1. Пламен
– Пламен, бежим! – услышал я крик моего дружка Звенислава и со всех ног помчался прочь. Бежал не оглядываясь, петляя между прохожими и ранними покупателями. Только бы успеть проскочить площадь Умельцев. А потом будет проще – нырнуть в проулок, спуститься к реке и раствориться в городе. После чего ищите нас, стражники. Такой босоты, как мы, вокруг много ошивается. Попробуй узнай, кто стянул в лавке Толстого Петры свежий румяный каравай.
Позади истошный вопль булочника:
– Ловите вора! Люди добрые! Обокрали честного гражданина Штангорда! Куда смотрит стража?!
Плевать! Пусть кричит. Главное – успеть к заветному проулку.
Ко мне протянулись чьи-то руки, но я смог увернуться. Упал и по скользкой жиже, словно на санках, проскочил под вонючим рыбным лотком. Пока везёт. Я быстро поднялся и помчался дальше. Сердечко бешено колотилось, и ноги слегка дрожали. Но я должен бежать и не мог допустить, чтобы слабость и волнение мне помешали. Только замри на месте – и стражники сцапают. А они дядьки суровые, не посмотрят на малолетство и накажут. В лучшем случае от души плетьми отходят. А что будет в худшем, даже думать не хочется.
Наконец переулок, и я в безопасности.
Глубоко выдохнул и через силу улыбнулся. Я успел, смог сбежать и не попался. Теперь можно не спешить, ибо это привлекает внимание.
Рядом пристроился Звенислав, достав из-за пазухи кусок пахучего вкусного хлеба. Рот мгновенно наполнился слюной, и я протянул ему ладонь.
– Держи. – Напарник вновь засунул грязную руку за ворот драной рубахи, отщипнул от спрятанного под ней каравая огромный кус и вложил его в мою ладонь.
Хлеб. Как же давно я его не ел! Месяца два, не меньше. Поэтому моментально вцепился крепкими зубами в ломоть и стал рвать на части, а затем, не жуя, заглатывать. Я подавился, но вновь рывок зубами. Следует спешить, поскольку у мадам Эры – госпожа Эрмина Хайлер, директор сиротского попечительского приюта, – надо быть до подъёма. А появиться с хлебом всё одно что подписать себе приговор. Она милосердием не страдает. Выгонит на улицу или стражникам сдаст.
Впрочем, мы успевали. И к тому моменту, когда миновали длинную загаженную отбросами улицу, прошли через мост и оказались в своём квартале, весь каравай уже был съеден, и в животе поселилось приятное чувство сытости.
Звенислав покосился на меня и сказал только одно слово:
– Хорошо.
– Хорошо, – согласился я и добавил: – Вот только примелькались мы уже. При желании стражники нас в два счёта найдут.
– А-а-а… – Дружок беззаботно махнул рукой. – Двум смертям не бывать, одной не миновать.
Мы подошли к забору нашего приюта и осмотрелись. Рядом никого. Отогнули прогнившую доску и осторожно пролезли во двор.
Делая вид, что мы никуда не отлучались, а просто вышли на свежий воздух, вернулись в свой барак и сделали это очень вовремя. Не успели лечь на свои нары, которые были накрыты прелой соломой, как прозвучал крик старшего воспитателя Матео:
– Подъём, сучата! Пора отрабатывать свой хлеб, курвёныши! Ишь, разоспались, дармоеды! Великий герцог Штангордский, сиятельный Конрад Третий, да ниспошлют ему боги доброе здоровье и долголетие, заботится о вас! А вы только жрать и спать горазды, ублюдки!
