Стихотворения. Стихотворения (Ю. П. Кузнецов, 2011)

Тихий край. Невысокое солнце.

За околицей небо и даль.

Столько лет простоял у колодца

В деревянном раздумье журавль.

А живые – над ним пролетали

И прощально кричали вдали.

Он смотрел в журавлиные дали

И ведро волочил до земли.

Но когда почерневшую воду

Тронул лист на немытой заре,

Он рванулся и скрылся из виду

И… зацвел на далекой земле.

Ослепленный алмазною пылью,

Он ветвями на север растет.

Ему рубят широкие крылья

И швыряют в дорожный костер.

А когда журавлиная стая

На родимую землю летит,

Он холодные листья роняет

И колодезным скрипом скрипит.

Ты придешь, не застанешь меня

И заплачешь, заплачешь.

В подстаканнике чай,

Как звезда, догорая, чадит.

Стул в моем пиджаке

Тебя сзади обнимет за плечи.

А когда ты устанешь,

Он рядом всю ночь просидит.

Этот чай догорит.

На заре ты уйдешь потихоньку.

Станешь ждать, что приду,

Соловьем засвищу у ворот.

Позвонишь.

Стул в моем пиджаке

Подойдет к телефону,

Скажет: – Вышел. Весь вышел.

Не знаю, когда и придет.

Все сошлось в этой жизни и стихло.

Я по комнате кончил ходить.

Упираясь в морозные стекла,

Стал крикливую кровь холодить.

Я вчера в этом доме смеялся,

Кликнул друга, подругу привез.

И на радостях плакать пытался,

Но судьбы не хватило для слез.

Так стоял в этом смолкнувшем доме.

И на божий протаяли свет

Отпечатки воздетых ладоней

И от губ западающий след.

Я рванусь на восток и на запад,

Буду взглядом подругу искать.

Но останутся пальцы царапать,

И останутся губы кричать.

Звякнет лодка оборванной цепью,

Вспыхнет яблоко в тихом саду,

Вздрогнет сон мой, как старая цапля

В нелюдимо застывшем пруду.

Сколько можно молчать! Может, хватит?

Я хотел бы туда повернуть,

Где стоит твое белое платье,

Как вода по высокую грудь.

Я хвачусь среди замершей ночи

Старой дружбы, сознанья и сил,

И любви, раздувающей ноздри,

У которой бессмертья просил.

С ненавидящей, тяжкой любовью

Я гляжу, обернувшись назад.

Защищаешься слабой ладонью:

– Не целуй. Мои губы болят.

Что ж, прощай! Мы в толпе затерялись.

Снилось мне, только сны не сбылись.

Телефоны мои надорвались,

Почтальоны вчистую спились.

Я вчера пил весь день за здоровье,

За румяные щеки любви.

На кого опустились в дороге

Перелетные руки твои?

Что за жизнь – не пойму и не знаю.

И гадаю, что будет потом.

Где ты, господи!.. Я погибаю

Над ее пожелтевшим письмом.

Ниоткуда, как шорох мышиный,

Я заскребся в родимом краю.

Я счастливый, как пыль за машиной,

И небритый, как русский в раю.

– Где ты был? – она тихо подсядет,

Осторожную руку склоня.

Но рука, перед тем как погладить,

Задрожит, не узнает меня.

Вспомни старый трамвай! Среди лязга и пыли

Он летел по кольцу – колесо в колесо.

Ты сходил, он сходил, вы куда-то сходили,

Вы трамвайной судьбы размыкали кольцо.

Вы клубились по жизни, теряя друг друга,

Рты и души кривила вам ярость борьбы.

Но остался один, не сорвавшийся с круга,

Не постигший разогнутых линий судьбы.

Каждый день, каждый час вы сменяли друг

друга.

Вот твоя остановка. Приехал, вставай!

Показалось, что не было жизни вне круга,

Человеку, водившему этот трамвай.

Показалось, что в мире всегда он пребудет,

Этот замкнутый круг, этот бег без конца.

Но трамвай изломался, стал пылью. А люди

И не знали о том человеке кольца.

Между тем говорили, что каждое утро

Где-то в городе кружится некий старик.

Остановится, пальцем поманит – как будто

Что-то хочет сказать, изо рта только скрип.

И нелепым волчком он упал среди улиц,

Притворился ли мертвым иль кончил свой век?

Но его башмаки на ногах шевельнулись,

Поднялись и продолжили прерванный бег.

Башмаки! В эту чушь ни один не поверил.

Самый храбрый слегка изменился в лице.

Башмаки? Подтащил башмаки и примерил

И пошел против воли метаться в кольце.

Ты кричала, любовь! Он тебя не услышал.

Неизменному другу не подал руки.

Растворился, исчез, но из круга не вышел.

И продолжили дьявольский бег башмаки.

В бывшем лагере смерти лежит и поныне

Облетевшая груда безлицых очков.

Это память слепых, некрасивых, невинных,

Сбитых в кучу людей, это зренье веков!

