 жителей. Было сделано столь щедрое допущение для ошибок в навигации, технических сбоев и перехватов, что лишь 25 процентов самолетов, как ожидалось, достигнут своих целей; предполагалось, что каждая эскадрилья из 16 самолетов будет совершать всего сто вылетов в месяц (значительно меньше реальных на тот момент показателей), причем бомбовая нагрузка была скромной: три тонны на один самолет. Поэтому потребовались бы 250 эскадрилий на фронте бомбовой войны в течение шести месяцев кампании, что давало в общей сумме 4 000 бомбардировщиков.

В классическом духе прямолинейного логического мышления этот план молчаливо предполагал, что немцы не станут ни резко повышать свои скромные усилия по ПВО, ни рассредоточивать свою военную промышленность, в то время как ее будут систематически разрушать. Портал и его подчиненные не были глупцами, и нет сомнения в том, что если бы им велели поодиночке поразмыслить на эту тему, они отвергли бы любую концепцию войны, полностью игнорирующую созидательную энергию врага и его волю к самозащите. Но учтите обстоятельства и неотложные задачи того времени, его эмоциональную окраску: в сентябре 1941 года, когда план был представлен Черчиллю, немцы сметали все на своем пути в России, неделю за неделей разбивая в пух и прах оборонительные линии и целые армии, сотнями тысяч беря в плен окруженных красноармейцев. Только память об участи Наполеона противостояла суровым фактам, наводившим на мысль о скором крахе Советов. Не было никаких признаков значительного вооруженного сопротивления немецким оккупантам и нигде в Европе. В США шло скромных масштабов перевооружение, но общественное мнение в основном противилось вступлению в войну, и это продолжалось до тех пор, пока японцы не навязали ему иной точки зрения, напав на Пёрл-Харбор.

Что же касается Британии, то было совершенно нереалистично надеться на то, что британская армия когда-нибудь сможет высадиться на европейский континент с силами, достаточными для того, чтобы избежать скорого поражения. К тому же сражения Роммеля в Северной Африке показали, что только за счет значительного материального превосходства можно взять верх над высокой военной моралью, отменными боевыми навыками и одаренными офицерами немецкой армии. Если бы Гитлер выиграл войну в России, как в Польше, Дании, Норвегии, Бельгии, Нидерландах, Франции, Югославии и Греции, то лишь Королевские ВВС могли бы встать у него на пути, когда он возвратился бы с востока, чтобы покончить с Британией, – предварительно усилив Люфтваффе за счет своих завоеваний и демобилизации вооруженных сил. Годом ранее Королевские ВВС одержали оборонительную победу в небе над Британией, но лишь с огромным трудом – да и то побежденными оказались немецкие истребители-бомбардировщики, только что воевавшие с Францией и совсем не подготовленные к совершенно иным условиям битвы за Британию. Такой удачи нельзя было ожидать в ходе второй битвы за Британию, к которой немцы подготовились бы должным образом после разгрома России. Если бы Люфтваффе было реорганизовано для данной задачи, ВВС Великобритании были бы постепенно уничтожены в тщетных попытках предотвратить бомбардировки британских городов, от которых остались бы одни руины. А за этим неотвратимо последовало бы вторжение, которое установило бы новый порядок с гестапо, СС и концентрационными лагерями. Даже если бы Советский Союз как-то уцелел (что казалось тогда в высшей степени невероятным), и последовала бы затяжная война, спасающая Британию от вторжения, только Королевские ВВС могли послужить военным инструментом, пригодным для того, чтобы довести войну до некоего приемлемого завершения. Поэтому сэр Чарльз Портал и его коллеги из ВВС, бывших до недавнего времени во многом второстепенным родом войск, оказались в неожиданно важном положении – возможно, вдохновляющем, но предполагающем такую огромную ответственность, что внушало страх и трепет, если не ужас. В этом вихре эмоций, гордости, надежд и предельной тревоги было вполне естественно попытаться отыскать дорогу через темный лес, следуя некоему систематическому плану, в который можно было бы вовлечься полностью и который благодаря арифметически точным расчетам давал бы облегчение в столь грозный и непредсказуемый час.

Уинстон Черчилль находился точно в таких же обстоятельствах; человек сильных и неудержимых чувств, он, видимо, попал в тот же вихрь эмоций, усугублявшийся куда более значительной личной ответственностью. Ведь именно его отказ принять мирные предложения Гитлера в июне 1940 года вызвал гибель 93 000 британских мирных жителей – мужчин, женщин и детей – в последовавших бомбардировках. Именно из-за его политики Великобритания осталась в зловещей изоляции, перед лицом почти несомненной перспективы вторжения сразу после того, как Германия завершит разгром России. Его отставка с поста премьер-министра по настоянию парламента, его замещение более разумными людьми, которые могли бы лучше договориться с Гитлером, последующие переговоры и принятие Британии в общество «нового европейского порядка», изгнание или арест Черчилля и смерть в безвестности – сегодня все это кажется мрачными фантазиями, но в сентябре 1941 года было вполне вероятно, как показывают современные данные[46].

Так что и для Черчилля успешная кампания Бомбардировочного командования была единственно возможным орудием спасения: национального, политического и даже личного. И все же стратегическое прозрение одержало верх и над вихрями эмоций, и над техническими проблемами. Отвечая Порталу, Уинстон Черчилль, во-первых, решительно отверг тезис о том, что войну можно выиграть одними лишь бомбардировками («все, чему мы научились с того времени, как началась война, показывает, что их эффект, как физический, так и моральный, сильно преувеличен»). Во-вторых, предвосхитил будущую защитную реакцию немцев на скромные масштабы бомбардировок, проводившихся до сих пор, в частности предсказав появление эффективных ночных истребителей для борьбы с ночными бомбардировками. В-третьих, он выразил мнение, что нынешняя кампания бомбардировок потерпит неудачу, когда Германия отреагирует («кажется весьма вероятным, что наземная защита и ночные истребители превзойдут атаку с воздуха»), как и произошло в действительности во второй половине 1942 года. В-четвертых, предсказал, что, если британские концентрированные бомбардировки будут успешными, то немцы скорее рассредоточат и децентрализуют военную промышленность, нежели станут пассивно дожидаться ее полного разрушения («всё и всегда находится в движении в одно и то же время [источник динамического парадокса], и вполне возможно, что в 1943 году военная машина нацистов так широко рассредоточится по всей Европе, что в значительной мере станет независимой от существующих построек у себя на родине»). В-пятых, он предупредил о вероломстве точных цифр в подсчетах, которые, вероятно, не могут учитывать значительную и неизвестную переменную реакции врага («Я решительно возражаю… против того, чтобы выражать уверенность [в этом плане] через арифметические выкладки»),

Черчилль закончил такими словами: «Каждый должен делать все, что в его силах, но неумен тот, кто думает, будто есть какой-то верный метод выиграть эту войну или любую другую войну между равными по силе. Единственный план таков: упорно продолжать»[47].

