Турецкий миттельшпиль
Когда Средиземноморская Ривьера переместилась восточнее – на южное побережье Турции, – я полюбил бывать там весной, приезжая туда с семьей и каждый раз проводя все больше времени вдали от родных мест. Обычно требовалось чуть больше двух недель, не наполненных ничем, кроме спорта, чтобы со мной произошло событие, достойное упоминания. В этот раз все случилось раньше – на следующий день по приезде я встретил известного писателя, который взял с меня слово не раскрывать его инкогнито.
Он сидел на скамейке и разглядывал море, когда к нему подошла моя дочь и стала на него смотреть, словно зная его прежде, чем я.
«Как тебя зовут?» – спросил он ее.
Она не могла сказать, я не помог ей с ответом. Тогда он назвал свое имя и собрался встать, чтобы уйти, но вот узнал меня, и мы стали разговаривать о море, о ветре, о приближающейся ночи.
Затем он поднялся, и я, взяв на руки Еву, пошел рядом с ним, благо, дорога была широка.
«Ну вот, мне направо, а вам еще идти и идти», – сказал он мне.
«Да», ответил я, и он пошел в сторону. Вот так встреча! а ведь никто не поверит. Я посмотрел ему вслед.
«А почему бы нам не проводить вас?»
«Да, пожалуй», – и мы свернули вслед за ним на более узкую тропу. – «Итак, я читал сборник ваших замечательных стихов».
Я не удивился – почему бы ему не знать моих стихов. Однако они были написаны так давно, что, иногда где-нибудь их слыша, я всерьез сомневался в собственном авторстве.
«Даже очень замечательных, но ведь это лишь прообразы ваших будущих романов?»
«Да, когда-нибудь я хотел бы написать такую прозу, в которой краски звучали бы той же музыкой, а слов было бы по количеству купленных билетов».
«Благодарю за учтивую цитату. Вы как – по-настоящему любите литературу?»
«Да, как любят то, что с каждым днем становится все призрачней».
«Полагаю, позапрошлый век вас занимает больше, чем век минувший».
«Вы правы, все русское было написано тогда».
«А как же поэзия „серебряного века“? Да и среди Нобелевских лауреатов ведь были гении малых форм».
«Признаюсь вам, я не люблю стихов. С тех пор, как издал свой сборник, других стихов не читаю. Что касается лауреатов, то по их списку можно изучать тенденции большой политики прошлых лет. Среди тех, кого осыпали динамитным золотом, разве были Толстой или Чехов?».
Дочь уснула под мерное покачивание моего шага, обняв меня за шею и уютно уложив голову мне на плечо. Тропинка все сужалась. Мой собеседник теперь шел впереди. Длинные иголки кедров мягко поглаживали мне волосы, пробираясь до кожи и выгоняя оттуда мурашек. Иногда иголки доставали до волос моей малютки, и Ева тогда хихикала сквозь сон от щекотки.
«Что ж, границы вы себе задали узкие, но стоит ли так строго брать под уздцы нашего брата? Поклонник полотняной прозы вряд ли обнаружит для себя даже после самого снисходительного отбора десять больших романов, написанных теми, кто был рожден в двадцатом веке. Все-таки наше ремесло редкое, а музы большей частью перекочевали в рок-н-ролл и синематограф».
«Десять? Приведите мне примеры, чтобы я мог их опровергнуть»
«Извольте, если раскрыть Андрея Белого…»
«Помилуйте! Сделать целый город героем нашего времени? Да еще и отправить его на войну?»
«Да, да, те раны все кровоточат… Не будем о войне, поговорим о стиле, о метафоричном, перескочим из второго в первый ряд. Как вам Булгаков? Или вам наскучила эпоха?»
Мы снова оказались на широкой мощеной камнем дороге и пошли бок о бок, освещенные полумесяцем на исходе второй четверти и Сириусом прямо под ним.
«Нет, нет, он-то как раз вне времени, однако мне иной раз думается, что все переживания Бездомного, все события, последовавшие после встречи с незнакомцем на скамейке у воды…»
«Прямо, как у нас с вами», – хохотнул мой спутник.