Где они, как миры в пустоте, с номерами,

Пред сожжением снявшие молча пенсне?

Говорят, что вернулся один за очками —

Через годы!

Вам так повезет лишь во сне.

Он нашел свою вещь в той слезящейся груде,

Непохожий на всех – человек или миф.

Вы встречали его, симпатичные люди?

Он глядит не мигая, как будто сквозь мир.

Он на солнце глядит из провала ночного.

– Ты ослепнешь, старик! —

Но ему все равно.

Это солнце на небе – простое пятно

Для души, столько горя вобравшей земного.

Дай вам бог, чтобы так никогда не пришлось

Сумасшедшим бродить среди солнечных улиц.

Буква? Женщина? Истина?..

Смотрит не щурясь.

То, что вас ослепляет, он видит насквозь.

Эту сказку счастливую слышал

Я уже на теперешний лад,

Как Иванушка во поле вышел

И стрелу запустил наугад.

Он пошел в направленье полета

По сребристому следу судьбы.

И попал он к лягушке в болото,

За три моря от отчей избы.

– Пригодится на правое дело! —

Положил он лягушку в платок.

Вскрыл ей белое царское тело

И пустил электрический ток.

В долгих муках она умирала,

В каждой жилке стучали века.

И улыбка познанья играла

На счастливом лице дурака.

Когда встает природа на дыбы,

Чт€о цифры и железо человека!

Ломают грозно сонные грибы

Асфальт непроницаемого века.

А ты спешишь, навеки невозможный

Для мирной осмотрительной судьбы.

Остановись – и сквозь твои подошвы

Начнут буграми рвать тебя грибы.

Но ты не остановишься уже!

Лишь иногда в какую-то минуту

Ты поразишься – тяжести в душе,

Как та сопротивляется чему-то.

Зимний час. Приглушенные гулы.

Снег идет сквозь людей и сквозь снег.

Облепляет ночные фигуры,

Замедляет наш яростный бег.

Друг у друга не просим участья

В этой жизни опасной, земной.

Для старинного смертного счастья

Милый друг возвратится домой.

Долго пальцы его ледяные

Будут ключ запропавший искать.

Дверь откроют навстречу родные,

Молча снег он начнет отряхать.

Будет долго топтаться пред светом.

Будут ждать терпеливо его.

Обнажится под тающим снегом

Пустота – никого! Ничего!

Мчался поезд обычного класса,

Вез мечты и проклятья земли.

Между тем впереди через насыпь

Серебристые змеи ползли.

Людям снилась их жизнь неуклонно,

Снился город, бумаги в пыли.

Но колеса всего эшелона

На змеиные спины сошли.

Все сильней пассажиров шатало,

Только змеи со свистом ползли.

Незнакомая местность предстала,

И змеиные травы пошли.

Канул поезд в пустое пространство,

И из вас никому невдомек,

Если вдруг среди мысли раздастся

Неизвестно откуда – гудок.

Закрой себя руками: ненавижу!

Вот Бог, а вот Россия. Уходи!

Три дня прошло. Я ничего не слышу

И ничего не вижу впереди.

Зачем? Кого пытался удержать?

Как будто душу прищемило дверью.

Прислала почту – ничему не верю!

Собакам брошу письма – растерзать!

Я кину дом и молодость сгублю,

Пойду один по родине шататься.

Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться

Над тем, что говорил тебе: люблю.

Три дня, три года, тридцать лет судьбы

Когда-нибудь сотрут чужое имя.

Дыханий наших встретятся клубы —

И молния ударит между ними!

Женщина, о чем мы говорили!

Заказали скверное вино.

И прижались в этом зимнем мире

Так, что место заняли одно.

Только шли минуты год за годом,

Каждый душу сохранить хотел.

И с одра морщинистым уродом

Встал, как лишний, след от наших тел.

Нацепил пальто и хлопнул дверью,

И открылся перед ним простор.

Род людской, наверно, будет верить,

Что его количество растет.

Кого ты ждешь?.. За окнами темно,

Любить случайно женщине дано.

Ты первому, кто в дом войдет к тебе,

Принадлежать решила, как судьбе.

Который день душа ждала ответа.

Но дверь открылась от порыва ветра.

Ты женщина – а это ветер вольности…

Рассеянный в печали и любви,

Одной рукой он гладил твои волосы,

Другой – топил на море корабли.

Он вошел – старый дом словно ожил.

Ты сидела – рванулась не ты:

Проступили такие черты,

Что лицо на лицо не похоже.

Он еще не забрал, но уже

Ты его поняла по движенью.

То душа прикоснулась к душе,

То звезда зацепилась о землю.

Ни тонким платком, ни лицом не заметна,

Жила она. (Души такие просты.)

Но слезы текли, как от сильного ветра…

Мужчина ей встретился – ты!

«Не плачь!» Покорилась тебе. Вы стояли:

Ты гладил, она до конца

Прижалась к рукам, что так нежно стирали…

О, если бы слезы с лица!