Бомбардировочная авиация была единственным британским средством нападения, и ему действительно был отдан главный приоритет в распределении немногочисленной высококвалифицированной живой силы и промышленной продукции. Но авиации так и не удалось достичь численности 4000 бомбардировщиков на линии фронта: на высшей точке своего развития, в апреле 1945 года, Бомбардировочное командование располагало лишь 1609 стратегическими бомбардировщиками[48] – потому что было решительно отвергнуто предложение Портала об уменьшении численности сухопутных войск и ВМФ. Интересно отметить, что после вступления США в войну и прибытия на театр военных действий американской Восьмой воздушной армии план систематических бомбардировок был действительно осуществлен в 1943 году. Более того, этот план не только нарушал логику стратегии, игнорируя защитную реакцию врага, но и стремился к высокой эффективности, сосредоточив бомбардировки исключительно на промышленном секторе, опять же, просто игнорируя ожидаемую реакцию противника в промышленной сфере.

Поскольку американские бомбардировщики В-17 были основательно вооружены, неся на борту 11 пулеметов каждый, командующие Восьмой воздушной армией были убеждены в том, что эти машины смогут сами защитить себя от немецких истребителей, составляя формирования, взаимно защищающие друг друга, и не нуждаясь при этом ни в сопровождении истребителей, ни в «покрове угрюмой ночи». Атаковать решили днем, чтобы поражать вполне определенные промышленные цели, в противоположность беспорядочным бомбежкам городов, проводившимся британским Бомбардировочным командованием. Кроме того, командующие Восьмой армией рассчитывали, что налеты дадут большие результаты по сравнению с обычными бомбардировками, если атаковать специфические «узкие места» немецкой военной промышленности, нанося вред ее системе в целом. Британское Министерство экономической войны уже давно отстаивало подобный подход, и в качестве идеальной цели оно указало на заводы в Швайнфурте, где, по имеющимся данным, производилось две трети всех германских шарикоподшипников. Поскольку любому танку или грузовику, любому двигателю для самолетов, судов или подводных лодок, да практически всем машинам, где есть движущиеся части, нужны шарикоподшипники, министерство уже давно заявляло о том, что разрушение заводов в Швайнфурте нанесло бы колоссальный ущерб боеспособности немцев в целом[49]. Британский маршал авиации Артур Харрис, глава Бомбардировочного командования, высмеял эти расчеты, язвительно отозвавшись о любых решениях, в которых видят «панацею». Он заявил, что эксперты по целям «окончательно свихнулись» на своих подшипниках[50]. Один остряк согласился с Харрисом и заметил, что, наверное, нужно разбомбить и заводы по производству шнурков для ботинок: это заставит немцев сдаться, потому что обувь будет падать с их ног. Однако Восьмая воздушная армия непреклонно настаивала на прицельных дневных бомбардировках; и, поскольку ее силы не могли вырасти достаточно быстро для того, чтобы оказать достаточно сильное воздействие, бомбя широкий спектр промышленных объектов, сосредоточенный подход путем бомбежки «узкого места» был очень привлекателен для американского командования.

В итоге Восьмая воздушная армия впервые бомбила шарикоподшипниковые заводы в Швайнфурте 1 августа 1943 года, и еще раз – 14 октября. Ее концепция дневного налета в составе формирований бомбардировщиков, обходящихся без сопровождения истребителей и защищающих сами себя, подверглась испытанию и потерпела решительный крах. Несмотря на свои 11 пулеметов на борту, бомбардировщики настолько уступали немецким истребителям, что их потери превзошли всякий приемлемый уровень: 60 из 376 американских самолетов были сбиты в первой атаке и 77 из 291 – во второй[51].

Что же касается причиненного ущерба, то незначительным он не был, но его влияние на боеспособность немцев действительно оказалось незначительным. Уже имеющиеся шарикоподшипники наряду с некоторым их количеством, импортированным из Швеции и Швейцарии, покрыли неотложные нужды; производство вскоре было восстановлено в полном объеме, а во многих случаях на смену пришли подшипники скольжения, так что «узкое место» немцы обошли стороной[52]. Таким образом, узкоспециализированная атака на Швайнфурт вызвала широкую организационную реакцию, которая не позволила нападению достичь своей цели – точно так же, как большие военные корабли прошлого нейтрализовали угрозу, исходившую от миноносцев, а современные бронетанковые войска научились справляться с противотанковой ракетой.

Хотя ответом на прицельные бомбардировки была, в частности, децентрализация промышленности и замена существовавших изделий другими, более масштабная реакция немцев на усиление бомбардировок в целом состояла в том, чтобы реструктурировать всю экономику, дабы увеличить военное производство – т. е., на языке нацистов, создать «экономику тотальной войны». Этого американцы и британцы, по-видимому, не могли предвосхитить в 1942 году из-за всеобщей уверенности в том, что немецкая экономика была полностью перестроена для войны еще до ее начала в 1939 году. Поскольку в Англии всеобщие принудительные работы были введены с 1940 года, а все несущественные профессии и службы были отменены или строго запрещены задолго до этого, невозможно было даже вообразить, что до середины 1943-го большинство немецких женщин оставались дома, что еще было более миллиона душ домашней прислуги и что такие несущественные занятия, как переплетное дело, все еще процветали. Вполне сознательно начав войну, Гитлер не мог требовать от немецкого народа чрезмерных жертв – и состояние немецкой военной экономики отражало эту основополагающую политическую реальность. Полная мобилизация экономики началась только с февраля 1943 года, вследствие поражения под Сталинградом, приведшего к катастрофическим потерям. И с того времени как силы немцев были вовлечены в войну в большем объеме, производство военного оборудования резко возросло и продолжало расти, так что увеличение тоннажа бомб, сброшенных на Германию в 1944 году, совпало с постоянным ростом немецкой военной промышленности.

Но это не было простым совпадением: в некотором смысле сами бомбардировки содействовали развитию военной промышленности, разрушив социальную модель ленивых мирных дней. Когда рестораны были уничтожены бомбежками, единственной альтернативой стали куда более практичные столовые. Когда разбомбили дома и их жителей эвакуировали, домашняя прислуга была вынуждена отправиться на военное производство, равно как и владельцы магазинов, ремесленники и лица духовного звания. Это тоже дало немецкой военной экономике в целом возможность обойти «узкие места» бомбардировок.

Эта история хорошо известна и пересказывалась неоднократно[53]. Здесь мы имеем дело с классическим случаем, когда мнимо определенное и систематически концентрированное прямолинейное действие не только наталкивается на препятствия, но и, по природе стратегического дела, отчасти губит само себя. Черчилль был, конечно, исключением в своем интуитивном понимании парадоксальной логики стратегии с ее извращением любого логически оправданного действия и неизменным взаимообращением противоположностей. Заглавие последнего тома его воспоминаний о войне, «Триумф и трагедия» (Triumph and Tragedy), могло бы звучать иначе: «Победа и поражение». Но для существования стратегии не нужны никакие Черчилли. Законы физики правили Вселенной задолго до появления физиков, способных их изучить; точно так же те, кто правит нациями во время войны, подчиняются логике стратегии, даже если ничего не знают о стратегии. И неважно, как они принимают решения – руководствуясь мудростью или глупостью, преступными амбициями или искренне благими намерениями; неважно, хвалят их потом или хулят: последствия того, что они делают или не делают, определяются парадоксальной логикой, которая упраздняет все ожидания прямой последовательности, все надежды на прямолинейную прогрессию.

