Стихи о самом себе, в которых Св. Григорий Богослов скрытным образом поощряет и нас к жизни во Христе
Царь мой, Христос! Ты чистыми дланями служителя Твоего Моисея, крестообразно воздетыми на горе, низложил некогда губительную силу Амалика. Ты простертыми руками Даниила связал во рве страшные пасти львов и ужасные острия их когтей. Через Тебя, молящийся и во утробе зверя простирающий руки Иона, исшел из великого кита; и в ассирийском пламени трех мужественных юношей, как скоро воздвигли они длани, покрыло росоносное облако. Ты сам некогда ходил по кипящему морю, усмирял волны и силу ветров, извлекал из моря обуреваемых ветрами учеников; Ты разрешал от болезней и души, и телесные составы многих; как Бог, принявший на Себя естество человеческое, вступал в общение со смертными. И Богом был Ты от века, человеком же явился нам напоследок, чтобы после того, как Сам Ты стал человеком, меня сделать богом. Будь и ко мне милосердым Богом, Блаженный, и спаси меня! Будь и ко мне милосердым Богом, и прийди к зовущему прийди, милосердый Боже, подай мне руку и спаси меня, который стражду от брани, от зверей, от пламени, от ветров, и на небо только возвожу взоры! Ибо для меня и зверями, и свирепой волной моря, и плачевной бранию, и стремлением палящего огня – всем бывают злые люди, губители моей жизни, люди, которые всего более ненавидят любящих Бога, не боясь суда, угрожающего им впоследствии, не уважая и людей, отвращающихся от злочестивца. От них огради меня, Христе, и милостиво соблюди, покрыв Своими крылами! Удали от служителя Твоего, Царь, обременительные бедствия; да не возмущают ума моего такие заботы, какие мир и царствующий в мире возбуждают в жалких смертных, как ржа железо, уничтожая в них боговидный образ и лучшую часть человека обращая в нечто сродное плоти, чтобы не душа восторгала горе тяготеющую к земле плоть, но плоть низлагала на землю крылатую душу, оплодотворив злосчастную плотскими делами!
Для смертных двое есть врата страшной смерти. Одни источают из сердца мутный поток греха; у них всегда на уме дела вредоносные: плотоугодие, оскорбительная наглость, губительные замыслы; они, возлюбив свою участь и сами себя поощряя на всякое преступление, услаждаются грехом. Другие же чистыми очами ума видят Бога, отвращаются от наглости – этого порождения бесстыдного мира, живут без скорбей под сению плоти, ускоренными стопами попирают землю, с легкостью следуя за зовущим Богом и Духом, и воссияют впоследствии, как тайники сокровенной жизни Царя Христа, когда она явится в мире. Но и они, будучи данниками нужды, искушаются худыми терниями жизни, а злобный демон – враг для немощных смертных – измыслил из этого тысячи жал смерти, часто под благовидной личиной скрывая жалкую пагубу, чтобы уловить противоборствующего; он так же готовит гибельный конец людям, как уда в воде приносит смерть рыбам, которые, желая жизни, но поглощая только собственную свою пагубу, неожиданно привлекают уду в свою внутренность. И ко мне этот коварный, так как знал я, что он тьма, облекшись в прекрасную наружность, приступал в подобии света в надежде, что и я, возлюбивший добродетель, приближусь к пороку, когда и мой легкий ум увлечется в пагубу.