Ты выдержал верно упорный характер,

Всю стер – только платья висят.

И хочешь лицо дорогое погладить —

По воздуху руки скользят.

Старинная осень, твой стих изжит,

Твоя сторона пуста.

Ночами под деревом воздух визжит

От падающего листа.

И ветер, донесший раскат зимы,

Все стекла задул в селе.

Деревья тряхнуло вон из земли,

А листья – назад, к земле.

Не воздух, не поле, не голый лес,

А бездны меж нас прошли.

Горит под ногами лазурь небес —

Так мы далеки от земли.

Но тише, подруга моя! Жена!

Минута раздумья есть.

То дождь пошел, то почти тишина…

Такого не перенесть.

Шел дождь прямой, шел дождь прямой,

Все было прямым, прямым.

Шел дождь прямой, шел дождь прямой,

Внезапно он стал косым.

Все стало косым под косым дождем:

Забор, горизонт, холмы,

И дом, потемневший мгновенно дом,

И мы перед ним, и мы!

Ночь!.. Опасайся мыслей

С песьими головами.

В душе горят, не мигая,

Зеленые лица сов.

И тело стоит отдельно —

Не прикоснись руками,

Когда идет по восьмерке

Стрела мировых часов.

Глухие ночные звуки

Из жизни стирают память.

Что различить ты хочешь?

Звук? Уже нет его.

Руки протянешь – воздух

Отхватит тебя с руками.

Бросишь целую гору —

Днем не найдешь ничего.

Днем здесь была долина.

Сейчас без следа и знака.

Лес, существа ночные,

Деревья молчат, скрипя.

Что уловить ты хочешь?

Спичку зажги – из мрака

Все чудовища мира

Ринутся на тебя.

Я знаю, что среди мыслей

Такие вдруг выпадали,

Мне лучше б не видеть света

И жизни вовек не знать!

Четыреста карабинов

В своих пирамидах спали.

Один карабин не выдержал,

Забился и стал стрелять.

В зимнем воздухе птицы сердиты,

То взлетают, то падают ниц.

Очертанья деревьев размыты

От насевших здесь сотнями птиц.

Суетятся, кричат – кто их дразнит?

День слоится в прозрачной тени.

На равнине внезапно погаснет

Зимний куст – это снова они.

Пеленою полнеба закроют,

Пронесутся, сожмутся пятном.

И тревожат, и дух беспокоят.

Что за тень?.. Человек за окном.

Человека усеяли птицы,

Шевелятся, лица не видать.

Подойдешь – человек разлетится,

Отойдешь – соберется опять.

Не сжалится идущий день над нами,

Пройдет, не оставляя ничего:

Ни мысли, раздражающей его,

Ни облаков с огнями и громами.

Не говори, что к дереву и птице

В посмертное ты перейдешь родство.

Не лги себе! – Не будет ничего,

Ничто твое уже не повторится.

Когда-нибудь и солнце, затухая,

Мелькнет последней искрой – и навек.

А в сердце… в сердце жалоба глухая,

И человека ищет человек.

Что на могиле мне твоей сказать?

Что не имел ты права умирать?

Оставил нас одних на целом свете.

Взгляни на мать – она сплошной рубец.

Такая рана видит даже ветер!

На эту боль нет старости, отец.

На вдовьем ложе памятью скорбя,

Она детей просила у тебя.

Подобно вспышкам на далеких тучах,

Дарила миру призраков летучих —

Сестер и братьев, выросших в мозгу…

Кому об этом рассказать смогу?

Мне у могилы не просить участья.

Чего мне ждать?..

Летит за годом год.

– Отец! – кричу. – Ты не принес нам

счастья!.. —

Мать в ужасе мне закрывает рот.

Спор держу ли в родимом краю,

С верной женщиной жизнь вспоминаю

Или думаю думу свою —

Слышу свист, а откуда – не знаю.

Соловей ли разбойник свистит,

Щель меж звезд иль продрогший бродяга?

На столе у меня шелестит,

Поднимается дыбом бумага.

Одинокий в столетье родном,

Я зову в собеседники время.

Свист свистит все сильней за окном —

Вот уж буря ломает деревья.

И с тех пор я не помню себя:

Это он, это дух с небосклона!

Ночью вытащил я изо лба

Золотую стрелу Аполлона.

И снился мне кондовый сон России,

Что мы живем на острове одни.

Души иной не занесут стихии,

Однообразно пролетают дни.

Качнет потомок буйной головою,

Подымет очи – дерево растет!

Чтоб не мешало, выдернет с горою,

За море кинет – и опять уснет.

В горной впадине речка ревела,

Мощный корень камнями дробя.

Но зеленое дерево въело

Перекатные камни в себя.

И, мучительно принятых в тело,

Вознесло над иссохшей землей.

Как детей безобразных, одело

Терпеливой плакучей корой.

