Стратегия Византийской империи. Часть I. Изобретение византийской стратегии (Э. Н. Люттвак)

Обветшание, запустение и окончательное крушение приграничных укреплений по Рейну и верхнему Дунаю стало великой катастрофой века для граждан империи, которые остались беззащитны перед грабежом и разрушением, если не перед чем-то худшим. Эта затянувшаяся трагедия отразилась практически во всех текстах того времени, дошедших до наших дней, а это не только исторические сочинения, но и поэмы, письма, жития святых и другие письменные источники, которые посвящены совсем иным темам, но в них встречаются и попутные замечания. В этих источниках содержатся описания захватчиков или просто горестные жалобы на завоевателей, в число которых входили такие германские племена и народы, как аламанны, бургунды, рипарийские, а затем салические франки, гепиды, могучие грейтунги и тервинги, герулы, квады, росомоны, руги, скиры, свевы, тайфалы и вандалы, а также всадники-аланы родом с Иранского плато, а возможно, и анты-славяне.

Однако считалось, что гунны Аттилы представляют собою угрозу куда более страшную, чем кто-либо из них, и впоследствии о них помнили крепко (как, впрочем, помнят о них ещё и сейчас): гораздо крепче, чем о готах Алариха, разграбивших Рим в 410 г., или о вошедших в поговорку вандалах, которые причинили ещё большую беду, прервав поставки североафриканского зерна в Италию.

Для современных этим событиям церковных писателей гунны были бичом Божьим, а сам Аттила – Антихристом; правда, изображали его и человеком, хотя и ужаснейшим из всех варваров; это характерно для повествований о чудесах, в одном из которых действует такой исторический персонаж, как папа Лев I:

Он ради римского имени [т. е. народа] предпринял посольство, отправился к королю уннов, по имени Аттела, и избавил всю Италию от опасных врагов[27].

Поскольку гуннов отождествляли с геродотовскими массагетами, более древним страшным степным народом, они неизбежно стали главными действующими лицами апокалиптической войны Гога (готов) и Магога, о которой говорится в книге Иезекиля. Другой глашатай Церкви, Амвросий, впоследствии святой и первый из епископов Милана, которые до сих пор остаются сильно политизированными, умолчал о Гоге и Магоге, но пришёл к тому же самому выводу:

Хунны поднялись на аланов, аланы на готов, готы на тайфалов и сарматов. И нас они, изгнанные с родины готов в Иллирию, сделали изгнанниками, и нет этому конца… так что мы на закате мира сего…[28]

Примечательно также, что войны гуннов с готами, гибель короля бургундов Гундахара с многочисленным войском в 436 г., да и сам Аттила всё ещё крепко держались в памяти народов спустя столетия, причём даже очень далеко от тех мест, по которым им когда-то довелось проходить. В староанглийской поэме «Видсид» герой поэмы заявляет:

Вульфхере нашёл я и Вюрмхере [имена неизвестных лиц]; воевало там непрестанно войско хредов [готов] в лесах у Вистлы [Вислы], мечами точёными часто обороняя древний трон свой от народа Этлы [Аттилы][29].

Даже в далёкой Исландии Аттилу вспоминают в поэме на древнесеверном языке «Песнь о Хлёде и Ангантюре», где Аттила появляется как Гумли, король гуннов и дед Хлёда. Эта поэма – часть «Саги о Хервере», в которой повествуется также о битве между готами и гуннами, предваряемой женитьбой Аттилы на Гудрун. В «Саге о Вёльсунгах» Гудрун убивает Аттилу, потому что её принуждают выйти за него замуж: это предание восходит к более древней «Песни об Атли» (“AtlakviSa”) или к более пространной версии, «Гренландские речи Атли» (“Atlamal hin groenlenzku”). Таким образом, мы знаем, что сказания о нём дошли до самого отдалённого места, до Ультима Туле.

Более знаменит Аттила как Этцель из «Песни о Нибелунгах», сложенной позднее. Это средневековый германский эпос, по мотивам которого Вагнер написал оперный цикл. Вдова убитого Зигфрида, Кримхильда, выходит замуж за Этцеля, короля гуннов, чтобы отомстить за убитого супруга. Следует бойня. В более ранней латинской эпической поэме «Вальтарий», написанной монахом Санкт-Галленского монастыря Экхардом, у короля Аквитании Альфера (Эльфхере) есть сын по имени Вальтарий (Вальтер), отданный в заложники королю гуннов Аттиле, когда тот вторгается в Галлию. На службе у Аттилы Вальтарий обретает славу великого воина, а затем бежит от него с большим количеством золота из дворца[30].

Отдавая дань модной некогда теории о том, что роль личности несопоставима с масштабами исторического процесса, а также теории Маркса об исторических формациях, один видный современный историк изображал Аттилу мелким бандитом; и хотя величайший авторитет в науке о гуннах выразил своё несогласие с ним, этот историк всё же не остановился перед тем, чтобы сравнить Аттилу с мелким готским военачальником Теодорихом Страбоном (Косоглазым), который в 473 г. вымогательством заполучил у императора Восточной империи Льва II 2000 фунтов золота[31].

Однако и современники этих событий, и люди, жившие значительное позднее (чей взгляд отражён в сагах), придерживались иного мнения. Хотя сам Аттила не изображается там особенно героическим (героями выступают германцы), всё же эти истории показывают, что гуннов Аттилы считали исключительно могущественными, более могущественными, чем любое другое королевство или нация.

Такого мнения придерживались и источники куда более аналитические по своему складу, начиная с такого профессионального офицера и трезвого историка-фактолога, каким был Аммиан Марцеллин, который, обладая всей полнотой необходимых сведений, признавал важное стратегическое значение гуннов ещё до воцарения Аттилы:

Семя и начало всего этого несчастья и многообразных бедствий, вызванных яростью Марса… [имеется в виду катастрофическое поражение римлян при Адрианополе 9 августа 378 г.]… восходит, как выяснено, вот к какому событию. Племя гуннов… [которое] превосходит своей дикостью всякую меру…[32]

Итак, именно через посредничество вооружённых беглецов гунны впервые вырвались на римскую историческую арену. В 376 г. огромное количество людей – мужчин, женщин и детей – собралось у надёжно укрепленной и охраняемой границы по Дунаю. Среди них были ираноязычные аланы, но большинство составляли германцы-гепиды и ещё более многочисленные готы: тервинги и грейтунги; все они просили пропустить их на безопасную территорию империи.

Среди них было немало грозных воинов: не только германцы с копьями и мечами, но и всадники-аланы, облачённые в доспехи и вооружённые пиками. Но все они пустились в паническое бегство, устрашённые гуннами, которые пришли из степей, находящихся где-то далеко на востоке. Римляне в ту пору ничего не знали о гуннах, но готов и гепидов они знали с середины третьего столетия: сначала как опасных завоевателей, совершавших набеги и с суши, и с моря, а затем как почти мирных соседей, приходивших к границе в основном для торговли и для того, чтобы предложить себя в качестве наёмников в имперскую армию. Варвары получили разрешение перейти границу с тем условием, что они будут служить империи. Однако затем римские должностные лица не исполнили своё обещание обеспечить их зерном, что в конечном счёте привело к мятежу, который император Валент пришёл подавлять с полевыми армиями с Востока. Он потерпел поражение и был убит, две трети его армии погибли. Тогда-то римляне и поняли, что готы, гепиды и аланы, достаточно сильные, чтобы победить римлян, сами бежали от гуннов, как отара перепуганных овец.

Более столетия спустя величайший историк своего века, Прокопий Кесарийский, в побочном (и потому особенно показательном) комментарии приводит следующий краткий рассказ:

Ещё в древние времена римские самодержцы, препятствуя переходу живущих в тех местах варваров через Дунай, заняли укреплениями весь берег этой реки, не только по правой её стороне, но во многих местах они выстроили городки и крепости также и на другом, левом её берегу. Но эти укрепления они выстроили не так, чтобы нельзя было к ним подойти, если бы кто решил на них напасть, но лишь с тем, чтобы берег реки не оставить безлюдным. Искусство осады городов не было известно тамошним варварам. Многие из этих укреплений ограничивались просто одной только башней и поэтому, естественно, назывались монопиргиями (однобашенными), людей же в них было очень мало. Это достаточно было тогда для внушения страха варварским народам, так что они удерживались от нападения на римские пределы. Но спустя некоторое время Аттила, напав с большим войском, уничтожил до основания эти укрепления и на большое пространство опустошил пределы Римской империи, ни от кого не встречая сопротивления[33].

В своих трудах, за исключением скандально известной «Тайной истории», Прокопий неизменно объясняет свои спорные утверждения, однако он не счёл нужным обосновывать своё суждение о том, что гунны Аттилы представляли собою качественно иную и более страшную угрозу. Вполне очевидно, что именно таким было общее мнение в его эпоху, когда гунны, уже давным-давно лишившись покорённых ими племён и добровольных союзников, рассеялись, причём часть их возвратилась в степь, где их поглотили более удачливые тюркские группировки авар, огур, оногур и булгар[34].

У выдающейся репутации гуннов была вполне обоснованная причина. Передвигаясь верхом на своих выносливых монгольских лошадках[35], они познакомили римский мир с совершенно новым и притом весьма успешным стилем ведения войн, который был усвоен и переработан, заложив основу стратегии складывавшейся византийской армии, каковая из-за этого стала в корне отличаться от своей классической римской предшественницы.

Этот новый стиль военных действий был впервые с похвальной точностью описан Аммианом Марцеллином, достоверность сведений которого подтверждается его значительным военным опытом в звании как простого воина, так и штабного офицера. Из его пространного сообщения о гуннах в конце четвёртого столетия мы можем извлечь прежде всего ценное описание их тактики:

Они заслуживают того, чтобы признать их отменными воителями, потому что издали ведут бой стрелами, снабжёнными искусно сработанными наконечниками из кости, а сойдясь врукопашную с неприятелем, бьются с беззаветной отвагой мечами и, уклоняясь сами от удара, набрасывают на врага аркан, чтобы лишить его возможности усидеть на коне или уйти пешком[36].

Всё это обычные приёмы всех искусных воинов-степняков, которые впоследствии стали прекрасно известны византийцам, когда в течение веков гуннов сменяли авары, первые тюрки, оногуры-булгары, мадьяры, печенеги, куманы, монголы и, наконец, монголо-тюркские подданные Тимура, которого мы зовём Тамерланом. Именно такова тактика, которую византийцам предстояло в конце концов усвоить, чтобы весьма успешно подражать ей (арканы сбоку) и даже улучшить её, как мы увидим далее.

Сначала сыпался град стрел, выпущенных из исключительно мощных луков, речь о которых пойдёт ниже; это было оружие, способное убивать на значительно большем расстоянии, чем стрелы, пущенные из менее мощного лука. Что же касается костяных наконечников стрел, то они были не менее губительны, чем металлические, если обладали достаточной прочностью; кроме того, из приведённого текста мы видим, что гуннские стрелы были изготовлены исключительно искусно, и их костяные наконечники не обламывались при ударе.

Если враг не нападал, ему приходилось нести всё большие и большие потери от стрел. Если же он нападал, ему не удавалось вплотную схватиться с конными гуннами, которым не нужно было отстаивать свою землю; если они всё же шли на прямую стычку и, значит, были уверены в победе, то атаковать их было, скорее всего, неразумно.

Если же противники отступали, чтобы избежать дальнейших потерь, это могло дать гуннам возможность обрушиться на них, убивая и стрелами и мечами. (Не уточняется, что это было за оружие: прямые мечи, кривые сабли или что-то иное; в тексте стоит слово ferrum, «железо», обозначение наиболее общее, а затем употреблено слово mucro, «острие», то есть как лезвие меча, так и его острие).

Далее, если отступления не происходило, когда ряды врага уже порядком редели, следовали атака и рукопашная схватка: гунны налетали с мечом в одной руке, а другой рукой набрасывали аркан или лассо. В отличие от гуннского лука арканы не были новинкой, их широко использовали степные народы, аланы и даже готы (а возможно, и другие воины-германцы)[37], но лишь немногие из них могли сравниться в этом искусстве со степняками, воинами и скотоводами, которым приходится пасти своих лошадей на неогороженных пространствах, используя укрюк (урга у монголов, аркан у тюрок), то есть шест с верёвочной петлёй на конце, и путы для стреноживания лошадей.

Но самым грозным оружием гуннов, в чём сходятся все источники, был составной лук с обратным изгибом.

Так писал Гай Соллий Модест Аполлинарий Сидоний, которому было двадцать лет от роду, когда Аттила вторгся в северную часть его родной Галлии. Сидоний не был сведущ в военном деле: так, в другом месте он восхваляет галльского аристократа Марка Мецилия Флавия Эпархия Авита, одного из последних недолговечных императоров Запада (455–456 гг.), который, по словам поэта, «был <настоящим> гунном [Chunus] в метании дротиков [jaculis]»[39], – а этим мастерством гунны как раз особо не отличались. Но нет никакого сомнения в том, что гуннское искусство стрельбы из лука представляло собою новшество в военном деле: отчасти потому, что оно сочеталось с исключительной подвижностью, обусловленной качествами их лошадей и проявлявшейся на всех уровнях, то есть на тактическом, оперативном и стратегическом, отчасти же из-за их нового оружия.

Составной лук с обратным изгибом

Ранние его разновидности были известны с эпохи античности как «скифский лук», но его гуннская разновидность не привлекла бы к себе такого пристального внимания, если бы этот лук не был значительно более мощным оружием, применявшимся в войнах вплоть до шестнадцатого столетия по всей территории Азии, от Османской империи до Японии[40].

Есть много вариантов этого лука, так что нижеследующее сводится к описанию тех самых существенных его элементов, что неизменно должны были наличествовать в особом луке (или луках) гуннов, от которых не сохранилось ни одного засвидетельствованного образца, фрагмента или достоверного описания – хотя, как это ни странно, один обычно серьёзный историк не так давно с уверенностью утверждал, что гуннский лук был асимметричным, и даже привёл его точные размеры[41]. Конечно, вполне возможно, что он был длиннее над рукоятью, чем под ней, и такая асимметрия действительно позволяет изготовить более длинный и потому потенциально более мощный лук, который к тому же не будет задевать шею лошади, когда его держат вертикально, прямо перед всадником. Однако следует отметить, что на единственных конных состязаниях по стрельбе из лука, которые мы можем видеть и сегодня, то есть в японских соревнованиях по ябусамэ, проводящихся у святилища Мэйдзи в Камакуре и в других ритуальных местах, где методы школ Огасавара и Такэда применяются с XII века и все участники пользуются асимметричными луками, лишь очень немногие всадники при стрельбе держат свои луки прямо, причём по весьма веской причине: держать лук под углом значительно легче. Асимметрия – всего лишь вопрос предпочтения, и у нас нет никаких свидетельств тому, что гунны предпочитали именно асимметричные луки. Между прочим, прекрасно описанные и ставшие предметом множества изображений монгольские луки были абсолютно симметричны.

Даже если бы у нас были вполне достоверные изображения гуннского лука, они не поведали бы нам слишком много, поскольку внешний вид этого оружия вводит в сильное заблуждение: если бы такой лук со спущенной тетивой лежал за витриной нынешнего музея, мы увидели бы лишь длинный, тонкий, веретенообразный предмет, будто бы из тщательно окрашенного дерева, хотя в действительности он изготовлен из множества тонких слоёв высушенных конских жил и костяных пластинок. Составной лук аккумулирует энергию жил и костяных пластинок, когда тетиву натягивают, и он настолько мощен, что при спущенной тетиве изгибается в обратную сторону[42].

Говоря точнее, число элементов составного лука с обратным изгибом может доходить до пяти: это деревянная сердцевина, которая сама по себе должна быть простым «цельным луком» из одного куска древесины; брюшко (сторона, обращённая к лучнику), изготовленное из внешней, более эластичной кератиновой части рога, обычно бычьего; многослойная прокладка из жил на спинке лука, обеспечивающая большую часть упругости при натяжении, которую накладывали слой за слоем по мере просыхания каждого из них; «ушки», то есть прямые наставки, крепящиеся к оконечности каждой из изогнутых частей лука, чтобы повысить уровень накопления энергии; и рукоятка, которую либо встраивают в центр, либо изготовляют как отдельную деталь с двумя ответвлениями, а затем вставляют в лук или сращивают с ним. Благодаря животному клею, изготовляемому из коллагена, который получают при выварке шкуры или сухожилий, костяное брюшко лука, его деревянная сердцевина и сухожилия прочно скрепляются друг с другом.

Пластинки из бычьего рога могут сжиматься перед распрямлением на 4 %, тогда как лучшее дерево даёт всего 1 % сжатия. Предпочтительным считался рог европейского или индийского рогатого скота, лучше всего азиатского водного буйвола; его раскалывали на полоски, а затем обрабатывали паром или проваривали, отчего он становился мягче, и его легче было резать и гнуть. Слои высушенных жил сильно растянутой спинки лука примерно в четыре раза превышают предел упругости дерева. Извлекаемые из сухожилий животных (из задних ног или из спины), жильные нити полагалось накладывать на вяжущий слой клея из шкуры или жил, как при производстве современного стекловолокна[43].

Вполне очевидно, что это процесс куда более сложный, чем изготовление цельного лука, для которого требуется лишь подобрать прямую и гибкую деревянную заготовку; или лука с обратным изгибом, получаемого из изогнутой деревянной заготовки, которая при натяжении тетивы выгибается в обратную сторону; или сборного лука, который делали, скрепляя друг с другом несколько деревянных заготовок (хотя знаменитый английский и валлийский длинный лук изготавливался из цельного куска тиса, в действительности это был сборный лук, поскольку заготовка вырезалась из дерева по радиусу таким образом, чтобы эластичный и упругий луб стал спинкой, а сердцевина, сопротивляющаяся сжатию, образовала брюшко; или даже цельный деревянный лук американских индейцев, спинка которого была покрыта слоем сухожилий.

Поскольку гуннские луки были столь сложны в изготовлении, даже германские народности готов и гепидов, жившие вместе с покорившими их гуннами и сражавшиеся вместе с ними в течение десятилетий, не переняли у них этот лук: возможно, потому, что у них не имелось опытных мастеров по изготовлению луков, которых было, по-видимому, не так уж много и среди самих гуннов. В 1929 г. крупнейший знаток истории гуннов, О.-Й. Менхен-Хельфен, посетил Барлык-Алаш-Аксу в восточной Туве (тогда это ещё была Танну-Тува, «Высокогорная Тува», знакомая под этим названием старым филателистам; ныне это республика Тыва в составе Российской Федерации). Здесь он встретился со стариком, который сказал ему, что в 1870-х и 1880-х гг. в селении было всего два человека, ещё умевшие делать составные луки с обратным изгибом. Знатоки уловят в его комментарии не одну политическую нотку: «Мысль о том, что каждый… лучник мог изготовить себе лук, могла зародиться только в головах кабинетных учёных, никогда не державших в руках составной лук»[44].

Составной лук, вводящий в заблуждение своим внешним видом, утаивает свою мощь. Силы натяжения и сжатия в деревянной сердцевине минимальны, и именно это даёт возможность энергии, скопившейся в луке при натяжении тетивы, придавать ускорение стреле, а не массе самих частей лука. И деревянной сердцевине, и наборным роговым пластинам придаётся форма желобка, чтобы удвоить площадь склеиваемой поверхности. Клеевые стыки поддаются скорее разрыву, чем растяжению, когда лук натягивают, что лишь увеличивает их относительную силу. Наконец, «ушки» действуют как статические разгибатели, передавая всю энергию на среднюю треть каждого из плечей лука, когда тетиву спускают. Кроме того, когда тетива натянута, её рабочая длина увеличивается, что облегчает её дальнейшее натяжение.

Изготовленный надлежащим образом клей из шкуры или сухожилий крепче всех современных связующих, кроме самых «прогрессивных», но он гигроскопичен, то есть впитывает влагу из воздуха, даже если его качество улучшено добавлением танина из хинного дерева, что с успехом делали древние азиатские лучники. Только по этой причине конные лучники евразийских степей не могли добиться успеха в более влажном северном климате, и это ограничивало область их завоеваний. В «Саге о Хервёр и Хей дреке» (“Hervarar saga”) мудрый конунг Гизур (Gizurr, Gissur; его титул входил в официальное именование королей Швеции, «король шведов, готов и вендов» (Sveriges, Gotes och Vendes Konung), вплоть до 1973 г.) насмехается над гуннами и готами: «Не боимся мы ни гуннов, ни их роговых луков»[45]. Здесь слышен отзвук воспоминания об эпохальном и сокрушительном разгроме гуннов покорёнными ими прежде германцами в битве при реке Недао (Недава) в тогдашней Паннонии (нынешняя Сербия) в 454 г. И действительно верно, что конные лучники, хуже владевшие другими видами оружия, могли быть разбиты наголову, если у них не было возможности избежать сражения в дождь.

Очень сложный в изготовлении составной лук с обратным изгибом был также весьма труден во сколько-нибудь умелом обращении с ним, поскольку его мощность была причиной соответствующего сопротивления натяжению. В отличие от копий, мечей или даже цельных луков он поэтому практически бесполезен в руках новичков, которые попросту не могли натянуть его: ведь напряжение, создаваемое слоем сухожилий, нужно было сначала направить в противоположную сторону. Очевидно, именно составной лук с обратным изгибом оставил многохитростный Одиссей в своём непритязательном дворце на Итаке, отправляясь в плавание в Трою; этот лук ни один из женихов Пенелопы не мог даже натянуть, и именно с ним в руках Одиссей начал их избиение:

Женихи Пенелопы пытались согнуть лук за счёт грубой силы, стремясь придать ему изгиб, достаточный для того, чтобы надеть на него тетиву. Но сделать это легко, если у вас как минимум три руки: две для того, чтобы отогнуть плечи лука в противоположную сторону до нужного положения, и ещё одна, чтобы навязать или надеть тетиву на каждое из «ушек»; однако сделать это совершенно невозможно, если у вас всего две руки. Одиссей знал, как натягивать такие луки с обратным изгибом, каким был его собственный. Он натянул его «легко», сначала приведя оба плеча в нужное положение с помощью ложной тетивы, которая посредством петли крепилась к палке, привязанной к рукояти, и лишь после этого надел настоящую тетиву на лук, выгнутый теперь в другую сторону, а затем снял палку и ложную тетиву, чтобы начать избиение женихов.

Даже будучи натянут, составной лук с обратным изгибом слишком туг для того, чтобы пользоваться им сколько-нибудь успешно без долгой практики, начинать которую лучше всего в детстве. Ещё более основательная практика нужна для того, чтобы успешно применять это оружие, сидя верхом или вообще находясь в движении.

В этом и заключается главная причина того, почему даже самые ранние разновидности индивидуального огнестрельного оружия, а именно толстоствольные аркебузы и ещё более тяжёлые мушкеты (их приходилось устанавливать на треногах, причём перезаряжались они куда медленнее луков, с дульной части, куда надо было засыпать порох, запыживать, потом заколачивать пулю и снова запыживать, да к тому же и стреляли они отнюдь не так точно), несмотря ни на что, сменили как валлийский длинный лук, так и превосходный составной лук Османской империи, как только огнестрельное оружие стало доступно в значительных количествах (ещё одна причина заключалась в том, что громкий звук выстрела пугал врагов и не привыкших к нему лошадей[47]). Короли и военачальники, располагавшие золотом, быстро превратили огнестрельное оружие в грозную силу, создав полки мушкетёров: ведь недельных тренировок было достаточно для того, чтобы овладеть этим оружием. Напротив, обеспечить необходимое число пригодных к бою лучников было нелегко, ибо их обучение требовало как минимум нескольких лет. Кроме того, некоторые пехотинцы, но в первую очередь конники, просто не сумели освоить стрельбу из лука, для чего требуется не только усердная тренировка, но и некоторый талант. Что же касается метательного оружия, то лучникам приходилось полагаться на пращи для метания камней, которые они также носили с собой в качестве запасного оружия на тот случай, если стрелы заканчивались или погодные условия были таковы, что луки могли выйти из строя.

Нет никакого сомнения в том, что искусству конного лучника можно обучить и обучиться, так как византийские конные копейщики и лучники, заменившие собою тяжеловооружённую пехоту и ставшие ядром армии в шестом столетии, не были детьми степей, но попросту были хорошо натренированы в своём ремесле.

Хотя составной лук с обратным изгибом сложен в изготовлении и требует большого искусства в обращении с ним, в талантливых руках он вполне себя окупает. Широко прославившийся рекорд дальности стрельбы из него, поставленный в 1795 г. Махмудом-эфенди, секретарём посла Османской империи в Лондоне, в присутствии нескольких членов Королевского общества любителей стрельбы из лука, составляет 482 ярда (= 441 м). Однако этот результат не следует считать показательным, поскольку стрелы в данном случае не обладали убойной силой, да и выпускали их не по цели[48].

Есть и другое свидетельство, касающееся дальности стрельбы монгольских лучников в эпоху их расцвета. Оно запечатлено на знаменитой гранитной стеле с надписью уйгуро-монгольским письмом (уй-гарчин), которая датируется приблизительно 1224–1225 гг. Эту стелу нашёл знаменитый исследователь Сибири Г. И. Спасский. Местные ламы и толмачи без труда прочли на камне имя «Чингисхан», поэтому он и стал известен под названием «Чингисов камень». В 1818 г. сообщение о нём появилось в «Сибирском вестнике»; в 1829 г. памятник перевезли из Нерчинска в Петербург, где он был передан в Азиатский музей Академии наук. В 1936 г. стела поступила в Государственный Эрмитаж, где и находится по сей день:

Когда после завоевания сартаульского (исламского) народа Чингисхан собрал нойонов (вождей) со всего монгольского улуса в одно место, называемое Буха-Суджихай, Есунхэ (его племянник) выстрелил из лука на 335 саженей (приблизительно 400 метров).