Меня не связало супружество – этот поток жизни, эти узы, тягчайшие из всех, какие налагает на людей вещество, как начало трудов. Меня не пленили прекрасные волны шелковых одежд; не любил я продолжительных трапез, не любил пресыщать прожорливое чрево – эту погибельную мать плотоугодия; не любил я жить в огромных и великолепных домах; не расслаблял я сердца музыкальными звуками, нежно потрясающими слух; меня не упоило негой роскошное испарение благовонных мазей. И серебро, и золото предоставлял я другим, которые, сидя над несметным богатством, любят предаваться заботам и не много находят для себя услаждения, но много труда. Для меня приятен кусок хлеба, у меня сладкая приправа – соль; а стол приготовлен без трудов, и питие трезвенное – вода. Мое лучшее богатство – Христос, Который непрестанно возносит ум мой ввысь, а не поля, засеянные пшеницею, не прекрасные рощи, не стада волов или тучных овец, не дорогие служители – один со мной род, но отделенный от меня древним мучительством, которое на рожденных одной землею (землею, или Богом) наложило двоякое именование – благородства и рабства, что подтвердил и недобрый закон. Ни к чему не нужны мне ничтожная честь, которая проходит скорее разливающегося дыхания, и скорогибнущая слава; не важно для меня получить от царя награды при Дворе; никогда не обольщало меня желание судейского места, на котором, заседая величаво, мог бы я высоко поднять вверх брови; не важно для меня иметь могущество в городах или между гражданами, предаваться самым лживым и ничтожным грезам, которые как приходят одна за другой, так и улетают, или хватать руками мимотекущий поток, как нечто твердое, ловить тень и сжимать ее руками, простирать длани к туману и осязать его. Таков человеческий род, таково и человеческое счастье: оно подобно самым неприметным следам корабля, которые нарезываются спереди и исчезают сзади! Одна слава была для меня приятна: отличаться познаниями, какие собрали Восток и Запад, и краса Эллады – Афины; над этим я трудился много и долгое время. Но и сии познания, повергнув долу, положил я к стопам Христовым, чтобы они уступили Слову великого Бога, Которое затмевает Собой всякую витиеватость и многообразное елово ума человеческого.
Но, избежав иного, не избежал я невероятного – вражды неприязненного, который с лицом дружелюбным строит мне козни. Откровенно поведаю всем мое бедствие, чтобы другие могли спастись от ухищрений пресмыкающегося зверя.
Ухаживая за родителями, которые обременены были старостью и жестокой скорбью, потому что из детей остался у них я один – слабая надежда, небольшое мерцание уже несуществующего великого светила, – ухаживая за родителями, думал я исполнить угодное Тебе и законам Твоим, Царь мой Христос; потому что Ты, Блаженный, даруешь детей смертным, чтобы имели в них помощь и ими, как жезлом, подпирали дрожащие члены. А из всех, которые чтут Тебя, мои родители особенно заботятся о благочестии, избегнув опасности скорбной жизни, они привязали корабль свой к Твоим чистым заповедям. Ты для них начало и конец. Матерь моя, наследовав от отцов богоугодную Веру, и на детей своих наложила золотую сию цепь. В женском образе нося мужественное сердце, она для того только касается земли и заботится о мире, чтобы все, и даже саму здешнюю жизнь, преселить в жизнь небесную, и на легких крыл ах воспарить ввысь. А родитель прежде, служа идолам, был дикой маслиной, но привился к стеблю маслины доброй и столько принял в себя соков благородного корня, что закрыл собой дерево, и многих напитал медоточными плодами, он сед волосами и вместе сед умом, приветлив, сладкоречив, это новый Моисей или Аарон, посредник между людьми и небесным Богом; непорочный внутренне, чистыми тайноводствия – ми и нашими жертвами, какие закалает ум, приводит он в общение смертных и великого бессмертного Бога. От такого родителя и от такой матери произошел я. Соревноваться им невозможно; а что соревнуются они друг с другом, это не тревожит меня. Заботясь о них и облегчая их труды, питал я ум свой надеждами, что делаю самое полезное дело, исполняю долг природы.
Но несомненно, что путь нечестивых исполнен пагубы, потому что и из доброго произошло для меня злое. Непрестанные и тяжкие заботы, день и ночь снедая душу и тело, низводят меня с неба к матери моей – земле. Во – первых, управлять служителями – подлинная сеть пагубы. Жестоких владык они всегда ненавидят, а богобоязненных бесстыдно попирают; к злым неснисходительны, добрым неблагопокорны, но на тех и на других дышат неразумным гневом. А сверх того надобно заботиться об имуществе, всегда иметь на плечах кесарево бремя, переносить сильные угрозы сборщика податей, потому что подать, возрастая с имением, унижает для людей цену самой свободы, а на устах лежат узы. Надобно проводить время среди волнений многолюдного собрания, близ высоких седалищ, с которых решаются людские распри, надобно выслушивать громкие возражения противника или по закону терпеть скорби в запутанных сетях. Вот бремя, вот труд! А злые берут преимущество перед добрыми; блюстители законов могут быть куплены той и другой стороной. И если злой имеет у себя больше достатка, то он и лучший. Кто же с такими людьми, без помощи Божией, избежит множества лжей и хитросплетений? Ибо необходимо или опрометью бежать и оставить все злым, или очернять свое сердце, подобно как приближающийся к этому дыханию истребительного огня носит на себе печальные знаки или пламени, или дыма. Но это еще сносно. Моя рана болезненнее. После того, как единокровный мой оставил жизнь, сколько я терпел и сколько надеюсь еще терпеть! Кто встретил неожиданные потери, тот не ожидает лучшего. При жизни брата и я имел некоторую славу у людей; богатство же или могущество никогда не волновало моего сердца. А как скоро он умер, один я терплю скорби и горести.