Раскаленный на солнце жестоком,

Камень тело корявое рвал.

Стукнул дятел в кремень ненароком,

Искру высек и где-то пропал…

Что там дышит, и просит ответа,

И от боли кричит в забытьи?!

Это камни скрежещут от ветра,

Это, дерево, камни твои.

Из земли в час вечерний, тревожный

Вырос рыбий горбатый плавник.

Только нету здесь моря! Как можно!

Вот опять в двух шагах он возник.

Вот исчез. Снова вышел со свистом.

– Ищет моря, – сказал мне старик.

Вот засохли на дереве листья —

Это корни подрезал плавник.

Завижу ли облако в небе высоком,

Примечу ли дерево в поле широком —

Одно уплывает, одно засыхает…

А ветер гудит и тоску нагоняет.

Что вечного нету – что чистого нету.

Пошел я шататься по белому свету.

Но русскому сердцу везде одиноко…

И поле широко, и небо высоко.

Когда я не плачу, когда не рыдаю,

Мне кажется – я наяву умираю.

Долины не вижу, былины не слышу,

Уже я не голосом родину кличу.

И червь, что давно в моем сердце скрывался,

Залетному ворону братом назвался.

Он выгрыз мне в сердце дыру с голосами,

А ворон мне вырвал глаза со слезами.

Но червь провалился сквозь камень безвестный,

Но ворон разбился о купол небесный.

А больше ко мне не укажет следа

Никто… никогда…

Когда песками засыпает

Деревья и обломки плит, —

Прости: природа забывает,

Она не знает, что творит.

На полпути почуяв пропасть

И дорожа последним днем,

Прости грядущего жестокость:

Оно придет, а мы умрем.

Среди пыли, в рассохшемся доме

Одинокий хозяин живет.

Раздраженно скрипят половицы,

А одна половица поет.

Гром ударит ли с грозного неба,

Или легкая мышь прошмыгнет, —

Раздраженно скрипят половицы,

А одна половица поет.

Но когда молодую подругу

Проносил в сокровенную тьму,

Он прошел по одной половице,

И весь путь она пела ему.

Я в поколенье друга не нашел,

И годы не восполнили утраты.

Забытое письмо вчера прочел

Без адреса, без подписи и даты.

Поклонная и мягкая строка

Далекое сиянье излучала.

Его писала женская рука —

Кому, кому она принадлежала?

Она просила участи моей —

Порыв последний зрелости бездомной.

А я не знаю, чем ответил ей,

Я все забыл, я ничего не помню.

Их много было, светлых и пустых,

И все они моей любви искали.

Я вспомнил современников своих —

Их спутниц… Нет, они так не писали.

Такой души на свете больше нет.

Забытую за поколеньем новым,

Никто не вырвал имени на свет

Ни верностью, ни мужеством, ни словом.

Ты кто, Елена?.. Стар и млад

Из-за тебя в огне.

Пускай цари повременят,

Ты вспомни обо мне.

Гомер, слепой певец богов,

Донес из пустоты

Вздох потрясенных стариков,

Но не твои черты.

Оставил славы блеск и гром,

И больше ничего.

Я угадал мужским чутьем

Смущение его.

В туманном юношеском сне

Из этой пустоты

Являлась женщина ко мне…

Елена! Это ты!

Хотя свой призрачный успех

Ни в ком признать не мог,

Тебя я чувствовал во всех,

Как славу и подвох.

Когда другая за мечты

Меня сожгла любя,

Ты приняла ее черты —

Я потерял тебя.

Куда вы, леди? – страсть моя,

Бредущая впотьмах

С душой высокой, как змея

У коршуна в когтях.

Упорной страсти замкнут круг

Шотландскими холмами.

Объяты тени ваших рук

Огнями и громами.

С них каплет кровь – кольцо в крови!

И поздними слезами

Я плачу и молю любви

Над этими руками.

За то, что вам в огне пылать

На том и этом свете,

Позвольте мне поцеловать

Вам эти руки, леди.

Шел отец, шел отец невредим

Через минное поле.

Превратился в клубящийся дым —

Ни могилы, ни боли.

Мама, мама, война не вернет…

Не гляди на дорогу.

Столб крутящейся пыли идет

Через поле к порогу.

Словно машет из пыли рука,

Светят очи живые.

Шевелятся открытки на дне сундука —

Фронтовые.

Всякий раз, когда мать его ждет, —

Через поле и пашню

Столб клубящейся пыли бредет,

Одинокий и страшный.

Вы не стойте над ним,

вы не стойте над ним, ради Бога!

Вы оставьте его с недопитым стаканом своим.

Он допьет и уйдет, топнет оземь: – Ты кто?

– Я дорога,

Тут монголы промчались —

никто не вернулся живым.

– О, не надо, – он скажет, – не надо

о старой печали!

Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне родном.

Не его ли шаги на тебе эту пыль разметали?

– Он пошел поперек, ничего я не знаю о нем.