Но слово «сажень» (алда) в современном монгольском языке означает некую не вполне определённую меру длины, примерно равную размаху распростёртых рук мужчины, и дальность выстрела в этой надписи иногда патриотически оценивается как 536 метров[49]. Эта стрела также не обладала убойной силой, для этого у неё просто не было энергии. Показательно, что в ходе состязаний по стрельбе из лука на современном монгольском празднике «Эрийн гурван наадам» («Три игры мужей») мужчины стреляют из лука с 75 метров, а женщины – с 60 метров. Однако при этом полезная дальность стрельбы составного лука с обратным изгибом преуменьшена, потому что на празднике главное внимание уделяется скорости стрельбы: мужчины должны выпустить 40 стрел, а женщины – 20, что достаточно много для таких тугих луков.

Одно можно утверждать наверняка: дальность боевой стрельбы из составного лука была просто феноменальной в сравнении с обычным цельным луком. Рабочая (то есть потенциально убойная) дальность стрельбы составляла 150 метров, что было особенно важно, если лучники могли пускать стрелы в тесное скопление людей или коней, не защищённых доспехами. Прицельная дальность стрельбы – до 75 метров, что особенно существенно в засаде или при осаде, когда лучники, выступая в роли снайперов, могли тщательно прицеливаться по единичным мишеням. Пробивная дальность – до 60 метров; стрела пробивает почти все виды доспехов – броню из металлических бляшек (нашитых на кожу), кольчугу (сплетённую из колец) и наборный панцирь (из металлических пластин)[50].

Составной гуннский лук был столь же мощным, что и длинные луки валлийцев, стрелами из которых они перебили французскую конницу при Азенкуре в 1415 г.; но в отличие от этого шестифутового оружия луки гуннов годились для конников.

Убойная сила этого оружия совершенно поразила римлян, когда они впервые встретили гуннов с их составными луками с обратным изгибом. Испытанное ими изумление отразилось в сочинении современника этих событий Аммиана Марцеллина. При первом же своём появлении гуннские луки развеяли прежнюю уверенность римлян, когда их, твёрдо полагавшихся на свои щиты и доспехи, стрелы пронзали с такого расстояния, с которого сделать это, как считалось доселе, было невозможно. Гунны могли стрелять с минимальной точностью, достаточной для того, чтобы поразить хотя бы кого-нибудь в тесном скоплении воинов; при этом гунны могли вести такую стрельбу даже на полном скаку, галопом, вбок или даже с полного разворота. Поэтому они могли спокойно приблизиться к врагам на расстояние убойной силы стрелы, то есть ярдов на сто (= 90 м) или около того, либо ближе, если враги были облачены в тяжёлые доспехи, а затем повернуться и ускакать за пределы досягаемости, чтобы повторять атаки вновь и вновь.

Пехота, вооружённая всего лишь такими видами метательного оружия, как дротики, пращи или простые деревянные луки, находилась в значительно худшем положении; застигнутая на открытой местности, она оставалась практически беззащитной для гуннских стрел.

Римская лёгкая конница находилась в более выгодном положении лишь потому, что легко могла бежать с поля битвы, тогда как тяжёлая конница, приученная к сокрушительной атаке, легко могла рассеять конных лучников-степняков, но не разбить их: ведь у гуннов не было никакого резона стоять насмерть на своём месте под таким натиском. Кроме того, атакующая конница нуждалась в основательных доспехах, чтобы остаться в живых, после того как её натиск угаснет, ибо стрелы, выпущенные из хорошо изготовленных составных луков, пробивали наборные доспехи из бляшек и даже цельные латы с пятидесяти ярдов (= 45 м), если не дальше.

Таким образом, у гуннов было несомненное тактическое превосходство в сражениях на открытой местности в сухую погоду, а именно на такой сцене чаще всего и проходили значительные битвы. Но они утрачивали это преимущество в очень влажную погоду, на местности пересечённой, неудобной для лошадей, в густом лесу, защищавшем их от стрел, а также при осадных операциях, технологию которых они освоили лишь впоследствии, при Аттиле; кроме того, им недоставало «логистической стойкости» – особенно в тех случаях, когда им приходилось полагаться на германцев, значительно менее уверенных в своих силах, чем сами гунны. Таким образом, на тактическом уровне военная сила гуннов по большей части неизбежно сводилась бы к сражениям в степи, если бы не их способности, проявлявшиеся на более высоком, стратегическом уровне.

Оперативный уровень

Тактическая сила – это краеугольный камень военного искусства, но исход сражений решается на более высоком, оперативном уровне стратегии, где взаимодействуют друг с другом все силы с обеих сторон и когда сугубо тактические достижения могут оказаться малозначительными.

К примеру, если в лобовом сражении защитники того или иного участка окажутся более стойкими, чем их соратники с обоих флангов, тогда их стойкость повлечёт за собою лишь изоляцию, возможное окружение и пленение, если они упорно не отступают ни на пядь, в то время как их соратники с обоих флангов отходят назад. И напротив, воинское подразделение, храбро сражавшееся и понесшее значительные потери, может получить приказ отступить и оставить только что захваченную территорию, если будет очевидно, что оно образовало уязвимое «щупальце», защищать которое трудно, так как неприятель без труда может отрезать его от основных сил.

Эти примеры взяты из опыта линейных сухопутных сражений наподобие тех, что велись в Первую мировую войну, поскольку их проще всего представить себе наглядно. Однако оперативный уровень стратегии наличествует во всех разновидностях военного дела, причём он может проявляться куда более тонко в отвержении, закреплении или умножении тактических достижений и сил[51].

Последнее относится к тактическому превосходству гуннов: оно повышалось на оперативном уровне благодаря их быстрым манёврам, на которые они были способны в силу своей мобильности, значительно превышавшей мобильность тогдашней обученной конницы. «Они словно приросли к своим коням», – писал Аммиан Марцеллин[52], мысль которого развивает Сидоний:

На сей раз Сидоний не сбивает нас с толку поэтическими вымыслами: он вполне точно описывает искусство верховой езды степняков, таких как монгольские и тувинские всадники, которым мы можем подивиться ещё и сегодня. В целом они порождены культурой, в центре которой стоял конь, а в частности – той практикой, о которой повествует Сидоний: дети начинают ездить верхом, едва научившись ходить, задолго до того как они смогут сами вскарабкаться на своих низкорослых лошадок.

В современных монгольских скачках на ежегодном празднике «Эрийн гурван наадам» («Три игры мужей») могут участвовать до 1000 лошадей, причём всадникам зачастую не исполнилось ещё и тринадцати лет; мало того, большинство из них ещё младше: минимальный возраст составляет пять лет. А ведь это скачки лошадей-двухлеток на дистанцию более 16 километров, а семилеток – более чем на 30 километров! Это действительно длинная дистанция, особенно если учесть, что никакой специально подготовленной скаковой дорожки нет, а есть только травянистая степь, не особенно ровная, притом испещрённая норами грызунов.

Что же касается современных свидетельств о стрельбе из лука верхом, в противовес просто верховой езде, то конные лучники во время состязаний ябусамэ, о которых говорилось выше, скачут галопом по дорожке длиной в 255 метров на высокой скорости, управляя лошадью только шенкелями, обеими же руками они натягивают луки, заводя тетиву за самое ухо, прежде чем спустить её.

На коротких дистанциях современные западные жокеи на чистокровных лошадях легко обойдут степняков, но посадка последних несравненно надёжнее, что позволяет им, едучи верхом, сделать куда больше, чем просто скакать. Я сам был свидетелем того, как монгольские всадники на полном галопе очень точно стреляли из не вполне уместного здесь автомата АК-47 вперёд, вбок и с разворотом назад, точно так же как некогда делали их предки, стреляя из лука. Всадник просто поворачивался, чтобы прицелиться, словно сидел на вращающемся кресле, не испытывая ни малейшего неудобства и не теряя равновесия.

Для боя важнее всего то, что единство всадника и коня даёт им возможность скакать во время рукопашной схватки, как они делают при преследовании необъезженных лошадей, которых ловят укрюком (урга: шест с верёвочной петлёй на конце). Всадники и кони настолько доверяют друг другу, что нет никакой угрозы столкновений со смертельным исходом, чего так боятся западные жокеи.

То же самое искусство верховой езды можно смело приписать и гуннам, чью «чрезвычайную быстроту» передвижений впервые отметил Аммиан Марцеллин, указавший также на следствие этой особенности на оперативном уровне – благодаря ей гунны могли совершать манёвры с исключительной скоростью:

В бой они бросаются, построившись клином [cuneatim]… Лёгкие и подвижные, они вдруг специально рассеиваются и, не выстраиваясь в боевую линию, нападают то там, то здесь, производя страшное убийство[54].

Итак, план их действий невозможно было «прочесть» по их боевому построению. В более позднем руководстве по военному делу, «Стратегиконе» (Книга XI, 2), содержалось предупреждение о том, что при войне со степными народами самое главное – выслать разведчиков, чтобы они разыскивали их формирования, так как совершенно невозможно было сказать, насколько глубоко зашли степняки и какова их действительная численность.

Оперативные методы гуннов, описанные Аммианом Марцеллином, сводятся к плавной последовательности неожиданных действий: отряды воинов быстро передвигались, оказываясь то в пределах досягаемости, то вне них, чтобы то выпустить с безопасного расстояния град стрел, способных тем не менее пробить панцири и другие лёгкие доспехи, то броситься в ближний бой, если подразделения врага оказались разомкнуты. В битвах античной эпохи побеждённые могли, как правило, бежать с поля боя без опасности для жизни, поскольку они способны были опередить любую вооружённую пехоту, побросав свои щиты. Это мать спартанца могла сказать своему сыну: «Возвращайся со щитом или на щите», но у Архилоха был на этот случай более практичный совет:

Случалось и так, что победоносная конница преследовала бегущих врагов и крошила их на куски, но не в том случае, если кони противника были столь же хороши. Кроме того, притворное бегство с поля боя с целью заманить врага в заранее подготовленные засады было столь обычной тактикой конницы, что ни один благоразумный военачальник не допустил бы прямого преследования. Как мы увидим далее, византийские руководства по военному делу советовали соблюдать предельную осторожность при преследовании отступающей конницы, особенно на пересечённой местности. Но гуннские всадники, как отметил Аммиан Марцеллин, были вооружены легко: у них не было ни металлических доспехов, ни тяжёлых копий, поэтому они могли догнать и конницу, и пехоту, пустившуюся в бегство; кроме того, благодаря их подвижности им были не так страшны засады. Если рядом не было густого леса, скалистых возвышенностей или города с прочными стенами, то смерть или рабство ждали тех, кого гунны побеждали. В частности, именно поэтому Аммиан Марцеллин и писал: «Они заслуживают того, чтобы признать их отменными (acerrimos) воителями».

Стратегический уровень театра военных действий

Результаты, достигнутые на оперативном уровне, также носят предварительный характер, поскольку победа или поражение в бою могут быть сведены к нулю, закреплены или многократно усилены из-за всей совокупности географического контекста. Например, сражения, выигранные на незначительной по размеру территории, имеют больше шансов оказаться решающими, чем те же битвы, но выигранные на границе обширного театра военных действий, в пределах которого побеждённые могут отступить вглубь, возвратиться на собственные земли, чтобы перегруппироваться, пополнить ряды за счёт новобранцев, обновить припасы, набраться сил и, наконец, перейти в контрнаступление. В этом и заключается основная причина того, почему уже в современную эпоху немецкий вермахт гораздо больше преуспел в покорении маленькой Бельгии, нежели огромной России, и почему самое глубокое вторжение Сасанидской Персии на территорию Византийской империи, когда в 626 г. персы дошли до берега напротив Константинополя, было в конце концов отражено, что положило конец и самой Сасанидской империи. Между тем, если бы Сасаниды удовлетворились более узкой полосой византийской Сирии, они, возможно, выиграли бы эту войну.

Географические расстояния, которые к тому же усугубляются за счёт естественных препятствий, отсутствия необходимых припасов (начиная с воды) или, напротив, «укорачиваются» за счёт хороших дорог и мостов, а также достаточного количества припасов по пути, создают «стратегическую глубину», защищающую тех, кто подвергся вторжению, – в той мере, в какой эта глубина не преодолевается благодаря мобильности людей, телег и грузовых повозок[56].

Очень высокие скорости достигались при идеальных условиях. Располагая свежими лошадьми, а также при благоприятных погодных условиях и на легкопроходимой местности с хорошими дорогами византийская государственная почта доставляла сообщения со скоростью, достигавшей 240 римских миль, то есть 226 сухопутных уставных миль, или 360 километров в сутки[57]. Это почти в десять раз быстрее, чем скорость передвижения тогдашней армии и даже конных подразделений, поскольку они тоже не могли долго оставаться активными без запасов продовольствия, без палаток, без инструментов, без запасных стрел и сменной одежды. Всё это нужно было перевозить в лучшем случае на вьючных лошадях, но, как правило, перевозилось это на телегах или даже в повозках, запряжённых медлительными волами.

Согласно проведённым расчётам, вьючные мулы и лошади могут двигаться со средней скоростью около 3,5 мили, то есть 5,2 километра в час, если они идут очень правильными колоннами по легкопроходимой местности. Но вьючная лошадь или мул в состоянии нести груз лишь в 152 фунта, то есть в 69 кг, а один вол, запряжённый в повозку, может везти 400 фунтов (181 кг); в повозку же, запряжённую четвёркой волов, можно загрузить одну тонну (короткую), равную 2000 фунтов (907 кг)[58].

Десять таких повозок могли заменить собою 130 вьючных лошадей. Это важное замечание, поскольку вьючными лошадьми и даже мулами трудно управлять, когда они собраны в больших количествах, а их потребность в надёжных пастбищах, в фураже и воде вполне может стать препятствием в ходе проведения военной кампании. Волам тоже нужна пища и вода, но они не забредают далеко от стоянки, их не нужно стреноживать, и в присмотре они не нуждаются. Запряжённые волами фургоны обычно были необходимы крупным военным силам, передвигающимся со своими припасами для проведения серьёзной кампании. Однако волы передвигаются значительно медленнее, их максимальная скорость при лучших условиях составляет две с половиной мили (четыре километра) в час, и они не пройдут за день более 20 миль (32 км), так как им нужно минимум восемь часов пастись и ещё восемь часов, чтобы пережёвывать жвачку и отдыхать[59]. Эти цифры достаточно приблизительны, так как волы, мулы и особенно лошади не могут служить долго, если их используют в полную силу Поэтому византийские экспедиционные силы, имевшие более существенное значение, чем разведывательные отряды лёгкой конницы, у которых были сменные лошади, едва ли могли преодолеть более пятнадцати миль (24 километра) в день по ровной местности и приличным дорогам[60].

В этом контексте можно заметить, что от обозов немецкой армии времён Второй мировой войны, когда они передвигались без каких-либо препон и не по железной дороге, ожидалась примерно та же скорость, то есть 15 миль (24 километра) в сутки, хотя более вероятно, что они проделывали всего 12 миль (19 километров). Немцы тоже в основном полагались на конную тягу, несмотря на сногсшибательную моторизацию в пропагандистской кинохронике; но их повозки были на резиновом ходу и запряжены парой лошадей, а не волов, что позволяло им достигать скорости в двадцать миль (тридцать два километра) в сутки по хорошим дорогам, на ровной местности, в благоприятную погоду, с хорошо обученными и здоровыми лошадьми – но лишь в один день, за которым должен был следовать день отдыха[61].

Гунны обладали значительно большим преимуществом в подвижности сравнительно со своими более оседлыми противниками, чем сухопутные силы Вермахта. Хотя у них тоже были повозки на конном ходу для своих семей и пожитков (см. вычурное описание у Аммиана Марцеллина: XXXI, 2. 10), причём такого преимущества, как резиновые шины, они были лишены, их военные силы, как и военные силы других степных культур, основанных на коневодстве, даже на значительных пространствах передвигались со скоростью верховой лошади, а не телег или повозок, то есть до пятидесяти миль (восьмидесяти километров) в день при благоприятных условиях – проще говоря, вдвое быстрее, чем наивысшая скорость передвижения византийских войск на театре военных действий. Иными словами, экспедиционные корпуса гуннов двигались примерно с той же скоростью, что и максимальная скорость патрулей лёгкой византийской конницы.

Даже выносливые монгольские лошадки не могут выдерживать такие скорости, неся на себе воина-всадника, его оружие, оснащение и припасы, – но им и не приходилось этого делать. Если гунны походили на своих преемников-степняков, что подтверждается всеми свидетельствами и чему ничто не противоречит, то они тоже ездили «с огромными табунами»[62] в отличие от обычных конников, располагающих единственным конём (в лучшем случае ещё одним, запасным).

Часто меняя лошадей задолго до того, как те успеют устать, распределяя поклажу лёгкими порциями на нескольких лошадей, а то и на дюжину или даже больше, всегда оставляя ещё предположительно двух запасных лошадей без всякого груза, многочисленные орды гуннов могли двигаться по удобопроходимой местности со скоростью в тридцать, сорок, а то и пятьдесят миль в день в течение нескольких дней подряд.

Вследствие этого их преимущества на уровне стратегии театра военных действий были огромны. Гунны могли добраться до отдалённой точки, стремительно атаковать, чтобы разбить силы противника или произвести грабёж, и отступить, не опасаясь реакции противника, какой бы она ни была. Такова вполне обычная тактика любого рейда, включая те, которые впоследствии стали привычными для византийцев и даже составили предмет одного из военных руководств[63].

Действительно, рейды существуют, должно быть, столько же, сколько и само военное дело. Но в любом случае для того, чтобы обладать относительным преимуществом в скорости действия/противодействия (что является обязательным условием успеха рейда), силы, участвующие в такой операции, должны быть невелики, а кроме того, либо быть лёгкими на подъём, либо располагать превосходящими средствами передвижения, которых у противника нет, либо же добиваться полной стратегической неожиданности, как это произошло в случае широкомасштабного набега ладей Киевской Руси на Константинополь в 860 г., когда мало кто знал об этом совсем новом государстве, а о тактике викингов и вовсе ничего не было известно. Впрочем, если оставить в стороне столь редкие исключения, рейды будут совершаться и будут достигать успеха, но они не могут причинить слишком уж большого вреда, потому что участвующие в них силы должны быть невелики в сравнении с полной военной мощью любой из сторон: выражаясь современным языком, это отряды коммандос в противоположность целым бригадам или дивизиям.

Однако это отнюдь не верно относительно гуннов и других конных лучников-степняков. Их конные войска обладали преимуществом в скорости 2 к 1, поскольку в них на одного человека приходилось несколько лошадей; поэтому они могли совершать рейд целыми армиями и достигать соответствующих результатов, причём не только в количественном, но и в качественном смысле; рейд мог обернуться чем-то совершенно иным: не набегом, а настоящим вторжением.

Количество могло перейти в качество, потому что преимущество в скорости было столь велико, что могло перевесить все недостатки на более низком уровне: как тактическом, так и оперативном. Например, сила конных лучников почти бесполезна в густом лесу, так что противник вполне может защищаться на пограничной полосе, выбранной с таким расчётом, чтобы в неё входило как можно больше лесистых участков. Но на это требуется время, а гунны, передвигаясь быстро, могли объявиться со своими силами, прежде чем противник развернёт свои войска по лесистой пограничной полосе, и настичь противника, когда тот ещё передвигается по более открытой местности, где нет защиты от гуннских стрел.

То же верно и в отношении другой значительной тактической слабости гуннов – их незнакомства с технологией ведения осады, которое длилось вплоть до последних лет правления Аттилы, когда в его лагере появились предатели-римляне, научившие гуннов строить «градоборы», то есть передвижные осадные башни с площадками для воинов, большие тараны и стенобитные орудия, защищённые лестницы и прочие «осадные машины и всякого рода метательные орудия»[64]. Но даже после этого они остались относительно неумелыми в деле осады городов, хотя бы уже потому, что у них не было продовольственных обозов, необходимых для пропитания их многочисленных союзников.

Если город, обнесённый стеной, был должным образом подготовлен к тому, чтобы сопротивляться блокаде, и в нём хватало запасов пищи и воды, накопленных на случай долгой осады, а стены и башни были надлежащим образом укомплектованы вооружёнными людьми по всему периметру, то конные лучники оказывались в невыгодном положении. Если же у них были римляне-предатели, умевшие проводить подкопы и строить осадные орудия, то офицеры, посланные для усиления гарнизона, должны были знать, как вести встречный подкоп и как нападать на осадные орудия.

Но это опять-таки требует времени, обычно недель, если не месяцев, а ведь это время легко могло свести на нет скорое появление гуннов ещё до того, как приготовления будут должным образом закончены. Именно так в 442–447 гг. гунны завоевали все основные укреплённые города, составлявшие главную ось римской защитной линии на Балканах. Она начиналась от окрестностей Константинополя во Фракии и шла вплоть до самого Сирмия (ныне Сремска-Митровица в Воеводине, Сербия), что по прямой составляет 600 километров. Линия шла через Сердику (ныне София), Наисс (сейчас Ниш, Сербия), Виминаций (Костолац), Марг (возле нынешней Дубравицы в Сербии), Сингидун (Белград). Наисс и Сердика были захвачены последними из этих городов вместе с Ратиарией на Дунае (возле Видина в Болгарии) в качестве прелюдии к рейдам во Фракию, на подходах к Константинополю[65].

В иной перспективе роль чистой скорости как причины главного стратегического преимущества гуннов предстаёт из письма, написанного в 395 г. наблюдателем – современником этих событий, Евсевием Иеронимом, который теперь более известен как св. Иероним Стри-донский. Из своей отшельнической кельи в Вифлееме он никогда не видел ни одного вооружённого гунна, но сообщает, что у него были информаторы. Кроме того, Иероним обладал чарующим слогом, как и приличествует человеку, который сделал карьеру, убеждая состоятельных римских дам финансировать его альтруистические и, безусловно, святые проекты:

Когда мы подыскивали жильё, достойное такой женщины [Фабиолы, прибывшей из Рима, очень богатой, разведённой, вышедшей замуж снова и творящей покаяние за этот грех, оставаясь с Иеронимом], <…> вдруг распространяются вести о том, что весь Восток [Oriens totus] затрепетал: с дальней Меотиды [Азовское море], что лежит между ледяным Танаисом [Доном, но такая точность, пожалуй, чрезмерна] и свирепыми народами Массагетов, где врата Александра [ «Каспийские ворота», то есть нынешний Дербент в Дагестане; или же Дарьяльское ущелье на границе России и Грузии] скалами сдерживают дикие племена, хлынули полчища гуннов.

География здесь, конечно, сомнительная, но следующие далее стратегические наблюдения весьма проницательны:

Летая то туда, то сюда на своих конях, несущих погибель, они всё заполонили сколько кровопролитием, столько же и ужасом… Везде они появлялись внезапно и опережали молву о себе за счёт скорости [тем самым по-прежнему добиваясь стратегической внезапности, даже после своих атак]… Общее мнение таково, что они направляются в Иерусалим… Стены, пребывавшие в небрежении в беззаботные дни мира, стали укреплять. Антиохия [ныне Антакия в Турции] подверглась осаде. Жители Тира [ныне Сур в Ливане], желая отделиться от суши, устремились на древний остров [в крепость]. Тогда и мы вынуждены были снаряжать суда, <…> опасаясь нашествия врагов; и, хотя ветры буйствуют, мы больше боимся варваров, чем кораблекрушения, заботясь не столько о собственном спасении, сколько о чистоте дев[66].

Гунны страшно беспокоили св. Иеронима. Вторжение было вполне возможно: ведь в 399 г. они прошли через Кавказ и совершили рейды в Армению, Месопотамию и Сирию, а также в Анатолию, вплоть до Галатии, и лишь после этого откатились назад с добычей, пленными и добровольными приспешниками[67]. Но дело в том, что, даже если бы в этом регионе были мощные римские полевые силы (а это было невозможно после огромных потерь в живой силе под Адрианополем в 378 г., равно как и после дальнейших бедствий), – задержать гуннов было бы всё равно невозможно. Они перемещались в различных направлениях слишком быстро («Летая то туда, то сюда на своих конях, несущих погибель», как писал св. Иероним).

Можно ясно представить себе, как могли бы развиваться события в идеальных обстоятельствах: гунны обнаружены своевременно, они двигаются в определенном направлении; имперские вестники на предельной скорости мчатся предупредить римские командные посты, опережая гуннов. Но в рейде участвует совсем не мало, а очень много воинов; поэтому, дабы избежать разгрома, следует собрать изрядные силы, чтобы преградить их предполагаемый путь. Но за каждый день, необходимый для этого, гунны могут пройти тридцать, а то и более миль, если обозы, груженные добычей, отправлены назад отдельно, тогда как римляне преодолевают не более двадцати.

Конечно, в этом особом случае возможно было гораздо лучшее решение. В одном сирийском источнике говорится, что гунны шли рейдом также вниз по Евфрату и Тигру, очевидно, не осознавая, что они приближаются к неприступной крепости с мощным гарнизоном, к «Царскому городу персов» (Ктесифон, примерно в 35 километрах к югу от Багдада):

«Персы погнали их и перебили весь отряд. Они забрали всю их добычу и освободили восемнадцать тысяч пленных»[68].

Решение состояло не в том, чтобы поступать так же: ведь персы настигли эту банду только потому, что она была слишком тяжко нагружена добычей и пленными; кроме того, гунны и сами облегчили им задачу, оказавшись слишком близко от главной части войска персов.

