Глава II
Господа поручики неведомо где
Черникова с Ляховым накрыло при иных обстоятельствах – когда они преспокойно шагали по лесной тропинке, будучи уже в полуверсте от крохотного сонного городка, затерявшегося в горах Гарца.
Как и в случае фон Шварца, навалился непроницаемый мрак, непонятный вихрь словно пронизал тела насквозь, будто ветер пронесся сквозь лишенные крыши стропила, неописуемые ощущения едва не вывернули желудки наизнанку, лязгнули зубы…
И все кончилось столь же молниеносно, как и обрушилось.
Оба стояли на лесной тропинке, той же самой вроде бы – и в то же время неуловимо изменившейся: то ли по-другому она теперь тянулась, то ли деревья росли иначе…
Черников охнул от изумления. И было от чего: оказалось, когда обрушились все эти непонятности, он выбросил вперед тросточку, удерживая равновесие, – и теперь она на треть ушла в широкий ствол ели, будто старательно вбитый в доску гвоздь.
Поручик подергал за изогнутую серебряную рукоять, но трость нисколечко не поддалась, словно составляла теперь единое целое с попахивающим смолой стволом в три обхвата.
Ляхов тоже попробовал – с тем же результатом. Они переглянулись, пожали плечами – никак нельзя сказать, чтобы стали испуганными или даже встревоженными. Конечно, только что приключившийся феномен был предельно странным, но он благополучно закончился, не принеся ни малейшего ущерба, если не считать утраченной трости: солнце стояло на том же самом месте, лес казался прежним, а что до тропинки, кто же запоминает все ее небольшие изгибы на каждом аршине… Очень может быть, им только казалось, что тропинка изменила контуры.
– Черт знает что, – пожал плечами Черников, в конце концов оставив бесплодные попытки извлечь трость.
– Согласен, Паша, – кивнул Ляхов, напоследок шлепнув ладонью по рукояти трости так, что она закачалась. – И ведь никто не предупреждал, что в лесу подобные природные феномены случаются. Может, и сами не знали?
– Природный феномен, полагаешь?
– А у тебя другие объяснения есть?
– Не придумаю даже как-то…
– Вот то-то, – кивнул Ляхов. – Помнишь ту книгу о природных феноменах? С аглицкого? Сам же у меня ее почитать просил.
– Помню. Немало наворочено. В добрую половину я не верю, что-то очень уж завирально…
– Ага. А вторая половина вполне может оказаться святой правдой. Приплетая классику – есть многое на свете, друг Горацио. Пошли? Не торчать же тут неведомо зачем, а тросточка все равно копеечная…
И они направились прежней дорогой. Вот именно так и обстояло – оба почти безмятежно двинулись к городку. Происшедшее, конечно же, было предельно странным, – но здесь попросту не хватало информации: не за что зацепиться – нечего обсуждать, все равно бессмысленно по скудости исходных данных. К тому ж, если не считать потери дешевой трости, никакого более урона ни материального, ни физического они не понесли. По возвращении следует написать отдельную бумажку господам ученым, пусть они и разбираются с непонятным мраком и хлещущим сквозь тело ветром, уж им-то сам Бог велел ломать голову над природными феноменами.
Беспечными они пребывали еще с четверть часика – пока неторопливо шагали лесной тропинкой, пока переходили горбатый каменный мостик через неширокую медленную речушку, пока отшагали пару кварталов, знакомых уже, привычных на вид.
А вот минуте этак на шестнадцатой, а, может, и семнадцатой, какой леший их бы считал…
– Паша… – тихонечко, растерянно сказал Ляхов, приостановившись, – глянь… Болвана-то нету.