На родном пепелище, где угли еще не остыли,

Образ вдовьей печали

возникнет как тень перед ним.

– Я ходил на дорогу, – он скажет, —

а в доме гостили…

– Ни французы, ни немцы —

никто не вернулся живым.

– О, не надо, – он скажет, – не надо.

Есть плата дороже.

Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне родном.

Ты делила с ним стол и ночей сокровенное ложе…

– Он пошел поперек, ничего я не знаю о нем.

Где же сына искать, ты ответь ему, Спасская

башня!

О медлительный звон!

О торжественно-дивный язык!

На великой Руси были, были сыны бесшабашней,

Были, были отцы безутешней, чем этот старик.

Этот скорбный старик

не к стене ли Кремля обратился,

Где начертано имя пропавшего сына огнем:

– Ты скажи, неужели он в этих стенах

заблудился?

– Он пошел поперек, ничего я не знаю о нем.

Где же сына искать, где искать, ты ответь

ему, небо!

Провались, но ответь, но ответь ему, свод

голубой, —

И звезда, под которой мы страждем любови

и хлеба,

Да, звезда, под которой проходит

и смерть и любовь!

– О, не надо, – он скажет, —

не надо о смерти постылой!

Что ты знаешь о сыне, скажи мне о сыне родном.

Ты светила ему, ты ему с колыбели светила…

– Он прошел сквозь меня, ничего я не знаю

о нем.

Среди стен бесконечной страны

Заблудились четыре стены.

А среди четырех заблудился

Тот, который ушедшим родился.

Он лежал и глядел на обои,

Вспоминая лицо дорогое.

И потеки минувших дождей

На стене превратились в людей.

Человек в человеке толпится,

За стеною стена шевелится.

– Дорогое лицо, отпусти!

Дай познать роковые пути.

Невозможные стены и дали

Не такой головой пробивали… —

Так сказал и во тьме растворился

Тот, который ушедшим родился.

Он пошел по глухим пропастям,

Только стены бегут по пятам,

Только ветер свистит сумасшедший:

– Не споткнись о песчинку, ушедший!

Надоело качаться листку

Над бегущей водою.

Полетел и развеял тоску…

Что же будет со мною?

То еще золотой промелькнет,

То еще золотая.

И спросил я: – Куда вас несет?

– До последнего края.

Ночь уходит. Равнина пуста

От заветной звезды до куста.

Рассекает пустыни и выси

Серебристая трещина мысли.

В зернах камня, в слоистой слюде

Я иду, как пешком по воде.

А наружного дерева свод

То зеленым, то белым плывет.

Как в луче распыленного света,

В человеке роится планета.

И ему в бесконечной судьбе

Путь открыт в никуда и к себе.

Солдат оставил тишине

Жену и малого ребенка

И отличился на войне…

Как известила похоронка.

Зачем напрасные слова

И утешение пустое?

Она вдова, она вдова…

Отдайте женщине земное!

И командиры на войне

Такие письма получали:

«Хоть что-нибудь верните мне…»

И гимнастерку ей прислали.

Она вдыхала дым живой,

К угрюмым складкам прижималась,

Она опять была женой.

Как часто это повторялось!

Годами снился этот дым,

Она дышала этим дымом —

И ядовитым, и родным,

Уже почти неуловимым.

…Хозяйка новая вошла.

Пока старуха вспоминала,

Углы от пыли обмела

И – гимнастерку постирала.

Четыре года моросил,

Слезил окно свинец.

И сын у матери спросил:

– Скажи, где мой отец?

– Пойди на запад и восток,

Увидишь, дуб стоит.

Спроси осиновый листок,

Что на дубу дрожит.

И сын на запад и восток

Послушно пошагал.

Спросил осиновый листок,

Что на дубу дрожал.

Но тот осиновый листок

Сильней затрепетал.

– Твой путь далек, твой путь далек, —

Чуть слышно прошептал.

– Иди, куда глаза глядят,

Куда несет порыв.

– Мои глаза давно летят

На Керченский пролив.

И подхватил его порыв

До керченских огней.

Упала тень через пролив,

И он пошел по ней.

Но прежде, чем на синеву

Опасную шагнуть,

Спросил народную молву:

– Скажи, далек ли путь?

– Ты слишком юн, а я стара,

Господь тебя спаси.

В Крыму стоит Сапун-гора,

Ты у нее спроси.

Весна ночной миндаль зажгла,

Суля душе звезду,

Девице – страсть и зеркала,

А юноше – судьбу.

Полна долина под горой

Слезами и костьми.

Полна долина под горой

Цветами и детьми.

Сбирают в чашечках свинец

Рои гремучих пчел.

И крикнул сын: – Где мой отец?

Я зреть его пришел.

Гора промолвила в ответ,

От старости кряхтя:

– На полчаса и тридцать лет

Ты опоздал, дитя.

Махни направо рукавом,

Коли таишь печаль.

Махни налево рукавом,

Коли себя не жаль.

