Страна отношений. Записки неугомонного. Глава 1. Парень в кепке и зуб золотой (В. В. Рунов, 2012)

Утро началось с сенсации – в отставку отправлен непотопляемый московский мэр, причём с формулировкой крайней неопределенности: «За утрату доверия»!

Вот так, взяли за шиворот и публично вывели вон. Че хошь, то и думай: не то в «общак» залез, не то украл да не поделился? «А что вы хотите, времена настали серьезные!» – враз скисли вечные резонеры.

И то верно, иные размышления ныне мозги и не посещают, тем более – накануне по телевизору многообещающе «молотили» супругу градоначальника, мужеподобную даму с властной усмешкой поперёк самоуверенного лица.

Мэр жену защищал и причиной гармоничности семейного уюта назвал талант супруги к успешному предпринимательству, которому он якобы только мешал. Конечно, а как без таланта преодолеть путь, особенно в московских буреломах, широко и вольно прошагать от фрезеровщицы с фабричной окраины до алмазной звезды из первой сотни списка «Форбса» и при этом не попасть под молотки всяких там солнцевско-гальяновских, тамбовско-курганских и уж тем паче питерских группировок, а проще говоря, бандитов хуже некуда. Хотя талант к удачному замужеству – вещь тоже редкая…

Единство противоположного

Современный московский «Великокнязь Юрий» слыл не только долгоруким, но и многопалым: он и швец, и жнец, и на дуде игрец. А особенно ярко и убедительно он выглядел в экстремальных ситуациях, когда что-то ослепительно горело, громко взрывалось, глубоко тонуло, сильно мерзло или мерзко пахло. По зову того же телевизора страна кидалась к экранам и ждала, когда на месте беды в водовороте свитских кепок появится та единственная, что озабоченно натянута на переносицу.

Тогда – камень с души, ибо все знали, что именно под ней, под главной кепкой страны, скрывается голова, которая лучше всех знает, что делать, куда бежать, что нести, а главное, что при этом обещать, уверенно, убедительно, горячо и громко, с размахом широкого русского благодетеля. Вот это Юрий Михайлович Лужков умел делать великолепно, вселяя в простодушные сердца и мечущиеся души веру, что уж после данного безобразия со всеми прочими безобразиями, сотрясающими столицу, будет покончено раз и навсегда. Что важно, верили! Ведь не поверить Юрию Михайловичу невозможно, потому как все знали – если в эпицентре события появился Лужков, то побегут хромые и возликуют убогие.

А как в «красные дни» Москва гуляла! Боже ты мой! Тогда кепка на затылке, вместо лица масляный блин, сапоги всмятку, расписная петухами рубаха нараспашку, аэрометла в небесах, а у микрофонов на Тверской рядом неутомимый Иосиф, и в два горла аж до Рогожской заставы оглушающе грохочут: «Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской…»

Что и говорить, гулять могли, а главное – умели, раскручивая ликование к исходу дня, когда «…небо над столицей озарилось грандиозным салютом». Так падкая на «халяву» (а Юрий Михайлович в праздничных случаях был особенно щедр) пресса сообщала серым от зависти россиянам о завершении воистину грандиозного народного гуляния в честь очередного Дня города, который возглавляет лучший мэр всех времен, а может даже и народов.

– Москвичи! – раскинув руки, взывала «голова» с высокого крыльца, и толпа, изрядно выпившая, осыпаемая огненным смерчем, отвечала восторженным ревом.

Однако и «грандиозно» – слабо сказано! Лужковские салюты давно достигли уровня бразильских карнавалов, где на эти цели списывают четверть национального бюджета. Но там хоть восьмимесячной холодрыги и суточных снегопадов нет, у нас же чем глубже кризис, тем громче радость – режь последний огурец! «Золотая жила» фейерверков да ещё, пожалуй, воздушных шаров-шариков ныне успешно разрабатывается повсеместно, от торжеств в честь юбилея главбуха жилищной конторы до миллионного «зайца», пойманного в электричке.

Однажды я соблазнился и перед Новым годом купил здоровенный китайский ящик с обещанием сюрпризов незабываемого восторга. Пожилой армянин, торговавший за базарной оградой паленой пиротехникой, уважительно помог загрузить неподъемный короб и сказал:

– Маладэц! Парадуэш сэмью!

За пять минут до боя курантов семья и гости столпились на дачном пустыре, с трудом сдерживая выпирающие из шампанского взведенные «на боевой» пробки. Из-за забора ночное небо уже громили нетерпеливые соседи. С последним ударом кремлевских часов ахнули и мы, да так, что всё враз обвально стихло, и только хриплый бас откуда-то из кромешной тьмы подал признаки осознания происшедшего:

– Ни х… себе!

Собаки, поодиночке и озираясь, вернулись только через неделю, а кошек мы вообще больше не видели…

Скандальная сенсация с Лужковым взбудоражила до исступленного состояния отечественных политтехнологов, наших неудержимых говорунов, советчиков на все случаи жизни. Вышколенная пресса, дружно включив заднюю передачу, массированно громила вчерашнего кумира с разоблачительными формулировками большевистских парткомиссий. Снова нестерпимо запахло классовой ненавистью бедных к богатым.

Соратники, чтоб не превратиться в соучастников, а то, не дай Бог, и в подельников, притихли и, попрятав «мигалки», приготовились нырять в «метро». Самый главный из них, чем-то похожий на сонного гиппопотама (всегда рядом и тоже в кепке, правда, чуть сзади, но не далее, как на расстоянии козырька), получив вдруг на минуту в шеврон «ИО», враз начальственно набычился и, чтобы не повторять ошибок шепетовского парикмахера Шлемы Зельцера (Что да Как?), кинулся с кувалдой на медного Петра, любимца отставного мэра, вспомнив по случаю, что уже стаскивал однажды с пьедестала Дзержинского, за что и был вознагражден доверием.

Петровский монумент, возвышаясь над старинной шоколадной фабрикой и сильно смахивая на пожарную каланчу с брандмейстером на крыше, раздражал горожан, особенно московскую творческую интеллигенцию (впрочем, недовольную всегда и всем), однако сделал личную судьбу придворного скульптора воистину шоколадной.

Будучи при большой силе, Юрий Михайлович на всех возражателей плевал с той самой «колокольни», поскольку с подачи «гиппопотама» благоволил опасно плодовитому ваятелю, позволив даже победительного Георгия Победоносца на Поклонной горе обуть в грузинские чувяки. Зато «верный» Зураб, тот самый ваятель, как только услышал об отставке мэра, да ещё со столь опасной мотивировкой, тут же открестился.

– Да я с ним лет пять как не общаюсь! – не моргнув, уверяет скульптурный гений в услужливо подставленные микрофоны. – Впрочем, и до этого мы были так, знаете ли, шапочно… Здравствуй-прощай, как делишки? Вот и все…

Поверьте, я вовсе не собираюсь анализировать деятельность Лужкова на посту московского градоначальника, тем более ни в коей мере не осведомлен о ее закулисной стороне, которая, как я полагаю, по законам нынешних «рыночных» жанров была не менее насыщенной. Зато внешняя, безусловно, много энергичнее, продуктивнее, а главное – компетентнее, чем у его предшественника, вознесенного в розовые облака отечественной смутой начала девяностых годов.

Лютые идейные демагоги, вышедшие из пыльного вузовского захолустья и путавшие канализацию с колонизацией, в ту пору смело пересаживались в руководящие кресла, умея из конкретно-конструктивных действий только нажимать кнопки унитазов. Поэтому появление Лужкова, знавшего, как заготавливать капусту, где на зиму взять картошку, как подметать улицы и куда перемещать, пардон, фекальные массы, ежесуточно производимые гигантским мегаполисом, было воспринято как приход, по меньшей мере, спасителя.

Похоже, что у нас во всех случаях очередного крушения политической формации об этих проблемах человеческого бытия вспоминают немногие, а уж как и что делать, знают вообще единицы (кстати, в любую эпоху). Лужков был из тех, кто знал, и знал неплохо, а потому мог всегда убедительно объяснить:

– Только тогда, когда лопается оставленная без присмотра городская канализация, особенно в зимнее ненастье, только тогда вы в полной мере сможете осознать, какая же она большая, наша с вами столица!

И действительно, единственное, что объединяет всех нас без исключения, – это канализационная труба: бедных и богатых, умных и дурных, красивых и уродливых, правых и виноватых, медиков и больных, прокуроров и подследственных, трудолюбивых и ленивых, народных и антинародных, героев и трусов, бомжей и домоседов, глухих, слепых и прочее, прочее, прочее.

Даже Абрамович, склонный, как известно, к роскошному эксклюзиву, вряд ли додумается потянуть под себя отдельную трубу с серебряным напылением. Хотя, после моей подсказки, почему бы и нет? Я слышал, что некоторые олигархи, переживая за продолжительность сладкой жизни, все свои выделения, как старый Брежнев, прямиком отправляют под пломбой в секретные лаборатории для исследований – что и как? И правильно, поскольку не столь важно качество унитаза, будь он трижды золотой, сколько то, чем на него надо садиться.

Но это так, необходимое отступление от магистрального сюжета. А сюжет в том, что в роли вновь назначенного мэра Юрий Михайлович, в прошлом способный, но мало известный производственник с большим трудовым опытом, повел себя показательно твёрдо, то есть энергично и решительно, без всякой дискуссионной демагогии стойко отбивая наскоки народных избранников, пытавшихся во главе с тогдашним Главизбранником Русланом Имрановичем Хасбулатовым тянуть всех к ответу, обеспечивая при этом лично себе право на полную безответственность.

Дело в том, что человек во все времена ведет себя так, как ему позволяют, а Борис Николаевич Ельцин, провозгласив достаточно разнузданные «демократические ценности», позволил многим и многое из того, что позволять было ни в коем случае нельзя. Его громогласный рык: «Берите суверенитету, сколько унесете!» – воспринялся как разрешение горластому невежеству, наделенному депутатскими полномочиями, шумно вторгаться в любую сферу, даже не имея о ней никакого представления.

Поэтому в грядущую зиму страна (Москва – прежде всего) вступала в состоянии полного хозяйственного развала. Когда дело дошло до того, что от гостиницы «Россия» (где квартировал депутатский корпус) и до Спасской башни некому было расчистить заснеженные дорожки, и депутаты, чертыхаясь и матерясь, сами торили тропу в Кремль сквозь метровые сугробы, решено было Лужкова от должности, выражаясь современно, отрешить.

Я тогда репортерствовал из Кремлевского дворца в интересах кубанского радио и хорошо помню, как для объяснений на трибуну потребовали мэра. Он неторопливо прошёл через зал, поднялся к микрофону и со спокойной уверенностью (что по тем временам случай для чиновника, даже такого уровня, редчайший, если не единственный) сказал, четко подчеркивая основную мысль:

– Меня на эту должность избрали москвичи, и не вам, господа-товарищи, меня снимать! – а затем с не меньшим достоинством, поскрипывая английскими ботинками, удалился прочь.

Зал возмущенно взвыл, но Борис Николаевич, скульптурно украшавший главное место в президиуме съезда, только криво ухмыльнулся. Он уже состоял в перманентном противостоянии с депутатами и использовал любую возможность, чтобы выразить им свое истинное «фе».

Юрий Михайлович, как я понимаю, в те времена находился с Президентом в прекрасных отношениях и поэтому на своих противников мог с уверенностью плевать в любую сторону и с любого расстояния, что и делал, наживая как врагов, так и друзей.

А вот Руслан Имранович как-то умудрился эти отношения испортить, и когда испорченность достигла чрезвычайно опасного противостояния, то на роль «оппонента» Ельцин пригласил уже не Лужкова, а танковый взвод из Таманской гвардейской дивизии, и тот с короткой дистанции «плюнул» так, что Белый дом, где укрылись упрямцы-депутаты, враз превратился в угольные руины.

Вот на этой убедительной ноте и завершился первый этап современного российского парламентаризма, когда казалось, что Хасбулатов станет писать музыку, а Ельцин под неё танцевать, как потом на глазах у всего света плясал под звуки бундесверовского оркестра. Словом, как говорил незабвенный Виктор Степанович Черномырдин:

– Хотели как лучше, а получилось как всегда!

Ну а дальше, действительно, как всегда – дальняя дорога, казенный дом, камера строгого режима, куда доведенный до белого каления Борис Николаевич железным посылом отправил вчерашних соратников, с которыми, между прочим, собирался строить новую Россию.

А вот Юрий Михайлович в том случае тоже правильно сориентировался и ещё раз показал свою разумность, нужность и готовность сотрудничать с Президентом в любых ситуациях. В итоге милостиво был приближен на расстояние закрытого теннисного клуба и дружеского застолья с обильной выпивкой, что расценивалось как знак доверия особого качества. И было за что!

Это он, Лужков, в короткие сроки сумел навести в Москве порядок, в смысле ликвидации следов октябрьского смертоубийства возле Дома правительства, успокоить население убедительностью личного общения с рядовыми гражданами, раздачей подарков пострадавшим и выражением им искреннего соболезнования. И это Юрий Михайлович тоже научился делать замечательно! Пожалуй, на том этапе это был самый удачный ельцинский кадровый выбор.

В его команде, по большей части состоящей из откровенных демагогов, мошенников, дилетантов, врунов, неумех и пьяниц, мэр столицы оказался самым конструктивным и полезным для общества человеком. В ту зиму он не только справился с метровыми снегами, но и сумел вывести Москву из ужасающего экономического состояния.

Он работал как вол, смело брал на себя любую ответственность, выглядел в своем непритязательном кепи подчеркнуто земным простолюдином, а главное – результативным организатором, что на фоне тогдашней приватизационной растащиловки и алчного аферизма создало ему покровительство Президента и симпатии москвичей.

Хотя, я думаю, та лужковская дерзость, что взбудоражила депутатов, кому надо, все-таки запомнилась. Может быть, не столько сама дерзость, сколько способность к ней. Эти вещи в обстановке всеобщей захребетности хорошо откладываются в пульсирующей подкорке, особенно у тех, кто, прищурив очи, привык отслеживать поведение близкого окружения, тайно оценивая предрасположенность к коварству и двурушничеству, подозревая в этом, как правило, совсем не тех. Наша история дает немало тому примеров.

Картина маслом

Вот один из них эпохи послесталинского передела власти. Никита Сергеевич Хрущёв, благодаря министру обороны Жукову удержавшийся тогда в должности главы государства, сразу усвоил опасность предупреждения, коим маршал Победы угомонил вошедших в раж Никитиных противников.

