Страна контрастов. Мемуары разработчика ядерного оружия СССР. Детство и юность (Анатолий Галущенко)

Из истории рудника

Мои детские годы и годы учёбы вплоть до окончания средней школы и поступления в Днепропетровский госуниверситет в 1959 году прошли в доме на Трудовском руднике.

По страницам Википедии

Во второй половине XIX века помещица Любовь Карпова приобрела у жены коллежского секретаря, Елизаветы Мизко, имение Трудовое. Центральная усадьба имения располагалась на территории нынешней Марьинской школы-интерната. В 1873 г. внук помещицы, Петр Карпов, закладывает между реками Лозовая и Осыковая, на территории нынешних Трудовских, шурфы первых шахт будущего Вознесенского рудника. Карпов скончался 28 октября 1903 г. Его могила находилась в районе нынешних прудов-отстойников в начале ул. Марка Озёрного (до настоящего времени не сохранилась). В 1905 г. был заложен новый Трудовской рудник, принадлежавший дочери П. Карпова Вере Пестеревой. В состав рудника в разное время входили шахты №5—12, №20—6, №11-бис. В 1924 г. на базе Вознесенского и Трудовского рудников было создано Петровское рудоуправление. В 1937 г. Трудовские рудники вошли в состав Петровского района г. Сталино. Во время оккупации города фашистами на Трудовских находился рабочий концлагерь для рядового и офицерского состава Красной армии. В 1939 г. началось строительство крупнейшей в СССР шахты №5-бис «Трудовская». Шахта была открыта в феврале 1941 г. Во время отступления советских войск – затоплена; оборудование демонтировано. Восстановлена в 1952 г.

Источник: https://ru.wikipedia.org

В память о Карповых почти ничего не осталось – одно-два каменных строения. В частности, двухэтажный особняк, в котором после революции размещалась неполная средняя школа №102, в которой и я учился. Для учебы здание было плохо приспособлено и школу переместили. Во второй половине ХХ века здание пришло в аварийное состояние, рухнули деревянные перекрытия крыши и дом стал заброшенным. В 90-х годах его перестроили в церковь.

Здание бывшего особняка Карповых – бывшей школы №102, ныне действующей церкви. Фото автора

Жители называют посёлок и Трудовской рудник, и просто Трудовские. В годы моего детства между Трудовскими и районным центром Петровкой было пять километров полевой дороги. Сейчас они практически слились. И когда в 2014—2015 годах были артобстрелы Трудовских, в СМИ сообщали об обстрелах Петровки.

На Трудовских рудниках была группа действующих шахт и терриконы выработанных, закрытых шахт. В моё время работали 5-я, 5-бис «Трудовская», 7-я, 11-я, 12-я шахты и 2-Щуровка. Вокруг 5-й, 5-бис «Трудовская», 7-й, 12-й шахт образовались посёлки. Шахта была центром не только трудовой, но и культурной жизни. При ней был клуб с библиотекой, сквером, танцплощадкой. В клубах регулярно показывали кинофильмы, работали кружки самодеятельности. Когда шахта прекращала работать, приходил в упадок посёлок рядом с ней, закрывался клуб. Клубы шахты №7 и №5-бис «Трудовская» размещались в практически одинаковых зданиях, построенных в одно время. На левом снимке показано здание клуба действующей шахты №5-бис «Трудовская» (сейчас шахта «Трудовская»), на правом снимке – вид развалин здания клуба бывшей шахты №7.

Фото автора

Базар на Трудовских

Центром, объединяющим шахтные посёлки, был базар с его многочисленными прилавками, ларьками и магазинчиками. У шахтёров заработки были гораздо выше, чем у колхозников, поэтому базар на Трудовских привлекал многочисленных продавцов сельскохозяйственных товаров и спекулянтов, торговавших в основном промышленными товарами.

Ещё в 50-е годы прилавки базара были установлены под открытым небом, на всей территории базара не было асфальта. В слякотную погоду, особенно весной и осенью, вся земля под ногами тысяч посетителей превращалась в жидкую кашу из грязи слоем в 10—15 сантиметров. Люди медленно двигались между прилавками, осторожно, не отрывая от твёрдой земли ноги под слоем грязи, чтобы не поскользнуться и не обрызгать грязью себя и рядом бредущего. Создавалось впечатление, что люди не идут, а тихо плывут по базару. Много было нищих в солдатских шинелях с медалями, на костылях или вообще без ног – людей, покалеченных в войну. Но торговля шла бойко.

На базаре было несколько рядов деревянных прилавков под открытым небом. Очень популярны были те, где торговали подсолнечным маслом и салом.

Доски прилавка под масло лоснились от насквозь пропитавшего их масла. Масло продавалось в розлив и в пол-литровых бутылках, заткнутых свёрнутой газетной бумагой или огрызками кукурузных початков, позже появились резиновые пробки. Покупатели очень тщательно и придирчиво выбирали масло. Оно не должно было быть мутным или прогорклым, иметь осадок (иначе при жарке будет сильно пениться). Свежее масло должно иметь хороший запах. Самый приятный аромат у масла из жареных семечек, поэтому первый вопрос покупателя продавцу – масло из жареных семечек?

Длинный прилавок был под продажу сала. Сало в семьях шахтёров широко использовалось в разном виде и для разных целей. В многообразии оно было и на прилавке, и, соответственно, по разной цене. Подороже было сало с мясными прослойками для «тормозков» (так называлась еда, которую шахтёры брали с собой для «перекуса» в шахте). Но самая высокая цена была у старого пожелтевшего сала. Потому что настоящий украинский борщ обязательно должен быть в конце варки заправлен растолчённым с чесноком старым салом.

Жизнеобеспечение жителей продуктами и товарами первой необходимости в основном осуществлялось через базар. В выходные дни все, кто только мог, шли за покупками. Улицы были заполнены людьми, идущими на базар или с базара.

«Египетские пирамиды» Донбасса

Если к Трудовским подъезжать с юга, со стороны степи, то с расстояния километров пяти—шести открывается на горизонте удивительная картина: в голубой дымке, как египетские пирамиды, высятся многочисленные терриконы, по местному – «кучи».

Терриконы образуются при извлечении породы из подземных горных выработок. За много лет на месте отвала вырастает огромная конусообразная «куча» – террикон высотой порядка ста метров. К вершине террикона проложена узкоколейка. Сверху установлена так называемая головка – шкив и опрокидывающее устройство. У основания террикона работает лебёдка подъёмника, которая канатом через шкив по узкоколейке поднимает на вершину вагонетку с породой. Вагонетка там опрокидывается, и огромные валуны породы с грохотом и подпрыгиванием обрушиваются вниз в сторону, противоположную той, на которой установлен подъёмник. При падении с большой высоты они приобретают такую кинетическую энергию, что раскатываются на десятки метров. По мере накопления породы на вершине опрокидывание вагонетки становится невозможным, тогда рельсовый путь наращивают и головку поднимают выше. Это очень тяжёлая и трудоёмкая работа. Позже стали применять и другую технологию: на вершину террикона прокладывают трубопровод для подачи воды и с помощью гидропушки под огромным давлением размывают накопившуюся породу. При этом террикон растёт не в вышину, а в ширину.

