Предисловие
Когда в 395 году н. э. управление Римской империей было поделено между двумя сыновьями Феодосия I (западная часть отошла Гонорию, восточная – его брату Аркадию), едва ли кто смог бы предсказать, сколь разительно несхожими будут судьбы этих государств. Сначала западную половину империи защищали военачальники-германцы; затем они стали в ней хозяйничать; постепенно туда стало проникать всё больше и больше мигрантов-германцев, то с согласия империи, а то и без оного; наконец, она распалась на части вследствие прямых вторжений. При этом Западная империя чем дальше, тем больше теряла налоговые поступления, утрачивала контроль над территориями и своё политическое самоотождествление с Римом как таковым, так что низложение последнего римского императора Ромула Августула 4 сентября 476 г. стало всего лишь формальностью. Конечно, кое-где удавалось примениться к завоевателям, наблюдались и случаи культурной интеграции, однако новомодному представлению о почти мирной иммиграции и постепенном преображении в безмятежную «позднюю античность» противоречат подробные сведения о жестокости, разрухе и катастрофических утратах материальных удобств и культурных достижений, восполнить которые оказалось невозможно в течение целого тысячелетия (если это вообще было возможно)[1].
Совсем иной была судьба восточной части Римской империи, управлявшейся из Константинополя. По нынешнему обыкновению мы называем эту часть Римской империи Византийской, хотя для её правителей и подданных, ромеев, она была Римской и едва ли они могли отождествить себя с провинциальным Византием, древним греческим городом, который Константин в 330 г. превратил в столицу империи и в Новый Рим. Подчинив собственных военачальников-германцев и искусными манёврами сдержав гуннов Аттилы в ходе ужасного кризиса V века, уничтожившего западную часть империи, Византийская империя выработала стратегический метод, позволивший ей отражать волны завоевателей, накатывавшие одна за другой в течение более восьми веков (и то лишь по самым скромным подсчётам).
Восточная империя непрестанно подвергалась нашествиям новых и прежних врагов, появлявшихся из бескрайних евразийских степей, с Иранского плато, где находилась родина империй, со Средиземно-морского побережья и из Месопотамии, подпавшей под владычество ислама в седьмом веке, и, наконец, из стран Запада, заново набравших силу. И всё же империя не потерпела полного краха вплоть до завоевания Константинополя в 1204 г., происшедшего во время Четвёртого крестового похода; но даже после этого она вновь ожила, пусть и в значительно меньших размерах, просуществовав до окончательной победы Османов в 1453 г.
Одной только военной силы было достаточно для полной безопасности Римской империи, когда она ещё была едина и процветала, когда занимала всё побережье вокруг Средиземного моря, простираясь и значительно глубже. Умеренных налогов и набора добровольцев хватало для того, чтобы содержать флот и войско численностью около трёхсот тысяч человек[2], которые проходили постоянную тренировку в приграничных фортах и гарнизонах легионов, откуда в действующие войска могли набираться особые отряды вексилляриев (vexillationes) для подавления редких бунтов или для отражения вторжений. Но вплоть до третьего века римлянам редко приходилось сражаться для того, чтобы воспользоваться преимуществами своих вооружённых сил.
Карта № 1. Раздел империи после смерти Феодосия I в 395 г.
В каждой приграничной провинции были цветущие города и продуктовые склады, искушавшие соседей империи, но последние обычно предпочитали голодный мир неотвратимым и жестоким репрессиям Рима, если не полному уничтожению. Располагая превосходящей военной силой, римляне на пике развития своей империи могли выбирать между простым устрашением (с карательными мерами в случае необходимости), для чего требовались только полевые войска, и активной защитой границ, что требовало повсеместно расположенных гарнизонов. Оба этих метода попеременно применялись в течение первых двух столетий нашей эры. И даже впоследствии, когда старые и новые враги за Рейном и Дунаем объединились в мощную военную конфедерацию, тогда как на Востоке могущественная Сасанидская Персия сменила свою более слабую предшественницу, Аршакидскую Парфию, римская армия была ещё достаточно сильна для того, чтобы успешно сдерживать их благодаря новой стратегии глубокой обороны[3].
Но у Византии никогда не было таких огромных военных сил. Административный раздел империи в 395 году (он ещё не был разделом политическим, поскольку оба брата совместно правили обеими частями) следовал линии границы между Востоком и Западом, впервые проведённой Диоклетианом (284–305 гг.), который разделил весь Средиземноморский бассейн почти ровно пополам. Этот раздел был проведён тщательно, но вследствие него Восточная Римская империя оказалась состоящей из трёх частей на трёх различных континентах.
В Европе на восточной границе находились Мёзия Первая и Превалитания (на территории совр. Сербии и Албании), включая также земли, расположенные в современных Македонии и Болгарии, на Черноморском побережье Румынии, в Греции, на Кипре, в европейской Турции (древней Фракии), а также сам Константинополь.
