Анна Аркатова
«Я знаю пять имён девочек»
Моя соседка с первого этажа. Символ недосягаемой буржуазной жизни среди югославских чашек, румынских кресел, тёмно-красных кастрюль и дезодорантов «Fa».
Алла была из породы еврейских холёных красавиц с мягкими губами и бархатной запрудой декольте. Про таких моя более поздняя знакомая скажет «смотришь, и смотреть хочется». На Алку действительно хотелось смотреть, и главное – хотелось жить как она – во всём новом с неоторванными бирками.
Правда, посреди Алкиной крохотной квартиры нерушимо сидела её необъятная мать-сердечница с сиреневыми, как у Мальвины, волосами и ругала Алку весь день с остановкой на сон. Алка на маму не реагировала, но этой волной незаметно снесло Алкиного мужа – не помню, как звали, и даже как выглядел, не помню – есть такие мужчины с едва обозначенными стрелками на брюках. Может быть, это на фоне породистой Алки все они терялись – но его преемников различить тоже было невозможно. Выступали они уже, конечно, не в роли мужей, а в сугубо противоположной роли, чем поддерживали незатухающий костёр мамашиного сидячего протеста. Я застала ещё Алкиного отца Семёна Львовича, красивого мужчину, занимавшего в пространстве места ровно в четыре раза меньше, чем его жена. Прав в этом доме он имел соответственно. Как-то при мне разыгралась драматическая сцена возвращения Сёмы из магазина. Сёма с поникшей головой стоял на кухне, где у окна за столом сидела Мальвина и орала в том смысле, что за мясо он принёс. Говно. Сёма не спорил, хотя понять, почему говно, было сложно. Перед Мальвиной лежала приличная замороженная лопатка кило на три. Вдруг наступила пауза. Видимо, Мальвина рассчитывала получить какие-то аргументы в пользу лопатки. Но Сёма, продолжая молчать, позволил себе неверный жест в сторону сигаретной пачки. Тогда Мальвина взяла мяско и швырнула его кирпичом в открытое окно. При мне Сёма прожил года два. Его лёгкое тело неслышно переместилось с первого этажа на еврейское кладбище Шмерли.
Алка работала в пункте приёма макулатуры, где за принятую на вес макулатуру выдавала бесценные талоны на собрания сочинений классиков и даже на импортные сапоги. Так что Алкино место в тогдашней иерархии трудно переоценить. Её дружбы искали все. Но это неправильная формулировка. Импульс поиска тут неуместен. Валентности вокруг таких женщин заполнялись без их участия и согласия, и даже как бы загодя, как воинские чины у потомственных дворян. Приблизиться к этому институту без обменного фонда было немыслимо. Я – исключение, я – соседка. У меня можно отсидеться, перекурить, иногда мне даже можно кое-что сбыть. В общем, не бесполезный гриб. Это незрелое предпринимательство более-менее компенсировало Алкин треснувший семейный сюжет, оболтуса-сына и невыветриваемую Мальвину в проходной комнате. Природа баланс выдерживает.
Питалась Алка мужчинами. Она ела их целиком, и они гибли у неё внутри. Но нам, юным и безграмотным, тогда это казалось неочевидным. Очевидным была не Алкина частная неразбериха и нарушенный метаболизм, а непреходящий Алкин успех. Рецепт его не был загадкой – на такую красоту дурак не слетится. Но иногда ротация зашкаливала, и мы настороженно следили за Алкиным настроением. Где сбой? Где? Какого чёрта она до сих пор с мамой? И только однажды Алка обронила своё выстраданное золотое правило, которое явно нарушала. «Никогда, – тихо сказала она, – не бери в рот на первом свидании. Никогда!»
Вообще-то она Лигита. Гита – это сокращённо и никак не индийское кино. Хотя вполне могло бы им стать.
Гита жила в моём доме и преподавала домоводство в школе, где я работала. Кабинеты у нас располагались напротив. Вот так мой русский язык, а вот так её домоводство.