Черников посмотрел в ту сторону, вовсе уж удивленно протянул:
– И точно…
Всего-то час назад на небольшой мощеной площадке меж двумя домами, отступившими в глубь улочки, третьим возвышался на невысоком квадратном постаменте из дикого неотесанного камня «болван» аршин трех в высоту – монументальная каменная фигура славного древнего тевтона, нагого и невероятно мускулистого, щеголявшего лишь в набедренной повязке и рогатом шлеме, воздевшего внушительный боевой топор со столь геройским видом, будто готовился порубать в капусту целую вражескую армию. Час назад болван еще торчал – и вдруг испарился начисто. Дома остались прежними, выложенная тесаным камнем площадка осталась прежней – а вот вместо бравого тевтона теперь красовался более скромный монумент… впрочем, ничуть не заслуживающий столь пышного слова, – просто-напросто каменная колонна пониже человеческого роста с небольшим бронзовым бюстом. Бюст изображал совершенно незнакомого старика в штатском платье с пышной шевелюрой, ястребиным носом и густыми моржовыми усами а-ля Бисмарк. Никакой таблички не усматривалось – подразумевалось, видимо, что всякий немец и так обязан знать эту персону, несомненно прекрасно известную в фатерланде – коли уж удостоен пусть скромного, но памятника.
Поручики переглянулись, недоуменно пожав плечами. Внушительного старикана они не узнавали. Оба успели стать неплохими знатоками Третьего Рейха, где оказались не впервые, а вот с прочими историческими периодами Германии у них обстояло гораздо хуже. Старикан, судя по сюртуку и шейному платку вместо галстука, обитал в первой половине девятнадцатого столетия – только это они и могли определить, а для более детальных уточнений не хватало знаний.
– Вася… – так же тихонько сказал Черников, кивнув на бюст незнакомца, – а ведь это неправильно… Так не бывает…
Ляхов лишь понятливо кивнул, не произнеся ни слова. Он прекрасно понял товарища. Действительно, представшее им зрелище было жутко неправильным. Немцы, конечно, нация крайне трудолюбивая, но вряд ли и они в состоянии за какой-то час успеть провернуть этакую штуку: полностью демонтировать трехаршинного каменного тевтона, убрать его с глаз долой, водрузить вместо него бюст неизвестного старикана, привести в порядок брусчатку и улетучиться, не оставив ни следа. К тому же… Кто бы здесь вздумал самоуправствовать? Снять статую, как они слышали, установленную, как им говорил лавочник, по личному распоряжению фюрера во время его кратковременного здесь пребывания? И поставить вместо нее гораздо более мелкий памятничек какому-то штатскому, ничуть не ассоциирующемуся с Третьим Рейхом? Были у фюрера любимцы из тех времен, но они известны наперечет, и никого из них старикан не напоминает…
– Паша, Паш… Оглянись. Непринужденнее только, не суетись, как деревенщина…
Черников оглянулся. По тротуару шествовали два офицера – один молодой, другой пожилой, классические стандартные пруссаки: оба словно аршин проглотили, физиономии чванливые и туповатые, у пожилого монокль в глазу, а уж выправка, а шагистика…
Им уже приходилось не раз видывать подобные экземпляры. Однако те щеголяли в форме уже нового, вермахтовского образца, а эти двое – в старомодных, кайзеровских мундирах без нацистских орлов на груди. Фуражки опять-таки кайзеровских времен: с красным околышем и белым верхом, с двумя круглыми кокардами – на околыше и на тулье.
Прошагав в ногу и внимания не обратив на такую мелочь, как двое молодых штатских, офицеры свернули за угол и пропали с глаз.
– Кино они тут снимают, что ли? – негромко предположил Ляхов.
– Полагаешь?
– Ну, а что ж еще… Пустили артистов погулять, чтобы те к мундирам приобвыклись, в роль вошли…
– А это? – Черников кивнул на хмурого старикана, при жизни определенного мизантропа. – Тоже для кино за час успели? Знаешь что? Что-то мне все это не нравится, ничего не понимаю, а – не нравится… Как-то неправильно оно все, точно тебе говорю.
– Брось, – сказал Ляхов почти безмятежно. – Мало ли как все объяснить можно… Пошли в «Бравого гусара», а? Выпьем по стаканчику, жизнь и прояснится. Благо, дела на сегодня закончены.
Это было неплохое предложение, вполне в русском духе, и Черников его принял без возражений.