Из имения, каким владел брат, иное поглотила разверзшаяся земля, когда и сам он покрыт был развалинами Никеи, а иное демон предал расхищению руками негодных людей; только сам, заваленный обломками, избежал он смерти, потому что небесный Бог простер руку Свою над домом, в котором он находился. О, Кесарий мой – досточтимое имя – как утренняя звезда блистал ты тогда при дворе царском, занимая первое место по мудрости и кроткому нраву, имея у себя многих сильных друзей и товарищей; для многих изобретя тт ты лекарства от тяжких телесных недугов; многих своими благодеяниями избавлял от нищеты: но теперь ты умер и насытил многих псов, которые отовсюду обступили меня и лают; а из родных никто не помогает мне. Немногие меня любят, и те любят как враги; уважают, пока еще ничего не получили, а получив, ненавидят. Так с высокого развесистого дуба, порываемого усилиями ветра, и здесь и там, отовсюду вокруг похищаются ветви; так с обширного виноградника, у которого разрушена ограда, мимоходящие путники без милосердия собирают грозды, и единопасущийся в лесах вепрь наносит ему вред зубами. А мне – многослезный труд, нет сил в моей руке ни насытить, ни отогнать всех.
С тех пор, как в первый раз, отрешившись от житейского, предал я душу светлым небесным помыслам, и высокий ум, забрав меня отсюда, поставил далеко от плоти, скрыл в тайницах небесной скинии, осиял мои взоры светом Троицы, светозарнее Которой ничего не представляла мне мысль Троицы, которая с превознесенного престола изливает на всех общее и неизреченное сияние, Которая есть начало всего, что отделяется от превыспреннего временем, с тех, говорю, пор я умер для мира, а мир умер для меня. Я – дышащий мертвец, мое могущество – кончившаяся греза; моя жизнь в ином мире: я воздыхаю под дебелой плотью, которую мудрые прекрасно называют мраком ума. Отрешившись от здешней жизни, от омрачающего зрения, от всего, что, пресмыкаясь по земле, блуждает и вводит в заблуждение, желаю чище приникнуть в постоянное, чтобы не в смеси (как обыкновенно доселе) с неясными образами, которыми зрение даже самого острого ума вводится в обман, но чистыми очами видеть саму истину. Впрочем, сие возможно впоследствии; а здешнее – ничего не стоящий дым или прах для того, кто эту жизнь обменял на жизнь великую, жизнь земную – на жизнь высшую, жизнь скоропреходящую – на жизнь постоянную.
За сие – то и напали на меня все, не хотят отойти от меня, спеша как на готовую добычу. Увы, увы, мой Кесарий! И ты – горсть праха, ты, который отражал от меня все беспокойства, давал мне возможность избегать всякого бремени, почитал брата, как не почитал никто другой, уважал меня, как иной уважает любимого отца!
Но я не столько сетую о потере имущества, которое желал сделать общим достоянием нуждающихся, потому что и сам я здесь иноземец и скиталец и все предоставляю руке Всевышнего – подательнице благ; не столько сетую об обиде, ненавистной всякому смертному, хотя она и кроткого человека всего скорее может привести в гнев; не столько сетую об единокровных, которых скрывает от меня гроб, похитив преждевременно, когда они возбуждали удивление всех земнородных, сколько плачу о душе своей, ибо вижу, что эта прекрасная и великая царица, дщерь благородных Царей, изнемогает под тяжестью неразрешимых оков. Враги пленили ее силой оружия, подвергли трудному рабству; и она потупляет в землю печальные очи. Таково мое страдание; вот рана, которую ношу в сердце!