Решение было скорее иным: римлянам и персам нужно было прекратить свои распри или хотя бы временно отложить их, чтобы совместно расположить гарнизоны и перекрыть всего два прохода через Кавказские горы, в которых есть хорошие пастбища и где могут пройти большие табуны лошадей: Дарьяльское ущелье на границе современных России и Грузии, а также «Каспийские ворота» близ Дербента в нынешнем Дагестане, представляющие собою узкую полосу побережья между горами и Каспийским морем. Вместе пострадав, обе державы так и поступили, заключив «пятидесятилетний» мир.

Такими вот преимуществами на тактическом и оперативном уровнях, а также на стратегическом уровне театра военных действий, обладали гунны – первые степные конные лучники, достигшие Запада. У них было много последователей: это авары и их злейшие враги из первой степной тюркской империи, или каганата; булгары и хазары, отделившиеся друг от друга, чтобы основать собственные каганаты; мадьяры, печенеги, куманы и, наконец, монголы. Но у гуннов было неоценимое превосходство: неожиданность, причём не только стратегическая; неожиданность, так сказать, культурная, поскольку именно гунны стали первыми из схожих с ними кочевников, кто достиг Запада.

Процессы и личность: Аттила

Несмотря на всю свою силу, гунны представляли угрозу выживанию Восточной империи лишь до тех пор, пока ими правил Аттила (ок. 433–453 гг.), а после его смерти они опустились до уровня бродяжьих ватаг, грабителей и отчасти купцов. Объединив под своим началом разрозненные кланы гуннов и всех других, кто присоединился к ним добровольно или поневоле, Аттила придал элемент массовости их великолепным индивидуальным воинским способностям. Кроме того, он придал чёткое стратегическое направление их тактическим, оперативным и стратегическим преимуществам.

Правда, и под главенством Аттилы гунны оставались скорее участниками набегов, нежели завоевателями, но их набеги принимали такой размах, что могли представлять опасность для империи.

Возвышение Аттилы ясно описано у Иордана (и/или у Кассиодора, труд которого был основным источником Иордана):

Этот самый Аттила был рождён от Мундзука, которому приходились братьями Октар и Роас; как рассказывают, они держали власть до Аттилы, хотя и не над всеми теми землями, которыми владел он. После их смерти Аттила наследовал им в гуннском королевстве вместе с братом Бледою. Чтобы перед походом, который он готовил, быть равным [противнику], он ищет приращения [династических] сил своих путём братоубийства и, таким образом, влечёт через истребление своих к всеобщему междоусобию. <…> После того как был коварно умерщвлён [в 445 г.] брат его Бледа, повелевавший значительной частью гуннов, Аттила соединил под своей властью все племя целиком и, собрав множество других племён, которые он держал тогда в своем подчинении, задумал покорить первенствующие народы мира – римлян и везеготов[69].

Аттила объединил кланы гуннов под своей непререкаемой властью, применив несколько искусных приёмов, а именно: династическую легитимность (или по меньшей мере принадлежность к почтенной линии родства, поскольку гунны не были особенно привержены династическому принципу); равное и справедливое разделение доходов и военной добычи; и наконец, ту тщательно выстроенную манеру поведения, которую называют харизматическим лидерством. Из рассказа очевидца, дипломата и историка Ириска Панийского, который участвовал в византийском посольстве, отправленном для заключения договора с Аттилой в 449 г., видно, что Аттила пользовался особыми приёмами, призванными повысить его авторитет. Приёмы эти уже тогда устарели, но тем не менее оставались действенными; в сущности, такими же приёмами пользовались не так давно и другие «великие исторические фигуры». Обед только что начался:

Когда всё было приведено в порядок, пришёл виночерпий и подал Аттиле кубок вина. Приняв его, он приветствовал первого по порядку [здесь налицо порядок, определяемый статусом, а отсюда и состязание в статусе, рассудить которое мог один лишь Аттила]; удостоенный чести привета встал с места; садиться следовало лишь после того, как, пригубив кубок или выпив, Аттила отдавал его виночерпию.

Это была выпивка под наблюдением – как на круговых застольях у Сталина, когда он поддерживал равновесие сил среди членов своего двора, чередуя почёт и унижение.

Первым вошёл слуга Аттилы с блюдом, наполненным мясом, а за ним служившие гостям поставили на столы хлеб и закуски. Для прочих варваров [т. е. для военачальников гуннов] и для нас были приготовлены роскошные кушанья, сервированные на круглых серебряных блюдах, а Аттиле не подавалось ничего, кроме мяса на деревянной тарелке. И во всём прочем он выказывал умеренность: так, например, гостям подавались чаши золотые и серебряные, а его кубок был деревянный. Одежда его также была скромна и ничем не отличалась от других, кроме чистоты; ни висевший у него сбоку меч, ни перевязи варварской обуви, ни узда его коня не были украшены, как у других скифов [т. е. гуннских военачальников], золотом, каменьями или чем-либо другим ценным[70].

Это напоминает нам Адольфа Гитлера, который ел суп и овощи и при этом был одет в простую коричневую форму, в то время как все окружавшие его генералы и фельдмаршалы блистали орденами и медалями, которые он сам им раздал. Однако нужна не только скромность: перед народом лидера нужно почтить какой-либо церемонией:

При въезде в эту деревню Аттилу встретили девицы, шедшие рядами под тонкими белыми и очень длинными покрывалами; под каждым покрывалом, поддерживаемым руками шедших с обеих сторон женщин, находилось по семи и более девиц, певших скифские [т. е. гуннские] песни; таких рядов женщин под покрывалами было очень много[71].

Это сильно отличается от грохочущих барабанов, огромных знамён и пылающих факелов на Нюрнбергских съездах: у гуннов был свой язык знаков для выражения силы и величия, восходящий скорее к шаманским обрядам, чем к военным парадам или к вагнеровской опере. Уже в наше время северокорейского лидера Ким Ир Сена, который номинально был коммунистом, но сам сделал себя верховным шаманом культа собственной личности, на общественных торжествах приветствовали стройные ряды юных девушек, пылко распевавших ему хвалы.

Но лидеры – тоже люди, принадлежащие к народу или по крайней мере к некой группе людей. Их жёны могут демонстрировать близость к власти, в то же время оставаясь на собственном уровне, и таким образом создавать мостик между простым народом и великим человеком:

Когда Аттила приблизился к дому Онегесия, мимо которого пролегала дорога к дворцу, навстречу ему вышла жена Онегесия с толпой слуг, из коих одни несли кушанья, другие – вино… Желая доставить удовольствие жене своего любимца, Аттила поел, сидя на коне, причём следовавшие за ним варвары приподняли блюдо (оно было серебряное)[72].

Каковы бы ни были причины тому – легитимность, справедливое распределение добычи, харизматические ухватки, устрашение, – но власть Аттилы над гуннами позволила ему объединить их всех под своим началом, а потом, в свою очередь, привести в повиновение аланов, равно как и все германские племена, подпавшие под его власть: гепидов, герулов, грейтунгов или остготов, ругов, скиров и свевов; все эти воинственные германские народы, которых страшились римляне, стали послушными подданными Аттилы. Их сельское хозяйство помогало кормить гуннов, которые оставались кочевниками-конево-дами, чурающимися земледелия, а их воины следовали за Аттилой в его походах, подкрепляя своей немалой численностью особое военное искусство гуннов.

Наконец, к военной силе гуннов Аттила добавил своё изрядное умение управлять государством. Конечно, он полагался на насилие, но при этом тщательно его контролировал. Вместо того чтобы сразу пускать в ход свои войска, он обычно начинал с применения силы в малых дозах: с сокрушительных, но кратких атак, целью которых было не захватить территорию и даже не измотать врага, но подготовить базу для принуждения и вымогательства. Как мы увидим далее, он предпринял всего одну крупную и дорогостоящую кампанию в 451 году, за два года до своей смерти, но это было редчайшим исключением: обычно ему удавалось получить желаемое, всего лишь угрожая насилием и не испытывая необходимости вовлекать свои войска в широкомасштабные военные действия.

В самом разительном противоречии с тем образом воина-дикаря, каким Аттила предстаёт и в исландских сагах, и в современном им народном воображении, он твёрдо верил в силу переговоров. Он часто требовал, чтобы в его ставку направили послов, и сам часто направлял послов в Константинополь и Равенну, где тогда находилась столица того, что осталось от Западной империи. Между тем один современный историк назвал его дипломатом-«растяпой» и составил список его ошибок[73].

Может быть, оно и так, но для царя-кочевника одновременно вести принуждающие переговоры с обеими Римскими империями, в то же время обсуждая со своими придворными советниками вопрос о походе на персидскую Сасанидскую империю через далёкие Кавказские горы, – это значило по меньшей мере выступать «растяпой» в таких внушительных масштабах, что ничего подобного не было видано доселе, ничего подобного не было видано и впоследствии, до тех пор пока монголы не превзошли его значительно, властвуя над Россией и в то же время на деле управляя Китаем. В одном весьма интересном пассаже Приск Панийский, византийский интеллектуал, входивший в состав восточного посольства, внимательно выслушивает мнения опытного посла, возглавлявшего делегацию Западной империи (заметим, что в то время переговоры обеих делегаций шли не слишком удачно):

Пока мы удивлялись безумию варвара [т. е. непомерным притязаниям Аттилы], посол Ромул, человек опытный во многих делах, прервав наши речи, сказал, что величайшее счастье Аттилы и происходящее от счастья могущество слишком возвышают его самонадеянность, так что он не терпит справедливых речей, если не признает их выгодными для себя. Никогда никому из прежних владык Скифии [т. е. степных пространств] или даже других стран не удавалось столько совершить в короткое время, чтобы владеть и островами на океане [т. е. в Балтийском море], и, сверх всей Скифии, даже римлян иметь своими данниками. Стремясь достигнуть еще большего сверх существующего и увеличить свои владения, он желает двинуться даже в Персию[74].

Намеренно смешивая и путая силу и договорённости, Аттила обычно предлагал мирные переговоры сразу после своего вторжения. Это также было одним из способов разделить его врагов, потому что в любом случае военная партия как в Константинополе, так и в Равенне лишалась возможности заявить о полномасштабной войне без какой-либо альтернативы.

Кроме того, частью его метода было оправдание своих требований с помощью доводов законных – или по крайней мере законнических. Когда Приск был в ставке Аттилы в 449 г., тот потребовал от Западной Римской империи набор золотых кубков, отданных в залог неким перебежчиком; эти кубки Аттила объявил собственным военным трофеем. А с Восточной Римской империи он требовал возврата некоторого числа отпущенных пленных. Едва ли имело значение то, насколько законны были аргументы Аттилы. Даже простой видимости правдоподобия было вполне достаточно, потому что он собирался не убедить суд в своей правоте, но скорее разрушить единомыслие своих оппонентов. Перед лицом Аттилы у партии мира всегда находился законнический аргумент, сколь бы слабым он ни был: лишь бы принять требования вождя гуннов.

В конце концов Аттила принял правила игры. Будучи сам приверженцем законности, он повёл себя так, будто был связан неписаным законом, который уже тогда обеспечивал неприкосновенность даже в случае крайней провокации, как мы увидим ниже.

Итак, Аттила преобразовал тактические, оперативные и стратегические преимущества своих конных лучников и германских воинов в сочетание массовой и к тому же быстрой стратегической мобильности, что для того времени было совершенно необыкновенно.

Из своей хорошо устроенной ставки, находившейся в неизвестной нам местности где-то в среднем течении Дуная в Венгрии или, скорее, в Банате в нынешней Румынии[75], он легко мог отправить свои войска в юго-восточном направлении, во Фракию и на Константинополь, находившийся километрах в восьмистах по прямой, а по реальному маршруту на местности – раза в два дальше. Либо он мог направить их на запад и напасть на Галлию, где сохранившиеся римляне продолжали вести довольно-таки роскошную жизнь, в то время как империя увядала; расстояние до Галлии было еще больше: около 1400 километров по прямой и, вероятно, около двух тысяч по реальному пути на местности. Кроме того, он мог направить войска в юго-западном направлении, в Италию, где оставалось ещё немало богатств, которые могли бы стать добычей; путь туда шёл через северо-восточный проход на Аквилею (близ современного Триеста), причём альпийская преграда, для лошадей весьма неудобная, тогда оставалась в стороне.

Наконец, располагая большими силами, чем гунны в 399 г., он мог бы повторить их куда более долгий, но чрезвычайно выгодный поход, направив войска на восток, через Днепр и Дон, через Кавказ, на Армению и Каппадокию, а затем возвратиться через Киликию до самого Константинополя. Это, безусловно, очень длинный кружной путь, минимум три тысячи километров по реальному маршруту на местности, но такая экспедиция была бы великолепной прелюдией к прямому нападению на Константинополь, она выманила бы из города его защитников. Монголы совершали и более дальние конные походы, а ведь в мобильности они не превосходили гуннов.

Только последнюю из этих возможностей Аттила не осуществил. В 441–447 гг. Аттила посылает свои войска через Дунай и захватывает плохо защищённые города-крепости от Сирмия до Сердики, как уже говорилось выше; затем он продолжает углубляться во Фракию вплоть до Аркадиополя (ныне Люле-Бургаз), находящегося в пределах сотни километров от Константинополя; после этого он резко сворачивает на юго-запад, на Каллиполь (Галлиполи, ныне Гелиболу в Турции), стоящий на знаменитом полуострове. Хотя хронология, приводимая Феофаном Исповедником, не слишком надёжна, тем не менее он, самый обстоятельный из всех византийских хронистов, сообщал об этой экспедиции и её результатах следующее:

…Аттила… напал на Фракию; это обстоятельство в особенности побудило Феодосия [II, 408–450 гг.]… отправить Аспара со вверенною ему силою, а с ним Ареобинда и Аргагискла[76], против Аттилы, который покорил уже Ратиарию, Наисс, Филиппополь [Пловдив], Аркадиополь, Констанцию [Констанцу] и множество других городов и, разбивши полководцев римских, захватил бесчисленное множество пленных и добычи. Одержавши такие победы, он раздвинул свое владычество от одного моря до другого, от Понта [Чёрного моря] до Каллиполя [Мраморное море] и Сеста [Эчеабат], покорил себе все города, кроме Адрианополя [Эдирне] и Гераклеи [Эрег-ли]… Поэтому Феодосий принуждён был отправить посольство к Аттиле, предлагая ему шесть тысяч литр золота, если он удалится, и сверх того обязываясь ежегодно платить тысячу литр, если он заключит с ним мир[77].

Таковы были итоги соглашения, заключенного в 447 г., ставшие отправной точкой для дипломатических переговоров, в которых участвовал Приск в 449 г.[78]

Влияние этих событий было очень велико. Даже в очень скудной «Хронике» Марцеллина Комита, писавшего в шестом веке, сообщается:

Война ужасная, ещё страшнее прежней, которую царь Аттила развязал против наших, опустошила почти всю Европу [то есть провинцию Европа], города и крепости были разрушены и разграблены. Жестокий царь Аттила дошёл до самого Термополя [Thermopolin; имеются в виду Фермопилы]. Военачальник Арнегискл [magister militum per Thracias, то есть командующий войсками фракийских провинций, один из местных военачальников при Аспаре], храбро сражавшийся в Дакии Прибрежной на реке Ут [ныне Вит], уничтожив много врагов [военный отряд гуннов, гружённый добычей], был убит царём Аттилой[79].

Этот рейд причинил немалый политический и стратегический ущерб. Граждане, и без того обложенные тяжкими налогами, оказались беззащитны. Аттила нанёс огромный ущерб. И только впоследствии, уже слишком поздно, ему заплатили, уверив его, что с разорённых земель будут собраны дополнительные налоги. Выводы для политики были очевидны: либо отказаться платить Аттиле и разбить его в подлинно римском стиле, с помощью масштабной и дорогостоящей экспедиции, либо заплатить ему до того, как он нападёт снова.

Разорительный поход на Запад состоялся в 451 г.[80] Войска Аттилы опустошили земли современных Германии и Франции, перейдя через Рейн в апреле и собираясь, вероятно, напасть на Вестготское королевство в Тулузе. Эта история переплетается со знаменитым рассказом о притязаниях Аттилы на половину Западной империи, поскольку именно тогда сестра императора Запада Валентиниана III (425–455 гг.), Юста Грата Гонория, предположительно послала ему своё кольцо, стремясь избежать принудительного брака с одним почтенным занудой после скандального эпизода с её слугой Евгением, казнённым за свою наглость. В этой истории есть всё: любовный скандал и вероломная интрига, замышлявшаяся в унылом заточении в Равенне, столице клонящейся к закату империи. Даже самые знаменитые историки не устояли против кажущегося неотразимым обаяния этой истории – отчасти потому, что мать Гонории, Галла Плацидия, о которой сохранилось больше документированных свидетельств, действительно была фигурой значительной; но всё это, увы, следует отбросить как византийскую дворцовую сплетню[81].

Зато другая история более последовательна: Аттила отправляется в поход на галлов «с войском, насчитывавшим, как говорили, пятьсот тысяч человек». Наш источник, Иордан, или же его источник, Приск, позаботился вставить словечко «сказывали» (ferebatur). Но истинная численность войска была, вероятно, исключительно велика, хоть это было и не войско (exercitus) в точном смысле слова, а скорее формирование из множества гуннских, аланских и германских банд. Все они находились под стратегическим управлением Аттилы (вот поэтому они и пришли в Галлию), но под оперативным его командованием были только его собственные военные силы, упомянутые Иорданом.

Это было вызвано не отсутствием субординации, а необходимостью: при такой численности войск некоторые колонны должны были отделяться и объезжать обширные пространства, чтобы обеспечить себя достаточным количеством провианта и фуража. Иордан пишет: «Был он мужем, рождённым на свет для потрясения народов, ужасом всех стран, который… наводил на всё трепет, широко известный повсюду страшным о нём представлением»[82].

Цель была такова: запугать, причём лучше так, чтобы враг оставил всякую мысль о сопротивлении. Во-первых, так можно было сберечь силы, а во-вторых, любой Аттила предпочтёт получить золото, тщательно упакованное и доставленное ему послами, которые умоляют его отступить, нежели отнимать то же золото по крупицам у удачливых грабителей из числа своих приспешников. Если же это не удавалось и противник не оставлял мысли о сопротивлении, тогда цель заключалась в том, чтобы путём устрашения деморализовать его, дабы тот искал спасения в бегстве, а не стоял на пути. Кажется, Аттиле всё же удалось запугать Галлию – или по крайней мере поэта Аполлинария Сидония:

Охваченный паникой (хотя, скорее, в целях сугубо поэтических) Сидоний причислил к войску Аттилы давно исчезнувших бастарнов, бруктеров, гелонов и невров, а также беллонотов, которых вовсе никогда не существовало.

Вот тогда-то и должна была бы прибыть из Италии мощная армия, чтобы сразиться с Аттилой, но римских армий более не существовало. Вместо них прибыл только главнокомандующий войсками (magister militum), военачальник Западной империи, Флавий Аэций, который перевалил через Альпы и вошёл в Галлию, «…за собою ведя ненадёжную, малую силу / Из вспомогательных войск, без настоящих бойцов (sine milite)».

Так мы впервые встречаемся с Аэцием, чей образ также был сильно романтизирован («Последний из римлян»). Он появляется ранним летом 451 г. с небольшим отрядом плохо обученных воинов, чтобы разбить куда более многочисленного и сильного врага. Одна из его сильных сторон заключалась в том, что он был подлинным знатоком гуннов. В юности Аэций находился в заложниках у гуннов, при дворе Аттилы, а впоследствии набрал гуннских наёмников и успешно командовал ими, вследствие чего знал их тактические приёмы и хитрости[84]. И вот теперь Аэций, очевидно, надеется завербовать союзников из числа тех, кто прежде сам вторгся в Галлию и потому хочет предотвратить новое вторжение. И это ему удаётся – но, согласно Сидонию, лишь потому, что его великий герой, Авит, завербовал самого могущественного из них, Теодориха I, внебрачного сына Алариха, короля везиев, которых впоследствии стали называть вестготами, дабы тот присоединился к битве против «владыки земли, который хочет поработить весь мир».

Аттила мог бы без особого труда избежать столкновения с этой преградой: по крайней мере ядро его гуннского войска передвигалось куда быстрее, чем его противники; однако он принял сражение на Маври-акском поле (Campus Mauriacus), находившемся где-то в долине Луары, недалеко от Труа к северо-востоку от Орлеана, и натиск его был отражён. Ранее это сражение называли «битвой на Каталаунских полях» (по названию близлежащего города Каталаун, ныне Шалон-сюр-Марн), теперь его обычно называют Шалонским сражением. Иордан пишет, что под совместным командованием Аэция и Теодориха находились «франки, сарматы [т. е. аланы], арморицианы [бретонцы], литицианы [?], бургундионы, саксоны, рипарии [франки], олибрионы [?] – бывшие римские воины, а тогда находившиеся уже в числе вспомогательных войск, – и многие другие как из Кельтики, так и из Германии»[85], у Теодориха было множество готов, у Аэция – небольшое количество римлян. У Аттилы также были свои готы, сражавшиеся на его стороне (остготы), «бесчисленные полчища» гепидов и «многочисленные народы и различные племена», включая бургундов, которые, таким образом, сражались на обеих сторонах, возможно потому, что нацией они были только в глазах других, а сами себя считали кланом или племенем…

В последовавшей великой битве Теодорих был убит, Аэций сражался храбро, потери были огромны («поля загромождены трупами»), и Аттила отступил – или, скорее, отступили его гунны – в лагерь, огороженный повозками. «Он был подобен льву, прижатому охотничьими копьями к пещере и мечущемуся у входа в неё: уже не смея подняться на задние лапы, он всё-таки не перестаёт ужасать окрестности (vicina terrere) своим рёвом. Так тревожил своих победителей этот воинственнейший король, хотя и окружённый»[86]. Но общего готского натиска не последовало, до последнего никто не стоял. Аттила вполне свободно прошёл в отступлении через Центральную Европу и возвратился в свою столицу; никто его не преследовал.

Иордан объясняет это странное обстоятельство очень просто: Торисмунд, старший сын Теодориха и его преемник на троне Тулузского вестготского королевства, страстно стремился атаковать, но сначала посоветовался с Аэцием, потому что тот был «старше и мудрее», как это на самом деле и было, – по крайней мере с точки зрения Аэция и империи, хотя и не Торисмунда:

[Аэций] же, опасаясь, как бы – если гунны были бы окончательно уничтожены – готы не утеснили Римскую империю, дал по этим соображениям такой совет: возвращаться на свои места и овладеть королевской властью, оставленной отцом, чтобы братья, захватив отцовские сокровища, силою не вошли в королевство везеготов… Торисмунд воспринял этот совет не двусмысленно – как он, собственно, и был дан, – но скорее в свою пользу, и, бросив гуннов, вернулся в Галлии[87].

Таким образом, в Аэции мы можем разглядеть, так сказать, «протовизантийца» – правда, ситуацию можно считать слишком простой для того, чтобы она потребовала какого-то особого таланта в управлении государством: если сейчас «силы гуннов будут уничтожены, Западной империи придётся туго, случись ей защищаться от Тулузского королевства». Это достаточно просто; однако сразу вслед за этим всё тот же историк обвиняет Аэция одновременно и в двуличности, и в наивности – сочетание в самом деле редкое, тем более что Аттила впоследствии проявил всё что угодно, только не благодарность, и напал снова[88]. Возможно, этот случай, потребовавший проявить искусство управлять государством, был вовсе не таким уж простым. Дело было не в том, чтобы внушить Аттиле чувство благодарности, а в несомненном преимуществе контролируемого баланса сил: для ослабленного остатка Римской империи было несравненно выгоднее наличие двух сил, которые никогда не объединятся против него (ибо каждая из них довольно легко может его разрушить), нежели наличие одной-единственной силы. При наличии двух сил есть возможность убедить одну из них сражаться с другой в интересах империи – как это только что произошло. При наличии одного-единственного противника избежать покорения или разрушения было бы невозможно.

Иордан описывает Аттилу после сражения как раненого льва, и современные историки также считают, что он потерпел сокрушительное поражение[89]. Однако то, что произошло впоследствии, подсказывает совершенно иное объяснение тех же событий: как обычно, Аттила задумал рейд, причём весьма широкомасштабный, но всё же скорее набег, а не завоевание. Встретив сопротивление, которое оказалось слишком сильным для того, чтобы этот рейд принёс выгоду, он отказался от него и возвратился домой, понеся не столь уж невосполнимые потери. У Иордана сказано, что потери составили с обеих сторон около 180 000 человек[90]; но ни он сам, ни его источник не могли знать истинное число. Однако, каким бы оно ни было, со стороны Аттилы гораздо больше потерь должны были понести его союзники-германцы, сражавшиеся пешими, чем его собственные гунны, сражавшиеся верхом: ведь лучники, разящие издалека, могли избежать потерь, совершив отходной манёвр, на который не способна пехота, построенная тесными рядами.

Таково единственно возможное объяснение последовавших событий: ведь в сентябре того же 451 г., только что возвратившись из Галлии, Аттила отправил гуннов в рейд за Дунай. В Константинополе в это время был новый император, Маркиан (450–457 гг.), отказывавшийся платить ежегодную дань, что взывало к ответным действиям; но, если бы Аттила был наголову разгромлен в Галлии, понеся тяжёлые потери, он едва ли мог бы атаковать на новом фронте: ведь у него не было бы ни передышки, чтобы восстановить силы, ни времени на то, чтобы набрать новое пополнение в свои войска. А ведь это был не какой-нибудь незначительный рейд на краткое расстояние. Вот единственное, что нам известно о том, как воспринимались его масштабы: Маркиан созвал Вселенский Собор в Никее (ныне Изник), живописном городке на берегу озера недалеко от побережья Пропонтиды (Мраморного моря), но потом спешно перенёс его в Халкидон (ныне Кадыкёй), расположенный прямо на противоположном от Константинополя берегу Босфора[91]. (Именно на этом Соборе спор о природе Христа окончательно отделил друг от друга две Церкви: халкидонитскую (богочеловеческая природа) и антихалкидонитскую (монофизитскую); гонения на последнюю привели к глубокому расколу империи ко времени появления ислама в седьмом столетии).