Однако, когда они прошли квартала три, настала очередь Ляхова замереть в тягостном раздумье.
На привычном месте не обнаружилось не только вывески с аляповатым, но красочным изображением бравого гусара времен Фридриха Великого в медвежьей шапке, алом доломане, пронзительно синих чикчирах[3] и сияющих сапогах. Не было и кабачка, и старинного домика, где он час назад размещался, и соседних тоже не было, вместо них высилось четырехэтажное здоровенное здание гораздо более поздней постройки. Причем вывеска гласила, что тут размещается правление фирмы «Гартвиг и сыновья», определенно имевшей какое-то отношение то ли к судоходству, то ли к судостроению: в высоких окнах первого этажа за стеклом красовались отлично выполненные в аршин длиной модели судов, и парусных фрегатов, и гораздо более современных пароходов.
– А это тоже кино? – спросил Черников. Без всякой подковырочки спросил, угрюмо.
Ляхов промолчал, – он прекрасно понимал, что этакие метаморфозы никаким киношникам не под силу. Это ведь не огромная декорация, заслонившая исторические фасадики, анатуральное немаленькое здание…
Они и сами не заметили, как тихонько зашагали прочь, не глядя друг на друга. Кое-какое объяснение уже вертелось в головах, но оно казалось не только фантастическим, но и страшноватым.
Ну вот, извольте… Они как раз вышли к ратуше, на вид совершенно прежней: домик постройки начала восемнадцатого столетия, смахивающий на крохотный рыцарский замок со шпилями и башенками. Ратуша ничуть не изменилась – вот только над входом лениво повис в безветрии не нацистский штандарт, а флаг кайзеровской Германии, черно-бело-красный… И Черников решился.
– Вася… – произнес он едва ли не шепотом, – а ведь времечко-то не то…
– Как оно может быть не то? – так же тихо ответил Ляхов. – Откуда другому взяться? Оно всегда было одно…
– А это вот все? Новое и неправильное?
– Но ведь ничего же не случилось…
И тут же он прикусил язык. Случилось. Этот самый «природный феномен»… Единственным, но серьезнейшим доказательством коего, аргументом в пользу того, что ничего им не примерещилось, была трость, неведомым образом на треть ушедшая в дерево.
Лицо Черникова застыло.
– Господин поручик, – сказал он пусть и шепотом, но самым что ни на есть командирским тоном, – мы сейчас пойдем в отель, соберем вещи и самым спешным порядком доберемся до «кареты». И вернемся немедленно. Это приказ.
Он ничего не понимал в происшедшем, но прекрасно видел, что они вдруг оказались не там. Этого, по его мнению, было достаточно для немедленного отступления на исходные позиции. Ясно одно: вокруг не Третий Рейх…
Ляхов дисциплинированно кивнул. Черников начал службу в батальоне на три месяца раньше, а, значит, по неписаным правилам, имел над равным по званию Ляховым старшинство. Более того, именно он официально назначен был старшим. Армейские порядки… Даже если выполняющая служебное поручение группа состоит всего-навсего из двух человек, один из них обязан быть старшим, тем более учитывая их службу.
Они зашагали быстрее. Однако вскоре выяснилось, что можно было и не спешить. Их уютного двухэтажного отельчика, именовавшегося, согласно местному колориту, «Бородой Рюбецаля», на прежнем месте не оказалось, вместо него стояло не менее старое, однако трехэтажное здание, и крыша не темно-красная черепичная, а выкрашенная в зеленый железная, и вывеска неопровержимо свидетельствовали, что тут, изволите знать, никакой не отель, а вовсе даже «Бальнеологическая клиника доктора Майендорфа»…
Совершенно ничего ценного в их неведомо куда подевавшихся чемоданах и не было – но почему-то именно сейчас оба ощутили себя понесшими непоправимый урон.
– Но ведь не напрочь все изменилось… – пробормотал Черников, направляясь в переулок. – Что-то и осталось, мы ж видели…
– Ты куда? – недоуменно спросил двинувшийся следом Ляхов.