Мне как-то пришлось наблюдать за гидропушкой на терриконе шахты №12. От её работы в теле террикона образовался уступ с высотой стены около пяти метров из раскалённой докрасна породы. Дело в том, что порода содержит в своём составе не только инертные минералы, такие как известняк, песчаник и др., но и некоторое количество каменного угля, который самовозгорается внутри и разогревает породу докрасна.

Через несколько десятков лет геометрические параметры террикона становятся таковы, что технически или экономически его невозможно эксплуатировать. После этого процесс разложения породы продолжается – камни осыпаются, меняют цвет от светло-серого до красно-коричневого, замедляются внутренние процессы горения и газовыделения.

Лет через 40—50 на терриконе появляется растительность. Например, террикон шахты №5, который до середины 50-х годов был действующим, сейчас до самой вершины покрыт зарослями белой акации.

А для работы шахты образовывают новую «кучу». Поэтому нередко около старых шахт можно видеть по два—три террикона.

Терриконы местным жителям приносят и вред, и пользу. Какой вред? Они существенно портят экологию. В процессе горения выделяется газ с далеко не ароматным специфическим запахом. Ветра-суховеи, которые нередки на Трудовских, подхватывают с терриконов красноватую пыль и довольно больно секут лицо.

Террикон бывшей шахты №5. 2008 год. Фото автора

Большую опасность представляли огромные валуны породы, несущиеся по склону террикона после опрокидывания вагонетки на его вершине. Когда я учился в начальной школе, дорога туда и обратно проходила по подножию террикона шахты №5. И вот первоклашка, подойдя к террикону (в то время не принято было взрослым провожать и тем более отвозить малышей в школу), должен был безошибочно оценить, успеет ли он пробежать метров 150 в безопасное место до того, как вагонетка доедет до головки террикона и из неё полетят камни?

У подножия террикона шахты №5 находилось множество маленьких глинобитных халуп бедного люда. Это место называлось «ворстрой», то ли потому, что незаконно построены домики, то ли потому, что ворья там было много, – точно не знаю. «Ворстрой» образовался давно, до войны, когда террикон был далеко. Позже рядом со старым начал расти новый террикон, который подступил к самым домикам «ворстроя». У жителей другого жилья не было, они вынуждены были из летящих к ним камней выкладывать у своих домов высокие заградительные стены. Битва эта кончилась тем, что власти ликвидировали «ворстрой», а людей переселили в нормальное жильё. А случилось это в начале 60-х, после того, как взорвался террикон шахты №7. Были человеческие жертвы, огромная масса выброшенной взрывом породы засыпала железную дорогу к шахте №5-бис.

Какая польза от терриконов? Сейчас не знаю, а в тяжёлое послевоенное время польза была, и для многих людей – весьма существенная.

Террикон был источником различных материалов. На нем выбирали камни из неразлагающихся со временем пород для строительства фундамента домов. Так делал и мой отец, и многие другие.

Вместе с породой на террикон попадало немного угля и деревянных стоек (столбики примерно метр двадцать длиной и 10 сантиметров диаметром), которые использовались в качестве крепи в шахтных выработках. Люди поднимались на террикон и ждали в безопасной зоне момента выброса породы с вагонетки. Как только камни пролетали, быстро пробирались на то место, куда падала порода, выискивали и подбирали кто куски угля в мешок, кто стойки. При этом нужно было не прозевать и успеть ретироваться до следующего выброса породы. Собранные стойки использовали при строительстве домов, сараев или продавали. Угля для собственных нужд было достаточно – шахта снабжала семьи своих работников. Собранный на терриконе уголь предназначался в основном для продажи сельчанам. Подводу угля продавали за 110 рублей. В то время килограмм мяса стоил примерно 2 рубля, следовательно, на 110 рублей можно было купить примерно 55 килограммов мяса. Если сейчас цена килограмма мяса 350 рублей, получается, что прежние 110 рублей эквивалентны нынешним российским примерно 19000. Не так уж много, если принять во внимание, сколько и какого труда стоила эта подвода угля.

Однажды летом, в конце 50-х годов должен был приехать на Трудовские председатель Президиума Верховного Совета СССР Н. В. Подгорный. Началась лихорадочная подготовка – как обычно, по пути его следования убирали мусор, красили заборы. Трудней всего было решить проблему приведения в порядок двадцати километров дороги от центра Донецка до Трудовских. Дорога была совершенно разбита, сплошные ямы и ухабы. Для выполнения нормального ремонта не было ни времени, ни средств. И тогда решили всю дорогу, с колдобинами вместе, покрыть слоем породы со старого террикона шахты №12. Перевезли породу на дорогу, разровняли бульдозерами, укатали катками. Получилась ровная дорога с красно-коричневым покрытием. К приезду большого начальника успели! Но он не приехал. Через одну—две недели порода на дороге под колёсами машин превратилась в мелкую красную пыль, поднялась в воздух и осела на свежеокрашенных заборах и домах, а колдобины предстали в первозданном виде.

Были попытки использовать минеральный материал старых терриконов в промышленных масштабах. Говорят, на эту темы написаны десятки диссертаций, но терриконы как стояли, так и стоят, занимая огромную площадь городской территории.

Дом, в котором мы жили

После возвращения на Трудовские из Григоровки нашу семью поселили в двухкомнатную квартиру одноэтажного каменного дома старой постройки. Видимо, когда-то дом строился для одной семьи. В наше время в нём сделали пять квартир с отдельным выходом на улицу у каждой: два на северную сторону, один на восток, у нас и у соседей – на юг. С соседями у нас была общая деревянная открытая лоджия.

Чтобы зайти в нашу квартиру, нужно было по деревянным ступенькам подняться в лоджию и через неё войти в прихожую. Прихожая и маленькая кладовка размещались в пристройке дома.

Пристройки были у всех квартир. А кроме них – довольно просторные дворы с летними кухнями, сараями, туалетами с выгребными ямами. В нашем дворе был глубокий большой погреб с надстройкой и дверью над входом, оставшийся от прежнего владельца. Дверь в погреб каждый вечер закрывалась на самодельный замок в виде гайки и винта со специальной головкой и накидным ключом к этой головке.