– Учтите! – сказал тот Молотову и компании, интриганам ещё тем. – Если вы рассчитываете на армию, то зря – без моей команды ни один танк из расположения не выйдет!

Этого стало достаточно, чтобы Никита Сергеевич не только удержался на высшем государственном троне, но и разогнал, наконец, к всеобщей радости, сталинских соратников по дальним захолустьям: Булганина – в Ставрополь, Маленкова – в Усть-Каменогорск, Шепилова – в Киргизию, Кагановича – на Урал, а Молотова – так вообще в Монголию.

Нетрудно догадаться, достаточно было короткой команды Жукова в пользу «антипартийной группы» (так наименовал недругов Хрущёв), и полетел бы «стойкий ленинец» ясным соколом кто знает куда подальше, чем город Асбест, насквозь пронизанный колючей зловредной пылью.

Там, на студеном Урале, самом что ни на есть пронзительном гулаговском месте, в должности директора горно-обогатительного комбината и завершил бурную трудовую биографию грозный Лазарь, переживший в конце концов всех партийных и антипартийных. Лишь пару лет не дотянул Каганович до векового юбилея, установив абсолютный рекорд долгожительства среди тех, кто вознесся на заоблачные вершины советской власти (член Политбюро, и притом много лет). Какой-то секрет, видимо, знал, если несмотря на серьезные житейские передряги, уберег себя от инфарктов, инсультов, самых продуктивных недругов величественных старцев, цеплявшихся за власть, как дьявол за торбу.

Дорого обошлась та товарищеская услуга броненосному Георгию Константиновичу. Хрущёв быстро просчитал варианты и сделал выводы в отношении уж слишком «танкоопасного» соратника. Через полгода, расслабив сурового полководца публичными фимиамами и наградными благостями (членство в том же Политбюро, четвертая Золотая звезда на мундир), нанес удар с коварством камышового кота, упруго выскочившего из плавневых зарослей.

Опять на Пленуме ЦК, после суточной «артподготовки», обвинив маршала в бонапартизме и стремлении подмять армейские политорганы, умело перелицевав вчерашние достоинства в сегодняшние недостатки, Хрущёв с назидательным треском снял прославленного героя со всех постов и отправил в пенсионное забвение.

Жуков оказался первым и единственным Маршалом Советского Союза, кто был уволен в отставку вчистую, незамутненную никаким дальнейшим вниманием, особенно со стороны компартии, защите интересов которой он отдал лучшую часть жизни. Ему не предложили продолжить воинскую службу в так называемой «райской группе», этаком уникальном подразделении генеральных инспекторов при Министре обороны, составленном исключительно из прославленных фронтовых полководцев, с высоким государственным статусом и максимально возможным в условиях советской власти уровнем житейского благополучия (дачи, машины, адъютанты, ординарцы, пайки «от пуза», санатории навсегда, лучшие клиники для себя и семьи, обязательное депутатство в Верховном Совете и, что важно, членство в ЦК, на худой конец, кандидатство в это членство).

При этом никаких конкретных обязанностей, покойная жизнь вплоть до национальных похорон в Кремлевской стене. Жуков был лишен всего, даже дачу хотели отобрать. Правда, когда он показал бумагу за подписью Сталина, разрешавшего ему пользоваться лесным участком до конца жизни, отстали.

Жуков оказался «лишенцем» в полном смысле этого слова. Единственное, что позволили, – это ниша в стене, хотя семья слезно просила похоронить отца на родине, в деревне Стрелковка Калужской области. Но нет, не разрешили! И после кончины маршала все равно держали под присмотром. Было это уже при Брежневе, который если что-то и перенял из Хрущёвского наследия, так это хамское отношение к Георгию Константиновичу. Приказал даже тайно заглянуть в рукописи мемуаров:

– Чё он там пишет по ночам?

И потребовал:

– Если про меня не напишет, издавать не позволим!

Пришлось писать…

Однако современное лицемерие тоже не ведает границ. Сравнительно недавно я бродил по Новодевичьему кладбищу и в ужас пришёл от заброшенности могилы жены Жукова, Галины Александровны. Именно ее ранняя смерть потрясла маршала и вскоре свела в могилу. Если суровый полководец кого-то любил глубоко и нежно, так это была именно эта молодая женщина, разделившая с ним самые горькие годы жизни, близкий ему и бесконечно родной человек.

В бездонной лужковской казне не нашлось денег, чтобы поправить расколовшийся камень, выкорчевать разросшийся кустарник, в колючих дебрях которого потонул еле различимый, почерневший от забвения бюст. Родственникам, судя по всему, происходящее тоже глубоко безразлично. Горько все это видеть, господа!

Ничто так не определяет реальное состояние наших душ, как подобные картины. Возводим громоподобных исполинов, одеваем в золото и мрамор величественные храмы, оглушительно трубим в медь на парадах, а вот по конкретному случаю сердце равнодушно молчит. Уже и не помним, да и не знаем, что благодаря этой скромной женщине легендарный полководец сумел собраться и прожить достойно опальные годы, преодолеть тяжкие испытания, черную неблагодарность, унизительное забвение, подчеркнутую всеми телодвижениями власти ненужность. Это все они преодолевали вдвоем. Поставив жене памятник, Жуков почти сразу и умер…

Ну а если снова вернуться к Хрущёву, легко и просто победившему непобедимого маршала, сможем заметить, что успешно выполнив эту задачу, он тут же осуществил и следующую, показав «боевому маршальскому братству», что никакой ширины лампасы, ни орденская завеса до пупковой линии в случае даже видимости непослушания не спасут их от барского гнева. И былинные богатыри, водившие в бой всесокрушающие армии, не боявшиеся ни Бога, ни чёрта, в праздничные дни присмиревшей гурьбой толпились на мавзолейной трибуне, уважительными аплодисментами встречая главу государства, румяной округлостью и одеждой мешком сильно похожего на Синьора Помидора.

С энергичным сопением, размахивая полами макинтоша, он вприпрыжку преодолевал гранитные ступени, непременно разогретый первомайской рюмашкой под любимые вареники со сметаной. Был в ту пору весел, необузданно энергичен, щедр на обещания, особенно коммунизма, в котором якобы будет жить нынешнее поколение.

Поколения ликующей рекой нескончаемо текли по разукрашенной вдрызг Красной площади с портретами сияющего «Синьора Помидора» над головами. Смешно сказать сегодня, но верили! И ещё как! Хотя почему нет? Над стоящими на мавзолее, в том числе и верными маршалами, «заря коммунизма» уже взошла!

Так неугомонный «мечтатель» Никита Сергеевич Хрущёв в обстановке всеобщего идолопоклонства куролесил ещё лет восемь, всякий раз подчеркивая, что «жизнь стала лучше, жить стало веселей!». Правда, пока только в Москве, куда со всей центральной России советские труженики ездили за любительской колбасой, поскольку другой не было, а в провинции так вообще никакой. Наконец, Никита Сергеевич так увлекся, что за многообещающей трескотней и осознанием собственной исключительности утерял нюх на опасность и по законам дворцовых жанров тут же угодил в силки, хитро расставленные сговорившимися соратниками. Обвинённый на таком же Пленуме во всех смертных грехах, и прежде всего в волюнтаризме, через пару дней «верный ленинец» очутился в дальнем Подмосковье в деревне Петрово-Дальнее, тоже в состоянии глухо изолированного изгнанника, где и просидел на садовой завалинке до конца жизни. Во какие дела!

Так что картина маслом «Меньшиков в Березове» для нас просто символична, хотя и совсем не поучительна. Советские коммунисты, привычно прокричав на закрытых партсобраниях «Одобрям-с!», понятия не имели, что такое «волюнтаризм». Предполагали, конечно, что какое-то паскудство, но вряд ли догадывались о философском учении, берущем начало аж от Августина Блаженного, утверждавшего проявление воли в качестве высшего принципа человеческого бытия. Правда, в нашем Отечестве на все случаи этого самого «бытия» есть своя собственная трактовка, близкая и понятная каждому: «Ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак!».

Если по-серьезному, так у нас всякий начальник волюнтарист ещё тот, а уж Юрий Михайлович – краше некуда. Освоившись в кресле мэра, он скоро начал «двигать горы» по широким московским просторам и сам того не заметил, как возложил на плечи горностаевую мантию благодетеля императорского уровня. Со всех сторон побежали проворные прикоснуться к руке милостивца и хоть чуть-чуть отщипнуть для себя кусочек щедрот. «А уж как благодарны и верны будем!» – читалось в сиянии плутовских глаз.

Я хорошо помню, с каким благоговейным придыханием говорили о мэре люди его окружения или считавшие, что они в близком к нему кругу. Однажды, оказавшись в обществе столичных журналистов, я ощутил это достаточно убедительно.

Дело было в немецком городе Трире, известном как родина Маркса. Туда я попал благодаря замечательному знатоку советского кино Елене Петровне Лебедевой, на небольшой, но достаточно престижный телефестиваль с фильмом «Святая музыка полета» о Геленджикском гидроавиасалоне.

К тому времени Карл Маркс уже потерял актуальность, поэтому музей оказался закрыт, и мы, сфотографировавшись на фоне дверной ручки, решили переместиться в соседний гаштет, украшенный сияющей бородой «основоположника», с литровыми кружками пива, поднятыми над роскошной гривой.

Гаштет оказался тоже не последним местом в мировом коммунистическом движении, поскольку молодой Маркс проводил здесь большую часть дня, утомляя посетителей рассуждениями о пагубности мирового классового неравенства. Говорят, первые разговоры о бродячих «призраках» начались именно тут.

Превосходное пиво, да под жареных карасей с тушеным сельдереем, сделало свое дело, и, демонстрируя друг другу эрудицию, мы весело резвились, упражняясь в зубоскальстве по поводу молодых Карлушиных пристрастий к местным барышням, пиву, хорошей рыбке и классической немецкой философии, тогда только собираясь громить ее со всем жаром неукротимой энергии, хотя на том этапе отдавая основное внимание прелестным фройляйн и мозельскому пиву, да, может быть, иногда молодецкому мордобою.

Правда, нашу раскованную компанию портил некий молодой человек с напускной сумрачностью, старательно подчеркивающий ее капризно выдвинутой губой. Сосредоточенно разбирая на составные части большую рыбу, ни с кем не чокаясь, он при каждом усилении хохота с недобрым хмыканьем произносил что-то вроде «ну-ну…» и ещё глубже погружался в тарелку. Молодой человек (как шепнула мне на ухо Лебедева) оказался чиновником из лужковской пресс-группы, накануне получившим ощутимое повышение по службе и в данном случае осуществлявший некие властные функции, в том числе и над нами. Наконец, решив, что пора завершать весь этот бедлам, он встал, многозначительно застегнул пиджак и, потребовав тишины, сказал:

– Я предлагаю поднять тост за нашего выдающегося соотечественника, человека, данного нам судьбой, мэра нашей столицы Юрия Михайловича Лужкова!

Мы пристыженно затихли и, опрокидывая стулья, шумно поднялись, чтобы стоя выпить за Юрия Михайловича, пожелав ему здоровья и больших успехов на важном государственном посту. После этого молодой «вожак», ещё больше оттопырив губу, ни на кого не глядя, пошёл к двери:

– Распустились тут!..

«Какой удалец! – подумал я. – Ведь обязательно расскажет Юрию Михайловичу о своем рыцарском поступке, да ещё добавит, как решительно поставил на место развязавшихся журналюг. А Юрий Михайлович, может, даже головой кивнет одобрительно. Приятно-с, а главное – перспективно!..»

Школа идолопоклонства

Мне всегда чрезвычайно любопытны люди, превращавшие идолопоклонство в основной промысел жизни. Помню знакомого ещё по аспирантуре университетского доцента, увесистого добродушного мужика с багровым склеротирующим лицом. Свои трескучие брошюры по истории КПСС он непременно дарил супруге с надписью: «Товарищу по партии, верному другу по совместной борьбе за светлые идеалы социализма!»

Дело было в семидесятые годы, и к той поре социализм, вполне созревший, уже давно «стоял на дворе», и формы борьбы за него носили отвлеченный характер (может быть, когда-никогда кафедра общественных наук окрысится на коллегу по поводу слишком густого запаха чеснока, которым доцент, начитавшись журнала «Здоровье», что-то лечил). Но супруга доцента и сама и.о. доцента, иногда, как бы случайно, забывала брошюрки на столе, чтобы мы видели и оценили. Их так и звали – «товарищи по партии». На работу и домой они шли, тесно прижавшись друг к другу, солидные, неторопливые, обернутые просторными одеждами: он – в добротный югославский ратин, она – в каракульчу, добытую явно по блату, что тоже являлось формой борьбы за хорошую жизнь, а значит, и за «идеалы».

И уж совсем меня утвердил в мысли о вечности нашего всегда корыстного идолопоклонства другой случай, произошедший тоже на фестивале и тоже с участием прекрасной Лены Лебедевой, собравшей на белом днепровском пароходе целое созвездие актеров отечественного кино. Не нынешних «картонок», журнальными оттисками которых хорошо разжигать дачные буржуйки, а настоящих, искренне любимых народом. Я позволю себе назвать нескольких: Людмила Чурсина, Владимир Зельдин, Клара Лучко, Игорь Дмитриев.

Пароход неторопливо спускался вниз от Киева к Ялте, и длинными влажными вечерами пассажиры сумерничали в музыкальном салоне. Иногда уютные посиделки заканчивались небольшим концертом с участием народных артистов. Я давно заметил, что лучше всего актеры поют друг для друга. Так было и в тот раз.

Господи, как они пели в те волшебные летние ночи! Пели хорошие сердечные песни о вечных ценностях, о любви, лунной дорожке на тихой воде, о прекрасной реке, сблизившей два братских народа.

Но однажды, уверенно раздвинув публику крутым бедром, на авансцену, тяжело продавливая эстраду, вышел коротенький человек, напоминавший дубовый обрубок. Я нередко видел его в судовом баре в обществе смазливых девиц. Он всегда что-то нечленораздельно торопливо бормотал, похохатывая и потирая руки, словно в предвкушении удовольствия, сами понимаете, какого свойства.

Господин сей был весьма влиятельной фигурой в мире кино, достигшей этого в период, когда отечественный кинематограф развалился на обугленные обломки в аккурат посреди взбунтовавшейся страны, то есть в Москве. Судя по всему, у господина водились денежки, и немалые, так как он с помпой открыл и с не меньшим шумом содержал сочинский кинофестиваль, куда собирал стремительно нищавшую актерскую элиту. Вот тогда и явился к ней (элите) в образе благодетеля, правда, сильно похожего на сельского мироеда, хорошо описанного когда-то литературными классиками.