После её уроков я уходила с банкой творожного крема или фасолевого салата, а то и половинкой штруделя. Это Гита умела. Ещё Гита умела выходить замуж. Тихо и наглядно. После этой фразы желательно было бы вам на Гиту посмотреть, потому что тогда бы вы вытащили тетради и ручки и принялись списывать слова. Ибо одно дело выглядеть как Алла, а другое… Короче говоря, ни запомнить Гиту, ни отличить её в толпе, если таковую вдруг представить на рижской улице, – невозможно, нет. У Гиты длинное, утяжелённое зубами лицо, длинные бесцветные волосы, длиннобудылое тело и зачаточная мимика. Когда Гита говорила, подбородок её как бы выкатывался вперёд. Впрочем, говорила она предельно экономно. Поэтому неудивительно, что я не помню её голоса, я не помню, как Гита ходит, как она ест, как открывает дверь. Я помню, как она лежит на кровати, а разновозрастные члены Гитиной семьи занимаются вокруг полезным трудом. Включая годовалого младенца по имени Лина. Лина и мой сын – ровесники. Но мой сын в год сидел пупс пупсом с бутылкой жидкой каши или бессмысленно ползал взад-вперёд, в то время как дочка Гиты являла образец самостоятельного жизнеобеспечения. Я уже не удивлялась тому, что эта Лина ползком приталкивала табуретку, чтобы включить свет в туалете и бухнуться там на свой горшок, или тому, что она сама ложкой ест шоколадный сырок, выковыривая его из бумажной обёртки. Но когда ребёнок залез на кухонный стол и потянулся к подвесному шкафу, я всё-таки напряглась. Что она делает? Гита оторвалась от своего чая с единственной целью – ответить мне. «Таблетку ищет, у неё живот болит», – спокойно расшифровала она этот апогей дрессуры. Тогда я, кстати, впервые задумалась о продуктивности лени.
Гитину семью я застала в таком составе. Гита, Гитина бессловесная мама, Гитин муж, студент консерватории, и Лина. Был ещё отец Гиты, какой-то известный латышский кинематографист, но тот жил отдельно. В квартире у них было безукоризненно чисто и пустынно, как в протестантской церкви. Я не без удивления узнала, что муж у Гиты по счёту второй. Первым был хирург. Этот – музыкант. Иногда я видела, как музыкант возвращается домой. Через двор, пошатываясь, помахивая белой хризантемой. Лабал на похоронах, значит. Что-то в их отношениях даже со стороны было неравновесное. Такое, что я даже спросила Гиту – Лина-то его дочь? Имея в виду в анамнезе хирурга, разумеется. Гитин темперамент не подразумевал никаких ответов, кроме да и нет, но тут я услышала нечто античное.
– Пусть думает, что его, – произнесла Гита, далеко расставляя слова, с такой улыбкой, что я тут же почувствовала себя падчерицей у матушки-природы.
Примерно через полгода муж, тупо мнящий себя отцом, исчез, и его место занял Андрис. Скульптор. Та самая странная Алка – как сейчас помню, после очередного аборта – в связи с этим срочно вызвала меня к себе, чтобы хором задать богу справедливый вопрос: чем намазана Гита? Скажите, чем? Скульптор был могуч, бородат, хорош собой и обеспечен натуральным мрамором. Гита никак не праздновала перемены – она выходила из подъезда с тем же лицом, теми же волосами, в одной и той же юбке, той же утиной походкой, только слегка беременная. «Мне неудобно перед соседями», – шепнула как-то её мама мне на лестнице. (Знала бы она Алку!) Родилась ещё одна девочка. Уже определённо похожая на скульптора. Я зашла поздравить молодых родителей. Гита лежала под льняной простынёй в льняной сорочке с домоткаными кружевами. Скульптор на кухне уверенными движениями взбивал пюре. Над колыбелью склонилась бабушка. Всё в порядке.