По праву сторону махнул

Он белым рукавом.

Из вышины огонь дохнул

И грянул белый гром.

По леву сторону махнул

Он черным рукавом.

Из глубины огонь дохнул

И грянул черный гром.

И опоясалась гора

Ногтями – семь цепей.

Дохнуло хриплое «ура»,

Как огнь из-под ногтей.

За первой цепью смерть идет,

И за второю – смерть,

За третьей цепью смерть идет,

И за четвертой – смерть.

За пятой цепью смерть идет,

И за шестою – смерть,

А за седьмой – отец идет,

Сожжен огнем на треть.

Гора бугрится через лик,

Глаза слезит свинец.

Из-под ногтей дымится крик:

– Я здесь, я здесь, отец!

Гора промолвила в ответ,

От старости свистя:

– За полчаса и тридцать лет

Ты был не здесь, дитя.

Через военное кольцо

Повозка слез прошла,

Но потеряла колесо

У крымского села.

Во мгле четыреста солдат

Лежат – лицо в лицо.

И где-то тридцать лет подряд

Блуждает колесо.

В одной зажатые горсти

Лежат – ничто и все.

Объяла вечность их пути,

Как спицы колесо.

Не дуб ли н€а поле сронил

Листок свой золотой,

Сын буйну голову склонил

Над памятной плитой.

На эту общую плиту

Сошел беззвездный день,

На эту общую плиту

Сыновья пала тень.

И сын простер косую длань,

Подобную лучу.

И сын сказал отцу: – Восстань!

Я зреть тебя хочу…

Остановились на лету

Хребты и облака.

И с шумом сдвинула плиту

Отцовская рука.

Но сын не слышал ничего,

Стоял как в сумрак день.

Отец нащупал тень его —

Отяжелела тень.

В земле раздался гул и стук

Судеб, которых нет.

За тень схватились сотни рук

И выползли на свет.

А тот, кто был без рук и ног,

Зубами впился в тень.

Повеял вечный холодок

На синий божий день.

Шатало сына взад-вперед,

Он тень свою волок.

– Далек ли путь? – пытал народ.

Он отвечал: – Далек.

Он вел четыреста солдат

До милого крыльца.

Он вел четыреста солдат

И среди них отца.

– Ты с чем пришел? – спросила мать.

А он ей говорит:

– Иди хозяина встречать,

Он под окном стоит.

И встала верная жена

У тени на краю.

– Кто там? – промолвила она. —

Темно. Не узнаю…

– Кто там? – твердит доныне мать,

А сын ей говорит:

– Иди хозяина встречать,

Он под окном стоит…

– Россия-мать, Россия-мать, —

Доныне сын твердит, —

Иди хозяина встречать,

Он под окном стоит.

Не мята пахла под горой

И не роса легла,

Приснился родине герой.

Душа его спала.

Когда душа в семнадцать лет

Проснулась на заре,

То принесла ему извет

О золотой горе:

– На той горе небесный дом

И мастера живут.

Они пируют за столом,

Они тебя зовут.

Давно он этого желал —

И кинулся, как зверь.

– Иду! – он весело сказал.

– Куда? – спросила дверь. —

Не оставляй очаг и стол.

Не уходи отсель,

Куда незримо ты вошел,

Не открывая дверь.

За мною скорбь, любовь и смерть,

И мира не обнять.

Не воздыми руки на дверь,

Не оттолкни, как мать.

– Иду! – сказал он вопреки

И к выходу шагнул.

Не поднял он своей руки,

Ногою оттолкнул.

Косым лучом насквозь прошел

Простор и пустоту.

В тени от облака нашел

Тяжелую плиту.

Холодный мох с плиты соскреб,

С морщин седых стихов:

«Направо смерть, налево скорбь,

А супротив любовь».

– Хочу! – он слово обронил. —

Посильное поднять,

Тремя путями этот мир

Рассечь или обнять.

Стопа направо повела,

И шел он триста дней.

Река забвения легла,

Он вдоль пошел по ней.

Река без тени и следа,

Без брода и мостов —

Не отражала никогда

Небес и облаков.

И червяка он повстречал

И наступил ногой.

– Куда ползешь? – Тот отвечал:

– Я червь могильный твой.

На счастье взял он червяка

И пронизал крючком.

Закинул. Мертвая река

Ударила ключом.

И леса взвизгнула в ответ

От тяги непростой.

Но он извлек на этот свет,

Увы, крючок пустой.

Не Сатана сорвал ли злость?

В руке крючок стальной

Зашевелился и пополз

И скрылся под землей.

Он у реки хотел спросить,

Кого он встретит впредь.

Но та успела позабыть

И жизнь его, и смерть.

Он вспять пошел и мох соскреб

С морщин седых стихов

И прочитал: «Налево скорбь,

А супротив любовь».

Стопа налево повела,

И шел шестьсот он дней.

Долина скорби пролегла,

Он вширь пошел по ней.