Многие на пароходе суетливо искали с ним общения, как его ищут разорившиеся дворяне, которым ещё вчера кофе подавали в постель. Искать-то искали, но втихую поговаривали, что Марик (так уважительно называли нашего героя) при Советах «держал» в Долгопрудном карусель, да крупно проворовался на махинациях с билетами, в результате надолго сел. Потом я видел какие-то подхалимские телепередачи о нем, где сей факт подавался как преследование за противление властям, герой казался чем-то вроде осовремененного «народовольца». Зато сейчас «в шоколадной глазури» ездит на шестиметровом «Роллс-Ройсе» и «звезд» для Сочи отбирает по головам, как гуртовщик лошадей в ярмарочный день.

Выйдя на эстраду, Марик напустил властную хмарь на толстое лицо, чем пресек шушуканье, и сказал высоким, бабьим голосом:

– Я хочу спеть нашу любимую с Юрием Михайловичем… – и, кивнув небритому звукорежиссеру с женской косой по пояс, завопил, игриво раскачивая коленом:

и так далее.

Пел громко, но плохо. Главное счастье подобных фигур в фантастической наглости, а отсюда уверенности в себе. Я, привыкший помалкивать в обществе значимых людей, слегка завидовал тем, кто, будучи величиной близкой к нулю, всегда стремился хозяйствовать любыми положениями. Хотел – пел, хотел – плясал, хотел – на дуде играл, хотел – поучал именитых, как снимать кино, при случае мог и до академиков добраться. Зато отлично понимал, перед кем надо в поясном поклоне ломать шапку. Юрий Михайлович был из тех, кто любил, когда ему выражали подобные знаки уважения, подчеркивая значимость мэра в любых сферах человеческой деятельности.

Чего скрывать, с кучей подданных в кепках Лужков строил в России свое государство, и называлось оно «лужковская Москва». И в этом ему способствовала тонущая в нищете Россия. Стоило зарегистрировать в столице предприятие, находящееся в провинции, как доходы прямиком текли на столичные счета. Львиная доля российских доходов стала оседать в Москве, а при таких деньгах и заяц будет считать себя медведем, но чаще – волком, хитрым, злобным, невероятно активным и безжалостным до крайних степеней, когда дело касается собственной сытости. Крестьяне знают, что волк может сожрать много, очень даже, но никогда не будет сытым. Ни-ког-да!

Звон московских денег скоро настолько перекрыл державные мелодии Кремлевских курантов, что со всех сторон на призывные звуки побежали толпы самых быстрых, самых хитрых и самых алчных. Они сразу сообразили, что основополагающая ельцинская установка: «Разрешено всё, что не запрещено!» – очень просто переделывается в любые жульнические комбинации. Вот почему, прежде чем кидать в толпу звонкие лозунги, надо хотя бы попытаться представить их последствия, тем более что в России во все времена «закон, что дышло…», а лозунги о хорошей жизни – вообще развлечения для дураков.

Ну, скажем, кто-нибудь понес хоть какое-то порицание за вселенский обман в виде «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме!» или хотя бы, на худой конец, рванул на груди рубаху: «Вяжите меня, люди добрые, не со зла это…»? Да никто даже не почесался: ни вчерашние коммунисты, ни тем более сегодняшние, которые по-прежнему считают, что нужен строевой ранжир, на первый-второй рассчитайсь, запевай и вперед, под водительством очередного идола. Уверяют – иначе бандитский беспредел, с которым страна столкнулась сразу, как спустила советские флаги. Правильно, беспредел! Так флаги, однако, спускали тоже коммунисты, пусть «расстриженные», но с прежним жаром обещавшие хорошую жизнь.

Наверное, не пришло ещё время измерить количество крови, пролитой за очередную политическую мистификацию. Знаю, цифра будет оглушающей, как оглушающе прозвучало лично для меня, что совсем не Берия подписал наибольшее количество расстрельных списков, а тот самый самозабвенный «Синьор Помидор» – Никита Сергеевич. Телеграфировал с обидой Сталину из Киева, где секретарствовал: «…Мы вам направили восемнадцать тысяч на ВМН (высшая мера наказания – В.Р.), а вы дали разрешение только на две. Почему?..»

Стоп, стоп, надо тормозить, а то, не дай Бог, понесет меня снова по политическим ухабам и неизвестно ещё – куда?

Романтик из аула

Давайте лучше вернемся к Юрию Михайловичу, которого воочию я видел два раза, зато однажды наблюдал в течение целого дня. Было это в такой дикой сибирской глухомани, что до сих пор знобит. Где-то там, неподалеку, крутится меж таежных сопок полная загадочных тайн Подкаменная Тунгуска. Та самая Угрюм-река, что сподобила Вячеслава Шишкова на эпический роман о неприступном таежном золоте, о которое рвали свои жилы и ломали чужие хребты ухватистые да рисковые русские мужики, коим ничего не стоило переждать недельную пургу, зарывшись в двухметровый сугроб, или остановить шатуна-медведя еловым дрыном, сунув его через оскаленную пасть прямо в раскаленную утробу…

Реактивной гурьбой на шести «ЯК-40» летим из Красноярска в Северо-Енисейск – поселение, ещё в пору царских ссылок срубленное из еловых бревен, почерневших от старости до цвета угольных отвалов. Все, что поверху, крыто лиственничным тесом, который от времени только каменеет. Шифер же звонко лопается при первых морозах, а они здесь за пятьдесят. Но за околицей (по статусу вроде районный городок, а фактически гольная деревня) жилье отсечено от леса вполне приличной взлетно-посадочной полосой.

Самолеты столь ношеные, что у меня невольно крутится мысль – не списаны ли вообще. Успокаивает то, что на одном из бортов находится губернатор Красноярского края Александр Лебедь, громогласный генерал, отчаянный до такой степени, что через год таки разбился насмерть, правда, в почти новом вертолете. Вместе с ним сейчас летит Юрий Михайлович Лужков. Все мы гости и добираемся в поселок Полюс, на золотодобывающее предприятие, принадлежащее Хазрету Совмену, лучшему старателю страны и будущему президенту Республики Адыгея. Я с ним знаком, пару раз встречался в телепередаче, где, готовясь к президентству, он рассказывал о своей уникальной одиссее по жизни. Действительно, на фоне советской монолитной действительности (право-лево) судьба Совмена куда более разительна.

После призыва на военную службу стройный и красивый юноша из прикубанского аула попадает на флот, но не куда-нибудь в суровый Североморск, на атомный подводный исполин, а в Ялту, в отряд ВМФ особого назначения, точнее – на прогулочную яхту Политбюро, конкретно – самого Брежнева.

Все свободное от вахт время юный сигнальщик и по совместительству киномеханик проводит в богатой судовой библиотеке, где попадает под очарование ранних рассказов Джека Лондона и тогда впервые узнает, что самая испепеляющая человеческая лихорадка – это золото, особенно с густой насыщенностью кровавых северных сияний.

Не самородки с корявый кулак старателя, а исповедальные произведения великого американского бродяги о безбрежных полярных просторах будоражили душу молодого матроса, родившегося на берегах самой южной русской реки – Кубани. Взбудоражили настолько, что, уволившись по завершении военной службы, он едет не в родной аул, а на Чукотку, спрятав на дно «дембельского» рундука «Сына волка», сборник пронзительных рассказов Лондона, прощальный подарок экипажа, так и не понявшего до конца, почему из Ялты надо ехать на Чукотку.

– Я никогда не видел Аляски, – рассказывает Хазрет, – но Чукотка, до которой рукой подать, поразила меня грозным безмолвием и ужасами ее освоения, от которых бледнел бы любой неукротимый янки, отчаянно грызший ледяную мерзлоту Клондайка в поисках драгоценной жилы.

Совмен помолчал, словно решая для себя, говорить или нет, а потом, усмехнувшись, продолжил:

– Золото, как я вскоре понял, нужно всем, а Стране Советов, постоянно ожидавшей войны, тем более. Единственное, чего у неё было в избытке – это оружия и зэков. Для оружия нужно было много золота, а для золота – много зэков. Их в Стране Советов всегда было предостаточно, потому как это самая безгласная, дешевле перловой похлебки, законвойная рабсила. Не рабочая, заметь, а именно рабская… Во время войны Сталин, гнавший во все стороны «лошадей», приказал доставлять заключенных в чукотскую глухомань самолётами. Набьют под завязку военный «Дуглас», разомкнут над точкой сброса наручники и с бреющего, без всяких там парашютов, коленом под зад на заснеженный склон: «Лети, братан! Убьешься – значит, не судьба, не убьешься – твое сиротское счастье!»

Сотню сбросят – тридцать трупов, остальные сутки-двое отлеживаются, лижут раны, а потом с оханьем – за кайло, топоры, тачки, прииск обустраивать, а по весне бить шурфы, мыть в ледяной воде золотишко, укреплять Родину-мать лучшим в мире металлом. А для могил, пожалуйста, пустые отвалы, их там не мерено…

Хазрет пришёл на телепередачу в белоснежном костюме от Кардена, оттененном под горло малиновой сорочкой дорогого китайского шёлка, в ароматах настоящего парижского «Живанши». Представить его небритым, в грубых, заляпанных глиной старательских одеждах было просто невозможно. А ведь так он ходил много лет.

– Поначалу на узкопленочной «Украине» я на дальнем прииске кино крутил. Веселые советские кинокомедии скрашивали тусклую жизнь, прежде всего, неправдоподобностью сюжетов, да вот заработки были, под стать кино, смешные, – продолжал Совмен с какой-то потаенной грустью на холеном гладком лице. – Скоро понял, либо надо в артель, либо вести неопределенный образ жизни. К тому времени моя черноморская романтика испарилась без остатка, впрочем, сохранив острое желание оставаться мужчиной. Наконец, я решился и, натянув бахилы, пошёл в старательскую артель, причём самую, как бы это помягче выразиться… неблагополучную. С точки зрения советского уголовного кодекса там все было малоблагополучно… Так вот, та артель была самая что ни есть… А уже через полгода я уже руководил ею. У меня все-таки десять классов (это ценилось), опыт общения с достойными людьми, да и сила в руках, а решимости и сообразительности никогда не занимал.

Не скрою, руководителем я оказался успешным, быстро укоротил лапы тем, у кого они слишком чесались: чуть что – к ножам! Пьянки до подзаборного замерзания прекратил. Вспоминая Ялту, убедил братву, что при таких заработках надо гулять в хороших ресторанах, в обществе красивых девочек, лучше на берегу теплого моря под пальмами или магнолиями.

Работали, правда, как звери, и когда подбили итоги пятилетки, оказалось, что на отвалах, почти вручную, мы намыли драгметалла больше, чем механическая драга, протащившаяся по золотоносной целине. Самый главный начальник по союзному золотому промыслу, прилетевший на прииск с Большой земли с ворохом знамен, спросил у меня:

– Ну, бригадир, чё хочешь в награду?

Я уже при деньгах, осмелевший, возьми и бабахни:

– «Чайку» хочу купить новую!

Думал, сейчас он меня за наглость бахилами потопчет. Но тот только усмехнулся:

– Зачем тебе «Чайка» в этакой глухомани?

Отвечаю:

– В аул поеду! Уходил в армию с парусиновой котомкой, бабушка из наволочки пошила, а вернуться хочу, как министр обороны с парада на Красной площади, – объясняю. – Мы, кавказцы, народ гордый – если конь, то лучший, если кинжал, то самый дорогой, если папаха, обязательно из молочного ягненка. Куплю папаху и на «Чайке»…

– Ну, хорошо! – засмеялся министр. – Придется попросить за тебя, – и добавил: – Заслужил!

– А кого, если не секрет? – осторожно интересуюсь.

– Алексея Николаевича! – отвечает. – Слышал про такого?

– Знаю двоих! Один на угольном складе в Анадыре работает, а второй здесь, приисковой баней заведует. Оба из ссыльных, ребята проворные, но не до такой степени…

– Ну, нет! – рассмеялся министр. – Тот Алексей Николаевич повыше будет. Косыгин, председатель союзного Правительства. Только ему право дано. Телеграмму вот прислал поздравительную за высокие производственные достижения. Пишет, страну выручили в сложное время…

Все, думаю, хана! Времена у нас всегда сложные: где я, а где Косыгин… А через неделю ищет меня по поселку начальник радиостанции:

– Хазрет! Ты че прохлаждаешься, тебе в Горький надо. Сначала тут, в Госбанк, а потом на автозавод, забирать свою «Чайку»…

Пока я от Горького до Адыгеи доехал, всю милицию по трассе на уши поставил – не поймут, что происходит. А когда в Майкопе оформлял, милиционеры в парадном явились. Уважение было к хорошим вещам, а уж к автомобилю, да такому – тем более. Ко мне потом грузины с мешками денег приезжали – продай!..

Золотые черви

В Северо-Енисейске, не сходя с полосы, быстро перебираемся в вертолеты и дружной эскадрильей снова в воздух. Говорят, лететь ещё километров четыреста строго на север. Внизу пейзаж меняется в сторону усиления суровости. Середина сентября, но кое-где видны просторные снеговые поля. Сквозь хилое редколесье мелькают русла речушек, притоков все той же Тунгуски. Все с вывернутым наизнанку дном, словно злобный исполин забавлялся.

– Драга! – кричит в ухо сопровождающий, крепкий мужчина с обветренным лицом. – Ее работа!

Он же рассказывает, что Северо-Енисейский район – самый золотонасыщенный в России.

– Драгметаллов море! – кричит, стараясь преодолеть оглушающий грохот моторов. – Но рассыпаны на больших глубинах, добраться трудно, а добыть ещё сложнее. Вон гляди, как драга речку растерзала, слизала с поверхности что могла, забрала доступное и привет… А основное там осталось! – наш гид показал пальцем куда-то под днище вертолета.

Мы уже знали об уникальном предприятии, которое построил Совмен на самом краешке полярного круга, в абсолютно безлюдной местности, где по всем демографическим канонам жить, а тем более трудиться, нельзя. Климат зашкаливает за немыслимые пределы – морозы дикие, летом гнус разнообразный, но одинаково свирепый, волки голодные стаями бродят. Однако самое удивительное, что именно тут, в этом безлюдье, впервые внедрены золотодобывающие технологии, в которые никто не верил. Уж больно бажовскими мотивами про серебряное копытце отдавало. Стукнул им – и собирай драгоценности в лукошко. А тут совсем невероятно – роль старателей взяли на себя… черви! Вот такие хитрые червячки, которые пожирают породу, размолотую в пудру, а чистым золотом какают, не глотают, не зашивают в мотню, не прячут на черный день, не закатывают в ухо.