Дом стоял в окружении огородов по три—четыре сотки, принадлежащих жителям дома. Дворы и огороды отделялись друг от друга невысокими заборчиками. Около дома в заборах были постоянно открытые калитки, и все ходили через соседские дворы совершенно свободно. Дом с прилегающими к нему дворами и земельными участками находился между двумя параллельными улицами с южной и северной стороны дома. В нашем дворе была колонка с водой, которую почему-то называли «фантал». Этим «фанталом» пользовались и наши ближайшие соседи. Остальным было удобнее ходить за водой к такому же, установленному с «северной» стороны дома.

Летом я, как и все дети, обувь не носил – весь день бегал босым. Перед сном мама или сестра отправляли меня к «фанталу» мыть ноги. Мне эта процедура не нравилась, тем более вода в нём была холодная. Чтобы избежать мытья ног, я иногда к вечеру притворялся спящим, и взрослые, жалея ребёнка, на руках относили меня к кровати и укладывали в постель с немытыми ногами. Не всегда мне этот номер удавался. Но когда удавался, я был счастлив вдвойне: «фантала» избежал и на руках меня в постель уложили.

Помнится такой случай. Было мне года три—четыре. Я оставался в квартире один. Мать, уходя из дома, велела мне закрыть изнутри дверь квартиры на крючок и никому, кроме «своих», не открывать. Сижу на подоконнике и смотрю в окно. Лето, солнце припекает. Жара. Вижу, во двор входит незнакомая тётя. Подходит и стучит в дверь квартиры. Я в окно кричу ей, что дома никого нет. Она говорит мне: «Толик, открой. Я тётя Леся – пришла к вам в гости». Я ей в ответ: «Я вас не знаю. Мне нельзя открывать, пока мама не придёт». Тётя Леся поняла, не стала приставать. С дальней дороги она устала. Подошла к «фанталу». Умылась, ополоснула прохладной водой уставшие ноги. Присела на лавку и стала терпеливо ждать маму. Когда мама пришла, я открыл дверь.

Вот таково было моё первое знакомство с любимой тётей Лесей – супругой дяди Тимы, брата отца. Она работала учителем в сельской школе. Я любил слушать её украинскую речь. Дома у нас тоже говорили на украинском языке. Но это был не совсем украинский язык, а какая-то смесь украинского с русским – донбасское наречие. Тётя Леся говорила на литературном украинском языке, в основе которого полтавско-киевский диалект. Когда речь зашла о моём крещении, я хотел, чтобы моей крёстной была тётя Леся. Но крещение не состоялось. История моего несостоявшегося крещения такова.

В нашей семье отношение к религии было неоднозначное. Отец был не религиозен, но относился к верующим нейтрально. Мать не фанатично, но в глубине души верила в Бога. В доме не было икон, не соблюдались посты, я не замечал, чтобы мать молилась, но большие церковные праздники, как и многие в посёлке, мать знала и как-то отмечала (и я вместе с ней), особенно рождественские и пасхальные праздники. В рождественскую неделю я, будучи уже учеником начальной школы, вместе с товарищами носил знакомым вечерю (кутью, узвар), колядовал под окнами соседей (коляд, коляд, колядныця – добра з маком поляныця, а бiз мака нэ така – дай, тiтко, пятака), щедровал (щiдрiвочка щiдрувала до вiконца прыподала), посыпал квартиры соседей зерном и прославлял деву Марию. За это нас угощали конфетами, давали мелкие деньги. По окончании рождественских праздников ребята друг перед другом хвалились – кто сколько денег наколядовал.

К Пасхе шла подготовка заранее: мать пекла разные по величине куличи (у нас кулич называли «паска»), красила яйца, запекала буженину, жарила домашнюю колбасу. На Пасху рано-рано утром, затемно, мама вместе со мной шла в церковь святить куличи. Церковь тогда размещалась в одном из обычных балганов (балган – длинный барак с отдельными комнатами, без коридора вдоль барака). На площадке у церкви рядами стояло множество людей, перед ними на земле, покрытой подстилками, – куличи, которые окроплял священник, проходя между рядами с молитвами. По возвращении из церкви вся семья садилась за стол и разговлялась – ели куличи, яйца, мясные продукты. На улице была праздничная атмосфера, обменивались крашеными яйцами (крашенками).

Кстати, обращаю внимание: в то время я не видел и не ощущал, чтобы кто-то чинил препятствия отправлению этих обрядов, в том числе и в школе. Да и обряды эти воспринимались нами скорее не как религиозные, а как простонародные обычаи.

В церкви священником был благообразный седой старик с большой седой бородой. Он часто совершал обход по улицам посёлка. Детвора его радостно встречала, потому что он был с нами ласков, находил для каждого ребёнка нужные, добрые слова. Для меня он был неким живым олицетворением святого.

Под влиянием этого священника я попросил маму, чтобы меня крестили, а крёстной чтобы была тётя Леся. Мама согласилась, но нужно было ждать, когда к нам приедет тётя Леся. А тётя Леся всё не приезжала и не приезжала – жили они с дядей Тимой в дальнем селе, автобусы тогда не ходили, поэтому гостили у нас очень редко. Уважаемый мной священник умер, его место занял молодой человек с рыжей бородкой.

Однажды осенью в Городке (так называли зелёный массив между Трудовскими и Марьинкой, который сейчас на карте обозначен как урочище Зелёный Гай) проходила ежегодная сельскохозяйственная выставка колхозов Марьинского района. На выставку стекалась масса народа из колхозов и с Трудовских. Выставка играла роль и рынка, и своеобразного массового гулянья с буфетами и художественной самодеятельностью.

Вдруг я увидел, что позади одного из буфетов, укрывшись от глаз публики, три молодых мужика прямо из горла распивали бутылку вина. С ужасом я узнал в мужчине, пившем «из горла», нашего нового «священника». Это зрелище настолько потрясло меня, что я больше не поднимал вопрос о крещении.

Жильцы нашего дома имели различное социальное положение. Мой отец и ещё один сосед были из числа инженерно-технических работников шахты. В остальных трёх семьях были женщины с детьми без мужей. У двух женщин мужья погибли на фронте, у одной – отбывал наказание в лагере за службу в полиции при немцах. Но никакой разницы в социальном положении не ощущалось, отношения были, без всякой натяжки, добрососедскими.

Наша ближняя соседка – тётя Вера Лябах, по-уличному – Лябашка, работала в хлебопекарне, месила ногами тесто для хлеба (сразу после войны приходилось обходиться без механизации). Тётя была очень доброй, жизнерадостной. У неё было двое детей: мальчик лет двенадцати и девочка, моя ровесница – мы с ней в первый класс вместе пошли. Мы играли во дворе, любил я бывать и у них в квартире – уж очень гостеприимной и приветливой была тётя.

