Страна снов. Часть I (Роберт Л. Андерсон, 2015)

Потом Деа во всем винила Тоби. Конечно, сваливать вину на кота несправедливо и вообще инфантильно, но ведь жизнь – это цепная реакция: искра – и взрыв.

Вот именно – взрыв.

Если бы Тоби не прорвал когтями сетчатый экран, она не познакомилась бы с тем-то и тем-то, никогда не сказала бы то-то и то-то, не сделала бы того и этого, и так далее. Она до сих пор корпела бы над домашними заданиями по алгебре в Филдинге, Индиана, ее бы выбирали последней на физкультуре и игнорировали в столовой.

Забавно, но Филдинг, штат Индиана, уже не кажется законченной дырой. Или это стало уже не важно после полицейских и исчезновения, после людей без лиц и города в песках.

После того как в зеркале появились монстры.

И особенно после Коннора.

Глава 1

– Лохушки! – Пустая банка колы срикошетила от рюкзачка Одеа в грязь. Из машины донесся дробный смешок, похожий на птичий щебет. Пикап Уоллеса Такера, подскакивая на ухабах, пронесся мимо по Девятому шоссе, разбрызгивая грязь из-под колес и выбрасывая из выхлопной трубы сизую струю.

– Спасибо! – крикнула Голлум. Она подняла банку и вытряхнула капли газировки. – Предусмотрительно, – сказала она Деа. – Жаль только, нам не оставили.

– Ну, это они случайно, – сказала Деа.

– При дрянном характере у этой Хейли неплохая меткость. Может, ей в баскетбольную команду записаться?

Деа прыснула. По слухам, единственным спортом для Хейли Мэдисон было показывать разные части своей анатомии распаленным старшеклассникам, бегая под трибунами вокруг баскетбольной площадки. Голлум единственную в Филдинге любили еще меньше, чем Деа: ее невозможно было вывести из себя – она все обращала в шутку.

Голлум выросла на полунищей ферме с пятью братьями. «Погребешь дерьмо лопатой в пять утра в декабре, – говаривала она, – научишься не брать в голову».

Они двинулись дальше. Сентябрь выдался жаркий: кукурузные стебли на полях пожухли, трава выгорела, и редкие брызги белых полевых цветов казались пеной на поверхности золотого океана. Небо казалось бледным, почти белым, словно запыленным.

Даже по меркам Филдинга Одеа Донахью с матерью жила в медвежьем углу: рядом было всего четыре дома. Среди соседей числились старый алкоголик, практически не выходивший на улицу, Дэниел Роббинс, у которого на заборе из мелкоячеистой сетки висел десяток табличек «Частная собственность», и семейство Уорренби со своей молочной фермой площадью больше трехсот акров («И все бросовые», – приговаривала Голлум). Большой особняк в колониальном стиле напротив дома Деа пустовал еще до их появления в Филдинге.

Но сегодня его двор оказался заставлен картонными коробками и закутанной в пленку мебелью, а на подъездной дорожке стоял большой грузовой фургон. На крыльце женщина перебирала коробки, что-то ища. При виде Деа она выпрямилась и улыбнулась. Новая соседка была в джинсах и белой футболке, светлые волосы стянуты в аккуратный хвостик.

Женщина не успела начать разговор – откуда-то из комнат послышался мужской голос, и она ушла в дом. Деа вздохнула с облегчением. Не скажешь же в качестве приветствия: «Добро пожаловать в Филдинг, прыщ Индианы, где даже звери под машины бросаются».

– Слушай, они не заблудились? – спросила Голлум, поправив очки. Она носила либо чужие обноски, либо бесплатную одежду из магазина Армии спасения, и все ей было мало, велико либо откровенно немодно. Прозвище Голлум прилипло к Элинор Уорренби в третьем классе, когда она много дней подряд приходила в школу в футболке старшего брата с картинкой из «Властелина колец». Когда она рассказала об этом Деа, та простодушно удивилась, почему Элинор не надела что-нибудь другое. Голлум посмотрела на нее как на чокнутую и прищурилась за своими слишком большими очками: «А откуда у меня другое?» Деа стало ужасно неловко.

– Может, подсказать им бежать отсюда? – спросила Деа, и на этот раз засмеялась Голлум – зычным смехом, неожиданным для такого щуплого создания.

Они дошли до калитки Деа, полускрытой листвой и жимолостью. Маленькая медная табличка, привинченная к дереву, едва виднелась из-под густой зелени: «Исторический памятник, построен в 1885 г., отреставрирован в 1990 г.».

– Если в выходные тебе станет скучно… – Голлум привычно не договорила, оставив приглашение невысказанным: «… до меня идти две минуты». С января, когда Деа приехала в Филдинг посреди учебного года, они с Голлум вместе ходили на автобус и возвращались домой, сидели рядом на уроках и в столовой, но ни разу не гуляли после школы и практически не виделись летом.

Почему, Деа объяснить не могла. Это ее вина – и проблема.

– Скучно? В Филдинге? – Деа притворилась шокированной. – Никогда! – Ей не хотелось придумывать предлог, но Голлум никогда не настаивала, и это Деа нравилось в ней больше всего.

Дом, где жила Деа Донахью, был точной копией фермерского, стоявшего на этом месте сто лет назад. Все воссоздали в первозданном виде, даже силосную башню, притом что от оригинального дома не уцелело ни щепки. Музей просуществовал два десятилетия, но закрылся задолго до приезда Деа с матерью: видимо, никому не хотелось бродить по прошлому, неотличимому от настоящего, или по настоящему, неотличимому от прошлого.

Симулякр – вот как это называется. Этому слову Деа научила мать. Мириам любила самые разные симулякры-имитации: пластиковые суши, неотличимые от настоящих, чайники, скрытые внутри гипсовой курицы на насесте, часовые циферблаты, которые на самом деле оказывались шкафчиками.

Как обычно, мать заперла дверь на три замка, и, как обычно, Деа порядком намучилась с тремя ключами. В Кливленде, в Чикаго, даже во Флориде она еще могла понять мамину идею фикс насчет замков, барьеров, планов отхода и вариантов на черный день, но здесь, в Филдинге, где худшим преступлением было смеха ради повалить корову, это казалось бессмысленным.

Впрочем, бессмыслица была родной стихией Мириам. Деа даже фантазировала, как однажды к ним в дверь постучат ученые, увезут их с матерью в лабораторию для экспериментов и выделят ген сумасшествия, наследственный выверт в двойной спирали, непредусмотренную серповидную форму.

В коридоре было прохладно, темно и пахло розмарином. Тишину нарушало лишь тиканье десятка старых часов. Мириам обожала часы и возила их с собой по всем съемным квартирам. Деа чувствовала себя крокодилом из «Питера Пэна» с тикающими часами в животе, от которых никуда не уйти. Порой ее сердце начинало биться в унисон с часами.

Объявлять о своем возвращении Деа не стала – обычно днем Мириам уходила, хотя дочь не представляла, чем та занимается. Мать с большой помпой поступала на очередную должность – и вскоре тихо уходила с нее. Наскоро отпраздновав – «Я теперь секретарь на ресепшене!», она выпивала бокал шампанского и ехала в ближайший молл за туфлями и костюмом для новой должности. Иногда Деа казалось, что мать ищет работу только для того, чтобы принарядиться и притвориться кем-то другим.

Но через неделю-другую удобные туфли на плоской подошве возвращались в шкаф, машина оставалась у дома гораздо позже девяти утра, и ламинированное удостоверение сотрудника каких-нибудь «Охранных систем “Сан”» или «Юридических консультаций Томпсон и Айвз» с фотографией улыбающейся матери Деа находила в мусорном ведре под тонким слоем гнилого латука. Начинались недели суровой экономии: готовые обеды для микроволновки из магазинчика на заправке, внезапные переезды, чтобы не платить просрочку за квартиру, дешевые мотели, где обитали в основном наркоманы. Деа не знала, за что мать всякий раз увольняли, и подозревала, что Мириам просто надоедало и она прекращала ходить на работу.

В глубине холодильника, за бутылкой с высохшими остатками кетчупа и куском плесневелого чеддера, Деа отыскала маринованные огурцы и вышла с банкой на заднее крыльцо, свое любимое место в доме. Ей нравились широкие белые перила и изгиб, напоминающий гордый нос корабля, старая плетеная мебель и облупленные железные столы. Деа присела на садовые качели, наслаждаясь ощущением пятницы: целых два дня без школы. Она думала о выходных как о геометрической форме, длинной волне-синусоиде. Сейчас она едет вверх по первому изгибу, далеко от тоскливого берега школы.

Иногда, сидя на крыльце, она представляла себе иную Одеа, живущую на другой ферме – или жившую много лет назад, когда здесь действительно была ферма. Та Деа тоже сиживала на качелях, отталкиваясь одной ногой. Занимательно представлять себе разные судьбы, стиснутые вместе или налипшие поверх друг друга, как шарики пенополистирола в коробке, но при этом отдельные, и каждая в своей реальности.

Интересно, альтернативная Одеа тоже любит маринованные огурцы?

Она вздрогнула от внезапного шелеста крыльев. На перила слетела черная птица, пропрыгала несколько дюймов и наклонила голову, глядя на Деа. На животе птицы красовалась большая ярко-красная клякса, будто она побывала в банке с краской.

– Привет, – Одеа извлекла из банки огурец. Вряд ли птицы любят огурцы, но попытка не пытка. – Будешь?

Птица отскочила. Ее глаза напоминали два темных камушка.

Деа любила птиц. Птицы – вестники; это слово она тоже узнала от матери. В словаре «вестник» определялся как «человек, который идет впереди и оповещает о приближении другого; герольд. Производное от в. “предвестник” означает предзнаменование, предостерегающее о грядущем событии».

Во снах птицы играли очень важную роль. Деа часто на них полагалась – птицы показывали дорогу назад. Сны путаные, изменчивые: иногда обернешься – и видишь, что коридор за спиной уже блокирован неизвестно откуда взявшейся стеной или резкой переменой пейзажа. Но птицы знали путь обратно – надо просто идти за ними.

– Голодный? – Деа снова попробовала поднести огурец незваной гостье.

Слева метнулся темный пушистый ком, и птица с криком вспорхнула с перил, увернувшись от неуклюжего прыжка Тоби. Кот плашмя грохнулся на ступеньки и кинулся в сад, словно надеясь, что птица передумает и влетит ему прямо в пасть.

– Тоби! – Деа вскочила, но кот уже скрылся из виду. Она пошла за ним, отводя тяжелые цветущие ветви, огибая кусты хризантем и пучки цинний, росших прямо на дорожке. Сад напоминал ей сны: нереально яркие краски и дурманящие ароматы, убаюкивающие, как колыбельная.

Тоби пролез под низеньким сгнившим штакетником, отделявшим сад от дороги. Деа уже давно не ходила в сны – может, целую неделю – и ощущала слабость. По лицу катился пот, сердце болезненно колотилось, хотя шла она не очень быстро.

Тоби прыгнул, как пружина, едва хозяйка подошла поближе, и битых десять минут Деа ловила кота у самого пруда Бернетт, где, строго говоря, начинался участок Уорренби (Голлум говорила, что они используют лишь четвертую часть своей земли).

– Попался, негодник, – сказала Деа, подхватывая Тоби. Кот был тяжелый, как толстый теплый коврик. – Твое счастье, что ты красавец, а то утопила бы тебя в пруду!

Кот лизнул Деа в подбородок.

Минуту она постояла, чтобы отдышаться, держась подальше от воды. От солнца пруд прикрывали густые кроны сосен и сикамор – редкое исключение в краю пожухших, сожженных солнцем бескрайних полей, тянувшихся насколько хватал глаз. В пруду отражались темно-пурпурные и зеленые тени.

Деа уже хотела вернуться, когда заметила красные шорты и шлепанцы, аккуратно сложенные на берегу. Она огляделась и заметила на дальнем конце пруда рябь и темный силуэт, который сперва приняла за животное. Но из воды вертикально поднялась рука, очертила полукруг, затем другая.