Говорят, лет сорок назад этот способ придумал какой-то очередной «полусумасшедший Перельман», но маститые академики подняли его на смех, убедительно запинали со всеми золотыми экскрементами. А вот Совмен, уже дававший стране способом «бери больше – кидай дальше» тонны драгоценных металлов (бывало, и платина попадалась), случайно узнав, заинтересовался, не поленился, разыскал в архивах документацию, ко всему описанному отнесся крайне серьезно. И это серьезное нам предстоит увидеть сейчас воочию.

Главный зритель – это, конечно, Лужков. Они с Совменом давние друзья, более того, Лужков – убежденный сторонник реализации этого проекта. Нет-нет, не коммерческий соучастник, а именно дружеский партнер, давно оценивший целеустремленность и деловую хватку своего адыгейского друга.

Совмен тоже искренне любит Лужкова и недавно подарил столице покрытие для куполов храма Христа Спасителя – килограммов сто рудного золота самой высокой пробы.

Сейчас же, надвинув кепку на нос, мэр слушает рассказ Хазрета, время от времени озаряя лицо изумленной улыбкой:

– Уж больно все удивительно! За два года у чёрта на рогах построить самое эффективное предприятие отрасли! Да как это можно?!

Мы идем плотной толпой, впереди непривычно оживленный Хазрет с Лужковым и Лебедем, позади все остальные. Заходим в пролет огромного заводского цеха. Такой вполне может украсить, ну, скажем, Уралмаш или Волгоградский тракторный (я там бывал), а стоит выйти из-под крыши, сразу попадаешь в образцово-показательную глухомань с какими-то зловещими сумерками – полярная ночь подступает.

Окрест впечатление, что дальше нога человека и не ступала, а рядом, в огромном цеху, надёжное тепло от большущих стальных баков. Там кипит процесс – черви едят каменную пыль, спуская отходы в золотую канализацию. Кругом километры трубопроводов, каких-то сложных конвейерных переходов, грохочущих молотилок, зубчатых колес величиной с парковые аттракционы. Как их сюда докатили? Все пыхтит, грохочет, гудит… И при этом относительно малолюдно, изредка промелькнет сквозь переплетение конструкций озабоченный человек, облаченный в униформу с надписью «Полюс». Вообще золото, насколько я понимаю, – дело молчаливое и сильно таинственное. Чем меньше возле него «рук» мелькает, тем меньше «прилипает» (а по оценке знатоков, где-то четверть мирового золота вообще ворованная).

Тут все ясно, к благородному песку не подберешься ни с какой стороны, компьютерная механика добычи равнодушна к страстям человеческим. Вокруг загадочно перемигиваются какие-то лампочки – красные, желтые, зелёные, что-то контролируют, что-то сообщают, за чем-то (или кем-то) следят, наверное, и за нами. Времена, сами знаете, лихие, никому верить нельзя!

Где-то среди паутины труб тянется и та главная, бронированная, но малозаметная, по которой струится золотой ручеек, не прерываясь ни на секунду. Вот вам и черви-червячки, волшебные гномики. Прямо как в сказке братьев Гримм, день и ночь что-то полезное пилят, строгают!

Но основное зрелище нас ожидает в нескольких километрах от завода. С полчаса едем автобусом к гигантскому кратеру, где добывают породу. За спиной выстроилась длиннющая вереница стотонных американских карьерных самосвалов. Я таких и не видел сроду! Какие-то сверхъестественные, сверкающие лаком и никелем лунные мамонты, с колесами в два человеческих роста. Говорят, заводятся с пол-оборота на любом морозе, и обязательно при этом добавят:

– Наше в этих условиях – чистый хлам!

Совмен поясняет, что цена такой машины – миллион долларов, но овчинка выделки стоит. «Американцы» круглый год без всякого «головняка» обеспечивают конвейерную подачу битого камня от карьера к шаровым мельницам, которые стряпают «пищу» для ненасытных червей, превращая золотоносную породу в невесомую пудру.

Радушные хозяева хотят показать эффектное начало золотодобывающего процесса – взрыв породы. Подготовка к нему заканчивается на наших глазах. Возле днища кратера суетятся ярко-оранжевые джипы, потом тревожно взвыл предупреждающий «ревун», и в следующую минуту установилась гробовая тишина. Минута эта, отстукиваемая метрономом через репродукторы, тянется долго. Со смотровой площадки хорошо виден огромный, ну просто гигантский скальный откос, который через мгновение срежет взрыв и превратит в тысячетонную груду золотоносной массы. Драгметалла там пять ведер. Ждем!

И вот, обреченно захрипев где-то в земных глубинах, дикая сила, самое дьявольское изобретение человеческого разума, вспарывает недра гранитной крепости, с оглушительным грохотом поднимая над вздрогнувшей тайгой тучи «марсианской» пыли. Звук чуть позже упруго бьет по ушам, потом ещё долго с хрустом ломается меж отрогов сопок, пока длинное тягучее эхо не затихнет где-то далеко-далеко.

Не успела осесть раскаленная пыль, как дымно взревели самосвалы. Откуда-то снизу, из укрытий, к каменным барханам стали выползать ярко-желтые японские экскаваторы, тоже неправдоподобно большие. Три гребка стальной лопатой, и грузовой исполин, тяжко присев на колеса, прикрученные гайками, кои надо подымать краном, с ревом лезет наверх.

Картина ошеломляющая – конвейер пошёл! Даже Лужков, наверняка видавший виды, изумленно разводит руками. Лицо радостное, кепка на макушке, что-то кричит в ухо Совмену, делится впечатлениями. Мне кажется, что в отношениях, особенно дружеских, Юрий Михайлович – человек надёжный, крепкий, в общении – располагающий. Вон, в какую даль всего на несколько часов с тройной авиапересадкой прикатил с одной целью – чтобы товарища авторитетом поддержать. Поэтому и друзья у него значимые, один Совмен чего стоит!

Но главное впечатление Хазрет приготовил на завершение экскурсии. После взрыва и грохота шаровых мельниц нас ведут вибрирующими под ногами железными пролетами. Ребристыми лестницами карабкаемся под крышу, на самый верх главного корпуса.

И вот оно – святая святых – не пробиваемое ничем помещение разлива золота. Здесь тихо и жарко, но я бы сказал, умиротворенно. К таинству действа допущен единственный человек – пожилой неулыбчивый адыг, скорее всего, какой-то близкий родственник Хазрета. Как все металлурги, одет войлочно, в плотную слегка прожженную спецовку, ботинки грубой кожи, на голове потертая фетровая шляпа, на лбу темные очки – раскаленное золото слепит не хуже электросварки.

Рядом, на просторном металлическом поддоне, стынут два штабеля аккуратно уложенных слитков. Каждый, если не забыл, по 14 килограммов, хотя профессионалы предпочитают измерять драгметаллы в унциях. В одной унции 31,103 грамма. Вот и считайте, сколько этих самых унций в слитке, похожем на удлиненный брусок хорошо сбитого деревенского масла, который с трудом отрываю от стола.

Золото возбуждает, все весело галдят, поднимают над головой слитки, прижимают их к животу, фотографируются. Совмен снисходительно смотрит на оживленную толчею и затем, попросив тишины, говорит:

– Мы перед конечной операцией – разливом металла. Я хочу попросить Юрия Михайловича и Александра Ивановича выполнить ее!

С шутками-прибаутками на Лужкова и Лебедя повязывают войлочные фартуки, подают темные очки, надевают грубые непрожигаемые рукавицы и вручают тот самый черпак, которым разливается четвертая часть российского золота – столько, сколько добывает «Полюс».

Адыг подходит к крану, вмонтированному в стенку, медленно его откручивает, и в жаропрочный ковш бесшумно льется вязкая золотая струя. Лужков сосредоточен, а вот суровый Лебедь, озорно подмигивая, даже улыбается, что уж совсем редкость. Поддерживая деревянную рукоять в четыре руки, два политических гиганта того времени бережно склоняют ковшик над чугунной низложницей. Пара минут, и она заполнена до краев. Ковшик, судя по всему, мерный: один черпак – один слиток.

Ура, Россия обогатилась почти пудом золота! Все счастливы, бурно аплодируют, а Лужков и Лебедь, мне кажется, слегка смущены…

Цена простоты

Осенний день в приполярных широтах ужат до предела, и когда под тяжестью впечатлений, в том числе от роскошного банкета с концертом и экзотическими фруктами из настоящих тропиков, мы тем же путем вернулись в Красноярск, ночь уже перешла в следующие сутки. Лужков (ключевая фигура события) спешит домой. Перед окнами депутатского зала оглушительно разогревается спецрейс в виде изрядно потрепанного «ТУ-154». На нем почетные гости летят в Москву, а уже потом несколько кубанцев – в Краснодар. Так повелел щедрый хозяин «Полюса».

Пока, погрузившись в кожаное кресло вип-зала, я рассматривал памятные сувениры, в том числе золотую медаль с тевтонским профилем Совмена, мой надёжный попутчик и оператор Юра Архангельский пошёл искать туалет. Медаль – это хорошо, тем более высокопробного сибирского золота. Но наиболее значимые персоны отмечены, однако, особо – отлитой из золота визитной карточкой владельца прииска. Я не сподобился, значит, не очень значимый, поэтому слегка обиженно урчу, хотя и понимаю, что человек – существо завистливое, ему всегда мало.

Из размышлений по этому поводу меня выводит необычно оживленный Юра. Оказывается, у туалета ему сподобилось пообщаться с самим Лужковым. Вай!

– Ты не поверишь! – рассказывает мой верный друг, активно хлопоча руками и лицом. – Топчусь я возле двери, запертой с обратной стороны – кто-то засел основательно. Сортир шикарный, но на одно очко. Вдруг сзади подходит Лужков, представляешь, без всякой свиты и даже охраны. Совсем один! И спрашивает у меня: «Вы туда?» Я, конечно, шаг в сторону: «Прошу вас, Юрий Михайлович!» А он: «Нет, дорогой, в эту дверь надо ходить в порядке живой очереди всем без исключения». Так и не пошёл. Вот настоящий мужик!.. – Юра поднял палец над головой, как римский центурион.

Юра, не раз снимавший (в смысле – на камеру) персон высшего государственного уровня, но так и не привыкший к небрежной хамоватости охранников, расчищавших дорогу «хозяину» всеми доступными способами, особенно в толпе журналистов, которых не без основания считают исчадиями ада, был в полном смысле потрясен. Это же надо только представить – Лужков, один, без охраны, без свиты и даже без кепки, занимает очередь, и куда! Было отчего прийти в восторженное изумление, особенно такому эмоциональному и категоричному человеку как лучший телеоператор дважды орденоносной Кубани. Словом, мэр столицы – прост, как Ленин! – сделал окончательный вывод мой дорогой друг.

Юра это ценит особо, поскольку иногда и сам прост до бесцеремонности. Я помню, брали мы с ним интервью у Виктора Степановича Черномырдина, тогда председателя Правительства России. В ту пору он сидел на Старой площади, в кабинете Брежнева. Дело было глубокой ночью. Часа два мы ожидали в приемной, пока ЧВС (так его звали за глаза) выкроит для нас десять оговоренных заранее минут. Пару раз Виктор Степанович стремительно проходил мимо.

– А, кубанские казаки! – говорил, усмехаясь. – Ждите, ждите, приму вас… Вот сейчас с банкирами разберусь и приму…

И хотя мы на казаков похожи, как степные сурки на горных орлов, тем не менее, приятно, что Виктор Степанович с уважением относится к казачеству вообще, а кубанскому особенно. Интервью оговаривал Николай Дмитриевич Егоров, тогдашний губернатор Краснодарского края, и суть его должна коснуться до мучительности многолетнего долгостроя – Краснодарского Центра грудной хирургии. Забегая вперед, скажу, что Виктор Степанович пообещал, но ничего не сделал, и долгострой ещё долго коптил небо, пока за дело не взялся другой губернатор – Александр Николаевич Ткачев. Он нашёл более действенные рычаги, и стройка стремительно пошла.

Так вот, где-то в полвторого ночи нас приглашают в кабинет. Я его сразу узнал, поскольку Брежнева тут часто для газет фотографировали за просторным генсековским столом. Только памятные часы в виде штурвала куда-то исчезли.

Однако суть моего рассказа не в интервью. Оно, к сожалению, не блистало ни с моей стороны (от волнения я был очень напряжен), ни со стороны интервьюируемого лица. ЧВС, видимо, сильно утомился. На следующий день он уходил в отпуск, и эта встреча была завершающей в его бесконечном рабочем графике. Мы присели за приставной стол, и Юра почтительно испросил разрешения приколоть на галстук премьера микрофон.

– Давай, цепляй! – устало махнул рукой Виктор Степанович.

Охранник сидел чуть в стороне и внутренне напрягся, когда Юра, прикалывая на галстук звуковую петличку, стал манипулировать ручонками возле премьерского горла. Мало кто знает, но к тонкому микрофонному проводу несколько ниже прицеплено передающее устройство (на нашем языке – «баклуша»), довольно увесистая железяка, вызывающая, например, у аэропортовского персонала постоянное чувство тревоги.

Обычно эту «баклушу» мы кладем в карман того, у кого берем интервью. Юра, в отличие от меня, осваивается много быстрее, что и произошло.

– Виктор Степанович, – говорит вдруг, – а можно эту штучку я положу вам в карман?

– Да, клади! – снова устало соглашается премьер.

Охранник на глазах вспотел, а у меня от такой раскованности вообще язык к небу прилип…

Впоследствии Юра сей факт тоже оценил как ленинскую простоту. Ему Черномырдин сильно понравился, а вот охранник, который не спускал с нас раскаленных оранжевых глаз, – не очень!

Уже в гостинице «Москва» (позже сталинским ударом лихо снесенной Лужковым), ослабив напряжение дня стаканом водки, я стал гнобить коллегу нудными поучениями. Но Юра, расслабленный тем же и упрощённый ещё более, не без резона заметил:

– Да пошёл он… (в смысле охранник).