Однажды Гита пригласила меня с сыном на хутор. Хутор принадлежал её отцу-кинематографисту. Мне показалось, что там было не просто красиво, а этнически и художественно безупречно. В землю врастали витражные окна. Утром выпекался ржаной хлеб, а вечерами варился сыр с тмином. Мы проводили время у клетки с кроликами. Гита, как в фильмах, встретила нас на крыльце, поздоровалась и на следующие пять дней замолчала. Я решила, она на что-то обиделась. Оказывается, нет – просто составляла следующую фразу. Звучала она так: «Что им не нравится? Я самая честная женщина. Я никому не изменяю. Я всегда выхожу замуж».
Еще Гита очень хотела жить в старом доме, а не в хрущёвке, как все мы. Хрущёвку она ненавидела, если в случае Гиты применимы такие радикальные эмоции. Сначала Гита побелила свою квартиру вместе с мебелью и телевизором. Получилось эффектно. Потом выкинула все это и привезла с хутора древний буфет и полотняные занавески. В конце концов, она поменяла свою несчастную двушку на нечто в центре с ванной в кухне и туалетом на лестнице. Я пришла её поздравить с новосельем. Её дети как раз сидели в ванне и на глазах у гостей мыли друг друга. Очень удобно.
Потом я из Риги уехала. А в один из приездов встретила Гиту на улице с подросшими дочками. Гита сменила юбку-универсал на узкие джинсы, тусклые патлы на лёгкое подсвеченное каре – я слегка обалдела. И хотя по-прежнему ни духов, ни косметики – на меня смотрел вполне себе скандинавский стандарт дозированной привлекательности. Кстати, она как раз только что из Швеции – там у скульптора выставка. Ну, не порадоваться ли за девушку? Ну, не выпытать ли, наконец, секрет такого адресного счастья? Ах жалко, Алка уже в Америке! И тут Гита сама открыла рот и неожиданно одарила. «Если бы мне сразу сказали, что все так одинаково, я бы и с первым не разводилась». Ха! А то мы не знали!
А ещё через год я точно так же встретила её шикарного скульптора. Прямо посреди пешеходного перехода! Мы радостно обнялись. Он за плечи перевел меня через дорогу на мою сторону. Ну, что выставка? Девочки? Гита?
– А ты разве не знаешь? – удивился он. – Лигита (он звал её Лигита)… скончалась. – Он так и сказал торжественно – не «умерла», а «скончалась».
Я онемела.
– Встретила мужчину. Собралась замуж. Вдруг заболела чем-то странным – и так быстро… Вот. Я говорил ей: не надо уходить. Не надо уходить. Не надо уходить. Не надо уходить!
Он непрерывно повторял это высоко поверх моей головы и всё запускал огромную пятерню в пружинистую, начинающую седеть бороду.
Лида мне практически никто. Какая-то там четвероюродная сестра по папиной линии. Дальняя родственница, с которой мы видимся исключительно на семейных сборах у общей тетушки-патриарха, то есть два-три раза в год. Но поскольку на моей берёзе по части родни привит один-единственный родной брат – я как-то бережно держу в уме это скромное ответвление в виде Лиды. Лида живёт жизнью совершенно не похожей на мою, но это мне как раз нравится. Например, Лида никогда никуда не выезжает из Москвы. Никогда. Даже летом. Кроме дачи. И то не своей. И у неё даже желания такого нет что-то там изменить в оконной раме. И рама-то не бог весть, прямо скажем. Лида проживает с мамой, дочерью, маминой незамужней сестрой и ротвейлером Бэлой. Первого и последнего мужчину, Лидиного мужа, с этой клумбы сдуло лет пятнадцать назад, и с тех пор в их трёхкомнатном монастыре воцарилась гендерная монохромность. Лида работает на каком-то производстве – всю жизнь на одном. Инженером. Или бухгалтером. Или менеджером – в зависимости от того, какой строй на дворе обозначен. Лида работает даже по субботам. А три раза в неделю посещает спортзал, что позволило ей похудеть килограмм на пятнадцать и стать стройнее меня, а это уже кое-что.