От войны к миру, от мира к войне

Война – страшное зло, но обладает и огромным достоинством. Пожирая и уничтожая материальные и моральные ресурсы, необходимые для продолжения военных действий, война сама препятствует собственному продолжению. Как и любое действие в парадоксальной области стратегии, война должна, в конечном счете, обернуться своей противоположностью, пройдя свою кульминационную точку. Этой противоположностью может быть только умиротворенная пассивность, неопределенное состояние не-войны, мира, обеспеченного переговорами, либо перемирия или даже временного прекращения огня. И, какой бы ни была эта не-война, добиться такого результата можно лишь на непродолжительный срок, поскольку скорость, с которой война разрушает саму себя, обычно зависит от ее интенсивности и размаха. В гражданских войнах интенсивность боевых действий обычно низка, их размах невелик, а насилие локализуется в границах более крупного пространства, на которое сражения могут воздействовать лишь частично – если могут воздействовать вообще. На Шри-Ланке гражданская война длится десятилетиями на севере, но при этом иностранные туристы по-прежнему загорают на спокойных пляжах на юге. В Судане сражения шли только на юге, да и там они были по большей части сезонными. Поэтому гражданские войны могут длиться десятилетиями. Но ни одна интенсивная широкомасштабная война не может идти долгие годы, а тем более десятилетия, – некоторые из них сожгли сами себя за считаные недели или даже дни.

Война может стать началом мира благодаря полной победе одной стороны над другой, или из-за полного истощения обеих, или (чаще всего) потому, что конфликт целей, изначально вызвавший войну, разрешился в силу преобразований, которые сама война несет с собою. Пока сражения продолжаются, ценность всего того, что можно завоевать или защитить, пересматривается в соотнесении с ценой, уплаченной кровью, деньгами и страданиями, причем амбиции, мотивировавшие войну, ослабляются или вовсе упраздняются в первую очередь.

Однако это не прямолинейный процесс, потому что политическая готовность к войне укрепляет сама себя. Начав сражаться в надежде завоевать что-нибудь стоящее за приемлемую цену, нападающий, столкнувшись с неожиданно упорным сопротивлением, может так же упорно продолжать нападение, даже если общая ценность всего того, что он надеялся завоевать, не может возместить его потерь, пролитой крови, потерянных денег, утраты покоя и престижа. Вступив в сражение по чужой воле, защищающийся также наметит себе некую начальную цель – цель, которая представляется достойной жертв еще до того, как количество этих жертв станет известно. Даже в тех случаях, когда надежды нападающих или защищающихся не сбываются, успех все же кажется соблазнительно близким: кажется, что его можно добиться ценой лишь еще одного сражения, чуть больших жертв, чуть больших денежных затрат – после стольких прежних жертв и затрат, которые уже были принесены (риск потерять все в случае поражения явно усиливает сопротивление тех, кто оказался в противоположной ситуации). Возможно, именно перспектива завоевать многое малой ценой изначально сообщала войне известную притягательность. Но если цена оказывается неожиданно высока, именно это, масштаб этой цены, будут подбивать людей упорствовать в продолжении войны в период ее разгара: чем больше жертв уже было принесено, тем острее необходимость оправдать их, чтобы в конце концов достичь цели. На этой стадии поведение враждующих сторон определяется политической позицией «партии войны» или военного лидера, судьба которой (или которого) зависит от того, как смотрят на их прежнее решение начать войну – что, в свою очередь, зависит от нынешнего взгляда на ее будущие итоги. В этот момент мотивы, побуждающие надеяться на победу, очень сильны.

Но в ходе войны перспективы смещаются. Итоги, на которые надеялись изначально, все чаще сравнивают не с уже принесенными жертвами, а с теми жертвами, которые, как представляется, придется принести, если сражения не закончатся. Даже если «партия войны» или ее лидер остаются у власти, их амбиции могут уменьшиться или даже сойти на нет, вплоть до того, что партия или лидер оставят все надежды на завоевание, ограничившись стремлением уменьшить собственные потери. По мере того как этот процесс развивается, враждебность может в конечном счете исчезнуть, если цели обеих сторон станут совпадать, а не взаимно исключать друг друга. Даже очень необычная война в Тихом океане (с одной стороны – японские агрессоры, которые ставили себе широкие, но не безграничные цели, а с другой – американцы, которые после потерь на Пёрл-Харборе и Филиппинах требовали от противника безоговорочной капитуляции) закончилась, когда американцы фактически приняли минимальное требование японцев: сохранение института императорской власти.

Достигнув пика своего развития, война, в ходе которой силы иссякли и были испробованы все средства, сулившие успех, с многочисленными разрушениями на обеих сторонах, с несбывшимися надеждами на больший успех, способна привести к миру, который может быть стабильным. Но если войну прервать до того как будет достигнуто ее саморазрушение, то никакого мира может и не последовать. Так было в прошлом в Европе, когда войны все еще велись с перерывами, посредством кампаний в весенний и летний сезоны, которые всякий раз заканчивались с наступлением зимы – чтобы весной начаться снова. И эта практика вернулась опять, со времени образования ООН и формирования концентрации политики «великих держав» в рамках Совета безопасности ООН.

Начиная с 1945 года, войнам, разгоревшимся между небольшими странами, уже редко позволялось идти своим естественным путем. В типичном случае их, напротив, прерывали на очень ранней стадии, задолго до того как они могли сжечь свою воинственную энергию, тем самым создав предварительные условия для мира. У постоянных членов Совета безопасности ООН вошло в привычку резко обрывать сражения малых государств, навязывая им прекращение огня. Если за ним не следует прямое дипломатическое вмешательство с целью провести мирные переговоры, оно лишь позволяет избавиться от истощения, вызванного войной, способствуя перестройке и перевооружению воюющих сторон, тем самым раздувая и продлевая войну после того, как срок прекращения огня закончится. Так обстояло дело, например, в арабо-израильской войне 1948–1949 годов, которая могла бы прекратиться в течение нескольких недель просто вследствие истощения, если бы два прекращения огня, одно за другим навязанные Советом безопасности ООН, не дали противникам возможность восстановить силы и снова обрести боевую готовность. Так же произошло и после распада Югославии в 1991 году. Десятки навязанных ООН решений о прекращении огня прервали сражения между сербами и хорватами на границах Краины, между силами федерации Сербии и Черногории и хорватской армией, а также между сербами, хорватами и мусульманами в Боснии. Каждый раз воюющие стороны пользовались перерывом для того, чтобы набрать, обучить и экипировать дополнительные силы для дальнейших сражений. Именно под покровом последовательных прекращений огня и хорватам, и боснийским мусульманам удалось сформировать собственные вооруженные силы, чтобы противостоять хорошо оснащенным сербам. Подобный итог многие могут счесть желанным, но общим его следствием стало значительное продление войны, а значит, и убийств, жестокостей и разрушений.

Стало вполне привычным делом прерывать войны и на более длительный срок, навязывая перемирия. И опять-таки, если за перемириями не последуют напрямую успешные мирные переговоры, перемирия бесконечно продлевают состояние войны, потому что защищают более слабую сторону от последствий отказа пойти на уступки, иногда необходимые для установления мира. Уже не опасаясь поражений или территориальных потерь под защитой покровительства великих держав, гарантирующих перемирие, проигрывающая сторона может отказать в мире побеждающей стороне и даже нападать на ее земли методами, от которых можно откреститься, засылая в тыл врага своих солдат или партизан. Поэтому перемирия сами по себе являются не станциями на пути к миру, а, скорее, замороженными войнами. Вот почему они представляют собою сильнейший из всех возможных побудительных мотивов к длящейся до бесконечности соревновательной гонке вооружений, как это происходит в случае Индии и Пакистана, а также двух Корей, вплоть до нынешнего дня.