Различие между Изником и Кадыкёем состоит в том, что всех епископов, собравшихся в последнем, можно было быстро переправить отсюда в безопасное место, за столичные стены, причём даже на простых гребных лодках. Видимо, память о том, как гунны прошли незамеченными до самого Каллиполя (Гелиболу), была ещё свежа.

Ещё показательнее то, что уже в следующем, 452 г. Аттила снарядил свой третий поход, уже в третьем, на сей раз юго-западном направлении, намереваясь вторгнуться в Италию в том месте, где сейчас стоит Триест, на северной оконечности Адриатики. Здесь Юлийские Альпы понижаются до простых холмов, идущих до самого моря, и не препятствуют лошадям. Отсюда он двинулся на запад, в глубь Италии. Первой его целью была Аквилея, весьма значительный город, где находились императорский дворец и монетный двор. Авсоний поместил его девятым в своём стихотворном перечне знаменитых городов империи (Ordo urbium nobilium), восхваляя его «самый знаменитый порт». Всё это богатство было надёжно защищено внушительными стенами, которые в прошлом не раз выдерживали серьёзные атаки. Аммиан Марцеллин, знаток осадного дела, описывает его так: «Город значительный по своему положению и средствам, окружённый крепкими стенами». Он отмечает также, что его герою, императору Юлиану Отступнику (361–363 гг.), «приходилось и читать и слышать, что город Аквилея, хотя и подвергался несколько раз осаде, никогда, однако, не был ни взят силой, ни сдан»[92]. Тем не менее войска Юлиана, сражавшиеся против Констанция II (337–361 гг.) во время гражданской войны, осаждали эти внушительные укрепления, применяя самую современную по тем временам технику, но безуспешно. Столетием ранее Максимин Фракиец (235–238 гг.) во время своего похода на Рим приложил все силы для того, чтобы взять этот город с помощью своих боеспособных и изобретательных войск из Паннонии:

…Находясь вне выстрела и распределяясь по отрядам и подразделениям вокруг всей стены, как каждым в отдельности было приказано, они [т. е. римские воины]… приступили затем к осаде. Они начали подвозить различные осадные машины и, всеми силами штурмуя стены, не пренебрегали ни одним способом осады. Хотя происходили многочисленные и почти ежедневные атаки и всё войско как будто сетями опутывало город, аквилейцы, изо всех сил и храбро дерясь, сопротивлялись, обороняя стены, заперев храмы и дома, и всем народом, вместе с детьми и жёнами, бились сверху, с укреплений и башен, и не было возраста, который оказался бы бесполезным для участия в битве за родину[93].

Город так и не пал, и в конце концов разочаровавшиеся в успехе воины убили самого Максимина вместо храбрецов-аквилейцев.

Осадное дело едва ли было сильной стороной гуннов Аттилы, однако они оказались на высоте задачи: «Построив осадные машины и применяя всякого рода метательные орудия, они немедля врываются в город, грабят, делят добычу, разоряют всё с такой жестокостью, что, как кажется, не оставляют от города никаких следов»[94]. Это не было бессмысленным разрушением: цель его состояла в том, чтобы заставить всех остальных расстаться с мыслью о сопротивлении. Услышав о том, что случилось с Аквилеей, и зная, какие мощные там были укрепления, власти всех городов на всём пути Аттилы, от Медиолана (ныне Милан) до Тицина (Павия), предпочитали открывать ворота без сопротивления.

На просторной равнине, разделённой надвое рекой По и образующей центральную часть северной Италии, изредка случался голод, но в том, что касается движимого имущества, она всегда была одним из богатейших мест на планете – если, конечно, она не была недавно разорена завоевателями. А они не вступали на равнину с 408 г., когда Аларих пересёк её на своём пути к Риму. Аттила, должно быть, взял огромную добычу, ведь один город выкупал себе неприкосновенность или оказывался полностью разграблен. Тогда, как рассказывают, папа Лев прибыл из Рима на переговоры с Аттилой вместе с бывшим префектом Тригецием и очень богатым бывшим консулом Геннадием Авиеном[95]. Надо полагать, что эта троица не забыла прихватить с собой золота, причём в немалых количествах: хотя бы уже потому, что им предстояло выкупить многочисленных пленников.

Эти действия – явно не пустая трата сил, как их изображают современные историки, даже лучший из них: «Поход Аттилы был хуже любой неудачи… военная добыча, возможно, была и значительна, но она досталась слишком дорогой ценой: слишком много гуннских всадников полегло в городах и на полях Италии. А через год царство Аттилы прекратило своё существование»[96].

Правда, сам Аттила умер в своей постели в следующем, 453 г., предположительно выпив лишнего на собственном свадебном пиру, рядом с новой, красивой и молодой женой. Эта сальная сказочка может оказаться и правдой: зачем же ещё быть завоевателем? Правда и то, что его сыновья, перессорившись, бесповоротно разрушили его империю. Но повествование об упадке и гибели представляет собою чистой воды детерминизм, и с фактической стороны оно сомнительно: добыча была «значительной»? Слишком много всадников-гуннов полегло? Это ничем не засвидетельствовано. Зато есть веское свидетельство противоположного: возвратившись из Италии, Аттила потребовал возвращения всей ежегодной дани с Константинополя.

Аттила… послал послов к Маркиану, императору Восточной империи, заявляя о намерении ограбить провинции, потому что ему вовсе не платят дани, обещанной покойным императором Феодосием [II], и ведут себя с ним обычно менее обходительно, чем с его врагами.

Это опять Иордан, который повторяет утраченный фрагмент сочинения Приска, но мы знаем продолжение оригинала:

Аттила требовал [от Маркиана] определённой Феодосием дани; в противном случае он угрожал войною. Римляне ответствовали, что пошлют к нему посланников. Отправлен был в Скифию Аполлоний… получив звание полководца, [он] отправлен был к Аттиле посланником. Он переправился через Истр, но не был допущен к Аттиле. Царь скифский гневался на него за то, что он не привёз к нему дани, которая, как уверял он, была ему назначена от особ важнейших и царского сана достойнейших. И так он, не принимая посланников, оказывал тем небрежение и к пославшему. <…> Итак, он возвратился без успеха[97].

Вот вполне определённое, хотя и отрицательное, доказательство того, что Аттила намеревался развязать масштабную войну против империи: он не передал с Аполлонием никакой угрозы, как делал в прошлом, выступая в роли вымогателя; не передал ровно ничего, даже не принял посла! Поскольку Аттила столь удачно преодолел неприступные стены Аквилеи, нет ничего невозможного в том, что он замышлял осаду Константинополя, а не обычный грабительский набег. В конце концов, у него по-прежнему было нисколько не уменьшившееся тактическое и оперативное преимущество гуннских конных лучников, у него всё ещё оставалась монополия на сугубо конные стремительные вторжения в глубь территории противника. Кроме того, если судить по той яростной борьбе, которая вскоре развернулась между его сыновьями, а также между его воинами-гуннами и восставшими готами, гепидами, ругами, свевами, аланами и герулами, у него в подчинении было ещё немало опытных и искусных воинов самого разного происхождения.

Если бы война с Восточной империей всё-таки произошла, есть все основания полагать, что Аттила снова победил бы, как в 447 г., – победил бы в том специфическом смысле, что продолжал бы причинять ущерб до тех пор, пока от него не откупятся. Правда, смерть помешала ему сделать это; но к тому времени олицетворяемая им угроза, превышавшая всякие ожидания, уже вызвала к жизни целый ряд сиюминутных ответов, которые вскоре сложились в нечто куда более масштабное, а к тому же и долговечное, как оказалось впоследствии.

Столкнувшись с Аттилой, мирный и высокоучёный император Феодосий II (408–450 гг.), сын первого восточного императора Аркадия, а также его напористая сестра и решительная жена, равно как и многоопытные придворные, оказались в двойном затруднении[98]. У них не было военных сил, в тактическом отношении эффективных в войне с гуннами; но, даже если бы дело обстояло иначе, обстановка на других фронтах требовала принятия более срочных мер.

Как всегда, самым грозным внешним противником оставалась Сасанидская Персия, отношения с которой были исключительно мирными до 420 г., во время правления шаха Ездигерда I; при его преемнике, Варахране (Бахраме) V (420/421—438 гг.), произошло резкое ухудшение отношений, хотя сам он не был в этом особенно виноват[99]. Тогда возобновилась старинная распря относительно армянских земель, а также заново разгорелись религиозные споры. Хотя современные историки часто называют армянские государства «буферными», данные говорят о том, что автономное существование этих государств между двумя империями скорее провоцировало конфликты, нежели служило буфером для них, поскольку обе империи состязались за власть над капризными нахарарами, мелкими правителями узких долин, из которых состояла тогдашняя Армения[100].

Религиозный же спор был совершенно новым, и спровоцировал его резкий подъём православной воинственности в христианской империи и зороастрийской воинственности – у Сасанидов. Произошло это в силу случайного совпадения или же как взаимная реакция – не ясно, хотя есть немало свидетельств о росте преследований язычников и евреев, о допросах и пытках негреческих священнослужителей, заподозренных в христологических ересях, а также о попустительстве жестоким гонениям на нехристиан и на места их культа. (В 415 г. фанатичные христиане, разъярённые язычеством Гипатии, женщины-философа, стянули её с носилок, протащили до церкви Кесариум, сорвали с неё одежду (разумеется!), убили, растерзали её тело на куски и перенесли их в другое место для сожжения – из благочестивого почтения к святости храма.)

Феофан Исповедник, хоть и сам был энтузиастом, всё же осуждал чрезмерное рвение одного епископа:

Виной же преследования христиан был Авда, епископ столицы Персии [Ктесифон], который, увлекаясь божественною ревностью и не по-должному пользуясь ею, сжег храм огня [зороастрийский храм в столице приверженцев этой религии]. Узнав о сем, царь [шах] велел разрушить все христианские церкви в Персии, Авду же казнил разными муками. Это гонение продолжалось пять лет[101].

Сражения, как и следовало ожидать, начались в Армении и Месопотамии в окрестностях Нисибиса (ныне Нусайбин в юго-восточной Турции), хорошо укреплённого города, бывшего классическим центром войны между римлянами и персами. Она продолжалась без каких-либо драматических результатов до 422 г., когда magister officiorum («магистр должностей», высший административный пост) Гелион прибыл для переговоров о мире; по Дунаю нападали гунны, и Варахран (Бахрам) V тоже, возможно, испытывал давление на центральноазиатской границе своей державы. Прежний статус-кво был восстановлен без изменений. После этого в Армении было немало волнений (её состояние было хронически неспокойным), но войны не было до 441 г.

Появление нового сасанидского правителя обычно знаменовалось военными инициативами (несомненно, они были нужны, чтобы укрепить его авторитет), и Ездигерд II, преемствовавший Варахрану (Бахраму) в 439 г., три года спустя, как и следовало ожидать, напал на Нисибис, покуда magister militum per Orientem («командующий Восточным фронтом»), высший военачальник, командовавший войсками к востоку от Константинополя, Анатолий, не прибыл, как не раз бывало, чтобы вести переговоры о мире. Опять прежний статус-кво был восстановлен. При жизни Феодосия войны больше не было, отчасти потому, что сам Ездигерд II прожил лишь до 457 г., но в любом случае войска на Персидском фронте должны были находиться в состоянии боевой готовности, потому что никакой мир не мог сохраниться дольше их отсутствия. В отличие от нашествий Аттилы сасанидское вторжение могло привести к безвозвратной утрате имперской территории, а потому эта граница сохранила за собой приоритет.

Второй фронт находился в провинции Африка, то есть на североафриканской территории, соответствующей современному Тунису и побережью Алжира и даже не принадлежавшей Восточной империи: ведь границы последней заканчивались в Ливии. В октябре 439 г. вандалы и аланы, прибывшие через Испанию под командованием своего наводящего ужас военачальника Гейзериха, осадили Карфаген, столицу Африки, служившей главным поставщиком зерна для Рима и центральной Италии[102]. Валентиниан III и его Западная империя понесли прямой ущерб, но Карфаген был важным портом с хорошо налаженным кораблестроением, флот в то время строился, поэтому Восточная империя тоже подверглась угрозе. Константинополь находился далеко и был хорошо укреплён, но, используя флот, которому благоприятствовал преобладающий северо-восточный ветер, Гейзерих мог отрезать и поставки зерна из Египта, напав на Александрию.

Это были самые тяжёлые времена.

Скупая на слова хроника Марцеллина Комита красноречива в своей краткости: в записи под 9-м индиктом, «в единоличное консульство Кира», что соответствует сентябрю 440 г./августу 441 г., мы читаем:

Персы, Сарацины [= месопотамские бедуины], Дзанны [предки нынешних грузинских мегрел], Исавры [горцы юго-восточной Анатолии] и Хунны, покинув свои пределы, опустошили земли Римлян[103].

Тем не менее было решено действовать немедля. В 440 г. новый флот Гейзериха напал на Сицилию, второй по значению после Африки источник зерна для Италии, и обе империи по взаимному согласию отправили против него военно-морские силы в 441 г. Согласно Феофану, восточная экспедиция была снаряжена с самым широким размахом:

…Феодосий [II]… отправил против него [Гейзериха] сто тысяч тяжёлых кораблей с римским войском [то есть значительное войско, порядка 30 000 или даже 50 000 человек: моряков и сухопутных воинов] под предводительством Ареобинда, Ансилы, Инобинда, Аринфия и Германа. Когда это войско пристало к Сицилии [по пути к Карфагену, примерно в 300 км от него], то устрашённый Гейзерих просил Феодосия о мире[104].

Запись под следующим, 5942 годом от сотворения мира объясняет, почему этот громадный флот так и не прибыл в Карфаген, а вместо этого вскоре возвратился в Константинополь:

Встретив в Сицилии, как мы уже сказали, Гейзериховых послов, римское войско остановилось выждать повелений царя. Между тем скиф Аттила… напал на Фракию[105].

Но эта экспедиция не была тщетной: кажется, Гейзерих был совершенно устрашён. Как бы то ни было, он так и не напал ни на Александрию, ни на какие-либо иные владения Восточной империи и вообще не нападал до 455 г., когда его экспедиция разграбила Рим, причинив, как представляется, больший ущерб, чем Аларих в 410 г. В «Книге понтификов» (Liber Pontificalis) краткое житие папы Льва I гласит: «После вандальского разграбления он обновил все серебряные сосуды для богослужения по всем титулам [приходским церквям], расплавив шесть [серебряных] гидрий [сосудов для воды], <…> преподнесённых Константином Августом, каждый весом в 100 фунтов… Он обновил базилику блаженного апостола Петра…»[106]

Запугивание действовало на Гейзериха лишь до тех пор, пока в деле была замешана Восточная империя: даже завоевание и разграбление им Рима было ускорено дворцовой интригой. Однако с Аттилой запугивание «не прошло»: ему нечего было бояться даже перед лицом полномасштабного наступления сухопутного войска, равносильного экспедиции из 1100 кораблей, остановившейся на Сицилии.

Впоследствии у византийцев будет отличное дипломатическое средство от врагов из степи: они снова и снова убеждали различные степные державы сражаться друг с другом, а не нападать на империю. Но империя Аттилы была для этого слишком велика: византийцы не могли добраться до её дальних пределов, чтобы найти новых союзников. Согласно самому глубокому знатоку истории гуннов, попытка определить географическую протяжённость державы гуннов была бы «неблагодарной задачей» и означала бы «встречу с мифами, лелеемыми издавна…»[107]. Затем он отверг самые широкомасштабные оценки (включая данную Моммзеном), чтобы удовольствоваться империей куда более скромных размеров, простиравшейся от Центральной Европы до Черноморского побережья. Как это иногда бывает, у нас есть отрицательное свидетельство, опровергающее мнение выдающегося историка: нет никаких подтверждений тому, что некая независимая степная держава существовала к западу от Волги, то есть в пределах достижимости для Византии. Так что либо Аттила действительно правил на пространстве от Дуная до Волги, либо он вполне мог делать это, потому что на этих просторах не было другой державы, которую Византия могла бы соблазнить, чтобы та напала на гуннов.

В отдалённом будущем, в одиннадцатом веке, тюркских кочевников-куманов (в действительности это были кипчаки, или половцы русских источников) убедили напасть на своих предшественников, тюркских кочевников-печенегов, которые больше не приносили пользы Византии в качестве союзников. Начиная с девятого века, в обмен на регулярную плату печенеги оказывали немалую помощь в борьбе против тюркского Хазарского каганата на Волге, который и сам прежде был чрезвычайно важным союзником в борьбе против Киевской Руси, располагавшейся западнее, на Днепре, и остававшейся скорее врагом империи, нежели её другом, даже после обращения в христианство, а также против мадьяр, которые сновали туда-сюда между двух сил.

До того как мадьяры стали «головной болью» для империи и прежде чем печенеги вытеснили их севернее, в те края, что впоследствии стали Венгрией (Мадьярорсаг по-венгерски), они тоже приносили пользу империи, нападая на булгар, которые, в свою очередь, крепко помогли Византии в седьмом веке, нападая на ужасающих аваров, пока сами булгары не стали главной угрозой.

Между этими главными степными державами были менее значительные нации, племена и просто банды, которые тоже колебались между двумя возможностями: воевать против империи или за неё. Все они были подвержены динамике степного кочевого скотоводства: вследствие неуклонного естественного прироста стад, которым никто не мешал, шли непрерывные битвы за пастбища, из-за чего Византии не составляло труда найти союзников; в свою очередь, кочевники, у которых было много мяса, молока, кожи и рога, но ничего больше, испытывали постоянную потребность в золоте, чтобы покупать зерно и всё остальное[108].

Весь степной коридор к западу от Волги, проходивший между лесами и вдоль северного берега Чёрного моря вплоть до Дуная, стал в силу этого постоянной ареной византийской дипломатии, которая обычно добивалась успеха в деле превращения множества разнообразных потенциальных врагов в средство самоспасения. Однако во времена Аттилы этого не случилось: то ли из-за неправдоподобного отсутствия других степных народов, то ли потому, что его держава действительно простиралась гораздо дальше Дуная. Как бы то ни было, с дипломатической точки зрения империя Аттилы равным образом могла простираться вплоть до нынешнего Владивостока, потому что, когда Византия испытывала самую острую нужду в союзниках, живущих восточнее, которых можно было бы убедить двинуться на запад и напасть на гуннов с тыла, не нашлось никого: ни крупных народов, ни мелких.

Поэтому не оставалось иного выбора, кроме как прибегнуть к более низменной, но всё же полезной форме дипломатии: вместо того чтобы положиться на помощь золота, дабы заставить другие народы напасть на гуннов, его надлежало использовать для того, чтобы откупиться от самих гуннов. Удерживая дома и конницу, и пехоту, Феодосий II направил послов для переговоров с Аттилой, чтобы убедить его впредь оставаться за границами империи. Это было куда эффективнее, чем отправлять новые военные силы, которые потерпели бы поражение, как и прежние, и дешевле, чем потерять налоговые поступления из разграбленных провинций. Прежде ежегодная плата Аттиле составляла несколько сотен фунтов золота, но эта дань была повышена до 2000 фунтов золота, хотя её не выплачивали до 447 г., когда было достигнуто полное соглашение, по которому требовалась единовременная выплата 6000 фунтов золота, а в будущем предполагались ежегодные выплаты в размере 2100 фунтов золота. Громадные суммы? 6000 фунтов золота по нынешним ценам составило бы примерно 75 072 000 долларов (но древнее золото, разумеется, обладало значительно большей ценностью). Приск Панийский, конечно, думал, что такая плата была катастрофически высокой:

Царь принуждал всех вносить деньги, которые следовало отправить к уннам. Он обложил податью даже тех, которые по приговору суда или щедроте царской получили временное облегчение от тягостной оценки земли. Положенное количество золота вносили и особы, причисленные к сенату, выше своего состояния. Многих самое блистательное состояние их довело до превратностей. Побоями вымогали у них деньги, по назначению чиновников, на которых возложена была царем эта обязанность, так что люди издавна богатые выставляли на продажу уборы жен и свои пожитки. Такое бедствие постигло римлян после этой войны, что многие из них уморили себя голодом или прекратили жизнь, надев петлю на шею[109].

Один современный историк, недолюбливавший богатых, отказался признавать истинность этого пассажа, видя в нём лишь риторическое преувеличение и/или свидетельство классовой солидарности с налогоплательщиками, имевшими высокие доходы. Он также предложил некоторые поучительные сравнения: 2000 фунтов золота, которые Лев I (457–474 гг.) ежегодно выплачивал готскому военачальнику Теодориху Страбону (напр., в 473 г.), и единовременная выплата 2000 фунтов золота и 10 000 фунтов серебра, а также 10 000 солидов в год (139 фунтов), которые Зинон (474–491 гг.) согласился платить ему; в другом сравнении неудавшаяся экспедиция Льва I против вандалов в Африке в 468 г. стоила ему 100 000 фунтов[110].

К этому можно прибавить и свидетельство из сохранившегося фрагмента труда историка Малха Филадельфийского: «Хотя правителя Египта обычно назначали на оплату в пятьдесят фунтов золота, он [Зенон?] назначил его почти на пятьсот фунтов, как будто страна стала богаче, чем прежде»[111]. Это был не какой-то колоссальный и вопиющий оклад (хотя сам текст наводит на неверную интерпретацию), а скорее нечто ему противоположное, то есть взнос наличными в казну, производимый в обмен на ежегодный оклад (не указываемый), точный эквивалент современной ежегодной ренте[112]. Таким образом, 6000 фунтов, уплаченных Аттиле, можно было покрыть ежегодными взносами шестерых чиновников высшего ранга; иными словами, это сумма немалая, но и не чрезмерная. Ясно, что Приск был возмущён выплатой этой дани – или, возможно, это была очередная риторическая поза, потому что плата варварам была стандартной процедурой, к которой римляне прибегали даже на самой вершине своего могущества.

В данном случае это средство оказалось успешным: Аттила не пошёл на Восточную империю, атаковав в западном направлении. В 451 г. он был в Галлии. За год до этого Феодосию наследовал одарённый Маркиан (450–457 гг.), отказавшийся, как мы видели, платить ежегодную дань, но тогда Аттила был занят войной на Западе, и ничего дурного не последовало.

Если бы Феодосий II в угоду Приску и другим традиционалистам заключил мир с Персией, предоставил вандалов Гейзериха самим себе, уладил дела с исаврами, цанами/чанами и другими беспокойными племенами, чтобы собрать все войска Восточной империи для противостояния Аттиле с наибольшими силами, то почти наверняка имперская армия была бы уничтожена, а вместе с ней и империя, поскольку не осталось бы ничего, чтобы удержать персов, вандалов, внутренние и пограничные племена, а также гуннов и их подданных от захвата территории империи.

Таков вывод, к которому можно прийти теоретически, учитывая преимущества войск Аттилы, равно как и подчинённых ему воинов, на тактическом и оперативном уровнях, а также на уровне театра военных действий. Но к такому выводу можно было бы прийти и эмпирически, на основе единственного существующего свидетельства, которого, впрочем, вполне достаточно: учитывая, что только салическим франкам, аланам, бретонцам, литицианам [?], бургундам, саксонцам, рипарийским франкам и бывшим вспомогательным войскам римлян, а также многочисленным визиготам и небольшому отряду римлян под командованием Аэция удалось отразить войско Аттилы в битве на Мавриакском (Каталаунском) поле, причём не разбить его наголову и даже не причинить ему ущерб, достаточный для того, чтобы предотвратить последующее вторжение в Италию, – то можно на разумных основаниях предположить, что восточная армия, скорее всего, была бы разбита.

Вместо того чтобы ставить на кон само выживание империи, Феодосий II отразил страшную угрозу, которую несли с собой гунны Аттилы, не прибегая к широкомасштабным военным действиям, покуда она не миновала, не причинив сколько-нибудь длительного ущерба. Тем самым утвердился новый стратегический подход, знаменовавший собою ещё один этап перехода от Рима к Византии: сначала дипломатия, а потом сила, ибо цена первой была всего лишь временной, тогда как риск, заключавшийся в последней, мог привести к полному и окончательному поражению[113].

При такой стратегии использовались, как мы увидим, различные средства убеждения, но золото неизменно было важнейшим из них. В сочетании с эффективными военными силами, способными положить предел вымогательству, в течение следующих веков успешно удавалось откупиться от многих опасных врагов – это значит, что цена дани была меньше, чем двойная цена, которую пришлось бы уплатить за сопротивление набегам и вторжениям: как военные расходы, так и ущерб, причинённый жизни и имуществу граждан.

С экономической стороны выплата дани не была дефляционной. Оборот золота, от налогоплательщиков в имперскую казну и из казны обратно в экономику налогоплательщиков через посредство имперских жалований и выплат, лишь на краткий срок отклонялся в сторону, когда уплачивали дань. Гунны и все их преемники неизбежно вынуждены были использовать золото, полученное в качестве дани, чтобы покупать необходимые вещи и безделушки у империи (оговаривались особые условия торговли на приграничных рынках), так что золото, вывезенное к гуннам, возвращалось в оборот в границах империи достаточно быстро, за исключением незначительной доли, состоявшей из драгоценностей. Правда, дань превращала продукты, которые могли быть потреблены на месте, в неоплачиваемый экспорт, понижая уровень жизни в пределах империи. Но уплата дани не снижала производство: на деле она скорее стимулировала экономическую деятельность за счёт повышения скорости обращения золота.