Отец Лиды (его никто никогда не видел и не знал, включая Лиду, в семейной мифологии мелькнул как еврейский коммивояжер) оставил Лиде перспективу некрасивой, но пикантной француженки с условием, если забьёшь на булочки и потратишься на тренажёр. Это была именно что перспектива, ничего, как говорится, не предвещало, пока Лида действительно не обзавелась абонементом в недорогой фитнес-клуб. То есть вы понимаете – сила воли, реальные цели, жизнь – союзник, а не враг, – ну и подобная непосильная иным персонажам программа.
Лида справилась. И результат теперь налицо. В буквальном смысле. Я смотрю на это лицо не то чтобы с завистью – но да, с безмерным уважением и сложной неловкостью за свою матримониальную карусель, концептуальное безделье и водительские права. Слава богу, Лиде зависть как раз несвойственна. Подозреваю, что она мне даже сочувствует по некоторым пунктам. Вообще природа её аскезы для меня непостижима. Вот Лида не первый год проводит летний отпуск в пеших экскурсиях по Москве. То есть каждый день – новый поход. В одиночку. Ну то есть с группой таких же любознательных гражданок. Денег нет на поездки? Фобии? Перед пожилой мамой неудобно? Ну не может же столичная молодая женщина вааще ни разу не помышлять о пляже или там Париже? Или вот. Самозабвенно дружит с одноклассниками. Исключительно. Такая герметизация жизненного пространства по всем статьям. С чем это связано – не знаю, но так и тянет открыть форточку в этой лаборатории.
Мы с Лидой – как же, как же – пару раз навестили друг друга в удобное для обеих время. Взаимно обогатились кулинарными рецептами и советами по борьбе с древесным жучком. Договорились повторить – но, как это обычно бывает, не случилось. Только у тётушки. Зато со взаимной приязнью. Что-то, очевидно, нас влекло друг к другу, какая-то видовая принадлежность, как у круга и квадрата. Может, нас выталкивает наш семейный геронтологический кордебалет, а может… ну какие-никакие сёстры.
Я фотографии показываю из поездок – Лида вопросы задает. Интересуется. Есть, есть у меня малоумное ощущение, что скудость Лидиного сценария вынужденная, что был бы шанс – ах, рванула бы Лида, хлопнув крышкой ноутбука, на Галапагосские, чо уж там, острова или – на худой конец – на Апеннинский ётить полуостров – ну не дрочить же на третье кольцо до пенсии?
Но манёвренность у Лиды так себе, денег всегда в обрез, рабочий день с девяти до семи, в воскресенье долбаный фитнес или родне помочь. А со Щёлковского шоссе поди выберись, если что. Хорошо еще, дочь выращена на примере практически трёх вегетарианских поколений – никуда не рвётся, в институте исправно учится, замуж не собирается, спит в одной комнате с бабушкой. И ладно.
Короче говоря, образовался у меня тут случайно лишний билет на лучший спектакль года в театр «Современник». Пьеса «Враги. История любви» по роману Бешевица Зингера. Евреи в послевоенной Америке с соответствующим бэкграундом, всё переплетено. Страсть! Чулпан Хаматова, всё такое. Кому, думаю, предложить? Кого осчастливить? И как-то по цепочке добралась искра моя до Лиды. Вот! Остальные как-нибудь попадут, сами с усами, а Лида ввек не доберётся до «Современника», режиссёра Арье и «Золотой Маски». Потому что ей не до суеты, занята она насущным, не позволяет себе того, сего лишнего, и есть у неё стержень, какого у нас нет.
И вот я звоню Лиде на работу её многотрудную. А это буквально, ну, может, второй раз в жизни, чтоб среди дня рабочего. А может, и первый – чтобы просто так, ни к какому родственному юбилею не привязка. И, задыхаясь от ниспосылаемой на сестру благодати, сообщаю о нечаянной радости.
Лида молчит секунд тридцать. Видимо, ушам своим не верит.