Однажды родители устроили для всех детей нашего дома новогодний праздник в квартире соседки. Были ёлочка, Дед Мороз с подарками, стишки, песенки и танцы – празднично и весело. Дед Мороз был настоящий – дети так думали. И вдруг, когда Дед Мороз с детьми весело танцевал, у него расстегнулся ремень и его ватные штаны упали на пол. Стало видно, что это не Дед Мороз, а тётя, наша соседка. С того вечера я перестал верить новогодним сказкам, а тётю-соседку ещё больше зауважал.

Надо сказать, что у нашей семьи, как и у соседей по дому, были для того времени сравнительно хорошие жилищные условия. Ведь тогда на Трудовских большинство семей жило в халупах «ворстроя» или в балганах барачного типа. Вместо коридора была стена с отдельными комнатами по обе стороны. В каждой комнате жила семья с детьми. У комнат был выход прямо на улицу, где люди старались делать маленькие пристройки, но места было мало, поскольку балганы стояли рядами и близко друг к другу. Никаких участков земли для зелени не было, даже деревьев там не было. Наша семья до войны тоже жила в таком балгане. Балганы были в разных местах Трудовских. Сейчас их уже нет. На их месте, недалеко от базара, образовалась большая площадь, на которой разместился авторынок.

Нет уже и дома, в котором мы прожили до 1949 года. Место, где он стоял, поросло бурьяном.

Игра в камушки, но лучше – слушать патефон

В первые послевоенные годы фабричные детские игрушки и игры, которыми сейчас завалены магазины, мне были неведомы. Но это не означает, что тогда дети дошкольного возраста не играли, не было занятий, способствовавших их развитию, – игр и занятий было много, просто они были другими. Приведу лишь некоторые примеры развлечений и игр, которые сохранились в моей памяти.

Самая первая игрушка в моей памяти – обычный слесарный молоток. Я брал в сарае молоток, гвозди и с удовольствием забивал их в землю на тропинке от сарая до дома. Сначала не всё ладилось: не всегда попадал по шляпке гвоздя или гвоздь косо лез в землю. Но со временем и удар был отработан, и гвозди вонзались в землю как надо. Чем не развивающая игрушка?

Когда стал немножко старше, с помощью молотка и гвоздя воспроизводил микровзрывы. На сучок доски ставил гвоздь и ударял по нему молотком. Образовавшуюся под гвоздём лунку заполнял серой, которую соскребал с головки спички. Ставил на неё гвоздь и сильно ударял молотком. Получался довольно громкий взрыв. Обычно это делалось в компании с друзьями – соревновались, у кого получится более эффектный взрыв.

Игра в камушки. Пять гладких камушков, величиной не больше грецкого ореха, бросали на землю. Возле них большой и указательный пальцы левой руки ставили на землю, образовывая как бы ворота. Потом правой рукой подбрасывали камушек вверх, и, пока он летел, нужно было забросить в ворота как можно больше лежащих на земле камушков и успеть поймать падающий вниз.

Популярна у нас была и такая игра. Множество отрезков алюминиевой проволоки диметром миллиметра два и длиной миллиметров 50 кто-нибудь из взрослых превращал в кочерёжки, лопаточки и пр. Нужно было кучку этих хаотично перемешанных предметов разобрать, вынимая по одному предмету так, чтобы кучка не рухнула.

Были и качели, и классики. Были игры, в которых в качестве инструментов использовались ножи, монеты, пустые консервные банки и т. п. Делали из стручков жёлтой акации пищалки, из свежих веток тополя – свистки, деревянные стрелы с наконечниками и луки из стальной проволоки.

В квартире, пожалуй, самое любимое занятие у меня было – заводить патефон и слушать песни.

Возможно, патефон сильно привлекал к себе потому, что в доме не было ни радиоточки, ни радиоприёмника, ни детских книжек (кроме букваря), ни газет или журналов.

А, возможно, ещё и потому, что с патефоном надо было повозиться, чтобы он заработал: вовремя сменить иголку (иголки были в дефиците, приходилось самостоятельно их затачивать на точильном камне), покрутить ручку, чтобы взвести пружину патефона, аккуратно поставить иголку в первую бороздку пластинки и вовремя снять головку с иголкой с пластинки.

Много мороки было с пружиной патефона. Пружина представляла собой свёрнутую в рулон длинную стальную ленту, вставленную в стальной барабан с завальцованной крышкой. Стальная лента часто лопалась. Заменить её новой было невозможно – в продаже запчастей к патефонам у нас не было. Поэтому приходилось ремонтировать пружину, но это уже была забота старшего брата Миши. Он развальцовывал барабан, вынимал стальную ленту и с помощью заклёпок соединял стальную ленту в месте разрыва. Довольно сложно было потом свернуть упругую стальную ленту и вставить в барабан – она имела свойство с визгом выпрыгивать из барабана, пока крышка не завальцована. В конце концов, патефон опять работал. Ненадолго – лопалась лента в другом месте или разрушались заклёпки.

Но мне процесс ремонта был интересен, тем более что Миша и меня привлекал к нему – подать зубило или молоток. Радостно было, когда патефон снова можно было завести и слушать песни в исполнении Утёсова, Руслановой, Шульженко…

Езда «на одной ножке»

В первые послевоенные годы детских велосипедов и в помине не было. Да и обычные велосипеды для взрослых были большой редкостью. И вот в 1948 году за успехи в труде отцу в качестве награды вручили велосипед Харьковского велосипедного завода (ХВЗ).

Отцу некогда было кататься, брат Миша попробовал и не стал на нём ездить – ХВЗ был слишком тяжёлым на ходу да и вообще довольно грубо исполнен. Таким образом, велосипед попал в моё полное распоряжение.

Он был большой, а я маленький – еле-еле доставал руками до ручек руля. Чтобы ездить нормально, я ещё просто не дорос. Стал осваивать его поэтапно. Сначала просто водил велосипед по двору, взяв его за ручки руля, потом гордо ходил с ним по улице. Вес велосипеда был больше моего и поэтому поначалу он норовил завалить меня на бок.

Со временем я обуздал ХВЗ и перешёл к следующему этапу – правая нога на левой педали велосипеда, а левой ногой отталкиваюсь от земли. Получалось, что правая нога ехала, а левая бежала по земле. Такой способ езды назывался «на одной ножке».

На третьем этапе была езда «в раму»: левая нога – на левой педали, правая нога – внутри рамы и опирается на правую педаль. Четвёртый этап – езда «через раму». Пятый, и последний этап, езда по-взрослому – «на седле». На третьем этапе мой ХВЗ развалился.

Последующие этапы освоения велосипеда у меня проходили уже лет в 12, и это был прекрасный немецкий велосипед Simson Sull, выделенный отцу из числа двух велосипедов, пришедших на шахту в счёт репараций Германии.

Макуха – это так вкусно!