Она засмотрелась, как всегда, когда кто-то плыл. Парень не спеша пересекал пруд, создавая маленькую волну. И вдруг – Деа не успела отвернуться – он встал на дно и выпрямился.

У него было хорошее лицо – красивое, но не слащавое. Мокрые волосы слиплись колючками, нос кривой, будто сломанный. Волевой, чуть великоватый подбородок придавал лицу упрямое выражение.

– М-да, неловко, – сказал он без предисловий.

– Извини, – заторопилась Деа, сообразив, что ее можно принять за любительницу подглядывать или навязываться парням. – Я за котом… Я на тебя не смотрела.

– Да я не о том, – поморщился он. – Я… ну, об одежде.

Только тут до Деа дошло, что парень купался голым. То есть она ведет разговор с обнаженным молодым человеком.

– Я уже ухожу, – поспешно сообщила она.

– Подожди! Минуту подожди. Просто отвернись и глаза закрой, ладно?

Она услышала плеск шагов по воде, затем шорох одежды. Деа пыталась думать о чем угодно, только не о том, что меньше чем в трех футах от нее одевается парень. Она представила себе большой зал со статуями, прохладный и гулкий, который однажды видела в чужом сне.

– Все, можешь смотреть, – разрешил он.

Деа с удивлением увидела, что парень выше и стройнее, чем показалось в воде, – наверное, все сто восемьдесят пять сантиметров. Сложен он был как пловец – длинные руки, широкие плечи и тонкая талия.

– Ты не подумай, что я какой-нибудь нудист, – сказал он. – Я не знал, что сюда кто-то ходит.

– Никто и не ходит, кроме этого обормота. – Деа приподняла Тоби, радуясь, что руки заняты и не нужно придумывать, куда их деть. – За забор выскочил.

Парень почесал Тоби под подбородком. Тоби вытянул шею и замурлыкал, буквально вибрируя на руках Деа.

– Как его зовут? – поинтересовался парень.

– Тоби.

– А тебя как зовут? – спросил он, не отрывая взгляда от Тоби.

– Одеа, – поколебавшись, ответила девочка. – Но все зовут меня Деа.

Это было не совсем правдой – большинство филдингцев ее в упор не замечали и вообще никак не называли, но мать и Голлум звали ее Деа.

– Коннор, – представился парень. Возникла неловкая пауза, и тут же они заговорили одновременно.

– Ты живешь поблизости? – осведомился он.

– Вы новые жильцы? – спросила Деа.

Коннор засмеялся. Смех у него был хороший, и зубы белые.

– Ты первая отвечай.

– Да, вон, в фермерском доме. – Деа кивком показала, откуда пришла.

Коннор улыбнулся, и его лицо вдруг изменилось: великоватый подбородок, крючковатый нос и слишком широко расставленные глаза вдруг стали идеальными, симметричными. Красивыми. Деа, отчего-то смутившись, отвела взгляд.

– Соседями будем, – сказал Коннор. – Мы въехали в дом напротив вашего.

– Я так и поняла, – ответила Деа. Коннор приподнял бровь, и она объяснила: – Тут все друг друга знают. Я так и поняла, что ты новенький, я видела фургон.

– Неожиданно, – заметил он. – В Филдинге учишься? Я тоже туда перевелся. Может, ты моего двоюродного брата знаешь, Уилла Бригса?

При этом имени Деа почувствовала во рту противный вкус, будто бы от разбавленного пива. Уилл Бригс был тупым злобным верзилой. Ходили слухи, что папаша-полицейский однажды врезал ему по голове гитарой, и с тех пор парень стал придурком. Уилла Бригса в школе недолюбливали, но он хорошо играл в футбол, и папаша у него коп, поэтому с ним не связывались.

Единственный проблеск воображения у Уилла Бригса случился в третьем классе – именно он дал Голлум это прозвище.

– Нет, – солгала Деа. Уилл Бригс был сродни радиоактивным отходам: все, связанное с ним, автоматически попадало в разряд зараженного.

Коннор по-прежнему улыбался.

– Здесь же вроде все друг друга знают.

– Как видишь, нет, – Деа прижала к себе Тоби, зарывшись носом в мягкую кошачью шерсть. В понедельник Коннор пойдет в школу и узнает от своего кузена, что она – Вонючка Донахью, странная дура без друзей. Новый сосед сразу растеряет все свое дружелюбие и под разными предлогами начнет сторониться ее в школьных коридорах.

Так уже было в Аризоне: прошлым летом Деа два месяца дружила с Родой, жившей в соседнем квартале. Они часами рассматривали школьный альбом старшей сестры Роды, хихикая над красивыми старшеклассниками, и вместе покупали наряды для первого сентября. А потом разошлась сплетня о странной коллекции часов в доме Деа, о том, что они с матерью чокнутые, и уже на третий день учебы Рода не села рядом в столовой и начала креститься при виде Деа, будто завидев вампира.

Голлум была единственной полуподругой, которая появилась у Деа за много лет. И только потому, что Голлум тоже была странной. В хорошем смысле, но безусловно странной. Да и нельзя было особо полагаться на дружбу Голлум – узнай она, кто Деа на самом деле, убежала бы со всех ног.

– Мне пора, – произнесла она, не глядя на Коннора.

– До понедельника, – сказал он ей вслед.

Деа даже не ответила. К чему? Она заранее знала, чем все закончится.

Глава 2

Деа было шесть лет, когда она начала ходить в сны.

Произошло это случайно.

Они с матерью жили тогда недалеко от Диснейуорлда, в большом многоквартирном доме, похожем на замок, с башенками на крыше и флагами, свисавшими над дверью. Правда, на этом сходство с замком заканчивалось: в подъездах от зеленого ковролина разило кошачьей мочой, лифты вечно не работали.

Там был мощеный внутренний дворик с бассейном в форме фасолины, обставленный продавленными складными стульями и беспорядочно разросшимися растениями, не помещавшимися в своих вазонах. У бассейна, возле шеста для тетербола, стоял маленький домик, где хранились заплесневелые зонты, старый набор мячей для бочче и настольный футбол с отполированными множеством ладоней ручками.

Деа была в то время очень больна – ей ставили аритмию. Иногда сердце замирало, и Деа хватала ртом воздух, а в другой раз колотилось так, будто хотело выскочить из груди. Деа казалось, что ее сердце бьется в унисон с неслышной песней.

Мать запретила ей плавать и настаивала, чтобы Деа вообще держалась подальше от бассейна, для тетербола девочка была слишком слаба, зато она отлично рубилась в настольный футбол. Когда мать уходила на работу, Деа часами играла за обе стороны, глядя, как мячик крутится между пластмассовыми игроками.

В доме 7С жила Мира, которая по слабости здоровья тоже не ходила в школу. У нее были сильная астма и множество других болячек – она ходила с трудом, подволакивая ноги с искривленными внутрь коленями. Мира была одной из первых подруг Деа. Девочки придумывали необыкновенные истории о других жильцах, изобрели новый язык «перевертыш» и прятали сокровища в вазонах с цветами, чтобы однажды их нашли инопланетяне.

В тот день они все утро играли в ученых, изобретая имена для каждого цветка, приходившего на память, и старательно зарисовывая флору цветными карандашами в большом альбоме из плотной бумаги, который Мире купил отец, чему Деа безумно завидовала. Она вообще завидовала всему, что делал отец Миры, даже благоглупостям вроде той, как он спускался во дворик и звал Миру на ужин, нетерпеливо придерживая дверь рукой.

Деа очень завидовала, что у Миры есть отец.

Стояла жара. Бассейн не приносил облегчения – правда, Деа не плавала и даже не умела. Мире пришло в голову втащить садовый стул в домик у бассейна, где работал вентилятор. Вскоре девочек сморило, и они заснули рядышком в шортах и футболках, чуть касаясь друг друга ногами.

Деа оказалась в узком каменном коридоре – полуобвалившемся, открытом с обеих сторон, будто в руинах какого-то замка. Она шла, и камни приходили в движение, становясь дверьми.

Позже она узнала от матери, что это не такая уж редкость. Чувствуя вторжение, спящий возводит стены, здания, а иногда и целые города, защищаясь от чужого проникновения, – так организм выделяет белые кровяные тельца в месте инфекции.

Но Мира была неопытна, и Деа легко вышла в одну из дверей на свежую зеленую траву. Ходить в чужом сне было все равно что ходить по чужому дому – все кругом незнакомое, и Деа инстинктивно знала, что лучше ничего не трогать.

В нескольких десятках метров от нее Мира играла в теннис, бегая по корту на сильных стройных ногах, всякий раз с увесистым шлепком точно попадая по мячу. Теннисные мячи в полете превращались в птиц и взмывали в небо. Вскоре вверху уже кружилась дюжина птиц, будто в ожидании чего-то.

Даже в шесть лет Деа поняла, что вторглась во что-то очень личное. Птицы выстроились в фигуру, напоминающую воздушного змея, настолько большую, что она закрыла небо. Двор заволокло тенью, и Деа поняла – пора просыпаться.

Снаружи шел дождь. И впервые в жизни сердце Деа билось нормально.

Мириам знала, что сделала Деа. Тогда девочке это не показалось странным – это же мама, она все знает. Например, как сделать вкусный куриный суп, добавив сливки и помидоры в банку «Кэмпбеллс», или поймать на язык одну капельку дождя, или что зеркала и открытые водоемы – это плохо, а часы – хорошо.

В тот день Мириам сидела за кухонным столом, стиснув чашку чая так, что Деа видела каждую вену на маминых руках, и объясняла правила хождения в чужие сны.

Первое правило, которое Деа угадала сама, – никогда не пытаться что-то изменить или вмешаться в сон другого человека.

Второе правило вытекало из первого: Деа может ходить в сны, сколько хочет, если проявит осторожность и не забудет правила, вот только нельзя повторно входить в сны одного и того же человека.

Третье правило: ее не должны видеть.

Мириам объясняла и другое: птицы во снах – вестники и служат провожатыми, возле зеркал и воды границы между мирами тоньше, а часы охраняют их с Деа от вторжения с той стороны. Но Деа почти не слушала, расстроенная запрещением еще раз побывать во сне Миры.

– А почему второй раз нельзя? – спросила она.

Мать взяла ее за подбородок.

– Я не дам им найти тебя, – сказала она, уставившись на Деа расширенными глазами, будто пытаясь передать тайное послание. Деа угадала мамин страх и испугалась сама.

– Кому? – спросила она, догадываясь об ответе.

– Чудовищам, – просто ответила Мириам.

Глава 3

Начиная с шести утра, даже в субботу, часы отбивали время, затевая перезвон каждые шесть часов. Сперва полдюжины одновременно, потом просыпались еще несколько, и наконец остальные. У Мириам было больше двадцати часов – со звоном, музыкой, гонгами и свистками. Мириам любила часы – они ее успокаивали, вытаскивая в утро звуками своих зубчатых колесиков и прочей механики.

Деа привыкла. Часы кочевали с ними повсюду. Как правило, она уже не просыпалась под привычный перезвон, но сегодня Деа резко открыла глаза и долгий сумбурный миг не могла вспомнить, где она, в каком городе и в какой части страны. Как только замолчали последние часы, Деа перевернулась на другой бок, натянула одеяло на голову и заснула снова, глубоко и, как всегда, без сновидений. Так, казалось ей, люди плавают, погружаясь в воду.

Когда она снова проснулась, солнце сочилось сквозь бумажные жалюзи. Шел уже двенадцатый час. Внизу на кухне слышались шаги матери. Деа очень нравился здешний простор, личное пространство. Она ненавидела Филдинг и скучала по Чикаго и даже Хьюстону, но там они с матерью жили на голове друг у друга, иногда ночуя в одной комнате.