Есть древнее сказание, что если злая ехидна наложит зубы и нанесет губительную рану, уязвленный тому только охотно пересказывает о сем, в кого безжалостная ехидна со своим палящим ядом влила ту же пагубу, потому что такой только человек знает нетерпимость боли. Так и я поведаю о своем мучении только тем, у кого одинаковая со мной любовь, одинаковое страдание и подобная скорбь. Тот только примет рассказ мой с любовью, пожелает знать лучшие тайны слезящего сердца, кто, возжелав подать на рамена бремя креста и имея свою часть в огороде великого Царя, предпочитает путь прямой и сострадателен к падшим. Но я возбудил бы смех, рассказывая о своих горестях другим, особенно, в ком вера слегка напечатлелась на поверхности сердца, в чью внутренность не проникла крепкая любовь к Царю, кто живет на земле, помышляя единственно о том, что однодневно. Но да погибнут такие люди, потому что на всех: и на добрых, и на злых – равно изощряют они язык – эту уготованную стрелу!
А я не прекращу сетования, пока не избегнул плачевного порабощения греху, пока ключом ума не замкнул безумных страстей, которым жестокий сатана отверз ныне все входы, хотя они не имели ко мне доступа прежде, когда покрывала меня Божия рука и грех не имел поблизости такого вещества, которое бы легко и скоро воспламенялось, как солома от приближения огня не только возгорается, но раздуваемая ветром, образует высокий пламенный столп.
Мне надлежало бы прежде всего укрыть плоть свою в пропастях, горах и утесах; там, бегая от всего, от самой сей жизни, от всех житейских и плотских забот, живя один вдали от людей, носил бы я в сердце всецелого Христа, к единому Богу вознося чистый ум, пока не облегчила бы меня смерть, наступив вместе с исполнением надежд. Так надлежало бы! Но меня удержала любовь к милым родителям; она, как груз, влекла меня к земле; даже не столько любовь, сколько жалость – эта приятнейшая из всех страстей, проникающая всю внутренность и все составы костей, жалость к богоподобной седине, жалость к скорби, жалость к бесчадию, жалость к заботливости о сыне, с какой, непрестанно предаваясь сладостным трудам, трепещут за него, как за глаз своей жизни и как за обремененного печалями. Предметом его занятий были прежде книги, которые Дух начертал языком святых мужей, а также из доброго писания просиявшая благодать Духа и сокровенная польза, открываемая одним очищенным. Ему приятны были молитвы, воздыхания, бессонные ночи, ангелоподобные лики, которые, стоя на ногах, призывают Бога в псалмах и в песнопениях возносят к Нему сердца, из многих уст воссылая общие славословия. Ему приятны были – изнурение виновника зол – чрева, умерение смеха, неподвижность языка и очей, обуздание неистового гнева. А ум сдерживал блуждающую и всюду озирающуюся мысль, обращал же ее ко Христу небесными надеждами; ум стоял выше всего, возводя образ к Царю. И Богу угодно было такое стремление. Вместо богатства и несносного шума, который беспокоит меня в ночных сновидениях (потому что призраки ночи подобны дневным заботам), у меня перед очами было Божие сияние, пресветлое ликостояние и слава душ благочестивых. Но теперь в душе моей, которая прежде любила беседовать со всеми добродетельными, погибли все украшения, остались же внутреннее желание и безнадежная скорбь.
О сем плачу и не знаю ясно, что даст завтрашний день. Приведет ли меня Бог обратно к прежним правилам жизни, освободив от горестей и сняв с меня все бремя, или прежде, нежели увижу ясное небо, прежде, нежели приложен будет пластырь к ранам, изринет меня отсюда погруженным в скорби несчастливцем, который желает света после глубокой ночи? Тогда кто поможет сетующим напрасно? Здесь врачевство для людей; а напоследок все будет заключено.