Различных любимых детьми сладостей и лакомств, таких как конфеты, пирожные, торты, у нас просто не было. Об их существовании я понемногу стал узнавать лет с десяти. И всё же и в то время у меня лакомства были, только в их роли выступали совсем другие продукты. Спасибо маме – она старалась и могла из самых обычных продуктов приготовить многие любимые мои блюда. Например, застывший в тарелочке молочный кисель, сладкая гарбузяча (тыквенная) каша, вареники с толчёным картофелем и жареным луком, вареники с жареной капустой, галушки, толчёный картофель или пшённая каша со шкварками и жареным луком. С детских лет эти блюда так и остались для меня более заманчивыми, чем торты и пирожные.

Когда к нам из села приезжал в гости брат отца дядя Тима, то всегда привозил мне любимые гостинцы: стакан жареных очищенных подсолнечных семечек или кусок макухи янтарного цвета.

Примечание. Макуха – это продукт, изготовленный из отходов при производстве подсолнечного масла на маслобойне. Путём прессования подсолнечной шелухи получали диски макухи чёрного цвета диаметром сантиметров 30 и толщиной сантиметра 3. Такая макуха шла на корм свиньям. А в процессе получения масла при прессовании жареных очищенных от шелухи зёрен подсолнечника получалась ароматная макуха янтарного цвета. Вот такая макуха и была моим лучшим лакомством.

Однажды на шахту пришла американская гуманитарная помощь. Отец принёс маме трикотажную кофту в виде пиджака с карманами: маме кофта очень нравилась, она долго её носила. А ещё он принёс нечто съедобное, американское, чего я ни раньше, ни потом больше не видел и названия не знаю. По форме и величине это было похоже на «кирпич» чёрного хлеба. Состояло оно из множества горизонтальных тонких прослоек мяса и сала. Не знаю, какие туда добавляли специи, но это было, по крайней мере, по тому голодному времени, потрясающе вкусное изделие. Мама отрезала всем по тоненькой пластиночке, а остальное припрятала, чтобы растянуть подольше удовольствие. Я с нетерпением ждал следующего раза, когда мама даст это лакомство. К сожалению, его съели очень быстро. Так в первый и последний раз я полакомился американской гуманитарной помощью.

В 1946 году на нашу измученную разрушительной войной страну пришла новая беда – жестокая засуха. Следующий, 1947 год – год голода. В стране была введена карточная система распределения продовольствия.

У меня, слава Богу, не осталось в памяти эпизодов, связанных с муками голода. Наверное, это благодаря и карточной системе, и кулинарным талантам мамы, которая с использованием минимума продуктов по карточкам умудрялась спасать нас от голода.

На Трудовских шахтёров и их семьи через карточки подкармливали, и с питанием хотя было трудно, но терпимо. В сёлах же люди мучились от голода. Поэтому родители на время голода взяли к нам в семью из Григоровки племянницу Валю, дочь тёти Фани, сестры отца. Валя была на два года старше меня. Мы жили дружно, она была нам как родная.

Помнится такой ритуал в 1947 году. Когда вся семья садилась за стол обедать, мама резала хлеб по одному кусочку каждому. Кусочки получались не совсем одинаковые. Сначала хлеб брали дети. Самым первым хлеб брал я, поскольку был самым маленьким. Я не просто брал, а выбирал самый «большой» кусочек. Я ставил рядом два кусочка и брал тот, который повыше, не обращая внимания на толщину кусочка. В голодный год хлеб тоже был лакомством.

Отмена карточек запомнилась следующим эпизодом. Отец пришёл из хлебного магазина и принёс что-то незнакомое мне, непохожее на привычную буханку чёрного хлеба. Это был белый батон. Так впервые в жизни я увидел белый хлеб.

С сестрой Валей 7 ноября 1948 года. Моё первое в жизни фото. Из семейного архива. 1948 г.

А вот как мне запомнилась технология изготовления «лакомства» для взрослых – самогона. Самогон гнать было запрещено, но всё равно тайком гнали. Когда были гости, я никогда не видел на столе бутылок с магазинным вином или водкой – только с самогоном.

Брага приготовлялась в баке, похожем на большой барабан диаметром примерно метр и высотой полметра. Половина верхней крышки откидывалась на петлях. В крышке было отверстие под полудюймовую трубу. Брагу делали из сахарной свеклы. Когда брага созревала, закрывали окна от посторонних глаз, ставили бак с брагой на плиту. К плите придвигали стол. На стол ставили корыто, в торцах которого были отверстия под трубу. Через отверстия в торцах корыта продевалась полудюймовая извилистая труба (змеевик). Один конец трубы, загнутый под прямым углом, вставлялся в отверстие в крышке бака, под второй конец подставлялась бутыль для самогона. Щели в крышке бака с брагой и в зоне отверстий в корыте герметизировались с помощью глиняного затвора. Корыто заполнялось холодной водой со снегом или льдом. По мере нагревания из браги выделялись пары со спиртом, пары конденсировались в змеевике-холодильнике и из конца трубы струился самогон. Повторным перегоном и очисткой самогона от сивушных масел не заморачивались, пили в первозданном виде.

Наше новоселье

Неподалёку от дома, где мы жили, был пустырь с редко растущими абрикосами. В 1948 году здесь началось строительство посёлка индивидуальных домов. В том числе здесь построил дом и мой отец.

15 мая 1949 года наша семья переехала в новый дом. Вернее – перешла, потому что перевозить было нечего, а мелочёвку перенесли. В новый дом шахтный профсоюзный комитет (шахтком) предоставил отцу во временное пользование дубовый стол и шесть дубовых стульев, которые поставили на почётное место в центре гостиной. Через пару лет к отцу домой зашёл председатель шахткома. Отец усадил дорогого гостя за дубовый стол на дубовый стул. А стул под председателем… развалился. Оба оказались в неловком положении, но перевели всё в шутку. Со временем, когда родители смогли обставить дом собственной мебелью, дубовые стол и стулья вернули шахткому.

Наш дом, как и большинство строившихся в новом посёлке в конце 40-х годов домов, был из доступных в то время материалов: дерева и глинистого грунта с соломой (грязи, как тогда говорили).

Технология строительства дома «из грязи» была примерно такой. На ленточный фундамент, выложенный из камней, отобранных на терриконе, уложены деревянные брёвна. На брёвна установлены в шип вертикально на расстоянии метра друг от друга деревянные столбы. Поверх столбов уложены в шип брёвна. На брёвна – балки потолка. Балки обшиты досками и покрыты слоем глины с соломой. На балках установлены стропила крыши, которая покрыта черепицей. Изнутри и снаружи к столбам под углом 45 градусов прибиты деревянные рейки с промежутком между ними сантиметров 15.