Со стратегической точки зрения уплата дани была эффективным способом использовать то величайшее преимущество, которым империя обладала в сравнении с другими державами: её финансовую ликвидность. Египет был плодороднее, как и некоторые области Месопотамии, Персия была расположена удобнее для торговли на дальние расстояния, поскольку обладала и доступом к путям через Центральную Азию в Китай, и маршрутом через Персидский залив в Индию и на острова, где добывали пряности, у других тоже были свои особые навыки, но богатство наций – это одно, а богатство государств – совсем другое. Оно зависит от их способности извлекать доходы, собирать поступления, а в этом отношении Византийская империя, как мы видели, обладала превосходной системой. Даже после катастрофы 1204 г. у государства, восстановленного в Константинополе Михаилом VII Палеологом (1259–1282 гг.), у державы, сильно уменьшившейся в размерах и представлявшей собою греческое царство, носившее лишь название империи, в сокровищнице было всё ещё больше золота, чем у любого европейского королевства, – просто потому, что оно регулярно собирало налоги, чего другие не делали.

Тактическая революция

Другой ответ на угрозу, превысившую всякие ожидания, которую представлял собою Аттила, был совершенно иным, но он тоже знаменовал собою переход от Рима к Византии.

Прибегая к сильному упрощению, часто писали, что после разгрома римлян в битве при Адрианополе в 378 г. конница заменила собою пехоту в качестве основной ударной силы римской армии. В действительности же заменена была тяжеловооружённая и неповоротливая пехота классических легионов, а не более дешёвые бойцы-пехотинцы в целом, причём этот процесс начался за столетие с лишним до битвы при Адрианополе. В эпоху Галлиена (260–268 гг.) многочисленная императорская конница стала самой эффективной формой военной силы во время острого кризиса, равно полезной как для быстрого отражения набегов извне, так и для подавления внутреннего мятежа, пока он ещё не успел распространиться; ничего удивительного, что его dux equitum (командующий конницей) Аврелиан стал императором в 270 г. Также задолго до битвы при Адрианополе, при Константине, умершем в 337 г., постоянные мобильные силы, предназначенные для военных действий в границах всей империи (comitatenses), были добавлены к провинциальным пограничным силам[114].

В противоположность этим масштабным и сложным переменам, инициаторы и время проведения которых всё ещё остаются предметом исследования, тактическая революция была совершенно прямолинейной: не найдя эффективного способа разбить гуннов с помощью наличных сил конницы и пехоты, византийцы в известный момент решили скопировать гуннских лучников-конников, снабдив их некоторым количеством доспехов, чтобы сделать их более разносторонними. Как мы увидим, добиться этого оказалось нелегко. В отсутствие степной культуры охоты и войны, в рамках которой обучение верховой езде и стрельбе из лука начинается с раннего детства, требовались настоящие программы подготовки, интенсивной и длительной, чтобы превратить новобранцев в искусных наездников, в искусных стрелков из лука, особенно же – в искусных конников-лучников.

Годичная подготовка считалась недостаточной для того, чтобы стать воинами, готовыми к бою; мимоходом можно отметить, что американских и британских солдат могут отправить в бой по прошествии шести месяцев со дня набора, а некоторых даже раньше. Но, конечно же, составным луком с обратным изгибом пользоваться куда сложнее, чем современными винтовками или автоматами, особенно со скачущей лошади. Вот почему была проявлена забота о бойцах, не сумевших овладеть требуемыми навыками: некоторые конники были вооружены пращами, а некоторые лучники служили в пехоте.

У нас нет ясных сведений о том, как и когда произошла эта перемена, но к тому времени, когда Юстиниан пришёл к власти в 527 г., самыми эффективными силами византийского войска были, конечно, подразделения конных лучников. Даже если у них не было отличных навыков верховой езды и выносливости, как у наездников-степняков, взамен они обладали своими преимуществами: латами на теле, придававшими им большую сопротивляемость, копьём, закреплённым за спиной, которое они могли достать для атаки, а также весьма основательными навыками ближнего боя. Свидетельством этому служит рассказ очевидца, Прокопия Кесарийского, который защищает новую конницу, снабжённую луками, от слабо осведомлённых критиков и от снобов, вздыхавших по гоплитам классической Греции, сражавшимся врукопашную, и презиравших тех, кто мог только пускать стрелы издалека:

…некоторые, например, называют нынешних воинов стрелками [а Гомер их презирал], в то время как самых древних [воинов] величают ратоборцами, щитоносцами и другими возвышенными именами, полагая, что такая доблесть не дожила до нашего времени. <…> [Но] им не приходит в голову мысль, что у гомеровских лучников, которым самое название их ремесла служило поруганием, не было ни коня, ни копья; щит не защищал их, и ничто другое не оберегало их тело. <…> Тем более они не могли открыто участвовать в битве… Нынешние [же] лучники идут в сражение, одетые в панцирь [латы, защищавшие грудь и верхнюю часть спины], с поножами до колен. С правой стороны у них свешиваются стрелы, с левой – меч. Есть среди них и такие, у которых имеется копьё[115].

Так что эти воины могли сражаться и в ближнем бою, а не только издали, с помощью стрел, как делали гомеровские лучники с их простыми цельными деревянными луками, за что они и заслужили репутацию трусоватых. Но это было верно и в отношении гуннов: они тоже могли сражаться мечом и копьём, а их лучники также могли спешиваться вопреки карикатурному представлению о гуннах как о кентаврах, делавших всё, решительно всё, не слезая с лошади, и едва способных ходить, а уж тем более – воевать в пешем порядке.

В этой тактической революции была не только тактика: из неё проистекали вполне ясные стратегические следствия. Старая тяжёлая пехота римских легионов, обученная и снаряжённая для того, чтобы стойко удерживать свои позиции, выбивать других с их позиций и безжалостно убивать вражеских воинов в рукопашной схватке лицом к лицу, была наиболее пригодна для войны на уничтожение, нацеленной на полное истребление врага, пусть даже с некоторыми соразмерными потерями в своих рядах. Молчаливо предполагалось, что после уничтожения врага должен наступить мир.

Но византийцы лучше знали, что к чему. Они знали, что мир был лишь временным перерывом в войне, что едва будет разбит один враг, как другой займёт его место, напав на империю. Поэтому утрата немногочисленных и ценных воинов как цена за «износ» врага была окончательной и невосполнимой, тогда как стратегические достижения могли быть при этом лишь временными. Даже полное уничтожение врага не было окончательным достижением, поскольку в бесконечной войне вчерашний враг зачастую становился лучшим союзником. Поскольку византийцы в полной мере признавали это, как ясно показывают руководства по военному делу, рассмотренные ниже, они расстались со стремлением древних римлян добиться наибольшего «износа» врага, воплощавшегося в размеренном шаге, искусно сработанных латах, тяжёлых метательных копьях и коротких колющих мечах классических легионов, представлявших собою настоящие мясорубки. При любой возможности византийцы старались избегать лобовых атак и стойкого удерживания своих позиций, что приводит к тяжким потерям, полагаясь вместо этого на манёвренность, противостоя врагу наскоками при наступлении и засадами при обороне, прибегая к сдерживанию, к обходу с флангов и к окружению, чтобы нанести поражение скорее подрывом сил врага, нежели его уничтожением. Поэтому они предпочли пехоте более подвижную и гибкую конницу, ибо она лучше подходит для всех видов манёвров, по крайней мере на открытом пространстве, и обычно может безопасно отступить под натиском врага, не поддаваясь искушению стоять до последнего.

Поэтому тактическая революция была важнейшим военным новшеством, превосходившим тактический уровень: благодаря ей был выработан новый стиль ведения войны, при котором неизменной осталась лишь техника осады, а также такая редкая разновидность боя, как сражение в труднопроходимых горах и лесах, остававшееся привилегией лёгкой пехоты, как это по большей части происходит и сейчас.

В наступательном отношении новый стиль войны наиболее успешно применялся в юстиниановых захватнических войнах против вандалов в Северной Африке, которые велись с 533 г., и в Италии против Остготского королевства, а также в возобновлённых военных действиях против Сасанидской Персии в 540 г. – хотя византийские конные лучники, конечно, принимали участие и в предыдущей войне, начавшейся в 502 г., в правление удачливого и одарённого Анастасия I (491–518 гг.).

С другой стороны, в сфере защиты главное испытание настало тогда, когда появились авары, представлявшие первую после гуннов Аттилы степную державу, встреча с которой оказалась чревата далекоидущими последствиями. Сформировавшись обычным путём этногенеза вокруг монголоидного ядра из внутренней Азии (возможно, это ядро составляли жоужани, или жуань-жуани, известные по китайским источникам), они увлекли за собой тюрков и другие подчинённые ими народы по пути на Запад[116]. Они, как и гунны Аттилы, были конными лучниками, но значительно лучше вооружёнными: у них были латы и колющие копья; кроме того, авары обладали большим опытом в других способах ведения войны, включая осадное дело. Особые сведения о военном снаряжении авар сохранились в важнейшем из византийских руководств по военному делу, известном как «Стратегикон» [императора] Маврикия и подробно обсуждаемом ниже. В нём содержится первое упоминание о стременах (весьма значительное новшество!), а также перечисляются различные принадлежности византийского воинского снаряжения, которые определяются как «аварские». Возможно, от своих китайских предков авары позаимствовали те приспособления, которые византийцы перенимали столь охотно. Однако конные лучники у последних были уже раньше, от гуннов, и они позволили нейтрализовать (или почти нейтрализовать) их аварский эквивалент, что и составляло здесь главное отличие: с аварами византийцы могли сойтись в бою на открытой местности, чего не могло быть с гуннами, если только последние не были в сильном численном меньшинстве и если погода не была слишком плохой.

К 557 г. авары достигли пролегавшей по Волге границы между степью к северу от Каспийского моря, где сейчас находится Казахстан, и Понтийской степью к северу от Чёрного моря. В 558 г. (или, возможно, чуть позже, в 560 г.) они направили посольство в Константинополь, прибегнув к помощи кавказских аланов, которые сообщили о них византийскому военачальнику где-то у пределов Лазики, то есть в нынешней западной Грузии. Когда Юстиниан был поставлен в известность, он вызвал делегацию авар в Константинополь. Менандр Протектор сообщает:

Первым посланником этого народа был избран некто по имени Кандих. Представ пред очи императора, он сказал: «К тебе приходит самый великий и сильный из народов; племя аварское неодолимо; оно способно легко отразить и истребить противников. И потому полезно будет тебе принять аваров в союзники и приобрести себе в них отличных защитников, но они только в таком случае будут в дружеских связях с Римской державой, если будут получать от тебя драгоценные подарки и деньги ежегодно и будут поселены тобой на плодоносной земле»[117].

Далее Менандр пишет, что Юстиниан был тогда стар и дряхл, но тем не менее «он преодолел бы аваров и истребил бы их вконец», если не войной, то благоразумием, однако вскоре после этого он умер; заключает Менандр так: «Быв решительно не в силах справиться с аварами, он пошел другими путями». Так он и сделал, но лишь частично, поскольку, хотя кое-какие подарки, включая золото, он преподнёс, никакая «плодоносная земля» из рук в руки не перешла, и авары продолжали продвигаться на Запад. Проницательный наблюдатель и не такой любитель героических поз, как Приск, Менандр был, конечно, не прав, теоретизируя о том, что Юстиниан «преодолел бы аваров и истребил бы их вконец», если бы мог.

На этот момент в степном коридоре к западу от аваров были тюрки: утригуры и кутригуры[118], которые периодически угрожали византийским владениям в Крыму и вдоль черноморского побережья. Их возглавляли опасные славяне-анты, тогда как большая масса славян (склавинов) наседала на границу по Дунаю и просачивалась вплоть до центральной Греции. Авары действительно стали представлять собою значительную угрозу лишь поколение спустя, но в 558 или 560 г. решение рискнуть огромной армией и заранее согласиться на тяжкие потери для того, чтобы «вконец истребить» потенциального врага, который был скорее потенциальным союзником, полностью противоречило бы всем правилам византийского искусства управления государством. Ведь авары действительно атаковали, разгромили и подчинили утригуров, кутригуров, антов и многих славян. Когда авары в конце концов всё же напали на империю ок. 580 г., новый стиль ведения войны оправдал себя. При императоре Маврикии (582–602 гг.) поначалу были неудачи – скорее по вине оперативного командования, чем по тактическим причинам, – но византийские войска, ударную силу которых составляли конные лучники, успешно атаковали авар ок. 590 г.

Полезный, но зачастую оспариваемый с точки зрения приводимой им хронологии историк Феофилакт Симокатта («Курносый кот»), современник тех событий, сохранил рассказ о римском наступлении, начавшемся с берега Дуная напротив Виминация (ныне Костолац в Воеводине, Сербия) и продолжавшемся вдоль реки Тиса на границе Баната:

…Приск [командующий армией на Балканах]… построил силы ромеев самым лучшим образом, разделив их на три отделения; он побуждал их сражаться как можно храбрее, затем, постепенно вытягивая фланги, окружить аваров так, чтобы варварское войско оказалось словно в какой-то котловине, и варвары, попав в середину, подверглись неожиданному уничтожению. Таким-то образом варвары попали в эту засаду, и силы стоящих против них врагов истребили из них девять тысяч… На десятый день стратиг услыхал, что варварское войско вновь пошло в наступление. Среди дня, вооружив и построив как следует ромейское войско, Приск двинулся в бой. Он вновь построил свое войско тремя фалангами, варвар же, выстроив одну фалангу, двинулся на Приска. Приск, выбрав на этой местности самое удобное расположение и используя себе в помощь направление ветра, с возвышенности ворвался в ряды аваров, а двумя своими фалангами нанес врагам решительный удар. В этих местах находилось озеро – в его воду он и загнал варваров. Поэтому варвары, оттесненные к бушующим его волнам и на свое несчастие видя его перед собой, позорно в нем потонули[119].

О предшествующем сражении Феофилакт пишет (2. 11): «…Не имея луков, ромеи вступили с неприятелями в бой копьями с близкого расстояния»; однако вполне очевидно, что это было исключением, вызванным особыми условиями местности (лесистой?) или погоды (влажной?), почему это и было отмечено. Что же касается нормы, то приведённые выше слова (3. 5: «используя себе в помощь направление ветра») доказывают, что византийцы полагались на свои луки, потому что стрелам, разумеется, мешает встречный ветер, боковые ветры их отклоняют, а попутный ветер их ускоряет.

Авары действительно были грозными. Оправившись от поражений в 590-х гг., в 626 г. они подошли к Константинополю и осадили его вместе с многочисленными покорёнными ими славянами. К тому же, то ли в силу простого совпадения, то ли по сознательной договорённости, Сасанидская Персия в то же самое время совершила самое дальнее из всех своих вторжений на территорию империи, дойдя до берега напротив Константинополя. Потерпев неудачу в 626 г., авары потеряли контроль над многими из покорённых ими славян, которых успешно переманили на свою сторону византийские агенты: в их число входили и те племена, которые стали хорватами и сербами, и последствия этого события ощущаются по сей день. Тем не менее авары продолжали представлять собой угрозу, пока не перешли севернее, на территорию нынешней Венгрии, где их окончательно разгромил Карл Великий в 791 г.; вскоре после этого они рассеялись и были ассимилированы, также и под натиском булгар. Но задолго до этого авары были управляемой, хотя и серьёзной угрозой для византийцев, которых авары уже не могли превзойти так, как это сделали гунны, потому что к тому времени византийцы уже овладели сложным искусством стрельбы из лука с коня. Возможно, эта революция была тактической, но она привела к стратегическим последствиям.

Однако существовала острая проблема, также чреватая стратегическими последствиями: стрельба из лука с коня – искусство, не только трудное в освоении, но и очень быстро забывающееся: как на индивидуальном, так и на институциональном (что важнее) уровне. Если ему не обучиться в детстве, то оно ни в коем случае не представляет собою такой навык, который с годами не забывается – как, например, умение ездить на велосипеде. Инструкторам по стрельбе хорошо известно, насколько по-разному сохраняются навыки в стрельбе из пистолета и из винтовки; в первом случае навыки деградируют столь быстро, что без серьёзной ежемесячной практики средний стрелок из пистолета начинает представлять опасность для своих коллег, тогда как хорошо тренированный стрелок из винтовки может сохранять свои навыки даже в том случае, если освежает их лишь раз в год. Стрельба из лука с коня – то же, что и стрельба из пистолета, только она ещё сложнее: есть современные свидетельства тому, что регулярная череда восстановительных тренировок абсолютно необходима даже самым искусным наездникам на соревнованиях по ябусамэ, стрельбе из лука с коня, о чём уже упоминалось выше.

Поэтому, когда общее материальное и моральное состояние византийского войска не позволяло проводить регулярные и интенсивные тренировки, конные лучники теряли своё мастерство гораздо быстрее, чем другие воины; и если в это искусство, проявляя терпение, не посвящали новобранцев или же посвящали слишком немногих, то армия как целое вскоре утрачивала боеспособность. Высказывалось обоснованное предположение о том, что уже сам по себе этот фактор оказал значительное влияние на неспособность византийских сил сдержать турок-сельджуков в конце одиннадцатого века; это даёт также техническое объяснение факту упадка войска, которое было победоносным на всех направлениях вплоть до 1025 г.[120]

Разведка и секретная деятельность

В византийских руководствах по военному делу, рассматриваемых ниже, командиров неизменно призывают делать всё, что в их силах, чтобы собирать разведывательные данные всеми доступными средствами, поскольку византийский стиль ведения войны особенно нуждался в такого рода информации. Надлежало использовать все три способа сбора сведений, одного было недостаточно: лёгкая конница и пешие патрули, которые должны были «прощупывать» врага мелкими неожиданными атаками по методу «бей – и беги!», чтобы испытать его моральное состояние и воинское мастерство, а также для того, чтобы спровоцированный этим враг выслал (и тем самим выставил на обозрение) свои более крупные силы, которые можно было рассмотреть и оценить, – иными словами, это было тем, что мы сегодня называем рекогносцировкой, которую производили более мелкие, быстрые, но хорошо вооружённые боевые подразделения, действующие в авангарде главных сил; скрытное обследование более отдалённых мест и находящихся там вражеских сил очень мелкими группами пеших или конных воинов, которым следовало избегать любых стычек, способных помешать их главной обязанности: обследовать и доложить – иными словами, разведка на местности (scouting), выражаясь современным языком, то есть секретное поручение, которое исполняют незамаскированные легковооружённые бойцы без доспехов, прячась на местности от вражеских глаз; и, наконец, сбор разведывательных данных в самой глубине вражеской территории, по возможности в его лагерях, крепостях и даже в резиденции правительства посредством «тайных» агентов, которые не прячутся на местности, а скрываются под личиной купцов, ни в чём не виновных местных жителей или даже вражеских бойцов либо должностных лиц – иными словами, шпионаж, как мы называем это сегодня. В придачу к агентам, просочившимся на территорию врага, были также «тайные друзья», «агенты на местах», как мы называем их в наше время, то есть враждебно настроенные жители, а возможно, и должностные лица или военачальники, завербованные для того, чтобы поставлять сведения «изнутри»[121].

В руководствах по военному делу проводились эти различия и объяснялась их необходимость. Рекогносцировочные патрули, состоявшие из подразделений лёгкой конницы – прокурсаторы, «бегущие впереди», как их чаще всего называли – были слишком велики для настоящей разведки на местности, для наблюдения за врагом как он есть, потому что они могли спровоцировать либо ответное усиление врага, либо его благоразумное отступление. Военные разведчики, вступающие в бой с врагом, едва ли добьются успеха, будучи легко вооружены и малочисленны, и тогда они не исполнят своей задачи: произвести наблюдения и доложить о них. Разведчики, скрывающиеся от глаз противника, не могут стать полезными шпионами и в том случае, если они просто выйдут из леса или спустятся с гор в ближайший город: ведь они обучены как воины, а не как тайные агенты, а тех, как также отмечается в руководствах по военному делу, отбирали, готовили и использовали совершенно иначе.

Сбор разведывательных данных в более широком смысле, с целью понять образ мышления других народов и их предводителей, а не только их ближайшие намерения, примерно оценить их военную силу, включая её снабжение, а не только те силы, что находятся в поле или ещё где-то, – вот о чём так пеклись византийцы. Наши сведения об Аттиле почерпнуты по большей части из подробного рассказа Приска Панийского, которого пригласили присоединиться к византийскому посольству – несомненно, для того, чтобы потом он доложил в Византии о гуннах (так делали уже в древности, когда Тацит писал свою «Германию»). Но, кроме таких исследований народов и стран (какова бы ни была их цель), итоги которых излагались в литературной форме, был и систематический шпионаж. По самой своей природе шпионаж документируется скудно, так что обвинение в шпионаже плохо соотносится с его эффективностью, в чём я имел возможность убедиться лично. Однако известна знаменитая жалоба Прокопия, из которой видно, как действовал византийский шпионаж в его дни, покуда не был предположительно приведён в полный упадок скупостью Юстиниана:

А с разведчиками дело обстояло так. Издревле за счет казны содержались многие люди, которые отправлялись в пределы врагов, проникали в царство персов под видом торговцев или под каким-либо иным предлогом и, тщательно всё разведав, по возвращении в землю римлян могли известить начальствующих лиц о вражеских секретах. Те же, заранее предупрежденные, были настороже, и ничто не становилось для них неожиданностью[122].

Затем историк обвиняет Юстиниана в разрушении системы: он, дескать, «не потратил на них ничего». Согласно Прокопию, это привело к множеству ошибок, включая потерю Лазики (западная часть нынешней Грузии), причём «римляне так и не смогли разузнать, в какой части земли находится царь персов со своим войском».

Тайные операции – прямое продолжение шпионажа, и они занимали вполне естественное место в византийском стиле ведения войны, отчасти как экономичный способ снизить потери в сражениях и «износ» живой силы, а то и вовсе избежать их. Обычно цель этих операций состояла в том, чтобы ослабить врага, переманив его на свою сторону, то есть заставить его сменить объект своей лояльности. Как мы увидим подробнее, боевым командирам предписывалось наладить связи с кем-либо в рядах врага и слать подарки и посулы вождям иноплеменных союзников или вспомогательных сил во вражеском лагере, а то и самим вражеским офицерам, если они обладали известной автономией, как, например, командиры гарнизонов пограничных крепостей. Вне поля битвы предпринимались постоянные усилия к тому, чтобы завербовать и вознаградить мелких царьков, чиновников, вождей покорённых племён, дабы они служили империи, а не своим владыкам, по любым причинам: от личной обиды, ревности или жадности до пылкой преданности христианской вере истинно православной Церкви.

Перед вождями врага, переманенными на сторону империи, могли ставиться разные задачи: расстраивать замыслы войны против империи, превозносить заслуги войны на стороне империи или просто доказывать выгоды дружбы с империей; всё это можно было рассматривать как мудрые приёмы государственного управления. Переманить врага на свою сторону было труднее, когда конфликт между верностью своему вождю и верностью империи нельзя было скрыть, когда такой поступок был несомненным предательством.

В одном наиболее драматическом случае, несколько подробнее рассмотренном ниже, Шахрвараз («Вепрь державы»), весьма успешный командующий сасанидской армией, дошедшей вплоть до противоположного Константинополю берега в 626 г., официально и открыто вошёл в контакт с византийцами во время сорвавшихся переговоров о месте сражения и, несомненно, продолжал поддерживать контакты с ними впоследствии, прибегая к тайным средствам, а затем в обстоятельствах, ставших для персов чрезвычайно неблагоприятными, сверг тогдашнего шаха, чтобы заключить мир с империей.

Это была вербовка на стратегическом уровне, ставшая возможной благодаря сочетанию официальных и частных переговоров, проведённых искусно и тактично (чему есть некоторые свидетельства), а прежде всего благодаря победам на поле битвы, изменившим баланс военных сил, – однако она оказалась весьма полезна для того, чтобы избежать дальнейших сражений. Очень маловероятно, что Шахрвараза переманили путём простого подкупа: не похоже, что успешный военачальник, недавно завоевавший богатейшие торговые города империи, нуждался в золоте, которого тогдашнему византийскому императору Ираклию (610–641 гг.) в любом случае остро недоставало: ему пришлось конфисковать и расплавить церковные блюда и сосуды, чтобы заплатить своим воинам. Даже в обращении с людьми далеко не столь высокопоставленными византийский метод, как мы увидим, заключался в том, чтобы выдать подкуп за лесть и представить его как добровольный подарок, вызванный имперской благосклонностью; в силу всего этого вербуемому было много легче принять плату и действовать соответственно.

Но в одном знаменитом случае подольститься или притвориться было крайне сложно: от вербуемого хотели не благоприятного для империи мнения на вражеском военном совете, что вообще могло не быть воспринято как предательство, а убийства его правителя, Аттилы, возможностью близкого доступа к которому располагал вербуемый.

Об этом эпизоде рассказывает Приск Панийский, обычно достойный доверия свидетель, хотя в данном случае настроенный крайне враждебно по отношению к главному действующему лицу – Хрисафию. В разных источниках его чин называется по-разному: кувикуларий (спальничий, постельничий) или спафарий (церемониальный меченосец), но независимо от чина он был всемогущ как особый фаворит Феодосия II (408–450 гг.). Хотя в наших источниках его обычно очерняют как низкорожденного евнуха (по имени Цума) и бессовестного неверующего вымогателя, в конфликт с которым вступил патриарх и будущий святой Флавиан[123], Хрисафий по крайней мере занимает далеко не последнее место в ряду стратегов и не хуже любого другого может притязать на честь изобретения новой византийской стратегии, в которой прямое использование военной силы для разгрома врага стало уже не первым инструментом государственной политики, а последним. Приск, по большей части называвший Хрисафия просто «евнухом», бранил его за унизительную для мужчины политику откупа от Аттилы, закрывая глаза на её низкую стоимость и высокую эффективность.