Седая голова и покрытое морщинами тело преклонилось уже у меня к вечеру скорбной жизни. Но доселе не испивал я столь сильных и многочисленных горестей. Не страдал я столько и тогда, как, отправляясь в Ахаш из Фаросской земли, встретил я море, обуреваемое ярыми ветрами при восхождении осеннего тельца, которого особенно боятся пловцы, и немногие из них осмеливаются при нем отрешать корабельную вервь. Двадцать дней и ночей лежал я на корме корабельной, призывая в молитвах царящего в горних Бога; пенистая волна, подобная горам и утесам, то с той, то с другой стороны ударяла в корабль и нередко низвергалась в него; от порывистого ветра, свистящего в канатах, потрясались все паруса; эфир в облаках почернел, озарялся молниями и повсюду колебался от сильных ударов грома. Тогда предал я себя Богу и избавился от ярого моря, усмиренного святыми обетами. Не страдал я столько и тогда, когда колебались основания обширной и трепещущей Эллады, не видно было помощи в бедствии, а я трепетал от того, что душа моя не была еще освящена небесным даром; ибо благодать и озарение Духа привлекаются на людей купелию. Не страшился я столько и тогда, как болезнь пожирающим своим дуновением наполнила мои уста, стеснила проходы дыхания и пути жизни; и тогда как, в потемнении ума вертя прутом, поранил и окровенил я себе изогнутый угол ресницы, как убийца, утратил для себя свет. Великий плач последовал за жестокой ошибкой, и я не мог своими руками возносить духовной жертвы Богу до тех пор, пока слезами не измыл повреждения; потому что для нечистого опасно прикасаться к чистому, равно как и слабое око устремлять на огнистое солнце. Много потерпел я бедствий. Кто перескажет все то, как призывал меня Бог, и отягощая на мне руку Свою, и благоволя ко мне? Но доселе не встречал я таких несчастий, какие напоследок достались моей злополучной душе.
Она желала бы увидеть когда – нибудь день свободы, совлекшись всего и обнажившись, избежать огня, уловления могущественным миром, чудовищной пасти змия, который готов уловляемого им поглотить своим зевом; а мой ум составляет сладкую снедь для велиара. Кто даст главе моей или векам текущий источник, чтобы потоками слез очистить во мне всякую скверну, сколько нужно оплакав грехи? Ибо для смертных и для душ очернившихся самое лучшее врачевство – слезы, обгоревший пепел и безопасное на земле пристанище. Пусть всякий, взирая на меня, приходит в трепет, приобретает новые силы бежать от черной египетской земли и горьких тамошних дел и царя Фараона, шествует же в божественное отечество! Пусть не остается он пленником на бесплодных равнинах Вавилона, сидеть на берегах реки, отложив в сторону все песненные органы и заливаясь слезами, но спешит в пределы святой земли, избежав ассирийского рабского ига, которое обременяло его доселе, и положит своими руками основание великого храма! С тех пор, как я, злосчастный, оставил сию священную землю, не прекращалось во мне желание возвратиться туда; мучительное страдание повергло меня в старость, потуплены в землю мои глаза, скорбь растет в сердце, стыжусь смертных и бессмертного Царя; такова моя одежда и таково мое сердце, что не смею ни возвести взоров, ни открыть уст. Одной бедностию своею привлекаю к себе милосердие Царя, Который, благоволя ко всем земнородным, отвергает надменных.
Злые разбойники, как повествуется, поймав одного путника, который из святого града Иерусалима шел в известный городок Иерихон, причинили ему много оскорблений, всего изранили, нанеся бесславные удары, совлекли покрывавшие его одежды и по жестокосердию оставили едва дышащим. В скором времени нашли его другие путники, но Левит и иерей прошли мимо, не оказав милосердая, когда же подошел один самарянин, он сжалился над бедным, взяв его, обвязал струпы, оставил врачевство для ран и плату попечителю. Весьма чудно, почему самарянин, увидев его, сжалился, а не сжалились те, которые были лучше самарянина. Не знаю ясно, что таится под этим образом и какие тайны сокрывает Бог в Своей премудрости. Но да помилует меня в этом! И я таким же подвергся бедствиям. Ненавистник душ, похититель жизни подобным образом истерзал и меня, когда выходил я из священного града; и меня лишил он благодати Христовой и оставил нагим, как прежде Адама – причину персти и падения, когда вкушение низложило его на землю, из которой он произошел. Но умилосердись ко мне, Царь; спаси от смерти меня, которого оставили иереи, как скоро увидели изнемогающим; введя в уготованный для всех дом, обвяжи мои струпы и, когда восстановятся мои силы, пошли опять во святой град, где бы мог я опять быть в безопасности; охрани от злых грабителей, от трудного пути, от ран и от таких мимоходящих, которые имеют безжалостное сердце, хотя и хвалятся благочестием!