В Азии в состав империи входил обширный Анатолийский полуостров, большая часть которого в настоящее время относится к азиатской Турции, а также Сирия, Иордания, Израиль и узкая полоска Ирака в провинциях Месопотамия и Осроена.
В Северной Африке империя владела областями Египта вплоть до Нила в провинции Фиваида, а также восточной частью современной Ливии, состоявшей из Верхней и Нижней Ливии (последняя ранее называлась Киренаикой).
Это богатое наследство с плодородными землями и населением, исправно платящим налоги, досталось первому правителю Восточной империи Аркадию (395–408 гг.). Наибольшую ценность представляли Египет, экспортировавший зерно, а также плодородные равнины прибрежной Анатолии. Лишь Балканы в последнее время тяжко пострадали от набегов и вторжения готов, гепидов и гуннов.
Но с военно-стратегической точки зрения Восточная империя в сравнении с Западной державой находилась в положении весьма невыгодном[4]. Вдоль всей восточной границы, протянувшейся на пятьсот миль от Кавказа до Евфрата, ей всё ещё приходилось противостоять неизменно агрессивной иранской империи Сасанидов, которая с давних пор была самым опасным противником даже для единой империи; но теперь Византия уже не могла призвать на помощь подкрепления из западных войск. Правда, в последнее время стали утверждать, что у римлян выработался своего рода «иранский комплекс», восходящий к сокрушительному поражению при Каррах (ныне Харран в Турции) в 53 г до н. э., тогда как сама держава Сасанидов не была слишком уж экспансионистской[5].
Возможно, так оно и было, но сами правители Ирана именовали себя «Шаханшах (царь царей) Ирана и не-Ирана» (Šahan Šah Ērān ud Anērān).
К Ирану относились Персия, Парфия, Месан, Хузистан, Ассирия, Адиабена, Аравия, Азербайджан, Армения, Грузия, Кавказская Албания, Баласкан, Парешвар, Мидия, Гурган, Герат, Мерв, Абаршахр, Керман, Сеистан, Туран, Макран (Мекран), Кушаншахр, Кашгар, Согдиана, «гора Чача» (Ташкент), а также Оман по ту сторону моря. Сюда входили и некоторые территории, принадлежавшие тогда Византии, а также зависимые от неё государства на Кавказе и в Армении, равно как и центральноазиатские области, где византийцы, конечно, никогда не правили, но имели важные стратегические интересы – а именно ряд сильных союзников[6].
Ситуация на северо-востоке была почти столь же сложной: здесь византийцам приходилось оборонять свои дунайские границы от накатывавших одна за другой волн захватчиков из Великой Евразийской степи: гуннов, авар, оногуров-булгар, мадьяр (венгров), печенегов и, наконец, куман. Все они были конными лучниками и, по сути, представляли для Византии большую опасность, чем германские племена на Рейне – для Западной империи. Кроме того, даже готы, в иных случаях грозные, в ужасе бежали от надвигающихся гуннов – а ведь это было ещё до того как Аттила объединил гуннские кланы и усилил их своими подданными из других народов: аланами, гепидами, герулами, ругами, скирами и свевами.
В отличие от Восточной империи внутренние земли западной части были в сравнительно безопасном положении: побережье Северной Африки, бывшее тогда плодородным и вывозившее множество зерна, весь Иберийский полуостров, защищённый Пиренеями, провинции Южной Галлии, расположенные далеко от опасного Рейна, и сама Италия, надёжно прикрытая щитом Альп. География Восточной империи была совсем иной: кроме Египта и восточной Ливии, большая часть её территорий лежала слишком близко к опасным границам, будучи поэтому лишена значительной стратегической глубины. Даже Анатолия, которая, несомненно, прикрывала Константинополь от нашествий с суши, с востока, была по большей части населена и плодородна на узкой полоске земли вдоль Черноморского и Средиземноморского побережий, открытой нападению с моря.
Итак, перед лицом более могущественных врагов и в силу менее выгодного географического положения Восточная империя была, несомненно, куда более уязвима, чем Западная.
Тем не менее именно Западная империя прекратила существование в течение пятого столетия. В сущности, Восточная, или Византийская, империя на столь значительный срок пережила Западную потому, что её правители сумели стратегически приспособиться к ухудшившимся обстоятельствам, разработав новые способы справляться со старыми и новыми врагами. Войско и флот, а также имевшая чрезвычайное значение бюрократия, занятая сбором налогов и содержавшая не только войско и флот, но и императора со всеми его сановниками, в течение столетий претерпели значительные перемены, но при этом сохранялась известная непрерывность в общем стратегическом поведении. В сравнении с единой Римской империей прошлого Византия полагалась не столько на военную силу, сколько на всевозможные формы убеждения: вербовку союзников, запугивание врагов, стравливание старых и новых, а также потенциальных противников между собой. Более того, когда византийцам всё же приходилось воевать, они старались не столько уничтожить врагов, сколько сдержать их: как для того, чтобы сберечь военную силу, так и потому, что нынешний враг завтра может стать союзником.