Деа оделась, не глядя, что надевает, затем подошла к шкафу и из-за кучи кроссовок, сапог и шлепанцев, изношенных до картона, достала маленькое зеркало. Мириам не держала в доме ни единого зеркала – всякий раз, переехав, она в первую очередь снимала шкафчики в ванной. У Деа собралась целая коллекция запрещенных зеркал с дворовых распродаж: ручные в потускневшей серебряной оправе, круглые из пудрениц, мутные от толстого слоя старой пудры. В прошлом году она невзначай проговорилась Голлум, что собирает зеркала, и на день рождения подруга преподнесла ей красивое хромированное зеркало с ручкой, явно старинное и такое тяжелое, что его приходилось поднимать с натугой. При виде подарка Деа так и ахнула, зная, что у семьи Голлум практически нет денег.

– Не волнуйся, – сказала Голлум, словно читая мысли Деа. – Я его украла.

Разумеется, она шутила. Деа была смущена и пристыжена щедростью подруги, притом что сама подарила ей плед с рукавами расцветки «под леопарда» (хотя Голлум просто помешалась на пледах с рукавами). Хромированное зеркало и фотография отца, выставленная в гостиной, были тем немногим имуществом, которым Деа дорожила.

Она поглядела в зеркало. Волосы: буйные и густые. Кожа: чистая. Ее главная красота. Глаза: бледно-голубые, как льдинки. Скорчив гримасу, Деа спрятала зеркало.

– Тебе получше? – спросила Мириам, когда дочь сошла вниз. Как всегда, она знала, что Деа снова ходила в сны.

– Немного, – Деа отпихнула с дороги Тоби и подошла к кофеварке.

Неделю назад она незаметно сунула в карман дешевую пластмассовую заколку, которую Шона Макгрегор оставила на скамейке после физкультуры. Заколка, конечно, не совсем то: идеальные для проникновения предметы – те, которыми дорожат и берегут, вроде драгоценностей или бумажника. Мириам считала, что мозг трансформирует предметы, которые мы ценим, в продолжение нашего тела. Коснуться любимого ожерелья – это почти как взять за руку: становится куда легче проникнуть в сон.

Прошлой ночью Деа почти час сжимала заколку в кулаке, прежде чем протиснулась в сон Шоны.

Она вышла оттуда довольно быстро, прежде чем сон успел измениться. Шоне снилась банальная вечеринка в цокольном этаже дома; в реальной жизни Деа на такие не звали. Как она и подозревала, там было тесно и скучно – потные старшеклассники из самых популярных и пластмассовые стаканы. Были, впрочем, и незнакомцы – один красивый, как из сказки. Может, это прекрасный принц Шоны Макгрегор?

Притаившись за одной из стен воздвигнутой подсознанием Шоны структуры (полуразрушенного замка, увешанного побитыми молью гобеленами и пустыми рамами), Деа рассматривала юношу, испытывая смутное влечение. Волосы у него были темные, спутанные, длиной до подбородка, а сильный загар – будто парень много времени проводил на солнце – контрастировал со странным одеянием и старинным поясом, на котором висел нож. Пока остальные танцевали под неслышную музыку, он неподвижно стоял и наблюдал, совсем как Деа, будто правила воображения Шоны на него не действовали.

Неожиданно он повернулся туда, где стояла Деа, и она поспешно вышла из сна.

Мириам обняла Деа, и даже через одежду девочка почувствовала, какая мама худая.

– А тебе? – спросила она.

– Со мной все прекрасно. – Мама взялась за кофеварку.

– У тебя усталый вид. – Мириам выглядела не просто усталой, а больной, но Деа не хотела это говорить. Мать была настолько бледной, что отчетливо виднелись синие жилки на запястьях и шее. Глаза – большие, красивые, цвета грозовых туч – казались огромными на узком лице со впалыми щеками.

Она тоже умела ходить в сновидения. Деа узнала об этом после случая с Мирой, но мать никогда ничего не рассказывала, изложив только общие правила. Однажды Деа спросила: «А дедушка с бабушкой тоже ходили по снам?», – думая, что, может, это какая семейная генетическая мутация. Но Мириам коротко ответила «нет», и Деа не стала допытываться. Еще одна тема, которой они не касались в разговоре, – родня: почему у них нет родственников и куда все делись.

Единственная фотография отца, водруженная на каминную полку в гостиной, была сделана лет двадцать назад. Совсем молодой человек в безвкусной красной рубашке-поло смеется и гладит собаку. Деа не знала, его это пес или мамин и когда и где сделан снимок, но спрашивать не хотела – это сузило бы простор для воображения.

А воображение у нее было богатое. То отец у нее был пожарным и героически погиб одиннадцатого сентября, то работал на ЦРУ и попал в плен, выполняя особо опасное задание, но однажды обязательно вернется, сбежав из тюрьмы с помощью пинцета. Или что его посадили за преступление, которого он не совершал, и он не объявится, пока не обелит свое имя. Словом, Деа готова была принять любую версию, кроме подозрения, возникавшего исподволь: что отец просто устал от них и ушел.

– Ты точно нормально себя чувствуешь? – спросила она. Деа знала, что между походами в сны мать совершает далекие прогулки, после которых едва держится на ногах.

– Абсолютно. Предоставь волноваться мне, дочка. – Мириам разлила кофе и добавила молока, задержав молочник над чашкой ровно на три секунды. – Будешь?

– Сейчас, – Деа села за стол и рассеянно потянулась к газетам, пестревшим заголовками о жаре и убийствах в округе Арангасетт. Как хорошо – суббота, солнце, до школы сорок восемь часов.

– Вообще-то я читаю, – быстро сказала мать, сделав движение. Но она опоздала: из газеты выпало несколько рекламных буклетов со стандартными осчастливленными семьями, нашедшими новое жилье в Гринвиле, Северная Каролина, Таллахоме, Теннесси, и Сент-Поле, Миннесота.

Деа похолодела.

– Что это? – спросила она, отпрянув, будто брошюры могли ожить и укусить. – Для чего?

Помешивая кофе, Мириам ответила, не поднимая глаз:

– Не надо кричать, Деа. Я просто смотрю.

– Ты же обещала – больше никаких переездов. – К горлу Деа подступил комок. С обложки буклета о Сент-Поле на нее насмешливо смотрел светловолосый подросток.

– Тебе здесь даже не нравится, – сказала мать.

– Мне и там не понравится, – отрезала Деа. Везде одно и то же – ребята новые, сплетни старые. Здесь у нее хотя бы есть Голлум. В памяти мелькнуло лицо нового знакомого, разительно изменявшееся от улыбки. – Давай начистоту! Миннесота?

– Я же сказала, я пока только смотрю. – Мириам подняла глаза. В ее взгляде читалось предупреждение, но Деа было все равно. Она встала, дрожа.

– Ты обещала. Ты поклялась!

– Обстоятельства изменились, – перебила Мириам, с грохотом ставя чашку на стол. Немного кофе выплеснулось через край. Мать и дочь молчали, испепеляя друг друга взглядами. Наконец мать вздохнула: – Послушай, Деа, еще ничего не решено, понимаешь? Это же только варианты…

– Я никуда не поеду, – сказала Деа. – Ты меня не заставишь.

– Еще как заставлю, – нахмурилась Мириам. – Есть вещи, которых ты не понимаешь, они слишком сложны для тебя и…

В дверь громко постучали. Мириам подскочила. Деа тоже. Тоби заорал. Никто никогда не приходил к ним с парадного входа, кроме разносчика пиццы и иногда двинутого проповедника, призывавшего покаяться и предлагавшего Библии за три девяносто девять. С Голлум Деа встречалась утром у калитки и вечером расставалась там же.

– Кто это? – почти испугалась Мириам, задвинув брошюры под газету, будто скрывая улики (каковыми, по мнению Деа, они и являлись). – Ты никого не ждешь?

Деа не ответила. Ярость в ней еще не улеглась.

Тоби увязался за ней. Прижав его ногой к стене, чтобы кот не выбежал на улицу, Деа отперла все три замка, не озаботившись взглянуть в глазок. Наверняка явился очередной краснобай с Библией.

На пороге стоял Коннор.

– Привет, – помахал он рукой, хотя стоял всего в футе от Деа.

С разгона Деа чуть не сказала: «Пошел вон», как обычно говорила бродячим торговцам. Тоби вывернулся и бросился на крыльцо, но Коннор его перехватил:

– Не так быстро, шустрый.

– Спасибо, – сказала Деа, когда Коннор передал Тоби, держа его осторожно, словно фарфорового. Повернувшись, чтобы забросить кота в коридор, Деа уловила быстрое движение: Мириам поспешно отступила в кухню. Деа вышла на крыльцо и прикрыла дверь, чтобы мать не стояла и не слушала, а Коннор случайно не увидел десяток часов и бледные следы от снятых зеркал на обоях.

– Чего хотел? – спросила она. Это прозвучало грубо, но вылетевшее слово обратно не возьмешь.

– И тебе хорошей субботы, – отозвался Коннор, но беззлобно, в шутку. Деа показалось, что он ждет от нее каких-то слов, но не знала, что сказать. – Гм… Можно войти?

– Нет, – ответила Деа, вдруг пожалев, что оделась наспех, небрежно. Она стояла в шлепанцах, потрепанных шортах из обрезанных джинсов, выставлявших напоказ бледность ног и россыпь веснушек на бедрах, и вылинявшей голубой футболке с логотипом «Мистер Клин» поперек груди. Она даже зубы не почистила! – А что случилось? – поинтересовалась она, скрестив руки и стараясь не дышать ртом.

Коннор широко улыбнулся, и Деа подумала: уж не является ли его улыбка козырем в переговорах, когда нужно выманить согласие. Интересно, на других девчонок это действует так же?

– Хотел узнать, может, ты желаешь прогуляться, – непринужденно продолжал Коннор. – Устрой мне экскурсию, покажи достопримечательности Филдинга!

– Поверь, там не на что смотреть.

Коннор пожал плечами:

– Тогда, может, просто погуляем?

На миг Деа испугалась, что загостилась в чьем-то сне. Парни вроде Коннора – признанные школьные красавцы-спортсмены – не замечали замарашек вроде Деа. Это основной закон природы – не общаются же пантеры с сурками, если только не добывают очередной обед. Вот-вот лицо Коннора потрескается, и он превратится в ее учителя математики. Или все вокруг расплывется, крыльцо станет бурным океаном, а Коннор исчезнет.

Но нет, он по-прежнему стоял на крыльце и выглядел классно: старые джинсы, поношенные черные «Чакс», футболка с рок-группой, слегка растрепанные волосы, асимметричная улыбка – самый красивый парень, который когда-либо заговаривал с Деа или подходил так близко, что можно учуять запах жевательной резинки.

– Я же здесь никого не знаю, – пояснил он почти виновато.

– А двоюродный брат?

Коннор поморщился:

– Терпеть его не могу, и давно. Знаешь, в детстве он отрывал лягушкам лапки, просто для прикола.

– Вот идиот, – возмутилась Деа, хотя и не удивилась. В прошлом году в спортивной раздевалке Уилл Бригс затолкал в шкаф Карла Гормли и оставил на целый день. Карла выпустил охранник, совершавший вечерний обход и услышавший стук и крики.

– Не то слово, – Коннор глядел на нее с непонятным выражением. – Ну, решайся. Прокатимся по окрестностям?

Деа вдруг стало интересно, какие у Коннора сны. Наверное, залитые солнцем, счастливые, полные цветов, девушек в бикини и целых рек легкого пива. Нормальные сны.

Она чуяла: здесь что-то нечисто. И точно знала, что долго это не продлится.

Но притвориться на денек не повредит.

– Ключи возьму, – сказала она.

Впервые Деа влюбилась в мальчишку по имени Броуди Дос в Аризоне. Все шестиклассницы любили Броуди – он учился в восьмом классе и носил длинные светлые волосы, концы которых часто совал в рот, особенно на контрольных. Он приезжал в школу на скейтборде и ходил с потрепанным армейским рюкзачком, покрытым наклейками с рок-группами, о которых никто и не слышал. Когда он не сосал концы своих прядей или кончик ручки, то со скучающим видом перебирал свои наклейки. Рюкзак он всегда держал на коленях, будто ежеминутно готовый схватить его и выйти.