Тем не менее пока длилась «холодная война», у прекращения огня и перемирий, навязанных Соединенными Штатами и Советским Союзом, действовавшими по взаимному согласию, было убедительное оправдание. В тех случаях, когда обе державы испытывали сильную склонность вмешаться в войны меньших стран, чтобы предотвратить поражение своих клиентов, лидеры США и СССР благоразумно предпочитали действовать совместно и во многих случаях останавливали сражения. Это делало одновременные интервенции обеих держав ненужными и позволяло избежать возможной опасности прямого столкновения между американскими и советскими войсками, которое могло перейти на ядерный уровень. Хотя навязанные в годы «холодной войны» прекращения огня в конечном счете привели к росту общей совокупности военных действий между самими малыми государствами, а перемирия на самом деле затянули состояние войн между ними, – все это было меньшим злом с глобальной точки зрения, в сравнении с возможностью катастрофической советско-американской войны, которая могла бы разгореться в случае взаимного и прямого вмешательства СССР и США в тот или иной военный конфликт.

И напротив, после окончания «холодной войны» ни американцы, ни русские не выказывали ни малейшей склонности соревновательно вмешиваться в войны меньших держав. США действовали совместно со многими союзниками, чтобы повернуть вспять завоевание Ираком Кувейта в августе 1990 года. Российская Федерация, со своей стороны, посылала военные силы и оружие в поддержку той или иной стороны в ходе войн и восстаний на Кавказе, в Средней и Центральной Азии. Однако ни США, ни РФ не предпринимали особых действий, чтобы воспрепятствовать друг другу, и эти державы и сейчас, кажется, не готовы рассматривать планы вооруженных интервенций друг против друга. То же самое верно и относительно других великих держав, которые, если так можно сказать, еще существуют. Из этого следует, что пагубные последствия прерывания войны все еще налицо в полном объеме, тогда как возникающее из-за этого большее зло по-прежнему игнорируется.

В отсутствие всего, что хоть как-то напоминало бы классическое соревнование великих держав, прекращения огня и перемирия теперь повсеместно навязываются меньшим странам в многостороннем порядке, по мотивам, в сущности, бескорыстным – зачастую всего лишь по той причине, что терзающие душу сцены войны вызывают отвращение у телезрителей. Итог этого не вызывает сомнений: подобных сцен будет все больше и больше.

Хорошо известно, что бескорыстные поступки приводят к весьма зыбким результатам. Однако то, что происходит сейчас, как правило, гораздо хуже, чем распространение ненадежных результатов, потому что прекращения огня и перемирия, навязываемые воюющим меньшим державам, систематически не дают войне превратиться в мир. Дейтонские соглашения, заключенные в ноябре 1995 года, типичны в этом отношении: они обрекают Боснию пребывать разделенной на три враждующих вооруженных лагеря; борьба между хорватами, сербами и мусульманами приостанавливается, но само состояние войны затягивается на неопределенный срок. Поскольку ни одной из сторон не грозят ни поражения, ни потери, ни у одной из них нет весомого побудительного мотива начать мирные переговоры; поскольку никакого пути к миру даже не предвидится, главным приоритетом становится скорее подготовка к новой войне, чем восстановление разрушенной экономики и разоренного общества. Итог непрерванной войны показался бы, конечно, несправедливым той или другой стороне, но, в конце концов, он привел бы к некой разновидности мира, который дал бы возможность людям восстановить их жизнедеятельность и социальные институты.

Ко времени написания этих строк в придачу к ООН появился целый спектр многосторонних организаций, ставящих себе целью вмешательство в войны, ведущиеся другими народами. Их общее, вытекающее из самой их сути, свойство состоит в том, что, вмешиваясь в военные ситуации, они отказываются участвовать в сражениях. Это усугубляет ущерб, причиняемый войной.

Главный приоритет миротворческих контингентов ООН, несомненно, заключается в том, чтобы избежать жертв среди своего личного состава. Поэтому командиры этих подразделений обычно «умиротворяют» тех местных военачальников, которые оказываются сильнее, пляшут под их дудку и смотрят сквозь пальцы на их злодейства. Если бы вся совокупность миротворческих сил ООН в неком определенном контексте могла умиротворить сильнейшую сторону (например, боснийских сербов на ранних этапах войны в Боснии), итоги этого, вероятно, весьма способствовали бы миру. Присутствие ООН действительно имело бы шанс повысить миротворческий потенциал войны, если бы ООН помогла сильному разбить слабого, причем как можно быстрее и решительнее. К несчастью, умиротворение, неизбежное в тех случаях, когда войска, не желающие сражаться, оказываются заброшенными в ситуацию войны, не бывает ни однородным, ни стратегически целесообразным. Оно всего лишь отражает решимость каждого из контингентов ООН избежать столкновений и жертв со своей стороны. Поскольку каждое подразделение «умиротворяет» ту сторону, которая в данном месте оказывается сильнее, общий итог заключается в том, чтобы не допустить складывания какого-либо последовательного дисбаланса сил, способного положить конец войне.

Контингенты ООН, главный приоритет которых заключается в том, чтобы избежать сражений, не могут и успешно защищать мирных жителей, попавших в зону боевых действий или подвергшихся намеренному нападению. В лучшем случае миротворческие силы ООН остаются пассивными созерцателями насилия и кровавых боен, как было в Боснии и Руанде. В худшем же случае ООН могут принимать участие в бойне, как поступили голландские войска в Сребреницком анклаве в июле 1995 года, когда они помогали боснийским сербам отделять мужчин боеспособного возраста (что трактовалось очень вольно) от женщин и детей; все отобранные были убиты.

В то же время само присутствие сил ООН препятствует нормальному спасительному средству, к которому прибегают мирные граждане, подвергшиеся опасности: бегству из зоны боев. Обманутые мыслью о том, что их защитят, мирные граждане остаются в опасном месте до тех пор, пока бежать станет слишком поздно. Кроме того, страны, предположительно готовые принять беженцев, отказывают в статусе беженца мирным гражданам из тех областей, где войска ООН, как считается, поддерживают мир – хотя им ни в малой мере не удается защитить население от нападений. В частности, при осаде Сараево в 1992–1994 годах умиротворение сочеталось с претензией на защиту особо извращенным образом: персонал ООН строго инспектировал вылетающие самолеты, чтобы не допустить вылета из Сараева мирных граждан во исполнение соглашения о прекращении огня, заключенного с преобладающими в этой области боснийскими сербами, которые обычно это соглашение нарушали.

В Европейском союзе, бывшем Западноевропейском союзе и Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ), нет даже рудиментарной командной структуры, как в ООН, они лишены и военных сил – даже переданных под их контроль на постоянной основе, не говоря уже о собственных войсках. Но и они теперь пытаются вмешиваться в ситуации военного характера – с предсказуемыми последствиями. Не имея сил, даже теоретически способных к сражению, эти организации, поддерживаемые мандатами входящих в них государств или даже мотивируемые их собственными амбициями, направляют в зоны конфликтов легковооруженных или вовсе не вооруженных полицейских, жандармов или просто «наблюдателей». Все они вынуждены действовать точно так же, как обычно поступают миротворческие войска ООН, только в еще более гротескной форме, а именно удовлетворяя желания группы, чьи представители преобладают в данной местности. И, конечно же, они не могут даже попытаться защитить мирных граждан, находящихся в опасности, в то время как само их присутствие мешает последним прибегнуть к частному спасительному средству: к бегству.