Так было в начале пятого века, когда орды гуннов под предводительством Аттилы, сметающие всё на своём пути, были отражены с минимальным использованием силы и максимальным – убеждения: в итоге Аттила пошёл не на Восточную, а на Западную империю. Так обстояло дело и спустя восемь столетий: в 1282 г., когда могущественный Карл Анжуйский собирался вторгнуться из Италии, намереваясь захватить Константинополь, его внезапно остановила утрата Сицилии, где вспыхнул мятеж, ставший следствием заговора между императором Михаилом VIII Палеологом (1259–1282 гг.), королём далёкого Арагона Петром III и непревзойдённым интриганом Джованни да Прочида. В своих воспоминаниях Михаил писал: «Если я скажу, что свободу, которую уготовал им Бог, уготовал чрез нас, то скажу нечто согласное с истиной»[7].
Таким образом, эпически долгое выживание Восточной Римской империи стало возможным благодаря её исключительным стратегическим успехам. За этим должно было стоять нечто большее, чем простые победы в сражениях: ведь счастливые победы не могут длиться в течение восьми столетий. И действительно, империя потерпела немало поражений, причём некоторые из них казались катастрофическими. Неоднократно большая часть страны оказывалась в руках захватчиков, да и сам Константинополь несколько раз подвергался осаде со времени своего основания в 330 г. вплоть до его разрушительного захвата в 1204 г. в ходе католического Четвёртого крестового похода. После восстановления это была уже не настоящая империя, а всего лишь греческое царство, окончательно прекратившее существование в 1453 г.
Стратегический успех Византийской империи был совсем иного порядка, нежели сколь угодно большое число тактических побед и поражений. Это была стойкая способность столетие за столетием создавать непропорционально высокую мощь из любой военной силы, которую удавалось набрать, сочетая её со всеми приёмами убеждения и руководствуясь при этом более обширными сведениями. В наше время это стоило бы назвать дипломатией и разведкой, если при этом пренебречь глубоко бюрократическим характером этих понятий в нынешнюю эпоху. Не имея ни министерства иностранных дел, ни разведывательных служб, Византийская империя не располагала ни профессиональными дипломатами, ни разведчиками. Были всего лишь чиновники разных рангов, иногда исполнявшие эти обязанности попеременно или наряду с другими. Убеждать иностранных правителей и другие народы сражаться с врагами империи (что было труднее всего именно в периоды слабости, когда такое убеждение было нужнее всего) – такова была одна из простейших точек приложения сил византийской дипломатии, как мы увидим далее, хотя она вполне могла быть и важнейшей.
Что же касается разведки, то можно сказать, что император и его чиновники не могли даже наладить систематический сбор информации, как мы, наверное, выразились бы сегодня, так что шпионаж, со всеми его извечными ограничениями, был единственным средством получения разведывательных данных. И всё же, как бы слабо, по нынешним меркам, ни были осведомлены византийцы, знали они несравненно больше современных им правителей других держав. Прежде всего, хотя у них не было точных карт (высказывались даже утверждения о том, что римляне были просто не способны мыслить в картографических категориях)[8], всё же их дорожное строительство подтверждает, что они были прекрасно осведомлены о направлениях и длине дорог. Этого было вполне достаточно, чтобы манипулировать ещё менее осведомлёнными чужестранцами, особенно вновь прибывшими вождями степняков[9]. Ближайший современник событий, историк и дипломат Менандр Протектор, сохранил в своих записках горькую жалобу тюркского вождя в 577 г.:
Зачем вы, римляне, отправляющихся в Византию посланников моих ведете через Кавказ, уверяя меня, что нет другой дороги, по которой бы им ехать? Вы для того это делаете, чтобы я по трудности этой дороги [высокогорье, труднопроходимое для лошадей] отказался от нападения на римские области. Однако мне в точности известно, где река Данапр [Днепр], куда впадает Истр [Дунай], где течет Эвр [Марица]…[10]
Тут уже налицо прямая угроза, так как эти три реки указывают путь на Константинополь по степному коридору, лежащему к северу от Чёрного моря.
Карта № 2. Великая Евразийская степь
Иногда военных сил империи было достаточно для проведения масштабных наступательных действий, приводивших к захвату обширной территории. В этом случае дипломатия была занята главным образом тем, что добивалась уступок от других государств, устрашённых победами Византии, или по крайней мере пыталась удержать их от вмешательства.
Иногда войско и флот Византии были настолько слабы (или противник настолько силён), что само выживание империи становилось возможным только благодаря иностранным союзникам, завербованным много ранее или же прямо сейчас. Неоднократно бывало так, что воины из ближних или дальних народов, появившись своевременно, восстанавливали равновесие сил и спасали положение.