Два человека, как слышу, вошли во храм: высоко о себе думающий фарисей, будто бы он всех угоднее Богу, и мытарь, у которого сердце сокрушено было внутренне раскаянием в неправедных прибытках. Один подробно перечислял посты, законные десятины, сравнивал себя с мужами древними и укорял словами мытаря; а другой, заливаясь слезами, ударяя руками в грудь, не смея возвести даже очей к престолу великого Бога, то есть к широкому небу, и ни на кого не взирая своими рабскими очами, но стоя вдалеке, молился и взывал: «Будь милостив, умилосердись над рабом Твоим, обремененным грехами! Меня не спасут ни закон, ни десятины, ни добрые дела; и укоряющий не лжет; я стыжусь и храма, потому что касаюсь его преподобными ногами. Но Твоя благодать, Твое милосердие да излиются на меня оскверненного; сию одну надежду, Царь, подай жалким беззаконникам». Так говорили они. Бог услышал обоих и помиловал того, кто оказался изнемогающим, а высокомерного поставил ни во что. Как видел, так и рассудил их Ты, Боже мой, Который и мне подаешь смелость, потому что и я перед Тобой – тот же негоднейший мытарь, также тяжко воздыхаю и уповаю только на Твою помощь.
Если отец мой и почтенная матерь воздали Тебе за меня слезами, воздыханиями и молитвами; если они уделяли Тебе хотя бы малую часть стяжаний, чествовали Тебя чистыми и святыми жертвами (а я сам ничего такого не сделал, что было бы достойно Тебя), то умоляю, вспомни о них и помоги мне. Удали от меня злые заботы, чтобы тернии не подавили меня своими отраслями и не остановили в шествии божественным путем. Ты, защита моя, проведи меня невредимым, ибо Твой я служитель, Твое я достояние. Ты для меня от начала единый Бог; Тебе посвятила меня матерь, нося меня еще в утробе своей. Тогда еще, желая на коленях своих держать сына и подражая священной Анне, взывала она: «Царь мой, Христос! Даруй мне увидеть сына, и юный плод чрева моего заключишь Ты в Своей ограде». Так вещала она, и Бог внял ее молению; в ниспосланном от Бога сновидении наречено матери мое имя; а потом дал Ты ей и сына, и она в святилища Твои принесла меня – нового Самуила, если только был я когда – нибудь Самуилом. А теперь сопричтен я к мерзким и наглым сынам достославного служителя Твоего – Илия, которые с неразумным сердцем приступали к чистым жертвам, жадными руками касаясь священных котлов, за что и имели несчастный конец жизни.
Но матерь моя с лучшими надеждами отделяла Тебе часть рожденных ею. Она руки мои очистила божественными книгами, и, обнимая меня, сказала мне такое слово: «Приводил уже некто к алтарю возлюбленного, богодарованного сына, готового стать священной жертвой. Наилучший отец приводил доброго сына, плод поздно рождающей Сарры, и корень потомства, какое начертали надежда и Божие обетование. Авраам был жрец, и Исаак – славный агнец. А я, как обещала, приношу Богу тебя – дар живой; исполни же материнское желание. Ты рожден у меня по молитвам моим; о том теперь и молюсь, чтоб ты был совершен. Это доброе богатство даю тебе, сын мой, для сей и для будущей жизни; но последнее гораздо лучше». Таково желание, матери; и я покорялся ее желаниям, будучи еще отроком; юная душа моя принимала в себя новый образ благочестия; печать соблюдалась по мановению Христа, Который явно беседовал с рабом Своим, связал меня любовью к целомудрию, обуздал мою плоть, вдохнул в меня горячую любовь к божественной мудрости и к жизни монашеской – началу жизни будущей, к жизни, не ищущей ребра, которое бы любило плоть свою, льстивыми же словами доводило до горького вкушения, к жизни, приносящей в дар Богу чистую любовь и не разделяющей рожденного всецело от Бога между женой и Христом, Который, стезею узкой и трудной, через тесные и не для многих проходимые врата в торжественном сопровождении приводит к Богу меня – бога, из земли сотворенного, а не рожденного, и из смертного ставшего бессмертным, – приводит, с великим Божиим образом привлекая и помощника моего – тело, подобно тому, как магнит притягивает черное железо.
Увы! Какое тяжкое отмщение потерпела ты, душа моя! Тщеславные смертные, подлинно стали мы подобны легкому дуновению ветра; или, как туда и сюда стремящийся поток Еврипа, гордясь пустотой, вращаемся мы на земле. Ни худое, ни доброе – ничто не бывает у людей до конца одинаковым. Пути добрых и злых идут между собой весьма близко; и злой не знает, чем он кончит впоследствии, и добрый не твердо стоит в добродетели; но как порок ослабляется страхом, так добродетель завистью. И Христу угодно, чтобы с тем и с другим боролся наш однодневный род, чтобы мы, взирая на Его могущество, устремляли взор ввысь. Тот у нас совершенен, кто видит прямым путем, не озирается на пепельную пустыню Содома, гибельным огнем пожираемого за наглость, но стремительно бежит на гору и забывает об отечестве из страха, чтобы не стать притчею и соленым камнем.