Это ничего. Сегодня он ещё добрый. Обычно с плетью входит и на нас свою злобу вымещает. А к вечеру выпьет хмельной сливовки и подобреет. Однако до вечера далеко, и сейчас надо пошевеливаться, резво вскочить и выбежать на построение перед бараком. Матео, как всегда, пусть не плетью, но кованым сапогом огребёт по копчику. Как правило, это будет кто-то из девчонок. Их Матео любит бить больше всего, извращенец. А вчера я приметил, как они с воспитателем Гильомом стояли возле кухни и смотрели на девчонок из нашей группы. Нехорошо смотрели, не по-доброму, и мне показалось, что особенно пялились на Сияну. Твари! Убью!
Большой гурьбой сироты вывалились во двор и построились по четыре человека в ряд. Три прямоугольника, десять на четыре, итого сорок человечков в каждом. Одна коробка – один барак, все вперемешку, мальчишки и девчонки разных возрастов, от десяти до пятнадцати лет.
Мы – это всё, что осталось от каганата дромов, как нам говорят. Наверное, это так, но я давно уже не верю воспитателям, а кого-то другого, кто бы мог это подтвердить, ни разу не видел. И всё, что у меня есть от прошлого, – небольшая татуировка на правом предплечье: неведомый хищный зверь в плетении травяного узора. У остальных приютских мальчишек тоже есть татуировки. Разные. Как правило, звери. Но что они значат, никто объяснить не мог или не хотел. Нам бы день прожить и в ночь уцелеть. Поэтому зачем думать о том, что бесполезно, не помогает и никак не влияет на жизнь, а, наоборот, может вызвать ярость воспитателей? Вот мы и молчим. Только между собой можем что-то обсудить, а всех остальных людей привыкли воспринимать как недоброжелателей.
– Бегом, доходяги! – зарычал Матео, и мы разбежались по рабочим местам.
Мальчишки метут двор и рубят дрова. Девчонки по хозяйству, готовят завтрак, прибирают в бараках и домике воспитателей.
Мне без разницы, что делать. Но больше всего я люблю колоть дровишки, ибо каждый раз, когда колун входит в сучковатый чурбак, представляю себе, что это голова одного из воспитателей или мадам Эры. Опять же мускулы хорошо растут после такого труда. А они мне нужны. С пропитанием в приюте всё хуже, а организм требует своё. Вот и приходится постоянно выбираться в город, еду воровать, а там шпана местная. Но ничего, мы с дружком пареньки хоть и худые, но крепкие и жилистые. Пару раз всерьёз схватились с попрошайками и заставили себя уважать. Сначала подрались, а потом они стали нас к себе звать. Нормальные парни оказались. Такие же, как и мы, только местные.
– Завтрак! – вновь прозвучал голос Матео, и я побежал к столу.
Нельзя показывать, что сыт. Могут строго наказать, тут не забалуешь. Парня из первой группы, Курбата, как-то поймали с яблоком в кармане, и ему влетело. Пороли всерьёз и до тех пор, пока он сознание не потерял. Как Курбат выжил, не понимаю. Однако вон он стоит. Хоть и горбатый, но живой.
На завтрак баланда из кипяченой воды и квашеной гнилой капусты с тремя рыбьими головами на сорок человек. Не густо.
Торопливо проглотив неаппетитную мутную жидкость, я встал из-за стола и побежал к воспитателю Джузеппе. Он сегодня на раздаче рабочих мест, и есть вариант выбрать. Звенислав уже здесь, и Джузеппе, единственная добрая душа в этом поганом месте, спросил:
– На двоих?
Мы согласно кивнули, воспитатель не любит говорливых, и он небрежно бросил нам:
– Улица Башмачников, дом девять. Мадам Элоиза, поможете по хозяйству.
Мы вновь кивнули и, пока нас не остановил другой наставник, выбежали за ворота.
Мадам Эло-и-за – женское имя звучит для нас как музыка. Это сердобольная, разбитная и симпатичная вдовушка тридцати лет, которая своим безудержным темпераментом довела до инфаркта престарелого мужа и стала владелицей совмещённого с мастерской обувного магазинчика. Мы у неё уже бывали и работу свою знаем: навести чистоту и порядок, перетаскать обувь из мастерской на склад и пробежаться с её письмами по городу. Всё несложно, а кормит она хорошо. Не жадная в этом отношении тётка.