Как правило, между двумя этими крайностями имело место более сбалансированное сотрудничество, при котором дипломатия, руководствовавшаяся превосходством в осведомлённости, подкреплялась боеспособными вооружёнными силами, а вооружённые силы, в свою очередь, получали поддержку хорошо осведомлённой дипломатии. Все это вместе взятое, вкупе с некоторой удачей, было необходимо для того чтобы сохранить Восточную Римскую империю, потому что она изначально находилась в менее безопасном положении, чем Западная Римская империя, которую Византия, однако же, надолго пережила.
Безусловно, к убеждению обычно прибегали в первую очередь, но военная сила всегда была неотъемлемым орудием искусства управления византийской державой. Без неё всё было бесполезно – даже подарки с целью откупиться от нападения: ведь они лишь разжигают аппетит, если дающий их слаб. Поэтому поддержание достаточной боеспособности вооружённых сил было постоянной многосторонней задачей, с которой Византийская держава должна была справляться ежедневно, год за годом, столетие за столетием. Это стало возможно (пусть временами даже на самой нижней допустимой границе) благодаря двум существенно важным сторонам политики Рима, которые византийцам удалось сохранить надолго, тогда как Западная империя с этим не справилась.
Первой из них была система сбора налогов, которая по тем временам действовала исключительно успешно и с которой не мог соперничать ни один враг империи. После общего расчёта бюджета (что само по себе было изобретением с далекоидущими последствиями) общее количество поступлений, которое должен был обеспечить основной налог, то есть земельный (аннона), распределялось «сверху вниз»: сначала по провинциям, затем по городским районам в границах каждой провинции, а вслед за этим наступала очередь отдельных земельных владений в соответствии с оценкой доходности каждого участка[11]. Возможно, в седьмом столетии распределение общего имперского бюджета «сверху вниз» было прекращено, но сбор земельного налога с каждого поля согласно оценке его доходности продолжался в восходящем потоке поступлений[12].
Проблем было немало. Вполне очевидно, что жалованье, выплачивавшееся оценщикам, сборщикам налогов, бухгалтерам, аудиторам, инспекторам и контролёрам, было само по себе огромной статьёй расходов:
ведь эти чиновники составляли большую часть имперской бюрократии. Кроме того, чиновники вымогали взятки и другие незаконные платежи, перекачивая доходы в собственные карманы, – об этом можно судить по многочисленным законам против коррупции, издававшимся многими императорами. Кроме того, были законы, направленные на защиту мелких собственников: ведь этот класс был особенно любим многими императорами, поскольку либо сами мелкие землевладельцы, либо их сыновья считались наиболее вероятными кандидатами на военную службу. Из этого мы можем сделать вывод о том, что богатые землевладельцы использовали свое влияние, чтобы переложить налоги со своих обширных угодий на хозяев мелких участков и даже на арендаторов.
Однако, несмотря на все эти недостатки, фискальная машина, унаследованная Византией, имела одно решающее достоинство: она работала и год за годом, более или менее автоматически, поставляла в казну огромные суммы, главным образом в золоте. Этот поток поступлений шёл на покрытие расходов имперского двора и всей гражданской бюрократии, но большая их часть использовалась на содержание войска и флота. В результате сама циркуляция золота стимулировала развитие византийской экономики: чиновники, воины и моряки, получавшие жалованье, тратили свои деньги и тем самым создавали «ликвидный рынок» для земледельцев, ремесленников и всевозможных профессионалов, которые таким образом получали золото для уплаты налогов и для удовлетворения собственных рыночных потребностей[13].
Со стратегической точки зрения наиболее важным следствием упорядоченного налогообложения было содержание регулярной армии. В то время как враги Византийской державы по большей части вынуждены были довольствоваться племенным ополчением, добровольческими отрядами, лихими людьми или угнетёнными крестьянами, копавшимися на своих полях, чтобы обеспечить себя скудным пропитанием, византийцы могли позволить себе круглый год держать имперских воинов на жалованье и служилых моряков – хотя, как мы ещё увидим, имелись и «частично занятые» резервисты.
Это обстоятельство позволило возродить вторую существенно важную составляющую римской военной политики, которая в самом Риме разложилась уже к пятому столетию. Речь идёт о систематическом индивидуальном обучении новобранцев наряду с регулярными тактическими учениями воинских соединений и формирований. Это замечание может показаться само собой разумеющимся: что же ещё делать «служилому» солдату в регулярной армии? Но большинство тех, кто воевал с византийцами, не были «служилыми» воинами, они были «призывниками», набранными для сражений без специальной подготовки. У одних был огромный (пусть и ограниченный) боевой опыт, доставшийся им по традиции, у других же никакого опыта не было. Кроме того, военная подготовка как непрерывная деятельность требует не только наличия регулярной армии, но и высокой степени профессионализма. Даже сегодня большинство из ста пятидесяти с чем-то существующих в мире армий (и больших, и малых) из рук вон плохо обучают своих новобранцев. Последним обычно отводится недели две на инструктаж, посвящённый ношению формы и правилам поведения, муштре в казарме и строевой подготовке на плацу, а также стрельбе из личного оружия. После этого новобранцев определяют в воинские подразделения, которые время от времени участвуют в упражнениях, носящих по большей части ритуальный характер; очень редко их объединяют в формирования для выполнения манёвров. В реальной обстановке проявилась бы только неподготовленность каждого из солдат; поэтому куда большее предпочтение отдаётся показухе на плацу. (Однажды я стал свидетелем километрового марша батальона из 42 танков, которые умудрялись держать построение с точностью до дюйма: недели тренировок были потрачены на бесполезное шоу!)