Объём между внутренними и наружными рейками заложен грязью (глина с соломой). После того как грязь высыхала, стены и потолок оббивали тонкой деревянной дранкой и обмазывали глиной, перемешанной с коровяком. Внутри стены дома белили белой глиной, а снаружи – гашеной известью (в отличие от глины, известь более устойчива к дождю).

Грязь для закладки в стены и на потолок готовили на улице перед домом. На штык лопаты копали яму в виде круга диаметром метров шесть—семь с островком некопаной земли в центре круга. Потом перекапывали дно ямы, взрыхлённую землю покрывали соломой и заливали водой.

В яму заводили лошадь. Лошадь ходила по кругу и перемешивала грязь с соломой. Управлял лошадью «водитель кобылы», который стоял в центре круга с вожжами в руках.

Приготовленную таким образом грязь переносили к дому и закладывали в стену. Когда вся грязь из ямы была извлечена, готовили следующую порцию грязи. Снова дно перекапывали, покрывали соломой и т. д. Затаскивать грязь на крышу дома (вальковать), как правило, помогали соседи – взрослые и дети.

Работа была тяжёлой, но шла дружно и весело. По завершению работы хозяева кормили работников сытным, вкусным обедом.

Пол в доме покрывали деревянными досками. Все плотницкие и столярные работы (пол, рамы и ставни на окна, двери) выполнялись нанятым столяром-профессионалом вручную – электроинструментов тогда ещё не было.

Под одной из комнат нашего дома был сделан погреб, обложенный кирпичом. Погреб выкладывал каменщик, чех по национальности. Он был из числа военнопленных. На Трудовских после войны работало много военнопленных.

Шахта 5-бис в войну была разрушена и затоплена. Лет десять после войны территория шахты была огорожена колючей проволокой с часовыми на вышках, поскольку в работах по восстановлению шахты были задействованы немецкие и другие военнопленные из тех стран, что воевали на стороне гитлеровской Германии.

У некоторых из них был более свободный режим, они работали без конвоя. Таким был и наш каменщик-чех, квалифицированный, добросовестный работник. Чувствовалось, что он с удовольствием ходил к нам на работу, поскольку к нему относились по-доброму, с уважением. Питался он вместе с нами. Мама старалась даже побольше ему еды накладывать. А он нахваливал ее наваристый вкусный борщ.

Дом, как и сельский дом деда в Григоровке, имел два входа: в жилое помещение (прихожая, гостиная, кухня и две спальни) и в помещение для коровы. От коровы пришлось скоро избавиться из-за проблем с обеспечением её кормом и выпасом в условиях шахтёрского посёлка.

Когда коровы не стало, предназначенное для неё помещение переделали в спальню и небольшую кладовку, а дверь во двор заменили на окно. Во дворе перед домом построили кухню. В ней было два помещения с отдельными входами: поменьше – для летней кухни, побольше – для свиньи и кур. На чердаке было полно сизых голубей, так называемых «дикарей», – источник диетического птичьего мяса.

В летнее время кухня была и столовой. Рядом с кухней был погреб – большая яма (его так и называли «яма») примерно 3×3 метра, глубиной два метра с земляными неукреплёнными стенами. Поверх ямы уложены рельсы, покрытые листами железа с метровым слоем земли для теплоизоляции.

В отличие от погреба под домом, в яме было прохладно даже в жаркое лето. Поэтому до появления в доме электрического холодильника где-то в 70-х годах в качестве холодильника и места хранения бочек с соленьями использовалась яма, а не погреб под домом.

Во время строительства дома материалов для стройки (лес, кирпич, цемент) в свободной продаже не было. Стройматериалы, как тогда говорили, выписывали на шахте из её лимитов и оплачивали в бухгалтерии. У отца была целая папка квитанций и других документов, подтверждающих, что использованные материалы не ворованные.

Это была совсем не лишняя предосторожность. Несколько раз по стуку «доброжелателей» приходили комиссии и проверяли документы на материалы. Ведь воровства было много, и часто не от хорошей жизни – строить жильё надо было, а материалов и в продаже нет, и выписать на шахте не просто, лимиты ведь очень ограничены, материалов не хватало – после войны вся страна была большой стройкой, восстанавливала разрушенное.

Дом располагался на земельном участке площадью шесть—восемь соток. Весь участок вокруг дома засадили плодовыми деревьями: яблони, груши, вишни, сливы, черешни, абрикосы, грецкий орех. В дальнем углу сада – виноград у туалета. Между домом и туалетом вдоль забора росло несколько тополей и дуб, выросший из жёлудя, воткнутого в землю Мишей (разросшись, эти деревья стали сильно затенять соседский участок, так что по просьбе соседей их спилили).

Пока деревья были маленькими, между ними сажали картофель, помидоры, огурцы, перцы, баклажаны. В палисаднике было много роз и других цветов.

Брат Миша любил экспериментировать с деревьями. Однажды он к яблоне привил грушу. Через несколько лет появились плоды: по форме яблоко, кожура как у груши, а вкус горьковатый, неприятный. Пришлось это чудо-дерево убрать.

Дерево грецкого ореха лет пятнадцать росло, но не плодоносило. Тогда отец выкопал под ним яму, обрубил стержневой корень и подложил под него камень. Орех стал хорошо плодоносить, разросся. Сейчас это огромное дерево, в урожайные годы грецкие орехи с него мешками собирают.

Прямо через наш сад под землёй проходила центральная водопроводная труба. Над ней установили в саду водопроводную колонку. С водой нам сравнительно повезло – во-первых, колонки на своих огородах могли иметь только те, чьи участки были над центральной трубой или рядом с ней, все остальные должны были носить воду с улицы от колонки для общего пользования; во-вторых, поскольку центральная труба имела небольшой уклон от центра посёлка к окраине (а наш дом был на окраине), то в то время, когда в центре посёлка вода переставала течь из крана (что бывало довольно часто), у нас она некоторое время ещё текла.

Вода была головной болью для жителей Трудовских по нескольким причинам. В летнее время её просто не хватало.

В центре, около базара, вода из колонки текла тонкой струйкой, у колонок выстраивались длинные очереди людей с вёдрами. Часто вода совсем переставала течь. Из-за недостатка воды были большие проблемы в жаркую пору с поливом в садах и огородах. Не хватало даже для питья и поэтому действовал жёсткий запрет на использование воды для полива.

Контроль за этим осуществляла специальная комиссия. У нарушителей запрета отключали воду. Но смотреть на увядшие, лежащие на горячей земле стебельки кустиков помидоров было очень больно. Я, рискуя, ночью разгребал под кустиком землю, вливал стакан воды, потом тщательно засыпал поверх сухой землёй, чтобы скрыть следы преступления.

Водопроводная вода была очень «жёсткой». После высыхания лужи этой воды на земле оставался белый налёт. Водой невозможно было вымыть голову – намыленные волосы слипались, не промывались.