Однажды на школьном собрании Деа оказалась рядом с Броуди. Она этого не планировала – сидела в тесноте на верхнем ряду на трибунах, когда Броуди пришел и уселся перед ней. Вскоре подтянулись его друзья, и сорок пять минут Деа просидела неподвижно, опасаясь шевельнуться и даже вздохнуть, боясь, что он обернется и велит ей убираться. Когда он встал, с рюкзака упала одна из наклеек: красно-черная, с вышитыми словами «Турецкая армия». Деа притворилась, что завязывает шнурки, и незаметно сунула наклейку в карман.

Проникнуть в сон Броуди было просто – его мозг практически не защищался, висели лишь какие-то занавеси, портьеры, многие рваные, и трепетали, будто от ветра. Сразу за легкой тканью оказались пятнистый двор и дешевый выносной бассейн. Солнце светило так, как бывает только во сне – сразу отовсюду, будто по другую сторону увеличительного стекла.

Полуголый Броуди был в бассейне – не больше чем в двух футах от Деа. Она могла просунуть между занавесей руку и коснуться его плеча или погладить по волосам. Или забраться в бассейн с Броуди. Или припасть губами к его губам, как по утрам у аудитории делали Мишти Барнс и Марк Спенсер. Деа этого отчаянно хотелось.

Но это было бы нарушением правил.

Вода дрогнула, и из нее беззвучно появилась Хилари Дэвис, еще красивее, чем в жизни, – с золотистой кожей, отбеленными до снежной белизны зубами и светящимися на солнце волосами. Груди лежали на воде, как перевернутые чаши.

Они с Броуди начали целоваться. Стоя меньше чем в двух футах, Деа смотрела как завороженная. Она слышала звук поцелуев, шлепки играющих языков и шепот его пальцев на спине и плечах Хилари. Вдруг занавеси превратились в железные стены: Броуди просыпался. Деа едва успела выскочить из его сна, ощутила внезапное резкое давление в груди и снова очутилась в своей комнате, в своем теле, прижимаясь губами к собственной холодной руке.

До сего дня Деа никто не целовал.

Глава 4

Дом Донахью стоял милях в семи от центра Филдинга. Заметив Голлум на ее древнем «Швине», Деа резко свернула к обочине, отчего сидевший справа Коннор чуть не стукнулся о стекло.

– Спасибо, что предупредила, – засмеялся он.

– Извини, – сказала Деа. Голлум заметила машину и остановилась, опустив ноги и подняв облако бледной пыли. Она не слезла с велосипеда, но встала над ним, сжимая руль.

Голлум была одета как всегда – в вещи, несомненно, унаследованные от старших братьев, подвернутые, заколотые и заправленные так, чтобы хоть отдаленно подходить по размеру. Светлые волосы были собраны в хвост, но корона выбившихся кудряшек придавала Голлум вид безумного ангела. На долю секунды Деа застеснялась подруги и пожалела, что остановилась, но тут же разозлилась на себя и опустила стекло. Когда Голлум увидела, кто за рулем, ее глаза полезли из орбит.

– Коннор, – сказала Деа, – это моя подруга Голлум. – Слово «подруга» она произнесла с ударением, все еще злясь на себя за секунду мысленного предательства. – Голлум, это Коннор, он переехал в дом напротив.

Голлум пригнулась заглянуть в салон. Ее рот приоткрылся, затем закрылся. Впервые на памяти Деа Голлум не нашла слов.

К счастью, инициативу перехватил Коннор. Он наклонился к центральной консоли, задев Деа плечом.

– Коннор, – представился он и похвалил Голлум: – Классное имя.

– Спасибо, – ответила она, не отводя от него взгляд. – Классное… лицо.

Коннор захохотал. Голлум стала свекольно-бордового цвета.

– Извини, – произнесла она. – Язык у меня не очень связан с мозгом.

Деа через окно стиснула руку Голлум. На душе стало удивительно тепло. Она едет в машине с классным парнем, а ее подруга – они с Голлум действительно подруги, пусть и общаются только в школе – стоит на дороге, заливаясь краской, и вся сцена словно взята из фильма для подростков.

В котором ей, Деа, отведена главная роль.

– Ничего, – отозвался Коннор. – У меня тоже.

У Деа снова мелькнуло подозрение, что Коннор морочит им голову или что он тоже не такой, как все. Может, у него есть третий или четвертый сосок или тайная зависимость от «Звездных войн».

– Тебя подвезти? – спросила Деа. – Велик можно положить в багажник.

Голлум сделала гримаску.

– Мне домой надо, да и не влезет Чудище в багажник, – она похлопала велосипед по рулю.

– Я еду на обзорную экскурсию по Филдингу, – пояснил Коннор, все еще улыбаясь.

Лицо Голлум уже стало нормального цвета. Она ткнула большим пальцем в перемычку очков, подняв их на переносицу.

– Это будут самые заурядные пять минут в твоей жизни, – сообщила она и стукнула в дверцу Деа. – Удачи. Не забудь провезти его мимо свалки – это одна из самых живописных местных достопримечательностей. – Пока Коннор не видел, Голлум одними губами добавила: «Боже мой!» – и снова вытаращила глаза.

Теперь покраснела уже Деа.

Голлум не преувеличивала – они проехали Филдинг из конца в конец за пять минут. В центре находился коммерческий район с единственным перекрестком и горстка зданий разной степени обветшания. На Мейн-стрит было две заправки, церковь, винный магазин, парикмахерская, забегаловка с жареной курятиной, минимаркет и мегамаркет. На Сентрал-стрит имелись закусочная, аптека (закрытая по случаю субботы), «Севен-илевен», еще один винный магазин и «Мак», единственный в Филдинге бар, который все называли «“Мак” на Сентрал-стрит», будто в городишке был еще один одноименный бар. Через две мили от Сентрал-стрит, после короткого лоскутного одеяла полей, ферм и домишек, которые так и валились в грязь, стояла школа, куда детей водили с детского сада – и пока не бросят учебу.

В «Уолмарт» Деа не поехала – это тащиться до самого Блумингтона.

– Вуаля, – сказала она Коннору, когда впереди показалась школа. Парковка была почти пуста, и у дальней стены тренировались парни из школьной футбольной команды. – Конец экскурсии. Каковы впечатления?

– Мегамаркет понравился больше всего, – заявил Коннор. – Но минимаркету принадлежит почетное второе место.

Что в Конноре было хорошо, так это спокойствие. Он был слишком высоким для машины Мириам – очередного симулякра, копии «Фольксвагена»-«жука» с мотором сзади и прочим, но, сидя на переднем сиденье с коленями практически у подбородка, Коннор держался абсолютно непринужденно. Он даже не спросил, почему зеркало заднего вида заклеено изолентой, хотя у Деа было наготове объяснение: зеркало разбилось, ждут другое на замену.

– Я говорила: смотреть не на что, – произнесла она.

– Как сказать, – отозвался Коннор, глядя на нее так, что Деа отчего-то занервничала. Она снова завела машину и медленно выехала с парковки. Из-под колес вылетели султаны рыжей пыли. От ослепительного солнца было больно глазам. Деа порадовалась, что хоть кондиционер в машине новый.

– Итак, что я должен знать о филдингской школе? Секреты фирмы, скелеты в шкафу? – поинтересовался Коннор.

– Все школы одинаковы, – отозвалась Деа. – Не пререкайся с учителем, не ешь ленч, пока не остынет, не засни на истории.

Коннор засмеялся. Смех у него был прекрасный, как и улыбка. Смеясь, он становился в тысячу раз красивее.

– А ты много школ сменила?

– С пяток. – На самом деле Деа побывала в десяти школах и жила в двадцати штатах, но не хотела об этом рассказывать. – Мама не любит сидеть на одном месте, – добавила она, когда Коннор вытаращил глаза. – А ты?

– Отца сократили, – ответил он после небольшой заминки. – Мой дядя, отец Уилла, здешний полицейский. Он подбросил отцу заказ по ландшафтному дизайну. Раньше отец был учителем. А у мачехи здесь родственники.

Стало быть, женщина, которая распаковывала коробки на крыльце, – его мачеха. Деа ждала, что Коннор расскажет о родной матери, но он промолчал, и она не стала расспрашивать.

Он молчал, и Деа запаниковала, не зная, что сказать. У Коннора вдруг вырвалось:

– Какая открытая местность… Слишком много неба. – Почти сразу он рассмеялся: – Наверное, я просто привык к городу.

Деа понимала, о чем он говорит: здешнее небо походило на огромный открытый рот, грозящий поглотить тебя целиком.

– Откуда вы переехали?

– Из Чикаго.

– Я там жила недолго, – сообщила она. – В Линкольн-парк.

Коннор поглядел в окно.

– Значит, соседями были. Ну, куда теперь поедем?

Деа испытала невольное удовольствие. «Не доверяй ему, – зашептал тихий голос, голос ее логики. – Ты же знаешь, дело снова закончится разочарованием».

«А если нет? – упрямо возразил другой голос. – Может, у него четыре соска!»

Совершенно бредовая ситуация – Деа искренне надеялась, что у сидящего рядом парня четыре соска.

– Можно в Цинциннати, – сказала она. – Всего-то в двух часах. – Она пошутила, но в отражении в стекле, за которым проносилась коричнево-серая равнина, увидела, что Коннор улыбнулся.

– А поехали, – сказал он.

Ей было легко – почти слишком легко – открываться Коннору. Меньше чем через час Деа рассказала больше, чем кому-либо за всю жизнь, даже Голлум. У них оказались общие вкусы и словечки, которых оба не выносили, вроде «сливок» или «влаги». Разговор перескакивал от влюбленности Деа в старого наркомана до ее неприязни к бананам: тогда они с матерью несколько месяцев прожили возле военной базы в Джорджии. Там у матери был бойфренд – единственный на памяти Деа.

– Значит, ты живешь с матерью? – спросил Коннор. Деа почувствовала благодарность, что он не спросил прямо о ее отце. Ей было бы нечего ответить, кроме: «Ему очень идет красная рубашка-поло».

Она кивнула.

– А ты? Братья-сестры есть?

На щеках Коннора дернулись желваки.

– Нет. Уже нет. – Он забарабанил пальцами по приборной панели, впервые выдав дискомфорт. Деа не знала, посочувствовать или спросить, что произошло, но Коннор улыбнулся, и выражение давней боли пропало. – Ты правда терпеть не можешь бананы?

Деа испытала легкое разочарование, будто упустила возможность.

– Я их презираю, – уточнила она.

– А банановый хлеб?

– Еще хуже, – поморщилась она. – Зачем портить хлеб бананами? Какая-то тайная банановая вылазка. Лучше уж в открытую, когда их четко видно.

Коннор засмеялся и потрепал ее по подбородку.

– Донахью, ты – это что-то, – сказал он, и это прозвучало комплиментом.

Покопавшись в айфоне, Коннор включил для Деа свои любимые песни «Колдплей», «Смитс» и других рок-групп, о которых она даже не слышала, а он обожал. Оказалось, Коннор недолюбливает красный цвет («слишком очевидный»), сырой лук («но не вкус, а текстуру») и автомагистрали.

– Они везде одинаковые, – заявил он. – Проселочные дороги куда интереснее, у них есть свое лицо. Но бывают и исключения, – быстро прибавил он, – вроде этого прекрасного шоссе.

Он показал в окно: они проезжали крупную ферму. Деа знала только одну дорогу до Цинциннати – по шоссе Ай-Эн-16, так что пейзаж за окном не менялся с самого Филдинга: фермы, стрельбища, плоские равнины.

В Чикаго Коннор был приличным пловцом – «брал места в соревнованиях штата, но до национальных не дотягивал». Он терпеть не мог футбол и моцареллу («будто кожа инопланетянина») и верил в привидения. Всерьез. На научной основе.

– Ты шутишь? – не удержалась Деа.

Коннор раскинул руки:

– Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.

Деа зауважала его за цитату из Шекспира и не стала спорить. В снах ведь тоже чего только не увидишь.