Однако проведение широкомасштабной и долгосрочной политики, которой требует всякая большая стратегия, не исключает специфических действий, цель которых – использовать особые возможности. Столкнувшись со всемирно-историческим феноменом Аттилы, чьи личные способности, как мы видели, значительно повысили могущество гуннов, и верно (как вскоре показал ход событий) рассчитав, что без Аттилы гунны будут страшно ослаблены, Хрисафий решил подкупить доверенное лицо Аттилы, Эдекона или Эдикона, который был в Константинополе в качестве посла, чтобы тот убил своего хозяина. Приск повествует о тщательно продуманной Хрисафием процедуре:

Евнух спросил тогда Эдикона: имеет ли он всегда свободный доступ к Аттиле… Эдикон отвечал, что… ему, вместе с другими значительнейшими скифами, вверяется охранение царя, что каждый из них по очереди в определенные дни держит при нем вооруженный караул. После того евнух сказал, что если Эдикон даст ему клятву в сохранении тайны, то он объявит ему о деле, которое составит его счастие, но что на то нужно им свободное время, и оно будет у них, если Эдикон придет к нему на обед… без других посланников.

Эдикон… приехал к евнуху на обед. Здесь они подали друг другу руку и поклялись через переводчика Вигилу [официальный переводчик, состоявший под началом Хрисафия]… Эдикон в том, что никому не объявит предложения, которое будет ему сделано, хотя бы оно и не было приведено в исполнение. Тогда евнух сказал Эдикону, что если он… убьет Аттилу и воротится к римлянам, то будет жить в счастии и иметь великое богатство. Эдикон обещался и сказал, что на такое дело нужно денег немного – только пятьдесят литр золота для раздачи состоящим под начальством его людям, для того, чтобы они вполне содействовали ему в нападении на Аттилу.

Но всё оказалось не так просто. Аттила ввёл постоянные меры предосторожности:

Эдикон сказал тогда, <…> что по возвращении его Аттила с любопытством будет расспрашивать его, равно как и других посланников, какие подарки получил он от римлян и сколько дано ему денег, и тогда он не будет иметь возможности скрыть то золото от спутников своих[124].

Тогда по просьбе Эдикона пришли к следующему согласию: Вигила вместе с Эдиконом отправится ко двору Аттилы якобы для того, чтобы получить ответ вождя гуннов в ведущихся переговорах, на деле же для того, чтобы получить инструкции относительно способа пересылки золота.

Это была достойная попытка и здравое государственное решение: ведь неомарксистская догма, согласно которой история складывается из безличных процессов, а отдельные правители в этом смысле безразличны, утратила всякое доверие. Но в силу своей неизбежной секретности тайные операции подвержены ещё большим ошибкам, чем все остальные государственные дела. Хрисафия, который предположительно был мастером обмана, благодаря своему коварству перехитрившим многих врагов при дворе[125], перехитрил предположительно простодушный варвар, который, несомненно, с самого начала решил открыть заговор Аттиле, а золота просил лишь для того, чтобы предъявить его в качестве свидетельства.

Когда Аттила принял миссию, возглавляемую официальным послом Максимином, ничего об этом деле не ведавшим, он ничем не дал знать, что ему известно о заговоре, хотя и обронил загадочный намёк. Максимин «вручил ему царские грамоты и сказал, что царь желает здоровья ему и всем его домашним. Аттила отвечал: “Пусть с римлянами будет то, чего они мне желают”».

Затем Аттила стал запугивать Вигилу, внезапно накинувшись на него по второстепенному вопросу о возвращении беглецов-гуннов, перешедших к римлянам, и обращая свои нападки скорее на Вигилу, чем на Максимина:

Вигила сказал, что у римлян нет ни одного беглого из скифского [гуннского] народа… Аттила, воспламенясь гневом, еще более ругал его и с криком говорил, что он посадил бы его на кол и предал бы на съедение птицам, если бы, подвергая его такому наказанию за его бесстыдство и за наглость слов его, не имел вида, что нарушает права посольств[126].

Двор Аттилы был подготовлен к тому, чтобы управлять империей, поскольку затем Аттила велел секретарям прочесть папирус, на котором были записаны имена беглых гуннов. Следующий шаг Аттилы был таким: он приказал Вигиле немедленно выехать, с виду для того чтобы доставить этот список в Константинополь, на деле же – чтобы дать ему возможность привезти золото, необходимое для заговора. Эдикон, как положено, прибыл к шатру, где располагалось посольство, чтобы отвести Вигилу в сторону, укрепить его готовность продолжать замышленное и велеть ему доставить золото для вознаграждения своих людей.

С целью дальнейшей подготовки сцены для предстоящего действа прибыло письмо от Аттилы, в котором объявлялось, что ни один член посольства не может ни выкупить ни одного ромейского пленника, ни купить раба или что-нибудь ещё, кроме еды. Тем самым устранялась потребность в большом количестве золота для посольства.

Дожидаясь возвращения Вигилы, Максимин и Приск присоединились к Аттиле в долгом путешествии на север; именно тогда (хотя, может быть, и позже) они стали свидетелями сцены, которая, вполне возможно, представляла собою часть заранее рассчитанной «психологической обработки»: речь идёт о захвате одного гунна, посланного с ромейской территории в качестве шпиона, – Аттила приказал посадить его на кол.

Затем были повешены два раба, убившие своего хозяина; после этого гуннский вождь Берих, ранее проявлявший себя как «вежливый и дружелюбный», явился, чтобы забрать назад коня, прежде подаренного им Максимину, и вёл себя грубо.

Когда Вигила возвратился с группой людей, в которую входил его сын, его задержали и, конечно же, обнаружили золото. Аттила оборвал отпирания Вигилы, приказав заколоть его сына мечом, если Вигила не сознается. Тот сознался: «…Вигила, проливая слезы и рыдая, умолял Аттилу обратить на него меч и пощадить юношу, ни в чем не провинившегося. Он объявил без отлагательства [о заговоре] и между тем не переставал просить Аттилу убить его самого и отпустить сына…»[127]. Раскрытие заговора дало Аттиле новые возможности для вымогательства, чем он немедленно воспользовался, начав с требования заплатить ещё пятьдесят фунтов золота в качестве выкупа за сына Вигилы. Вскоре посольство гуннов прибыло в Константинополь, привезя с собою ту самую сумку, в которую Хрисафий положил пятьдесят фунтов серебра, отправленные Эдикону, а также новые непомерные требования, начинавшиеся с головы Хрисафия.

Неудачный исход попытки разделаться с проблемой Аттилы в самом её корне (хотя в конце концов Вигилу всё же освободили) не воспрепятствовал дальнейшим попыткам проведения тайных операций, хотя предпринимались они по большей части с целью переманивания на свою сторону, а не прямого убийства. В 535 г., когда армия Юстиниана (527–565 гг.) наголову разгромила державу вандалов в Северной Африке и получила приказ выдвинуться для уничтожения Остготского королевства в Италии, высадке византийских войск с отвоёванной Сицилии на Апеннинский полуостров предшествовали тайные переговоры с Теодахадом (Теодатом), племянником и недостойным преемником Теодориха Великого, готовым сдать своё королевство в обмен на богатые поместья, где бы они ни находились. Ранее велись тайные переговоры с Амаласунтой, дочерью Теодориха и прежней регентшей, намеревавшейся перебраться в Константинополь вместе с готской казной. А спустя семь веков Византия переманила на свою сторону всю Сицилию, отвергшую авторитет папы и власть Анжуйской династии.

Крепость константинополь

Выше отмечалось, что в стратегическом отношении географическое положение Восточной империи было в целом не столь благоприятным, как положение Западной. Но было одно важное исключение, ибо географическое местоположение её столицы, Константинополя, было исключительно выгодным, а сам город, построенный на полуострове, глубоко выдающемся в Босфор, и с трёх сторон окружённый морем, было исключительно удобно оборонять.

Карта № 3. Оборонительные сооружения Константинополя

Правда, ни одна естественная преграда не прикрывала его со стороны суши, так что для защиты с этой стороны требовались укреплённые стены, которые и были возведены, причём, как мы увидим, с большим размахом. Не было также ни реки, ни большого количества родников, дававших воду, как в Риме, так что акведуки нужно было проводить на очень дальние расстояния по местности со сложным рельефом, но их мощности зачастую всё равно оказывалось недостаточно[128]. Во время осад, когда акведуки оказывались отрезанными, оставалось лишь ограниченное количество воды в цистернах; в худшие времена, как в 717 г., когда исключительно долгая осада города мусульманским войском под командованием Масламы ибн Абдул-Малика была верно предугадана, это привело к частичной эвакуации горожан. Но обычно этот недостаток был отнюдь не смертельным, потому что Константинополь процветал и рос, хотя он никогда не получал миллион кубометров воды в день, который обеспечивали величественные римские акведуки: подозрительное отношение христиан к купанию и баням, безусловно, помогло сократить потребность в воде.

Что же касается цистерн, то они могли вместить огромное количество воды: всего три цистерны, существовавшие к шестому веку, вмещали миллион кубометров[129]; кроме того, известно почти сто общественных и частных цистерн, включая впечатляющую подземную цистерну Юстиниана, которая стала одной из главных достопримечательностей города, привлекающей массу туристов и известной под турецким названием Йеребатан-Сарай («Дворец, провалившийся под землю»). Для чрезвычайно затяжных осад не хватило бы никаких цистерн, но ведь и сами эти осады требовали отлично поставленной логистики, чтобы снабжать продовольствием осаждающих, и люди Масламы действительно голодали.

В остальном же логистика была налажена превосходно. В 430 г., когда население города достигло примерно 250 000 человек, властям не составляло особого труда обеспечивать ежедневно 80 000 бесплатных дневных пайков, которые изначально выделил Константин для заселения города[130]. Располагая портами и входом в Босфор, Константинополь свободно мог получать морепродукты, с одной стороны, из Эгейского моря и со всего Средиземноморского бассейна, а с другой стороны – из Чёрного моря. Располагаясь в точке встречи Европы с Азией, Константинополь обладал, с одной стороны, фракийским участком суши, с другой же – плодородным побережьем Пропонтиды (Мраморного моря) на западной оконечности Анатолии. В самом узком месте, между Кандилли и Асияном, примерно в восьми милях вверх по фракийскому побережью, ширина Босфора составляет всего 700 метров; однако до тех пор пока не были построены современные мосты, из-за утёсов, возвышающихся на анатолийской стороне, было куда легче переправляться по низменному берегу на западном входе в Босфор, где близлежащие города Хрисополь (Юскюдар) и Халкидон (Кадыкёй) располагались прямо напротив Константинополя, отделённые от него всего одной милей водной поверхности. Узкий пролив позволял пользоваться ещё одним щедрым даром природы: обильной сезонной ловлей тунца и других морских хищников, которые следовали за миграцией макрели в Чёрное море и из него; благодаря им, а также оседлым видам, включавшим осетра в количествах, достаточных для того, чтобы икра стала обычной пищей, рыбы в городе было предостаточно, причём очень дешёвой, если сравнивать с Римом[131].

Поэтому, дабы уморить жителей города голодом во время осады, враг должен был держать под своим контролем Фракию, чтобы перекрыть обычные пути поставки скота и продуктов, поступавших в Константинополь по суше, и это действительно случалось несколько раз, причём самыми упорными в этом отношении были авары и болгары – вплоть до окончательной османской оккупации. Но отрезать город со стороны Европы, с суши, само по себе было бесполезно, если при этом не был под контролем и анатолийский берег, поскольку продовольствие и скот могли прибывать (и действительно прибывали) оттуда даже на таких маленьких судёнышках, как лодки с одним гребцом. Азиатское побережье Мраморного моря на краткое время попало-таки под персидский контроль в 626 г., когда авары и покорённые ими славяне удерживали фракийскую сторону. Многие части азиатского берега были захвачены последующими экспедициями арабов в 674–678 гг. и во время самой тяжёлой арабской осады в 717 г., но до окончательного османского завоевания ему грозили лишь случайные набеги со стороны Анатолии, а не полная оккупация. Даже в то время, когда и Фракия, и азиатское побережье оказались в руках врага в 626 г., Константинополь мог получать продовольствие кораблями, по крайней мере со стороны Эгейского моря, если движение по Босфору было перекрыто.

Всё это означало, что Константинополь нельзя было взять измором обычным способом, как это было в ходе самых знаменитых осад античности, но лишь к концу он превратился в город-государство, которому достаточно было пережить осады. И лишь после восстановления в 1261 г. Константинополь стал всего лишь столицей греческого царства, две материковые части которого можно было удержать только при помощи сухопутных сил.

Однако в течение большей части своего существования, вплоть до военного крушения в конце одиннадцатого века, Константинополь был столицей империи, располагавшей владениями, разбросанными там и тут в бассейнах Эгейского и Средиземного морей, и со значительными форпостами на дальнем конце Чёрного моря. Поэтому именно его морская составляющая была наиболее важна стратегически, и в этом отношении его естественное месторасположение было более чем благоприятным, уникально выгодным в силу разных причин: как очевидных, так и не столь очевидных.

В разряд очевидных причин входит Золотой Рог (Хрисокерас, ныне Халич), узкий залив около четырёх миль длиной, защищённый от ветра обрывистыми холмами на северном берегу, а также более низкими холмами самого Константинополя. Это была лучшая естественная гавань, известная античному миру, поскольку она была тихой в любую погоду, а также потому, что при входе в неё не было мелей и можно было плыть по ней без лоцмана. Залив был всего 240 метров шириной в самой узкой точке, а с эпохи Льва III (717–741 гг.) куда более широкий вход в Золотой Рог можно было перекрывать от врагов железной цепью на плавучих бочках, крепившейся к башне Евгения на городской стороне и к Большой башне (Мегалос Пиргос) на другой стороне (Пера, ныне район Галата), снабжённой подъёмными устройствами.

Вдоль побережья Золотого Рога находились пристани, причальные стапели, верфи и жёлобы для спуска и подъёма кораблей, которыми пользовались византийские военно-морские силы, а также купеческих судов и местных паромов. Но берег Пропонтиды (Мраморного моря) также был защищён с севера, и вдоль этого берега было устроено несколько гаваней, открывавших прямой доступ к сердцу города, включая причал дворца Буколеон на краю Акрополя и на оконечности полуострова, где размещались и императорский дворец, и великий собор святой Софии-Премудрости, Айя-София.

Не столь очевидна другая особенность морской зоны города: так называемое Чёртово течение (тур. «Шейтан акантысы»). Чёрное море получает гораздо больше воды из впадающих в него великих рек, нежели Средиземное, и потому существует течение по поверхности Босфора, сила которого может быть очень разной, а максимальная скорость достигает 4 метров в секунду, т. е. восьми узлов, хотя обычно эта скорость вдвое меньше. Уже из-за одного этого любому древнему флоту было трудно или вовсе невозможно высадиться на сушу прямо на берегу Акрополя, выдающегося в течение Босфора.

Вдобавок из-за большого притока речной воды Чёрное море не столь солёное, как Средиземное, и вследствие осмотического давления возникает другое, глубинное течение, идущее вспять, вверх по Босфору.

Взаимодействие двух этих потоков наряду с ветрами, зачастую дующими вдоль Босфора с севера как по коридору, приводит к сильному волнению, которое, в свою очередь, даёт немалые преимущества морякам, хорошо знакомым с местными условиями. Это был ещё один из факторов, способствовавших разгрому иностранных флотов, прибывавших, чтобы напасть на Константинополь.

Обладая столь великолепной базой, византийский флот, пока он был силён (а он переживал периоды упадка и возрождения), мог защищать Константинополь, не только сдерживая вражеский флот и не давая ему возможности высадиться на сушу, но и доставляя подкрепления со всех концов империи, будь то на своих военных кораблях и транспортах, будь то на завербованных купеческих судах. Такое случалось – и именно морем Ираклий в 610 г. прибыл из Карфагена со своими сторонниками, чтобы заявить о притязаниях на императорский трон; и это была ещё одна причина, по которой Константинополь ни разу не был завоёван за восемь с лишним веков войн (в 1204 г. его сопротивление было подорвано внутренними распрями).

Кроме того, Константинополь был самой крупной военной базой Византийской империи, располагавшей постоянными силами конной и пешей гвардии, мастерскими по изготовлению лат, оружия, военной формы и обуви, а также императорскими конными заводами. Соответственно византийский флот гораздо чаще использовался для того, чтобы доставлять имперские силы из Константинополя на действующие фронты империи, нежели для доставки войск, призванных укрепить городской гарнизон.

Источники по истории византийского военно-морского флота очень скудны[132]. Мало известно о порядке набора моряков и поставки военных кораблей, об устройстве самих кораблей, изменявшемся в течение веков, о тактике флота и о его вооружении, включая знаменитый греческий огонь, который был действительно полезен, но, как мы увидим ниже, не заслуживал своей мифической репутации. Но даже наших отрывочных знаний об отдельных военно-морских операциях и экспедициях достаточно для того, чтобы определить всё, что необходимо определить в этой области: когда Константинополь пребывал в хорошем рабочем состоянии как политическая столица и военно-морская база (а он по большей части и пребывал в таком состоянии), город был надёжно защищён от атак с моря, даже самых широкомасштабных – и в 717 г. нападение арабов мобилизовало все суда во всех портах Восточного Средиземноморья, заполнившие Пропонтиду военными кораблями и транспортами.

А добиться этого удавалось благодаря вечному спокойствию Золотого Рога, где боевые корабли и транспорты византийского военно-морского флота находились в безопасности в любую погоду, хотя снаружи, в непосредственной близости, зачастую бушевали бури. Это обстоятельство обеспечивало хорошее состояние кораблей и мастерство моряков, в то же время осложняя жизнь вражеским экипажам, особенно прибывшим из более тёплых стран с более тёплыми водами.

Треугольный мыс, на котором стоит Константинополь, лишён естественных преград, защищающих его основание, с самой широкой стороны, обращённой в сторону суши; скромные возвышенности в городе, на его северной оконечности и на Акрополе, не превышают пятидесяти метров или около того. Поэтому все возникавшие на этом месте города, начиная с греческого полиса Византий, основанного в седьмом веке до н. э., должны были иметь стену, идущую вдоль этого основания. В римском Византии была прочная стена, разрушенная Септимием Севером (193–211 гг.) после гражданской войны 196 г. н. э., но вскоре она была перенесена.

Когда Константин основал свой Новый Рим (Nova Roma), он начал возводить укреплённую башнями стену гораздо глубже в сторону суши; она шла от Платейских ворот на берегу Золотого Рога к будущим воротам св. Эмилиана на берегу Пропонтиды и при этом выдавалась вперёд. Периметр этой стены заключал собою обширную площадь, в пять раз превышавшую площадь, защищённую Северовой стеной, и всё же этого было недостаточно, потому что в начале долгого царствования Феодосия II (408–450 гг.) город распространился за Константинову стену, образовав пригород, носивший название Эксокионий (букв.: «За колоннами»), который был открыт нападениям грабителей.

В 408 г. землетрясение повредило часть Константиновой стены, и началось строительство сооружения, которое впоследствии стало известно как Феодосиева стена (Феодосианон Тихое). Она располагалась километра на полтора глубже в сторону суши и простиралась примерно на пять с половиной километров от побережья Пропонтиды до пригорода Влахерны возле Золотого Рога (теперь это районы Айвансарай и Балат). С самого начала это была не просто стена, а целая оборонительная система, состоявшая из трёх стен, две из которых были дополнительно укреплены 96 башнями каждая, снабжены проезжей дорогой (roadway) и рвом, что представляло собою грозное сочетание препятствий, взаимодействовавших друг с другом.

Построенная из перемежающихся слоёв камня и кирпича (у этой техники есть свои эстетические достоинства, но, вероятно, цель её состояла в том, чтобы повысить сейсмостойкость сооружения), главная стена, или Мега Тихое (Большая стена), насчитывает пять метров в ширину у основания и двенадцать метров в высоту 96 её башен расположены на расстоянии 55 метров друг от друга, то есть на половине дистанции убойной стрельбы из составного лука с обратным изгибом в воинов в лёгких латах. На каждой из башен, высота которых составляла от 18 до 20 метров, была зубчатая стена с чередующимися амбразурами и зубцами, так что метательным оружием и шестами для отталкивания осадных лестниц можно было действовать через амбразуры, тогда как зубцы между ними обеспечивали защиту. В каждой башне была верхняя камера с узкими бойницами для стрельбы из лука и амбразурами, в которую входили прямо с дорожки, идущей вдоль стены; эта камера образовывала замкнутое помещение для боя, обладавшее куда большей сопротивляемостью, чем верхняя платформа, открытая для бомбардировки из катапульт и для надоедливых шальных стрел. Была и ещё одна камера, нижняя, располагавшаяся на уровне земли, которую использовали как кладовую.

Перед Большой стеной (Мега Тихое), метрах в 15–20 от неё, стояла ещё Внешняя стена (Эксо Тихое, или Протихисма), в которой было два метра в ширину у основания и 8,5 метра в высоту; при этом изнутри она была снабжена дорожкой для защитников. В ней тоже было 96 башен, расположенных таким образом, что каждая из них стояла посередине между двумя башнями Большой стены (Мега Тихое). В этих башнях меньшего размера тоже были камеры для бойцов и площадка с зубцами и бойницами наверху.

Ров (суда), начинавшийся метрах в пятнадцати перед внешней стеной, был 20 метров в ширину и 10 метров в глубину. Пятнадцатиметровой полосе между периметром стены и рвом был придан вид террасы; по всей её длине проходила мощёная дорога, так что сторожевые патрули могли передвигаться по ней быстро и безопасно, днём и ночью, под надзором с внешней стены. Рядом с дорогой, на краю рва, стояла защитная стенка высотой в полтора метра с амбразурами, за которой сторожевые патрули могли укрываться в том случае, если попадали под обстрел; из-за неё можно было также обстреливать разведчиков и мелкие отряды врага, и это было удобнее, чем во время крупных осад, когда Внешнюю и Большую стены нужно было полностью укомплектовать бойцами. В придачу к небольшим дверцам, которые легко было заблокировать во время осады, и к пяти военным воротам было ещё пять ворот для проезда горожан; эти ворота выходили к мостам, пересекавшим ров, включая неплохо сохранившиеся Золотые ворота (Хриси Пили), исходно триумфальная арка на Эгнатиевой дороге, которая была включена в Феодосиеву стену, образовав парадный въезд в столицу; с обеих сторон были пристроены башни, украшенные бронзовыми слонами и крылатыми статуями Ники-Победы.

Пригород Влахерны изначально не был охвачен Феодосиевой стеной, обрывавшейся метрах в 400 от Золотого Рога. В 626–627 гг., при императоре Ираклии, во время аварско-персидской осады, для защиты Влахерн была добавлена отдельная стена, выдающаяся вперёд полукругом, и ещё одна, внешняя стена была добавлена в 814 г., при императоре Льве V, когда непосредственную угрозу представляли булгары; тщательно отделанный фрагмент византийской стены, который сейчас можно увидеть там, был построен в XII веке, при Мануиле I Комнине.

Как и Стамбул в наши дни, Константинополь был подвержен частым землетрясениям, причём некоторые из них происходили в самое неподходящее время. 6 ноября 447 г., когда гунны как раз приближались к городу, землетрясением были разрушены значительные участки стены. Сохранившиеся греческие и латинские надписи напоминают о том, что Киру, префекту города, удалось восстановить стену за шесть дней с помощью цирковой партии «красных» (русиев). Регийские ворота (Пили Рэгиу) назывались также Русийскими воротами (Пили Русиу) – предположительно потому, что именно партия русиев, «красных», отстроила их в 447 г.; теперь эти ворота известны под турецким названием: «Новые ворота Мехлеви-хане» (Йени Мехлевиханэ капыси). Кира нарекли новым Константином; это обстоятельство может прояснить один пассаж из Марцеллина Комита, в записи под 15-м индиктом, в консульство Ардавура и Калепия: «…Β том же году стены августейшего града, прежде разрушенные землетрясением, в течение трех месяцев были отстроены трудами Константина, префекта претория»[133].

Таким образом, то, что принято называть Феодосиевой стеной, было чем-то гораздо большим: это была целая оборонительная система.

Первым устрашающим препятствием был ров. Стандартная техника преодоления рвов заключалась в наведении заранее сколоченных деревянных мостов через них, но сделать это было нелегко, если ширина рва составляла 20 метров; был и другой способ: заваливать ров утяжелёнными связками веток (фашинами) до тех пор, пока пехотинцы не смогут перебежать по этому импровизированному броду; однако в данном случае, для рва десятиметровой глубины, требовалось слишком много фашин, и даже в случае удачи всё равно не было твёрдой поверхности для установки таранов, передвижных осадных башен, штурмовых лестниц и других осадных орудий, которые должны стоять либо вплотную к стене, либо рядом с ней, чтобы ими можно было успешно воспользоваться. В данном же случае расстояние между внешним краем рва и стеной составляло 38 ярдов (35 метров), что было слишком много для осадных машин – за исключением артиллерийских, то есть метавших камни или стрелы.

Кроме того, глубина рва затрудняла применение техники, оказывавшейся обычно самой эффективной в античную эпоху: провести туннель до стены, подкопать её до основания, поставить деревянные подпорки, промазать их горючей смолой, а потом поджечь, чтобы разрушить стену. Однако из-за десятиметровой глубины рва и слоя жидкой грязи на его дне туннель должен был быть весьма глубоким – и потому легко затопляемым.