Сухой старик пред ним возник,

Согбенный, как вопрос.

– Чего хватился ты, старик,

Поведай, что стряслось?

– Когда-то был мой дух высок

И страстью одержим.

Мне хлеба кинули кусок —

Нагнулся я за ним.

Мое лицо не знает звезд,

Конца и цели – путь.

Мой человеческий вопрос

Тебе не разогнуть.

А на пути уже блистал

Великий океан,

Где сахар с берега бросал

Кусками мальчуган.

И вопросил он, подойдя,

От брызг и соли пьян:

– Ты что здесь делаешь, дитя?

– Меняю океан.

Безмерный подвиг или труд

Прости ему, Отец,

Пока души не изведут

Сомненья и свинец.

Дай мысли – дрожь, павлину – хвост,

А совершенству – путь…

Он повстречал повозку слез —

И не успел свернуть.

И намоталась тень его

На спицы колеса.

И тень рвануло от него,

А небо – от лица.

Поволокло за колесом

По стороне чужой.

И изменился он лицом,

И восскорбел душой.

На повороте роковом

Далекого пути

Отсек он тень свою ножом:

– О, верная, прости!

Он тенью заплатил за скорбь

Детей и стариков.

Подался вспять и мох соскреб:

«А супротив любовь».

Но усомнился он душой

И руку опустил

На славы камень межевой

И с места своротил.

Открылся чистым небесам

Тугой клубок червей.

И не поверил он глазам

И дерзости своей.

Из-под земли раздался вздох:

– Иди, куда идешь.

Я сам запутал свой клубок,

И ты его не трожь.

Ты всюду есть, а я нигде,

Но мы в одном кольце.

Ты отражен в любой воде,

А я – в твоем лице.

Душа без имени скорбит.

Мне холодно. Накрой. —

Он молвил: – Небом я накрыт,

А ты моей стопой.

Дней девятьсот стопа вела,

Пыль супротив он мел.

Глухая ночь на мир легла.

Он наугад пошел.

Так ходит запад на восток,

И путь необратим.

От мысли он огонь возжег.

Возникла тень пред ним.

– Ты что здесь делаешь? – Люблю. —

И села у огня.

– Скажи, любовь, в каком краю

Застигла ночь меня?

– На полпути к большой горе,

Где плачут и поют.

На полпути к большой горе,

Но там тебя не ждут.

В тумане дрогнувшей стопе

Опоры не найти.

Закружат голову тебе

Окольные пути.

– Иду! – он весело сказал

И напролом пошел.

Открылась даль его глазам —

Он на гору взошел.

Не подвела его стопа,

Летучая, как дым.

Непосвященная толпа

Восстала перед ним.

Толклись различно у ворот

Певцы своей узды,

И шифровальщики пустот,

И общих мест дрозды.

Мелькнул в толпе воздушный Блок,

Что Русь назвал женой

И лучше выдумать не мог

В раздумье над страной.

Незримый сторож ограждал

Странноприимный дом.

Непосвященных отражал

То взглядом, то пинком.

Но отступил пред ним старик.

Шла пропасть по пятам.

– Куда? А мы? – раздался крик.

Но он уже был там.

Увы! Навеки занемог

Торжественный глагол.

И дым забвенья заволок

Высокий царский стол.

Где пил Гомер, где пил Софокл,

Где мрачный Дант алкал,

Где Пушкин отхлебнул глоток,

Но больше расплескал.

Он слил в одну из разных чаш

Осадок золотой.

– Ударил поздно звездный час,

Но все-таки он мой!

Он пил в глубокой тишине

За старых мастеров.

Он пил в глубокой тишине

За верную любовь.

Она откликнулась, как медь,

Печальна и нежна:

– Тому, кому не умереть,

Подруга не нужна.

На высоте твой звездный час,

А мой – на глубине.

И глубина еще не раз

Напомнит обо мне.

Бывает у русского в жизни

Такая минута, когда

Раздумье его об отчизне

Сияет в душе, как звезда.

Ну как мне тогда не заплакать

На каждый зеленый листок!

Душа, ты рванешься на запад,

А сердце пойдет на восток.

Родные черты узнавая,

Иду от Кремлевской стены

К потемкам ливонского края,

К туманам охотской волны.

Прошу у отчизны не хлеба,

А воли и ясного неба.

Идти мне железным путем

И зреть, что случится потом.

Выходя на дорогу, душа оглянулась:

Пень, иль волк, или Пушкин мелькнул?

Ты успел промотать свою чистую юность,

А на зрелость рукою махнул.

И в дыму от Москвы по Хвалынское море

Загулял ты, как бледная смерть…

Что ты, что ты узнал о родимом просторе,

Чтобы так равнодушно смотреть?

На берегу, покинутом волною,

Душа открыта сырости и зною.

Отягчена полуземным мельканьем,

Она живет глухим воспоминаньем.

О, дальний гул! Воспоминанья гул!