Оказалось, Коннор уже четыре года вегетарианец, что ее удивило – хилым он не выглядел. В ответ на ее расспросы он пожал плечами и сказал:

– Я очень люблю собак.

– Мы не едим собак, – удивилась Деа.

– Вот именно, – загадочно ответил Коннор. – Хотя я уже не вегетарианец – недавно на меня что-то нашло в мясном буфете. Получилась безобразная сцена… – После сложных маневров – в тесноте Коннор двигался, как марионетка с перепутанными нитками, – ему удалось развернуться к Деа. – Ну, а ты?

– Я не вегетарианка.

Коннор засмеялся.

– Я имею в виду твои вкусы! Что тебе нравится, не нравится, какие у тебя странности и мрачные тайны?

Деа чуть не брякнула: «Я брожу по чужим снам. Если этого не делать, начинаю плохо себя чувствовать. Мама боится чего-то неизвестного, поэтому у нас три замка на двери и нет зеркал. Должно быть, она сумасшедшая, и рано или поздно я тоже свихнусь».

– Нет у меня никаких секретов, – сказала она через несколько секунд.

В глазах Коннора мелькнуло странное выражение, но Деа не успела уловить, в чем странность.

– Тайны есть у всех, – заметил он.

Они начали читать рекламные щиты, выбирая надпись почуднее. Деа заработала три очка за «Лаванду» («Крупнейшая в Индиане империя садомазоигрушек, видеофильмов и постеров»), а Коннор записал себе в актив очко за «Фабрику звезд (фейерверки)» и два за выцветший биллборд с огромным распятием и подписью: «Встреться с Иисусом лицом к лицу!», а ниже шрифтом помельче: «Результата не гарантируем».

Они пересекли границу Огайо, когда Коннор заорал:

– Тормози, тормози!

Деа нажала на педаль, едва не вылетев в кювет. Большущий плакат на палке, выцветший от дождей и солнца, был воткнут прямо в грязь: «Самый большой кукурузный лабиринт в Огайо». За ним начиналась золотая стена кукурузы, тянувшаяся до самого горизонта.

– Ты серьезно? – не поверила Деа.

Коннор не отрывал от плаката восторженного взгляда.

– Самый большой, Деа! Такое нельзя пропустить!

Обернувшись, он на секунду положил руку ей на бедро. Сердце продолжало биться ровно, но едва Коннор убрал руку, как оно зачастило, будто прошлой ночью Деа не ходила в сон.

В последний раз она ходила по лабиринту в луна-парке «Фанвиль» во Флориде, всего в тридцати милях от «Диснейуорлда», но меньше, скромнее и проще – эквивалент дешевого магазина среди луна-парков. Мириам не любила толпу, но обожала лабиринты, напоминавшие ей прогулки в снах: та же странная логика, то же ощущение остановившегося времени и движение вперед без продвижения. Ей особенно нравился лабиринт в «Фанвиле», из дешевого белого пластика с блеском, походившего на снег (во Флориде настоящий снег увидишь нечасто). В памяти Деа осталось, что белые стены лабиринта были высотой с небоскреб.

Они с Коннором выбрались из машины. Деа ожидала увидеть очередь, но вокруг не было ни души – никаких родителей с детьми, бегавших по лабиринту. Билетная касса была заперта, на ней висела табличка «Закрыто». Аттракцион огораживал выцветший штакетник; в кукурузе виднелся проход – начало лабиринта. С неба равнодушно глядело белое солнце.

В лабиринте оказалось почти так же душно – и сумрачно. Коннор предложил пробежаться до центра лабиринта, и Деа сразу согласилась. От жары или от присутствия Коннора у нее слегка кружилась голова, как на Рождество в Хьюстоне, когда Мириам добавила рома в эгног и дала Деа целую чашку (до заката они загорали возле дома в бикини, а потом Деа проснулась обгоревшей, с головной болью и пересохшими губами).

– На старт, внимание, марш! – скомандовал Коннор.

После первого же поворота Деа потеряла его из виду. Еще через два поворота уже ничего не было слышно, кроме шелеста кукурузных стеблей от налетавшего иногда ветерка. Свернув еще, она оказалась в тупике и быстро пошла обратно. Сердце билось неровно, то и дело пропуская удар, а потом стараясь компенсировать. Стало как-то слишком тихо: даже облака в небе замерли.

Деа мучил иррациональный страх: что, если происходящее – часть сна Шоны Макгрегор? Что, если Деа еще не просыпалась и разговор с матерью и встреча с Коннором – просто ответвление сюжета, случайная аберрация? Вдруг Коннор исчезнет и она, Деа, окажется в лабиринте с Морган Дэвоу или Китом, водителем автобуса, а то и вовсе одна? Вдруг небо сейчас начнет таять, а кукуруза повалится, как костяшки домино?

Понимая, что это чепуха, Деа все равно не могла отделаться от этой мысли. Она перешла на бег – и снова оказалась в тупике. Стояла мертвая тишина. Ни ветерка. Деа с трудом подавила желание позвать Коннора. Если это сон, рано или поздно он закончится. Все сны заканчиваются.

Только ей не хотелось, чтобы это оказалось сном.

Свернув за угол, она налетела на Коннора. Та же футболка, та же улыбка, те же волосы, падающие на глаза. Значит, не сон. Она чуть не потрогала его для проверки.

– Я тебя нашел! – похвалился он.

– Это я тебя нашла, – поправила Деа. – Согласимся на ничью. – Они встретились в самом центре лабиринта. Солнце стояло над головами почти вертикально.

Если Коннор и заметил, что Деа тяжело дышит, у него хватило такта промолчать.

– Если мне когда-нибудь придется скрываться, я приеду сюда, – сказал он, когда они шли обратно к парковке.

Деа подняла бровь – вернее, попыталась. Голлум ее учила, но Деа пока не овладела этим искусством.

– Ты собрался в бега?

– Да ты подумай, лабиринт даже лучше, чем крепостной ров с водой! Это как встроенная охранная система – в жизни не найдут!

– Туристы найдут, – возразила Деа.

Коннор улыбнулся:

– Эти могут.

Через несколько миль после кукурузного лабиринта, сразу за знаком поворота на Девитт, им попался новый биллборд: «Кафе “Вокзал”. Наши молочные коктейли знает весь мир».

– Есть хочешь? – спросил Коннор.

– Необязательно быть голодной для молочных коктейлей, – ответила Деа. – Ты бы еще спросил, не хочу ли я подышать.

Подъехав, они взяли по коктейлю (ванильный для него, клубничный для нее). На вид кафе было лет сто – здесь даже имелась медная касса старого образца. Древняя – под стать обстановке – официантка Кэрол сразу прониклась к Коннору нежными чувствами и даже позволила ему открыть ящик кассы и нажать пару кнопок. Такой уж он человек: ему все сойдет с рук и везде примут как своего.

Рядом с ним и Деа чувствовала себя такой.

Они сделали крюк в пятнадцать миль посмотреть на самый большой резиновый мяч в Огайо.

– Так мы никогда не доберемся до Цинциннати, – заметила Деа.

– Важна не цель, а путешествие, – отозвался Коннор с интонацией школьного консультанта. – Только представь, самый большой резиновый мяч в Индиане! – Он хлопал Деа по бедру на каждом слоге. – Разве это можно пропустить?

Когда Коннор отснял Самый Большой Резиновый Мяч в Огайо, который и в самом деле оказался огромным, солнце уже давно миновало зенит: по полям протянулись глубокие фиолетовые тени. Когда они шли к машине, на парковку въехал пыльный мини-вэн, откуда высыпала целая семья: мама-папа-ребенок-ребенок-ребенок, все в одинаковых козырьках от солнца, шортах и шлепанцах. Деа стало интересно, что о них подумают. Наверное, решат, что Коннор ее бойфренд.

Шел четвертый час, пора было возвращаться, но не хотелось. В Деа все бурлило от счастья, будто у нее внутри открылась огромная бутылка содовой. Она впервые порадовалась, что у нее нет нормального мобильного, а только плохонький, с предоплаченным тарифом, который она купила зимой на гроши, заработанные на протирании лобовых стекол. Мириам об этом не знала и не могла позвонить Деа и потребовать вернуться.

У Мириам не имелось ничего: ни мобильного телефона, ни имущества, ни даже банковского счета – стопки наличных, связанные резинками, были припрятаны в обувных коробках в шкафу, под пассажирским креслом в машине и даже в упаковке из-под тампонов под раковиной в ванной (это была заначка на крайний случай. Когда пустела даже упаковка из-под тампонов, значит, намечался переезд). Деньги приходили всплесками, как кровь из свежей раны, и Деа не спрашивала, откуда они берутся, как никогда не задавала вопросов, чего Мириам так боится и от кого они бегут.

– Мы как ветер, – всегда говорила мать, приглаживая пальцами волосы Деа. – Пф-ф-ф – и исчезли. Ищи-свищи.

Мириам как-то не приходило в голову, что однажды Деа вырастет и захочет стать видимой. Что у нее появится желание иметь сотовый и друзей, которым можно звонить. Что ее заинтересуют приложения, фотографии и рингтоны. Вот почему Деа купила мобильный, пусть и пластмассовую дешевку, которую стеснялась доставать на людях и часто забывала зарядить: она хотела быть как все.

Но сейчас Деа хотела сделать как раз то, о чем всегда твердила мать: исчезнуть. Если никто не знает, где она, может, ей не придется возвращаться?

– Куда теперь? – спросила она. Не говори «домой», мысленно попросила она Коннора. Только не домой.

Коннор посмотрел на часы на приборной панели.

– Мы еще можем доехать до Цинциннати и вернуться до темноты.

Деа завела машину. От широкой улыбки даже заболели щеки.

В пригороде Цинциннати она свернула с шоссе, не вполне представляя, куда они едут. Скученная застройка, будто слипшиеся водяные пузырьки в ручье; за окном сплошной полосой тянулись облупленные белые одноэтажные домики, дешевые трейлеры, крошечные дворы и гаражи со старыми баскетбольными сетками. Коннор углядел очередное объявление, написанное от руки и прислоненное к телеграфному столбу: «Распродажа всякой всячины! Уоррен-стрит, 249, рядом с Девятым шоссе. Спортивное оборудование (гольф), фарфор, игрушки, тостеры».

– Давай заедем, – попросил Коннор. – Может, подберем старый тостер.

– Тебе нужен тостер?

Коннор подался к Деа.

– Деа, – начал он, словно готовясь дать торжественный обет, – никогда нельзя иметь слишком много тостеров.

– Ты чудной, – засмеялась Деа.

– Благодарю вас, – Коннор поднес пальцы к воображаемому козырьку.

Десяток складных столов, как в школьной столовой или на скромной свадьбе, были выставлены на газон перед домом номер 249 на Уоррен-стрит. За одним столом девочка немного младше Деа сидела, развалившись на складном стуле, тыча пальцем в свой айфон. Двое босоногих мальчишек с криками носились по лужайке, гоняя мяч для уифлбола. Очень толстая женщина, потевшая в своей темной футболке, стояла у коробки с наличными и периодически кричала детям перестать. С десяток покупателей, в основном дамы, перебирали содержимое пластиковых корзин, наполненных старыми лампами, контейнерами для школьных завтраков, рамками для фотографий и пластмассовыми игрушками, будто дети на пляже в поисках ракушек покрупнее.

– Джекпот, – сказал Коннор, показывая на стол, где теснились два ржавых тостера, старая микроволновка и закопченный кофейник.

Деа испытывала острое удовольствие, будто в животе защекотал крылышками мотылек.

Она обожала распродажи случайных вещей – странное, без всякой логики, нагромождение разного барахла: детская одежда соседствует с зачитанными пошлыми книжонками в мягких обложках, рядом кухонная техника – и тут же газонокосилка; будто читаешь длинное прекрасное предложение, полное смешанных метафор. Деа всякий раз представляла, как ее семья раз в год перетряхивает шкафы, подвал и гараж, выгребая все сломанное, неотстиравшееся или бесполезное, и избавляется от скопившегося хлама, как от болезни. Папа жаловался бы, что совсем забросил свои клюшки для гольфа, мама бы возражала, что он и не играл никогда, а младшие брат и сестра цеплялись бы за любимую игрушку, давным-давно завалявшуюся на дне пропахшего нафталином сундука под зимними свитерами.