В течение столетий византийское войско и флот то приходили в упадок, то восстанавливались, но выживание Византии в условиях постоянных войн, часто против численно превосходящего противника, было бы невозможно без весьма высокого уровня военной подготовки. Для Византии весьма характерно, что в 626 г., когда державе самым непосредственным образом угрожали объединённые силы Сасанидской Персии и авар (и те, и другие находились тогда на пике своего могущества), спасительным средством, применённым императором Ираклием (610–641 гг.), стало дерзкое контрнаступление, а началось всё с усердных тренировок:
[Ираклий] в провинциях набрал войско и к нему присоединил новобранцев. Начал упражнять их и приучать к военным действиям; разделивши войско на две стороны, приказал им делать ряды и бескровные нападения друг на друга, приучал их к военному крику, к шуму и возбуждению, чтобы на войне они не пугались, но смело и как бы на игрище шли против неприятеля[14].
Подобно своим нынешним коллегам и в отличие от традиционных воинов византийские воины были, как правило, обучены сражаться по-разному, в соответствии с особой тактикой, приспособленной к данной местности и к непосредственному врагу. В этой простой установке и заключался один из секретов выживания Византии. В то время как уровень мастерства противника мог быть самым разным, византийские воины шли в бой, обладая боевыми навыками, усвоенными через обучение, причём навыки эти можно было совершенствовать благодаря дальнейшей тренировке применительно к любым обстоятельствам. Благодаря этому византийские воины, их подразделения и войска были гораздо более разносторонними, чем их противники, владевшие лишь традиционными воинскими навыками своего племени или народа, усвоенными от старших через подражание и с трудом поддающимися переменам. Описывая сражение на реке Недао (Недава) в 454 г., где гунны потерпели сокрушительное поражение от своих восставших подданных-германцев, готский историк Иордан писал:
Можно было видеть и гота, сражающегося копьями (contis), и гепида, безумствующего мечом, и руга, переламывающего дротики в его [гепида?] ране, и свава, отважно действующего дубинкой, а гунна – стрелой, и алана, строящего ряды с тяжёлым, а герула – с лёгким оружием[15].
Конечно, готы могли также сражаться мечами, а гепиды – копьями; точно так же и классические римские трёхчастные вспомогательные войска, состоявшие из балеарских пращников, лучников-критян и копейщиков-нумидийцев, могли пользоваться и другими видами оружия. Но в то время как противники византийцев шли в бой с одним или двумя характерными для них видами оружия, будь то колющее копьё, меч, метательное копьё, дротик, праща, пика или составной лук с обратным изгибом, к шестому столетию византийские войска, как мы увидим в дальнейшем, были обучены сражаться любым из этих видов оружия. В личной схватке это давало им очевидное превосходство над большинством врагов, с которыми они сходились в битве, а наряду с упражнениями в боевых соединениях наделяло византийские войска большей тактической и операционной гибкостью.
Ко всему этому добавлялся высокий уровень большой стратегии Византии, что являлось уже её собственным достижением, а не было наследием прошлого, как фискальная система и римская традиция военной подготовки. В Византии не было ни органов планирования, ни формальных правил принятия решений, ни разработанных установок «национальной стратегии», что было бы чуждо ментальности того времени. Но она обладала культурой стратегического управления государством, возникшей примерно в седьмом веке и развивавшейся впоследствии.
Эта культура включала в себя высокий уровень военной науки, наглядно демонстрируемый дошедшими до нас книгами и руководствами по военному делу, которые до сих пор читаются с интересом. Существовала и солидная традиция разведки, документальных свидетельств о которой сохранилось, естественно, значительно меньше, хотя кое-какие следы её деятельности всё же можно обнаружить. И наконец, наиболее характерный аспект византийской стратегии: различные способы заставить правителей других государств и народов служить целям империи, либо поддерживая мир, либо ведя войны против врагов империи.