Организации военного толка вроде НАТО (Организация Североатлантического договора) или западноафриканской ЭКОМОГ (Группа военных наблюдателей ЭКОВАС, Экономического сообщества западноафриканских государств), которая осуществляла контроль над хаосом в Либерии и Сьерра-Леоне, потенциально способны остановить военные действия. Их вмешательство тоже может привести к разрушительным последствиям, продлевая состояние войны, но оно по крайней мере способно защитить мирных граждан от последствий тех войн, которые они затягивают. Однако и этого не происходит. Многонациональные военные подразделения, вовлеченные в бескорыстное военное вмешательство, не оправдывающее жертв среди своих товарищей по оружию, избегают риска любой ценой. Это верно по отношению к силам «третьего мира», которые направляют свои подразделения в контингенты сил ООН в основном ради щедрого денежного вознаграждения за плохо вооруженных, плохо обученных и плохо оплачиваемых солдат (часто те отыгрываются за счет взяток и прямого участия в незаконной торговле на черном рынке). Но это верно и по отношению к самым обученным и высокооплачиваемым войскам самых честолюбивых армий. Когда солдаты США прибыли в Боснию после Дейтонских соглашений 1995 года, им был отдан строгий приказ избегать вооруженных столкновений, и именно в силу этого приказа в последующие годы они не смогли арестовать известных военных преступников, проходивших через их контрольно-пропускные пункты. Говоря более обобщенно, поскольку в военных подразделениях должно присутствовать единообразие, многонациональные подразделения по самой своей сути не способны осуществлять добротный контроль над солдатами, которых поставляют государства-члены; не могут они также навязать единые стандарты тактического или этического поведения. Даже если оставить в стороне сознательную стратегию уклонения от риска, совместное разворачивание потенциально способных к битве и безнадежно неэффективных солдат стремится свести КПД всех занятых в операции войск к самому низкому показателю. Так обстояло дело даже с отличными британскими солдатами в Боснии до 1995 года и с нигерийскими морскими пехотинцами в Сьерра-Леоне, которые в иных случаях зарекомендовали себя как отличные бойцы. Постепенно даже по-настоящему элитные войска принимают тактику пассивной самозащиты, не позволяющую им ни действительно поддерживать мир, ни защищать мирных граждан.

Деградацию солдат, вызванную многонациональным составом их подразделений, сложно засвидетельствовать как таковую, хотя ее последствия видны в изобилии: множество убитых и искалеченных, изнасилованных и подвергшихся пыткам людей всегда сопровождают вмешательство ООН. Но изредка подлинное состояние дел четко проявляется благодаря исключению из правила, каким стал крепкий датский танковый батальон в Боснии, который тут же отвечал на каждую огневую атаку в 1993–1994 годах и быстро прекратил все попытки напасть на него. Если бы деградация до состояния полной пассивности не была столь обычным делом, поведение военных, действующих как истинные солдаты, не привлекло бы к себе такого внимания. И напротив, войска ЭКОМОГ (ECOMOG) в Сьерра-Леоне, в течение нескольких лет подвергавшиеся частым поражениям от рук повстанческих бойцов-подростков, оказались повинны в организованном грабеже, управляемом самими командирами международных частей, и в бесчисленных случаях изнасилований и казней без суда, но никак не способствовали защите населения от атак.

Наиболее бескорыстное вмешательство в войны других народов – это оказание гуманитарной помощи. Оно же оказывается и наиболее разрушительным.

Самое масштабное и продолжительное, идущее по сей день гуманитарное вмешательство во всей истории человечества – это деятельность Агентства ООН по оказанию помощи беженцам (United Nations Relief and Works Agency, UNRWA). По образцу своего предшественника, Администрации ООН по оказанию помощи и реабилитации (United Nations Relief and Rehabilitation Agency, UNRRA), все еще действовавшего тогда в лагерях для перемещенных лиц в Европе, UNRWA было основано в ходе арабо-израильской войны 1948–1949 годов, чтобы обеспечить питание, кров, образование и медицинскую помощь арабским беженцам, бежавшим из захваченных Израилем районов на прежней территории Палестины в другие ее части, находившиеся под контролем Египта или Иордании, в сектор Газа и на Западный берег реки Иордан или же в Ливан, Сирию и в существовавшую тогда Трансиорданию.

Поддерживая жизнь беженцев в спартанских условиях, поощрявших их скорую эмиграцию или заселение данной местности, лагеря UNRRA в Европе способствовали ослаблению послевоенных взаимных обид. Проводилась политика смешения национальностей, чтобы предотвратить возникновение групп, склонных к возмездию под началом послевоенных лидеров, многие из которых сотрудничали ранее с немцами. Эти лагеря быстро стали скорее желанными домами, чем транзитными пунктами, которые хочется поскорее покинуть, – не в силу какой-то особой политики арабских государств и тем более не из-за патриотических идей, но просто потому, что обеспечивали более высокий уровень жизни, чем тот, который был ранее доступен большинству арабских крестьян, с гарантированным и более разнообразным питанием, с регулярными школами, с бесконечно лучшим медицинским обслуживанием и без непосильного труда на каменистых полях. Таким образом, они превратили спасшихся мирных граждан в пожизненных беженцев, рожавших детей-беженцев, которые, в свою очередь, вырастали, чтобы тоже обзавестись детьми-беженцами.

За более чем полувековую историю своей деятельности UNRWA продлила существование палестинской нации беженцев вплоть до нынешнего дня, сохранив ее чувство обиды столь же свежим, каким оно было в 1948 году, оставив нетронутыми первые ростки жажды мести. Молодежи было отказано в возможности найти собственный путь к новой жизни: вместо этого она находилась под контролем своих побежденных родителей и с раннего детства, в школах, финансируемых UNRWA, усваивала, что ее долг – отомстить и отвоевать родные земли. Самим фактом своего существования UNRWA препятствует как интеграции беженцев в местные общества, так и их эмиграции. Кроме того, уже сама концентрация палестинцев в лагерях всегда способствовала добровольному или вынужденному вступлению молодых беженцев в вооруженные организации, которые сражались и с Израилем, и друг с другом. Такими разнообразными способами UNWRA сильно содействовало арабо-израильской войне уже в течение полувека, да и сейчас оно решительно задерживает наступление мира.

Если бы каждая европейская война сопровождалась собственным послевоенным UNWRA, снабженным всем для того, чтобы обеспечить более высокий уровень жизни в сравнении с окружающим, то нынешняя Европа была бы забита гигантскими лагерями для десятков миллионов потомков выселенных галло-романцев, брошенных на произвол судьбы вандалов, разбитых бургундов и перемещенных вестготов – не говоря уже о более современных нациях беженцев, вроде судетских немцев после 1945 года. Слово «Европа» осталось бы сугубо географическим понятием, мозаикой воюющих друг с другом племен, не перемешавшихся и не примирившихся друг с другом в своих отдельных лагерях, обеспечивающих им пропитание. А число неразрешенных конфликтов примерно соответствовало бы общему числу всех когда-либо состоявшихся войн.