Я взглянул на него, и его профиль не показался мне зловещим.
«Но мы-то с вами знакомы, хотя вы, действительно, иностранец… Так вот, я не склонен воспринимать всю историю иначе как оправданием стремления Мастера к аду».
«Да, да, сейчас это, кажется, называется модным словом „эскапизм“, а тогда привело к таким последствиям».
«Ну, кто еще?»
«Пожалуй, первый ряд исчерпан, хотя, если хотите, Бунин»
«Раньше был Ги Мопассан. И, право же, он не писал романов… Я понял, вы смеетесь, перебирая классиков на «б».
«Это было легко. Действительно, великий и могучий истощал. What would you say of those who considered Russian not their only mother tongue?»
«Простите, языками не владею, предпочитаю все же тех, кто был переведен на мой родной».
«Сейчас открылась бездна».
«Да, да – звездам нет счета, и все-таки если следовать установленному критерию, то и здесь будет просторно».
«Теперь вы давайте примеры, чтобы я попробовал их опровергнуть».
«Хотя бы Кафка. Разве не проглотили вы историю землемера К. за одну ночь?»
«Думаю, этот состав мы пропустим полностью. Гляжу, вы очарованы эпохой».
«Совсем нет. Что вы скажете об антиподах»
«О ком?»
Я показал себе под ноги. Несколько секунд мой собеседник недоумевал.
«Ах, вы об этих! Ну да, конечно же все ходят там вниз головами. Кто из латиноамериканцев вам особенно мил? Наверное, Маркес? «Дождь лил четыре года, одиннадцать месяцев и два дня».
«Я не знаю, зачем в этом произведении ему понадобилось деление на части, страницы, абзацы, там вообще не нужны даже знаки препинания, одна безумная бесконечная спираль».
«Что ж, я не найду возражений, упомяни вы и Борхеса, и Кортасара. Однако, вы зашли с козырей. Что вы будете делать теперь, когда игра еще далека от завершения?»
«Вам очень сложно подражать (тут я обратился к нему по имени, которое обещал не раскрывать, а он учтиво наклонил голову, еще не зная, что так я лишь смягчил свой следующий ход). Это в особенности касается миттельшпиля. Но я думал, что мы еще до него не добрались, поэтому выдвинул лишь коней и офицеров».
«Вот как. На очереди ладьи и ферзь? Я превращаюсь в уши – не смейтесь, это англицизм».
«Да, один из них и пишет по-английски – это Рушди».
«Satanic Verses». Слышал, не читал».
«Скорее „Дети полуночи“ – поэзия в прозе. Сочные душистые стихи, всякой странице своя неповторимая приправа, каждая глава убеждает в каком-нибудь новом чуде, а сама книга предстает квинтэссенцией Индии».
«Да, да, после прочтения всякая охота ехать туда пропадает. Кто еще?»
«Орхан Памук».
«Конечно, мы ведь в Турции. Но как быть с Нобелевским комитетом?»
«Я сделал исключение».
«Любопытная коллекция. Кто же ваш ферзь?»
«В последнее время у меня все больше ночует Мураками»
«Как я отстал от жизни. Великий литератор – и тот японец. Ну вот мы и пришли. Дальше вам нельзя».
Я огляделся. Мы стояли невдалеке от мощной башни с зубцами по верху, между которыми, мне показалось, вполне могли скрываться лучники со стрелами, положенными на тугую тетиву. Башня похожа была на одну из тех ладей, которыми, как я думал, мне удалось поставить гроссмейстеру мат. В нее через ров с водой вел мост, который наверняка должен был подняться сразу же после того, как мой собеседник в нее войдет.
Ева мирно посапывала на моем плече, писатель показал на нее.
«Как жаль, что никто не подслушал замечательной беседы, которую мне так хотелось бы с вами вести».
«Ничего, не пропадет. Я даже рад, что так получилось. Кому какое дело, что мы с вами никогда не были знакомы, что ни при каких обстоятельствах вы не могли бы меня узнать, а если мы и встретились сегодня, то расстались на первом же повороте и я веду сам с собой вымышленный диалог по одному из моих самоучителей вдохновения».