Византии приходилось либо выжить за счет стратегии, либо не выжить вообще. Мы уже видели, что Восточной империи как в географическом отношении, так и с противниками повезло куда меньше, чем Западной. Кроме того, она была лишена превосходящих ресурсов, которые единая империя могла развернуть в войне с самыми сильными врагами. Да и одного лишь упорного сопротивления здесь было бы недостаточно. Стойкость в войне вопреки всему часто приводит к самым неожиданным результатам. Случается так, что военные силы, казалось бы, многократно превосходящие врага, оказываются удержаны, обескровлены и в конце концов отражены защитниками, которых поддерживают силы неосязаемые и неодолимые: будь то воинская сплочённость, наличие исключительного предводителя, ревностная религиозная вера, заразительная политическая идеология, будь то просто твёрдая уверенность в себе. В истории Византии есть много эпизодов яростного сопротивления значительно превосходящим силам, столь же замечательных, как битва последнего императора Константина Палеолога 29 мая 1453 г.: имея всего пять тысяч верных ему воинов, он до последней капли крови бился в своём последнем сражении с войсками османского завоевателя Мехмеда II.
Верность, которую императоры умели воспитать в своих войсках, с большим успехом использовалась в бесчисленных сражениях вплоть до самого последнего; однако одним лишь упорным сопротивлением, сколь бы несгибаемым оно ни было, тоже не объяснишь выживание византийцев: ведь им часто приходилось схватываться с врагом, который был слишком силён для того, чтобы можно было долго противостоять ему в одних только оборонительных сражениях.
Лишь благодаря творческим ответам на новые угрозы, то есть благодаря стратегии, империя выживала столетие за столетием. Не единожды вследствие череды поражений она сокращалась в размерах до осаждённого города-государства. Не единожды мощные стены Константинополя подвергались натиску то с моря, то с суши, то с обеих сторон сразу. Но снова и снова удавалось завербовать надёжных союзников, чтобы они напали на нападающих, что позволяло имперским войскам восстановить равновесие, набраться сил и перейти в наступление. А когда захватчиков изгоняли, очень и очень часто под контроль империи попадали более обширные территории, чем прежде. Враги империи могли разгромить её войска и флот в сражении, но победить её великую стратегию они не могли. Именно это придавало империи такую стойкость на протяжении столь долгого времени: её величайшая сила была неосязаема и неуязвима для нападения.
Византийская стратегия была изобретена не сразу. Её начальные составляющие возникли как ряд сиюминутных ответов на неуправляемую угрозу со стороны гуннов Аттилы, которая оказалась «паче чаяния».
С тех пор как в имперских границах впервые были пробиты громадные бреши при императоре Деции (249–251 гг.) – один из множества подобных эпизодов имел место в 250 г., когда полчища франков переправились через Рейн и дошли до самой Испании, – были испробованы все меры к тому, чтобы исправить положение. Одни из них были эфемерными, другие продолжались довольно долго; одни были ограниченными, другие – крупномасштабными: например, фортификационные работы по всей империи и увеличение численности армии при Диоклетиане, а также создание постоянных полевых (comitatenses) войск при Константине[16]. В течение полутора столетий этих количественных и сугубо военных мер было достаточно для того, чтобы защитить центральную часть империи от вторжений и захватов, пусть даже за счёт тяжкого бремени, возлагаемого на налогоплательщиков, и ценой беззащитности жителей приграничья. Но сугубо количественный подход был исчерпан с появлением гуннов под предводительством Аттилы. По тактическим и оперативным причинам, речь о которых пойдёт ниже, военные меры сами по себе уже не давали никакой надежды на успех.
Вот когда вводятся крупные стратегические новшества: не в то время, когда они были возможны и, вероятно, более необходимы, но в тот момент, когда все участники наконец соглашаются в том, что применяемые практики обречены на провал и мер не столь решительных будет явно недостаточно. Окончательно это произошло в Константинополе при Феодосии II (408–450 гг.)[17], когда стало ясно, что увеличение численности войск в практически осуществимых пределах не остановит натиск Аттилы, так как его полчища обладали качествами, в сочетание которых ранее невозможно было поверить: они были чрезвычайно подвижны и вместе с тем весьма многочисленны. Поэтому было бесполезно пытаться остановить их небольшими силами, сколь бы подвижны они ни были; их орды проникали слишком глубоко и притом в непредсказуемых направлениях, так что задержать их было вообще очень трудно; но если столкновение всё же случалось, то гунны обычно всё равно превосходили в битве своих противников в силу причин, которые мы рассмотрим ниже. Выходом из военного тупика стало появление совершенно иного стратегического подхода, при котором куда меньше полагались на активную военную силу: требовались прочные стены, чтобы с их помощью одолеть военное превосходство Аттилы и подобных ему врагов.
Однако то, что произошло в следующем столетии, было не прямолинейным укреплением новой стратегии, а скорее движением вспять и возвращением к первоначальному «силовому» подходу. Располагая армией, значительно усилившейся благодаря крупным тактическим нововведениям, перенятым у гуннов, а также под успешным руководством и при наличии удачи, империя вернулась к агрессивной захватнической военной стратегии при Юстиниане (527–565 гг.). Успешная война в Северной Африке и в Италии могла бы продолжаться, несмотря на значительные угрозы на других фронтах, если бы не разразилась эпидемия бубонной чумы, ставшая причиной крушения всей Византийской державы вместе с её армией и флотом. Недавние исследования кернов полярных льдов свидетельствуют о том, что до тех пор история не знала эпидемии столь опустошительной – и конечно, более густонаселённая империя со множеством многолюдных городов пострадала больше, чем её враги.