Поскольку башни обеих стен отстояли друг от друга на 55 метров, причём башни внешней стены располагались посередине башен главной стены, и учитывая к тому же расстояние в 15–20 метров между двумя стенами и десять метров разницы в их высоте, можно подсчитать, что любая атакующая пехота, которой удалось бы преодолеть ров, попала бы на дистанцию смертельного выстрела из лука по меньшей мере из четырёх башен и с двух пятидесятиметровых участков стены. Здесь потребовалось бы самое большее 300 лучников; если они были искусны, ещё не утомлены и хорошо снабжены стрелами, этого количества хватило бы, чтобы сдержать армию из нескольких тысяч человек – но, разумеется, с обеих сторон должна была действовать и артиллерия. Как мы увидим, византийцы регулярно применяли артиллерию в своих полевых войсках, а уж тем более при защите крепостей, особенно самой важной из них[134].

Большая стена, пространство между стенами и (в зависимости от обстоятельств) мощёная дорога перед внешней стеной – благодаря всему этому можно было переместить центр приложения усилий по обороне с одного участка периметра стены на другой быстрее, чем атакующие снаружи сумеют перегруппироваться, не располагая ни мощёными дорогами по земле, ни дорожками вдоль стен.

Враги, ставшие побудительной причиной возведения Феодосиевой стены, предпочитали кораблям коней, но уже в третьем веке были морские набеги готов с моря, в 626 г. пришли авары со множеством славян на лодках, а с 674 г. появились арабы-мусульмане, напавшие с моря, из портов Леванта.

Как отмечалось выше, течения и ветры крепко помогали защищать город, но уже со времён Константина I в нём были и приморские стены. При Феодосии II система стен, защищавших город с суши, была дополнена системой приморских стен, шедших вдоль берега Пропонтиды, Мраморного моря и Золотого Рога. Последняя из них, длиной в 5600 метров, шла от «наземной» стены во Влахернах к мысу Св. Димитрия, тогда как стена вдоль Пропонтиды была длиной в 8460 метров, не считая внутренних стен в нескольких гаванях.

Первые приморские стены были попросту стенами, причём не очень высокими. Под натиском арабов в 674–677 гг., а затем в 717 г. приморские стены на обоих берегах мыса были отстроены, укреплены и местами надстроены, но лишь при Михаиле II (820–829 гг.) началась полномасштабная реконструкция стен и их надстройка до большей высоты в ответ на завоевание Крита арабским флотом в 824 г. Тогда, а также впоследствии, были добавлены и башни, оказавшиеся всё же бесполезными в 1204 г., когда венецианцы высадились на берегу Пропонтиды.

Взятый как целое, Феодосиев оборонительный комплекс, состоявший из рвов, стен и башен, стал весьма эффективным «множителем силы» (force-multiplier), то есть фактором повышения боевой мощи, если выражаться по-современному; сам по себе бесполезный, этот комплекс мог значительно повысить обороноспособность достаточного по численности, хорошо обученного и хорошо тренированного гарнизона. Но по большей части (за поразительным исключением в 860 г., как мы увидим ниже) Константинополь подвергался нападению лишь во времена острого кризиса всей империи в целом, ибо в противном случае врагам едва ли удалось бы до него добраться. В такие времена, особенно после перенесённого крупного поражения в битве, имперские войска, видимо, были не в столь хорошем состоянии и не в таком количестве, чтобы образовать сильный городской гарнизон. Особая тагма (примерно соответствует полку) «стен» (тон тихон) была учреждена при Константине V (741–775 гг.), но в ней должно было быть гораздо больше людей, чем в обычной тагме, чтобы охранять столь протяжённую систему укреплений.

Именно в такие времена кризиса и разлада, когда вероятность подхода врагов к Феодосиевой стене была наиболее высока, её способность выступать в качестве «множителя силы» (force-multiplier) была наиболее ценна, ибо она могла возместить даже самую сильную нехватку числа защитников; в 559, 601, 602 и 610 гг. корпорации горожан, включая цирковые партии синих и зелёных, были мобилизованы для защиты стен – а в 559 г. призваны были даже сенаторы (или по крайней мере их люди)[135]. Как мы увидим, в предельно суровом испытании 626 г. гарнизона численностью, возможно, в 12 000 человек, куда входили и прошедшие полную боевую подготовку воины, присланные Ираклием, оказалось достаточно для защиты Константинополя, когда он подвергся нападению хорошо вооружённых и грозных авар, которых сопровождало множество славян, тогда как персидская армия стояла лагерем на противоположном берегу, отрезав подход любым подкреплениям с другого континента.

Любое надлежащим образом построенное фортификационное сооружение является «множителем силы» (force-multiplier), но система Феодосиевой стены была самым эффективным сооружением в мире в течение тысячи лет с начала её постройки, а величина её была такова, что она сама по себе обладала стратегическим значением.

Приморские стены также были впечатляющим строительным достижением, которое было, несомненно, полезно для отражения набегов. Однако безопасность города со стороны моря неизбежно требовала наличия военно-морских сил и способности контролировать моря: не Средиземное – слишком широкое, а подступы к Константинополю и устье Босфора. Причиной падения города в 1204 г. были внутренние раздоры, но именно отсутствие действующего флота сделало его непосредственно уязвимым.

Выше уже отмечалось, что Восточная империя находилась в менее выгодном положении, чем Западная, из-за отсутствия стратегической глубины. Вот почему Константинополю приходилось выступать в одно и то же время и величественной столицей огромной империи, и крепостью, вынужденной заботиться о собственной защите. Во многом это напоминало Париж в эпоху объединённой Германии: просто потому, что он находится слишком близко от Рейна, он был осаждён в 1870 г., оказался на волосок от захвата в 1914 г. и был завоёван в 1940 г. В промежуток между двумя войнами французы попытались увеличить эффективную стратегическую глубину перед Парижем, построив самую разработанную линейную фортификационную систему во всей истории – линию Мажино; в 1940 г. она выдержала натиск немцев, но они обошли её с севера, через Бельгию.

Византийцы пытались сделать то же самое, начиная с пятого века, добавив ещё один укреплённый периметр между Константинополем и угрозой с севера: Длинную стену (Макрон Тихое), известную также как Анастасиева стена; она тянулась на 56 км от Мраморного моря: начинаясь в точке, находившейся в шести километрах за Селимврией (ныне Силиври), она доходила до черноморского побережья там, где сейчас находится местечко Эвджик-искелеси. Эта стена была названа по имени удачливого и бережливого Анастасия I (491–518 гг.), но он, возможно, лишь завершил, восстановил и надстроил прежнюю стену, возведённую, вероятно, в эпоху Льва I[136]. В тех местах, где стена сохранилась лучше всего, она представляет собою сооружение в 3,3 м шириной в основании и около 5 м высотой; она была снабжена рвом, башнями, охраняемыми воротами, фортами, прямоугольным укреплённым периметром и внутренней дорогой, позволявшей с удобствами проехать от одного моря до другого и не бояться засад, когда стена была укомплектована воинами. Она, по восторженному отзыву Евагрия Схоластика, «город вместо полуострова делает почти противолежащим Херсонесу островом, представляя собой безопасную переправу из так называемого Понта [Чёрного моря] в Пропонтиду [Мраморное море] и в море фракийское и вместе удерживая как набеги варваров, <…> так и прилив их со стороны Европы»[137].

Значительным достоинством Длинной стены было то, что она образовывала оборонительный периметр в 65 км за Феодосиевой стеной, придавая обороне Константинополя глубину. Будучи должным образом укомплектована часовыми и патрулями, Длинная стена могла остановить разбойников, шайки мародёров и локальные нападения. В более крупном масштабе она представляла собою надёжную базу для полевых армий, посланных, чтобы удержать врага на почтительном расстоянии от столицы, не позволяя ему подойти прямо к её стенам.

Значительным недостатком Длинной стены было её неблагоприятное географическое расположение: чтобы обеспечить 65 км глубины, она тянулась на 56 км в длину и нуждалась в соответствующем гарнизоне численностью по меньшей мере в десять тысяч человек, чтобы обеспечить достаточное число часовых, патрулей и подразделений быстрого реагирования. Во вступлении к одному из законов Юстиниана отмечается, что стеной заведовали двое должностных лиц довольно высокого ранга, что предполагает существенное благоустройство[138]. Несомненно, это стало причиной того, что Длинная стена была заброшена в начале седьмого века, если не раньше. Поэтому Константинополь успешно защищался силами гарнизонов Феодосиевой стены в течение почти восьми веков, обладая лишь небольшой стратегической глубиной.

Переворот юстинианова переворота: победа и чума

Флавий Пётр Савватий Юстиниан, Юстиниан I, Юстиниан Великий, «святой благоверный царь Юстиниан», как его величают в Православной Церкви, родился в семье крестьянина в местечке Таврисия (в нынешней Македонии), но без особых затруднений взошёл на престол, прослужив долгое время в качестве помощника, заместителя, соправителя и, наконец, действительного правителя вместо его дяди Юстина I (518–527 гг.).

Когда Юстиниан был официально возведён на трон в 527 г., прошло семьдесят семь лет после окончания правления Феодосия II, и к тому времени его стратегические инновации были усвоены, упрочены и получили законный статус, что привело к отрадным результатам.

Империя была теперь куда сильнее, чем в 450 г., но она всё ещё нуждалась в Длинной стене и в Феодосиевой стене для защиты Константинополя: не от полномасштабных вторжений, а скорее от разбойничьих набегов из-за Дуная, а также от грабителей и мародёров.

Как и с самого начала своего существования в третьем веке, персидская Сасанидская империя оставалась постоянной стратегической угрозой, которая не ослабевала ни благодаря взаимному уважению, ни благодаря частым переговорам и договорам, включая «Вечный» мир от 532 г. Постоянная бдительность и готовность быстро развернуть подкрепления всегда была необходима, хотя зачастую и недостаточна, чтобы сдерживать Сасанидскую державу на Кавказе, в спорной Армении и вплоть до Южной Сирии.

С другой стороны, никакой враждебной державы на севере больше не было: ни к югу от Дуная, ни к северу от него, тогда как за Адриатикой Остготское королевство в Италии желало лишь поддерживать добрые отношения с империей, а часть его элиты хотела воссоединения с империей. Вандалы и аланы, завоевавшие Африку веком ранее, всё ещё были там, но уже не грозили Египту морскими экспедициями. Что же касается опасностей из великой Евразийской степи, то ближайшими воинственными кочевниками были тюрки-кутригуры, обитавшие на территории нынешней Украины[139], но они представляли собою скорее неудобство, а не неодолимую силу, каковой были в своё время гунны Аттилы.

Более могущественные степные враги были пока что в пути, но важнее было то, что к эпохе Юстиниана воины-степняки безвозвратно утратили своё тактическое превосходство. Войско империи пережило тактическую революцию, полностью овладев сложным искусством стрельбы из мощного составного лука с обратным изгибом с коня, сохранив при этом навыки ближнего боя мечом и колющим копьём. Хотя в мастерстве стрельбы из лука византийцы не могли полностью сравниться с тем, что могли проделывать с луками гуннские наёмники, всё же на голову превзойти византийских воинов было уже невозможно. Степные воины утратили также часть своего превосходства на оперативном уровне, поскольку конница стала важнейшей силой имперской армии, она переняла гибкую и подвижную тактику, и то, чего каждому всаднику, взятому по отдельности, могло недоставать в виртуозной верховой езде, могло возмещаться за счёт большей сопротивляемости их дисциплинированных и сплочённых боевых подразделений.

Конечно, это означало также, что теперь войско империи обладало тактическим и оперативным превосходством над вандалами и аланами в Африке и остготами в Италии. Аланы были преимущественно всадниками, вандалы и готы – грозными противниками в ближнем бою, вполне способными снаряжать крупные экспедиции, к тому же обладающими известным опытом в осадном деле; но всем им теперь недоставало мощи обученных лучников и мобильности на поле боя. Прокопий Кесарийский, бывший очевидцем этих событий, сообщает о том, как Велизарий, прославленный военачальник Юстиниана, объяснял различие между имперским и вражеским войсками:

…почти все ромеи и их союзники-гунны [наёмники-оногуры] – хорошие конные лучники, но из готов никто не обучался этому искусству, ибо их всадники привыкли пользоваться только копьями и мечами, тогда как их лучники вступают в бой пешими и под прикрытием тяжеловооружённых воинов [чтобы отражать конные атаки]. Так что у всадников, если не говорить о ближнем бое, нет средств защититься от противников, пользующихся луком, и поэтому их легко поразить стрелами и уничтожить; что же касается пехотинцев, то они никогда не могут быть достаточно сильны для того, чтобы совершать вылазки против верховых[140].

Это была всего лишь тактика, не стратегия, но можно усомниться в том, что Юстиниан, не обладая таким преимуществом, взялся бы за исполнение своего плана отвоевания сначала Северной Африки (533–534 гг.), а потом Италии (начиная с 536 г.).

Современные историки почти единодушно сходятся в том, что Юстиниан был слишком амбициозен, что его завоевания чрезмерно расширили империю, и это вполне верно, если смотреть на события в обратной перспективе, – хотя, возможно, только из-за непредвиденно разразившейся катастрофы. Но даже самые беспощадные критики не считают Юстиниана глупцом, неразумным или не способным к трезвому расчёту. На знаменитой мозаике церкви Сан-Витале в Равенне Юстиниан смотрит на нас открытым взором, но в этом взоре мы видим скорее расчётливую амбицию, нежели нравственный пыл[141].

И был налицо один неизбежный факт: невозможность переправить действительно большие армии морем. В самой крупной экспедиции, которую тогда можно было снарядить, Велизарий отправился из Константинополя летом 533 г. во главе примерно 10 000 пехоты и 8000 конницы, которых перевозили на 500 транспортных судах, укомплектованных 30 000 экипажа и сопровождаемых 92 военными галерами[142]. Конечно, это была самая что ни на есть впечатляющая армада, но 18 000 воинов было явно мало для того, чтобы одолеть вандалов и аланов, не говоря об остготах, чью живую военную силу поддерживали ресурсы всей Италии.

Но это можно было сделать, пусть и не без труда, воспользовавшись тактическими и оперативными преимуществами манёвра с силами конных лучников. В предшествующих фразах приведённого выше пассажа сам Велизарий ясно утверждал: «[благодаря конным лучникам] полчища врага не могли причинить ущерб ромеям, хотя их и было мало»[143]. Конечно, для этого требовалась также успешная стратегия на уровне театра военных действий и искусное командование в целом. Юстиниан славился тем, что ему служили талантливые военачальники, особенно евнух Нарсес, который был, может быть, наилучшим тактиком, а также самый знаменитый и действительно неистощимый на выдумки Велизарий, автор множества стратегем и хитростей, – даже неграмотные римляне по сей день помнят его импровизированные плавучие мельницы, приводившиеся в действие течением Тибра, которые мололи зерно во время осады Рима готами в 537–538 гг.

Успешные стратегемы – классический пример «множителя сил», и именно благодаря Велизарию они впервые стали отличительной чертой Византии и оставались в этом качестве ещё в течение долгих веков наряду с его систематическим избеганием войны «на истребление» и максимальным использованием манёвра.

В подробном рассказе о войне с вандалами и с готами, оставленном его секретарём Прокопием, который, безусловно, восхищался полководцем, но при этом не был чужд критике, мы читаем о том, что Велизарий всегда был склонен предпринять длительные переходы по самым опасным путям, чтобы появиться не там, где его ожидали, и подойти к противнику с фланга, а ещё лучше – с тыла; мы читаем и о том, как он был склонен пойти на самую рискованную стратегему, чтобы избежать прямой атаки. Чтобы победить многих, командуя немногими, он возместил недостающую массу войска высокой платой, сильно рискованными манёврами и дерзкими неожиданными действиями, смелыми предприятиями (coups de main), которые впоследствии все одобряли из-за их успеха, хотя в действительности они были рискованными ставками в опасной игре.

Одного примера будет достаточно. В 536 г. Велизарию удалось взять Неаполь после двадцатидневной осады, причём не штурмуя его прочные стены, а прибегнув к дерзкому ходу, который мог закончиться очень плохо. Один воин, движимый всего лишь любопытством, спустился в подземный акведук, ведущий в Неаполь, вода в котором с началом осады, разумеется, была перекрыта. Он продолжал осмотр, пока не достиг участка, слишком узкого для человека, но можно было предполагать, что этот ход ведёт через стены прямо в город. Когда об этом услышал Велизарий, он тут же посулил крупную награду, чтобы побудить этого воина и его спутников потихоньку углубить скальное ложе, пока ход не станет достаточно широким:

С наступлением ночи, отобрав около четырехсот человек… он велел им всем надеть панцири, взять щиты и мечи и ожидать спокойно, пока он не даст знака. [Выбрав двоих командиров, он] «велел им ввести в город своих четыреста воинов, захватив с собою светильники. Он послал с ними двух лиц, умеющих играть на трубе, с тем чтобы они, будучи внутри укреплений, могли привести в замешательство этими звуками город и дать знать своим, что поручение выполнено. <…> Он послал по лагерю [своих главных сил] людей с поручением приказать всем бодрствовать и держать оружие в руках. Около себя он собрал большой отряд тех, кого он считал самыми смелыми.

Это была подобающая предосторожность, поскольку «из тех, которые пошли в город, приблизительно половина, испугавшись опасности [пройти по длинному, узкому, тёмному туннелю], вернулась назад».

Велизарию удалось пристыдить их и загнать обратно в туннель; чтобы прикрыть происходящее, он отправил Бесса, офицера, бывшего по рождению готом, чтобы тот затеял громкую перебранку с готами, удерживавшими ближайшую сторожевую башню. А четыре сотни должны были продолжить свой путь по тесному пространству внутри акведука, покуда они не добрались наконец до отрезка, над которым не было крыши и откуда они могли выкарабкаться. Затем они убивают не ожидавших никакой беды сторожей на двух башнях, находившихся на северной стороне укреплений[144].

После этого Велизарий мог отправить своих отборных людей, чтобы те поднялись на незащищённые башни по лестницам и захватили Неаполь без приступа, который мог обойтись слишком дорого. Если бы эти четыре сотни были обнаружены, все они, вероятно, были бы перебиты – а ведь они представляли собою немалую расходную силу в экспедиционном войске, которое всё целиком было настолько мало, что впоследствии Велизарий мог оставить всего 300 человек для гарнизона в Неаполе, который был тогда (и остаётся по сей день) самым крупным городом к югу от Рима[145].

Если оставить в стороне стратегемы, то прежде всего именно искусство стрельбы из лука наряду с отменной тактикой позволило византийской армии регулярно разбивать многочисленного врага. Согласно авторитетной реконструкции двух главных битв итальянской кампании, при местечке Тадина (Тагина), или Буста Галлорум (совр. Гуальдо-Тадино), на Фламиниевой дороге в нынешней Умбрии в 552 г., и на речке Казилин (ныне Вольтурно) близ Неаполя в 554 г., византийские войска под командованием Нарсеса включали в себя смешанный контингент лангобардов, герулов и даже персов, но и в том и в другом случае именно лучники имперской армии обеспечили решающий перевес в критической фазе битвы благодаря дождю своих несущих гибель стрел[146].

В общем, тактическое и оперативное превосходство имперской армии было достаточным условием для двух кампаний в Северной Африке и в Италии; необходимым же условием был достигнутый путём переговоров мир с Сасанидской Персией, как сам Юстиниан объяснил, обронив мимоходом замечание в тексте нового закона об администрации Каппадокии:

…и всё же при таких огромных издержках и на величайших войнах… Бог даровал нам не только заключить мир с персами, но и покорить вандалов, аланов и маврисиев [мавров], а кроме того, овладеть всей Африкой и Сицилией, питая благие надежды на то, что Бог позволит нам вернуть и всё остальное, что древние римляне, владевшие [землями] вплоть до пределов обоих Океанов, впоследствии упустили по небрежению. Эти [земли] мы, уповая на Божественную помощь, спешим привести в лучшее состояние[147].

Италия едва ли была «приведена в лучшее состояние» (in melius convertere) благодаря освобождению от остготов в войне, продлившейся до 552 г. со многими губительными превратностями; а с 568 г. вторжение лангобардов открыло новый этап губительной войны, хотя это произошло уже после смерти Юстиниана в 565 г. гораздо позже той непредвиденной катастрофы, что свела на нет его стратегические планы.

Карта № 4. Империя в эпоху прихода к власти и смерти Юстиниана, 527—65 гг.

Что бы ни готовило будущее, а Юстиниан всё же осуществил свои амбициозные замыслы почти полностью, ибо его войска завоевали Северную Африку, начиная от Туниса и вдоль алжирского побережья, вплоть до северной оконечности нынешнего Марокко, дойдя до самой Атлантики, а через пролив – и прибрежную полосу Пиренейского полуострова в нынешней юго-восточной Испании, а также все острова: Балеарские, Корсику, Сардинию и Сицилию и всю Италию целиком. За исключением части побережья Пиренейского полуострова и южного побережья Галлии, где не было никакой соперничающей морской державы, всё Средиземное море снова стало Нашим морем (Mare nostrum) для всех практических целей, ибо противостоять византийскому флоту не мог никто.

И это было не частным достижением военного-авантюриста, а скорее военной стороной куда более широких амбиций. Юстиниан, ставший императором, когда ему было за сорок, славился неутомимостью, был явно умён, не имел соперников, не был связан условностями (он не побоялся жениться на женщине с социальным статусом бывшей проститутки) и обладал ещё двумя свойствами, очень ему помогавшими: полной казной и особым даром находить одарённых людей, служивших ему. Благодаря всему этому Юстиниан мог бы стать даже удачливее Анастасия, который правил 27 лет, построил немало сооружений, включая Длинную стену и крепость Дара, не проиграл ни одной войны, уменьшил налоги и всё же оставил своему преемнику Юстину предположительно 320 000 фунтов золота в казне[148].

Но цели Юстиниана заходили гораздо дальше. Ещё до того как приступить к своим завоеваниям, Юстиниан принялся за кодификацию всех существующих конституций (constitutiones), императорских указов, обладавших силой закона, то есть законов, изданных императорами начиная с эпохи Адриана. Феодосий II тоже издал подобную кодификацию, но она осталась незавершённой, тогда как в кодексе Юстиниана, опубликованном уже в 529 г. (из чего явствует, что работа над ним началась сразу после его восшествия на престол), все конституции Феодосиева кодекса были сопоставлены с теми, что содержались в двух неофициальных собраниях, а также с законами, изданными впоследствии, включая законы самого Юстиниана; итогом этого труда стал «Кодекс Юстиниана» (“Codex Iustiniani”) в двенадцати книгах. Руководил работой юрист Трибониан, ещё один высокоодарённый выдвиженец Юстиниана, ставший главным автором «Пандект» (“Pandectae”), или «Дигест» (“Digesta”), трактата по юриспруденции, последовавшего за Кодексом; в пятидесяти книгах «Дигесты» содержались юридические мнения по самым разнообразным случаям, принадлежавшие 39 экспертам-юристам, прежде всего Ульпиану и Павлу. Будучи изданы официальной властью, «Дигесты» стали в действительности дополнительным кодексом законов, созданных юристами, весьма похожим на корпус английского общего права (Common Law) – с той разницей, что «Дигестами» занимались римляне, поэтому организованы они куда лучше. Затем Трибониан и его коллеги приступили к гораздо более краткому труду, к «Институциям» (“Institutiones”) в четырёх книгах, представлявшим собою пособие для обучения юриспруденции. К 534 г. кодекс Юстиниана вышел в новом издании, с исправлениями и дополнениями, включая законы, изданные Юстинианом за этот срок, но и после этого его новые законы, «Новеллы» (“Novellae”), были собраны в отдельный свод, куда ко времени смерти Юстиниана в 565 г. вошли 168 законов, написанных в основном по-гречески.

Всё это в совокупности стало известно с XVI века как «Корпус гражданского права» (“Corpus juris civilis”). Но задолго до этого, в конце XI века, он был заново открыт в Италии и лёг в основу канонического права, а также светских занятий юриспруденцией в Болонье, положивших начало первому настоящему университету, а равным образом и западной юриспруденции, распространившейся ныне по всему миру. Продолжающееся использование оставляемых без перевода латинских выражений в американских судах: sine die («на неопределённый срок»), nolle prosequi («отказ истца от иска или от его части»), ad litem («для целей судопроизводства»), res judicata («окончательное судебное решение, не подлежащее пересмотру») и т. д. – символизирует собою куда более глубокую преемственность: ведь все они восходят к «Дигесте», входящей в «Свод гражданского права». В японском торговом кодексе нет латинских выражений, но там есть многое от Ульпиана, что дошло через Трибониана и через европейские кодексы, к которым восходит и японский. Если бы у юристов были святые, Юстиниан, несомненно, был бы их святым покровителем, как сам он и его жена Феодора являются святыми Православной Церкви, в которой 14/27 ноября совершается память «святых царей Юстиниана и Феодоры».

Столь же обширными и столь же успешными были амбиции Юстиниана в области общественного строительства. Прокопий написал целую книгу «О постройках» («Пери ктисматон»), где он перечисляет церкви, крепости и другие здания и сооружения, построенные или расширенные Юстинианом. Иногда Прокопий приписывает ему постройки других императоров, но мы действительно знаем, что при Юстиниане десятки крепостей и других укреплений были построены или основательно перестроены во многих частях империи и что 39 церквей были построены или перестроены в одном только Константинополе, включая великий храм святой Софии. Его громадный парящий купол до сих пор привлекает посетителей, а устроение и убранство храма воспроизводятся с большим или меньшим успехом в тысячах церквей по всему миру.