– О-ля-ля. – Мадам Элоиза встретила нас на входе. – Пламен и Звенко. Очень хорошо.
Она сказала, что делать, и мы приступили к работе. Так проходит весь день, и, сытно поев объедками, которые остались от рабочих, уже в сумерках мы вернулись обратно в приют.
Снова построение, нас пересчитали по головам, и в очередной раз мы навели порядок на территории. Затем ужин, который опять торопливо вливаем в себя, и отбой. Так прошёл ещё один день, и можно немного отдохнуть, но я заходить в барак не торопился.
Мой взгляд прикован к Матео и Гильому, которые подозвали Сияну и о чём-то её спрашивали. А она покраснела и отвернулась. Эти похотливые скоты засмеялись, но пока не решились потянуть её к себе в домик силой. Однако они уже близки к этому.
Вообще, я давно заметил, что наши девчонки, которые постарше, привлекают нездоровый интерес местных. Взять хоть Сияну. Светловолосая стройная голубоглазая красотка среди горожанок выделяется сразу. Те, как на подбор, полненькие, кареглазые, и волосы курчавые. Симпатичных много, но наши девчонки лучше. Есть в них помимо внешности какой-то внутренний огонь. Что-то настолько светлое и доброе, что это хочется беречь и защищать.
Звенислав и я зашли в барак. Остановились возле двери и подождали Сияну. Она вошла, прислонилась к деревянным доскам стены и украдкой смахнула с глаз слёзы.
Переглянувшись, мы подошли к девчонке, и я спросил:
– Сияна, солнышко, что случилось?
Она не ответила, молчала и смотрела на нас исподлобья. Поэтому Звенислав обнял её за плечи и прижал к себе, а затем, словно неразумного малыша, погладил по голове.
– Успокойся, – прошептал он. – Мы с Пламеном тебя в обиду не дадим.
– Как же, – всхлипнула Сияна. – Они вон какие бугаи, а вы ещё мальчишки.
– Зато мы крепкие, – усмехнулся я. – Любого за тебя сломаем.
– Это точно, – поддакнул Звенислав. – Что они сказали?
Девчонка успокоилась и, шмыгая покрасневшим носом, ответила:
– В домик к себе звали. Кормить обещали хорошо и приодеть, если стану с ними по-взрослому баловаться. А ещё они сказали, чтобы до послезавтра решилась. Иначе силой возьмут, а потом в портовый бордель мамаши Ритоны продадут.
Наклонившись к уху Сияны, я прошептал:
– Тебя никто не тронет, обещаю. Завтра ночью они в кабак пойдут, а там их наши друзья встретят.
Понимаю, что соврал девчонке, ведь нет у нас никаких друзей, но так спокойней. Мы сами всё сделаем, давно к этому готовимся. Но ей об этом знать не надо.
Сияна недоверчиво посмотрела на нас. А мы сделали значительные лица. По крайней мере, попытались, и она, хмыкнув, ушла в свой угол.
Обсудить проблему решили завтра, а пока надо выспаться.
Упав на жёсткие нары, я закрыл глаза и попытался заснуть. Однако сна не было, потому что в голову лезли воспоминания о прежней жизни.
Сколько мне было, когда нас привезли сюда? Лет пять, именно так записано в приютской метрике. Так что воспоминаний немного. Но я попытался сосредоточиться, прорваться сквозь застилающий память вязкий туман, и вновь ничего не получалось. Непробиваемая муть, серая и холодная. Но я сделал ещё одно усилие, и появились разрозненные куски, обрывки и клочья видений.