– Хоть что-то выяснить на скорую руку… – ответил Черников, не оборачиваясь. – Ага! Я ж говорю, не все поменялось…
Ляхов понял, о чем говорит товарищ. Писчебумажная лавочка, где они еще утром покупали мелкие сувениры из разряда «на память о Гарце», как и следовало настоящим туристам, осталась на прежнем месте, разве что крылечко оказалось совершенно другим – но на фоне всего остального это показалось сущей мелочью.
И внутри все выглядело точно так же – вот только вместо портрета фюрера красовался портрет кайзера Вильгельма в пехотном мундире. Черников показал на него взглядом спутнику, и тот, поджав губы, с понимающим видом кивнул.
За прилавком вместо давешнего усатого старикана стояла рослая, румяная, кровь с молоком, блондинка, весьма даже симпатичная и ладная, ослепительно улыбнувшаяся господам посетителям так, что при других обстоятельствах оба непременно постарались бы с ней пококетничать – но не теперь…
– Фройляйн, – произнес Черников, изо всех сил пытаясь выглядеть беззаботным и даже веселым, – найдется ли у вас красивый отрывной календарь на следующий год?
Юная Брунгильда, играя глазками, с наигранной грустью вдохнула:
– К сожалению, майн герр, ничем не смогу вам помочь. Такие календари начинают спрашивать не ранее второй половины декабря, раньше просто нет смысла заказывать их у оптовых торговцев, они все равно лежали бы, бесполезно занимая место… – она кокетливо улыбнулась: – Я вижу, вы крайне предусмотрительный человек, если начинаете думать о календаре на следующий год уже в сентябре…
Черников усилием воли заставил себя улыбнуться самым приятным манером (хотя Ляхов видел, как нелегко ему это далось):
– Увы, фройляйн, наоборот. Я настолько безалаберный, что если не куплю календарь за три месяца до того, как в нем будет нужда, то в декабре обязательно забуду это сделать… Да-да, именно так и обстоит. К тому же эта утомительная работа… Вы не поверите, но я настолько устал от копания в бумагах, что поймал себя на провалах памяти. Я совершенно не помню, какое нынче число и год… Правда-правда…
«Ах, вот куда он гнул! – догадался наконец Ляхов. – Хваток все-таки, Паша, спору нет…»
Девица очаровательно улыбнулась с видом человека, способного оценить по достоинству хорошую шутку. Судя по всему, она искренно полагала, что с ней заигрывают этаким вот заковыристым образом, и была ничуть не против.
– Ах вы, бедняжка… – произнесла она тоном опекающей неразумного младенца опытной няньки. – Надо же так заработаться… Повторяйте за мной: сегодня восьмое сентября одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года…
Черников старательно повторил с таким видом, будто принял игру. «Значит, вот так, – подумал он. – И число, и месяц, и год – те самые, куда они были отправлены, те самые, что полчаса назад, до феномена. Вот только вокруг творится какая-то чертовщина. Форменная чертовщина – за отсутствием пока что более научного термина…
– Большое спасибо, фройляйн, – сказал Черников, старательно улыбаясь. – Вы вернули мне душевный покой…
– О, не преувеличивайте моих скромных заслуг… А можно поинтересоваться, что это у вас за работа такая? Копаетесь в бумагах… Неужели вы – архивариус? Мне казалось, что архивариусы все поголовно пожилые и неинтересные.
– Я историк, фройляйн, – не моргнув глазом, ответил Черников. – Пять месяцев трудился над магистерской диссертацией о больших европейских войнах. Вот, кстати, что вы думаете о последней большой европейской войне?
Судя по личику девушки, ее подобные предметы интересовали мало. Однако она словоохотливо продолжала:
– Я, собственного, ничего такого не думаю, как-то особенно и не интересовалась такими вещами… А, впрочем… Мой дедушка служил тогда в кавалерии, видел Наполеона Третьего, когда тот сдавался под Седаном. Конечно же, это славная победа нашего оружия, что тут еще скажешь?