Если бы Деа с матерью устроили такую распродажу, все их имущество поместилось бы в одну пластиковую корзину.

Коннор, нарочно переигрывая, делал вид, что всерьез осматривает тостеры, и смешил Деа, изводя толстуху, которая наконец отобрала мяч у младших детей и теперь пыталась заставить их пойти умыться перед ужином, вопросами, выйдут ли тосты с корочкой или только подсушенными.

– Либо выйдут, либо нет, как получится, – сказала она, откинув челку с глаз тыльной стороной ладони.

Деа наугад взяла корзину и начала перебирать содержимое – разные разности, скопившиеся на дне кухонного ящика: монеты, ножницы, непочатые тюбики резинового клея. Найдя вязаную прихватку в форме курицы, вытертую от частого использования, Деа подумала сунуть ее в карман, чтобы потом войти в сны толстой женщины, но все же бросила прихватку в корзину и взялась за следующую.

В ней оказалась разрозненная домашняя утварь: старые венчики для взбивания, слегка запятнанные скатерти, бронзовые подсвечники, снежный шар с фигуркой полуголой девушки в юбке из травы, крутившей бедрами, когда шел снег. Отпуск на Гавайях, сразу начала фантазировать Деа, или во Флориде. Мать бы ненавидела такой шар и убедила бы отца его выбросить – или сама бы потихоньку выбросила, пока он не видел («Она же полуголая, Дон, какой пример мы подаем детям?»).

Отодвинув скатерть, Деа замерла, словно оказавшись во мраке и холоде по дороге в чей-то сон, когда падаешь, невесомая, в пустоту. Несколько мгновений сердце совсем не билось.

На самом дне корзины лежали две дешевые ламинированные рамки для фотографий, и с обоих снимков сияла улыбка ее отца – белейшие зубы, как только что от дантиста, и красная рубашка-поло. У пса, отвернувшегося от фотографа, почти извиняющийся вид.

Это стандартная фотография откуда-нибудь из базы данных, такие продаются вместе с рамкой, типа «Молодой человек с немецкой овчаркой». Как же они раньше не попались ей на глаза?

Реальность вернулась взрывом шума и жары. Деа ощутила запах жвачки от девчонки с айфоном, перегар в дыхании мужчины, перебиравшего столовые приборы рядом с Деа, угольный дым в воздухе, пот. Ее затошнило.

Что сказала Мириам, когда Деа спросила, как звали папину собаку?

«Не помню. – И тут же: – Кажется, Дейзи».

Всю жизнь мать отделывалась лишь туманными фразами о высоком положении отца, о его строгости и чувстве долга. Ничего конкретного, одни намеки, смысл которых Деа столько лет пыталась разгадать.

Ложь. Все ложь.

– Что-нибудь нашла? – Коннор подошел сзади. Деа бросила рамки с фотографиями в корзину и прикрыла скатертью, будто желая потушить огонь.

– Нет. – На границе поля зрения замелькали цветные пятнышки. Сердце совершенно утратило всякий ритм.

На лице Коннора проступило беспокойство:

– Тебе нехорошо?

– Нет, все нормально. – Деа невыносимо было смотреть на него. Она быстро пошла к машине. – Мне надо домой, вот и все.

Коннор быстро догнал Деа – ноги у него были гораздо длиннее. Некоторое время он молчал.

– Что-нибудь случилось?

– Я же сказала, нет! – Сердце то обрывалось, как песня по барахлящему радио, то взрывалось частым ритмом в самом горле.

– Просто ты казалась такой счастливой, и вдруг ни с того ни с сего…

– Ты меня не знаешь, – сказала Деа. Она понимала, что ведет себя ненормально, но ей было все равно. Да, она сумасшедшая. Да, это генетическое, наследственное. Все ложь. Коннор мог бы и догадаться. – Ты не можешь знать, счастлива я или нет.

После этих слов он замолчал. До Филдинга, все сто тридцать две мили, они ехали молча.

Глава 5

Уже давно стемнело, когда Деа подъехала к дому Коннора. В окна было видно, как отец и мачеха ходят мимо обеденного стола и достают из коробок вещи, а иногда останавливаются и целуются. Ярость стеснила грудь, опоясав Деа тугим невидимым ремнем.

– Слушай, – начал Коннор впервые после того, как они уехали с дворовой распродажи. – Если я чем-то тебя, ну, не знаю, разозлил…

– Нет. – Она хотела, чтобы Коннор вышел из машины. На душе было скверно от зависти – и от чувства вины: Коннор же совершенно ни при чем.

– Ну хорошо. – В его голосе прозвучала усталость – или отвращение. Он выбрался из машины, не сказав «до скорого», или «хорошо погуляли», или «спасибо за экскурсию». Деа едва удержалась, чтобы его не окликнуть.

Она резко свернула к своему дому, выбралась на дорожку и так хлопнула дверью, что машина задребезжала. Хоть бы это ведро с гайками совсем рассыпалось, а то симулякр на симулякре!

Она не сразу попала ключом в первый замок – пальцы дрожали, сердце по-прежнему исполняло в груди какой-то дерганый танец: Деа представила, как сердечные клапаны судорожно открываются и закрываются, как рты умирающих рыб. Она грохнула и входной дверью.

– Деа, это ты? – раздался голос матери. Будто к ним ходит кто-то еще!

Водой не разольешь, всегда говорила Мириам, приблизив лицо к лицу дочери вплотную, нос к носу, как отражение в зеркале…

Она лгала всю жизнь.

– Я не ожидала, что ты так задержишься. Дверь хорошо заперла? – Мириам сидела в гостиной съемного дома, на чужом кожаном диване, слушая музыку по дерьмовому хозяйскому стерео. При виде лица Деа она выпрямилась. На арендуемом кофейном столике остались круги от чашки с чаем. Похоже, они с матерью вообще арендуют место на этой планете! – Что случилось?

Фотография человека, раз и навсегда объявленного отцом Деа, стояла на полке над неработающим камином. Всякий раз при переезде Мириам устраивала настоящий спектакль, пеленая фотографию и бережно укладывая на дно своего чемодана. «Чтобы не разбилась», – всегда приговаривала она. А приехав на новую квартиру, откуда еще не выветрился запах краски, штукатурки или прежних жильцов вроде кошачьей мочи или сбежавшего кофе, она доставала и трепетно распаковывала фотографию, как расстегивают памперс на младенце. «Ну что, Деа, куда мы поставим папу?»

Деа двинулась к камину, не осознавая, что делает, и схватила фотографию с полки.

– Деа? – позвала мать и повторила резче, увидев, что у дочери в руках: – Деа!

– Мам, расскажи об этой фотографии, – Деа старалась, чтобы голос звучал ровно.

Глаза Мириам сразу стали настороженными, зоркими, как у дикого зверя, к которому подошли слишком близко.

– В смысле?

– В смысле, от и до. Где вы тогда были?

– Оу, – будь Мириам курильщицей, идеальное колечко дыма поднялось бы сейчас к потолку. – Это было очень давно.

– Какое на тебе было платье? – настаивала Деа. – Кто предложил сняться с собакой?

Рука Мириам машинально взлетела к волосам, но тут же вернулась на колено.

– Вроде твой отец и предложил, я не помню.

– А почему нет других фотографий? – Перед глазами Деа залетали белые пятнышки – сердце подолгу замирало, и в эти долгие секунды она словно повисала между жизнью и смертью. Такое уже было однажды, когда Деа не ходила в сны около месяца: она упала в автобусе, когда готовилась выйти на своей остановке. Ее положили в больницу на два дня, но на поправку она пошла, только когда украла у медсестры маленькое распятие и ворвалась в сон, горячечный и беспорядочный, в котором были больничные палаты и кричавшие за каждой дверью младенцы.

– Твой папа не любил фотографироваться, – ответила Мириам. В ее голосе слышались жесткие нотки. – Я не понимаю причины твоих расспросов.

– А причина в том, что ты лгунья, мама. – Когда у Деа вылетели эти слова, ей стало тошно, будто ее вырвало против воли. – Это не мой отец, это вообще никто! Это дешевая фотография какого-то дурацкого манекенщика, которую ты откопала в паршивой дисконтной лавчонке!

Секунду побелевшая Мириам смотрела на нее почти отрешенно, затем кашлянула и сложила руки на коленях, одну на другую.

– Хорошо, – спокойно сказала она. Спокойствие было хуже всего – Деа отчаянно хотела, чтобы мать раскричалась. Тогда и она тоже могла бы выкричать хоть часть гнева, поднимавшегося к горлу. – Ты меня разоблачила.

Всего три слова: ты меня разоблачила.

Не успела Деа сдержаться, как фотография уже летела через комнату. Мириам вскрикнула. Рамка со звоном упала на пол, стекло разлетелось.

– Боже, Деа, – закричала мать, – у меня чуть инфаркт не случился!

– Ты… мне лгала… – едва выговорила Деа.

– Мне пришлось! – В голосе Мириам звучало нетерпение, будто Деа не понимала очевидного. – Ты многого не знаешь, я не раз тебе говорила… Кое-чего ты никогда не поймешь… – Мириам отвернулась. – И вовсе я тебе не лгала – то есть не во всем. Твой отец был… и остается очень влиятельным человеком.

Деа не поверила. Новая ложь, чтобы ее успокоить.

– Да ладно? – огрызнулась она. – И кто же он? Какой-нибудь крупный адвокат? Или случайный тип, с которым ты переспала?

– Одеа Донахью. – Голос матери прозвучал очень тихо. Деа понимала, что заходит слишком далеко, но не могла остановиться.

– Я даже фамилии своей настоящей не знаю! Может, Броуди Доус был прав насчет тебя! – крикнула она. – Может, все те люди из Аризоны были правы!

Мать вздрогнула, как от пощечины, но слова назад не вернешь, и Деа стояла, тяжело дыша, силясь как-нибудь утихомирить сердце и подавить угрызения совести.

Ее влюбленность в Броуди Доуса разом прошла, когда в шестом классе Деа, не веря ушам, услышала, как он произнес ее имя. В первую секунду она чуть не упала в обморок от счастья, но затем до нее дошел смысл сказанного: «У Донахью мамаша шлюха, дает всем на парковке у “Квик-и-Луб”». Никто не мог понять, откуда у Мириам деньги, – ее как раз сократили в страховой компании, и сплетня разошлась быстро – городишко-то маленький.

Мириам открыла рот, но тут же закрыла. Ее лицо напоминало шрам – стянутое, сведенное, белое.

– Иди в свою комнату, – через силу сказала она. Деа воспользовалась предлогом и вышла – ей невыносимо было видеть мать.

Наверху она попыталась эффектно хлопнуть дверью, но дом был старым, с опухшими суставами, и вместо многозначительного хлопка ей пришлось навалиться на дверь, чтобы хоть как-то ее закрыть. Лежавший на подушке Тоби приподнял голову и посмотрел на нее, моргая.

Деа легла на кровать и дала волю слезам, жалея себя даже за то, что Тоби не подвинулся, чтобы дать ей место, и не лизнул в щеку, а сидел себе на подушке и урчал, вибрируя, как мотор.

Деа понимала, что ничего не изменится. У нее никогда не было отца, но она научилась с этим жить. Изучив его изображение, она вставила отца в свои воспоминания, так что он всегда присутствовал где-то на заднем плане, глядя, как она сигналит, разъезжая в песочнице на трехколесном велосипеде в Джорджии, и сиял от радости в первом ряду зрителей, когда Деа выиграла конкурс по правописанию во втором классе в Виргинии, и ободряюще кивал, когда она упала на поле для соккера в Нью-Джерси – единственный раз у Деа хватило глупости вступить в спортивную команду. Она пропустила свое прошлое через фотошоп, украсила его, пригладила и приблизила к нормальному.