Вот отец в пластинчатом доспехе, настолько хорошем и дорогом, что равного ему я даже у стражников герцога не видел. Он ранен в левую руку, но в его правой грозно блестит обоюдоострый меч. Вижу его со спины, и он кричит кому-то: «Булан, спаси детей! Сбереги их! Надеюсь на тебя, друже!» Всё! Больше ничего. И только ощущение рук, крепких, сильных и надёжных. Эти руки держали меня, малыша, а мне было так радостно на душе, что хотелось смеяться. А ещё – чтобы это никогда не кончалось.
Я открыл глаза. В бараке темно, и только такие же мальчишки, мои собратья по несчастью, посапывают вокруг.
Вновь я опустил веки и попытался вспомнить мать. Но и в этом случае всплыло только одно воспоминание. Взгляд, добрый и в то же время серьёзный, полный какой-то непонятной мне решимости. Напрягся и увидел только её глаза, полностью чёрные и глубокие, словно бездонное озеро. А ещё услышал голос и разобрал слова, которые размеренно, в неведомом завораживающем ритме, зазвучали в моей голове. Впервые я их услышал и попытался запомнить:
«Ложилась спать я, внучка Сварожья Мара, в тёмную вечернюю зорю, темным-темно. Вставала я, внучка Сварожья Мара, в красную утреннюю зорю, светлым-светло. Умывалась свежею водой, утиралась белым платком. Пошла я из дверей в двери, из ворот в ворота, и шла путём-дорогою, сухим сухопутьем, ко окиан-морю, на свят остров. От окиан-моря узрела и усмотрела, глядючи на восток красного солнышка, во чисто поле, стоит семибашенный дом. А в том семибашенном доме сидит красная девица. А сидит она на золотом стуле, сидит, уговаривает недуги, на коленях держит серебряное блюдечко, а на блюдечке лежат булатные ножички. Взошла я, внучка Сварожья Мара, в семибашенный дом, смирным-смирнёхонько, головой поклонилась, сердцем покорилась и заговорила:
– К тебе я пришла, красная девица, с просьбой о сыне моём, внуке Свароговом Пламене. Возьми ты, красная девица, с серебряного блюдечка булатные ножички в правую руку. Да обрежь ты у сына моего Пламена белую мякоть, ощипи кругом него и обери: скорби, недуги, уроки, призороки, затяни кровавые раны чистою и вечною своею пеленою. Защити его от всякого человека: от бабы-ведуньи, от девки простоволосой, от мужика-одножёнца, от двоежёнца и троежёнца, от черноволосого и рыжеволосого. Возьми ты, красная девица, в правую руку двенадцать ключей, и замкни двенадцать замков, и опусти эти замки в Окиан-море, под Алатырь-камень. А в воде белая рыбица ходит, и она бы те ключи подхватила и проглотила. А рыбаку белую рыбицу не поимывать, ключей из рыбицы не вынимать и замков не отпирать. Недужился бы недуг у сына моего, внука Сварогова Пламена, по сей день, по сей час. Как вечерняя и утренняя заря станет потухать, так бы и у него, добра молодца, всем бы недугам исчезать. И чтобы недуг недужился по сей час, по моё крепкое слово, по мой век.
Заговариваю я сына своего, внука Сварогова Пламена, от мужика-колдуна, от ворона-каркуна, от бабы-колдуньи, от старца и старицы, от жреца и жрицы. Отсылаю я от него, добра молодца, всех по лесу ходить, игольник брать. По его век, и пока он жив, никто бы его не обзорочил и не обпризорил».
Мягкий завораживающий голос той, которая выносила меня под своим сердцем и подарила жизнь, смолк, и я всё же провалился в глубокий спокойный сон. А в этом сне мне казалось, что я качаюсь на согретых ласковым солнцем мягких тёплых волнах. Куда-то падаю, медленно и неспешно. А потом взмываю ввысь, под самые облака, и парю в синеве небес вместе с птицами. Сон-мечта. Сказка. И так хорошо мне ещё никогда не было…