Собственными своими страстями свидетельствую я о человеческой растленности. Когда был я отроком и несколько разумения имел в груди, тогда, следуя какому – то прикровенному разуму и похвальным обычаям, восходил я ввысь к светозарному престолу и не блуждающими стопами шел по царскому пути. Но теперь, когда собрался я с разумом и касаюсь уже предела жизни, как бы от упоения не тверды стали стопы мои, и я, несчастный, иду излучинами; меня изнуряет брань с пресмыкающимся змием; она тайно и явно похищает у меня всякую хорошо придуманную мысль. То простираю ум к Богу, то опять увлекаюсь в худую слитность мира; и не малую часть души моей исказил смутный мир.
Но хотя покрыл меня собой черный грех, хотя враг мой, подобно каракатице, изрыгающей черноту свою на воды, явно излил на меня темный яд, однако же я столько еще могу разобрать и рассмотреть, что наилучшим образом вижу: кто я, чего желаю достигнуть и где нахожусь; несчастный, сколько раз падал я на землю или в разверстую под землей бездну. Не обольщаюсь убеждениями, не пленяюсь словами, придуманными в защиту страстей; не утешаюсь измерением чужих пороков, как совершеннейший в сравнении с другими. Больному, которого режут железом, приятно ли видеть, что режут и других и что они ощущают еще сильнейшую боль? Что за приобретение порочному от того, что другой и его порочнее? Кто отличается добротой, от того может получить пользу и добрый, и худой, потому что зрячий – приобретение для слепого. Но услаждаться тем, что видишь порочных, есть признак еще большей порочности.
Если кто почитает меня хорошим, когда я худ, – это тяжело для меня и я внутренне проливаю тайные слезы. Лучше, будучи хорошим, во мнении других оставаться худым, нежели, будучи худым, иметь славу доброго и быть для людей обманчивым гробом, который внутри полон зловония от гниющих мертвецов, а снаружи блистает белизной и приятными для взоров красками. Убоимся великого Ока, которое видит и под землей, и в великих глубинах моря, видит все, что скрывается в человеческом уме. Перед ним ничего не разделяет время; для Бога все – настоящее. Как же сокрыл бы от Него кто – нибудь свое беззаконие? Где же укроем самих себя в последний день? Кто поможет тогда? Где утаимся от Божия ока, когда дела всех различит очистительный огонь, пожирающий легкое и сухое естество греха?
Сего – то греха боюсь и трепещу день и ночь, видя, как душа ниспадает от Бога на землю, больше и больше сближается с плотью, которой желал я избежать. Так на берегах осенней реки гордящуюся сосну или вечнозеленый чинар, подрывшись под корни, погубил соседний ручей. Сначала поколебал он все опоры и на стремнине поставил высокое дерево, а потом наклонил к реке держащееся еще на тонких корнях и, сорвав со стремнины, бросил в середину водоворота, повлек с великим шумом и отдал камням, где бьет непрестанно дождь, и вот от сырости согнивший, ничего не стоящий пень лежит у берегов. И на мою душу, цветущую для Христа – Царя, напал жадный, неукротимый враг, низложил ее на землю и большую часть погубил; а то немногое, что осталось еще, блуждает там и здесь, если бы опять воскресил ее Бог, Который создал не сущих, а потом и разрушившихся воссоздаст и приведет в иную жизнь, чтобы встретили или огонь, или светоносного Бога! Но все ли впоследствии встретят Бога? Этот вопрос отложим до другого времени.
Царь мой, Христос! Хотя неприязненные люди называют меня мертвым и бессильным, втайне издеваются надо мной, кивая головой, смеются моему бедствию, но Ты не оставь меня пасть под ударами противников.
И во – первых, подкрепи снова в небесных надеждах, и, мне угасающему, мне – жаждущей светильне в светильнике, удели несколько влаги, несколько капель елея, чтобы, когда огонь возгорится, опять совокупился обновленный во мне свет, и я сподобился светлой жизни. А во – вторых, сними с меня всякое бремя и отдай его бурным ветрам, а мне даруй легкое дуновение.