И сказал куда! В переводе на древнеиндийский это означало в «таинственную пещеру волшебного лотоса». Правда, по-русски посыл умещался в одно слово. И я, сраженный чеканной логикой, умолк до утра. Как же приятно и самоудовлетворяюще, лежа изрядно выпивши в уюте легендарного отеля, посылать всех на «нефритовый стержень» (тоже, кстати, из лексики индийского эроса). Главное, безопасно, никто ведь не слышит. Вот тогда сурок и начинает чувствовать себя орлом, а в отдельных случаях – даже казаком. Но утром, слава Богу, вместе с разумом возвращается и он, сурок, смирный, пушистый, ласковый. Не судите строго – будешь махать саблей, башку рано или поздно, но срубят обязательно. Таковы уж реалии второй древнейшей профессии, правда, нередко по причине излишнего усердия гармонично воссоединяющейся с первой. Я говорю о ней, о современной отечественной журналистике…

Через два года Совмен стал президентом Адыгеи, легко и просто потеснив с этого поста видного советского партработника Аслана Алиевича Джаримова. С точки зрения здравого смысла – это был полный абсурд. Но кто, где и в какие времена у нас руководствовался здравым смыслом?

Достаточно вспомнить Горбачева, величайшего говоруна и прохиндея, тоже легко и просто овладевшего сознанием (точнее, его отсутствием) миллионов людей байками об ускорении, перестройке, ещё какой-то хрени, плюрализме, например. Это когда заходишь к начальнику со своим мнением, а выходишь с его, часто ещё более дурацким.

Понимание абсолютного тупика и краха подобных экспериментов приходит, к сожалению, только когда рушится все и, как сказал поэт, «вода бежит из крана, позабытого заткнуть», заливая все окрест, в виде очередного реформаторского потопа.

В день избрания Совмена ликование охватило солнечную республику. Я радовался со всеми, как дитя неразумное, хотя не переставал с уважением относиться к Джаримову, которого хорошо знал и гостеприимством которого не раз пользовался. Именно он взял на свои плечи все трудности формирования самостоятельности Адыгеи. Именно он, на мой взгляд, мудро и взвешенно, не поддавшись ни на какие провокации, вывел из болезненных процессов новорожденную республику, ринувшуюся в одиночное плавание по бурным хлябям гайдаровских испытаний. В результате как-то вдруг и сразу исчезло все, начиная от знаменитого адыгейского помидора и кончая ещё более знаменитым майкопским стулом, на котором сидело полстраны.

Опустели легендарные туристские тропы, начинавшиеся из волшебного Гузерипля к бескрайней лазури Черного моря, через вершины снегового Кавказа, рододендроновые поляны, запахи загадочных эдельвейсов, по пьянящим альпийским лугам, с грузом впечатлений на всю жизнь. Всякое лето по путевке «за три копейки» нескончаемые вереницы счастливой советской молодежи шли горными тропами прекрасной Адыгеи, опекаемые надёжными, как страховой полис, советскими профсоюзами. Последней, зато сразу намертво, встала единственная в стране шпагатно-веревочная фабрика – в случае чего и повеситься не на чем.

Однако до этого, слава Аллаху, дело не дошло, но недовольных «партократом» Джаримовым появилось сколько угодно. Вот тогда и вспомнили о Совмене. Вспомнили и вскричали: «Вот тот, кто выведет нас на взлетную полосу успешного предпринимательства из сумеречных лабиринтов социалистического застоя! Если в северной глухомани он создал предприятие мирового уровня, то можете себе представить, что сотворит из яркой жемчужины Северного Кавказа! Только с ним мы станет здоровыми и богатыми! Да здравствует великий Хазрет!» – звучало на всех углах.

Вяжите меня, люди добрые, среди восторженных крикунов был и я! Вспоминая про золотой сибирский ковш, я искренне считал, что Совмен, и только он, твёрдой рукой отважного первопроходца поведет республику к всеобщему благоденствию и процветанию.

Первое, но легкое, почти прозрачное сомнение появилось у меня в день инаугурации. Как и положено для события такого масштаба, он был прекрасен. Сияло окрест все: солнце, вода, зелень, умытые городские улицы, нарядные горожане, а главное – их лица, одухотворенные надеждой. Однако в час торжества «фанфары» не прозвучали и «карета» с триумфатором не появилась…

В переполненном зале Майкопского городского театра установился легкий гул:

– Где же наш новый президент? По слухам, в аэропорту, в ожидании дорогого гостя – Юрия Михайловича Лужкова. А он задерживается и неизвестно насколько?..

Время идет, гул усиливается, суета нарастает. Наконец, на разукрашенную сцену осторожно, как босиком по талым лужам, выходит главный приближенный, он же известный врач, мечтающий о политической карьере. Приблизившись к микрофону, доктор озабоченно подтвердил – задержка действительно связана со встречей многоуважаемого Юрия Михайловича, и голосом адъютанта Его превосходительства из одноименного фильма успокаивающе добавил, что «литерный уже миновал Тоннельную». Терпеливо ждем! Минут через сорок «адъютант» снова на сцене:

– Не волнуйтесь, господа, литерный прошёл Верхне-Баканскую.

После этого народ махнул рукой и повалил из душного зала на улицу, понимая, что до Нижне-Баканской ещё пилить и пилить. Стоя группами, пили пиво, кушали мороженое, под томатный сок ели неповторимые майкопские чебуреки, говорили «за жизнь», втихую пеняя Лужкова. Наконец «литерный» прошёл Нижне-Баканскую, и по панически стремительным перемещениям челяди стало понятно, что кортеж уже в городе.

И вот под бурные, долго не смолкающие аплодисменты из-за тонированного стекла просторного белого «Мерседеса», улыбаясь, как эстрадный премьер, народу явился долгожданный Юрий Михайлович, главный фигурант праздника инаугурации президента республики Адыгея.

Кого там только не было! Не было только Аслана Алиевича Джаримова, бывшего президента, вчистую проигравшего выборы. Более того, за грохотом ритуальных барабанов о нем даже не вспомнили.

Во времена оные чеховские интеллигенты в таких случаях, взяв собеседника за пуговицу сюртука, поблескивая пенсне и потряхивая обсыпанной табаком козлиной бородкой, говорили:

– Нехорошо-с, батенька! Очень нехорошо-с…

Лично для меня этот факт стал следующей точкой отсчета сомнения, но с окраской уже большей насыщенности. К сожалению, я не ошибся, худшее оправдалось…

Жужелица треклятая

Сегодня ясно, что Хазрет Меджидович не столько руководил, сколько правил. Как я понимаю, он взошёл на пост главы республики, не сильно представляя, как и чем будет заниматься. Одно дело прииск, где все на виду. Привычно громко скомандовал, и крепкие мужики за хорошие деньги тут же взялись за топоры и тачки. А здесь инвалиды, детсады, лазареты, аграрии, ЖКХ с вечно спущенными штанами, и все с глазами, полными слез:

– Отец родимый! Когда делиться будешь?

Он и делился – строил за свои кровные больницы, проводил дороги, покупал комбайны, скрежетал зубами от бессилия и, как ему казалось, вопиющей лености министров, не способных организовать народ на трудовой подъем. В поисках Конька-Горбунка новый президент нагонял на чиновничество страх и ужас, искренне считая, что «заяц, ежели его бить, спички может зажигать». Помните, у Чехова: «Человек от битья умнее бывает, так и тварь!»?

Вообще, страх – радикальное средство воздействия, особенно на тех, кому есть что терять (а министру наверняка всегда есть). Ещё Наполеон утверждал, что человеком управляют две страсти – страх и личная выгода. Правда, со своими чеканными формулировками на любой случай он плохо кончил, погибнув в изгнании, на пустом каменистом острове в возрасте всего 52 лет. Но кто это помнит?

Не знаю, насколько Совмен в управлении республикой руководствовался наполеоновскими наставлениями, но что своих министров (как Бонапарт маршалов) гонял нещадно – это точно. Наезжая в Майкоп из швейцарского далека и обнаружив, что дело стоит ровно на том месте, где было оставлено, он без раздумий снимал старого министра и назначал нового, нередко ещё хуже того, что снимал.

Министерский «конвейер» работал, что золотодобывающая драга, безостановочно. Одних руководителей министерства культуры сменилось штук десять. По старой сталинской традиции он бросал их на склоны судьбы без всяких парашютов. Не успевал один с оханьем подняться, как на голову уже летел следующий. Несмотря на празднично красочные ожидания, будничные реалии (как это часто бывает) оказались проще, жестче и радикально одноцветнее. Чуда преображения не произошло, решительные министерские отставки по принципу «упал – отжался» если и привели к оживлению, то лишь в чиновничьей среде, всегда озадаченной лишь двумя вопросами: «За что?» и «Кто следующий?».

Семидесятилетний Хазрет Совмен, к сожалению, не сумел повторить успех почти одногодка, семидесятитрехлетнего немецкого адвоката Конрада Аденауэра. В 1949 году тот, в ранге канцлера, пришёл к руководству только что созданной Федеративной Республики Германия, собранной из кусков трех оккупационных зон – США, Великобритании и Франции (четвертую Советский Союз преобразовал в Германскую Демократическую Республику и отделил ее от ФРГ «бетонной стеной» из четырех ударных армий Западной группы войск).

Аденауэр, вошедший в мировую историю как величайший мудрец, изображал из себя согбенного старца, седого, как лунь, и молчаливого, как полярная сова. Советская пропаганда, не жалея красок, поносила его, «вдохновителя реваншистского курса, направленного на ревизию основ послевоенного устройства Европы».

Штатный карикатурист «Правды» Борис Ефимов, самоучка, но энергичный, как стиральная доска, сточил сотни карандашей, изображая германского канцлера в образе старой вороны с выдранным хвостом. Господь сподобил Ефимова при ясной голове (страшно сказать, родился в 1900 году, а Ельцина пережил) дотянуть аж до 108 лет. Наверное, длинную жизнь Бог дал, чтобы убедить лихого карикатуриста в большой ошибке – не того клеймил! Совсем и не немец, а вон тот молодой соотечественник, ушлый комсомолец из Ставрополя, что в аденауэровские времена, как петух с хуторского плетня, страстно звал к коммунизму, клялся в верности идеалам. Вот его надо было вязать! Так ведь если б Господь надоумил, как и куда оно на самом деле повернет! Но даже в страшном сне не могло привидеться, поэтому и грешили привычно на неприятного «фрица»…

Аденауэр, придя на послевоенные развалины (не хуже, чем у нас), сумел сплотить немцев идеей восстановления страны, твёрдо пообещав, что жить в ней будет комфортно всем. И что странно, в частности для нас – обещание выполнил! Договорился даже с непредсказуемым Хрущёвым об установлении дипломатических отношений и возвращении в Германию военнопленных, а их у нас находилось больше миллиона.

– Че дармоедов кормить! – махнул рукавом Никита и отпустил даже без выкупа.

Показной кротостью и уважительным послушанием Конрад «доил» страны-победительницы, но убедил соотечественников, что кредиты проедать нельзя (а уж тем более – разворовывать), подчеркивая, что путь к успеху лежит только через организованный по всем направлениям совместный труд и усердие каждого.

Совмен, к сожалению, этого сделать не смог (да и не захотел), пойдя привычным «совдеповским» путем, который предшественник Лужкова на посту мэра Москвы, Гаврила Попов, назвал «командной экономикой победившего социализма». Это когда надо бояться начальника до холодной испарины, при этом тащить все, что плохо лежит, а благодетеля, по возможности, обирать до нитки. Ну, в последнем Совмен сразу разобрался и «лавочку раздачи подарков низшим чинам» быстро закрыл, после чего столь же быстро стал терять популярность.

Вообще-то, в этом ничего удивительного нет! Одно из наших распространенных качеств – это что-то слезно выпросить, а потом быстро съесть или лучше – выпить.

Я помню, как в конце девяностых годов тогдашний губернатор края Николай Игнатович Кондратенко, только вступивший в должность, объезжал северные районы Кубани. Картина была кошмарная, некогда процветавшие хозяйства пугали остовами разгромленных ферм, голодный скот с предсмертным стоном тонул в навозе. По запущенным до всесильного пырея пашням сновали мышиные полчища. На Кондратенко, отдавшего сельскому хозяйству края всю жизнь и вкусившего плоды его процветания, страшно было смотреть.

– Что, жидовские прихвостни, смотрите?! – кричал он, потрясая пудовыми кулаками перед понуро стоящими руководителями района. – Да вас ревтрибуналом надо!..

Вечером, после забойного телерепортажа на эту тему звонит мне многолетний приятель Паша Майоров и говорит:

– Я думал, ты мне друг, но, к сожалению, в очередной раз ошибся. Ты ведь знаешь, Володя, что я еврей, но жена у меня русская, и что самое ужасное – теща русская. Так вот после твоего репортажа, ты бы послушал, как они на меня орали: «Из-за вас, жидов, у нас все неприятности». С твоей подачи на меня повесили и мышей, и черепашку, и колорадского жука, и даже американскую белую бабочку. Единственное, от чего мне удалось отмазаться, – это от жужелицы, поскольку ни они, ни я не знаем, что это такое!..

Особенно безрадостная картина ожидала нас в кущевском совхозе «Степнянский». Он был построен в голой степи по целинной программе, объявленной ещё Хрущёвым, и сразу приковал внимание краевой прессы. Сколько по этому поводу было сказано и написано громких слов, сколько снято передач! В том хоре был и мой звонкий молодой голос…

Я помню, как у кромки ну просто бескрайнего пшеничного поля брал интервью у первого секретаря Кущевского райкома партии Ивана Радченко, этакого широкого, пырьевского колхозного персонажа. Сверкая лысиной и энергично жестикулируя, он рассказывал о фантастических урожаях, увесистых надоях, об агрогородках, населенных дружелюбными трудолюбивыми селянами, при этом с нескрываемой любовью перетирая в ладонях горячие зерна и целуя тучный колос.

По итогам той жатвы Радченко стал Героем Социалистического Труда и тем самым окончательно завершил портрет любимых Пырьевым сельских киногероев – радушных, умелых, настоящих кубанцев, что радовали всю страну бессмертным фильмом под названием «Кубанские казаки»…

И вот сейчас, жарким летним зноем, бредем улицей того самого агрогородка, яркие фотографии которого ещё недавно украшали самые читаемые в стране газеты и журналы, опустевшего, как перед вражеским нашествием. Жуть берет! Огромная автобаза, построенная по современному проекту из прочного железобетона, с боксами для машин, ремзоной, смотровыми площадками, помещениями для отдыха водителей, удобным административным корпусом, разбита в прах прямым попаданием человеческого безумия.

На территории с оторванными воротами (и всем, что можно оторвать) вольно разбросаны скелеты машин – без колес, с выбитыми стеклами, вырванными внутренностями, а вокруг ни одной живой души. Подумалось: вот в каких декорациях Тарковскому надо снимать свои удручающие мировой безысходностью фильмы. Ни один съехавший умом фантаст ярче не придумает…

У Кондратенко лицо багровое, желваки ходуном, губы шепчут слова, которые ни одна телекамера не выдержит. Я его понимаю! Он – крестьянский сын эпохи военной голодухи, когда любую краюху делили на четыре части: армии, заводам, детям и последнюю, самую малую – себе… Делили и надеялись! Надеялись на лучшее, тем и жили.