– А что за спектакль? – вдумчиво так спрашивает. Серьёзная девушка.
– Лучший, – говорю, – спектакль года «Золотой Маской» признан недавно. Играют такие-то такие-то, Чулпан Хаматова, – как заклинание прям твержу.
– Круто, круто, – пробивает, наконец, на том конце мою Лиду. – Спасибо тебе большое!
А я думаю – Господи, ну зачти мне это ничтожное донорство! Не мужика повела с собой, не подругу дорогую, не коллегу, перед которой в долгу третий месяц, – Лиду! Дальнюю родственницу по папиной линии со Щёлковского шоссе. Зачёл, зачёл Господь-то, это очевидно, потому что сама я сижу счастливая и мысленно уже шампанское в буфете «Современника» для нас с Лидой заказываю.
Через час договорились перезвониться – и вот светится моя Лидия на мобильном экранчике. Я как раз перед шкафом-купе озадаченно притоптываю. Обдумываю наряд – эффектный, но не обидный для скромной спутницы. Вот эта блузка в самый раз. Если без каблуков.
– Ну, – говорю, – к половине седьмого успеешь?
– Нет, – говорит вдруг Лида невозможное, – не пойду, извини.
– Что такое?
– Я почитала в Интернете, там тема Холокоста (пауза) так вот это не для меня (пауза). Спасибо тебе (пауза).
– То есть? – Я просто делаю ласточку в одной колготке. В Интернете она почитала. – Лида, так только курсистки на pin up реагируют в моём представлении! Какой Холокост? Какая тема? Там про любовь несчастную на все времена! Чулпан Хаматова, Лида!
– Нет, прости, – жёстко так.
И дальше пошла себе работать. До семи ноль ноль.
В жизни каждого человека должна быть Анжела. У меня была в четвёртом подъезде. Анжела закончила политех, но уже два года работала в торговле. Два, а не двадцать – поэтому вид у неё был ещё вполне интеллигентный. Вид и муж Гера, инженер, дежуривший ночами в пожарной охране. Ничего страшного. Просто базово семья эта не собиралась мириться со всеобщим равенством, ассортиментом соседней галантереи и меню кафе «Синяя птица» на Домской площади. Анжела и Гера – это буквально вызов системе. Они ходили обнявшись – он кудрявый блондин с полнозубой улыбкой, она – на американский манер подстриженная брюнетка. Вдвоем, в сцепке, так сказать, чтобы наверняка таранить силикатную тоску совка. Гера небрежно заворачивал по щиколотку штанины холщовых брюк, Анжела тонким пестиком колыхалась внутри трикотажного сарафана – расцветка «в мелкий шезлонг» – из чекового магазина. На подступах к своему замужеству я этот сарафан у Анжелы одолжила для решающей поездки на юг. Сарафан обеспечил успех. Я вышла замуж. В честь этого события Анжела оставила сарафан мне. Я десять лет носила его в сезон, а потом десять лет спала в нём как в ночной рубашке. Он ни на тон не поблёк, не утратил формы, не выпустил ни одной ниточки из шва. Сейчас на мне майка из его верхней части, нижнюю я собираюсь увековечить в стеклянной витрине.
Анжела с Герой, временно отдыхающим от пожаров, приглашали нас вечерами на мини-пиццу. Разрезалась вдоль трёхкопеечная булочка, слегка трамбовалась мякоть, и туда укладывалась начинка – ветчина, помидор, сыр. Все это запекалось в духовке и поедалось под цепеллиновскую «Whole Lotta Love», шуршащую в магнитофоне Sony из чекового же магазина. Я сказала «разрезалась»? Нет, на самом деле булочка разрезалась и фаршировалась на брудершафт в четыре руки, как и всё, что делалось в этой семье. Наевшись булочек, мы перекочёвывали к нам. Где Анжелу с Герой ждал наш фирменный десерт под названием друг-грейпфрут. Грейпфрут в то время был единственным представленным широкой публике цитрусовым. Я лично, наподобие шимпанзе из популярного фильма, даже пекла с ним пирожки. Грейпфрут, в свою очередь, заранее разрезался мной поперёк, из него аккуратно вынималась внутренность. Дно образовавшейся плошки засыпалось сахаром и снова заполнялось грейпфрутом. Всё это пускало сок и становилось съедобным. Потому что просто так грейпфруты, как известно, можно есть только по медицинским показаниям. На магнитофоне «Маяк» шуршала бобина «Машины времени». «Пока не гаснет свет, пока горит свечаааа…» Все были в тот момент счастливы.