UNWRA – не единственный пример. У него были аналоги в других местах: например, камбоджийские лагеря для беженцев вдоль границы с Таиландом, которые превратились в надежные базы для красных кхмеров, осуществлявших массовые убийства. Но, поскольку деятельность ООН милосердно умеряется не слишком щедрыми пожертвованиями государств в ее казну, проводимый ею саботаж мира, по крайней мере, локализуется. Однако это не относится к расширению деятельности неправительственных организаций (НПО, NGO), которые в наши дни лихорадочно состязаются друг с другом в поисках беженцев, чтобы оказать им помощь. Абсолютный, экзистенциальный приоритет НПО заключается в том, чтобы привлекать к себе добровольные пожертвования. Главный способ, которым они этого добиваются, – публичные выступления, как можно более активные и на как можно большую аудиторию. Но только самые масштабные природные катастрофы привлекают сколько-нибудь значительное влияние СМИ, да и то ненадолго. По окончании землетрясения или наводнения телекамеры вскоре отбывают, чтобы снять следующую катастрофу. Напротив, беженцы могут привлечь к себе стойкое внимание СМИ, если их содержать в удобном сосредоточении в лагерях, до которых не так сложно добраться. Поскольку регулярные формы военных действий между хорошо организованными сторонами предоставляют НПО мало возможностей, они, конечно, прилагают усилия в других местах, помогая беженцам в беднейших странах мира, особенно в Африке. Благодаря этому кое-как обеспечиваются питание, кров и здравоохранение. Уровень всего этого не выдерживает никакой критики по мировым меркам, но более-менее пригоден для того, чтобы постоянно содержать беженцев в одном месте. Последствия тут полностью предсказуемы. Но на фоне не столь значимых примеров обширные лагеря беженцев, основанные вдоль границы Конго (Заира) с Руандой в начале геноцида народа тутси народом хуту в 1994 году, за которым последовало завоевание самой Руанды силами тутси, выделяются как особо знаменательный случай. НПО, не подотчетные никакой власти, до сих пор поддерживают народ хуту в изгнании: в противном случае он рассеялся бы, и его представителей ожидали бы тысячи разнообразных путей на просторах Заира. Присутствие примерно миллиона хуту, которыми все еще руководят их лидеры, ответственные за геноцид, устраняет возможность консолидации Руанды. Вооруженные активисты хуту, которых наряду с другими кормят НПО, держат остальных беженцев под гнетущим контролем, вербуя, обучая и вооружая их молодежь для постоянных набегов на Руанду, чтобы убить еще больше тутси.

Вечно поддерживать нации беженцев в одном и том же состоянии, раздувать бесконечный конфликт искусственно сохраняемыми взаимными обидами – это, конечно, весьма дурно. Но еще хуже – оказывать материальную помощь в военных ситуациях. Многие НПО, окруженные ореолом святости, привычным образом поддерживают логистику войны. Будучи сами беззащитны, они не могут отлучить активных бойцов от столовых, клиник и крова, которые они предоставляют. Беженцы предположительно принадлежат проигрывающей стороне, бойцы из их числа находятся в убежище. Вмешиваясь с целью оказать им помощь, НПО систематически препятствуют их врагам продвинуться к решающей победе, способной положить конец войне. Будучи беспристрастны, НПО иногда помогают обеим сторонам, тем самым также саботируя превращение войны в мир посредством взаимного истощения.

Кроме того, если НПО угрожает особая опасность, как в Сомали в 1990-х годах (а не столь явно – и в других местах), они выкупают себе безопасность у местных бандитских формирований – часто у тех же самых банд, которые им угрожают. Не требуется никаких изощренных стратегических расчетов, чтобы понять, каков итог этого: если только общая сумма выплат НПО не является незначительной (в Сомали дело определенно обстояло не так), они сами затягивают те самые военные действия, последствия которых стремятся смягчить.

В наше время почти все войны превращаются в бесконечные сугубо локальные конфликты, потому что преображающие последствия как решающих побед, так и взаимного истощения противников сдерживаются внешними вмешательствами того или иного рода. Из-за этого бедствия войны продолжаются, но не приносят с собою убедительного мира. Даже когда сражаются копьями или дубинами, война может быть тотально разрушительной для участников и даже привести к полному уничтожению целых сообществ людей. Но до появления ядерного оружия можно было сохранять оптимизм относительно разрушений, которые причинит замышляемая война. Завоевания, которые сулила война, можно было рассматривать в виде четкого идеализированного рельефа на скучном фоне вероятных потерь – предположительно, терпимых, почти не значительных. В условиях обычного действия парадоксальной логики стратегии ядерное оружие осталось неиспользованным с тех пор, как развилось от крайней разрушительной мощи первых ядерных устройств (чья энергия была эквивалентна десяти или двадцати тоннам условного взрывчатого вещества) до несравненно большей разрушительной силы термоядерного оружия, чья энергия эквивалентна миллионам тонн условного взрывчатого вещества – не считая разрушительной силы радиации. Как и все прочее в области стратегии, польза взрывчатых веществ не может возрастать в прямолинейной прогрессии. Десятитонные грузы американских и британских бомбардировщиков в 1944–1945 годах были, конечно, полезнее двухтонных грузов немецких бомбардировщиков в 1940-м, а грузы в сотни или даже тысячи тонн бомб были бы еще полезнее, если бы были возможны в реальности. Но разрушительная сила термоядерного оружия намного превосходит кульминационную точку военной пользы. Поэтому в надлежащих обстоятельствах оно может породить последствия войны, ведущие к миру, без необходимости действительного ее ведения.

Когда принимается решение начать войну, при сравнении прогнозируемых завоеваний и возможных жертв масштабы возможного ущерба могут быть еще скрыты неопределенностью. Даже державы, богато снабженные ядерным оружием, могут планировать ведение войны без него или же используя лишь малую часть самых слабых его разновидностей. Но нельзя уменьшить разрушительные последствия ядерного оружия таким же образом, как в прошлом можно было уменьшить последствия кавалерийских набегов, осад или даже обычных бомбовых налетов. Животный оптимизм и неизменная асимметрия между живо воображаемыми завоеваниями и смутно пугающими потерями на войне – все это требует внушающей надежду неопределенности. Ядерную войну запрещает скорее несомненный и поддающийся измерению характер разрушений, наносимых оружием, чем их возможные масштабы. Это свойство – научная предсказуемость – изменило тот способ сравнивать плюсы и минусы победы, которого придерживались тысячелетиями. На нынешнем этапе развития ядерного оружия явно ощущаемый баланс выигрыша и потерь, который ранее можно было определить лишь в ходе войны, когда ее цена была выплачена плотью и кровью, очевиден теперь еще до ее начала. И это сдерживает любую ядерную войну – по крайней мере, сдерживало до сих пор.

Мир может превратиться в войну разными способами, несмотря даже на то, что он – лишь отрицательная абстракция, которая не может содержать в себе никаких саморазрушительных феноменов, в то время как война содержит в себе разрушение, которое в конечном счете разрушает ее саму. Тем не менее мирные условия, то есть отсутствие войны, могут создать предпосылки к ней: например, вынуждая миролюбивую сторону отказаться от содержания внушительных средств защиты или поощряя возможных агрессоров замыслить войну. Часто в истории бывало так, что мир приводил к войне, потому что его условия делали возможными демографические, культурные, экономические и социальные перемены, коренным образом изменяющие тот баланс сил, на котором прежде мир и держался. Само по себе состояние мира не несет чего-либо, вызывающего беспокойство, но в то же время оно способствует разностороннему развитию человеческих способностей и умонастроений независимо от тех факторов, которые препятствовали войне. Именно так было, когда немцы, славившиеся своим миролюбием, к 1870 году стали смотреть на себя как на воинственную нацию, по печальной аналогии с французами, которым еще предстояло перерасти свое воинствующее самосознание. Правительство Бисмарка возжелало войны, уповая на победу, тогда как французское правительство Наполеона III войны избежать не могло, ибо не могло признать, что Германия стала более сильной державой.