Довольно смирял Ты сердце мое. Наказываешь ли Ты меня за горький грех, или укрощаешь скорбями, как укрощают молодого коня, гоня по непроходимым местам, или останавливаешь превозношение моего ума, так как оно весьма удобно рождается в тех из благочестивых, которые имеют легкий ум и самую благость Божию обращают в повод к кичению, или моими бедствиями, Спаситель мой – Слово, хочешь Ты вразумить смертных, чтобы они возненавидели порочную жизнь, которая непостоянна, приводит к гибели всякого, и доброго, и злого, спешили же к иной жизни, к постоянной, неразвлекаемой, а для благочестивых и лучшей; но в великих глубинах премудрости Твоей сокрыто сие, что значат в продолжении превратной жизни преподаваемые смертным уроки, и благие, и горестные, во всяком же случае самые полезные, хотя и скрывается сие большею частью от дебелости нашего ума. Ты премудро движешь кормилом мира, куда не обращаешь его; и им только спасаемся мы от опасных утесов, переплывая великое и наполненное подводными камнями море непостоянной жизни.
Но я, утружденный и сокрушенный всякого рода бедствиями, преклоняю перед Тобой колена. Пошли ко мне Лазаря, который бы увлаженным перстом прохладил скорее язык, иссохший в пламени; и меня, богатого страданиями, не удерживала бы долее бездна и не оставляла вдали от Авраамова лона. Простри надо мной мощную руку Свою, подай врачевство от горестей, покажи на мне все прежние чудеса, всю силу знамений. Скажи, и иссякнет немедленно кровавый ток Скажи, и дух легиона взойдет в стадо свиней, низринется в море и отступит от меня. Удали несносную проказу; пусть свет проникнет в невидящие очи, пусть уши услышат голос; распростри сухую свою руку; разреши узы языка; утверди немощные стопы ног, насыть от малого хлеба; укроти страшное море; блистай светлее солнца; укрепи отяготевшие силы; воскреси из мертвых смердящего и, видя меня доселе бесплодной смоковницею, не иссушай.
Другие полагаются на что – нибудь иное – на благородство крови, на прах и настоящую пышность; они ищут себе какого – нибудь ничтожного помощника. Я один оставлен Тебе единому, Царь царей, Тебе, державствующему над всеми! Ты моя величайшая сила! У меня нет попечительной супруги, которая бы избавила меня от неисцельных забот и своими ласками врачевала сетующего. Не веселят меня милые дети, при которых ободряется старость и снова начинает ходить юношескими стопами. Не утешают меня ни единокровные, ни друзья: одних похитила жестокая смерть, другие, любя благоведрие, приходят в трепет при малом волнении, застигающем друга. Одно у меня было чудное утешение. Как жаждущий олень в прохладном источнике, так я находил его в сообществе мужей совершенных и христоносных, живущих на земле превыше плоти, любителей вечного Духа и благого служения, не связанных узами супружества, презрителей мира. Но и они, ратоборствуя за Тебя, разделились и стоят один за одно, другой за другое; ревность Божия незаконно расторгла закон и согласие любви, от которой осталось одно имя.
Как иной, спасаясь от льва, набегает на лютого медведя, и, убежав от медведя, с радостью укрывается в доме и опирается рукой о стену, но тут неожиданно поражает его змея, так и мне, избежавшему многих страданий, нет врачевства от бедствий. Что ни встречаю, то все болезненнее прежнего. Везде ищу помощи и повсюду от Тебя, обременяемый, к Тебе опять обращаю взоры, Блаженный, к Тебе, моя помощь, к Тебе, Вседержитель, Нерожденный, Начало и Отец Начала – бессмертного Сына, великий Свет равного Света, Который, по неисследимым законам, из Единого исходит в Единое, – к Тебе, Сын Божий, Премудрость, Царь, Слово, Истина, Образ Первообраза, Естество равное Родителю, Пастырь, Агнец, Жертва, Бог, Человек, Архиерей – к Тебе, Дух исходящий от Отца, Свет нашего ума, приходящий к чистым и творящий человека богом! Умилосердись надо мной; даруй и мне, как здесь в преклонные лета, так и в будущей жизни, когда вступлю в общение со всецелым Божеством, радостно восхвалять Тебя немолчными песнопениями!