В иное время суток, то есть пока взаимная нежность Анжелы и Геры закономерно укреплялась малодоступными простым гражданам благами, я хоронила молодость на съёмной даче и рассматривала свой выбор как однозначное поражение. А как ещё это рассматривать? Анжела проводит лето в семейных байдарочных походах, а зиму на закарпатской лыжне. Справа от неё загорелый Гера – слева поспевающий сын в люминесцирующем комбинезоне. Надёжно укоренённая в бухгалтерии свекровь исправно поставляет демисезонную обувь. Книжек нет, но всё равно как-то веселее, чем у нас, получается.
Анжела нравилась мне тем, что была начисто лишена материального снобизма. Но не из великодушия, а из контекста. На сегодняшний день все её желания были более-менее удовлетворены или стояли в живой очереди на рассмотрение. Поэтому Анжела искренне радовалась сдвигу в чужом благосостоянии, просила немедленно ей продемонстрировать новый лифчик, или отвоёванный в жестокой очереди набор кастрюль, или польский плафон, а когда мы купили в рассрочку книжные стеллажи, Анжела пришла с бутылкой шампанского и со словами «Не по средства́м, не по средства́м», растягивая «а-а-а», ритуальным жестом смахнула первые пылинки с дешевого ДПС.
Короче говоря, несмотря на лёгкое промтоварное помешательство (а может, благодаря ему), Гера с Анжелой выглядели рекламой идеальной семьи, причём какой-то не совсем даже советской. Улыбчивый Гера пересекал наш двор то с теннисной ракеткой, то с брутальным походным рюкзаком, то на велосипеде. Анжела, даже в дикий мороз не носившая шапок, утыкалась замёрзшим личиком в плечо его невероятно ладной куртки, и на этом месте практически все стандарты гармонии в моём мозгу зашкаливали – было ясно, что тебя просто дразнят. Они разговаривали друг с другом вполголоса, никого не обсуждали, по очереди забирали ребёнка из детсада. Вроде ничего особенного – но было ощущение, что эти люди, твои в принципе одногодки, дрейфуют на какой-то параллельной платформе, запасном старте, о котором остальные ни бум-бум.
Как-то раз после очередного поедания фальшивой пиццы под настоящий «Gettin’ Tighter» 1976 года Анжела задерживает меня в своём крошечном коридоре. Собственно, у нас с ней одинаковые коридоры – двоим в них разойтись нельзя. Они созданы для того, чтобы или целоваться взасос или, на худой конец, сообщать на ухо пароль.
– Можешь, – говорит Анжела, выбрав второе, – ключ завтра дать на час? С двух до трёх.
Я офигела. Не то чтобы второе моё имя было ханжа, но такого от стопроцентно счастливой Анжелы я не ожидала. Видимо, всё-таки моя модель счастья выглядела плосковатой по сравнению с чужой. А главное, в этом чёртовом коридоре невозможно даже повертеть головой, чтобы сказать «нет»!
– Могу, – говорю и тут же начинаю тормозить, – только у нас с диваном проблемы. Ты же видела. Книжки надо подкладывать.
– Книжки? Ты серьёзно?
– Абсолютно. – Мне вдруг стало очень неудобно перед Анжелой.
– То есть ты серьёзнодумаешь, что это проблема?
– Ну да, то есть нет, конечно, проблема не в книжках, – я не знала, как остановить поезд, – ещё вода. Вода может быть только холодная.