Зачем матери лгать – да еще столько лет, если ее настоящий отец не чудовище, не преступник, не наркоман или не распространитель детской порнографии? Разве что Мириам не знала сама. Деа ни разу не видела мать с мужчиной, кроме как в Джорджии, но то ничего не значило. Она помнила, как много раз просыпалась по ночам, думая, что слышала приглушенный звук закрывшейся двери, словно мать куда-то уходила и только что вернулась. А мать уходила из дома ежедневно на много часов, работая на самых паршивых должностях, и приносила иногда мятые стопки наличных, после чего везла Деа за покупками в местный торговый центр, тратя три-четыре сотни баксов, будто это ничего не значило.

Деа стало холодно. Голова болела, как всегда, когда ей случалось поплакать, будто каким-то образом она высморкала заодно и мозги. Она вытрясла сумку на одеяло – плохая идея, там было полно старых монет и окаменевшей жвачки, бумажных катышков, мятых рецептов и почему-то песка, – ища пачку платков, которую мать всякий раз крала в аптеках, пока они стояли в кассу. В этом была еще одна особенность Мириам (Деа не хотела думать о ней как о матери): она крала. Ненужные, мелкие вещички, но крала.

В сумке каким-то образом оказался и айфон Коннора. Видимо, она схватила его и машинально сунула к себе, когда они остановились у гаражной распродажи. Деа медленно потянулась к нему, будто к кузнечику, который может прыгнуть в сторону, если его испугать. Айфоны прокладывают отличные двери. Фотографии, сообщения, музыка – все это личное. Войти в сон Коннора через его айфон – все равно что открыть его разум.

Деа знала, что надо пойти к нему и вернуть айфон, но знала еще и то, что сейчас была не в состоянии смотреть ему в глаза. Не сейчас. Она осознала, как отвратительно вела себя по пути домой. Впервые за целую вечность кто-то отнесся к ней по-человечески, а она все испортила…

И Деа решилась. Она сгребла все обратно в сумку и стряхнула приставшую грязь с одеяла, затем спихнула с подушки Тоби (кот поднялся, зевнул и улегся в шести дюймах от прежнего места), выключила свет и укрылась одеялом, не сняв шорты, футболку и лифчик, даже не умывшись и не почистив зубы. Она не могла заставить себя выйти в коридор – вдруг мать поднимется на второй этаж – или поужинать, хотя просто умирала с голоду: после молочного коктейля в «Кафе “Вокзал”» в Девитте у нее маковой росинки во рту не было.

Деа лежала в темноте, сжимая айфон Коннора, как путеводную нить. Прошло не меньше часа, прежде чем она почувствовала, как границы тела становятся мягче и открывается портал. Будто кровать превратилась в дыру, куда втягивало Деа, или она сама превратилась в дыру, и мир втягивался в нее. Мгновение, которое на самом деле могло быть секундами и даже минутами, она ощущала только покачивание и вращение, словно перестала быть человеком, став ощущениями и головокружением. Это было промежуточное, страшное, не известное разуму место, где невозможно существование. С самой первой прогулки по снам Деа смертельно боялась здесь застрять.

Чернота разошлась сверху донизу, будто разделился занавес, и Деа ощутила мягкое сосущее давление, вдруг обретя и кожу, и ребра, и легкие, расширявшиеся за ними. Она вышла из мрака, будто всплыла, и оказалась в чужом сне. У нее снова получилось.

Она попала в сон Коннора.

Деа стояла в пустой квартире. Она сразу узнала наспех сооруженную сверхструктуру – не часть сна, а инстинктивную реакцию на ее вторжение. Квартира обрисована в самых общих чертах – мебели нет, с потолка мягкими лепестками облетает штукатурка, будто дом грозит развалиться. Окон тоже не было, но когда Деа подошла, из пустых подоконников выросли рамы и элегантно застеклились, словно лед сковал поверхность пруда. Коннор пытался не пустить ее в сон.

Деа определила, что это третий или четвертый этаж. На другой стороне улицы сплошной лентой тянулись четырех-пятиэтажные дома, и в некоторых светились окна. Где-то играла рождественская песня, но звук был резкий, металлический, как у музыкальной открытки. Деа сразу узнала Чикаго – она чувствовала его в холодном воздухе, от которого едва слышно потрескивали стекла, и в ветре, который носил по улице пластиковый пакет и раскачивал вывески.

В витрине гастронома мигала вывеска «Лото». Гирлянда цветных огоньков вяло свешивалась с голубого тента. Сгущались сумерки, но на горизонте еще тлела бледно-красная полоса, словно порез на мясистых тучах, обложивших небо. Свет приобрел странный угольный оттенок, как смазанный чертеж, и только тут Деа заметила, что идет крупный снег. Хлопья были грязно-серыми, почти как пепел.

Ей стало любопытно, где Коннор. Деа ожидала, что он скоро выйдет на улицу, дуя на руки или пытаясь поймать снежинку языком, когда, как ему кажется, никто не смотрит, и удивилась, когда он появился в окне квартиры напротив. С бьющимся сердцем Деа сразу пригнулась, не сомневаясь, что он ее заметил. Она досчитала до тридцати, прежде чем рискнула выглянуть из-за подоконника. Коннора не было, но в окне мелькала незнакомая шатенка (может, мать? На мачеху Коннора женщина совершенно не походила), украшавшая елку. Комната казалась очень уютной, от нее почти ощутимо исходило тепло, и у Деа зародилось подозрение, что это сделано специально, в расчете на ее посторонние глаза, настолько все идеально. Будто Коннор знал, что она здесь, и нарочно старался. Но Деа отмахнулась от этой мысли.

Стараясь не думать о правилах и силясь не растерять решимость, она нашла лестницу, ведущую на первый этаж. Ее шаги звучали очень громко, как часто бывает во снах: Коннор думал о другом. Он всецело сосредоточился на комнате, на своей матери, на елочных игрушках. Не было ни крикливых соседей, ни сигналящих машин, ни плачущих младенцев.

Снаружи было холодно, но так, как бывает только во сне: мороз не щипал за нос и щеки, от него не перехватывало дыхание, не опухали и не болели руки – тоже благодаря сосредоточенности Коннора, который сейчас не вкладывал достаточно энергии в мир за пределами своей квартиры. Когда Деа перебегала пустую улицу по хрустящему свежему снегу, она то и дело косилась на окно, опасаясь, что Коннор выглянет на улицу и снова ее увидит.

Тогда дело примет скверный оборот – ее ведь никогда не должны видеть. Но сейчас, собираясь нарушить правила, Деа искренне не понимала, что в этом плохого. Коннор же не догадается, что это ее рук дело.

Остановившись перед гастрономом, она привстала на цыпочки и взялась за одну из лампочек на тенте. Резкий рывок – и рождественская гирлянда замигала в ее руке. Надо торопиться: Деа не знала, сколько продлится сон. В любую секунду окружающий пейзаж может поменяться, и она очутится на поле битвы или посреди океана.

Она опустилась на колени – влага сразу пропитала джинсы, отчего по телу пробежала дрожь. Ей очень нравилось, как подсознание Коннора реагирует на ее присутствие – выталкивает, усложняя ей задачу.

Разложить гирлянду удалось не сразу – провода оказались жестче, чем ожидала Деа, и длины было в обрез. Она выпрямилась – ныли плечи, начинали болеть колени. Коннор подойдет к окну и увидит, как на сером снегу разноцветными огоньками переливается слово «Извини».

Глава 6

Деа проснулась от имитации звона церковных колоколов – одни из любимых часов матери скорбно названивали на весь дом. Воскресенье. Нисходящая дуга синусоиды. Берег стремительно надвигается – понедельник, полвосьмого утра, первый звонок, – и Деа не в силах это остановить.

За ночь лето кончилось и наступила осень. В окно барабанил дождь, будто просясь в тепло, к стеклу липли почерневшие листья, словно ладони. Слышался свист ветра, похожий на чайник на кухне. Резко похолодало. Золотое сияние было смыто с полей, сменившись скучным монохромным оттенком мокрого дерна. Подойдя к окну, Деа увидела, как отец Коннора быстро пробежал от крыльца к машине, разбрызгивая лужи и прикрывая голову газетой, словно импровизированным зонтом.

Она натянула джинсы и любимую футболку с длинными рукавами, оставшуюся у нее с Чикаго (на локтях протерлись заметные дыры, а внизу виднелось пятно от кофе), в надежде, что она принесет ей удачу. Расчесывая пальцами волосы, Деа взглянула в зеркало, отметив, что выглядит отдохнувшей и спокойной, и на мгновение устыдилась этого. Иногда она казалась себе огромной пиявкой, живущей чужими снами.

С Мириам она твердо решила больше не разговаривать. Деа вообще общалась в основном с матерью, поэтому эту меру можно было назвать крайней – но оправданной. Она предпочла бы даже не видеть Мириам, но она умирала с голоду, а мать уже чем-то громыхала на кухне, будто решив напугать Деа так, чтобы та забыла про свой гнев.

Мириам тоже прекрасно выглядела и как будто немного поправилась за ночь – кожа гладкая, глаза ясные. В свободном кашемировом свитере, легинсах и больших вязаных носках она походила на модель из журнала о здоровом образе жизни в горах. Она уже доедала яичницу. Значит, прошлой ночью ходила в чужой сон – иначе Мириам никогда не ела по утрам. Деа еще острее почувствовала обиду. После вчерашней ссоры, когда Деа назвала мать лгуньей, это было наглой демонстрацией того, насколько ненормальна их жизнь.

И как ненормальна сама Деа – безотцовщина, ходящая в чужие сны.

– Деа!

Она не ответила. Громко хлопнув дверцей шкафчика, она достала хлопья и принялась есть их сухими, большой ложкой.

– Молока тебе налить к хлопьям? – Молчание. – Я могу поджарить яичницу. Хочешь яичницу? – Мать вздохнула и потерла лоб. – Послушай, Дидл… – (детское прозвище Деа). – Я знаю, ты на меня сердишься, но ведь все, что я делаю и всю жизнь делала, – это для твоей защиты. Ты должна мне верить. Я тебя очень люблю, кроме тебя, у меня никого и ничего нет…

Деа с грохотом поставила тарелку в раковину.

– Ну перестань!

Игнорировать мать было ужасно, но к этому примешивалось некое извращенное удовольствие, как если слишком усердно, до крови из десен, чистишь зубы нитью. В коридоре Деа натянула штормовку и сунула ноги в старые резиновые сапоги.

– Теперь всю жизнь молчать будешь? – донеслось из кухни.

Деа вышла на крыльцо и хлопнула дверью. Дыхание белым облачком повисало в холодном воздухе. Дождь лил стеной – водяная пелена искажала все вокруг, превращая мир в коричнево-серую бурду.

Странно, как резко меняется погода в этой огромной естественной чаше в самом центре страны, где никогда ничего не происходит. Будто кто-то напоминает, что мир непредсказуем и неукротим.

Сменяются времена года. Привычные схемы дают сбои. Люди меняются.

За все утро ей удалось не сказать матери ни единого слова.

Дверь открыл Коннор. Деа сразу поняла, что он ее простил, и радостно встрепенулась. Интересно, где-нибудь в уголке его подсознания еще мигает разноцветными огоньками «Извини»?

– Иисусе, – сказал он при виде Деа. – Входи, пока не утонула.

Он прикрыл дверь, и шум дождя стал приглушенным. В доме было прохладно и сумрачно – люстры еще не повесили, и лампы стояли замотанные в тонкий пластик, напоминая инопланетных птиц. Деа неловко застыла у двери, вдруг смутившись, что с нее капает на деревянный пол.

Но Коннор, похоже, не имел ничего против.

– Что, в Филдинге всегда такая классная погода? – спросил он.