Я-то помню, как массово горели глаза, когда открывали эти поселения, символ новой крестьянской жизни, о которой мечтали поколения, десятилетиями недоедавшие и недосыпавшие. Под духовой восторг колхозных оркестров, лихой каблучный перестук и песни агитбригад, под восторженные крики: «Вот она – наша новая Кущевская, славная что в труде, что в бою!».

Ведь где-то рядом, на таких же полях, летом сорок второго года опрокинула немецкие танки казачья лава генерала Кириченко. Увы, сегодня Кущевская на всех языках звучит как пугающий символ бесчеловечной жестокости и неукротимой алчности…

Идем дальше. Дальше ещё краше! Возле разбитой в дым совхозной бани в зековской позе, касаясь задницами дорожной пыли, сидят на корточках четыре хорошо поддатых мужика, расхристанные, небритые, в опорках на грязных ногах, слюнявят цигарки беззубыми ртами.

Кондратенко справился с собой, настроен мирно поговорить:

– Ну что, хлопцы, так и будем жить?

– А че, нам хорошо! – пересмеиваясь, отвечают, не отрывая задниц от земли.

– Чего ж хорошего?! – ещё очень даже мирно спрашивает Николай Игнатович. – Баню вот зачем порушили?

И тут самый наглый, швыркающий носом, этакий самодовольный заводила-подстрекатель, подымает нечесаную башку и, пуская сквозь ноздри вонючий дым, говорит:

– Мужик, ты, кажут, с края? А че нам привез – выпить, закусить? Баню? Да она нам без надобности. Мы, если приспичит, в ставке скупаемся, на травке обсохнем. Лучше скажи, чем народ порадуешь, че привез?

– Ты куда котлы дел, сукин сын? – в голосе губернатора послышались раскаты приближающейся грозы.

– А ты не гони! – ещё больше наглеет заводила. – Ты меня прихмели сначала, а потом спрашивай! А котлы мы вчера, хе-хе… цыганам спроворили. Сейчас вот отмечаем… Хе-хе, присаживайся!

Хлопцы противно заржали, им разговор явно нравился – во Павло дает!

– Котлы… цыганам! – голосом шолоховского Нагульнова прорычал Кондратенко. – Да я тебя… мать твою! Юрка, выключи камеру!.. – это Архангельскому.

Помните, как в «Поднятой целине» краснознаменец Макар Нагульнов «учил» кулака Банника, пригрозившего стравить семенное зерно свиньям, лишь бы не сдавать колхозу, – рукояткой нагана по морде. Я видел «Кондрата» во гневе, но таким – никогда!

Заводила, уловив, что сейчас его втопчут в пыль, стартанув прямо с карачек, разбрасывая костлявые ноги, побежал за ближние плетни, впереди «хлопцев», тоже убегавших изо всех сил в разные стороны.

– Что же это творится?! Какой же бес в них вселился? – ни к кому не обращаясь, удрученно бормотал губернатор, возвращаясь к притихшему вертолету.

Мне казалось тогда, что нет силы, способной вернуть этой земле созидательные стимулы. Но я ошибся! Сила пришла, и пришла с самой неожиданной стороны. Была она свирепа до степеней невозможного, представлений, не укладывающихся в рамки нормального общества. Кто мог подумать, что рядовая колхозная кладовщица, этакая нахальная, наетая до телесной бесформенности тетка, выросшая тут же, среди кизяков, подсолнухов, вареников и мешкотары, скупит все окрест и станет олицетворением новоявленного плантаторства. Любая промашка в батрачестве на неё, настоящую Салтычиху, будет караться радикальным способом – «монтировкой по башке». Сам видел по TV такую надпись на дверях современной кубанской помещицы, разъезжавшей по запуганным хуторам в бронированном «Мерседесе», в окружении «цепных псов». Они и «взяли за глотку» отважную некогда станицу Кущевскую, местные «цапки-цаповязы», доморощенные идолы, с размаху выбивая кистенем по черепам, вжатым в плечи, репутацию «образцового фермерского хозяйства», опоры «нового порядка», очень схожего с тем, что пытались установить здесь оккупанты трагическим летом 1942 года…

Кончина адыгейского помидора

Как ни старался президент Совмен вернуть к жизни адыгейский томат, а ничего путного из этого не вышло. Однажды в Москве на Центральном рынке, что на Цветном бульваре, я случайно увидел Марию Владимировну Миронову, легендарную актрису и мать незабвенного Андрея Миронова. Закутанная в шаль и уже мало кем узнаваемая, она тяжело шла вдоль торговых рядов, похожих на выставочные витрины, и приценивалась к плодовоовощному изобилию, нагроможденному сверкающими египетскими пирамидами. Мне стало любопытно, и я по возможности с отрешенным видом пристроился неподалеку. За каждой такой пирамидой стоял жгучий брюнет – усатый, с хитрыми глазами и улыбкой профессионального плута, этакий базарный меняла из «Багдадского вора».

– Что мадам желает? – звучит вкрадчиво, с обволакивающими южными интонациями.

– Мадам желает хороший помидор! – низким, чуть хриплым голосом отвечает актриса, с нескрываемым презреним рассматривая умопомрачающие ценники.

– Вай! – кричит носатый красавец, воздевая руки над роскошной помидорной грудой. – Так это лютьчие! – и склонившись, утвердительно сообщает: – Из Майкопа, бабюшка! Мамай клянусь!..

– Да ты когда-нибудь видел настоящий майкопский помидор? – криво усмехнулась Миронова. – От него за версту полевой запах идет, а от твоих, – актриса сделала сценическую паузу, – дустом тянет, как от вошебойки.

– Вай! – снова вскидывает руки враз изменившийся «меняла». – Да я тебя, старюха!..

Мгновенно сбившись в стаю, продавцы дружным ором понесли вослед величественной даме что-то свое («гыр-гыр-гыр»), видимо, восточное негодование. В России это можно, попробовали бы дома!

Я ещё какое-то время осторожно тянулся за Марией Владимировной и ее спутницей, теткой средних лет с полупустой кошёлкой в руке, улавливая обрывки разговора.

– Превратили Москву чёрт-те во что! – устало бурчала Миронова, не обращая ровно никакого внимания на «гыр-гыр». – Уже не столица России, а какой-то… Тегеран!

Это были как раз времена, когда приезжие из независимого Азербайджана массово осваивали Москву, становились хозяевами не только Центрального рынка, но и всего Цветного бульвара и даже Трубной площади, где в конце позапрошлого века молодой Антоша Чехонте болтался из любопытства по знаменитому птичьему рынку, занося в книжицу наблюдения и слова. «Ваше местоимение», например.

Сейчас же и все прочие столичные рынки давно и монолитно перешли под тотальный контроль кавказских выходцев, утверждавших свои правила, законы, традиции и ставшие подлинными «местоиметелями» некогда наших «местоимений». Это они поволокли в Москву и прочие российские города караваны турецких помидоров – прочных, как армавирский презерватив, и хлорированных, как московский водопровод.

Куда тут адыгейскому! Тем более овощные «обозы» с Кубани перехватывались на дальних подступах к столице такими же отмороженными «цапками», с такой же монтировкой в руках. Попробуй, российский крестьянин, доберись до московского рынка – ребра вмиг пересчитают!

Естественно, после таких «рыночных отношений» тихо скончался благоухающий запахами летней пыльцы адыгейский помидор, завяло сочное кубанское яблоко, загнулся черноморский столовый виноград по двадцать две копейки за килограмм, вымокла рассыпчатая подмосковная картошка, сгнила тугая, как полковой барабан, воронежская капуста, пропали радовавшие ещё Есенина рязанские огурцы. Нас заставили поедать модифицированные муляжи, лабораторно сконструированные из дистиллированной воды и химических элементов, и даже продовольственно всезнающий телеведущий Антон Привольнов рекомендует ныне ходить по базару с армейским дозиметром.

Когда-то Гайдар, организовавший в стране пустые прилавки, утверждал, что «рынок» все поставит на место. Он и поставил! А Юрий Михайлович словно ослеп. А чего ему смотреть в ту сторону с домашней пасекой, овчарней, коровником, птичником и прочим обширным личным подворьем. Вот откуда, оказывается, написанная на лицах краснощекая сытость семьи! При таких делах другие интересы выплывают наружу…

Как раз в пору исчезновения отечественных томатов в аккурат посреди Москвы, на берегах забавных речушек с поэтическими названиями Сосенка и Серебрянка, на бывших родовых владениях сподвижника Дмитрия Донского – стольника Акима Серкиза, изрубленного монголами в схватке на Куликовом поле, энергичный выходец из того же Азербайджана стал создавать невиданное торжище под названием «Черкизон», сосредоточие всех человеческих пороков, мрачные тайны которого не в состоянии уместиться в сотню уголовных дел. Что-то среднее между таинственной Сухановской тюрьмой и невольничьим рынком Дикого Запада с гигантскими прибылями в карман жгучего «выходца»…

Вот почему нынче в массовом общественном сознании надолго укрепилась не героическая станица Кущевская, а бандитское гнездовье «Кущевка», не достопочтимое Черкизово – приют художников и влюбленных, а страшенный «Черкизон», по сравнению с которым хитровские катакомбы, куда Гиляровский водил Станиславского, чтобы познакомить с московским дном, выглядят, как театральные подмостки, где доброжелательные оборванцы рассуждают о смысле жизни и высоком предназначении человечества.

Сунулся бы сегодня отважный репортер Владимир Алексеевич Гиляровский во владения близкого друга московского мэра? Страшно даже подумать, что бы было! Там ведь дна до сих пор не нашли. Правда, похоже, не сильно и искали.

А кому искать? Лужкову? Телевидение не удержалось и показало однажды всему белому свету невиданный пир по случаю открытия дворца на турецких берегах, где на золоте едят, из золота пьют, сидят на нем и даже им укрываются.

Сияющий, как Али-Баба, владелец «Черкизона» радовал друзей невиданными достижениями на берегах Сосенки и Серебрянки, сделавшими его долларовым мультимиллионером. Кого только не было на том пиру! Весь российский столичный бомонд отметился, от народных артистов до «артистов» из народа, и все – сгибаясь в почтении. Ну а в центре внимания опять Юрий Михайлович, уже без декорации, то бишь кепки, во фрачной паре, при бабочке, распираемый от восторга за успехи драгоценного друга.

– Тельман! – с ударением на последнем слоге исступленно, на все просторное, как зал имени Чайковского, мраморно-парчовое великолепие кричал мэр, поверженный вызывающей роскошью парадного банкетного пространства. – Ты наш друг! Мы гордимся тобой! Ты пример для нас всех!..

Ничего не скажешь, хорош пример, особенно для обитателей дремучих московских «хрущеб», где в бедности и болезнях дожидаются конца жизни вчерашние стахановцы и ударники коммунистического труда, перевыполнявшие бесчисленные пятилетки, но так и не дождавшиеся обещанного коммунизма…

Четырехлетнее президентство Совмена прошло без особой народной радости, поэтому и расставание стало без выраженной печали. Говорят, Лужков предложил другу должность, но тот отказался и уехал доживать в спокойную и надёжную Швейцарию, куда, судя по всему, перекачал накопления, добытые, в отличие от многих (если не всех), непосильным созидательным трудом. Я говорю об этом без всякой иронии, поскольку Хазрет Меджидович пришёл к своему материальному успеху через многолетнюю работу в невероятно трудных условиях Крайнего Севера.

Когда эталонный ныне олигарх, владелец «Челси» и флотилии эксклюзивных яхт, чукотский «благодетель», ещё жарил шашлыки своему покровителю, лейб-жулику Березовскому (БАБу), Совмен на той же Чукотке, стоя по щиколотку в студеной воде, долбил шурфы в вечной мерзлоте, где кроме самородков только мамонты сохраняются в приличном виде, да и то как умершие особи.

Материальное благополучие пришло к нему не в результате приватизационных махинаций и изобретательного жульничества, на которые большущим мастером был БАБ (все-таки не простой проходимец, а член-корреспондент Академии наук), ныне, как крыса Шушара, скрывающийся в туманах Альбиона, в страхе ожидая от подельников окиси таллия или полония 210-го, хотя могут и ледорубом…

Имущественное благополучие господина Совмена – результат продуктивной и, скажем прямо, талантливой предпринимательской деятельности. А какой ещё, если сам Косыгин в суровое госплановское время отметил его, как бы сказали сегодня, эксклюзивно, причём в ряду с Гагариным. Будь все такие бизнесмены, цвела и пахла бы страна родная, да вот не получается! Не получается построить у нас «рыночную» гармонию даже на такой компактной территории как благословенная Республика Адыгея. Почему – догадываюсь, но от рассуждений на эту тему пока уклонюсь. Как говорил Петя Ручечник (помните сей любопытный персонаж из культового романа «Место встречи изменить нельзя»?): здоровее буду!..

Душевный уют

Давно замечено, что даже достойным людям (а Совмен, несомненно, достойный) огромные личные состояния не приносят ожидаемого житейского спокойствия, а уж тем более душевной уютности. Жизнь, окольцованная телохранителями, превращается в тягость, в огромную психологическую нагрузку, ибо страшно за себя, за близких, прежде всего за детей.

Особенно сейчас, в эпоху имущественного расслоения, когда большая часть гражданского общества, глядя в полупустую тарелку, наливается голодной завистливой злобой. Хотя, если честно, так было всегда, даже в «счастливое» советское время. Как-то преуспевающий и известный всей стране эстрадный кумир Леонид Осипович Утесов возмущенно жаловался поэту Михаилу Светлову:

– Представляешь, Мишенька, купил «Волгу». Посмотри, какая красавица! Выхожу после концерта, а на крыле гвоздем, – негодующий певец поднял палец, показывая размеры гвоздя, – нацарапано: «х…й». Ну, не твари?!

Мудрый Светлов усмехнулся и, нахмурив лоб, ответил:

– А чего ты хочешь, Леня?! У тебя «Волга», а у него только гвоздь…

Я часто задумываюсь над понятием «душевный комфорт», считая его единственно верным мерилом качества человеческой жизни. Есть люди, которые в поисках смысла жизни вдруг срывают с себя бриллиантовые «Ролексы», плюют в этрусские антикварные вазы, расставленные в личных покоях, бросают писающих мальчиков в мраморных нужниках и, натянув простые холщовые одежды, уходят из дворцов, от балдахинов над просторной кроватью, коллекционного фарфора, утки по-пекински и, бросив на обочине «Бентли», бредут глухим бездорожьем в поисках душевного выздоровления.