Для стирки её использовали только после добавления щёлока или древесной золы, или собирали дождевую воду и ходили на шахту за «парной водой» – это вода, которая образовывалась при конденсации пара, выходящего по трубке из бани, в которой шахтёры мылись после подъёма на поверхность из шахты. Вода имела специфический привкус, была откровенно невкусной. И всё же её пили, использовали для приготовления пищи.

Более вкусную воду для питья приносили из колодца, расположенного в низине на лугу в двух километрах от Трудовских в сторону Александровки. Там был неглубокий колодец. Без воротка, с помощью верёвки из него черпали воду.

А самую вкусную воду приносили из отработанного песчаного карьера. Карьер находился в трёх километрах от нашего дома, идти к нему нужно было по тропке через кладбище. Карьер представлял собой огромную глубокую чашу, на дне которой был колодец. Таким образом, вода в нём была на глубине примерно 100 метров от земной поверхности.

У этого колодца всегда была очередь из нескольких десятков человек. У каждого пара вёдер. Очередь выглядела как длинная лента из плотно стоящих пар вёдер. Двигалась она медленно – не только потому, что с помощью воротка нужно было с большой глубины поднять два ведра воды, но и потому, что спешить нельзя было, иначе колодец не успеет пополниться водой.

Стоять приходилось часами. Но время шло незаметно – за водой приходили в основном подростки, и мы весело проводили время – играли в футбол, карты. Иногда возвращались домой затемно с водой на коромысле, со страхом пробираясь в темноте между могилами.

Проблема с водой в Донецке, в том числе и на Трудовских, была решена с окончанием строительства в 1958 году канала Северский Донец—Донбасс.

Вид дома с улицы. 2004 год. Фото автора

Во дворе у нас всегда была собака на цепи. Собаки со временем менялись, запомнились особо две: Букет и Чита. Букет – небольшой рыжий пёс, дворняжка. У него была необычно толстая шея, что позволяло ему без проблем сбрасывать ошейник. Однако способностью своей он не злоупотреблял. Мы знали: если Букет сбросил ошейник и ушёл со двора, значит, где-то в округе закололи свинью и запахло свежим мясом. Через некоторое время Букет возвращался домой с куском мяса в зубах. После того как он деловито рядом с будкой зарывал мясо в землю, мы спокойно надевали на него ошейник и он залезал в будку отдыхать.

Чита – большая немецкая овчарка. В то время были очень популярны трофейные фильмы про Тарзана. Одним из главных персонажей этих фильмов была обезьянка Чита. Вот в её честь и была названа наша собака. У Читы был хороший дружок – маленький поросёнок. Он свободно бегал по двору и любил забираться в будку Читы. Они долгое время в будке мирно спали вместе. Поросёнок быстро рос и уже с трудом, но всё же пролезал в собачью будку. Когда поросёнок превратился в кабанчика, его перестали выпускать во двор, разлучили с Читой. Чита была собакой доброй, но разборчивой. Почему-то она невзлюбила почтальона. Когда приходила почтальон, Читу невозможно было удержать. Был только один способ её успокоить: нужно было вынести из дома и показать ей стакан с водой. Она сразу замолкала и ползком, поскуливая, ползла в будку. Почему она так реагировала на стакан с водой, для меня до сих пор загадка.

Из-за недостатка в Донбассе леса в середине 50-х годов частные дома стали строить в основном из самана, а немного позже – из кирпича.

Потом дома со стенами, выполненными набивкой глинистого грунта с соломой (как у отца), и саманные дома стали обкладывать кирпичом. В 60-х годах наш дом отец тоже обложил кирпичом.

Сейчас дом и подворье преобразились стараниями умельца Руслана, правнука отца и внука Валентины. Летняя кухня превратилась в уютный двухкомнатный домик, в котором жила Валентина, а в перестроенном доме живёт семья Руслана. Ниже на фото показаны современный вид дома с улицы и двор.

Вид фрагмента двора у дома. 2011 год. Фото автора

Первоклассники

В 1949 году пришла пора мне идти в школу. На Трудовских были русская и украинская школы. В какую именно отдавать ребёнка – решали родители. Мои родители выбрали русскую школу.

Портфели тогда были предметом роскоши, поэтому мать из старого платья сшила мне ситцевую сумку. В сумку положили букварь, тетради, перьевую ручку, карандаш. С этой сумкой 1 сентября 1949 года я пришёл в 1 «А» класс школы №102 города Сталино. К одежде школьника особых требований не предъявлялось: она должна была быть чистой, отглаженной, с аккуратными заплатками на протёртых местах.

Дырявая одежда и заплатки не были редкостью. Произошёл у нас как-то курьёзный случай. Мальчишка принёс в класс какую-то игрушку, занимался ею на уроке, не слушая учительницу. Та заметила и потребовала показать, чем это он занимается. Мальчик спрятал руку с игрушкой в карман. Тогда учительница подошла, вытянула его руку из кармана и засунула туда свою руку, чтобы забрать игрушку. Вдруг она резко выдернула пустую руку из его кармана и смущённо отошла. Оказалось, что в штанах была только прорезь под карман, а кармана не было – то ли протёрся, то ли оборвался. К тому же у мальчишки под штанами и трусов не было…

Всего в нашем классе было 43 первоклассника. Читать я научился еще до школы. Учёба давалась без особого напряжения, был в числе отличников. Моя первая учительница – Галина Дмитриевна – учила нас четыре года.

Школа располагалась в двухэтажном особняке дореволюционных владельцев шахт Трудовских. Перед входом стоял памятник на месте захоронения солдат, погибших в Отечественную войну. На пришкольной территории была и большая спортивная площадка, и декоративные деревья. А вот в качестве школьного здания особняк был неудобен. На первом и втором этажах некоторые классы были проходными, то есть чтобы попасть в свой класс, ученик должен был пройти через другой. В школе не было канализации. Туалет с выгребной ямой стоял метрах в пятидесяти за школой.

Воду мы пили из крана с водопроводной водой около кабинета директора школы, под ним стояла большая металлическая бочка. Когда бочка наполнялась, уборщица вёдрами выносила воду. Ни столовой, ни буфета не было. К большой перемене тётенька приносила ящик с холодными жареными пирожками с горохом по 5 копеек на завтрак. Но очередь за пирожками не выстраивалась – большинство ребят обходилось без завтрака, терпели до домашнего обеда. Сменной обуви у нас не было. Чтобы в сырую погоду в классных комнатах было не так грязно, вестибюль и коридоры покрывали толстым слоем опилок. Это была необходимая мера, потому что до школы я шёл два километра по грязи и бездорожью – тротуаров на Трудовских не было.

Комната нашего класса находилась на первом этаже, была проходной. За партами сидели по три ученика. Писали перьевыми ручками, макая их в чернильницы-непроливайки. Чернильницы хранились в специальном ящике. Перед началом занятий дежурный ученик расставлял их по партам, а в конце занятий собирал в ящик.