– Скажи спасибо, что снег не метет. – Деа скрестила руки, и штормовка скрипнула, издав тихий пукающий звук. Деа быстро опустила руки. – В прошлом году Тоби выскочил во двор и чуть не замерз в сугробе. Хорошо, что у него такие длинные уши, а то мне бы его не найти.

Коннор захохотал так, что эхо понеслось по дому. Мебель еще не расставили, свернутые ковры лежали в углу, но Деа уже представляла, как будет выглядеть гостиная: обитые кожей диваны, потертые от многих лет просмотра «Суперкубка» и воскресного ничегонеделания; большой плоскоэкранный телевизор, немного продавленные, «освоенные» диванные подушки и множество семейных фотографий, торчащих, как сорняки, на всех тумбочках, книжных полках и над камином.

Деа достала из сумки айфон и подала, не глядя Коннору в глаза.

– Вот, прихватила нечаянно.

– Вот спасибо, а то я уже «Эмбер алерт» собирался объявлять. – Коннор стоял в спортивных брюках и мягкой футболке. Деа догадалась, что он в этом и спит, то есть она подняла его с постели. Тут она сообразила, что фактически была в постели с Коннором, и ей сразу пришлось подумать о чем-то другом. Ледяные кубики. Ядовитый плющ. Жаркая волна поднялась до корней волос. – Слушай, насчет вчерашнего…

– Я поэтому и пришла, – перебила Деа. – Я хочу извиниться.

– Необязательно, – отозвался Коннор.

– Нет, обязательно, – решительно отмела его снисходительность Деа. – Извини, я психанула. Мой отец любил дворовые распродажи, в детстве мы часто на них бывали. – Ложь получалась убедительной и быстрой, и Деа ухватилась за нее, выманивая в жизнь. – Вчера на меня что-то нашло…

– А что с ним случилось?

– Он умер. – Во рту появился скверный привкус, как от чего-то скисшего, несвежего, но от угрызений совести Деа отмахнулась – ее настоящий отец наверняка мертв, кем бы он ни был.

– Извини, – тихо сказал Коннор и коснулся ее руки. – У меня вот мама умерла. – Это прозвучало прерывисто, напряженно, будто он не привык произносить эти слова. Деа подумала о красивой женщине из сна, развешивавшей гирлянду на новогодней елке.

У нее мелькнула мысль – теперь у них есть нечто общее, но Деа сразу стало стыдно и тяжело. Что же она за дрянной человек такой?

– Мне очень жаль, – произнесла она.

– Спасибо. – Секунду Коннор стоял, неловко вертя айфон. Он был такой красивый в своих тренировочных штанах, что в голову лезли всякие глупости. Коннор поднял глаза: – Хочешь, теперь я свожу тебя на экскурсию?

– В качестве платы за вчерашнюю?

Он улыбнулся, и с его лицом снова произошла метаморфоза, словно сложился волшебный пазл: раз-раз-раз, и все идеально.

– Ну, самый большой в Огайо кукурузный лабиринт не обещаю, но можно насладиться прекрасными видами разнообразных коробок и ящиков.

– Интересно, – отозвалась Деа, радуясь возможности задержаться еще ненадолго.

Они пошли по просторным комнатам первого этажа, которые без мебели казались еще больше. Повсюду Деа замечала признаки нормальной семьи, выглядывавшие из мягкого, рыхлого наполнителя коробок, как грибы из перегноя, и ей все сильнее хотелось, чтобы сказанное об отце оказалось правдой. Тогда она могла бы убедительнее фантазировать: что вот у нее папа – адвокат. Нет, лучше врач. Кардиолог. Скончавшийся от сердечного приступа. Ирония судьбы. Горел на работе, вечно спасал других.

Коннор водил ее по комнатам, расхваливая обстановку, будто Деа была заинтересованным покупателем, а он риелтором, и сыпал собственными терминами вроде «нарезных втулок» или «постмодернистский классицизм двадцатого века», описывая раковину и унитаз. В кухне он гордо продемонстрировал открытый холодильник, в котором стояли только молоко, несколько упаковок китайской еды и три большие бутыли с кетчупом.

– Куда столько кетчупа? – не удержалась Деа. Зазвонил домашний телефон – пронзительно, резко, но Коннор и ухом не повел. – К Армагеддону запасаешься?

– Слишком много кетчупа не бывает, это даже в конституции записано.

– Что-то я такого не припомню из курса истории.

Телефон перестал звонить – включился автоответчик, и Деа буквально подскочила.

– Алло, – послышался женский голос, усиленный динамиками, – в пустой квартире получился стереоэффект. – Это снова Кейт Патински из аспирантуры факультета уголовного права университета Говарда Джея. Я бы хотела переговорить с…

Коннор одним гигантским прыжком оказался рядом и тычком выключил автоответчик.

– Звонок вежливости, – сообщил он, выравнивая дыхание. – Я устал говорить отцу и мачехе, что телефон надо в окошко выбросить.

«Кстати, где они?» – подумала Деа, поднимаясь на второй этаж.

– Они на обедне, – сказал Коннор. Хотя он шел впереди, Деа так и чувствовала, что он саркастически вытаращил глаза.

– А ты как отвертелся?

В Филдинге все ходили в церковь, хотя бы на Рождество и Пасху. Все, кроме Деа и Мириам.

– Я в Бога не верю, – обернулся Коннор. Его лицо было в тени, но Деа видела, что это сказано без улыбки. Она попыталась свести все к шутке.

– В призраков веришь, а в Бога нет? – Сама Деа не знала, верит ли она в Бога, но от вида лица Коннора, смутно белевшего в полумраке, его руки, вцепившейся в перила, в ней шевельнулось чувство неловкости. – Есть многое на свете, друг Горацио…

– Я и в рай не верю, – произнес Коннор каким-то чужим голосом, но тут же включил свет и снова стал прежним, улыбающимся. – А еще я люблю подольше поспать в воскресенье.

Деа представила спящего Коннора, сбившуюся в ногах темно-синюю фланелевую простыню, падающий во сне тихий снег…

– Добро пожаловать в «Каса Коннор», – сказал он, распахивая дверь в конце коридора. Деа вошла в красивую комнату с тремя большими окнами, впускающими много света (когда снаружи, в отличие от сегодняшнего дня, есть какой-нибудь свет). Дождь барабанил по стеклу тысячами маленьких ножек, будто целый крошечный народец решил сбежать туда, где лучше.

Пол был уставлен коробками со старыми призами и медалями с соревнований по плаванию, с видеоиграми, проводами и немного пострадавшими от воды книгами. Одежда была свалена на стол – в основном мятые футболки и джинсы. В комнате пахло сосной и свежей краской. Деа с трудом сдержала смех при виде темно-синего постельного белья. Может, прогулки по снам сблизят ее и Коннора? Может, она начнет лучше его понимать?

Она ощутила тягу – властную, непреодолимую – снова побывать в его сне, и как можно скорее. Сегодня же.

Но Деа уже нарушила течение его сна – сняла гирлянду, оставила надпись. Повторное проникновение в сны одного и того же человека – серьезное нарушение правил.

«А кому какая разница? – спросил ее неслышный голос. – Почему вдруг это важно?»

– Что смешного? – Коннор улегся на кровать, опершись на локти. Деа спохватилась, что она наедине с красивым парнем в его спальне. Неужели Коннор привел ее сюда с умыслом? Что бы посоветовала Голлум? Лобовую атаку в стиле камикадзе? Может, броситься к нему в объятия и покрыть поцелуями красивое лицо?

Напрягшись, Деа неловко замялась у двери.

– Ничего, – быстро ответила она. – Даже красиво.

– Спасибо, – улыбнулся Коннор.

– Мне, наверное, домой пора, – сказала Деа, сама не зная зачем. Не то из-за затянувшейся паузы, не то не могла решить, присесть на кровать или остаться стоять. Или потому, что ей не терпелось проникнуть в его сон, не спеша побродить и оставить надпись: «Я хочу тебя поцеловать».

– Уже? – Коннор сел. Разглядывая его лицо, Деа решила, что больше всего ей нравится подбородок: с таким подбородком никто не рискнет связываться. – Не хочешь фильм посмотреть?

– Фильм?

– Ага, – кивнул Коннор. – Попкорн, диван и кино. Воскресная классика.

– Ну хорошо, – решилась Деа, мстительно подумав о Мириам, которая, наверное, бегает по дому и смотрит в окна, ожидая возвращения дочери. Придумывает очередную ложь.

– Отлично, – Коннор встал. – Только попкорна у меня нет, придется его вообразить. Я даже куплю тебе воображаемую колу.

– Это по-рыцарски, – похвалила Деа. – Но я девушка современная, заплатим пополам.

Они смотрели боевик, сидя рядом на диване, при каждом движении касаясь друг друга бедрами. Деа не понимала одного из главных героев, говорившего с ирландским акцентом, и иногда теряла нить сюжета, но решила, что это лучший фильм в ее жизни. Когда вернулись отец и мачеха Коннора, он представил Деа как свою подругу. Это слово показалось ей сладким, как долгий солнечный сон о пикнике.

Прежде чем уйти, она сделала вид, что ошиблась дверью в поисках туалета, и сунула в карман одну из медалей Коннора – на всякий случай.

Глава 7

Теперь у нее стало два друга. Деа словно попала в иную реальность, где сила тяжести меньше и все легче и проще.

Вместо того чтобы ждать автобуса с риском получить пустой банкой из-под колы от Морган Девоу и Хейли Мэдисон, Деа с Голлум ездили в школу на «тахо» Коннора. В столовой они с Коннором и Голлум ели жареную картошку и спорили, подходит ли к ней майонез (Голлум высказывалась за, Коннор – категорически против).

Придя поболеть за школьную команду, они сидели на трибуне, втроем обернувшись огромным одеялом, которое Голлум нашла в амбаре (от одеяла сильно пахло овсом). Не обращая внимания на матч, они притворялись учеными, наблюдающими за чужеземными социальными группами и загадочными брачными ритуалами. Танцы были единодушно отвергнуты, и троица отправилась на машине Коннора на заброшенную ферму, где устроила в поле ночной пикник с кукурузными чипсами и сдобренным виски горячим шоколадом, который Коннор принес в термосе. На Хэллоуин они решили одеться бутербродом с мармеладом и арахисовым маслом. Голлум была мармеладом и с головы до ног разоделась в малиновое, Деа была маслом и пришла в коричневом, а Коннор ничего особого не надевал, просто сжимал девочек в медвежьих объятиях и вопил: «Сандвич!»

Коннор либо не понимал, что подружился с двумя отъявленными неудачницами, либо не обращал внимания. Он никогда не дразнил Голлум за ее одежду или за бесплатные обеды, которые она ела в столовой, но в остальном подкалывал по любым поводам – и за переживания за Гарри с Гермионой («Это так очевидно!»), и за любовь к «Лед Зеппелин», и за отказ пользоваться общественными уборными. Коннор ни слова не сказал о слухах, которые до него наверняка доходили, – что Деа с матерью каннибалы и зомби, высасывают кровь у местных животных и поклоняются дьяволу. Он не расспрашивал, почему на физкультуре Деа сидит на лавочке и иногда начинает задыхаться, хотя идут они совсем не быстро.

Коннор не скрывал, что тоже ненавидит Филдинг. Он практически не общался со своим кузеном Уиллом Бригсом: встречаясь в коридоре, Уилл иногда бурчал: «Привет», а Коннор иногда кивал. Вот и все общение.

Счастья Деа не могли омрачить подобные мелочи. Она не интересовалась, почему Уилл Бригс чуть ли не боится встречаться взглядом с Коннором, словно тот может его сглазить.

Она не слышала слухов о Конноре – пересказываемых шепотом историй о том, что случилось с его матерью и маленьким братом; сплетен о том, что виноват в этом Коннор. Что он убийца, сочинивший нелепую байку о невидимых злоумышленниках, проникших в дом, что у него на руках была кровь, что папаша на уши встал, лишь бы Коннора не упекли в психушку. Что какая-то женщина пишет об этом книгу и собирается рассказать всю правду.

Ничего этого Деа не знала – она общалась только с Коннором и Голлум.