Немного, конечно, но случаи такие бывают, даже сейчас, когда за деньги запросто могут угробить кого угодно, а за большие деньги, не дрогнув, задушат младенца, наступив сапогом на горло…

Однажды дорога занесла меня на север вятских лесов, на берега реки Великой. Громко сказано о речушке чуть больше лесного ручья, тихо струящейся сквозь гулкие северные граниты, раскрашенные серо-зелёными мхами. Но есть в ней, в речушке этой, величайшая тайна – температура воды зимой и летом одинакова – десять градусов. Вокруг исполинские сосновые леса, я такие видел только на полотнах великого русского берендея Ивана Шишкина. Зайдите в Третьяковку, найдите картину «Строевой лес в Вятской губернии», писанную полтора века назад, и поймете, почему многие годы художник пел песню русскому лесу, а вятскому особо. Говорят, здесь, на Великой, Шишкин больше месяца ходил буреломными лесами, пытаясь разгадать тайну, что вот уже сотни лет влечет сюда людей, чтобы окунуться в волшебные воды Великой, очищающей тело, а опять же главное – душу.

Рядом под стать огромная церковь, построенная ещё во времена Ивана Грозного, и небольшой монастырь. Сейчас в нем живет десяток монахов. С одним я разговорился. Короткая осень угасала, и братья спешили запастись дровами, укладывая их каким-то странным способом, выстраивая поленницу в виде большой закрученной спирали. Я спросил одного: почему так? Тяжело разогнувшись, он объяснил, что зимой снега достигают крыш, и тогда дрова выбирают, двигаясь по узкому коридору меж двухметровых сугробов. Способ этот называется шатровым, придуман Бог знает когда, и лучшего пока нет. Дров нужно много – морозы тут нередко под сорок, поэтому исполинские печи в храме не затухают с начала октября и по середину апреля.

Мне стало интересно, что же все-таки движет человеком, чтобы столь жертвенно расстаться с мирским и вот так самоотреченно ворочать бревна в лесной глухомани, вместо того, чтобы радоваться жизни во всех ее увлекательных современных проявлениях.

Монах внимательно меня слушал, задумчиво подымая глаза к сосновым кронам, закрывавшим полнеба, слабо улыбался в жидкую бородку и молчал. Он был сравнительно молод, от силы лет тридцать пять – сорок (оказалось, моложе – тридцать два года), щупл телом, руки, я заметил, когда он снял грубые рукавицы, тонкокостные, нервные, с длинными худыми пальцами, как у пианиста.

– Я и есть пианист! – ответил, наконец, и тут же поправился: – В той жизни был пианистом. А здесь, как видите, черный монах.

На мои осторожные расспросы кротко улыбался и почти ничего не отвечал, заметив деликатно, что им запрещено рассказывать о «той жизни», но проводить до церкви предложил сам и вдруг при прощании сказал:

– Вообще я из Москвы! Жил в «высотке» на Котельничной набережной, родители из мира кино. Закончил консерваторию, довольно успешно концертировал, пару раз достиг даже лауреатства… А потом все обрыдло. Причем как-то сразу – суета, лицемерие, вранье, алчность, распутство… С утра до вечера!.. Люди, сами того не ведая, искушениями себя калечат! О Боге вспоминают, когда что-то надо!.. А здесь хорошо, покойно… Вот скоро придет зима, и останется одна тропа – к храму… Храни вас Господь! – он повернулся и быстро пошёл туда, где черные братья, встав в цепочку, передавали друг другу увесистые чурбаки, остро пахнущие свежеколотой сосновой корой. Он спешил, худой, чуть сутулый, в темных печальных одеждах, хрупкий, ищущий в этих местах свое представление о человеческом счастье…

Знал я ещё одну монашку, правда, из мира кино – Ольгу Гобзеву. В семидесятые годы она предстала кинозрителям ослепительной красавицей в модном тогда мини. Природа благоволила ей с рождения. Очаровательная юная москвичка обращала внимание до такой степени, что великий Бабочкин (тот самый, который играл Чапаева), набиравший курс во ВГИК, из толпы страждущих сразу выделил темноволосую девушку с огромными мечтательными глазами.

Уже на первом курсе ее прямо «под белы руки» привели на съемочную площадку – наконец в нашем кино появится своя, советская Клаудио Кардинале! Эпизоды с ней вставляли в картины, как праздничные открытки, зная, что девушка обязательно полюбится, независимо от роли запомнится главным – утонченной красотой. Надо сказать, что к этому времени кинозритель уже подустал от бойких доярок, энергичных сварщиц, станочниц в замасленных комбинезонах и неудержимых в напоре комсомольских активисток. Очень хотелось иметь свою Джульетту, а Оля Гобзева более чем кто подходила на эту и другие подобные роли.

Казалось, свет съёмочных юпитеров ярче и ярче будет разгораться над её очаровательной головкой. И вдруг гром среди ясного неба – многообещающая Ольга Гобзева ушла в монастырь!

Я увидел ее на одном из кинофестивалей, закутанную во все черное, голова с нескрываемой сединой обтянута платком, взгляд кроткий, улыбка грустная. Церковь в порядке исключения разрешила ей посещение кинофестивалей, но, видимо, с определёнными целями и строгими наставлениями. Сестра Ольга, уже чёрная монашка, всегда была там как бы в стороне, почти ни с кем не общалась, особенно с кинематографической тусовкой, привычно оттягивающейся до рассвета на шумных «междусобойчиках». Разные слухи ходили о причинах её ухода от мирского. Несчастная любовь, прежде всего, но, по-моему, точнее всего причину определил тот самый чёрный брат, что из вятских лесов, – обрыдло!

Морозовское сукно

Есть примеры похуже. 13 мая 1905 года Европу оглушила весть, стремительно разлетевшаяся с Лазурного берега. В Каннах, в собственной роскошной вилле с фонтанами и павлинами, покончил с собой крупнейший богач российской империи, сорокатрехлетний Савва Тимофеевич Морозов, промышленник мирового уровня. Ткани производства его фабрик носила половина России, причём сам он был продолжателем делового морозовского рода уже в четвертом поколении.

Ещё на заре девятнадцатого века его дед, тоже Савва и тоже Морозов, крепостной ткач из мастерских Кононова, не без труда выкупился и основал небольшое шёлковое производство, выросшее впоследствии в широко известную компанию «Товарищество Никольской мануфактуры Саввы Морозова, сына и Ко».

Мануфактурой, что переводится с латинского как ручные изготовления (поскольку в годы оные ткани плелись руками), по привычке называлось все, что впоследствии разбрелось на шёлк, ситец, шевиот, бостон, коверкот, пан-бархат, креп-жоржет и даже драп. Гоголевский Акакий Акакиевич как раз из морозовской мануфактуры «строил» свою драгоценную шинель, то есть из ткани тончайшей шерсти, которую уже тогда определяли всем понятным словосочетанием – «морозовское сукно».

Из такого же добротного материала чеховский портной Меркулов, герой рассказа «Капитанский мундир», шил парадные одежды и на Их Превосходительство гофмейстера графа Андрея Семеновича Вонляровского, и на барона Шпуцеля Эдуарда Карлыча, и на консула персидского, и на поручика Зембулатова, и даже на их Благородие, вечно пьяного капитана Урчаева, который «в благодарность» за новый мундир из выборного морозовского сукна, как и положено в угнетаемые времена, огрел бедного Меркулова бильярдным кием по спине.

И вот такой человек, одевавший всю Российскую империю, от гимназистов до членов императорской фамилии, зачем-то полез в петлю. Правда, если разобраться более предметно, то некоторые основания для рокового решения у Саввы Тимофеевича были, поскольку вел он себя не совсем адекватно для предпринимателя такого масштаба, вольнодумствовал, дружил с марксистами, более того, помогал им крупными суммами.

Он вообще был человеком широкой души, к тому же прекрасно образованным. Закончил с отличием Московский университет по химическому факультету, был бесконечно влюблен в театр, особенно Московский Художественный. Знаменитое по сию пору здание в Камергерском переулке куплено им, удобно перестроено и подарено МХАТу. Можно с уверенностью сказать, что без морозовских денег театральный эксперимент Станиславского и Немировича-Данченко остался бы теоретической мечтой, а Малый театр, как утверждают специалисты, «не открылся бы, а если бы открылся, то никогда бы не выжил».

Правда, существует современная и, как считается, более уточненная версия, чем просто бескорыстное меценатство. Оказывается, щедрость крупнейшего русского богача имеет более романтичное объяснение, чем стремление к политическому переустройству России под руководством Ульянова-Ленина, как впоследствии трактовалось в советской прессе.

Савва Тимофеевич бесконечно был влюблен в актрису Малого театра Марию Андрееву, которую Владимир Ильич Ленин почему-то называл «товарищ Феномен». А Ленин просто так ничего не говорил, а уж тем более не делал, во все вкладывал глубокий смысловой подтекст. Так вот, сегодня существует мнение, что роман с Морозовым был партийным заданием искусительной Маши, с которым она успешно справилась и «раскрутила» потерявшего голову миллионера, как бы сказали нынче, на «самашедшие бабки».

Можно себе представить, что почувствовал влюбленный Савва, узнав вдруг, что очаровательная Машенька талантливо играет не только на сцене, в частности, в пьесе Горького «На дне», но и в жизни, и между пылкими уверениями в вечной верности ему регулярно спит с «великим пролетарским писателем». А тот тоже, гусь славный, при встречах с меценатом всегда душевно тряс руку.

– Голубчик вы наш, – рокотал в прокуренные усы, – где найти слова признания за ваше доброе и чистое сердце?!

От степени такого цинизма повеситься, конечно, можно, особенно столь тонкому и увлеченному человеку как Савва Морозов. Но в последнее время появилась и другая версия этой истории. Будто Савву, выдурив у него под «Машку» стотысячный транш на поддержку бомбистов, угробил Леонид Красин (в довоенное советское время широко известный как ледокол), большевик с подпольным стажем, боевик, которому кого-то прикончить, что в табакерку чихнуть.

Но лично я думаю, это плетут со зла к большевизму вообще, а к Красину в частности. Вон недавно новый ледокол, опять его имени, снова вызволял из ледового плена в Охотском море какие-то зазевавшиеся суда.

История с Андреевой просто стала последней каплей в этом «сучьем» мире, где нет, не было и не будет ничего святого, – сломался Савва!

А Андреева с Горьким после этой трагедии с комфортом покатили по Европе, потом первоклассной пароходной каютой – в США (не исключено, что на деньги того же Морозова). Цель – вроде политическая иммиграция, но много позже, сразу после смерти Горького, большевики признались, что Марию Андрееву Ленин не зря называл «Феноменом» – под этой кличкой она числилась в агентурном досье и, как утверждает БСЭ (Большая советская энциклопедия), «по поручению ЦК ВКП (б) сопровождала Горького для сбора средств революционному подполью».

Маша вообще была личностью весьма затуманенной. Никто толком и не знал, например, какая у неё настоящая фамилия – то ли Андреева, то ли Юрковская, то ли Желебужская? Если в США она прибыла секретарем и помощником Алексея Максимовича, то уезжала уже в качестве жены. В такой роли она потом осела рядом с Горьким на острове Капри, где супруги прожили несколько плодотворных лет. Жили бы припеваючи дальше, да Ленин, специально приехав на Капри, не позволил…

Там, на лучезарном острове, Мария Федоровна старалась забыть грустную историю с Морозовым, да и другие подобные истории, которых у неё, видимо, было немало. Но когда потребовалось, ей напомнили, кто она такая есть, – словом «Феномен».

Поэтому последняя «грусть» уже связана с самим Алексеем Максимовичем. Однажды, уже в разгар торжества советской власти, захворавшего писателя навестили Сталин с Молотовым. Зная слабость Горького к сладкому, привезли в подарок красиво оформленную коробку шоколадных конфет отечественного производства, кстати, той самой фабрики, перед окнами которой неутомимый Зураб водрузил впоследствии в качестве корабельного паруса фигуру медного Петра, как известно, предпочитавшего горькое сладкому…

Вообще, в сталинских зловещих технологиях коробки шоколадных конфет играли не последнюю роль. Через два года после смерти Горького именно вождь посоветовал Павлу Судоплатову, известному деятелю советской разведки, использовать коробку конфет для ликвидации Коновальца, ненавидимого большевиками лидера украинских националистов (Коновалец, на беду, тоже любил шоколадные сладости).

Тогда устройство изготовил «русский Левша», он же сотрудник научно-технического отдела НКВД Тимашков, хитро замаскировав в конфетную коробку взрывной механизм, с помощью которого вылетала бритвенно заточенная тончайшая пластина. Ею и срезало Коновальцу «буйну голову», после того как Судоплатов, выступавший в роли связного ОУНа, вручил ему в роттердамском ресторане «Атланта» подарок производства харьковской кондитерской фабрики. Московскую коробку Коновалец не взял бы ни под каким видом, поскольку всех «москалей» люто ненавидел.

Что любопытно, великий человеколюб Иосиф Виссарионович предупредил Судоплатова, что если при «акте» пострадает хоть один человек, партия спросит с него очень строго. Степень сталинских «строгостей» все хорошо знали, поэтому когда на глазах у всех голова Коновальца отделилась от туловища и улетела в открытое окно прямо на крышу соседнего дома, посетителей «Атланты» постигло только полуобморочное состояние. Что и говорить, дела такие делать умели!..

Однако вернемся во дворец миллионера Рябушинского, где советское правительство определило на местожительство великого пролетарского писателя с чадами и домочадцами.

Вожди тепло приветствовали больного классика, строго взглянули на растерянных врачей, а затем сочувственно и ласково погрузились в неторопливую беседу. Горничные неслышно накрыли чайный стол, а к чаю лично Сталин раскрыл подарочную коробку, подчеркнув, что в стране налажена прекрасная кондитерская промышленность, и фабрика «Красный Октябрь» выпускает вот такое чудо!

Гости предпочли с лимоном, правда, добавив в ароматный грузинский чай по ложечке армянского коньяка, а Горький почтил вниманием сталинский подарок, в охотку съев аж три пахнущих вишневым ликером конфеты.

– Действительно, чудо! – лицо Алексея Максимовича озарила знаменитая лучезарная улыбка, так нравившаяся советским пионерам и комсомольцам.