Верхнюю одежду оставляли здесь же, в классе, на вешалке. Иногда мальчишки, которые сидели у вешалки, выдёргивали пух из девичьих платков и шапок, пускали его в воздух и наблюдали, как пух поднимается к потолку, летит к окну и опускается (наблюдали конвективное движение воздуха при теплообмене).

Однажды мальчишке очень захотелось в туалет «по-малому». Нужно было просить у учительницы разрешения выйти в туалет, одеваться и бежать до туалета за школой. А было невтерпёж – он юркнул за вешалку и там справил малую нужду. Обошлось – учительница не заметила.

Новая школа

В 1950 году на Трудовских был введён порядок, при котором обучающиеся на русском языке получали среднее образование последовательно в трёх школах:

№117 – школа начального образования (1—4 классы);

№102 – школа неполного среднего образования (5—7 классы);

№103 – школа среднего образования (8—10 классы).

Учащихся с украинским языком обучения смогли разместить в одном помещении.

В связи с этой реорганизацией начальные классы (в том числе и мой класс) перевели в школу №117. Поэтому во второй класс я пошёл в новую для меня школу, которая находилась недалеко от школы №102. 117-я школа размещалась в одном из балганов, одноэтажном строении барачного типа. Напротив, через дорогу, в таком же строении размещалась украинская школа №106. Примерно в 1955 году украинскую школу перевели в хорошее школьное здание, восстановленное после войны.

В отличие от моей первой школы, в этой не было проходных классов, имелся маленький буфет, но практически отсутствовала пришкольная территория. На переменах выбегали прямо на улицу – выручало то, что улицы были свободные, машины почти не ездили. Зимой между русской и украинской школами часто происходили бои в снежки. Бой был между кацапами и хохлами. Мы были кацапы, они – хохлы. Надо сказать, что в действительности национальный состав школ был примерно одинаково многонациональный, что характерно для Донбасса. Например, в нашем классе были украинцы, русские, татары, греки. Все говорили и на русском, и на украинском языке. Большинство было украинцев и русских. Но кого больше, русских или украинцев, – не знаю, никогда об этом не задумывался, для нас это было совершенно неважно.

3 класс, школа №117, 1951—1952 годы. В центре моя первая учительница Галина Дмитриевна. Я на скамейке в первом ряду, второй слева. Фото из семейного архива

В школе не существовало никакого спортивного инвентаря. Как-то отец на деньги от выигрыша по облигации госзайма купил мне в подарок футбольный мяч. Это был царский подарок. Ведь футбол был нашей любимой игрой: играли командами – улица на улицу, но тряпичными мячами. Набивали тряпками чулок, туго связывали и играли. Свой настоящий футбольный мяч я стал приносить в школу на уроки физкультуры. Мы выходили на улицу у школы, отмечали камнями импровизированные футбольные «ворота» и весь урок с упоением играли в футбол настоящим мячом!

Смерть Сталина

Запомнился день смерти Сталина – 5 марта 1953 года, я тогда учился в четвёртом классе. В школе общее собрание. Все классы выстроились вдоль коридора. У строя каждого класса стоит учительница. Директор школы со слезами зачитывает сообщение о смерти Иосифа Виссарионовича Сталина. Пауза. Тяжёлая, напряжённая тишина. И вдруг, как подкошенная, падает в обморок одна из учительниц.

Смерть Сталина не была совсем неожиданной – во время резкого ухудшения его здоровья, за несколько дней до смерти, по радио регулярно передавали информационные сообщения о состоянии здоровья вождя.

В один из таких дней меня послали в магазин за хлебом. Стою в очереди. Очередь небольшая, но движется медленно – хлеб был весовой, каждую буханку продавец взвешивала, оценивала. В очереди, как обычно, галдёж, обмен новостями. Вдруг из репродуктора на столбе раздалось: «Передаём информационное сообщение о состоянии здоровья Иосифа Виссарионовича Сталина…». Люди в очереди мгновенно смолкли и замерли в напряжённом ожидании вестей. Мне врезались в память лица людей, на которых были тревога и страх, – если Сталин умрёт, как будем без него, что с нами будет?

После смерти Сталина у людей моего окружения, у всех без исключения, чувствовалась неподдельная горечь утраты. Мой сосед, мальчишка 14 лет, сбежал из дома и поехал в Москву на похороны Сталина, но его сняли с поезда и вернули домой.

9 марта в день похорон Сталина занятия в школе отменили. Был солнечный весенний день, бежали ручьи. Я на улице катался на коньках по льду, покрытому талой водой. В полдень в минуту прощания со Сталиным завыли гудки – гудели все шахты и паровозы. Такой тревожный вой я слышал первый и, надеюсь, последний раз в жизни. Гудки смолкли, и я снова стал кататься на коньках – жизнь продолжалась.

«Почочка» и «Пик Сталина»

В 1953 году я перешёл в пятый класс. Нас снова перевели в школу №102. Появились новые предметы и учителя. Наряду с русским, начали изучать украинский язык. Учиться стало интересней.

Классным руководителем у нас была преподаватель ботаники Варвара Емельяновна. За глаза её звали «Почочка» – на уроке ботаники она так ласково называла почку растения. Кстати, клички были и у других учителей. Например, завуча из-за высокого, под два метра, роста называли «Пик Сталина». И ученики без кличек не оставались. Так, учитель немецкого языка (его кличка «Дойч») одну из девочек звал «Коровой» (это была грузная девочка-переросток, ростом в полтора раза выше всех в классе; дети ее звали «Мама»), а другую – «der Frosch» (жаба, лягушка). У Дойча был вид солдафона – в галифе, хромовых сапогах. Он вдалбливал нерадивым ученикам немецкий язык, толстым трёхцветным карандашом стуча по голове. Был груб, порою жесток, однако, надо отдать ему должное, немецкий язык в объеме средней школы мы освоили неплохо.

Совсем другая манера обучения была у учительницы арифметики Татьяны Зиновьевны.

5 класс, школа №102, 1953—1954 годы. Справа классный руководитель, учитель ботаники Варвара Емельяновна, слева учитель математики Татьяна Зиновьевна. Я в первом ряду крайний слева. Фото из семейного архива

Она никого не обзывала, была спокойной, не повышала голоса. При этом в классе царили внимательная тишина и порядок. Татьяна Зиновьевна обладала удивительной способностью мудрёную задачку представить в виде, понятном детям. Если она видела, что ученик не понимает сути задачи, то сводила ее к задаче «о птичках», типа: на проводе сидело пять птичек; две птички улетели; потом прилетели и сели на провод ещё три птички. Сколько птичек стало на проводе?

Конец ознакомительного фрагмента.