Ей кажется, что океан вздохнул,

Взрывает берег новою волною

И полнит душу мутной глубиною.

За дорожной случайной беседой

Иногда мы любили блеснуть

То любовной, то ратной победой,

От которой сжимается грудь.

Поддержал я высокую марку,

Старой встречи тебе не простил.

И по шумному кругу, как чарку,

Твое гордое имя пустил.

Ты возникла, подобно виденью,

Победителю верность храня.

– Десять лет я стояла за дверью,

Наконец ты окликнул меня.

Я глядел на тебя не мигая.

– Ты продрогла… – и выпить велел.

– Я дрожу оттого, что нагая,

Но такую ты видеть хотел.

– Бог с тобой! – и махнул я рукою

На неполную радость свою. —

Ты просила любви и покоя,

Но тебе я свободу даю.

Ничего не сказала на это —

И мгновенно забыла меня.

И ушла по ту сторону света,

Защищаясь рукой от огня.

С той поры за случайной беседой

Вспоминая свой пройденный путь,

Ни любовной, ни ратной победой

Я уже не пытаюсь блеснуть.

То ли ворон накликал беду,

То ли ветром ее насквозило,

На могильном холме – во дубу

Поселилась нечистая сила.

Неразъемные кольца ствола

Разорвали пустые разводы.

И нечистый огонь из дупла

Обжигает и долы и воды.

Но стоял этот дуб испокон,

Не внимая случайному шуму.

Неужель не додумает он

Свою лучшую старую думу?

Изнутри он обглодан и пуст,

Но корнями долину сжимает.

И трепещет от ужаса куст,

И соседство свое проклинает.

Я видел: ворон в небесах

Летел с холмом земли в когтях.

Не дом ли мой блеснул на нем,

Скрываясь в небе ледяном?

А с неба сыпалась земля

На ослепленные поля.

И наугад по шуму крыл

Я тень высокую ловил.

Зачем ты его обнимала,

Махала с печальных полей,

Как будто туман разгоняла?..

Туман становился плотней.

Он занял скользящее место

В пространстве, лишенном тепла.

Но тайна прощального жеста,

Мерцая, обратно звала.

Развеять дорожную скуку

Помог ему князь темноты,

Что дергал какую-то куклу,

И кукла махала – и ты…

Годами окно протирала,

Рука уставала мелькать,

Как будто туман разгоняла,

Который нельзя разогнать.

Ты не стой, гора, на моем пути.

Добру молодцу далеко идти.

Не мешай ногам про себя шагать,

Не мешай рукам про себя махать.

Говорит гора: – Смертный путь един.

До тебя прошел растаковский сын.

Сковырнул меня изо всей ноги,

Отмахнул меня изо всей руки.

– Не мешай, сказал, про себя шагать,

Не мешай, сказал, про себя махать.

Не ищу я путь об одном конце,

А ищу я шар об одном кольце.

Я в него упрусь изо всей ноги.

За кольцо схвачусь изо всей руки.

Мать-Вселенную поверну вверх дном,

А потом засну богатырским сном.

Только солнце с востока взойдет,

Тут же с запада всходит другое,

Мы выходим из разных ворот,

Каждый тень за собою ведет,

И моя, и твоя – за спиною.

Мы сошлись, как обрыв со стеной,

Как лицо со своим отраженьем,

Как два лезвия бритвы одной,

Как рожденье со смертью самой,

Как великая слава с забвеньем.

Тучи с небом на запад летят —

На восток покачнулись деревья.

Наши тени за нами стоят,

Не сливаясь,

и бездны таят,

А меж нами не движется время.

Мне снились ноздри! Тысячи ноздрей

Стояли низко над душой моей.

Они затмили солнце и луну.

Что занесло их в нашу сторону?

Иль от лица бежали своего?..

– Мы чуем кровь! Мы чуем кровь его! —

Раздался вопль чужого бытия…

И пролилась на волю кровь моя.

Ты зачем полюбила поэта

За его золотые слова?

От высокого лунного света

Закружилась твоя голова.

Ты лишилась земли и опоры.

Что за легкая тяга в стопе?

И какие открыло просторы

Твое тело и в нем и в себе?

Он хотел свою думу развеять,

Дорогое стряхнуть забытье.

Он сумел небесами измерить

Свой полет и паденье твое.

Он уже никогда не вернется,

След его заглушила трава.

Ты заплачешь, а он отзовется

На свои золотые слова.

В тени летящего орла

Сова ночная ожила

И полетела, как подруга,

В плену возвышенного круга.

Орел парил. Она блуждала,

Не видя в воздухе ни зги.

И, ненавидя, повторяла

Его могучие круги.

На темном склоне медлю, засыпая,

Открыт всему, не помня ничего.

Я как бы сплю – и лошадь голубая

Встает у изголовья моего.

Покорно клонит выю голубую,

Копытом бьет, во лбу блестит огонь.

Небесный блеск и гриву проливную

Конец ознакомительного фрагмента.