На следующий день все газеты на первых полосах сообщили о встрече руководителей партии и правительства с Горьким, где обсуждались вопросы советской литературы. Были отмечены ее огромные заслуги под руководством великого пролетарского писателя в деле укрепления коммунистических идей в широких слоях трудящихся масс.

Все бы хорошо, да вот после того визита корифей занемог не на шутку и, несмотря на паническую врачебную суету (консилиумы-расконсилиумы), ночью впал в кому, а к утру взял и помер.

Было это теплым, умиротворенным московским летом, 18 июня 1936 года, как раз в самый разгар «большого террора». Года за полтора до этого в коридоре Смольного застрелили Сергея Мироновича Кирова, руководителя Ленинграда, подающего большие надежды молодого, но уже видного партийца. Кто убил, было ясно сразу – «враги народа», сколоченные в тайную антисоветскую организацию.

Только через шестьдесят лет отсидевший свои 15 лет, полуослепший в одиночке Владимирского централа генерал разведки Павел Судоплатов написал, что никакие не враги, а ревнивый муж расквитался за измену жены с выдающимся трибуном и лидером ленинградских коммунистов.

Сергей Миронович был ещё тот «топтун», не пропускал ни одной юбки! Не снимая сапог, мог делать «эти дела». На сапоги просто времени не хватало, очень занят был заботой о пролетариате.

И вот, пока страна, не жалея сил, боролась с «врагами», Алексей Максимович, несмотря на крылатый афоризм собственного сочинения «Если враг не сдается, его уничтожают!», не во всем оказался последователен. Он высказался так после восторженных впечатлений от посещения гигантской стройки Беломоро-Балтийского канала, воодушевленный энтузиазмом бодрых толп специально подготовленных зеков, весело машущих кайлом. После этого с одобрением отнесся и к лагерной перековке «социально вредных элементов», поддержав, однако, вышеупомянутым афоризмом безоговорочное уничтожение «социально опасных», то есть открытых «врагов народа», вроде тех, что убили Кирова.

И вдруг – на тебе, вступается за неразоружившихся недругов советской власти, скрывающих истинные намерения под личиной видных деятелей науки и культуры. Пишет в Политбюро, звонит по кремлевской «вертушке», домогается личного приема, беспрерывно хлопочет. И за кого? За агентов международного империализма! Надоел, старый хрен, хуже горькой редьки! Мешает к тому же… Так в 68 лет (для классика мировой литературы возраст расцвета) «буревестник революции» тихо угас, сложил, так сказать, «крылья».

Боже, что тут началось! Хоронили всей страной, три номера «Правды» до отказа заполнены соболезнованиями, все Политбюро во главе с вождем встало у гроба, а потом урну с прахом несли на собственных плечах от колонного зала до Кремлевской стены, а это почти полкилометра. Орудия грохотали… У нас вообще национальное развлечение – любить после смерти.

Да, чуть не забыл! Мария Федоровна Андреева благополучно дожила до глубокой старости, скончавшись в 85 лет, за неделю до Нового, 1954 года (Сталина пережила), почитаемая как заслуженный ветеран партии с подпольным стажем. Последние двадцать лет занимала пост директора Московского дома ученых. Свой орден Ленина не снимала с груди никогда. Феноменальная была женщина, причём во всех проявлениях, и в актерстве тоже. Ирину, между прочим, в «Трех сестрах» играла, да так, что Чехов пошёл за кулисы, чтобы выразить признание…

Копаясь в книгах о прошлом и открывшихся архивах, я не перестаю удивляться людям ушедшей эпохи. Все-таки не было у них нынешней всесокрушающей алчности. Поедали, конечно, друг друга со вкусом, но в основном за идею, причём с какой-то обреченной самоотрешенностью. Я прочел как-то письмо Наума Эйтингона, знаменитого «генерала Котова», организатора и руководителя физической ликвидации Троцкого.

Письмо из Бутырской тюрьмы адресовано Хрущёву и датировано 25 февраля 1955 года, то есть через два года после смерти Сталина.

Хрущёв уже стал безоговорочным хозяином СССР и с каждым днем набирал силу, особенно после сенсационного доклада перед закрытием ХХ съезда партии, разоблачающего сталинские репрессии. Со слов Хрущёва было ясно – социалистическая система прекрасна, но ее сильно подпортил Сталин, которого из нашей замечательной истории надо немедленно выкинуть и забыть как страшный сон.

Так вот письмо из Бутырки Эйтингона, видного советского разведчика, который сидит уже два года (осужден ещё при Сталине), за что – слабо понимает, несмотря на выдающиеся агентурные качества:

«Центральному Комитету Коммунистической партии. (все почтительно, с заглавной буквы – В.Р.). Выражаю мою большую благодарность за ту хорошую, честную, полную интереса и смысла жизнь, которую я прожил, и за оказываемое мне доверие, которое я всегда старался оправдать.

Если поможете моим маленьким детям и близким – спасибо.

За то, что Вас побеспокоил – простите.

Прощайте.

Эйтингон.
25 февраля 1955 г.
Москва, Бутырская тюрьма, камера 195»

К Эйтингону в тюрьме относились уважительно – наслышаны были о его заслугах перед Родиной, поэтому полковник Колтунов, зам. нач. тюрьмы, под грифами «Только лично» и «Совершенно секретно» незамедлительно отправил письмо в секретариат Хрущёва.

Через месяц депешу доложили новому «хозяину» (которому, кстати, в то время лишь размышлялось о целесообразности своего разоблачительного антисталинского доклада). Прочел письмо и Суслов, уже примеряющий рясу «серого кардинала».

Результат – ноль! Так, без всякой помощи детям и близким, сидел до упора в той же Владимирской особо важной «тюряге» заслуженный-презаслуженный бессребреник «генерал Котов», а в действительности генерал-майор внешней разведки Наум Исакович Эйтингон, кавалер семи боевых орденов, помимо всего, ещё и один из активных участников «атомного проекта».

– Это когда разведчики «на блюдечке с голубой каемочкой» притащили нашим ядерщикам ворох секретной американской документации по взрывным устройствам особой мощности, а проще говоря, атомной бомбе, – рассказывал мне в Воронеже сын опального генерала профессор Владимир Наумович Эйтингон, декан экономического факультета. – Так и отбыл отец свои 15 лет. А потом, после реабилитации (уже при Брежневе), получил во искупление однокомнатную «хрущебу» в самом хулиганском микрорайоне Москвы, где и дожил до смерти… Но честью, однако, ни разу не поступился! – добавил сын с твёрдостью в голосе.

Когда на Кубе в 1978 году умер Рамон Меркадер, отсидевший в Мексике 20 лет за убийство Троцкого, его жена Рокелия Мендоса пожелала похоронить мужа в Москве. Комитет госбезопасности, по ведомству которого Меркадер проходил всю сознательную жизнь, так и не назвав мексиканским тюремщикам своего настоящего имени, не в силах был отказать в праве погребения на территории России одного из самых заслуженных своих агентов и принял решение сделать это тайно.

Тайно доставить тело с Кубы и захоронить его без всяких почестей, в узком семейном кругу. Ну а какой семейный круг может быть у человека, отсидевшего в одиночке практически треть жизни – сам-друг да безутешная вдова.

Тогда ничего не понимающая Рокелия кинулась к московским друзьям покойного, но нашла только Эйтингона. Несмотря на вкрадчивые рекомендации с Лубянки, он таки пришёл, мало того – во всех боевых наградах (которые до этого никогда не носил). Более того, сказал прощальную речь, подчеркнув силу идей, ради которых лучшие люди шли на Голгофу:

– Один из них – Герой Советского Союза Рамон Меркадер, который сегодня здесь, на Кунцевском кладбище, заканчивает свой многотрудный земной путь…

Кагэбешники, привычно сидя за каждым кустом и камнем, таки добились, чтобы на могиле самого известного советского боевика стоял более чем скромный памятник с нелепой надписью – «Лопес Рамон Иванович, Герой Советского Союза». Шоб никто не догадался!

Так маскировали тайну, известную даже кладбищенским собакам. Вели себя как последние идиоты! Впрочем, делали так всегда и результат получили в итоге, как и положено, соответствующий. А какой он ещё может быть, если в стране, где при жизни всего лишь трех поколений трижды менялось государственное устройство? И какая у такого государства может быть безопасность, если за одно и то же сначала награждают, а потом сажают или, наоборот, сначала сажают, а потом награждают?..

Зуб золотой

Я более чем уверен, что даже после известных потрясений ждать от мадам Батуриной ухода в монастырь или от Юрия Михайловича (не дай Господь, конечно!) повторения судьбы «бедного Саввы» – не стоит. Не те человеческие типажи, а главное – не те времена!

Отринув в августе 1991 года эпоху «победившего социализма» и отряхнув с ног его прах за одну ночь, в виде каких-никаких, но морально-нравственных ценностей, мы тут же получили орущие неуправляемые толпы (тогда ещё от восторга), вселенский раздрай, неукротимую говорильню снова о «сброшенных цепях». Все это сопровождалось неконтролируемым воровством, безудержным пьянством, массовым бездельем, обманутыми вкладчиками, полчищами проституток из Содружества Независимых Государств, ещё большим количеством «челноков» из бывших ударников комтруда и стахановцев, бандитизмом на телеэкране и ещё более убедительным в жизни, ну и тягой к массовому переименованию, больше всего там, где все и заваривалось – в Москве.

Ну скажите, какая разница для обывателя, где его ночью огреют бейсбольной битой: на улице Степана Разина или на Варварке, на Красной Пресне или просто на Пресне? Но это стало навязчивой руководящей идеей – вот переименуем все, тогда на старой закваске новое и поднимется!

Я думаю, нет ни одного мэра на планете, чтобы при нем, как при Лужкове, произошло столь тотальное переименование всего, на что падает взгляд. Это сколько же надо денег ухлопать (а где их «хлопают», там обязательно крадут), чтобы перелицевать одни таблички на другие, а потом долго объяснять непонятливым, что ржавый речной пароход «Юрий Долгорукий» ещё вчера назывался «Маяковский», а строился лет пятьдесят назад как «Лазарь Каганович».

Не прошло и одной пятилетки, как по разоренным странам Содружества (СНГ) понеслись слухи о «сказочном острове Буяне, царстве славного Салтана». Войдя в роль столичного монарха, Юрий Михайлович, естественно, стал слушать только самого себя. Ну, может быть, ещё «лебедь белую» – Елену Прекрасную, и превратил «желанную страну» в город перевернутых «стаканов» с нелепыми башенками над ними, чердачными светелками непонятного предназначения да шпилями, очевидно, для золотых петушков. Любой петушок обезумел бы от увиденного и от собственного оглушительного кукареканья тут же околел.

На этот раз «иноземное» нашествие на Москву происходило при широко распахнутых воротах, очень скоро превратив столицу во вселенский «проходной двор», средоточие мыслимых и немыслимых пороков, от стреляющих по гражданам пьяных майоров милиции до крупнейшего в мире потребителя тяжелых наркотиков.

Лужков образца 1993 года и Лужков 2003 года – совершенно разные люди. Тот – умелый трудяга, исполнительный дворецкий при «ельцинской» семье, разумный при выборе цели, уравновешенный при ее достижении. Этот – неуправляемый благодетель, живущий по законам «личного острова» в океане бедности. На острове «белка песенки поет и орешки все грызет». А «орешки», естественно, «не простые, все скорлупки золотые», «ядра», само собой, «чистый изумруд». Все в семью, правда, на этот раз уже собственную.

Показные благодетели на государственных постах – очень опасные для общества люди. Они живут, а главное – руководят народными массами по понятиям, которые изобретают сами, или по их указаниям эти правила строчат усердные подхалимы.

Взял, например, «царь Салтан» и подарил городу N стоквартирный дом. Заметьте, не шубу со своего плеча, а большой жилой дом, причём даже не на содержимое «орешков», что нагрызла ему старательная белка, а на средства московского бюджета. Тогда почему дом позиционируется как подарок мэра? Потому, что градоначальнику такого уровня выгоднее всего смотреться как размашистому меценату, доброму благодетелю, неутомимому заботнику, к стопам которого не хило припасть и народному артисту, чтобы потом с придыханием рассказывать по телевизору, насколько начальствующий благодетель прост, обаятелен и доступен. Не то, что эти протокольные рожи «из новых», у которых и унитаз с автоматом Калашникова. А это наш, простой замоскворецкий парень! Помните, как про него задушевно пел Марк Бернес: «Паренек с московскою гитарою и девчушка в мамином платке, бродят дружной парою, неразлучной парою» и так далее?..

«Господи! Каким был простым, таким и остался!» – причитают бывшие девчушки «в мамином платке», уютные московские старушки, отбарабанившие лет этак сорок на каком-нибудь «Серпе-Молоте» и получившие от мэра к грошовой пенсии грошовую прибавку. В других городах и этого нет!

Юрий Михайлович в образе «замоскворецкого парня» и «народного градоначальника» любил общаться с народом по собственному телеканалу, непременно превращая это действие в крупное событие. Зрители, естественно, подобранные и заранее расставленные в ударных местах, выражали мэру горячее признание за все: за заботу, надежду, за то, что не покинет их никогда и не оставит без своей милости. Юрий Михайлович, конечно, обещал…

Особенно живописно выглядел при нем ведущий телепередачи, этакий услужливый малый с повадками профессионального угодника, совсем как завидовский загонщик. Что бы при этом ни говорил градоначальник, все воспринималось как изумленное откровение, после которого аплодисменты звучали уважительной реакцией благодарных подданных «короля».

Это было естественно, потому как де-факто Москва давно называлась городом имени Лужкова. А чего мелочиться, уже везде и всюду, всуе и всерьез говорили: «лужковская Москва». Был же Московский метрополитен имени Кагановича, тогдашнего хозяина столицы. А почему сейчас нельзя? Тот тоже что хотел, то и творил. Взял и храм Христа Спасителя снес, до собора Василия Блаженного добирался. И развалил бы, да война помешала…

Рано или поздно, но любая фантасмагория завершается. Эта закончилась поздно. Спасибо Президенту, умело уложившему невиданную, ну просто чудовищную столичную коррупцию в лаконичную фразу: «За утрату доверия». И на том спасибо!

О таких деятелях как Юрий Михайлович Лужков впоследствии говорят плохо или ничего. Я думаю, за чередой новых забот и потрясений о нем скоро забудут, а если и вспомнят, то опять же через красноречивый бренд – знаменитую кепку, самый распространенный в ту пору головной убор российского чиновничества, выполнявший исключительно маскировочные функции.

А зуб? А зуб остался, такой же золотой, по-прежнему острый и ненасытный. Как пасть египетской акулы…