– А стёкла в окнах есть? Короче – можешь?
– Да, – капитулировала я.
– Значит, в два.
Гера за стенкой мирно молол кофе. Ужас.
До полудня я так и не определилась, как к этому относиться. А главное, кто может сравниться с голливудским Герой? Только настоящий артист, или музыкант, или скульптор, как у Гиты. Впрочем, и так понятно, что такое полнокровная жизнь, нечего из себя строить учительницу младших классов.
Без десяти два, как и договаривались, Анжела позвонила в дверь – я уже стояла одетая. Анжела примчалась с работы – это был её обеденный перерыв. Она чмокнула меня в щёку ароматными по случаю губками и многозначительно зажмурилась. «Потом расскажу, – выдохнула она наконец, – ты меня поймёшь». Сбросила плащик и по-свойски пошла ставить чайник, нарочито гремя его крышкой. Я выложила на видное место стопкой «Бойню номер пять» Курта Воннегута, Ивлина Во и первый том Гончарова, идеально, если что, заменяющих ножку дивана. Дико, просто дико неудобно.
Мне казалось, что, ничего не спрашивая, я выгляжу очень тактичной. Я так и спустилась со своего пятого этажа с запечатанным ртом, чтобы гулкий подъезд не дай бог не разнёс этот позор по бдительным отсекам.
У подъезда сидела обширная Алкина мама по прозвищу Мальвина и, раскачиваясь, доказывала какому-то лысеющему стручку с портфелем, судя по всему из жэка, необходимость ещё одной скамейки перед каждым подъездом. Перед каждым! Вы понимаете? А то все, буквально все сидят у нашего. Действительно, стручок всё порывался пристроить свой обвислый портфель на скамейку, но места не находил. По бокам от Мальвины на скамейке оставалось сантиметров по десять. Портфель оттягивал ему руку, и от этого одно плечо его казалось в два раза выше другого. Через пять минут он зажал портфель между ног, откопал в рукаве часы, развернул от солнца, чтоб не бликовали, и зашёл в мой подъезд. Было ровно два.
Катина жизненная программа до сих пор поражает этнической логикой. Первый муж Кати был еврей, второй араб, третий негр. Из этой тональной эскалации видно, как Катя бежала от банальности и рутины, как презирала стереотипы и как переживала даже гипотетическое присутствие обывателя в личном пространстве. Строго говоря, полноправным супругом был только первый, Даник, пятидесятилетний счастливый владелец лесопилки где-то под Крустпилсом, отец очаровательной Катиной Дины и ещё пяти дочерей от предыдущих жён. Юная Катя, выпускница Академии художеств, расписалась с ним в разгар токсикоза, не снимая плаща и никогда не романтизируя этих отношений. Она была искренне благодарна Данику за то, что он кормил всю семью фаршированными кабачками, солил грибы и закатывал помидоры. Ещё он уместно шутил. Чувство юмора для Кати было на первом месте.
Впоследствии, однако, выяснилось, что эта позиция не универсальна. Например, выбрать иностранца по этому признаку гораздо сложнее. Пришлось пересмотреть критерий. Доподлинно известно, например, что преемник Даника Сулейман хорошо готовил. То есть он готовил не просто хорошо. Он возил с собою плиту размером с маленькую кухню и чемодан специй. Так что, разведясь с весёлым Даником, Катя интуитивно вывела в фавориты другой мужской навык, способствующий выживанию вернее, чем остроумие.