Преображение умонастроений, создающее чреватое войной отличие истинного положения дел в стране от ее представления о себе, должно иметь глубокие причины. Но следствие вполне очевидно: то, что некогда считалось приемлемым, теперь вызывает невыносимое раздражение; престиж, некогда сочтенный достаточным, начинает ощущаться как унижение; на то, что некогда казалось неосуществимой мечтой, начинают смотреть как на вполне реальную цель. Так, во время долгого постнаполеоновского мира баланс военных сил между великими державами, воспрещавший войну, был нарушен с появлением железных машин на угле и на паре в ходе промышленной революции. Они создали новый, ведущий к войне баланс сил между Пруссией и империей Габсбургов к 1866 году; между Пруссией и Францией – к 1870-му; между Российской и Османской империями – к 1876-му; между Японской империей и Китаем – к 1894-му; между США и Испанией – к 1898-му; и между Японией и Россией – к 1905 году. В каждом из этих случаев страна, извлекающая большую выгоду из роста промышленности, окрепла до такой степени, что уже не могла принять раздел власти и контроля, унаследованный от доиндустриальной эпохи. В каждом из этих случаев агрессор рассчитывал на свою победу, и в каждом из этих случаев его расчеты оказывались верными.

На войне способность к дальнейшему продолжению действий в конце концов ограничивается саморазрушением войны: будь то вследствие систематических бомбардировок промышленных предприятий, как во Второй мировой, или в силу преобладания числа убитых над естественным ростом населения боеспособного возраста, как в битвах безымянных кланов и племен с самого начала истории. Напротив, в мирное время любая форма человеческого прогресса, кроме одной (см. ниже) повышает способность к ведению войны, причем асимметрично, тем самым нарушая баланс военных сил, некогда поддерживавший мир. Если бы мир не приводил к войне, тогда войны не было бы вообще – ибо война не может продолжать самое себя.

Наступление постгероической эры

Итак, если бы мир не приводил к войне, тогда войны не было бы вообще. Но в последнее время начали появляться исключения из этого правила: в обществе начинают происходить перемены, которые удерживают правительства от войны, предполагающей неизбежные жертвы. Они являются вторичными последствиями роста процветания, который, в свою очередь, сам является вторичным последствием мира. В прошлом процветание само по себе поощряло войну – в первых рядах стран-агрессоров были именно экономически развитые страны: Пруссия, а не империя Габсбургов в 1866 году; опять же, Пруссия, а не Франция в 1870-м; Российская империя, а не Османская в 1876-м; Япония, а не Китай в 1894-м и США, а не Испания в 1898 году. Но нынешнее развитие – иного рода. Оно обогащает не только страны, но и большинство их населения, оно не только обогащает общество, но и глубоко меняет его в демографическом и культурном смысле.

По классическому определению, великие державы – это государства, достаточно сильные для того, чтобы вести войну собственными силами, то есть не полагаясь на союзников. Но это определение ныне устарело, поскольку сегодня вопрос заключается не в том, как можно воевать, с союзниками или без оных, а в том, можно ли вообще вести войну – разве что на отдаленном расстоянии, только техническими средствами, не подвергаясь серьезному риску понести какие-либо потери. Ибо получается следующее: до сих пор по умолчанию предполагалось, что статус великой державы подразумевает готовность применять силу всякий раз, когда это выгодно, спокойно принимая при этом боевые потери – конечно, до тех пор, пока их численность будет пропорциональна масштабам завоеваний.

В прошлом это условие было слишком самоочевидным и слишком легко выполнимым для того, чтобы заслуживать упоминания со стороны как практиков, так и теоретиков. Хотя великие державы обычно могли полагаться скорее на устрашение, чем на реальную битву, это было возможно лишь потому, что как данность принималось следующее: они прибегнут к силе всякий раз, когда пожелают, и перспектива неизбежных жертв их не устрашит. Кроме того, великая держава не могла ограничить применение силы лишь теми ситуациями, в которых опасность грозила ее подлинно «жизненным» интересам, то есть интересам выживания. Это было незавидным уделом малых держав, которым, с их скромными военными силами, приходилось сражаться только для того, чтобы защитить себя, не смея надеяться на большее. С великими державами дело обстояло иначе. Они могли оставаться «великими» лишь при условии, когда в них усматривали желание и способность прибегнуть к силе даже ради того, чтобы отстоять интересы, далекие от жизненных, что бы это ни было: отдаленные владения или расширение сфер влияния. Потерять несколько сотен солдат в каком-нибудь малозначимом деле, потерять несколько тысяч в небольшой войне или экспедиционной кампании было прежде вещью вполне заурядной для великих держав.

Достаточно вспомнить о том, как американцы немедленно покинули Сомали после потери 18 солдат в октябре 1993 года, чтобы выявить нереальность концепции великой державы в наши дни. К своей славе или к своему стыду, американцы могли делать любые, даже более масштабные выводы из этого события (а также из подобных событий на Гаити и в Боснии), сохраняя за собой право на особую впечатлительность, которая вынуждает к полной перемене своей политики после убийства 18 профессиональных солдат-добровольцев. Добавим, что это были солдаты из той страны, где смерть от огнестрельного оружия регистрировалась каждые 14 минут. Однако это вовсе не исключительно американское достоинство (или бедствие – как посмотреть).

В то время, когда американцы отказались сражаться в Могадишо, Британия и Франция (не говоря об еще одной предположительно великой державе, то есть о Германии) отказались рисковать своими солдатами ради отражения агрессии в бывшей Югославии. Более того, опасаясь боевых действий против своих солдат, эти две страны с огромной неохотой, лишь через два года ужасных зверств, наконец дали согласие на тщательно ограниченную угрозу бомбардировок самолетами НАТО с разрешения ООН, которые и произошли в феврале 1994 года. Разумеется, и у Британии, и у Франции, и у любой другой европейской державы «жизненных» интересов в бывшей Югославии было не больше, чем у США в Сомали. Но в том-то и заключается суть вопроса: исторические великие державы рассматривали бы раздробление Югославии не как досадную проблему, которой необходимо избежать, а скорее как возможность, которой нужно воспользоваться. Приводя в качестве пропагандистского оправдания необходимость защитить население, подвергшиеся нападению, выдвигая в качестве своего мотива восстановление закона и порядка, они вмешались бы, чтобы определить зоны своего влияния, как в свое время действительно поступали настоящие великие державы прошлого. (Даже Россия, страшно ослабленная поражением в войне и революцией, оспаривала аннексию Боснии и Герцеговины, совершенную Австро-Венгерской империей в 1908 году.) Тогда так называемый вакуум власти в распадающейся Югославии был бы немедленно заполнен, что привело бы к ущемлению амбиций местных малых держав и к огромным преимуществам для местного населения и для мира.