Из подробного Прокопиева описания строительства храма святой Софии мы знаем, что люди, отобранные лично Юстинианом для того, чтобы они построили ему храм принципиально новой конструкции, а именно Анфимий Тралльский и Исидор Милетский, прибегали к математическим вычислениям при проектировании, чтобы рассчитать динамику тщательно уравновешенного купола[149]. Снова одарённый Юстиниан отыскал исключительные таланты, чтобы осуществить свои непомерные амбиции, и в Стамбуле по сей день сохраняется в целости свидетельство, доказывающее, что он добился полного успеха, как вышло и с его непомерно амбициозным юридическим проектом, влияние которого сказывается ныне гораздо шире, чем ко времени его смерти в 565 г.

Так почему же с военными амбициями Юстиниана дело обстоит иначе? О том, что они не были совершенно неосуществимыми, мы знаем по простым фактам: морская экспедиция, отправленная на завоевание Африки в 533 г., не потерпела крушение и не была разбита по прибытии, так что нынешний Тунис и побережье Алжира были завоёваны. Отвоевание Италии у остготов, начавшееся в 536 г., было предприятием куда более сложным, но и оно было успешно завершено в мае 540 г., когда Велизарий вступил в Равенну, столицу и последнее прибежище остготов, чтобы принять сдачу короля Витигеса и его жены Матасунты.

Как отмечалось выше, современные историки объясняют, что с военными амбициями Юстиниана дело обстояло иначе потому, что эти амбиции превосходили возможности империи удовлетворить их. Через год после того как Велизарий торжественно завершил войну в Италии в мае 540 г., не оставив в Италии ни одного мощного гарнизона, чтобы держать под контролем готов, последние оказались в состоянии возобновить войну, на сей раз со всё большим успехом, после того как их королём стал Тотила. Одно из общепринятых объяснений гласит: Юстиниан отозвал Велизария и его войско, поскольку «боялся, что могущественный военачальник может представлять угрозу для него»[150]. Даже Рим был потерян в 546 г., в ходе войны, продолжавшейся до 552 г. Поскольку же в 540 г. Сасанидская Персия нарушила договор о «вечном мире» и тоже начала войну, шедшую с перерывами до 562 г., империи пришлось вести две долгие и широкомасштабные войны на двух фронтах, далеко отстоящих друг от друга, так что в 559 г. в Константинополе почти не было войск, способных отразить нашествие кутригуров и славян. Конечно, всё это свидетельствовало о чрезмерных замашках и служило предсказанием неспособности защитить границу по Дунаю, а с ней и Балканский полуостров (а потому и Грецию) от вторжения аваров и от славянской оккупации.

Поэтому обвинение в чрезмерных замашках предполагает обвинение в стратегической некомпетентности – или, попросту говоря, в отсутствии обычного здравого смысла: унаследовав по восшествии на престол войну с неизменно агрессивными Сасанидами, Юстиниан должен был знать о том, что за персидским фронтом нужно следить и в военное, и в мирное время. Оставшиеся же военные силы были бы необходимы на «северном фронте» империи, от Далмации до Дуная, который в 533 г. не подвергался нападениям, но рано или поздно должен был им подвергнуться в водовороте переселения народов, по-прежнему бурлившем за границами империи. Этот северный фронт действительно был первостепенно важным оборонительным периметром империи, защищавшим ценные придунайские земли до самой Адриатики и ограждавшим Грецию, равно как и Фракию, – а значит, и сам Константинополь. Северный фронт представлял собою также главную площадку для набора бойцов в войско империи, включая сюда и то местечко неподалёку от крепости Бедерианы, где сам Юстиниан родился и провёл первые годы своей жизни, когда он был ещё Петром Савватием.

Решение снарядить дальнюю экспедицию, пусть даже для того чтобы захватить богатые нивы Африки и освящённый славой Первый Рим, пренебрегая при этом защитой континентальных подступов к имперской столице, было поэтому столь очевидной стратегической ошибкой, что выдавало слабый ум – не ум Юстиниана, каким мы его знаем. Конечно, верно, что история – это память о преступлениях и глупостях, совершённых человечеством, и немало глупых войн было затеяно после 533 г., так что Юстиниан не остался бы в одиночестве, если бы действительно забыл о первостепенной необходимости защитить то место, где он сам родился, и свою столицу.

Но есть совсем иное объяснение, отчасти основанное на свидетельствах столь же древних, что и само событие, отчасти же весьма новое – настолько новое, что его ещё не включили в более обстоятельные исследования деятельности Юстиниана и его войн, а тем более – в общие курсы истории[151]. Значительное новое историческое свидетельство появляется очень редко и при этом всегда вследствие удачных раскопок. Это верно и для данного случая, хотя само по себе это свидетельство не является ни эпиграфическим, ни нумизматическим, ни археологическим в традиционном смысле, поскольку обнаружено оно в ДНК костей скелета и в кернах льда.

Сначала древнее свидетельство: в книге II, главе XXII «Войн» Прокопия мы читаем:

Около этого времени [с 541 г.] распространилась моровая язва, из-за которой чуть было не погибла вся жизнь человеческая. Возможно, всему тому, чем небо поражает нас, кто-либо из людей дерзновенных решится найти объяснение. <…> Причину же этого бедствия невозможно ни выразить в словах, ни достигнуть умом… Ибо болезнь разразилась не в какой-то одной части земли, не среди каких-то отдельных людей, не в одно какое-то время года, на основании чего можно было бы найти подходящее объяснение её причины, но она охватила всю землю, задела жизнь всех людей… она не щадила ни пола, ни возраста… Пусть каждый, философ или астролог, говорит об этих явлениях как ему заблагорассудится, я же перехожу к рассказу о том, откуда пошла эта болезнь и каким образом губила она людей.

Началась она у египтян, что живут в Пелусии. Зародившись там, она распространилась в двух направлениях… На второй год после появления этой болезни она в середине весны дошла до Византия, где в ту пору мне довелось жить. Большинство же ни во сне, ни наяву не ведали того, что произойдёт… Охватывала она их следующим образом. Внезапно у них появлялся жар… При этом тело не теряло своего прежнего цвета и не становилось горячим, как бывает при лихорадке, и не было никакого воспаления… В самом деле, никому из тех, кто впал в эту болезнь, не казалось, что им предстоит умереть. У одних в тот же день, у других на следующий, у третьих немного дней спустя появлялся бубон, не только в той части тела, которая расположена ниже живота и называется пахом (бубоном), но и под мышкой, иногда около уха… Одни впадали в глубокую сонливость, у других наступал сильный бред… Одни умирали тотчас же, другие много дней спустя, у некоторых тело покрывалось какими-то черными прыщами величиной с чечевицу. Эти люди не переживали и одного дня, но сразу же умирали. Многих приводило к смерти неожиданно открывшееся кровотечение…[152]

В следующей, XXIII главе мы переходим к демографическим последствиям:

В Византии болезнь продолжалась четыре месяца, но особенно свирепствовала в течение трёх. Вначале умирало людей немногим больше обычного, но затем смертность всё более и более возрастала: число умирающих достигло пяти тысяч в день, а потом и десяти тысяч и даже больше…[153]

Три месяца, то есть 90 дней, величайшей чумы, по 5000 жертв в день – получается 450 000; если же принять цифру 10 000 жертв в день, мы получим 900 000, а Прокопий говорит даже о большей ежедневной смертности, приводя цифры, представляющиеся невозможными.

Когда Прокопий пишет как историк, а не как полемист, его современные коллеги обычно считают его достоверным источником, но относительно пандемии есть две веские причины сильно подозревать его. Во-первых, в эпоху, когда не было статистики, не существовало и данных о смертности, которые можно было бы внимательно изучить и включить в текст, тогда как импрессионистические оценки последствий эпидемий, как известно, вводят в заблуждение: никто из читавших сухие отчёты о СПИДе в США, когда эта болезнь впервые привлекла к себе всеобщее внимание, никогда не догадался бы, что её демографические последствия будут незначительны.

Вторая причина упоминалась всегда, но зазвучала по-новому с появлением структуралистских подходов к изучению текстов. Как всякий здравомыслящий человек, Прокопий бесконечно почитал Фукидида и пытался подражать его языку, отделённому от обычного греческого эпохи Прокопия более чем тысячелетием. И происходит следующее: Фукидид наиболее душераздирающе писал о чуме в его времена в той части своего сочинения, которая сейчас издаётся как книга II его «Истории», а Прокопий явно пытается подражать его манере в своём тексте, издаваемом сейчас как книга II его «Войн», включая рассказ о происхождении чумы: «Эта болезнь началась, как утверждают, в Эфиопии за Египтом, а затем спустилась в Египет… Затем она внезапно обрушилась на жителей Пирея». Далее идёт тщательно составленное, очень подробное описание симптомов болезни («…на людей прежде всего нападал жар в голове…»)[154], которому Прокопий опять же явно стремился подражать. Поэтому его свидетельство не принимается в расчёт, а иногда даже расценивается как грубейшее преувеличение[155].

Конечно, все согласны в том, что пандемия была, причём весьма масштабная; и согласны не только потому, что настолько доверяют Прокопию, но также из-за того, что все другие сохранившиеся тексты, современные этим событиям или повествующие о них ретроспективно, упоминают её, причём иногда с некоторыми подробностями[156].

Один из таких текстов принадлежит Евагрию Схоластику из Антиохии, высокообразованному юристу, приступившему к начальному образованию в 540 г., за год до начала пандемии, и потерявшему жену, дочь, внука и других родственников при очередном рецидиве чумы, который сам он пережил. Его «Церковная история», написанная около 593 г., даёт описание пандемии «на её 52-м году». Начинает он с происхождения болезни: «Она вышла, как говорили, из Эфиопии…» Затем он описывает её симптомы: «…у некоторых она начиналась с головы – причём глаза наливались кровью, лицо опухало…»[157]

Высокообразованный Евагрий тоже явно отсылает к Фукидиду, но источники, не затронутые влиянием афинского историка, также описывают неслыханную катастрофу. Прежде всего это относится к «Хронике» Псевдо-Дионисия Телль-Махрского, написанной на сирийском, то есть на позднем восточноарамейском языке в северной Месопотамии в восьмом веке, но сохранившей утраченный источник, современный описываемым событиям, книгу о пандемии, написанную высокопоставленным священнослужителем и историком Иоанном Эфесским. Запись под 855 г. Селевкидской эры (=543/544 г.) гласит: «Была великая и страшная чума во всём мире во дни императора Юстиниана», а затем продолжается горькими жалобами в духе Плача Иеремии:

на трупы, распадающиеся и гниющие на улицах, ибо некому было похоронить [их];

на большие и малые дома, прекрасные и желанные, которые внезапно превратились в могилы…

…

на корабли среди моря, чьи моряки были внезапно сражены… и они стали могилами… и продолжали плыть по волнам;

…

на брачные покои, где находились наряженные невесты, но внезапно там оказались лишь безжизненные и устрашающие трупы…

…

На большие дороги, превратившиеся в пустыню…[158]

Далее хронист перечисляет заражённые чумой провинции империи: все египетские провинции, Палестина до самого Красного моря, Киликия, Мисия, Сирия, Иконий (ныне Конья в центральной Анатолии), Вифиния, Асия (северная Анатолия), Галатия, Каппадокия. В тексте есть упоминание о том, что «мы видели» во время путешествия из Сирии до самой Фракии за Константинополем:

(деревни)…где больше не было жителей;

почтовые станции на дорогах [пункты проверки, а также отдыха для имперской курьерской службы], полные тьмы и одиночества, наводящие ужас на всякого, кому случится зайти в них и оставить их;

брошенный скот, бродящий по горам, и нет пастуха, который собрал бы его;

стада одичавших овец, коз, быков и свиней…

поля во всех странах, через которые мы проезжали на пути из Сирии во Фракию, изобилующие пшеницей, вполне созревшей и стоящей прямо, но не было никого, кто сжал бы её [159].

Это не просто литературное подражание, но скорее описание демографической катастрофы, при которой ежедневно гибло от 5000 до 10 000 человек, именно так, как писал Прокопий; если это описание правдиво, в этой катастрофе вымерла бы половина населения империи за очень короткое время. Кроме того, если это действительно было так, произошла бы также институциональная катастрофа: когда половина солдат сплочённых армейских подразделений гибнет, эти подразделения теряют не половину своей боеспособности, а всю её целиком или почти всю. Все составляющие имперской военной системы, службы сбора налогов, распоряжения центральной администрации, оружейные мастерские, склады припасов, бригады строителей крепостей, военные и прочие корабли, а также воинские подразделения повсюду оказались бы в столь же затруднительном положении, а их уцелевший личный состав, скорее всего, разбежался бы, чтобы ускользнуть от пандемии, или устремился бы к своим больным семьям, или впал бы в оцепенение, или был бы ослаблен болезнью, или просто деморализован, так что пятидесятипроцентная смерть привела бы к более чем пятидесятипроцентной недееспособности.

Таково древнее повествовательное свидетельство; если оно правдиво в отношении масштабов демографического бедствия, то могло бы непосредственно объяснить нам, почему боеспособность Юстиниана упала столь решительно, начиная с 541 г., бесповоротно разрушив его амбициозные планы.

Но это древнее свидетельство не может быть убедительным, потому что в нём нет достойных доверия цифр, и на этом именно основании оно было отвергнуто. Вот лишь один пример из многих: один особенно плодовитый современный историк, трудам которого многим обязаны настоящие страницы, пишет так:

Учёная ортодоксия, на которую производят сильное впечатление живописные и эмоциональные рассказы современников-очевидцев, Прокопия и Иоанна Эфесского, согласна с тем, что чума привела к катастрофическим и необратимым людским потерям в пределах Римской империи: возможно, целая треть населения вымерла повсюду, а ещё больше того – в Константинополе и в других очень больших и нездоровых городах; но в лучшем случае это следует рассматривать как всего лишь одну причину в числе многих[160].

Иными словами, Прокопий преувеличивает, и это преувеличение означает: «возможно, целая треть населения». В оценке правления Юстиниана, данной в последнем издании самого авторитетного обзора истории поздней античности, основные данные учитываются – включая налоговое законодательство, необходимость в котором была вызвана смертью множества налогоплательщиков; но вывод гласит, что чума была лишь одним из бедствий («были и другие бедствия, прежде всего землетрясения, одно из которых разрушило знаменитую юридическую школу в Берите (Бейруте)…»), последствия которого только подлили масла в огонь: «Трудности Юстиниана усугубились из-за внезапной вспышки бубонной чумы…»[161]

Новые данные, разделяющиеся на две группы, окончательно доказывают правоту Прокопия: это была не просто ещё одна вспышка болезни, не просто ещё одно бедствие, вскорости стихнувшее: это была не знавшая прецедентов в истории пандемия, вполне способная истребить даже больше трети населения.

Во-первых, в исследовании, опубликованном в 2005 г., содержится впервые полученное с помощью анализа ДНК окончательное доказательство того, что заболевание, ставшее причиной «Юстиниановой чумы», было вызвано исключительно заразным и исключительно смертоносным биоваром палочки бубонной чумы (Yersinia pestis)[162]. Это заболевание в корне отличается от чумы, описанной Фукидидом, да и от любой другой чумы, известной ранее. Когда Yersinia pestis снова появилась как агент «Чёрной смерти», примерно с 1334 г. в Китае и с 1347 г. в Европе, некоторый остаточный иммунитет должен был сохраниться, но для населения империи в 541 г. это был совершенно новый патоген, и поэтому у тогдашних византийцев не было приобретённого иммунитета в отличие от гораздо менее распространённой естественной сопротивляемости.

В силу этого патоген был исключительно заразен; иначе говоря, его способность вызывать заболевание была очень высока; говоря практически, укус блохи, переносившей палочку Yersinia pestis в 541 г., гарантировал инфекцию, чего, разумеется, не было с привычными патогенами, поскольку многие люди обладают приобретённым иммунитетом к ним. Поэтому уровень инфекции в 90 % или выше был возможен среди людей, которых кусали блохи, а в древности таковым был практически каждый. Сам Юстиниан, как и наш свидетель Евагрий, заразился этой болезнью в числе других людей, переживших бедствие. Ведь заразность – одно дело, а смертоносность – другое. В самом деле, в силу очевидных причин очень заразные болезни не очень смертоносны: обычные биовары гриппа причиняют смерть лишь немногим из их весьма многочисленных жертв.

Но это было бы неверно в отношении биовара бубонной чумы, Yersinia pestis, в 541 г., потому что он был совершенно новым для заражённого населения. Если прибегнуть к сравнению, что при вспышке птичьего гриппа в 2003–2006 гг., вызванной новым патогеном А/Н₅Ν₁, было заражено всего 263 человека в Индонезии, Вьетнаме и ещё в десяти странах – иными словами, заразность этого патогена крайне низка, если учесть, что многие миллионы людей вступали в контакт с заражённой птицей в этих и в иных странах. Зато смертоносность этого заболевания была действительно высока: 158 человек из числа заражённых умерли, что составляет 60 %, то есть в шестьдесят раз больше, чем средняя смертоносность холеры, представляющей собою тем не менее заболевание страшное и всё ещё причиняющее немало смертей. И конечно же, именно поэтому весь мир встревожился по поводу птичьего гриппа, несмотря на невысокую заразность этой болезни, которую можно подхватить, только съев сырой кусок заражённой птицы, либо воздушно-капельным путём, или же просто в силу очень несчастного случая.

В пандемии 541 г. смертность в 50 % или выше была столь же возможна, как это было недавно с переносчиком птичьего гриппа (А/Н Ν_χ), поскольку в обоих случаях биовар был совершенно новым, так что у населения не было приобретённого иммунитета. Посему то, что казалось невероятным, если не невозможным, серьёзным историкам, на разумных основаниях считавшим уровень смертности в одну треть населения преувеличенным из-за куда более низкого уровня смертности всех иных известных пандемий, было в высшей степени возможно – и даже на уровне выше 30 %.

Второй же источник новых данных указывает: то, что «могло» случиться, случилось в действительности. Климатология сейчас заражена пристрастной полемикой, но результаты исследований ледовых кернов, демонстрирующие повышение уровня углекислого газа в атмосфере за последние десять тысяч лет, сомнению не подлежат. «Антропогенное» объяснение, недавно предложенное одним выдающимся климатологом, приведшим много убедительных свидетельств, заключается в том, что вырубка лесов в сельскохозяйственных целях, заменяющая естественные зелёные массивы засаженными полями и повышающая численность стад скота, особенно скота, производящего метан, как минимум в той же мере повлияла на повышение уровня углекислого газа в атмосфере за последние несколько тысяч лет.

В таком контексте обращают на себя внимание два резких и значительных снижения уровня содержания углекислого газа во льду, одно из которых примерно соответствует 541 г., что даёт внешнее свидетельство неслыханного демографического бедствия, вызвавшего распространившееся на широкой территории возвращение возделанных полей к естественному зелёному покрову, а также пожирание брошенного травоядного скота (на территории империи всё ещё водились стаи волков, медведи, львы и гепарды, а в восточной Анатолии – каспийские тигры)[163]. Климатологические свидетельства носят более решающий характер, чем доступные доселе археологические, но последние полностью согласуются с первыми; в заключении одного из написанных недавно обзоров говорится:

…экспансия поселений, бывшая столь характерной для большей части сельской и городской Сирии в пятом и шестом веках, внезапно оборвалась в середине шестого века. Есть свидетельства тому, что новая застройка почти прекратилась, хотя обновление домов и пристройка к ним продолжались в сельских районах…[164]

Между прочим, последнее замечание легко объяснимо формированием новых семей из сохранившихся остатков тех семей, что существовали до начала чумы. Взятые вместе, новые данные биологии и климатологическая теория взывают к новой оценке Юстиниана и его политики. Он мог бы добиться таких же успехов в осуществлении своих военных амбиций, как это удалось ему с амбициями юридическими и архитектурными. Империя потерпела крах из-за Yersinia pestis, из-за бубонной чумы, которая страшно ослабила её в военном отношении, если сравнивать с её врагами, которые не понесли столь огромного ущерба, ибо не были столь инфицированы: то ли потому, что были не столь цивилизованны, то ли потому, что не столь организованы (это прежде всего), а потому не столь уязвимы перед лицом крушения всех социальных установлений.

Совершенно неожиданно, когда границы лишились своих защитников (прекращение чеканки монет в византийских военных пунктах на границах Сирии и Аравии засвидетельствовано давно, хотя объяснялось неверно)[165], крепости были покинуты, некогда процветавшие провинции опустошены, административная машина чрезвычайно ослаблена, и империя оказалась в коренным образом изменившемся мире, в котором кочевники из степи и из пустыни находились в гораздо более выгодном положении, чем империи, а не столь цивилизованная Персидская империя также пользовалась относительными преимуществами.

И всё же то, что сделал Юстиниан, не могли сделать его предшественники. Именно ему принадлежало решение полностью разрушить державу вандалов, завоевавших Африку, и ему это удалось. Поэтому, когда племена туземцев стали совершать набеги из пустыни и с гор Аврасии, у покорённых вандалов не нашлось ополчения, чтобы сопротивляться им (а тем более не нашлось его у зависимого вандальского государства), так что сражаться с ними вынуждено было войско империи, и без того перегруженное другими задачами. Равным образом имелись многообещающие возможности захватить Италию путём мирных переговоров, не прибегая к вторжению и к полномасштабной войне, чтобы уничтожить державу остготов. Высадке византийских войск с отвоёванной Сицилии в континентальную часть Италии в 535 г. предшествовали тайные переговоры с королём Теодахадом; речь шла либо о сделанном ему предложении остаться подчинённым правителем зависимого государства, либо о вознаграждении поместьями, приносившими ежегодный доход в 86 400 солидов – заработок 43 200 бедняков. Возможно, 100 000 солидов или компромиссное решение о королевском статусе устроили бы Теодахада. Преемники Юстиниана сделали бы это, а он не сделал – до начала пандемии.

После этого не было иного выбора, кроме одного: возвратиться к зачаточной Феодосиевой стратегии, «дипломатическая» сторона которой основывалась на простой арифметике войны и мира. Во время мира экономика империи была исключительно продуктивна по меркам того времени, принося такие поступления от налогов, которые позволяли выплачивать крупные суммы агрессивным соседям, чтобы они вели себя тихо, – причём это золото очень скоро возвращалось в империю в виде платы за те товары, которые были столь желанны этим «соседям», не умевшим их производить.

Когда в 559 г. тюрки-кутригуры из Понтийской степи под предводительством Забергана совершили набег, проникли в Грецию и достигли Константинополя, чиня, как всегда, насилия, о которых Агафий Схоластик сообщает, чтобы пощекотать нервы себе самому и своим читателям («похищались и многие благородные женщины, и даже ведущие непорочную жизнь подвергались величайшему бедствию, становясь жертвой разнузданной страсти варваров»)[166], Юстиниан вызвал Велизария (которому исполнилось тогда 53 года) из отставки, чтобы тот отразил врагов, располагая церемониальной дворцовой гвардией, 300 ветеранами и толпой добровольцев, но затем предпринял более решительные действия:

…Юстиниан… не давал отдыха вождю утригуров [другое племя огуров] Сандилху, частыми посольствами и другими способами подстрекая его во что бы то ни стало воевать против Забергана. К увещаниям император присоединил и обещание, что передаст Сандилху то жалованье, какое от Римской державы назначено было Забергану, если только Сандилх одолеет кутригуров. Сандилх хотя и желал быть в дружеских сношениях с римлянами, однако же так писал к царю: «Было бы неприлично и притом беззаконно вконец истребить наших единоплеменников, не только говорящих одним языком с нами, ведущих одинаковый образ жизни, носящих одну с нами одежду но притом и родственников наших [т. е. тюрок-огуров], хотя и подвластных другим вождям. При всем том (так как того требует Юстиниан!) я отниму у кутригуров коней и присвою их себе, чтобы им не на чем было ездить и невозможно было вредить римлянам». Это Юстиниан и попросил его сделать[167].

Альтернативное решение, то есть вступление в войну, могло быть весьма успешным на уровне тактическом и оперативном, но даже в случае полной победы единственным определённым результатом была бы её цена, тогда как выгода могла быть лишь временной, ибо разгром одного врага освобождает место другому Феофилакт Симокатта, принадлежавший к следующему за Юстинианом поколению и доживший до того времени, когда Сасанидская Персия была разгромлена, а её место заняли армии ислама, включил этот аргумент в речь, вложенную им в уста персидского посла к императору Маврикию (582–602 гг.). Посол утверждает, что Рим не обретёт выгоды, если персидская держава будет полностью уничтожена:

Нельзя, чтобы одна монархия взяла на себя бесчисленные заботы об устройстве мира и одним только веслом своего разума могла управлять всеми людьми, которых видит под собою солнце. <…> Отсюда видно, что, если персы потеряют власть, она тотчас же перейдет к другим… В качестве примера этого можно привести всем известный стремительный и невероятный поход македонского юноши. С юных лет став любимцем счастья и на короткое время обрадованный им, Александр… весь подлунный мир стремился ввергнуть в рабство, подчинить единой и нераздельной власти. Но его стремительность вскоре угасла вместе с жизнью, и все дела вновь, так сказать, распались в многовластии отдельных правителей… Какая же выгода будет для дел ромеев, если персы потеряют власть и передадут деспотическую власть другому племени?[168]

Трудно представить себе, что империя смогла бы пережить следующее столетие острых внутренних кризисов и опустошительных нашествий, не выработав новой стратегии. Она добилась непомерного могущества, увеличив силу, которую можно было получить от войска, сильно сократившегося в численности, и соединив эту военную силу со средствами и техникой убеждения, составляющего самую суть дипломатии, к которой мы теперь и обратимся.