К тому времени, когда Юстиниан умер, значение военной силы снова снизилось. Так продолжалось и при его преемниках, и только при Ираклии, в начале седьмого века, особая большая стратегия Византийской империи сложилась полностью – как раз вовремя (если можно так сказать) для того, чтобы преодолеть величайший кризис за всё время её существования.
Таким образом, мы видим, что разработка стратегии Византийской империи была длительным процессом, начавшимся в то время, когда Аттила и его гунны вместе с множеством покорённых ими германцев, алан и других разноязычных племён, пополнивших ряды гуннов, грозили разрушить Восточную Римскую империю, уже подорвав устои того, что осталось от Западной империи.
Кто же такие гунны?
Часто высказывалось предположение о том, что гунны (Hunni, Chunni, Χοΰνοι, θύννοι), о которых на Западе не знали вплоть до известия, относящегося примерно к 376 г., когда они напали на готов, были выходцами из Восточной Азии, могущественными воинами-кочевниками-сюнну, причинившими немало хлопот китайской династии Хань. О них довольно подробно повествуется в одном военном отчёте (где Римская империя названа Великим Китаем, Да Цинь, чем подчёркивается высокий уровень её цивилизации). Этот отчёт был впоследствии включён в династическую историю поздней Ханьской империи «Хоу Хань Шу», составленную знаменитым историком Фань Е[18].
Существует несколько материальных свидетельств в пользу такого предположения: например, находки железных котлов для приготовления пищи, принадлежащих к особому типу, который можно отнести к обеим культурам (в таких котлах они, видимо, варили свою любимую конину, равно как и другую пищу). С другой стороны, имеются хронологические свидетельства, отделяющие гуннов от сюнну, так как в последний раз о сюнну было слышно там, где сейчас находится Монголия, или же восточнее, на исторической территории Маньчжурии, причём тремя столетиями раньше появления гуннов к западу от Волги. Три столетия – невероятно долгий период даже для самой неспешной миграции[19]. Что же касается сходства в звучании названий, оно ещё ничего не доказывает. В таком языке, как китайский, где в основном слово равно слогу, правдоподобные отождествления и этимологии, сводящиеся только к требованиям фонетики, «могут строиться из чего угодно для чего угодно». Достаточно одного-единственного примера: слово «тайфун» вовсе не обязательно восходит к китайскому «да фун», «большой ветер», как уверенно полагают люди, говорящие и по-китайски, и по-английски; но скорее его источник – арабское слово tufan, «шторм», заимствованное через посредство португальского[20].
Могущественные гунны, о которых римляне внезапно узнали около 376 г., могли вообще не иметь ни какого-либо впечатляющего происхождения, ни специфических этнических черт. Вполне возможно, что они сложились точно так же, как многие гораздо лучше известные по документам воинственные нации: в процессе этногенеза вокруг удачливого тунгусо-монгольского или тюркского клана, племени, военной банды. А именно: успех привлекает последователей, желающих участвовать в грабежах; возросшая численность придаёт силу, позволяющую покорять более слабые группировки и порабощать отдельных людей – возможно, в больших количествах. Любое количественное увеличение усиливает нацию, внутри которой отдельные личности могут сохранять собственную самотождественность сколько им заблагорассудится, но нация стремится стать со временем всё более однородной. Скорость этого процесса для каждой ассимилируемой группы зависит от силы её прежнего самоотождествления, а также, несомненно, от степени её прежнего культурного, соматического и лингвистического сходства с… возникающим общим типом.
Как совместный успех создаёт нацию, так неудача её разрушает. При этом группы, выходящие из её состава, либо возвращаются к прежнему самоотождествлению, либо принимают новое; как правило, они присоединяются к более успешным нациям, выходящим на историческую арену. Так, уже в наше время семьи различного происхождения, жившие в Советском Союзе, относили себя к русским, которые были преобладающей национальностью в этой, казалось бы, вечной империи. Но при первых признаках упадка они стали возвращаться к своему прежнему этническому самоотождествлению, причём ещё до того как страна действительно распалась. В то же время другие приняли совершенно новое самоотождествление, эмигрировав в Германию, Израиль или США.
Ставшая весьма спорной применительно к готам (или, в более широком смысле, к «германским» народам) после того как все представления, свойственные германизму XIX века, нацизму XX века и социологии века XXI, были поставлены под вопрос[21], концепция этногенеза была изначально использована для описания гораздо более простых процессов, происходивших в степях[22]. В степи нет высоких гор и глубоких долин, где слабые могли бы укрыться, что позволило бы им сохранить своё самоотождествление, тогда как общие модели кочевого скотоводства в любом случае сглаживают многие различия, так что за непосредственным приспособлением к более сильным захватчикам неизбежно следовала ассимиляция.