Сулейман был изловлен в виртуальном заповеднике. Материализовавшись из Интернета, он переехал к Кате из Лондона с контейнером мебели. В контейнере была редкого дерева кровать, ковёр ручной работы и ещё несколько предметов непонятного назначения – то ли книжку раскладывать, то ли позвоночник выпрямлять. Плюс плита. В Лондоне Сулейман преподавал. Он был буквально живым английским профессором. Вёл кружок юного террориста, как шутила Катя. И даже написал об этом книгу. Книгу он посвятил непосредственно Кате. В Риге с такой узкой специализацией было трудно найти работу. Собственно, поэтому он у Кати и осел. Соразмерная плите, в Сулеймановом контейнере перемещалась гигантская плазма. Царь-телевизор. Сулейман увлекался кино. Жизнь с ним была довольно экстравагантной, с бесконечными кинопросмотрами и застольями, которые традиционно проходили на ковре. Была одна неприятность. Религия не позволяла Сулейману пить. Поэтому на ковре между Катиными подружками и подушками стояло подозрительное множество чайников и кофейников, а невинный профессор, глядя на разомлевший гарем, свято верил в пьянящую силу кускуса.
Пардон, забыла, неприятностей было две. Был ещё Катин спаниель Жора, не прошедший теологической экспертизы. Он смертельно раздражал Сулеймана, очевидно, на уровне догматов. Сулейман мучился, запирал его втайне от Кати на балконе. Но плиту с плазмой хранить было совершенно негде, и он, приумножая смертные грехи, шёл на компромисс.
Сулейман мечтал жениться и продолжить род. Катя мечтала жить на хуторе. Это были параллельные мечты. Они не пересекались. В конце концов Катя нашла выход и, глядя в кофейные Сулеймановы глазища, предложила ему сочетаться шариатским браком. Сулейман прослезился. Мустафа, узбек с центрального рынка, в сквере за рыбным павильоном прочитал над ними что-то из Корана, из чего Кате становилось ясно, что жизнь её с этой минуты полна опасностей как никогда. На этот случай Катя уговорила Сулеймана купить в качестве свадебного подарка пару гектаров недалеко от русской границы, чтобы было куда ретироваться. На самом же деле Катя уже внутренне эмигрировала в сельское хозяйство. От травы, бездорожья и рукомойника Катя тащилась, как иные от Лазурного берега. Сулейман ничего не имел против местной природы, но хутором откровенно тяготился. Главным образом он не понимал непосредственной связи природы с сухим туалетом. Поэтому в скором времени Катя задалась целью найти мужчину не просто как эффектный аксессуар, а понятливого настоящего единомышленника. Отъехавший на побывку в Лондон профессор даже не подозревал о таком цинизме. Закрыв за экзотическим мужем дверь, Катя вынесла царь-телевизор на балкон и без труда обновила аккаунты на надёжных сайтах. Почуяв неладное, Сулейман дистанционно вложил оставшиеся деньги в самостоятельный надел, читай ещё один хутор, одновременно продемонстрировав лояльность Катиному курсу. Но было поздно. Появился Бобби.
Бобби был родом из Мали, проживал в Стокгольме и еженедельно курсировал в Ригу на пароме. Постепенно Катина квартира наполнялась костылями и инвалидными креслами – Боб беззастенчиво приторговывал гуманитарной помощью. Спали они на ортопедической послеоперационной кровати с пультом в руках. Что само по себе казалось Кате гораздо более остроумным, чем какой-то там резной альков. Почему нет?
Естественно, Бобу тоже пришлось купить хутор, чтобы доказать Кате свою любовь. На этот раз вложение было искренним – в душе Бобби давно чувствовал себя крестьянином.
Вот они едут в латгальскую глубинку – заливная блондинка Катя за рулём и эбонитовый Бобби с серпом наперевес. Некоторые люди на джипах, знаю, специально прокладывали маршрут по проселочной, чтобы посмотреть, как в контражуре идёт за бледным плугом трудолюбивый сын Сахары.
Что говорили, а тем более думали о Кате эти люди, другие люди, включая родителей и друзей, – Кате было глубоко безразлично. Со временем все как-то свыклись. Расстояния между хуторами в Латвии приличные. Несколько гектаров. Но в вечерней тишине эхо может запросто принести чей-то голос. Сидим мы как-то у костра – я, Катя, Бобби – жарим рыбу, а издалека от такого же, видно, костра слышно: «А у негров картошку сооодют…»