Причину же того, почему ничего подобного не произошло перед лицом зверств, не виданных со времен Второй мировой войны, обсуждать излишне: просто ни одно европейское правительство не желало рисковать своими солдатами в битве больше, чем правительство США. О Японии же сказать в этом смысле буквально нечего.

Отказ мириться с потерями в бою не ограничивается странами с действующей демократией. Советский Союз еще был страной с режимом тоталитарной диктатуры, когда пустился в афганскую авантюру, выдержанную в сверхклассическом стиле великой державы, – лишь для того, чтобы обнаружить, что даже его строго регламентированное общество не станет мириться с проистекающими из этого потерями. В то время сторонние наблюдатели были определенно озадачены минимализмом советской стратегии театра военных действий в Афганистане. Предприняв сначала попытку установить контроль над всей территорией страны (попытку, от которой вскоре отказались), Советская армия удовольствовалась защитой лишь самых крупных городов и соединяющих их дорог, уступив почти всю остальную страну партизанам. Равным образом эксперты-наблюдатели были поражены благоразумной тактикой советских войск на местности. Если не считать небольших отрядов коммандос, они в основном оставались в укрепленных гарнизонах, зачастую не делая вылазок даже в тех случаях, когда партизаны в открытую действовали поблизости. Распространенное объяснение тогда было таким: советские командиры не решаются положиться на своих плохо обученных солдат-призывников. В действительности же советские штаб-квартиры подвергались постоянному и сильному давлению из Москвы, требовавшей избегать потерь любой ценой.

Тот же самый пример позволяет нам упразднить еще одно, очень поверхностное, объяснение отказа смириться даже с самыми скромными боевыми потерями: влияние телевизионных трансляций. По широко распространенному мнению, американский опыт прямых полноцветных телерепортажей – муки раненых солдат, переживания родственников, мешки для трупов в каждом эпизоде, от Вьетнама до Сомали, – оказался решающим в формировании благоразумной тактики и осторожной стратегии. Снова и снова говорилось о том, что картины человеческих страданий, передаваемые напрямую, действуют несравненно сильнее, чем печатное слово или даже радиорепортаж. Но населению Советского Союза никогда не давали возможности смотреть какие-либо телепередачи о войне, снятые в американском стиле, и все же реакция советского общества на потери в афганской войне была точно такой же, как реакция американцев на потери в войне во Вьетнаме. А ведь в обоих случаях общее число жертв за десятилетие и больше было меньше, чем даже за один-единственный день битвы в ходе войн прошлого, – тем не менее и этого хватило, чтобы нанести глубокие душевные травмы.

Поэтому нам нужно поискать другое, более основательное объяснение, которое может быть верным как при демократическом правлении, так и без него, как при наличии неконтролируемых военных репортажей, так и в их отсутствие. И действительно, одно такое объяснение имеется – это демографическая база современных постиндустриальных обществ. В семьях, составлявших население исторических великих держав, четыре, пять или шесть детей были нормой, а семь, восемь или девять встречались чаще, чем современные один, два или три. С другой стороны, показатели детской смертности тоже были высоки. В те времена, когда было вполне нормальным потерять одного или более детей вследствие болезни, утрата еще одного сына на войне имела совсем иной смысл, чем для современных американских и европейских семей, где в среднем рождается по 2,2 ребенка или меньше того, причем ожидается, что все они выживут, и каждый из них представляет собой значительно большую долю семейного эмоционального капитала.

Как показали некоторые исторические исследования, смерть сама по себе была гораздо более нормальной частью человеческого опыта, когда ее правомерность признавали не только в отношении очень старых людей. Потерять по какой-либо причине молодого члена семьи, конечно, всегда было трагедией; и все же его смерть в бою не считалась таким уж чрезвычайным и неприемлемым событием, как теперь. В США те родители, которые по меньшей мере одобряют решение детей поступить на службу в армию, то есть выбрать карьеру, посвященную войне и подготовке к ней, ныне зачастую реагируют с удивлением и гневом, когда их детей действительно посылают туда, где может произойти сражение. Раны и смерть кажутся им скорее возмутительным скандалом, нежели профессиональным риском.

У итальянцев (в этом смысле – возможно, самой постиндустриальной нации, и, конечно же, с самым низким уровнем рождаемости в Европе) есть особое словечко для такой реакции: «мамизм» (mammismo). Эта позиция, как ее ни называй, оказывает значительное влияние на политику, властно сдерживая применение силы. И опыт СССР в Афганистане доказывает, что это сдерживание может стать действенным даже без влияния СМИ, охочих до того, чтобы делать всеобщим достоянием горе частных людей, и без парламентариев, готовых идти на поводу у безутешных родственников. В самом деле, опыт СССР показывает, что дело обстоит почти так же, даже если число жертв хранится в тайне благодаря строжайшей цензуре, – ужасные слухи об огромных потерях разносятся все равно. В 1994 году, когда демократическая Российская Федерация приняла и свободную прессу, и «громкий парламент», отказ от дальнейших военных потерь прервал подавление провозгласившей независимость Чечни. В России изменилось все, кроме общества, не желающего больше мириться с тысячами жертв ни по какой причине, – даже ради того, чтобы наказать мало кому симпатичных чеченцев. (Вторая чеченская война в 1999 году велась по большей части артиллерийскими обстрелами и бомбардировками с воздуха, с упором на тяжелую бронетехнику, при том что наземных боестолкновений было очень мало, а потери свелись к абсолютному минимуму: всего несколько сотен человек к концу года.)

Современное отношение к жизни, смерти и боевым потерям не сводится к реакции родственников и друзей тех, кто проходит действительную военную службу. Это отношение разделяет все общество везде и всюду (кажется, его разделяла даже советская элита), так что налицо крайнее нежелание мириться с возможными потерями, которые стали гораздо значимей, чем во времена, когда общая численность населения была, пожалуй, куда меньше, но семьи куда больше. Что же тогда сказать о войне в Персидском заливе – или, если угодно, о войне, затеянной Британией ради отвоевания Фолклендских островов? Разве опыт этих войн не подсказывает гораздо более простого объяснения? А именно – все зависит от предполагаемой важности предприятия, от объективной стоимости того, что ставится на кон, или (что более реалистично) – от способности политических лидеров оправдать необходимость войны. В конце концов, даже во время Второй мировой войны военнослужащие горько сетовали, если их отправляли на фронты, которые считались второстепенными, и быстро присваивали им эпитет «забытые» (почти официальное название Бирманского фронта в 1944 году). Конечно, сражениям и связанным с ними жертвам противятся тем сильнее, чем менее убедительны официальные оправдания. Поэтому может показаться, что новая семейная демография и проистекающий из нее «мамизм», по большому счету, не относятся к делу, и важно лишь то, что было важно всегда: значительность интересов, которые ставятся на кон, политическая оркестровка события и лидерство.

В этих возражениях, несомненно, есть некий резон, но они не вполне убедительны. Прежде всего, если жизни людей можно подвергать опасности в ситуациях, занимающих выдающееся место на национальной сцене, то лишь в тех случаях, когда кризис достиг крайней остроты, то есть либо при непосредственной угрозе войны, либо когда она уже идет. А это само по себе исключает наиболее эффективное применение силы – скорее раньше, чем позднее, скорее в меньших масштабах, чем в больших, скорее для того, чтобы предотвратить эскалацию, чем для того, чтобы действительно воевать.

Конец ознакомительного фрагмента.