– Да, действительно… – кивнул Черников, хлопнул себя по лбу, словно вспомнив о неотложном деле: – Господи, эта моя вечная рассеянность… Готлиб, профессор уже ждет! Он будет в ярости, если мы снова опоздаем! Тысяча извинений, фройляйн…
Он приподнял шляпу и кинулся прочь из лавочки. Ляхов, разумеется, последовал за ним, раскланявшись с блондинкой, явно огорченной таким поворотом дел.
Оказавшись на улице, Черников лишь чуть-чуть сбавил темп, размашисто шагая в том направлении, откуда они пришли.
Паша, ты гений, – сказал Ляхов, не сразу подстроившись под его шаг. – Мне что-то и в голову не пришло…
Вот такие дела, – произнес Черников, глядя вперед и не сбавляя шага. – Число, месяц и год – те же самые. Только никакого Третьего Рейха тут нет. Кайзер Вильгельм все еще на престоле – ну, ничего особо удивительного: он и в правильном времени дожил до Второй мировой… И Первой мировой тут определенно не случилось, для этой красотки последняя большая европейская война – франко-прусская…
Оно, ты знаешь, и неплохо, – сказал Ляхов. – Ни Первой мировой, ни Третьего Рейха… Лепота…
– Лепота, – сказал Черников глухо. – Вот только я все думаю: а насколько пещера изменилась?
Теперь только Ляхов догадался, о чем речь – и его прошиб холодный пот, он прибавил шагу, так что чуточку опережал товарища, мысленно повторяя про себя: нет, только бы не пещера, только бы не пещера…
…В городке, где их видели люди, они еще сдерживались, не бежали – но, оказавшись за мостиком, без посторонних свидетелей, не сговариваясь, припустили во весь опор, то и дело опережая друг друга, тяжело дыша, отдуваясь. Тропинка поднималась в гору, но они напрягали все силы, мчались взапуски, шумно выдыхая, оскальзываясь порой. Оба давно потеряли шляпы, а трость Ляхов давно отбросил, чтобы не мешала. Рассуждая разумно, не было никакой необходимость бежать сломя голову – если с пещерой что-то изменилось и «карета» пропала, ничего уже не исправишь, хоть ты припусти быстрее любого чемпиона. Однако они ничего не могли с собой поделать, рассуждать разумно были не в состоянии.
Скальный отрог выглядел вроде бы в точности тем же самым. Свернув с тропинки, они кинулись по дикому лесу, шумно проламываясь сквозь кустарник, словно заправские дикие кабаны, пачкая лица смолой и паутиной, петляя по небольшим ущельям, перепрыгивая рытвины, забираясь все дальше в совершеннейшую глушь, вдали от исхоженных туристами тропок, привычных экскурсионных маршрутов, не перекинувшись ни единым словечком. Казалось, вся жизнь вложена в этот бешеный бег.
Очередное ущелье. И темное пятно – вход в пещеру, тоже вроде бы оставшийся прежним. Проход столь же низкий, как и прежде, так что приходилось сгибаться в три погибели, подсвечивая карманными фонариками не камень под ногами, а свод, чтобы не треснуться макушкой. Им начало казаться, что ведущий в глубь горы проход стал гораздо длиннее, что могло означать самое плохое, – и оба, тяжело дышавшие, хрипевшие, подавлявшие боль в легких, пребывали в столь взбаламученных чувствах, что не могли сообразить, стал ли на самом деле ход протяженнее или им это только мерещится с нешуточного перепугу…
Свет фонариков словно пригас вдруг – это пространство распахнулось большим залом. И когда они пробежали еще десятка три шагов, уже не пригибаясь, в двух лучиках мелькнул бок «кареты», целехонькой и невредимой, стоявшей на прежнем месте.
Тогда только они остановились в нескольких шагах от дверцы. Пошатываясь, уронив руки, шумно отфыркиваясь, Черников пропыхтел:
– Васька… Сейчас бы водочки… Стакан. Полный…
Похрипывая, словно загнанная лошадь, Ляхов отозвался:
– И залпом… И не закусывать…