Было ещё слишком рано, чтобы этот процесс привёл к формированию единой нации, когда Аттила стал верховным вождём различных гуннов, аланов, готов, гепидов и всяких других племён, а его смерть положила конец могуществу гуннов. Но к его времени уже была налицо значительная культурная интеграция: ведь и само имя «Аттила» не гуннское. Сначала его пытались возводить к проточувашскому и к древнекартвельскому (проще говоря, древнегрузинскому), но с малым успехом; после этого были отвергнуты (возможно, слишком поспешно) этимологии, предложенные венгерскими историками-националистами: Аттила = Атилла = Атиль = тюркское «большая река» = Волга; и неудивительно, что самый выдающийся специалист по гуннам пришёл к следующему заключению: имя «Аттила» – германское (или, если угодно, готское): «Батюшка»[23]. Несомненно, известная ассимиляция имела место; возможно, это относится даже к «молодежи Сирии» (букв.: «цвет Сирии», flos Syriae), которая была пленена в 399 г. во время похода гуннов через Кавказ, как пишет поэт Клавдиан в своей мастерской сатире против Евтропия – евнуха-консула, которого Клавдиан несправедливо обвинял в пособничестве вторжению гуннов, в ходе которого города были преданы огню, а юноши уведены в рабство[24].
В источниках не столь пристрастных подтверждается факт самого набега и увода в рабство, хотя в одном из них прибавляются крайне интересные сведения о том, что другие местные молодые люди добровольно присоединились к гуннам, чтобы сражаться в их рядах[25]. Это не должно нас удивлять. Правда, гунны были грубы и неотёсанны; кроме того, они были язычниками; наконец, они только что ограбили, перебили и перекалечили их сограждан, а может быть, даже друзей и родственников. Но в данном случае для молодых добровольцев или воинов-ветеранов возможность присоединиться к рядам гуннов в стране, только что разорённой последними, означала немедленный переход из категории побеждённых и ограбленных в категорию победителей с богатой добычей, которую грузили на вьючных лошадей и в повозки или привязывали за ними (сюда включались и женщины).
Таким был и остаётся до сих пор основной механизм этногенеза. Успех создаёт нацию из различных групп, а затем распространяет их вширь за счёт привлечения добровольцев. Довольно скоро такие распространяющиеся группы утрачивают свою этническую однородность, но всё ещё сохраняют свои исконные названия, становясь тем самым в большей или меньшей степени образованиями псевдоэтническими. Так, после взлёта и упадка гуннов, а затем и разделения их на различные нации пришла очередь авар (обров) сделаться из престижного клана могучей силой на Балканах, располагавшей множеством людей; впоследствии они ещё более разрослись за счёт многочисленных покорённых ими славянских народов[26]. Успешно распространившись, они были, видимо, впервые побеждены у стен Константинополя в 626 г., что заставило многих славян отпасть от них. Дальнейшие поражения ещё
более снизили численность авар, особенно решительно в 791 г., когда они были разбиты рукою самого Карла Великого.
После этого численность авар снизилась ещё значительнее вследствие отпадений; авар стало так мало, что на них напали более слабые булгары, и вскоре после этого авары полностью распались и были поглощены другими нациями («погибоша аки обри, их же несть племени ни наследка»). К тому времени прежняя территория их обитания, то есть некогда римская Паннония, была занята относительно успешными мадьярами (что сохраняется и по сей день). Мадьяры привлекли на свою сторону другие племена, во многом им подобные, по большей части усвоившие их этническое название и в большинстве своём до сих пор живущие в Мадьярорсаг, Стране мадьяр, которую Венгрией называют только иностранцы.
Что же касается прежнего аварского господства над западной оконечностью степи, Понтийской степью к северу от Чёрного моря, находящейся ныне большей частью в границах Украины, то её захватили более удачливые тюркские племена или военные отряды, собравшие множество других, чтобы образовать крупные нации хазар и печенегов (о тех и других речь пойдёт ниже).
Принимая во внимание природу этногенеза, то, что образуется благодаря присущим ему процессам слияния, ассимиляции, разложения и распада, вообще не нацией следовало бы называть, поскольку это название предполагает некоторую степень этнической однородности, а скорее государством, ибо в конечном счёте это прежде всего образование по сути политическое. Единственное препятствие здесь состоит в том, что некоторые подобные общности, как, например, немаловажные для нашей темы печенеги, речь о которых пойдёт ниже, оставались непрочным союзом племён, кланов и военных группировок. Они осознавали себя печенегами, но у них не было ни вождей, власть которых распространялась на всех, ни общих установлений, так что нацией они могли быть лишь в самую последнюю очередь. Такими же, в сущности, были и гунны, крупная нация, каковой они были в то время, когда к власти над ними пришёл Аттила в качестве единоличного властителя. Он-то и дал им институции, сущностно необходимые для государственности, и сделал их значительно могущественнее, чем прежде.